I. Страницы богатой жизни
Благодарен судьбе за то, что свела меня с Алексеем Петровичем Татариновым! Он открыл многослойный пласт неизвестной мне жизни, проявив исключительную душевную щедрость.
Однажды мы встретились в музее трудовой славы Холмского рыбного порта, где Алексей Петрович состоял хранителем. Выйдя на пенсию, он целиком отдался новому делу: стал собирать экспонаты из истории холмских рыбаков, составлял альбомы из своих многочисленных фотографий, оформлял экспозиции.
Допускаю, что знаток фотоискусства найдет в трудах Татаринова несовершенство, но меня согревает святая их простота: вот запечатлен человек, его тело, его дело. А душа каждого из них раскрывается в рассказах Алексея Петровича. Повествование о своих товарищах по работе он начинает каким-нибудь житейским или производственным эпизодом.
С первых минут общения поразило искусство речи моего собеседника. Теперь, когда косноязычие, заикание и эканье государственных и ученых мужей стало приметой времени, я услышал великолепный русский язык — красочный, яркий, точный, даже изящный. Как тут было не вспомнить, что в дореволюционной России предмет, именуемый теперь литературой, преподавали как изящную словесность. В гимназиях ученики пробовали перья в стихах и прозе, издавали рукописные журналы. Однако Алексей Петрович вырос в глухой деревне. Участие в боях и походах Великой Отечественной войны, работа на плавбазах были замечательными университетами, но там речевой культуре первостепенного значения не придавали, фронтовая и рыбацкая лексика приобретала эмоциональную окраску особого свойства. Откуда же такое языковое богатство?
— От покойного родителя. Грамоты у него всего-то и было — три класса церковно-приходской школы. Но в нем горела неуемная страсть к книге, к знаниям. В творениях великих писателей искал он крестьянскую правду-истину, с помощью книг пытался выйти на новые пути жизнеустройства. Видимо, отец был по-своему одаренным человеком, поскольку самоучкой непринужденно впитывал в себя языковую культуру, умел выразить свои мысли не только грамотно, но и красочно. В тридцатых годах, когда развернулось колхозное строительство, в избу к нам приходило великое множество народу. Отец читал вслух, толковал прочитанное. Тогда книги читали по-особому, пристально, даже, пожалуй, придирчиво, каждого литературного героя просвечивали как реальное лицо, осуждая или восхваляя его. Читали Льва Толстого, Горького, Подъячева. Теперь не всякий выпускник вуза, полагающий себя культурным человеком, слышал имя Семена Павловича Подъячева. Это был писатель-мужик, днем он выполнял черную крестьянскую работу, а вечерами писал свои произведения у двадцатикопеечной керосиновой лампы.
Поражал он читателя в самое сердце, и не один мужик, вытирая шапкой слезу, восклицал: «Правильно пишет про нашу жизнь!». Распалялись души, кричали в споре прокуренные голоса. Но все стихали, когда начинал говорить отец. Его речь завораживала слушателей. Мне хотелось быть таким же оратором, как и отец. И я полюбил книгу, из нее черпал языковую культуру в течение всей жизни.
Со временем у Алексея Петровича появилась еще одна страсть — фотография. Много лет, пока позволяло здоровье, он не расставался с фотоаппаратом, снимая рыбацкие праздники и будни, стремясь запечатлеть производственные процессы и часы досуга. Снимков накопилось несчетное количество. Достанет Алексей Петрович любой из них — и засветится его лицо. Запечатлен кочегар, рыбообработчик или механик, или укладчица — для каждого находит он колоритные краски. Если кто-то из них потом спился или опустился, то сообщал он об этом в последнюю очередь, с великим сожалением.
Недавно сели мы смотреть серию снимков, и больной Алексей Петрович вспыхнул радостью.
— Давно это было, на «Менжинском». Обратите внимание на эту миловидную женщину. Знакомство наше состоялось при обстоятельствах в какой-то степени даже комических.
II. Происшествие на «Менжинском»
Хорошо помню вечер 25 мая 1962 года — роскошный закат над Татарским проливом, огромный малиновый диск солнца у мглистого горизонта, спокойная гладь притихшего моря. Катер, отчаливший от пирса Правдинского ковша, далеко погнал волну. Я единственный пассажир на нем, еду на борт плавзавода «Менжинский», на должность помощника капитана по производству. До сих пор я был береговым рыбообработчиком, а теперь открывается новая страница в моей жизни, и этот очаровательный вечер служит красочной иллюстрацией к ней.
Я взволнован: прошло шестнадцать лет с того дня, когда меня, демобилизованного офицера, никогда раньше не видевшего моря, на рыбацкое дело благословил сам Валерий Александрович Джапаридзе, тогдашний начальник Южно-Сахалинского государственного рыбопромышленного треста Наркомрыбпрома СССР. Уже давно существует Главсахалинрыбпром, уже девять лет, как Джапаридзе уехал с Дальнего Востока, а в памяти живо трудное начало моей рыбацкой судьбы. Что теперь ждет меня на этой громадине, по сравнению с которой катер кажется майским жуком?
Подали трап, на палубе меня встретил крепким рукопожатием капитан-директор Иван Илларионович Шелестов: «Заждались!». Время ужина уже прошло, но по рыбацкому гостеприимству меня накормили отменно и тотчас проводили в капитанскую каюту. Иван Илларионович контурно очертил ситуацию. Прежний капитан-директор ушел с судна и увел с собой зама по производству и старших мастеров. Мастера не ладили с рабочими, чересчур пеклись о своем авторитете, сейчас сидят на берегу, ждут судовую делегацию с низким поклоном.
— На поклон мы к ним не пойдем, — твердо сказал Иван Илларионович. — Вздорный характер хуже шторма. Основная тяжесть производственных забот ляжет на тебя, а о выдвиженцах посоветуемся с людьми сегодня же, после товарищеского суда.
— Кто же тут проштрафился?
— Женщина. Двоих мужиков отдубасила.
— Неужто? Что же это за мужики такие?
— Легче сказать, что за женщина. Одинокая, приехала с Алтая, имеет медаль «За трудовую доблесть» и медаль ВДНХ за успехи в животноводстве. Попытались двое проверить упругость ее грудей, так одному нанесла, как зафиксировано в документе, черепно-мозговую травму, другому вывихнула руку. Теперь им надо больничный оплачивать.
Спустились мы в судовой клуб. Это довольно просторное трюмное помещение, красочно оформленное. Здесь проводят собрания, читают лекции, демонстрируют кинофильмы, организуют вечера отдыха с танцами.
За столом с красной скатертью сидит первый помощник капитана Николай Маркович Аксененко, рядом женщина карандаш точит, готовясь вести протокол. Нам с капитаном поставили стулья сбоку, так что виден почти весь зал. Бегло оглядываю лица, пытаясь определить виновницу затеянного мероприятия. В моем воображении представлялась бой-баба с дюжими руками и физиономией мясника, обозленная на весь мужской род. Вижу, что и моя персона вызывает интерес, из рядов бросают любопытные взгляды — присматриваются к новому начальнику.
Потребовав тишины, помполит начинает:
— Сегодня нам надо рассмотреть дело о хулиганских действиях работницы Валентины Сериковой. В нашем коллективе не должно быть таких проявлений.
Тут же вскакивает добровольная защитница:
— Почему вы ставите вопрос о хулиганстве Вали Сериковой, а не о тех, кто к ней приставал? Дала по зубам — правильно сделала!
— А что получится, если каждый начнет чинить самосуд?
Аксененко обводит присутствующих строгим взглядом, но зал отзывается веселыми репликами. Дело хоть и щекотливое, но всяк мнит себя специалистом и спешит выкрикнуть свое мнение.
— Хорошо получится! Мало всыпала.
— Тоже недотрога нашлась, девочку из себя корчит.
— А почему в отношении работницы каждый может распускать руки?
— Возбудить уголовное дело о рукоприкладстве!
— Больничные им оплатить за ее счет, вот и все!
— Больничные им вообще не оплачивать, списать на берег — курам на смех!
Одна, бойчее всех, напирает на Аксененко:
— Вы, представитель партии, кого должны защищать — одинокую девушку или всяких нахалов?
— Я за порядок, за нормальную обстановку в коллективе, — держит линию помполит. — А подобные случаи порождают нездоровые отношения. Какие будут конкретные предложения?
— На цепь их сажать после смены!
Встал Геркулес, пророкотал басом:
— Беру ее на поруки, пускай коллектив резолюцию примет.
Смех, гвалт, остроты, подмигивание, подталкивание локтями,
ухмылки, откровенное зубоскальство. Новгородское вече!
— Товарищи, требую порядка! Нельзя серьезное мероприятие превращать в комедию. Высказывайтесь по одному. Товарищ Серикова, вам предоставляется слово.
Все уставились на главную героиню. Сидит в окружении подруг симпатичная особа отнюдь не богатырского сложения, волосы черной волной обрамляют лицо, открытая чарующая улыбка играет на губах. Вины за собой она не чувствует никакой, поэтому не считает нужным встать, смотрит смело, весело.
— А зачем мне ваше слово?
— Да не мое слово, а ваше слово!
— Я и говорю: зачем мне ваше слово?
Зал разражается хохотом. Помполиту ничего не остается делать, как улыбнуться и махнуть рукой.
— С вами совсем запутаешься.
Видя, что товарищеский суд превращается в фарс, капитан- директор встает. Устанавливается тишина.
— Будем считать вопрос исчерпанным. Представляю вам своего помощника по производству.
Я встал, отвесил легкий поклон. Зал ответил мне множеством улыбок.
— Потянем производство без прежних мастеров?
— Потянем!
— Кого на их место?
Давешний Геркулес сделал жест в глубину зала:
— Слесаренко Таисию Федоровну. И дело знает, и людей уважает. Лучшего мастера не найти.
— Что скажет вторая смена?
— Предлагаем Марию Григорьевну Гайнатулину.
— Все согласны?
— Все!
Назначить человека мастером мало, он еще должен стать им, утвердиться в практической повседневности. Для этого нужны знания и опыт, приобретаемые годами. Мы решили придать этому процессу ускорение и развернули экономическую учебу, вовлекая в нее мастеров, бригадиров, рабочих. Тогда повсеместно внедрялись школы передового опыта, кружки экономической учебы; на занятия слушатели приходили с тетрадями, вели записи, составляли конспекты, вникали в расчеты. Таисия Федоровна, обладая организаторскими достоинствами, имела недостаточную общеобразовательную подготовку и не могла на должном уровне вести отчеты. Нами было принято беспрецедентное решение — назначить ей в помощь учетчицу, с которой они вместе стали проходить курс наук.
Для нас важно было организовать работу на судне так, чтобы двенадцать часов тяжелого, напряженного труда не превратились в каторгу. Помните старинную притчу? Прохожий спросил у строителей: «Что вы делаете?». Один ответил: «Камни таскаю». «Зарабатываю на хлеб», — сказал второй. Третий воскликнул: «Строю храм, которому стоять века». Мы не строили храмов, всего лишь выпускали консервы согласно ГОСТу, на банках даже не стояла марка «Менжинского», но работали с тем же энтузиазмом. Мы нашли такое дело, которое преобразило весь коллектив. Таким делом стало внедрение безотходного производства. Нам показалось невероятным расточительством, что рыбьи головы выбрасывались в отходы, лососевая икра пропадала. Ее собирали в отдельные емкости якобы для сдачи на другие плавбазы, но, пока их ждали, икра портилась и шла в морскую пучину.
И вот мы на техсовете обсудили все детали изготовления нового продукта — рагу, обустройство икорного цеха. Сделать это на судне намного сложнее, чем на берегу, ибо нет лишнего пространства, ограничены людские ресурсы, до предела сжаты сроки. А предстояло приобрести технологическую линию, установить ее, отладить, обучить мастеров, рабочих, изготовить специальные тузлуки. Мы двинулись со своими расчетами в бригады, смены, люди загорелись новым делом — и оно пошло!
Нашлась замечательная женщина — Сицевич Зоя Степановна, которая раньше работала на Курилах, в икорном цехе, и знала технологию изготовления деликатесного продукта. Она и взяла на себя заботы старшего мастера. В тот год мы выпустили более двух тонн лососевой икры в баночках.
Не важно, кто сказал, что труд подливает масла в лампу жизни, а мысль зажигает ее. Это не коммунистическая выдумка, что сознание плодотворности труда есть одно из самых лучших удовольствий.
Сердце чувствует значение того, что творят руки. Труд облагораживает человека, в труде цель и смысл его жизни. Это мудрость веков. Все народы — японцы, немцы, американцы — добились гигантских успехов прежде всего напряженным, высокоорганизованным трудом. Я ужаснулся, когда по телевизору стали показывать идиотскую рекламу: акции купил — и сиди в безделье, попивай водочку.
Мы все трудились с огромным напряжением. Работа каждого из нас была на виду, у руководства не было интересов, отличных от интересов рабочих. Наша экономика была абсолютно ясной: вот столько мы произвели продукции, вот столько заработали денег, вот так, согласно коэффициенту, начислили каждому персонально.
В этой производственной страде отличилась наша героиня — Валентина Васильевна. В ней обнаружились и тяга к учебе, и незаурядные организаторские способности, и умение ладить с людьми, и чисто женская аккуратность. Любое дело она схватывала цепким взором, за собой и за рабочими замечала малейший промах, умела его тактично и быстро исправить. Поступила она в техникум на заочное отделение, успешно защитила диплом и стала высококлассным специалистом. Позже она работала старшим мастером на новой плавбазе «Кронид Коренов», в той же должности — на плавбазе «Маршал Мерецков», дважды награждена была орденом Трудового Красного Знамени. Устроилась и ее личная жизнь. Пусть уж простит меня Валентина Васильевна, что предаю огласке деликатные подробности, но вскоре все судно судачило о ее девственности. Подруги посмеивались: многие соплюхи в пятнадцать лет вкусили, а тут целомудрие в двадцать восемь — это уж совсем против человеческой природы. Мужчины чувствовали себя униженными: на судне — девица! Позор всему рыбацкому классу!
Рыбообработчик Василий Петрик, тот самый богатырь, что шутейно собирался брать ее на поруки, учтя опыт потерпевших, вместо штурма приступил к длительной осаде. Крепость пала. Судовые сороки разносили подробности, которые я опускаю. Василий гордился женой: «Ревностью страдать мне незачем. Знаю, что любой противник получит достойный отпор вплоть до черепно-мозговой травмы».
Родилась у них дочь. Свою счастливую жизнь они спланировали подробно до самой дальней перспективы, но вмешался злой случай. Вслед за женой поступил в техникум и Василий. Находясь на экзаменационной сессии, куда-то заторопился на мотоцикле и налетел на кучу гравия, который у нас оставляют на дорогах по безалаберности. Мотоцикл крутануло, и человек погиб.
Теперь пенсионерка Валентина Васильевна Петрик живет во Владивостоке. Как ей живется, не знаю. Наверное, как всем.
III. Тихий промышленный переворот
В другой раз Алексей Петрович достал портрет и торжественно произнес, словно с трибуны:
— Имя этого человека должно быть записано в историю рыбной промышленности золотыми буквами.
Со снимка на меня устремлен пристальный взгляд, на полуоткрытых устах словно бы замер вопрос: «Что, не верите?».
Алексей Петрович продолжил:
— Думаете, преувеличиваю? Нисколько. Он совершил переворот в рыбообработке. В этой истории все произошло как в настоящем производственном романе, которыми славилась советская литература. Были тут завязка, интриги, борьба людей долга и замшелых ретроградов, противостояние скромных героев и выскочек, папенькиных сынков-сибаритов и пахарей-кормильцев, высший накал трудового энтузиазма, решение сложных технических задач, радость победы, замалчивание имени главного героя. Его заслуги не оценили по достоинству ни в Сахалинрыбпроме, ни в Минрыбхозе. Ткнули тридцатку в насмешку.
Наша плавбаза «Кронид Коренов» стояла во Владивостоке, на ремонте. Внутрисудовой работой мы были завалены до предела, но все равно успевали общаться с рыбаками, обсуждать разные болячки, забегали изредка в коридоры Дальрыбы. И вот новость, горькая для любого специалиста: испытания машины ИНА-115, предназначенной заменить труд рыбоукладчиц, закончились безрезультатно, машина признана непригодной для суровых дальневосточных морей.
Надо иметь в виду, что вся рыбообработка держалась за счет ручного труда. Рыба — это не металл, не древесина, легко поддающиеся автоматике. Скользкое упругое тело никак не умещалось в рамки стандарта, поэтому головы и хвосты отсекались вручную, внутренности вынимались вручную, лишь оставшаяся тушка попадала под порционирующие ножи, отсекающие куски точно по уровню консервной банки. Дальше снова шел ручной труд: женщины укладывали рыбу в банки, даже щепотку соли и горошину перца опускала человеческая рука.
Роль укладчицы предельно проста: достать с полки пустую консервную банку, уложить в нее нарезанные кусочки тушки, поставить на весы и добавить, если нужно, граммульку. Вроде ничего хитрого, но этот примитивный труд держал укладчицу в постоянном напряжении, потому что каждая банка должна в точности иметь строго определенный вес. Потребителю нс объяснишь, что человек не автомат, что банка, которую он купил, выпускалась в конце смены, работница к тому времени была смертельно усталой. Даже выстоять 12 часов на ногах — не шутка: через три часа рябит в глазах, через шесть — темнеет, а что с ней происходит в конце рабочего дня, она и сама не соображает. При всем при этом многие женщины держались за работу обеими руками из-за хорошего заработка. Они тысячами приезжали на путину. Рыбоконсервные заводы работали круглосуточно. У ленточных транспортеров стояло по восемьдесят, а то и по сто человек за смену. На береговых заводах число их удваивалось. Скученность на плавбазах, особенно переоборудованных, как «Чернышевский», была ужасной, общая численность доходила до 750 человек. Их надо было кормить, поить пресной водой, мыть после рабочей смены, платить хорошую зарплату, начислять надбавки за сверхурочные часы и держать в рамках общепринятых норм поведения.
Идея замены ручного труда машинным настойчиво стучалась в разные кабинеты, вплоть до правительственных. Научно-исследовательским институтам и экспериментальным заводам спускались соответствующие плановые задания. Как они работали, судить не берусь, только машину по укладке рыбы под маркой ИНА-115 изобрели и внедрили в Калининградской области.
Но одно дело — Калининград, завод, расположенный на земной тверди, отряд конструкторов, готовых немедленно среагировать на любой каприз машины, и другое — Дальний Восток, суровые погодные условия дальних экспедиций, иной, более низкий, уровень квалификации технического персонала. Словом, изобретенную машину предстояло освоить и поставить, выражаясь высоким слогом, на службу народу.
Под покровительством Дальрыбы, головного органа всего Дальневосточного региона, решили создать специальную группу, выделили судно, открыли «зеленую улицу» в кредитовании и поставках — налетай, кто смел, зарабатывай орден.
Ну, желающих получить орден у нас всегда в избытке. Когда под алыми министерскими парусами показалась такая лафа, то на теплое место устремились не смелые, а нахрапистые, мало смыслившие в технике, зато в совершенстве знавшие систему взаимодействия межкабинетных связей, владевшие «телефонным правом» и приемами «подковерной» борьбы. Растолкав всех локтями, должность руководителя группы занял человек, чей высокочиновный папа имел в Дальрыбе «мохнатую руку». С ее повелительного жеста и подписали приказ. Руководитель по своему образу и подобию подобрал персонал. Никто из них ни за что не отвечал — ни за пустую трату времени, ни за план, ни за саму машину. Задачу они себе определили облегченную: внедрим — хорошо, не внедрим — тоже неплохо, пусть калининградцы расхлебывают. При таком подходе машина заранее была обречена, работа пошла через пень-колоду, и внедренческая эпопея завершилась тем, чем и должна была завершиться. Проваландавшись с машиной полтора года, группа заключила: не пойдет! Для утверждения акта из Дальрыбы прибыли эксперты, походили, изображая умных людей, плотно загрузили желудки, подписали необходимые документы — похоронили машину. Руководитель группы сдал бумаги в архив и укатил в отпуск. Позже он подался в помполиты.
Но нашелся человек, который утер нос им всем. Вот он, тогдашний старший механик плавбазы «Кронид Коренов» Юрий Леонидович Федоров, личность во всех отношениях незаурядная. Характер его был не медовый, сложный, с чертами строптивости, случалось, он взрывался, но людей никогда не оскорблял, никого ни разу не унизил. Пьяниц не терпел, сотрудников ценил за те качества, которыми обладал сам. Все мы ценили и любили Федорова за великолепное знание своего дела. Мне кажется, он и родился механиком. Ему присуща была необычайная зоркость, все сложное сплетение узлов он обнажал до деталей, до тонкостей, слабые звенья определял очень быстро и тут же начинал ломать над ними голову. Он смело вступал в спор с конструктором, многое улучшал в технологическом производстве, приспосабливал по-своему. Для него не существовало неразрешимых задач. Честь его не позволяла опустить руки перед механической головоломкой. Под стать ему были слесари, наладчики, токари, инженеры, понимавшие его с полуслова, умевшие читать чертежи с одного взгляда. За идеей в чужой карман они не полезут, в каждом трепетала изобретательская жилка. Были они в начальника — въедливые, дотошные, с гордецой, уж если исполняли заказ, то с точностью до микрона, как на заводе, строящем космические корабли.
На судне любую внедренческую политику определяют два человека — капитан и старший механик. Капитан головой отвечает за план перед Сахалинрыбпромом и за зарплату — перед людьми. Старший механик отвечает перед капитаном за работу всей рыбоперерабатывающей техники. Капитан Шелестов очень хорошо знал Федорова, а Федоров — капитана и видел в нем ту каменную стену, за которой можно было спокойно работать.
Вместе они решили: внедрить униженную машину! Никто их не обязывал, никто не отдавал им приказов, не предоставлял дополнительных материалов, не снижал планов на период обкатки. Они не имели и сотой доли тех льгот, которыми так щедро одарила своих любимчиков Дальрыба. Всю полноту ответственности они взяли на себя. Должна же быть у кого-то рыбацкая честь, должен же кто-то встать на дыбы и переломить положение в рыбообработке!
Сам Федоров с плавбазы в период ремонта отлучиться не мог, и в Калининград послали троих слесарей. Заметьте — не инженеров, а слесарей, настолько им доверяли. Рабочие поехали на завод-изготовитель, досконально изучили машину, попробовали каждую деталь на зуб, потом перебрались на плавбазу и поработали в условиях промысла. Вернувшись, доложили:
— Машина будет работать!
Им тут же вопрос для подстраховки:
— А если не будет? Если база останется без зарплаты?
— Мы гарантируем!
Они, слесари, гарантируют. Убедительно!
И вот мы закупили машины, отвергнутые Дальрыбой. Калининградский завод был рад-радешенек, что нашелся заинтересованный покупатель, с отправкой груза не замедлил, контейнеры пришли как раз к окончанию ремонта. На промысел мы вышли без укладчиц. Предстояло за время, пока мы следуем к району промысла, машины установить.
Надо было видеть, как федоровцы взялись за дело. Все у них в руках кипело. Только не представляйте «кипение» в виде суматохи, авралов с ломанием хребта и криками: «Взяли! Еще раз!». Не было никакой суеты, никакого показушного героизма. Трудовой энтузиазм мы видели в огромной самоотдаче, в том, что спали они по нескольку часов в сутки. Постоянно им приходилось решать какие-то технические задачи, и они решали их быстро и грамотно. Вот как было с подачей банки. Под автомат она должна была сама себя проталкивать, но для этого нужен был запас высоты, а его на судне не имелось. Не переделывать же судно! Федоров решил задачу блестяще: подал банку посредством горизонтальных ленточных транспортеров. Когда видишь их, кажется: эка невидаль, так и должно быть. Но ведь прежде эти приспособления возникли у него в голове, созданы были его инженерным воображением, потом воображаемый механизм надлежало в самые сжатые сроки воплотить в действующий, отладить все детали, чтобы работали, как часы. Да и сама машина, когда ее смонтировали, не пошла с первого нажатия кнопки. Устроена она была так: манипуляторы подавали разделанную рыбу в набивочный узел, рыба под тяжестью оседала на горизонтальный нож, который отрезал порцию. Эта порция точно соответствовала размеру банки, самые ловкие руки укладчицы такую точность соблюсти не могли. В минуту заполнялось 62 банки! Естественно, поначалу неполадки посыпались одна за другой: там перекосило, тут заело, где-то что-то застряло. Они останавливают, разбирают, щупают, подгоняют, шлифуют, вылизывают, запускают вновь. Да все это раз по двадцать за день, да все с терпеливостью. Уговаривали машину как капризную богатую невесту. Уговорили, на то они и мастера. За месяц сделали то, чего приморцы не сумели за полтора года. Машина заработала!
Это была великая победа, настоящий переворот. К нам на базу потянулись делегация за делегацией — перенимать опыт. Федоров давал консультации, все показывал, все разъяснял, подстраховывал, предупреждая о возможных поломках и капризах. Сотни людей выражали ему искреннюю благодарность, но начальство — и ведомственное, и партийное — молчало. Не ударили, как полагалось в таких случаях, в колокола, не мобилизовали прессу, чтобы поднять опыт на щит, не наградили орденом, да что там орденом — зряшной почетной грамоты хоть для приличия не сунули. Да и как же было Федорова поднимать на щит, если вся Дальрыба опростоволосилась, крупные специалисты расписались в собственном техническом невежестве.
Первой реакцией вышестоящего начальства на новшество было обвинение в том, что мы нарушили ГОСТ. По нормам ручной укладки в баночке должен быть цельный кусочек тушки, а у нас так не получалось. Но мы сумели самым придирчивым комиссиям доказать, что вкусовые качества консервов от этого нисколько не изменились. Пришлось чиновникам вносить изменения в нормы государственного стандарта. План нужен был всем.
Это всего лишь один эпизод из творческих исканий Федорова. А ведь Юрий Леонидович сконструировал автоматический соледозатор, потом дозатор перца, его автомат опускал в каждую банку одно зернышко нормальной величины или два маленьких. Он изобрел и изготовил в экспедиционных условиях машину для разделки голов на рагу. Машина справлялась с этой сложной операцией, независимо от размера рыбьей головы. Мы выпускали дешевый и вкусный продукт. Машина отлично работала два года, пока Федоров находился на судне. Ушел он — машину выкинули за борт, ни один завод ее не принял. При нашем изобилии головы перерабатывать?!
Так бездарно распорядились власти талантом незаурядного инженера. Под него надо было создать конструкторское бюро, крупные мастерские или завод, и он преобразил бы нашу рыбоперерабатывающую промышленность.
Найдите Федорова, он вам о многом порасскажет.
IV. Про ряд и лад
Найти Федорова оказалось делом несложным, но встреча все откладывалась. Работает он в фирме, где режим диктуется обстоятельствами: есть рыба — нет выходных, нет рыбы — есть выходные. Справляться надо поутру.
Пришлось ждать просвета. Наконец в одно воскресное утро мне отворил дверь стройный человек выше среднего роста, легко узнаваемый по фотографии: те же аккуратные бородка и усы, только уже совсем седые, те же густые брови, пристальный взгляд; исчезла лишь прическа.
Имя Алексея Петровича Татаринова как пароль: лицо хозяина озаряется светом давних лет, беседа сразу становится доверительной.
— Спасибо Алексею Петровичу за доброе слово. Все рассказал он в точности, но вспоминать ту историю не хочется. Зачем бередить старую боль? Меня ведь представили к званию заслуженного рационализатора, подготовили необходимые документы. По числу внедренных изобретений и рационализаторских предложений я имел довольно высокие показатели. Но вдруг наверху спохватились — не пущать! С женой разошелся, морально, видите ли, неустойчив! А мы с ней фактически не жили, потому что пять лет из семи я находился в морях. Попробовали бы те блюстители морали хоть пару годков так! У пас грустно шутили, что люди делятся на три категории: на тех, кто живет, кто не живет и кто болтается в море. В разводе ни ее вины нет, пи моей. Женился вторично, с Натальей Михайловной вместе работали на базах, с ней живем и теперь. В бесприютном судовом быту выстрадали свою любовь. Что касается недооценки моих трудов, то обиды давно забыты. Ну обошли меня со званием, ну не доплатили денег. Так с деньгами или без них я все равно остался бы верен своему ремеслу. Душа болит из-за того, что в нашем обществе человек труда унижен, обойден, обесценен, отодвинут на задворки. Будто все, чем пользуются люди, свалилось с неба. Посмотрите на уличные толпы, на телевизионные игрища: кто одет, обут лучше всех, у кого самая сытая физиономия? У политиков, болтунов, скоморохов, шутов гороховых. Все они садятся три раза в день за стол, жрут хлеб, взращенный сеятелем, лопают рыбу, выловленную рыбаками в суровом море, пьют вино, изготовленное виноделом. Но до этих тружеников никому дела нет.
За последние годы я немало передумал. Считаю, что одной из причин падения Советской власти был промышленный застой, экономическая отсталость. Десятилетиями не менялись орудия труда — станки, машины, оборудование. Застой предопределялся теми условиями, в которые были поставлены изобретатели и рационализаторы.
Изобретатель должен был не только подать идею, воплотить ее в рабочие чертежи, но и внедрить в производство, пробираясь сквозь тернии. А как мог рядовой изобретатель внедрить какое-то новшество? Унизительные хождения по кабинетам родного завода ничего не давали, кроме душевных мук. Один начальник отмахивался: «Я не стану подвергать выполнение плана риску из-за твоих бредней». Другой издевался: «Впишешь соавтором — будешь что-то иметь. Не впишешь — шиш получишь». В самом деле, какая была выгода заводским инженерам возиться с изобретением, подвергать коренной ломке сложившийся порядок, внедрять новые формы организации труда, учиться самим, переучивать весь персонал, рыскать в поисках дефицитных материалов, если компенсацией за все труды была премия стоимостью в два литра водки?
Изобретатель был зажат в железных тисках государственных объятий. В 1931 году советские изобретатели, движимые лучшими, патриотическими побуждениями, передали государству все права как на прошлые изобретения, так и на будущие. Судьбы сотен тысяч изобретателей от имени государства решали бездарные чиновники, тупые бюрократы, хороня в недрах научно-исследовательских институтов ценнейшие технические новшества. Миллионы изобретений, усовершенствований отвергались цинично: «Ты что, умнее меня хочешь быть?». До сих пор помню очерк «Лекала», опубликованный «Литературной газетой» в конце семидесятых годов. Один рабочий изобрел лекала для раскроя шкурок пушных зверей. Когда подсчитали экономический эффект от их внедрения, то оказалось, что рабочему надо выплатить сто тысяч рублей в виде вознаграждения. Весь научно-исследовательский институт, годами занимавшийся изобретением этих лекал, оцепенел: «Как! Мужику-вахлаку — и такие деньжищи? А мы?». Пересчитали, начислили пятнадцать тысяч. «Это что же, он «Волгу» себе купит?». Пересчитали в третий раз, ничего не начислили. Мужичок куда-то исчез со своими лекалами, скорее всего, спился. Через пять лет солидная делегация, в составе которой находились ученые мужи-эксперты из названного института, поехала во Францию. Там закупила подобные лекала за огромную сумму народных денег.
Данные Государственного комитета по делам изобретений в СССР свидетельствуют: даже в этих условиях ежегодно создавалось 75–80 тысяч изобретений, но внедрялась лишь мизерная часть, причем та, которая не затрагивала принципиальных основ производства. Зато нашими изобретениями охотно пользовались зарубежные фирмы без покупки лицензий. Они выписывали все технические журналы, выходившие в Советском Союзе, выбирали из них все ценное и внедряли в свое производство. Потом нам же наши новшества продавали за золото. Россия — щедрая душа! Знаменитый наш офтальмолог Святослав Федоров, кстати, заслуженный изобретатель СССР, говорил: «Нам очень нужны люди с изобретательным умом, они — залог прогресса. Есть умницы — непобедимая страна. Нет их — ничто нас не спасет: ни нефть, ни газ». Согласен с ним. Япония, не имея и тысячной доли тех природных богатств, что у нас, является передовой страной мира.
— Юрий Леонидович, однажды в компании, настроенной патриотически, я обронил подобную мысль, так на меня набросились: «Осточертела эта болтовня про Японию! Японцы лучше всех, японцы умнее всех! А кого миру дала Япония? За счет чужого ума живут!».
— Спеси нам не занимать. Однако же мы идем к Японии за кредитами. Страна-победительница униженно просит у некогда побежденной страны на пропитание. А японцы зарабатывают сами. У нас таланты да умы, зато у них есть то, в чем они нас превосходят стократно.
— В чем же это превосходство?
— В техническом уровне, в организации труда, в дисциплине, в порядке. Что такое порядок? В словаре Даля «ряд» и «порядок» находятся в одном гнезде. У него «ряд» и «лад» — синонимы. Ряд — так в старину называли договор; рядиться — договариваться. Договорились, уладили дело — это сильнее закона, это дело чести. Если я дал слово, что к такому-то сроку выполню работу, то я в доску разобьюсь, но выполню. У нас наем на работу был тоже трудовым договором, но он постоянно нарушался обеими сторонами. Наши руководители чурались ежедневной черновой работы, их привлекали кампанейщина, авральность. Посадка картофеля — кампания, затем следовали силосная кампания, уборочная страда. А сдача строительных объектов, завершение годового плана? Обществу был присущ какой-то зуд суетливости: конференции, пленумы, совещания, заседания, горячие речи. Все бегали, суетились, составляли справки, готовили постановления, резолюции. Гигантская машина крутилась, но результаты были слабые, в последние годы — нулевые. Да, у нас были передовики, стахановцы, ударники коммунистического труда. По идее они должны были, как маяки, освещать всем дорогу к светлому будущему. Вроде светили они ярко, но массы за ними не торопились.
— Почему?
— Я на все смотрю глазами инженера, поэтому мой ответ будет односторонним. Мне кажется, что руководители страны все время искали своего рода «золотой ключик», при помощи которого можно было завести экономику, чтоб дальше она крутилась сама по себе; искали такое волшебное слово, перед которым открылась бы дверь в заветную кладовую изобилия. Написали программу. Провозгласили лозунг перестройки, а дальше все должно пойти как по маслу. А на уровне конкретного цеха, завода не знали, с какого боку подступиться к научной организации труда. Ругань, мат, раздолбон были главными рычагами управления.
Совсем иную картину увидел я в Эстонии еще в советское время. Процветал там знаменитый рыболовецкий колхоз имени Кирова. В отдельно взятом хозяйстве был построен коммунизм. Все в нем поражало приезжего: красивый, чистый поселок из коттеджей, школа, бассейн. Масса различных спортсооружений, шикарный Дом культуры, свое подсобное хозяйство, дешевые продукты, бесплатное питание школьников — всего не перечесть. И вот в этом колхозе имелся завод, выпускавший машины по переработке рыбы. Машина рождается там, где есть интеллектуальная база. Интеллектуалы создают мощную машиностроительную базу. Завод этот выгодно отличался от других тем, что синтезировал два процесса — изготовление и эксплуатацию. Другие заводы, изготовив машину, спихивали ее на плавбазы с большими недоработками. Суда получали машины бесплатно, убирали в трюм, где нераспечатанные ящики стояли годами. Случалось, в таком виде их списывали и выбрасывали за борт. Никому не ведомо, сколько металла покоится на морском дне. Эстонцы каждую машину устанавливали сами, вводили ее в эксплуатацию, сдавали команде в отлаженном состоянии. Поэтому их оборудование работало безотказно.
Когда у нас на Сахалине стали появляться совместные российско-японские предприятия, меня пригласили в одно из них. Там как раз осваивали японскую машину по переработке минтая. Уровень ее может характеризовать такая деталь: движение ножа регулировали фотоэлементы! Во все узлы заложены новейшие разработки, металл высочайшего качества. И вот в этой непогрешимой японской машине я нашел изъян и внес предложение, как его исправить. Ямато-сан, представитель фирмы, внимательно выслушал мои доводы, доложил руководству, и на судно немедленно приехал ведущий инженер с бригадой специалистов. Все с собой привезли: ключи, инструменты, необходимые детали, сварочный аппарат, болты, гайки, металл — все новехонькое, все блестит. У наших слесарей глаза загорелись, в японские ящики руки запустили. Японцы на шкафы наварили цепи, повесили замки. Стыдоба! А воровали не от жадности или природной порочности, а потому, что такого инструмента у нас днем с огнем не сыскать.
Японцы машину разобрали, переоборудовали с учетом внесенного мною предложения, отрегулировали, опробовали. Машина стала обрабатывать семьдесят рыбин в минуту. Сдали они линию по акту: работайте! Вот это реакция, вот это забота о престиже фирмы, о качестве своей техники! У нас внедрение такого новшества, да еще предложенного чужестранцем, потребовало бы согласования в десяти инстанциях и растянулось бы на несколько лет.
После этого в составе группы инженеров меня пригласили на стажировку в Японию. Шестнадцать дней нас учили японскому языку, потом отправили на предприятия. Я попал в город Осака, на небольшой завод по изготовлению машин для рыбообработки.
Посчастливилось месяц поработать на монтажно-сборочной линии. Машины рождались на моих глазах.
Поражала культура производства. Рабочий день у них начинается так: ровно в восемь утра включается музыка, и все становятся на пятиминутную зарядку, в том числе генеральный директор. Возможно, кому-то надо прогнать остатки приятных сновидений, кому-то — размяться, но больше это похоже на ритуал, своего рода зачин, действо, объединяющее всех сотрудников, подчеркивающее единство целей. После короткой сирены все принимаются за работу. Директор наверху, в стеклянной кабине: все видят его, он видит всех; все видят, как он работает, он видит, как все работают. Впрочем, это я со своими мерками (у нас же принято, чтобы кто-то кого-то обязательно контролировал), вполне возможно, что там никто ни на кого не смотрит, так как каждый занят делом. Там ценят рабочую минуту, уважают фирму, фирма уважает рабочего, создавая ему все условия. Никто не мечется в поисках инструментов, деталей; средства механизации работают безукоризненно. На рабочем месте я ощущаю исключительную комфортность, совершенно не замечая, как летит время.
Сирена! Все механизмы отключаются. Поданы чай, кофе, печенье, мандарины, яблоки. Роскошествуй пятнадцать минут, сходи по надобности. После сирены механизмы включаются, рабочий день продолжается. Идет работа по доводке машины. У рабочих техническая грамотность высшего порядка, никому не надо по десять раз объяснять задание. Взаимоотношения доверительные, настроение у всех хорошее, работа ладится, результативность высокая.
К обеденному перерыву — минута в минуту! — автобус доставляет в упаковке 35 порций. Это старается какая-то фирма, исполняя договорные обязательства. Каждая порция состоит из двенадцати блюд: рыба, мясо, какие-то салаты, приправы, запакованные в пластмассовые посудинки. Спрашиваю: «В каком порядке все это потреблять?» — «Не имеет значения. Кто как хочет, так и ест». Любопытно, что одинаковая пища подается и рабочему, и директору. В течение последующего времени делается еще один перерыв, опять подают чай и фрукты. Кормят на заводе за счет фирмы.
Когда заканчивается рабочий день, я не ощущаю усталости. Удивительно: за целый день никаких неполадок, никакой нервотрепки. Ладно, думаю, это внешне все выглядит благополучно. А копну-ка я вас поглубже. Дней через десять спрашиваю: «А как у вас обстоят дела с рационализаторством? Уважают ли у вас изобретателей?». Изъясняемся, между прочим, на английском. Отвечают: «Юра-сан! У нас каждый рабочий размышляет над тем, как усовершенствовать производство. Заявки поступают коллективные и индивидуальные. Все они рассматриваются безотлагательно, самым дельным сразу дается ход, то есть идея воплощается заводскими инженерами в чертеж, в металл, опробуется, при положительных результатах внедряется в производство. Рационализатор и разработчики получают вознаграждение. Фирма платит даже за ту идею, которая не внедряется». — «Зачем же такое расточительство?» — «Это не расточительство. Поощряется старание. Придет время, и человек сделает важное изобретение, потому что постоянно упражняет свой ум». — «А все ли ваши машины работают на судах?» — «Наши машины работают исправно. Мы их сами устанавливаем, доводим до нормального режима. Престиж фирмы — превыше всего!».
За месяцы своей стажировки я убедился: есть у японцев «золотой ключик», открывающий двери в страну изобилия. Это повседневный высокопроизводительный труд. Свое наблюдение бесплатно передаю нашему правительству. Авось оно уразумеет.