Марта работала в усадьбе, пока у Анны не родился пятый ребёнок; потом она уехала.

Энок был счастлив. Наконец-то он отринул от себя всё мирское; древнее прошло, всё было новым. Отрешённый от мира и полный радости, дом его превратился в храм; и отныне в нём должны звучать лишь похвалы и славы Господу.

Так проходили дни, и Энок чувствовал, что он поднялся на Фавор.

Никакого беспокойства, никаких забот; спокойный, как дитя, он жил одной великой надеждой. Если его одолевала усталость — это был лишь повод для того, чтоб обратиться к Богу; в молитвах и в Писании он обретал новую силу, и никогда не отпускал руку Спасителя. Всюду, где пребывал Энок, он был во власти Господней; спал ли он, бодрствовал, жил или умирал — он знал, что он принадлежит одному Богу, и никакое зло не имело власти над ним. Энок был свободен от грехов; да, он достаточно грешил, постоянно грешил; но грех не был властен над его сердцем; как говорил Павел: не сам Энок грешил, но грех жил в нём. Но всё дурное и нечистое было смыто кровью Спасителя; и Энок чувствовал себя легко и свободно, как птица на ветке, и мог прыгать от радости, как Давид вокруг алтаря со священными скрижалями. Страсти мирские не волновали его; Энок знал Того, кто был сильнее этого мира. Велика, велика и неисчерпаема надежда, которая сделала его душу такой сильной и радостной, освободила человека, который был продан Дьяволу и обречён, исправила то, что было попорчено грехами, обуздало Лукавого, смерть и всё негодное, и теперь Энок был словно Адам до грехопадения, и мир — словно райский сад, в котором Господь гулял среди деревьев и цветов и радовался со своими чадами солнечной весне.

Да, весна, весна царила в сердце Энока. Словно после долгой, чёрной зимы, когда солнце приходит, разгоняя тучи и холод, прогоняя непогоду и ветра, растапливая снег и лёд, пробуждая к жизни почки и ростки, и проливает лёгкий, приятный дождик над миром, оглушённым и умерщвлённым зимой; и тотчас же весна распускает цветы и листья, луга зеленеют, и жизнь и радость царят во всём мире. Так было с Эноком. Всё росло и расцветало; там, в душе, тянулись ростки, словно из тёплой, обильной почвы, и всё было исполнено добротой, сочувствием и силой любви; не плотской любви, что делает человека мягким и расслабленным, но любви Христовой, дарующей сосредоточенность и душевную силу. Эноку была нестерпима любая мысль, коя была противна Господу; любое желание и стремление, кроме молитвы и заповедей; всякий грех виделся ему змеем, прячущимся в листве; прекрасным и нарядным было сердце его, ожидавшее Жениха; и это было его единственной заботой.

И Бог был во всём. В воздухе, в земле, в воде, в огне, в яростном урагане и лёгком ветерке, в трудах и в отдохновении, во сне и наяву; стоило лишь оглядеться вокруг; Господь никогда не отлучался. Когда светило солнце — то сияли очи Господни; дождь и град были его дланями; а звёзды в ночи — глазами ангелов, мерцанием и зовом тех, которых тысячи порхали вокруг Господа и ждали нас; и они хранили и берегли нас, где бы мы ни были: поддерживали нас, когда мы шли, и поднимали нас, когда мы падали; много раз, когда ветер трепетал над лугами, Энок как будто видел порхание белых крыльев.

Но и в буре ему слышался глас Божий, и в шуме моря, в раскатах грома и во всём; глас Божий звучал, гремел, разносился по миру от веку до веку. И потому дрожали те безбожники, кои не обрели мира; они боялись Отца своего, ибо не ведали Его. То же самое было и с Гуннаром, когда он плохо себя вёл: парень не понимал, что его отец желает ему добра, когда наказывает розгами. С улыбкой Энок ещё раз вспомнил те времена, когда он сам жил в страхе, и не без причины: ведь глас Господа Саваофа устрашал тех, кто был против Него.

И так хорошо было Эноку, что он порой удивлялся: правда ли всё это? Может ли дитя Господне жить так легко в этом мире?

Энок ждал борьбы и тягот — и поднимался на Фавор. Всё шло так легко, так удивительно гладко; Бог ведал его желаниями и помыслами. Разве не уготовано ему, Эноку, серьёзного испытания? И что хотел сказать этим Господь?

Божьи люди говорили о терзаниях, о борениях и высоких искушениях, об огненном очищении. И Ларс Нордбраут резко выступал против Энока: быть «слишком радостным» — это, должно быть, дьявольская уловка. Сначала Лукавый делает тебя твёрдым в своей вере, потом усыпляет твою бдительность, и тем легче ему впоследствии тебя совратить.

— Это как с теми теплолюбивыми деревцами, которые Мёллер из Мюре посадил в стеклянном доме: первые годы они быстро тянулись кверху и выглядели замечательно; но они сделались мягкими и слабыми от такой жизни, и как только он высаживает их на открытом месте и они соблазняются осенними ветрами и ночными холодами — вянут деревца и умирают, потому что в них нет силы.

Приживалка Гури считала таким же образом. Сама она тоже иногда впадала в уныние и тягостные раздумья, но «больше благодарила Бога за эти мрачные часы, чем за сладостные дни Божьей благодати; ибо когда Господь наказывает, значит, Он любит». Разве Бог не мог полюбить Энока? Бывали дни, когда этот вопрос причинял ему невыносимую муку.

Но нет. Не Дьявол сделал Энока таким счастливым; грешно было даже думать об этом. Нужно лишь отдать себя в руки Господа, и пусть Он правит. Отец небесный знает, что нам нужно, что для нас хорошо и плохо; и Он ниспошлёт наказание, когда увидит, что это необходимо.

И в повседневных делах Энок видел, что служит доброму господину; благословение и везение было во всём, чем бы он ни занимался, всё приносило пользу. Всегда ему было что отдать, и всегда ему воздавалось сторицей. И Бог был добр с ним, так что доходы Энока были большими, даже побольше, чем у остальных; сами обитатели мира сего предпочитали иметь дело с божьим человеком, чем с себе подобными; и они могли убедиться, что это правда, полагал Энок.

Господь услышал его молитвы, благословляя его и в другом: ребёнок, родившийся у Анны, оказался мальчиком. Разве Господь не осыпал Энока благодеяниями? Разве Он не устраивал всё так, чтобы доказать Эноку, что Он с ним?

…А весна была в разгаре, и Анна спросила, как он собирается справляться в страду без работника. «С Божьей помощью», — отвечал Энок. И он был твёрд в своей вере.

Исполняя волю Божью, Энок помогал бедным чем мог: одалживал им продукты и зерно, когда они приходили и просили; и теперь Господь вознаградил его за это. Один за другим люди приходили и просились поработать в счёт уплаты долга; таким образом Энок получил необходимую помощь, и без особых затрат: ведь можно замечательно решить все дела, не связываясь с деньгами. И Бог не берёт с нас ничего за дары свои!

Так Энок заполучил в работники Торкеля Туаланда, который в свои пятьдесят четыре мог свернуть горы, стоило только захотеть. И он трудился с охотой, если те, кто давал ему работу, хорошо с ним обходились. Одна беда была у Торкеля: он был крайне невоздержан на язык. Он мог глумиться над чем угодно, особенно над тем, к чему Бог призывал нас относиться с уважением. И если б Торкель не работал задарма, Энок наверняка взял бы кого-нибудь другого.

Впрочем, Торкель хлебнул горя на своём веку. Когда-то у него был один из богатейших хуторов в округе, но потом он связался с движением Тране и забыл про работу и всё на свете; был осуждён, и по приговору суда вынужден был оставить свой хутор. Люди говорили, что ленсман Осе поступил с Торкелем слишком сурово; но как бы то ни было, беднягу прогнали с земли, и в конце концов он был рад, отыскав себе участок на юге на Рамстадской пустоши. Теперь Торкель жил по большей части тем, что батрачил у своих соседей; и потому Энок не смог отказать ему, когда он пришёл и попросил отработать мешок муки, который Энок когда-то ему одолжил.

…Но иногда Торкель бывал невыносим.

Был весенний день. Обитатели Хове вывезли навоз на поле и, вернувшись, сели перекусить. И тут Торкелю показалось, что за столом слишком тихо.

— Хе! — застрекотал он торопливым голоском, склонив свою продолговатую козлиную голову набок и моргая. — Мне сдаётся, ты разглядываешь мои руки, Анна? Они не станут белее, если попашешь в Хевдалео! И пропотеешь как следует. И муженёк твой тоже не самый чистюля.

— Ты же знаешь, мы должны есть наш хлеб в поте лица своего.

— Хе! Он не ест свой хлеб в поте лица своего, ленсман Осе. Он сидит себе дома и покуривает сигару, обжирается телячьим жарким и потягивает пивко. Да-да! Он заслужил это; он, пожалуй, может себя побаловать!

— Не следует злословить на начальников своих, говорит Павел.

— Да, но Иисус Сирак говорит: «Кто отнимает хлеб, тот умерщвляет ближнего своего; и кто лишает работника жалованья, тот проливает кровь!» Да, в те времена люди могли говорить правду в глаза. Но потом за эту же правду Иисуса Сирака занесли в апокрифы.

— Но ведь, пожалуй, не из-за этого?

— Да я не знаю, из-за чего; они не утруждают себя объяснениями, власть предержащие!

— Ты должен помнить, Торкель: Господь даровал им власть, назначая их на должность.

— Ну-ну! Хе! То был старый пьяница амтманн Риккерт, или Дриккерт, как его называли, который посадил ленсманна в Осе!

— Возможно, это было нам в наказание. Мы должны уверовать и молиться Господу, чтобы он даровал нам доброго начальника.

— О да… многие молились; и после этого отнимали дома у вдов…

— Я считаю, мы должны быть истинными христианами.

— Да, но кто же «истинные»? Те, кто живёт согласно заповедям Иисуса, а что говорил Иисус? «Собери всё твоё добро и отдай нищим», — сказал он. Что-то не видно, чтобы наш священник или Ларс Нордбраут так поступили!

Энок промолчал.

— Да, но если мы поступим так, то все станем бедняками, — отвечала Анна, — и никто не сможет помочь нуждающимся.

— Я не думаю, что мы будем нуждаться, если правильно себя обустроим. Долой всех лентяев-чинуш, толстопузых попов и солдафонов в побрякушках, и тогда всем нам будет достаточно еды. Хе! — вряд ли Господь Бог сотворил бы больше людей, чем он мог бы прокормить!

Торкелю невозможно было заткнуть рот; Энок ничего не мог ответить.

…Весна выдалась холодной, и многие жаловались на погоду: этот проклятый норд-вест висел не переставая над полями и лугами и словно обгладывал их, так что ни трава, ни посевы не желали расти.

Энок понимал, что Господь хочет испытать его долготерпение, и даже радовался этому. Быть может, пришло время наказания за грехи? — «Благодарю, Господи, за всё! Благословляешь ли ты, или караешь, — всё едино, ты — опора сердца моего во веки веков!»

Но слова Торкеля Туаланда иногда доходили до Энока и мучили его. Правда, это были слова Иисуса. Может, стоит взять ещё одного приёмного ребёнка в дом? С Йориной всё шло так хорошо, что, без сомнения, то была Божья воля.

…И в один прекрасный день Энок явился домой с долговязым рыжеволосым мальчиком; его звали Лукас. Анна вздохнула: что будет, то будет. А Энок тотчас почувствовал, что в сердце его воцарился мир.

Лукас продержался до осени. У него был лишь один порок, но немалый: парень был привередлив в еде. И Энок не собирался менять порядки в своём доме ему в угоду. В итоге они рассорились. Однажды, когда Энок заявил: или Лукас будет есть солёную макрель, или останется без ужина, — тот поднялся из-за стола, оделся и откланялся. Энока это рассердило.

Спустя две недели он заполучил новое дитя Божье. Им оказался толстый белобрысый лодырь по имени Ховар; отец его обитал где-то под Хейаландскими болотами в землянке, так что по сравнению с ней усадьба Хове была для мальчугана всё равно что райским садом против картофельного погреба.

К тому же он не был привередлив в еде. Он ел всё, что ему подавали, и с удовольствием. Но когда он не ел, он спал. И однажды зимой Анна обнаружила, что он воровал.

Она заметила, что из кухни пропало больше, чем Гуннар мог осилить в одиночку; у неё зародились подозрения, и она обнаружила остатки припасов у Ховара. И тотчас же отправилась к Эноку. И тот был так недоволен случившимся, что Ховара тотчас же отправили из усадьбы.

После этого Энок какое-то время пребывал в раздумьях и не знал, что придумать. Продать всё своё добро и раздать бедным…

…В конце концов, он понял, почему так вышло. Он встал супротив Господа, ибо поторопился решить всё сам и не дождался нужного часа. Отныне он должен быть терпеливым — не брать никого в дом до тех пор, пока не получит знака свыше. Но дом будет открыт для всех, кто придёт и попросит помощи, тогда Господь не станет требовать от Энока чего-то большего. И самому ему не пристало продавать усадьбу и начинать бродячую жизнь… Эноку хотелось когда-нибудь спросить у священника об этих словах, над которыми он никогда раньше не задумывался.

…И этой зиме не было конца. Анне помогало то, что ей приходилось работать с утра до ночи, у неё не было времени о чём-то размышлять.

Обычной работы по хозяйству Эноку было мало, и то, во что он втянул Анну, было гораздо хуже. Иногда она чувствовала себя совершенно сбитой с толку.

Дом их со временем превратился в настоящий бродяжий приют. Кругом говорили, будто дом Энока открыт для кого угодно, и бродяги повалили толпами. Местные оборванцы и цыганьё издалека, весь тот сброд и отрепье, что шатались в округе, стремились в усадьбу; бывали дни, когда Анне только и приходилось, что бегать и возиться с бродягами.

Хуже всего было с теми, которые являлись переночевать. Грязные и отвратительные, они кишели вшами; класть их на кровать было немыслимо, и оставлять на сеновале малоприятно; так что Анна решила располагать их на полу в комнате. Противно, иногда просто ужасно было оставлять в доме толпу этих оборванцев; никто не знал, что им могло взбрести в голову. К тому же с утра за ними приходилось убирать, это тоже работа не из приятных. Иногда Анна думала, что если б Эноку самому пришлось возиться с ними, он вряд ли так охотно приглашал бы всех кого угодно. Но от разговоров с ним было мало толку.

Ему-то казалось, что всё в порядке.

— Смотри-ка, разве мы не сможем обойтись без служанки? — сказал Энок как-то раз. — Всё, что нам нужно, — жить согласно Слову Божьему да пораньше вставать.

И Анна не знала, смеяться ей или плакать.

Дом мог бы лопнуть от наплыва бродяг, но спасло то, что Энок следил за ними и не позволял им творить то, что они хотели. Пошли слухи, будто все в усадьбе Хове должны были слушать его молитвы и рано подниматься по утрам; это бродягам не могло понравиться. Лишь некоторые решались остаться у Энока, те, кто хотел стать порядочными людьми. Из отпетых бродяг в Хове остался лишь один, вместе со своей оравой. Это был Томас-цыган.