– Добрый вечер! Я вижу, что все в сборе и, как всегда, на своих местах, – весело здоровается Нири, начиная очередную встречу, и добавляет: – за исключением Эллы, но она звонила предупредить, что ее не будет, так как она уезжает за границу, как она выразилась, слегка проветриться.

– Вот здорово! – радостно отзывается Клодин. – Проветриться – значит, она уехала в отпуск, правда?

Нири утвердительно кивает.

– Отличные новости! – хлопает в ладоши Анна; в комнате стоит радостное оживление.

На лице Товы появляется неуверенная улыбка.

– Я надеюсь, что ей будет там хорошо, – осторожно замечает она.

– Не сглазь! – смеясь, грозит пальцем Рут.

– Как я рада, что она начинает поднимать голову! – замечает Орна. – Я не спрашиваю вас, куда она поехала и с кем; я спрошу ее лично, как только она вернется в группу, ну а она уж сама решит, что именно нам рассказывать!

– А она вернется? – с сомнением в голосе спрашивает Маргалит, глядя на Нири.

– Я предполагаю, что она вернется к последней встрече – так, по крайней мере, она сказала, – отвечает Нири и продолжает, обращаясь к группе: – У нас сегодня десятая встреча. Не считая сегодняшнего, мы проведем вместе еще два вечера. Женщины молча переглядываются.

– На прошлой неделе после того, как Орна поделилась с нами своими сомнениями, мы пришли к выводу, что в настоящее время вам предстоит разрешить два конфликта, с которыми, несомненно, сталкивается каждая мать: как распределить свои возможности между собственными желаниями и потребностями детей и как и насколько сократить их зависимость от нас.

Я пыталась представить, какие еще проблемы занимают вас сейчас, когда ваши дочери впервые становятся матерями, и каждый раз убеждалась, что все вопросы упираются во все те же, упомянутые нами дилеммы. Может, я и ошибаюсь, но мне кажется, что мы коснулись главных и самых значительных причин ваших личных сомнений и внутрисемейных разногласий.

Орна выдвигает стул ближе к центру круга.

– Я много думала про то, о чем мы говорили, о чем я говорила, – с улыбкой поправляет себя Орна, – на прошлой встрече. А говорила я очень много! В принципе я говорила сама с собой! Я имею в виду, что в прошлый раз я наконец-то призналась сама себе в моих настоящих чувствах. Я позволила себе не только не отгонять мои мысли, но и озвучить их! А вы, в свою очередь, дали мне понять, что эти вопросы занимают не только меня; что очень многие матери думают так же, как я. Покамест я все еще не нашла выхода, который одинаково удовлетворит обе стороны! Я все еще не знаю, как помочь Яэль и при этом не чувствовать себя жертвой, а кроме того, как дать ей понять, что пора уже самой отвечать за свою жизнь, но… как бы это сказать… чтобы она не решила, не дай бог, что я ее бросаю. И вы правы, Нири, когда говорите, что я боюсь, – я до сих пор так и не решилась поговорить с ней открыто!

– Знаете, Орна, – с сочувствием глядя на нее, вступает в разговор Маргалит, – я обратила внимание, как вы менялись прямо у нас на глазах. Вначале вы говорили, что сомневаетесь, но уже во время разговора было видно, как в вас созревает уверенность; и к концу мне было абсолютно ясно, что вы пришли к определенному заключению, от которого уже не отступитесь. Жертва исчезала у нас на глазах!

Орна пожимает плечами.

– Слова должны подтверждаться действиями, а это у меня пока еще не получается.

– Если кто-нибудь спросит меня, почему я прихожу на наши встречи, – улыбаясь в ответ, продолжает Маргалит, – то одной из причин я назову то, что здесь, в группе, не только не стесняются говорить обо всем, что мешает, – сюда приходят, чтобы говорить! Знаете, как мне это помогает!

Нири поворачивается в сторону взволнованной от неожиданно вырвавшегося признания Маргалит.

– Вы, наверное, имеете в виду тайну, которой вы поделились, пытаясь описать, что чувствует приемная мать в данной ситуации. Может и правда расскажете нам, чем это вам помогло? Что вы ощущаете теперь?

Маргалит морщит лоб, улыбка постепенно исчезает.

– Если подумать, – после короткой паузы серьезно начинает она, – то и у меня ничего не изменилось, хотя… может, что-то «сдвинулось»… как бы это объяснить?

Она опять задумывается.

– Мне кажется, что после того, как говорят в открытую о том, что мешает, или, еще точнее, угнетает, когда признаются в этом, есть ощущение… у меня появилось чувство облегчения. Даже если ситуация не изменилась, мне просто легче с этим смириться. В принципе что-то изменилось, да, – думаю, я чуть-чуть успокоилась.

Маргалит снова улыбается.

– Кроме того, в последние дни я много говорю на эту тему с мужем и мне очень жаль, что я потеряла так много времени, варясь в собственном соку. И он, между прочим, сказал мне кое-что очень важное: он сказал, что я охочусь только за отрицательным, а положительное ускользает от меня. А ведь это действительно так! С тех пор, как он это сказал, я просто силой прогоняю любые плохие мысли и ищу во всем только положительные стороны. Потрясающе, насколько это помогает мне успокоиться! Мне действительно стало намного легче.

– Я говорю вам, во всем и всегда можно найти что-то положительное, – прерывает ее Мики, – у меня есть подруги, которые специально приходят ко мне, когда у них плохое настроение, чтобы убедиться с моей подачи, что даже у черного цвета есть разные оттенки. Невозможно все видеть только в черном свете!

– Вы правы, – поддерживает ее Орна, но при этом смотрит на Маргалит, – мне кажется, это хороший метод. Я бы тоже хотела найти что-то, что мне поможет…

И добавляет:

– Я не могу сказать, что нашла золотую середину; по-моему, я к ней даже не приближаюсь! Это совсем непросто, но я не снимаю с себя ответственности – нет, нет! Мне очень важно, чтобы в конце концов все наладилось: ведь речь идет о моей дочке и внучке! По-моему, Яэль постепенно приходит в себя; пару дней назад она сама предложила часть курсов перенести на следующий семестр; таким образом, у нее останется больше времени быть с ребенком. А это значит, что и она привязывается к малышке и хочет быть с ней, – она и правда такая сладкая!

– Как ее зовут? – интересуется Анна, отгоняя рукой назойливую муху.

Орна расплывается в счастливой улыбке.

– Ее зовут Шира, она чудный ребенок! Каждый день я открываю в ней что-то новое!

– Надо же! – смеется Това. – Именно это имя выбрала моя дочка, прежде чем оказалось, что у нее сын.

– Расскажите нам о своем внуке, какой он? – оживленно предлагает ей Клодин.

Това коротко усмехается.

– О моем внуке? Я еще никак не привыкну, что этот ребенок – мой внук. Даже сами слова «мой внук» я произношу с трудом. Какой он? Все, что я могу сказать, зовут его Томэр, и он сладкий, спокойный, смышленый, – она вздыхает. – Меня же волнует совсем другое, и это касается того, о чем мы говорили на прошлой неделе. Я вдруг обратила внимание, что в свое свободное время совсем не стараюсь побольше побыть с ним и с Ширли. Я спрашиваю, почему у меня в отличие от многих нет этой потребности?

Това снимает светло-бежевый, почти кремовый, льняной жакет и аккуратно складывает его на коленях.

– Это точно не из-за того, что я не желаю жертвовать своими интересами, так как я говорю не об утренних часах, когда я работаю, а о моем свободном времени ближе к вечеру или в выходные. Изначально нам обеим было ясно, что я не собираюсь менять свой образ жизни ради нее. Ширли привыкла к тому, что ее мама – человек занятый, что, кроме семьи и домашнего хозяйства, у меня есть работа и друзья; я люблю театр, концерты.

– Так что же вас удерживает? – с любопытством смотрит на нее Орна.

– Удерживает? – переспрашивает Това и продолжает, будто размышляет вслух: – Не знаю, удерживает ли… возможно… Послушайте, как я рассуждаю.

Ее руки машинально поглаживают лежащий на коленях жакет.

– Приходить туда часто, это значит…

Она кладет ногу на ногу.

– Это значит, что между мной и внуком установятся определенные взаимоотношения. Развитие отношений, – Това начинает говорить все быстрее и быстрее, – подразумевает сближение, а для меня сближение означает зависимость. Так я это вижу. А я не хочу быть от кого-то зависимой – неважно от кого. Я знаю себя – я очень быстро привязываюсь, я бы даже сказала, прикипаю. Из страха оказаться привязанной я всегда предпочитаю оставаться на некотором расстоянии.

Това замолкает, но только чтобы поправить сползающий с колена жакет.

– Мне уже давно ясно, – сцепив руки на колене, продолжает Това, – что я не живу с мужем в том же доме и даже в той же стране только потому, что мне слишком тяжело находиться с кем бы то ни было в непрерывной близости. Я не могу сказать, что жить в разных странах – это идеальное решение, возможно, это просто способ увильнуть от основной проблемы, но пока что это действует. Дети, скажем прямо, от этого не в восторге, но они понимают, что и предыдущая ситуация была не особенно удачной. Моя мама очень сердится, но я уже давно перестала жить сообразно ее понятиям, о чем, честно говоря, абсолютно не жалею.

Она смеется. Ее взгляд останавливается на Рут, которая смотрит на нее с большим интересом.

– Мама сердится, но при этом, естественно, не понимает одной очень важной детали, которая для меня ясна уже давно, – все это связано с тем, что я видела в доме, в котором выросла. Мои родители никогда не были слишком близки друг к другу или ко мне, я бы даже сказала, что они избегали такого рода близости. Я не знаю, чем это объяснить: холодным сдержанным характером, свойственным людям, воспитывавшимся в довоенной Германии, или жизнью, которая сделала нас, несчастных, такими. Я ведь вам уже рассказывала, что у меня была старшая сестра, которая умерла в восемь лет от воспаления легких. Это сломало моих родителей – особенно папу – и сделало их еще более жесткими. Так что, скорее всего, там – дома – я впитала страх близости: мне всегда внушали, что слишком тесная связь опасна; что в конце концов она разрушает, делает больно. Когда ты привязана к кому-то, но ваша связь кончается, или он тебя ранит, ты можешь не выдержать, сломаться, а это может перевернуть всю твою жизнь. Именно о такой зависимости я говорю и ее боюсь. Наверное, существует другая близость, но мне она незнакома. Я бы не хотела посвятить себя детям или перестроить свою жизнь, чтобы встречаться с ними как можно больше, а потом вдруг они переедут или уедут за границу. Такое часто случается с мамами и бабушками, которые отдают себя внукам, а в результате оказываются брошенными и одинокими. Еще я не хочу, чтобы со мной случилось то, что случилось с моей мамой. Когда я родила, она пришла ко мне и тут же надела передник, который принесла с собой, – так по ее понятиям должна была вести себя мать, – но я сказала ей: «Уходи и возвращайся как гостья».

– Значит, вы боитесь, что то же самое может случиться и с вами? – переспрашивает ее Рут. – Что вы придете помочь дочке или побыть с внуком, а вас прогонят?

– Да, – утвердительно кивает Това, – я стараюсь не оставаться у них ни одной лишней минуты; я так прямо и сказала Ширли: «Я не желаю ни под кого подделываться». Не хочу чувствовать себя помехой, для меня это больно и мучительно: я потом чувствую себя жалкой и грызу за то, что поставила себя в положение лишней, сама дождалась, пока меня прогонят.

– А как же все хорошее? – удивляется Клодин. – Вы же лишаете себя всего хорошего, не жалко?!

Ее поддерживает Маргалит.

– Вы меня опередили! Я хотела сказать то же самое! – обращается она к Клодин, а затем переводит взгляд на Тову. – Знаете, с тех пор как я призналась самой себе, что по натуре я пессимистка, я вдруг начала различать вокруг себя массу положительных вещей, которые чуть было не упустила! Я вдруг увидела, что меня окружает столько хорошего, это потрясающе!

Она взволнованно улыбается.

Наступает короткая пауза, которую прерывает Рут.

– А думали ли вы о том, – мягко произносит она, глядя на Тову, – что из-за вашего страха потерять их, ваши дочка и внук теряют вас? Что они не смогут получить все то хорошее, что вы можете им дать?

– Это не совсем так, – с легким раздражением в голосе отзывается Това, – я не думаю, что ничего не даю им и ничего не получаю от них, – не надо вдаваться в крайности. Я не сказала, что избегаю общения с моими детьми, наоборот, я очень дорожу нашими хорошими отношениями, но… Меня что-то все время останавливает, словно кто-то внутри нажимает на тормоза. Может быть, из-за этого наша связь будто буксует на месте, годами между нами ничего не меняется.

– И сейчас, – подхватывает Нири, – прежде чем между вами и Томэром установится настоящая связь, вы пытаетесь решить, в первую очередь для себя самой, на какие именно отношения вы готовы, насколько глубоко вы позволите ему проникнуть в вашу жизнь. Поэтому вы не называете его «мой внук», так как эти слова предполагают определенные, уже сложившиеся между вами взаимоотношения.

Това отвечает ей долгим сосредоточенным взглядом.

– Наверно, – коротко бросает она.

Помедлив, Нири обращается к группе:

– На прошлой нашей встрече кто-то из вас говорил, что если бы вы жили ближе друг к другу, то могли бы помогать больше, а кто-то – наоборот: если бы жили чуть подальше, были бы более свободны. Я хочу использовать эти понятия «ближе» – «дальше», но уже относительно того, о чем только что говорила Това. В близости, по-моему, есть много плюсов, но за нее, как за все в жизни, приходится платить. Есть, кого это пугает, удерживает; некоторые даже предпочитают отступить.

Она смотрит на Тову.

Това сидит задумавшись, положив ногу на ногу и чуть заметно покачиваясь всем корпусом вперед-назад.

– Да, все относительно, – еле слышно говорит она, – по-видимому, я больше опасаюсь плохого, чем радуюсь хорошему. Как вы верно заметили, я неисправимая пессимистка и большая трусиха, особенно во всем, что касается дома. Ведь, к примеру, на работе я намного смелее и решительнее. Я уверена, что люди, знающие меня по работе, привыкли видеть меня сильной и энергичной и были бы очень удивлены, узнав, какая я тряпка во всем, что касается семьи. Я очень хочу быть близкой Ширли и Томэру, я хочу самой тесной связи, на которую они только способны, но я ни в коем случае не желаю никому себя навязывать.

– Вы ищете взаимности, но при этом хотите, чтобы глубина и интенсивность взаимоотношений устраивали бы обе стороны, – подсказывает Анна.

– Не совсем, – отзывается Това, – это не точно: возможно, мне необходимо больше, чем им, – кто это может измерить? Но что мне абсолютно ясно, я не хочу ни в коей мере им себя навязывать. Поэтому я все время стараюсь прощупать, насколько я им нужна. Я хотела сказать это еще на прошлой неделе, когда вы все обсуждали, как вам важно помогать вашим дочкам и как вы, не задумываясь, поменяете весь распорядок вашей жизни. А я все время спрашивала себя, откуда в вас эта уверенность, что дочь – и особенно ее муж – в принципе желают получить планируемую вами помощь?! Откуда вы знаете, что она вообще хочет видеть вас у себя в доме?! Может, для них это только помеха, когда вы приходите со всеми вашими благими намерениями? Может быть, тем самым вы их только лишний раз напрягаете, а им неудобно вас отослать?! Или, скажем, она хотела вашей помощи, пока была беременна, потому что думала, что не справится; а теперь все изменилось, но ей неудобно вам отказать: ведь вы пошли на такие жертвы, и она боится вас обидеть? Вы никогда не представляли себе, как ее муж, возвращаясь с работы и видя возле дома вашу машину, начинает тихо ругаться и, возможно, делает еще один круг в надежде, что вы за это время уйдете?!

– Ничего себе, настоящий ураган! – смеется Анна. – Как вы могли спокойно сидеть и молчать? Я бы уже лопнула!

– А я как раз совсем не удивляюсь, – вступается за Тову Рут, вращая кольцо на безымянном пальце левой руки, – я помню, как обратила внимание, что Това явно что-то очень сосредоточенно обдумывает.

Она поворачивается к Тове.

– По вашим глазам было видно, – поясняет Рут с улыбкой, – что вы все время о чем-то думаете. Вы очень внимательно слушали, но за весь вечер не проронили ни слова.

Това и на этот раз слушает молча, не спеша с ответом.

– Я бы тоже хотела поделиться с вами своими наблюдениями, – обращается к ней Нири, – когда вы решаетесь высказать то, что думаете, вы делаете это прямо, без прикрас, но иногда вы предпочитаете промолчать, возможно, продолжая сомневаться и вести серьезные мысленные споры. Вся эта глубокая внутренняя работа отражается на вашем лице. Через какое-то время вы не выдерживаете, и все накопившиеся мысли и эмоции – часто совершенно неожиданно для окружающих – выплескиваются наружу. Может быть, что-то подобное происходит у вас не только здесь, в группе, но и с Ширли.

– Да, это так, – медленно, взвешивая каждое слово, соглашается Това, – я знаю, что не умею скрывать свои мысли.

Она вздыхает.

– Возможно, поэтому я стараюсь не приближаться вплотную – чтобы случайно себя не выдать.

– Что же произошло на прошлой неделе, почему вы тогда не решились поднять все те вопросы, которые задали сейчас? – не отступает Нири.

– Если честно, я просто побоялась все испортить, – отвечает Това, не отрывая глаз от пола, – у меня было такое чувство, что я выплесну ложку дегтя в бочку с хорошими намерениями, о которых все тут говорили.

– Что именно вы боялись испортить – общую атмосферу в группе, отношения, которые сложились между вами? – спрашивает Нири и добавляет. – Я спрашиваю это, потому что у меня есть ощущение, что вы меньше опасаетесь за атмосферу, так как группа уже успела пережить несколько неприятных моментов, и ничего страшного не произошло, но вы, да, боитесь за связь, которая установилась между вами и остальной группой и которую вы можете нарушить каким-нибудь неосторожным высказыванием. Это возвращает нас к тому, что вы сказали вначале, когда поделились своими опасениями, что чрезмерная близость может быть легко разрушена одним случайно брошенным замечанием или необдуманным поступком.

– Все правильно, – по-прежнему не поднимая глаз, вздыхает Това, – а так как в большинстве случаев мои мысли не выражают оптимизма, я боюсь высказать их вслух, чтобы не испортить настроения себе и другим. Так что правильно, все абсолютно правильно.

– Может, для вас это будет неожиданным, – улыбается Клодин, – но я очень даже понимаю, о чем вы говорите; жаль, что вы не стали говорить об этом на прошлой неделе, потому что я тоже, когда начинаю думать, как стану помогать Лиат, сразу начинаю бояться, а вдруг я буду им мешать или слишком вмешиваться в их жизнь. Если я сама терпеть не могу, когда кто-то лезет в мои домашние дела и начинает управлять, то уж молодая семья – тем более. Кроме того, я одна из тех, кто не умеет держать язык за зубами; я точно не смолчу, если увижу, что что-то не так!

Она качает головой.

– Поэтому я решила дать возможность дочке как можно больше быть самой с ребенком и мужем. И я постараюсь не забывать об этом. Еще я буду стараться не вмешиваться в их решения: пусть все решают сами, если, конечно, они не спросят совета. Я уже заранее знаю, что мне будет очень тяжело, потому что у меня обо всем есть свое мнение, мне всегда есть, что сказать!

– Вы все говорите так, будто с ними надо обращаться, как со старыми хрупкими елочными игрушками. А между прочим, они уже давно не маленькие и сами могут решить, что им подходит, а что – нет, – нетерпеливо бросает Анна.

– Но вы же знаете, что женщины сразу после родов особенно чувствительны к любому, самому маленькому замечанию, – отзывается Маргалит, – хорошо, если бы все было так легко! У меня, например, это просто ужас какой-то: любой вопрос, который я задаю Михаль о ребенке, она тут же воспринимает как критику – как будто я ее проверяю – и тут же выходит из себя. Из-за этого я вообще прекратила спрашивать.

Мики вынимает из сумки тюбик с кремом, неторопливо открывает и выжимает небольшую горку на каждую ладонь.

– Лично я уже через два-три дня после родов все делала сама, – говорит она, растирая крем и массируя пальцы, – моя мама только готовила и приносила нам еду, а с ребенком я прекрасно справлялась и без ее помощи. Мне было страшно важно показать всем, что я справляюсь, и я действительно очень быстро во всем разобралась. А вот с моей дочкой все было иначе.

Она завинчивает крышку и не глядя кидает тюбик в сумку; после чего неторопливо продолжает:

– У нее были очень тяжелые роды, после которых она очень медленно приходила в себя, и я чувствовала, что ей необходимо, чтобы мама была рядом. Поэтому я поддерживала ее и помогала ей, как могла. Когда я предложила ей переехать ко мне, она чуть ли не прыгала от радости; и до сих пор она постоянно со мной советуется и беспрерывно задает вопросы. Мики опять поднимает сумку и кладет ее на колени, но, передумав, возвращает на пол возле стула.

– И вот еще что интересно, – в полной тишине продолжает она, – в последние дни я вдруг обратила внимание, как она смотрит на своего мужа. Ведь что происходит? Она видит, как после недельного ажиотажа вокруг нее и ребенка его жизнь вернулась в обычное русло; а она целыми днями торчит дома с ребенком, умирает от усталости и выглядит как черт знает кто, потому что тело еще не пришло в норму, и она по-прежнему носит только треники или одежду для беременных. Она понимает, что ее жизнь перевернулась на сто восемьдесят градусов, в то время как у него в общем-то ничего не меняется. И все это у меня на глазах: я смотрю на нее и отлично представляю, что происходит у нее в голове. Поэтому мне важно быть с ней, чтобы объяснить, что жизнь женщины после родов уже никогда не будет такой, как прежде; но я тут же говорю, что за несколько недель можно вернуть фигуру в нормальное состояние и что со временем все становится гораздо легче. Кроме того, она может убедиться на моем личном примере, как я – мать двоих детей – не отказалась от своей жизни и добилась всего, чего хотела. Мне кажется, что таким образом я придаю ей силы. Я не хочу, чтобы она ходила с опущенными в землю глазами, будто для нее жизнь уже кончилась.

– Значит, – обращается к ней Нири, – близость может не только «ранить и разрушать», она может придавать силы и вселять надежду. Обратили ли вы внимание, что здесь, в группе, происходит то же самое, что происходит между вами и вашей дочкой? Пользуясь установившимися в группе отношениями искренности и доверия, вы стараетесь помочь Тове, поддержать ее, укрепить ее веру в себя.

Мики довольно улыбается, собираясь, по-видимому, ответить, но Това ее опережает.

– Все это так, и все, что вы говорите, кажется мне вполне логичным, – слегка раздраженно говорит она, – но я не думаю, что моей дочке интересно выслушивать мои нотации. Кроме того, я так и не получила ответа на мой вопрос: откуда вы знаете, что дочка по-настоящему хочет, чтобы вы приходили? Может, ей просто неудобно, потому что она видит, как вы стараетесь, а в принципе ей было бы достаточно поговорить с вами по телефону? Или, может…

– Я могу отвечать только за себя, – прерывает ее Мики, – не знаю, что скажут вам остальные матери. Между мной и моей дочкой, как вы уже, наверное, поняли, существуют отличные отношения. Мы всегда находили общий язык; она всегда мне все рассказывала, делилась, как с лучшей подругой, даже в подростковом возрасте. Я помню, как мои подруги рассказывали мне о своих дочках-подростках вещи, от которых у меня волосы становились дыбом, но у моей дочки не было причин бунтовать против меня. Я всегда была этакой молодой мамой, в курсе всех новшеств и событий, может, поэтому нам было так здорово вместе. Я пользовалась Интернетом задолго до того, как мои дети впервые о нем услышали; я всегда слежу за модой и стараюсь ее придерживаться. Последнее, что ей может прийти в голову, – это обвинить меня в отсталости или консерватизме. Кроме того, она не раз убеждалась, что я знаю ее как саму себя: ей достаточно произнести одно слово, и я уже знаю, что она хочет сказать. Между нами совершенно особенная связь, я такого больше нигде не встречала; она – моя жизнь, а я – ее, мы не можем существовать друг без друга.

– Что значит, совершенно особенная связь? – не сдается Това.

– Ну скажем, – оживленно поясняет Мики, – она посмотрит на меня, и я буду точно знать, что у нее делается внутри.

– Приведите пример.

Мики ненадолго задумывается.

– Я вам уже рассказывала, – говорит она, обращаясь к группе, но при этом смотрит на Тову, – что мы недавно гуляли в парке. Она почти все время молчала чем-то расстроенная. Поверьте мне, ей не надо было ничего объяснять, я сразу поняла, что ее мучает, но не стала приставать к ней с расспросами. Через два дня после этого я была у нее и спросила, правда ли, что когда мы сидели в парке, она думала о муже, о том, что в обеденный перерыв он остался у себя в офисе. Я уверена, что ее это очень задело, так как вначале он использовал любой перерыв, чтобы хоть чуть-чуть побыть с ней и с ребенком. И она сказала мне: «Да, откуда ты знаешь? Как раз в тот день мне вдруг стало так тоскливо, и я надеялась, что после того, как он позвонит и услышит мой голос, он решит сделать мне сюрприз и прибежит, но он только спросил, как Гай, – и все». Откинувшись на спинку стула, Мики продолжает, по-прежнему глядя на Тову:

– Понимаете, между нами всегда существовало что-то вроде телепатии; я понимаю ее без слов. Или вот еще история. Как-то, когда она была еще маленькой, я была чем-то занята на работе и вдруг почувствовала сильный укол в ногу – что-то очень странное, я даже вскрикнула. Через несколько минут мне позвонили из школы и сообщили, что она упала и поранилась, и ее надо везти в больницу; ей, бедненькой, даже швы накладывали. И вдруг до меня дошло, что я почувствовала боль в ту самую минуту и в том же самом месте! Именно это я и имею в виду, когда говорю, что между нами существует больше, чем обычная связь. Даже с моим сыном, с которым мы тоже очень близки, ничего подобного не происходит.

Това громко вздыхает.

– Но меня интересует, хочет ли дочка Мики… – она останавливается и обращается к Мики, – я понимаю, что если я спрошу вас, хочет ли ваша дочка, чтобы вы приходили каждый день, вы, конечно, ответите, что телепатия вам подсказывает, что, да, она хочет. Но меня интересует, думает ли она сама, что между вами существует такая на редкость тесная, ну просто необыкновенная связь! Что по этому поводу говорит вам ваша телепатия?

Мики не успевает ответить – Нири поднимает руку, прося слова.

– А я бы хотела спросить у вас, – поворачивается она к Тове, – чем вас не устраивает рассказ Мики? В вашем голосе слышится ирония, возможно, вы даже сердитесь.

– Что меня не устраивает? – Това опять вздыхает. – Не знаю! Наверное, я просто к ней «цепляюсь». Я не хотела вас обидеть, Мики, честное слово!

– Да ладно, – качает головой Мики, – я даже и не думала обижаться; вы говорите то, что думаете, для этого мы здесь и собираемся.

Коротко улыбнувшись, Това обращается к Нири:

– Скорее всего, причина в том, что я сама не смогла бы с такой уверенностью охарактеризовать мою связь с Ширли; и кроме того, эта связь будет совершенно непохожей на ту, о которой рассказывает Мики. Мне кажется, я хорошо понимаю моих детей – всех троих – но Ширли считает, что я ее абсолютно не понимаю.

Она останавливается, чтобы перевести дух, и продолжает:

– Я считаю, что люблю ее безгранично такой, какая она есть; Ширли же считает, что я постоянно от нее что-то требую и ставлю условия. Я знаю, что обе мои дочки и сын – для меня они неразделимы – это самое главное, что есть у меня в жизни. Они дают мне силы на все остальное, и для меня нет в жизни никого и ничего важнее их. Так было всегда, с тех пор как они были совсем маленькими. Они – катализатор, моя движущая сила, но Ширли не видит всего этого или, вернее, видит все иначе и подчеркивает это при каждом удобном случае.

Това опять останавливается, поправляет все еще лежащий на коленях жакет и, поменяв положение ног, добавляет:

– Я чувствую между нами такую глубокую связь, что иногда мне кажется, будто мы все еще соединены пуповиной, но Ширли, сколько я помню, с самого раннего возраста «отвоевывала право на независимость». Иногда она исчезает на несколько дней, пока ей не становится невмоготу; тогда она звонит, и я говорю: «Что происходит, ты должна мне все рассказать?!» Она, собственно, только этого и ждет. Но позже, если я, не дай бог, использую это для какого-либо совета или вспомню и задам по этому поводу какой-нибудь вопрос, она может резко оборвать; будет сердиться на меня и на себя, зачем вообще ей нужно было мне это рассказывать, и закончит своей постоянной фразой: «Ты никогда меня не понимаешь!»; и на этом – все. А в действительности – я это знаю – она всегда бежит ко мне. Может, сначала ее муж – он ее настоящий, самый близкий друг – а потом я. Я это точно знаю. Я не знаю точно, какие у нее отношения с подругами, но то, что после ее мужа иду я, это несомненно. С моей мамой у меня в корне другие отношения; она никогда не была тем человеком, с которым я могла поделиться. Так вот, когда я слушаю Мики, рассказывающую о своей дочке, я говорю себе, что и я понимаю Ширли без слов, но она сама при первой же возможности постарается доказать мне обратное. Что нас точно объединяет в этом вопросе, можно выразить одним предложением: «Я не желаю, чтобы моя мама слишком вмешивалась в мою жизнь». Поэтому я веду себя осторожно. Моя мама влезала абсолютно во все. Я пытаюсь учиться на ее ошибках и держаться подальше, но и здесь меня поджидает ловушка: если я не буду вмешиваться, вначале все будет хорошо, но в один прекрасный день Ширли предъявит мне претензии, что она меня не волнует и я не уделяю ей нужного внимания. Когда я молчу и не вмешиваюсь, я делаю это из уважения к их личной жизни, а она периодически обвиняет меня, что я недостаточно ей даю, что я слишком холодная. Но это же совершенно не так! Я как раз считаю себя человеком эмоциональным, но из уважения к ней совершенно осознанно пришла к решению быть сдержанной в своих чувствах и их проявлениях; а вот она почему-то воспринимает это иначе.

Това переводит взгляд на Рут.

– По-моему, вопрос состоит в том, как можно уделять внимание, но при этом соблюдать дистанцию; как сохранить близость, оставаясь в стороне – не вмешиваясь и не смешиваясь.

В ее голосе слышно волнение.

– Я чувствую себя канатоходцем над пропастью, и мне не всегда удается… очень редко удается… Между нами нет никаких точек соприкосновения… Я вам уже рассказывала, как сразу после родов моя мама пришла ко мне с белым передником и полотенцами помогать и учить меня ухаживать за ребенком и как я ее выставила. Она очень обиделась и не появлялась целых две недели. Вы понимаете? Вместо того, чтобы подумать обо мне и спросить, что мне нужно, она думала о себе и носилась со своей обидой. У нас были очень сложные отношения. Моя мама – человек на редкость властолюбивый, я бы даже сказала – деспотичный; годами она сидела у меня здесь, – Това постукивает ребром ладони по шее ниже затылка. – Я уверена, что моя дочка говорит то же самое про меня, жалуется на мой тяжелый характер, но я с ней не согласна. Я совершенно не похожа на мою маму. Ширли, наверное, будет говорить, что ее мама не то что не вмешивалась, что она даже не интересовалась и не желала помогать – короче, перевернет все наоборот, совсем не так, как я себе это представляла.

– Судя по вашему рассказу, – обращается к ней Нири, – особенно по словам, что между вами нет никаких точек соприкосновения, и по тону, которым вы это произнесли, вы уже ни на что не надеетесь.

Това только тяжело вздыхает. Сочувственно улыбаясь, Нири продолжает:

– Есть еще одна интересная деталь, на которую я обратила внимание в вашем рассказе: не только вы, но и Ширли, – вы обе – сами себе противоречите. Вот посмотрите: точно так же, как вы мечтаете сблизиться с Ширли, а сами отдаляетесь, так и она, нуждаясь в вас, ищет способы от вас же и отгородиться. Между прочим, то же самое вы рассказывали и о ее родах: сначала Ширли сказала вам, что не хочет, чтобы вы были в больнице, когда она будет рожать, а затем сама же вас и вызвала.

– Да, я действительно была с ней в больнице, – коротко усмехается Това, – но знаете, к какому выводу я пришла? Она позвала меня только потому, что там оказалась Галь, и ей стало неудобно, как это так, ее сестра с ней, а мама – нет. Я вовсе не уверена, что она так уж хотела меня видеть. И вообще почему там была Галь? Может, она уже заранее просила ее – но не меня – прийти? Она просто боялась меня обидеть, я это знаю; этому она научилась у меня – стараться не обижать близких тебе людей.

Маргалит слушает ее и иронически улыбается.

– Вы и вправду верите, – говорит она, качая головой, – что она была способна думать о чем-то, кроме как о боли?

– Ей не все время было больно; Галь позвонила мне уже после того, как Ширли сделали анестезию, – отзывается Това и, грустно улыбаясь, добавляет, – вот видите, у меня на все готов ответ; я уже все давно разложила по полочкам.

– Но в то же время, – решительно вступает в разговор Рут, – вы ведь сами рассказывали, как, услышав от Ширли, что она не хочет, чтобы вы присутствовали на родах, сразу заключили, что всему виной ее муж. Вы тогда были уверены, что она сама как раз хотела видеть вас возле себя.

– Разговор идет о том, что я чувствую, – поворачивается к ней Това, – возможно, я неправа. Как я уже сказала, у меня такое ощущение, что она разрывается между двумя состояниями: быть связанной со мной, будто мы все еще соединены одной пуповиной, или отделиться от меня окончательно. Кроме того, им обоим – ей и ее мужу – ясно, что я не одобряю их связь. Она нашла себе мужчину на пятнадцать лет старше ее. Мне кажется, это была сознательная попытка спрятаться от жизни; ей было легче жить с кем-то, кто будет ее растить, чем начинать взрослеть самой. Когда я анализирую ее поступки, стараясь оставаться объективной, я понимаю, что во многом – это ее реакция на то, что ее отец большую часть времени находится вне страны, а, значит, и вне дома, и сразу начинаю винить себя: ведь это из-за меня их отец предпочитает жить вдали от них – он в первую очередь не желает жить со мной. Ну а они, конечно, читают все мои мысли по моему лицу – вы же сами говорили, что я не умею скрывать свои чувства – и стараются держаться от меня подальше, в точности как я от моей мамы. Я не могла вынести ее немецкой педантичности, а все ее «что скажут люди?» просто доводили меня до бешенства. Видно, поэтому я стремилась удрать оттуда как можно скорее; нашла себе «настоящего мужчину», а не такого, как мой отец – вечно подавленного и грустного невидимку. Наверное, Ширли мечтала, что у нее все сложится по-другому и семья ее тоже будет выглядеть иначе. Из-за этого, я думаю, они до сих пор не женаты; я называю его ее мужем – а как же иначе? – но на самом деле официально она не замужем. Она делает все, чтобы не быть похожей на нас.

Това обводит взглядом сочувственно притихшую группу и, сокрушенно вздыхая, продолжает:

– Нет у нас в этом ничего общего. Иногда я спрашиваю себя, что произошло за эти годы? Как все могло так измениться и испортиться? Когда дети были маленькими и мы были одной семьей, все было совсем иначе, наши отношения были совсем другими.

– Как это было тогда? – спрашивает Нири.

– Все было… – говорит Това, – все было просто, естественно: мама – папа, мама – дочка, дочка – мама, мама – сын… Как это объяснить? Все протекало совершенно естественно, как бы само собой. Я уходила на работу, они оставались с няней или шли в садик, в школу; все шло по распорядку, без критики и претензий. Сегодня все не так. После того как родилась Ширли, я хотела еще троих детей, хотела большую теплую семью – такую, о которой сейчас мечтает она. У меня не получилось, моя семейная жизнь сложилась иначе, чем я себе это представляла. Я хотела быть окруженной детьми; готовить, ходить с ними гулять и заниматься разными интересными вещами; по выходным утром лежать всем вместе в кровати и читать вслух. В конце концов жизнь все переиграла по-своему. Теперь я смотрю на дочку и вижу, как и она тоже мечтает о большой семье; строит идеалы, которые, как положено, исчезнут в один прекрасный день. Я, естественно, желаю ей всего самого лучшего, но в жизни, как известно, далеко не все выкрашено в розовый цвет. Хотя, с другой стороны, ведь есть такие, у кого жизнь складывается удачно. Так что я уже и сама не знаю. Кто я такая, чтобы говорить! Вот я и молчу, смотрю на все со стороны и не вмешиваюсь, а значит, держусь от них на расстоянии, отдаляюсь.

– То, что вы не смогли воплотить свои мечты, вовсе не значит, что и ее мечты не сбудутся! – взволнованно возражает Орна. – Может, она, глядя на ваши ошибки, сумеет сберечь свою семью? Кстати, разница в пятнадцать лет вовсе не так страшна – я знаю несколько счастливых пар с еще большей разницей в возрасте.

– Возможно, – сухо отвечает Това, – но дело не только в его возрасте; я просто не хочу сейчас об этом говорить.

– Вы выглядите расстроенной и разочарованной, – вновь обращается к ней Нири, – напоминаете мне человека, попавшего в тупиковую ситуацию. Если вы держитесь на расстоянии, на вас обижаются, что вы слишком холодная; а когда вы делаете попытку сблизиться и обнажаете свои чувства, на вас сердятся за то, что вы вмешиваетесь. Вы же сами вините себя в излишней откровенности и боитесь, что это повредит установившимся близким отношениям. Вы все время пытаетесь предугадать цену, которую вам придется уплатить за эту близость.

– Близость откроет перед ней мое настоящее «я», – замечает Това, – большую часть которого заполняет цинизм, и я бы не хотела, чтобы она от меня заразилась. Еще не время, она придет к этому сама. А пока пусть наслаждается жизнью! Моя мама, бывало, обнимала меня перед сном и, крепко-крепко прижимая к себе, шептала: «Ты должна очень-очень любить свою мамочку, потому что через двадцать лет ее не будет!» Как вам известно, моя мама жива и здорова до сих пор.

Она горько усмехается.

– И папа тоже.

Това замолкает и сидит неподвижно, опустив глаза.

– Зачем ей надо было так рано ранить мою душу? – после короткой паузы грустно добавляет она. – Плохое придет, рано или поздно что-нибудь обязательно случится. Придет само, без чьего-либо вмешательства. Я всю жизнь жила в страхе, что мама умрет, как умерла моя сестра.

Она опять тяжело вздыхает.

– Поэтому я остерегаюсь и стараюсь ничего не пропускать через сердце, только – через голову.

Женщины по-прежнему молча смотрят на Тову, тишину нарушает Нири.

– Вы до сих пор сердитесь на вашу маму, – раздается ее мягкий тихий голос, – это не те слова, которые вы хотели услышать тогда перед сном, они вас пугали и угнетали.

– Это было… – качает головой Това, стараясь подобрать нужные слова, – даже сегодня я не могу думать об этом спокойно. Вместо того, чтобы укрыть, поцеловать и пожелать спокойной ночи; просто сказать, что она любит меня, как делают миллионы мам на земле; она нашла то, что ей было важно сказать мне перед сном! Как можно так поступать с маленьким ребенком?! Она что думала, что этим она заставит меня ее любить?!

– И вы никогда не вели себя так же со своими детьми, – не отступает Нири.

– Конечно, нет! – взволнованно отзывается Това. Она опускает голову и проводит подушечками пальцев под глазом, вытирая слезу. – Я очень стараюсь… Мне такая любовь не нужна. Я не хочу, чтобы они что-либо делали для меня только из страха или из-за того, что им неудобно.

– Вы очень любите своих детей и сделаете все, чтобы не повторять на них ошибок вашей матери, – продолжает беседу Нири. – Когда ваша мама обиделась и исчезла на две недели или добивалась от вас любви, прижимая к себе перед сном, она поставила себя и свои желания выше ваших. Теперь вы больше всего на свете боитесь уподобиться вашей матери и поэтому стараетесь скрыть от детей ваши истинные чувства и мысли.

– Правильно, – резко пожимает плечами Това, – я не собираюсь их обременять. Нельзя использовать детей ради собственных нужд.

– Но вы настолько не хотите их обременять или «использовать», что жертвуете совершенно естественной для матери потребностью в их любви и чувством того, что вы им необходимы.

Това на мгновение поднимает глаза на Нири и опять опускает голову.

– Вы не позволяете себе насладиться близостью, потому что боитесь цены, которую, возможно, вам придется заплатить. По-вашему, именно потому, что вы очень любите своих детей, вам лучше всего держаться от них на расстоянии. Так, по-вашему, вы их защищаете.

Не отрывая взгляда от пола, Това согласно кивает.

– Знаете, что я думаю?

Това поднимает глаза, ожидая продолжения.

– Очень может быть, что Ширли не понимает до конца, что происходит. Она, конечно, чувствует, как вы от нее отдаляетесь, но, очень в вас нуждаясь, не представляет, что делаете вы это из любви к ней и для ее же блага. Вместо этого в ней растет ощущение, что вы стали холодной и чужой. Вот вам и тупик!

Маргалит, ласково по-матерински улыбаясь, наблюдает, как Това вынимает из своей бежевой сумки белый носовой платок и осторожно прикладывает его к влажным от слез щекам.

– Я хочу вам кое-что сказать, Това, – обращается она к ней, и Това поднимает на нее усталые покрасневшие глаза, – ваш внук и внучка Орны родились с разницей в пару дней, и Орна принесла сюда торт. Вы сказали нам о рождении внука, только когда встреча уже началась, и добавили, что тоже хотели принести угощение, но не успели, помните?

Това молча опускает голову, и Маргалит продолжает:

– Я помню, что уже тогда очень удивилась, как у вас хватило выдержки молчать целых пятнадцать минут и рассказать нам об этом только после того, как все заняли свои места. Еще, честно говоря, я не очень поверила, что вы действительно хотели отметить с нами это событие, так как вы, по-моему, всегда выполняете то, чего по-настоящему хотите. У меня было ощущение, что это всего лишь оправдание, но вот оправдание чего, я тогда не поняла. Потом я об этом больше не думала, а вы через неделю выполнили свое обещание; пирожные были классные – стоило ждать!

– Как вы понимаете это сегодня? – прерывает ее Нири. – Почему Това не спешила поделиться с нами новостью о рождении внука и угощение принесла только через неделю?

– Именно так, как она сама это объяснила. Това говорит, что она боится быть с кем-то в близких отношениях, так как уверена, что рано или поздно это закончится слезами. Поэтому избегает близости. Когда человек делится с кем-то своей радостью и еще приносит угощение, чтобы это отпраздновать, между ними устанавливаются дружеские отношения, не так ли? – Маргалит поворачивается к Тове. – А вы, судя по всему, боялись признаться самой себе или намекнуть нам, что нас – я имею в виду нашу группу – что-то связывает, что между нами существует настоящая искренняя связь. Знаете, когда я почувствовала, что вы действительно приглашаете нас разделить вашу радость? Не тогда, когда вы рассказали нам о рождении внука, а через неделю, когда вы испекли торт. Вы в этот торт как будто вложили частичку себя; я почувствовала… Я, правда, была очень рада за вас.

Маргалит обводит взглядом притихшую группу и неожиданно весело заключает:

– В тот вечер я вернулась домой и даже сообщила мужу, что у нас в группе прибавление.

Женщины улыбаются. Това вздыхает.

– Вы очень похоже все обрисовали. Я, конечно, не занималась самоанализом и не обдумывала каждый свой шаг, но в целом мне знакома эта нерешительность по разным другим случаям, когда я хочу кому-то что-то предложить, но тут же себя останавливаю – а вдруг я навязываю им свою близость, и это все испортит. Точно, как эта история с тортом. Орна все делала с такой легкостью и уверенностью, а я на ее фоне выглядела скованной и зажатой.

– Ну так вам было удобнее – сделать это еще через неделю, – пожимая плечами, с улыбкой говорит Клодин.

– Да, и я чувствовала, что все по-настоящему радуются, и я никому не навязываюсь!

На смену сосредоточенному напряжению приходит веселое оживление; женщины, улыбаясь, переглядываются, двигают стульями, устраиваясь поудобнее.

Рут достает бутылочку с водой и, отпив, обращается к Тове:

– Вы постарались исправить установившиеся между нами отношения, и вам это удалось. Что же касается всего остального, я вас очень хорошо понимаю. Судя по вашим словам, вы видите в сближении две опасности: во-первых, что «заразите» еще кого-то своими отрицательными мыслями и все ему испортите, а во-вторых, что вас раскритикуют, осудят или отвергнут; поэтому вы предпочитаете держаться на расстоянии.

Я хочу сказать, что я вам «со-чувствую», то есть чувствую так же, как и вы!

Она делает еще глаток, ставит бутылку возле ножки стула и, тяжело вздохнув, продолжает:

– Мне тоже хорошо знаком этот танец «шаг вперед – два назад». Когда Талья была беременна, она как-то спросила меня, где я собираюсь ночевать, когда буду приезжать к ней после родов. Обычно, когда мы приезжаем к ним на выходные или на праздники, мы снимаем комнату по соседству, так как у них совсем нет места. Сначала я по привычке ответила, что найду комнату, но потом вдруг подумала: а в чем дело? Что случится, если я несколько дней посплю у них в гостиной? Она как будто решила удостовериться, как будто давала мне понять: «Ты не будешь участвовать в моей жизни больше, чем я посчитаю нужным». Мне тогда стало очень больно, но я решила смолчать. Я и дальше буду молчать; я рассказываю это впервые и только здесь, даже муж ничего не знает и знать не будет.

– Что именно вы почувствовали, когда Талья задала вам этот вопрос? – спрашивает Нири.

– Я… почувствовала себя отвергнутой, – медленно подбирает слова Рут. – Ощущение, что Талья, в принципе, говорит мне: «Я хочу с самого начала обозначить четкие границы, чтоб ты не думала, что сможешь быть тут слишком долго, что теперь это и твое место». Она поставила рамки там, где это было совершенно не нужно: я ведь в любом случае не собиралась селиться у нее. Понятно, что она испугалась, как это все будет – а вдруг я расположусь у нее надолго или… Короче, я хорошо знаю, о чем говорит Това: когда обе стороны боятся сблизиться, чтобы не обжечься. С этой точки зрения, мне действительно очень подходит, что мы живем далеко друг от друга.

– То есть расстояние вас оберегает. В вашем случае расстояние не только душевное, но и физическое. Вы тоже опасаетесь цены, которую можете заплатить за близость, – заключает Нири, попеременно глядя то на Рут, то на Тову.

– Да, – соглашается Рут, – и все же, по-видимому, мне по-настоящему трудно позволить ей отдалиться или полностью отделиться от меня. Это правда, что физическое расстояние играет в мою пользу. Я не испытала, как это, когда живут рядом с мамой и мама принимает участие во всем и даже едет с тобой в больницу. Не пробовала – не знаю. Но если бы Талья жила возле меня, а я бы не принимала достаточного, по ее мнению, участия, то наши отношения, я не сомневаюсь, были бы испорчены. А может, я бы даже впала в крайности, как Орна, которая слишком вмешивается, или как Това, которую, наоборот, обвиняют в полной безучастности. Поэтому я предпочитаю видеть в сложившейся ситуации только положительные стороны. Я не нахожусь рядом с ними изо дня в день, и ребенок не будет расти у меня на глазах – я не стану «дежурной» бабушкой. Это и хорошо, и плохо. То есть, с одной стороны, это меня огорчает, а с другой – позволяет продолжать привычную жизнь, когда с меня ничего не требуют и не предъявляют претензий. Расстояние предохраняет нас от чрезмерного вмешательства.

Рут делает короткую паузу, чтобы попить.

– Хотя все не так-то просто. Вот совсем свежий пример. Я должна была приехать к ней позавчера, но она попросила перенести это на другой день, и я согласилась. А вчера она говорит мне по телефону: «Надо же, именно в этот раз он устроил мне веселую ночку!» Мне, конечно, было очень жаль, и я говорю: «Вот видишь, надо было мне приехать». Но она тут же отрезала: «Нет, я не поэтому». И я… – Рут вздыхает, – ясно, что это не дает мне покоя, даже на расстоянии я все время об этом думаю. Я думаю, что если бы она протянула мне руку, я бы приезжала к ней намного чаще, хотя бы вначале. Правда, моя дочка советуется, но справляется сама. Ей очень важно доказать свою независимость. Но надо отдать ей должное, я никогда не слышала от нее слов типа «ты мне не нужна». И вообще, я вижу, что даже она потихоньку меняется: она не ожидала, что будет нуждаться в моей помощи так, как чувствует это теперь. Так что это действительно время перемен.

– Это вам только кажется, что на расстоянии все проще! – звенящим от волнения голосом отзывается Орна. – А на самом деле, даже когда вы далеко, у вас в голове все время крутятся различные сценарии, как она может вас обидеть. И, к сожалению, не только в голове! Только что вы рассказали, как она обидела вас по телефону.

Орна обводит взглядом группу.

– Географическое расстояние тут ни при чем, – уверенно заключает она, – не важно, далеко мы или близко, наша связь с дочкой – это всегда и для всех особая тема!

– Я согласна с Орной, – говорит Анна и смотрит на Рут, – я не думаю, что близкое или далекое расстояние что-нибудь меняют. Я думаю, что все эти рассуждения и эмоции связаны с зависимостью, которую упоминала Това. Вы слишком зависите от ваших дочек. Их отношение к вам или их поступки влияют, нет, еще хуже – определяют ваше настроение!

– К сожалению, вы правы, – подтверждает Орна, – именно поэтому весь период беременности Яэль был для меня сплошным мучением. На фоне всех отвратительных дней, которые она тогда переживала, бывали дни еще хуже.

Она улыбается неожиданно получившемуся каламбуру.

– Тогда и я, видя ее, просто впадала в депрессию! Когда же у нее выпадал хороший день, у меня сразу исправлялось настроение. Я превратилась в ее барометр, это было ужасно! Я думаю, Анна права: я завишу от нее, или она зависит от меня – я уже не знаю, что первично!

– Я всегда думала, что в полной семье, где родители живут в согласии, дети не занимают такого места в мыслях и заботах матери, – задумчиво произносит Това, – и причина моего слишком болезненного отношения к детям заключается в том, что я практически одна, что их отец только изредка появляется в кадре.

– Я прекрасно живу с моим теперешним мужем, – откликается Анна, – и я могу вас заверить, что ни он, ни мои дети не заполняют всю мою жизнь. Они – самая важная, любимая и дорогая ее часть, но я не занята только этим. У меня есть моя работа и другие интересные дела. Несомненно, вдвоем гораздо легче; муж придает мне силы, и нам есть к чему стремиться и куда развиваться. Мы хотим ездить, строить планы. Мы не чувствуем, что наша жизнь идет к концу, и поэтому все, что у нас есть, это наши дети. Может, мы и в конце жизни, но мы этого не ощущаем!

Анна усмехается, но сразу посерьезнев, продолжает:

– Мне ясно только одно: дети – не моя собственность, и так же, как я не живу для них, они не живут для меня. Я против зависимости, собственности и принадлежности! Все, что от нас требуется, это отвечать за свою жизнь, за свои отношения со второй половиной или за отсутствие этих отношений и за умение радоваться жизни. Вовсе не все зависит от того, сколько радости они тебе приносят и что происходит с ними или с вашими отношениями в данный определенный момент.

– Вы используете иные понятия, чем «близкие» и «далекие», вы говорите о вашей с дочерью разобщенности, – прерывает ее Нири.

– Правильно, есть разобщенность, но есть также дружба и поддержка, – настаивает Анна, – я тоже считаю, что большинство наших поступков определяются семьей и семейными обязательствами, но на сегодняшний день для меня не менее важны мои взаимоотношения с мужем и моя карьера. Мне кажется, что твоим взрослым детям, которые уже сами становятся родителями, намного полезнее и спокойнее видеть тебя такой, чем изо дня в день быть с родителями, которые силой цепляются за них, как за единственную радость в этой жизни.

– Так вот, я заявляю, – торжественным голосом, окидывая взглядом группу, произносит она, – что все, что происходит сейчас с Наамой, меня очень радует и занимает, но это не единственная, хотя и особенная, ни с чем не сравнимая, радость в моей жизни. По-моему, взаимоотношения в постепенно разрастающейся семье могут стать настоящим подарком, но только если ты не теряешь саму себя. Я постараюсь объяснить. У меня есть подруга, вдова, которая очень хочет познакомиться с мужчиной, но у нее ничего не выходит, и я часто говорю ей, что это из-за того, что в ней самой нет любви к себе. Как тебя может полюбить кто-то другой, если ты сама себя не любишь?! И как ты сама можешь полюбить, если в тебе нет любви? Любовь не возникает из ниоткуда, все создается у нас внутри. То же самое я думаю и по поводу Эллы. Всю свою жизнь она посвятила своей дочке, и когда та отвернулась, выяснилось, что у нее больше ничего нет. Такая зависимость оказалась очень опасной, мы видели, как ее это сломало – она потеряла интерес к жизни. Я не знаю, что происходит с ней сейчас, но если у нее кто-то появился и она, наконец-то, находит в себе силы жить без всякой связи с дочкой – в прямом и переносном смысле – и быть свободной, то, я думаю, она успела спастись буквально в последнюю минуту. Посмотрите на «прежнюю» Эллу и вы увидите, до чего может докатиться каждая из нас!

– Чуть помедленнее! – останавливает ее Това. – Не стоит возводить воздушные замки по поводу Эллы, прежде чем перед нами откроется вся картина – что в действительности произошло с ее дочкой и что происходит сейчас. Вы же подгоняете услышанные от Эллы немногочисленные детали под выстроенную вами теорию, которую я, между прочим, принимаю – она звучит логично – хотя и не представляю, как ее можно осуществить. Я не знаю, является ли отсутствие любви к себе причиной всех моих несчастий. Все может быть, не знаю. Мои взаимоотношения с мужем на сто процентов не являлись для меня источником энергии, а до того, как мы пришли к теперешнему статусу, еще и, наоборот, забирали у меня массу сил. Я чувствую, что проблема кроется во мне самой, но не могу ее распознать, а если даже и распознаю, то вряд ли решу: ведь мне уже шестьдесят! Вот я и держусь подальше, чтобы уберечь от нее других. Что из этого улавливает Ширли? Я думаю, в первую очередь, что я не уверена в себе; и это ее очень удивляет. Она так и говорит мне: «Не понимаю, ведь ты так много сделала в жизни!», а я, естественно, думаю про себя, что придет время – и она все отлично поймет. Думаю, но ничего ей не говорю и стараюсь держаться на расстоянии, чтобы не действовать на нее отрицательно, не заразить ее раньше времени.

– Посмотрите, какую силу вы себе приписываете! – глядя на нее исподлобья, замечает Рут.

– Может быть, – задумчиво произносит Това. – Вчера я говорила с Ширли по телефону. В последние дни я очень расстроена, так как мой сын, возможно, переедет жить и работать в Эйлат. У меня сразу возникли мысли, что он встретит там местную и останется там уже навсегда. Я, конечно, не буду пытаться его остановить, я даже пожелаю ему удачи, но это далеко! Я с ней поделилась, что мне тяжело, я переживаю, что из-за расстояния мы будем редко встречаться. Кроме того, ты ведь не поедешь на один день, значит, надо будет «ездить в гости» и «принимать гостей», а это уже совсем другое. Еще мне важно, чтобы дети продолжали дружить между собой, а он не из тех, кто будет часто звонить. На все это она мне сказала: «Во-первых, ты мне сама рассказывала, как именно в этом возрасте уехала учиться в Европу и не особенно думала о родителях; при этом ты была у них одна, и они так и не оправились после смерти твоей сестры». Я тут же ответила, что мои отношения с ними не похожи на те, что с родителями. «Во-вторых, – сказала она, – в определенном возрасте твоя девушка важнее, чем твои родители или сестры. И ничего с этим не поделать. Ты должна молиться, чтобы ему было хорошо. Будем надеяться, что у нас будет достаточно желания и сил, а также денег, чтобы встречаться с ним несколько раз в год, и наша связь не прервется». Очень по-взрослому, очень красиво она все это сказала, но на самом деле мне было сказано: «Мой муж для меня важнее, чем ты».

– Это в точности то, что я как-то здесь уже говорила, – вставляет Рут.

– Да, я помню, – продолжает Това, – и в этом что-то есть. В ее годы я чувствовала то же самое; я, правда, могу ее понять. Может, раньше она считала своим долгом быть со мной, не оставлять меня одну, так как ее отец за границей, а теперь я ее волную гораздо меньше. Как это ни трудно, я вижу это с положительной стороны. Все правильно – она строит свой дом. Но мне как матери это нелегко. Очень нелегко! Может, если бы я не была одна, мне было бы не так тяжко, но все равно намного приятнее знать, что твои дети рядом с тобой. Короче, меня не поймешь: и близко – плохо, и далеко – плохо!

Она замолкает, и вместе с ней задумчиво молчат и остальные.

– Если бы моя дочка уехала, – глядя в окно, нарушает тишину Клодин, – мне бы было дико тяжело. Я без нее не могу! Если я ее не увижу хотя бы раз в неделю, я рехнусь!

– Что значит «рехнетесь»? – улыбается Рут.

Клодин отрывается от окна.

– Я просто должна ее видеть. Если я не вижу ее пару дней, это как у других – месяц. Так я к ней привязана. Я чувствую, как будто я хочу есть… как чувство голода. Мне надо до нее дотронуться, увидеть, что она в порядке. Для меня самое большое наказание – не видеть ее. Когда она училась в Тель-Авиве и муж еще был жив, она приезжала на выходные и ложилась со мной в спальне, а муж спал в другой комнате, и мы болтали всю ночь.

– Я тоже не могу не видеть ее, а она не может без меня, – расплывается в улыбке Мики и добавляет, – для нее увидеть меня – это как заполнить бак бензином.

– Что касается потребности в физическом контакте, – серьезно, не разделяя ее веселья, откликается Рут, – то этот вопрос для меня абсолютно ясен. У меня две дочки и сын, и я не могу сказать, кого я люблю больше, дочек или сына, но на физическом уровне, несомненно, связь с дочками намного сильнее.

– Что вы подразумеваете под физическим контактом, когда говорите о Талье? – обращается к ней Нири.

Рут смотрит на нее и не спешит с ответом.

– Уже много лет мы не живем вместе, – размеренно начинает она, – и мне это не мешает. Я не могу сказать, что не хотела бы видеть ее чаще, поэтому иногда, когда я начинаю слишком скучать, я звоню или прямо еду к ней. После армии Талья два года путешествовала по миру. И вот за эти два года у меня несколько раз появлялось ощущение, будто у меня не хватает руки. Это я и подразумеваю: когда мне ее не хватает, как может не хватать какой-то части тела, части меня. Это сидело во мне и периодически просыпалось приступами настоящей физической боли, а иногда меня охватывала жуткая необъяснимая тоска. Я не могу сказать, что чувствовала, будто мы одно целое, ведь я не испытывала то, что испытывает она, а она не могла переживать вместо меня. И я не могла, как рассказывает о себе Мики, безошибочно угадывать, что она чувствует. Нас связывают очень глубокие и очень сложные чувства, но при этом у каждой из нас абсолютно отдельная жизнь. Мы не сливаемся в том смысле, что она – это я, и я – это она, но существует что-то подсознательное, очень сильное, по крайней мере, у меня по отношению к ней.

– Как бы вы назвали то, что существует между вами? – спрашивает Нири.

– Я скажу, как бы я это назвала. Присутствие.

– Что это значит? – переспрашивает Това.

– Что несмотря на то, что мы живем отдельно, где-то в глубине я всегда ощущаю ее присутствие. Мое отношение к ней я назвала глубоким и сложным, потому что я вижу в ней личность без всякой связи со мной; и я люблю то, что я вижу, люблю, ценю, уважаю. Некоторые мои подруги рассказывают, что когда их дочка рожала, они это чувствовали; одна из них проснулась среди ночи от страшной боли в животе, а потом оказалось, что это случилось именно в те минуты, когда ее дочка родила. У меня такой интуиции не было. Мы не одно целое; у каждой своя жизнь, свои чувства, своя боль. Когда она была беременна, я смотрела на ее живот и думала, что она живет сейчас сложной внутренней жизнью – не в смысле «духовной», – в которой никому постороннему по-настоящему нет места. Она и ее ребенок находились в своем, отделенном от всех мире, закрытом даже для меня семью замками. Это было потрясающе!

– Правильно, ваша дочка существовала в симбиозе со своим ребенком, – восторженно присоединяется к ней Това.

– Да, – нетерпеливо прерывает ее Рут, – но только с рождением ребенка этот симбиоз исчезает. После рождения симбиоза между людьми больше не существует: каждый из них – сам по себе, со своей индивидуальностью, своей судьбой, своими приоритетами. И очень важно, чтобы один не мешал другому. Даже если этот другой – мой собственный ребенок и я готова ради него на все, я не отдам ему своего «я». Что-то вроде эгоизма. Ну и что? Я же не требую от него жертвовать собой, подавлять свои желания.

Она переводит взгляд на Мики.

– Поймите, даже если ваша связь с дочкой начинается симбиозом, когда она еще у вас в животе, как только она рождается, этому приходит конец! Знаете, каждые роды у меня было такое чувство, будто моя голова втягивается внутрь и выходит отсюда, – ее рука скользит по внутренней стороне бедра, – как чулок, который выворачивают наизнанку. Как будто вы берете чулок, засовываете руку внутрь… и тянете его… и оттуда выходит другой человек. Как будто ты провалилась внутрь и вышла оттуда, превратившись в двоих. И теперь ты здесь, а он – там, и он это не ты. Когда дети были маленькие, они придумали игру. Они садились мне на колени, а потом скатывались по ногам, как по горке, и говорили: «Родились!» Им это страшно нравилось – каждый раз они заново рождались, заново отрывались от меня. Но не думайте, я тоже иногда забываю… Как-то, когда дочка была беременна, я ей сказала: «Правда, что ты тоже чувствуешь себя цветком, внутри которого уже созревает плод? По-моему, это непередаваемое ощущение!» – И знаете, что она мне ответила? – «Да, это должно быть потрясающее ощущение, я тебя понимаю. Но это ты так себя чувствовала. А я – нет; я просто чувствую себя беременной».

Рут, смеясь, разводит руками.

– И тут до меня дошло. Она просто поставила меня на место – спокойно, без обид: у тебя свои воспоминания о беременности, а у меня – свои. Она совершенно другая, в этом плане мы с ней абсолютно разные.

– Вы не только сами абсолютно разные, – сквозь смех поддерживает ее Анна, – вы еще и два разных поколения, и это очень заметно. Я имею в виду, что если я сравниваю себя во время моей первой беременности и мою дочку, то она, по-моему, вообще находится на другой планете. Все у нее распланировано, в основе всего – материальное состояние, положение и деньги. Им важны вещи, которые нам и в голову не приходили; у них уже все готово, осталось только родить ребенка. Поэтому я не считаю, что могу давать ей советы; у нее все проходит иначе, чем это было у меня. Я не касаюсь ее переживаний: мы говорим, к примеру, о том, что тошнота и рвота обычно длятся первые три месяца, а затем проходят; то есть мы обсуждаем чисто функциональные вопросы, а в душу я не лезу. Я не могу сказать, что вместе с ней прохожу ее беременность, что все, что с ней происходит, мне до боли знакомо, так как у меня было то же самое. Нет, совсем нет! Может, потому что вижу, что она совсем-совсем другая.

Последние слова Анны никого не оставляют равнодушной: женщины возбужденно переговариваются, размахивают руками, что-то доказывают и затихают только после того, как Нири встает со своего места.

– Я хочу подвести итог нашей встрече, – серьезно объявляет она, возвращаясь в круг. – Я сейчас процитирую определения, которыми вы пользовались, описывая ваши взаимоотношения, а вернее, вашу связь с дочками. Здесь не раз звучало: присутствие, часть меня, связанные пуповиной, часть моего тела. Все эти слова имеют как физическое, так и духовное содержание, а вместе вызывают сильное ощущение слияния, сплетения, в результате которого возникает вечный вопрос – где кончаюсь я и начинается она. Возможно, вы выбрали именно эти ассоциации потому, что ваше материнство стало частью вашего «я», вашего самоопределения, и поэтому оно неотделимо от вас ни в духовном, ни в физическом смысле. Кроме того, вы сегодня все вместе начертили ось ваших взаимоотношений. На одном ее полюсе разместились разрыв, чрезмерное отдаление или отчуждение – состояния, которые позволяют каждой из сторон быть независимой, оставаться абсолютно тем, кто ты есть, но таят в себе опасность тяжелого одиночества. На противоположном полюсе вы поместили симбиоз, чрезмерную близость, которые угрожают вашей независимости; они душат, стесняют, но и притягивают, дают чувство уверенности, общности, наполняют ваши действия смыслом. Как во всем, так и здесь, все, что чересчур, то – плохо, а значит, права Орна, которая еще в начале нашей встречи сказала, что необходимо всегда и во всем придерживаться золотой серединки.

 

Нири

Я выхожу из здания и продолжаю думать о волшебстве зарождения жизни; о том, что оно начинается с симбиоза матери и плода и кончается родами, когда боль первого расставания сливается с радостью освобождения. Здесь спрятано зерно амбивалентности, которое уже никогда не оставит мать: действительно ли она хочет (или может) отделить себя от дочки? так ли уж она хочет (или может) быть только собой, как это было до родов? У меня нет ответа.

По-видимому, это один из вечных неразрешимых конфликтов: если материнство и ребенок – это часть меня, то посвятить себя ребенку означает посвятить себя самой себе, а расстаться с ребенком – лишиться части самой себя; если материнство – это часть моего «я», что происходит со мной, когда его у меня отнимают?

Высвеченные ярким декоративным фонарем листья живой изгороди напоминают мне по цвету зеленовато-голубую шаль, в которую куталась Элла, приходя на наши встречи жаркими июльскими вечерами.

Что с ней? – продолжаю я свой немой диалог. – Хватит ли у нее сил подняться, выкарабкаться, вновь найти себя после того, как ее прежнее привычное «я» пропало вместе с исчезнувшей из ее жизни дочкой – дочкой и внучкой?

Я держу за вас кулаки, Элла!

Перед глазами всплывает картина: я и моя маленькая дочка в больнице. Все ее тельце покрыто сыпью, вялая крохотная ручка подсоединена к капельнице. Я сижу на кресле, обессиленная, измученная после бесконечной ночи в приемном покое; она уснула на мне, и я не смею шевельнуться.

Неожиданно в комнату входит мама, ее встревоженные ищущие глаза продолжают свой бег, не поспевая за ногами, которые уже привели ее в нужное помещение. И тут же из меня выплескивается поток слез, которые я удерживала за наглухо запертыми шлюзами все те долгие часы, пока «работала мамой»; я плачу беззвучно, чтобы, не дай бог, не разбудить Тамар. Мама подходит ко мне, ласково гладит меня по щекам, осторожно, чтобы не потревожить малышку, прижимает мою голову к себе, и я успокаиваюсь. Через какое-то время Тамар просыпается и, увидев бабушку, протягивает к ней ручки. Я передаю ее и делаю глубокий вдох. Можно передохнуть, мама с нами.

 

Элла

Вторник, утро. Я спускаюсь на улицу, где меня ждет такси. Возле него стоит Яир и торжественно открывает дверцу.

«Ты не можешь себе представить, как я волнуюсь, – говорю я ему, – сколько лет я не была за границей; я уже и не помню, как летают!» – «Для этого у нас есть летчик», – весело замечает он, и мы смеемся.

К вечеру мы оказываемся в гостинице. Пожилой мужчина в черной с бордовым форме официально улыбается и протягивает Яиру ключи. Он вежливо указывает нам на лифт, и я легко направляюсь туда, слегка разочарованная тем, что Яир заказал нам отдельные комнаты.

Закрыв за собой двери, я разбираю чемодан, размещаю сложенные вещи на полках, а платья и плащ вешаю на тяжелых деревянных плечиках в шкаф. В моем распоряжении час. Я наполняю ванну горячей водой и растягиваюсь в ней, расслабленная и умиротворенная. Теплый пар и воздушная пена пьянят и убаюкивают, мысли не спеша куда-то уходят, и незаметно появившаяся незнакомая мне улыбка уютно располагается на моих губах.

Мы ужинаем в маленьком кафе, которое Яир помнит еще из своих предыдущих поездок. Он настаивает, чтобы я заказала только самое лучшее, и уговаривает меня взять десерт, хотя знает, что к кофе прилагаются птифуры.

Как быстро мы сблизились, – думаю я, – а ведь у нас было только три настоящих длинных встречи после многочисленных, но мимолетных и незначительных встреч в клинике. И вот мы в Париже.

«Последний раз я была за границей, когда ездила с Эйнав в Амстердам, – рассказываю я ему и с удивлением отмечаю, что мой голос больше не дрожит, – она еще училась в гимназии, и это был мой сюрприз к ее Дню рождения. Кажется, что это было так давно…»

Мне становится грустно.

Яир смотрит мне в глаза и гладит мою руку. Он поднимает бокал с вином и, молча улыбаясь, приглашает меня присоединиться к нему.

– Давай выпьем за нас, за нас обоих!

Я улыбаюсь ему в ответ, протягиваю руку с бокалом и, замерев на мгновение, провозглашаю:

– За нас обоих, в полном смысле этого слова!

Когда мы вернулись в гостиницу, Яир проводил меня до номера, ласково поцеловал в щеку и сделал маленький шаг в сторону, давая мне возможность войти и закрыть за собой дверь.

– Яир, – вдруг услышала я свой голос, – может, останешься?