Наступил первый по-настоящему погожий весенний день, а на другой день было невозможно сидеть дома.

Лёгкий и прозрачный небосвод висел над землёй, как светлый сон. Солнечный свет растекался по всему огромному миру, сверкал и горел повсюду; мягкий, солёный морской воздух смешивался с лёгким, свежим горным ветерком с востока; тысячи ароматов трав, древесных соков и свежего навоза примешивались к нему; так радостно и приятно было дышать. И воздух окутывал всё тело, как будто погружённое в прохладную ванну. С пригретых солнцем горок и бледнеющих лугов поднимался жаворонок с песней к небу и к солнцу, наполняя голубой небосвод радостью и звенящими трелями, словно от серебряных часиков.

Вдоль каменных изгородей и придорожных канав зазеленела свежая трава, зажелтели и засияли новорожденные мать-и-мачеха и лядвенец. Маслянистая водяница расцвела на болотах и у ручейков; молодые листочки распускались, разрастались и покрывали своим лёгким цветом зеленеющие рощицы. Восковница, ива и молодой вереск цвели и благоухали на болотах и на полях жарким, острым пряным ароматом. А вокруг повсюду резвилась птица. Парами, стайками, серые и коричневые, жёлтые, пятнистые и белые птицы, радостно скачущие, весело галдящие; они дрались, клевали друг дружку, стрекотали и хохотали, распалённые любовной страстью, опьянённые солнечным светом; они сверкали крыльями, белыми грудками, прыгали и скакали от радости и весеннего блаженства. Высоко в небе то и дело пролетали чайки, одна или две; сонно взмахивая крыльями, они летели к морю, радостными и отрывистыми криками предвещая хорошую погоду; появлялись дикие утки, иногда — гагара, пара цапель, стая диких гусей — благородных птиц из дальних краёв, которые спешили, вытягивая длинные жаждущие шеи, к северу, к тихим затаённым холмам и озёрам, далеко-далеко, куда никто не сможет добраться.

Над болотами чибис грохотал резко и отрывисто, и его страстные крики были похожи на звуки скрипки. Там мелькали белые серебряные грудки, с треском хлопали широкие крылья. На одиноких кочках среди вересковой пустоши восседала коричневая ржанка с бархатно-чёрной грудкой и пела любовную песнь, полную чистых и жалобных звуков флейты. Кулик, красноножка и прочие болотные птахи легко и изящно скакали на красных лапках и звали друг друга; и первый раз в этом году было слышно кукушку в рощице за усадьбой Стурбрекке:

На востоке синела горная цепь, свежевымытая и украшенная, будто к празднику. Равнинная земля простиралась вверх и вниз, свежая и тёплая, окутанная мягким, лёгким весенним туманом. А за ней сияющей голубой лентой разливалось море.

И словно вздох пронёсся по миру: пришла весна! И теперь мы будем жить ещё немного, будем жить и резвиться, жить и трудиться, долго, долго, пока мы в силах, до самой зимы.

…Гуннар и Йорина отправились на пастбище, дабы расчистить лужок. Отец уехал в Осе на собрание, и его ждали не раньше позднего вечера; работалось легко, и день был прекрасный; дети были в хорошем настроении так, что не узнавали самих себя.

Солнце ласкало им спины и щекотало шеи, и весь мир был светлым и тёплым. Обычно всё вокруг казалось таким ужасным, но сегодня всё было замечательно. С лугов и болот поднимались запахи, такие приятные и греющие, что дети впадали в лёгкое, сонное забытье. Им было хорошо вместе, и они радостно болтали. Йорина учила Гуннара новому языку.

«Да» звалось «дедева», «нет» — «недевет»; «хедевоведеве» было то же самое, что «Хове». Гуннар упражнялся, пытался говорить, и вскоре он мог уже составлять целые предложения. Так что вскоре они смогут говорить всё, что хотят, даже если отец стоит рядом и слушает!

Но Йорина испугалась: а вдруг он спросит, о чём они разговаривают?

— И тогда нехорошо лгать и утверждать, что это просто так!

Это правда. Об этом Гуннар не подумал.

Он стоял на коленях и ворошил палочкой маленькие камушки.

— Вот было бы здорово научиться делаться невидимым! — пожелал он.

Йорина работала граблями, собирая мусор и труху в корытце, чтобы потом унести его с собой.

— Только подземные жители могут становиться невидимыми, — сказала она.

Они принялись болтать о подземных жителях, о которых Гуннар почти ничего не слыхал раньше; работа потихоньку двигалась.

— Почему они могут, а мы — нет?

— Да, не говори! Это было бы здорово!

— Да, и даже полезно, иногда… А болотный человек может делаться невидимкой?

— Да он и есть невидимка! Мы видим только его сияние, и то не всегда.

— А ты его видела?

— Да. По вечерам, как стемнеет, он часто ходит и блуждает по Хейаландским болотам. Говорят, там зарыт большой клад. Но моя мама в это не верит. Она говорит, что там когда-то убили человека и похоронили на том же месте. Ведь убитые становятся привидениями и бродят до тех пор, пока не отыщется их убийца.

Йорина рассказала целую страшную историю. И она, и Гуннар позабыли про работу. Йорина только царапала граблями вокруг себя, а её маленькие тёмно-зелёные глаза задумчиво смотрели куда-то, словно в иные миры.

— …Но как бы то ни было, дядя Осмунд сделался после этого таким сонным и странным, что забыл про «Отче наш». Но не то чтобы он спал; он лежал словно в забытьи. Когда к нему кто-то вошёл, он ясно видел, как отворилась дверь; но не было слышно ни звука; и в дверь вошло что-то высокое, длинное, в белой простыне.

— Уфф!

— Дядя не испугался, он ведь не сделал ничего плохого; он поднялся на постели и посмотрел на привидение. И это на самом деле был не сон!

— Да…

— Он не мог разглядеть ни глаз, ни лица; но призрак прошёл, скользя над полом, без единого шороха, а потом остановился и поманил за собой. Осмунду ничего не оставалось, как отправиться следом; он понял, что привидение хочет что-то ему показать, и он пошёл за ним через кухню, а затем в погреб. И там призрак остановился в дальнем углу и показал на пол. Ничего не сказал, лишь показывал. А потом исчез; Осмунду лишь послышалось, как кто-то вздохнул. И тогда его взял страх, и он дал дёру, и с трудом помнил, как оказался в кровати. Но утром он обнаружил в руке ранку от гвоздя, на который сильно наткнулся той ночью. И с тех пор он знает, что в том доме, должно быть, кого-то убили, а труп закопали в погребе, там, куда показывал призрак. Но теперь нам пора за работу, Гуннар!

Они немного поработали, молчаливые и полусонные. Чибис порхал и кричал: «И-ре! И-ре!» «Тиу! Тиу!» — верещала красноножка. Трясогузка скакала вокруг и тонко чирикала; каменка сидела на каменной ограде и стрекотала, наклоняя голову. Воздух был наполнен свистом и щебетом. Но над всем этим разлеталась радостная песня жаворонка.

Вскоре Йорина поведала ещё одну историю:

— Мама рассказывала как-то раз то, что услыхала от старого Видкуна из Рамстада. Однажды туда явилась большая орава цыган; и с ними была старая баба, совсем дряхлая, морщинистая и жёлтая, как кость. Эта старуха уселась в уголок на стуле и всё вздыхала, так тяжело: «О да… да, о да… да». «Отчего это ты так тяжко вздыхаешь?» — спросила её хозяйка дома. «О, — отвечала старуха, — тот тяжело вздыхает, кто скоро испустит дух!» В тот же вечер табор отправился через пустошь. Никто их не видал, пока они через день не очутились далеко на севере, в Веа, что в Сокне. И той старухи с ними уже не было.

— Так, может, это она лежит в Хейаландских болотах?.. Но ведь цыгане не могли её убить! Их бы тогда схватили и наказали, не так ли?

— На цыган никакой управы нет. Дядя Осмунд говорит, что они закапывают стариков живьём, когда те им надоедают. Цыгане что масоны, — они творят, что хотят. Они продались дьяволу, и никто не может их схватить.

Послышался крик: это Серина звала домой к ужину. Они посмотрели друг на друга, и Гуннар побледнел. Так мало они сделали за весь день! Что они ответят, если отец будет спрашивать?

Но дома их ждало радостное известие: отец пока не вернулся. А на лужайке между домом и сеновалом расположилась компания бродяг. «А ведь может случиться, отец и забудет спросить нас, как мы работали!» — подумал Гуннар.

Эти бродяги уже давно околачивались в усадьбе. Тот, что был невысокого роста, в синей рубахе, с чёрными, как смоль, растрёпанными волосами, длинным коричневато-жёлтым лицом и странно поблескивавшими глазами, был Томас, Томас-цыган, предводитель всей компании. Он сидел и стучал по жестяному ведёрку, так что клочки волос на макушке пускались в пляс.

Прочие не спеша занимались своим делом. Жена его, Гунхильд, сидела на скамейке прямо напротив Томаса, потягивая глиняную трубку; рядом с ней, на траве уселась молодая веснушчатая девка со своим вязанием. Большой чернявый Улав Дидриксен, брат Гунхильд, растянулся во всю длину поперёк лужайки и бездельничал; кучка детей скакала вокруг и веселилась, воя от радости, как волчата.

Томас был жестянщиком, делал гребни для волос, умел плести рыболовные сети и мастерить крючки, и зарабатывал своими трудами столько, что вместе с теми деньгами, которые они выпрашивали как милостыню, всему семейству хватало на пропитание, и они могли обходиться без воровства.

И это было замечательно во многих отношениях, полагал Томас. Во-первых, ленсманы нынче были отнюдь не дураки, так что приходилось по-хорошему избегать «спанеба»; во-вторых, сам Томас был умным и образованным человеком, который вовсе не хотел прослыть вором. Никто не смеет утверждать, будто Томас Фредриксен крал чужое добро, и никто не станет закрывать свой дом пред ним и его семейством, опасаясь за свои серебряные ложки. И его любимый сын Каролус Магнус никогда не станет стыдиться своего отца; если кто-то скажет ему: «Твой отец бродяга», — он лишь гордо подымет голову и ответит совершенно искренне: «Но мой отец — честный человек!»

Томас был весьма интересным типом.

Он прочёл все старые добрые умные книжки: Саксона Грамматика, Ольгера Датского, Карла Магнуса и других, затем Библию, Ларса Линдерота и Кнуда Спёдерволла. Томас конфирмовался в тюрьме в Кристиансанне, показав хорошие знания основ христианской религии; его даже хотели окрестить, но не осмелились; впрочем, не исключено, что в младенчестве его уже крестили где-то под Сетесдалем. В тюрьме им овладела охота к чтению и размышлениям, и с тех пор он много читал и думал, и додумался до многих интересных вещей во время своих долгих странствий. Он был одним из немногих, кто основательно вникал в сочинения пророков, и, возможно, единственным, кто знал, в чём заключается грех против Святого Духа, не решаясь, однако, объявить об этом вслух.

В общем, Томас знал много, в особенности такого, что казалось скрытым или загадочным. Происхождение подземных жителей и прочих таинственных существ он объяснял словами Писания, первой из книг Моисеевых, 2, 23, где Адам говорит Еве: «В этот раз ты плоть от плоти моей и кость от костей моих». Почему Адам говорит: «В этот раз?» Да потому, что у него до этого была жена! Но она была другого роду-племени, и Богу показалось, что между ней и Адамом вот-вот начнутся склоки. И тогда Господь упрятал её вместе с детьми под землю, и так они жили там сами по себе. Это случилось до грехопадения; а потому нам следует помнить, что подземные жители свободны от грехов. Также они могут делаться невидимыми. Их было на самом деле гораздо больше, чем мы думаем, и не раз они жили бок о бок с людьми. У них тоже были свои церкви и священники, как и у нас, но поскольку они безгрешны, они почитали только Ветхий Завет.

Много удивительных и невероятных событий произошло в мире за всю его историю; и они казались ещё удивительнее, когда Томас о них рассказывал. Он, впрочем, сомневался, все ли истории о Карле Великом являются правдивыми; ему казалось, они в чём-то противоречат Божьему промыслу и заповедям. Но сам Томас в конце концов поверил им. А навели его на эти мысли последние слова в книге про Карла. Звучали они так: «Хотите — верьте, хотите — нет, греха в этом нет никакого». Но если бы что-либо в книге было ложью, так бы никто не написал. Ведь разве тебе не кажется, что ты грешишь, когда веришь в то, чего не было на самом деле? Так рассуждал Томас-цыган.

Он знал, что есть пять частей света: Авропа, Азия, Америка, Египет, Урания или Новая Голландия. Томас даже слышал о том, что Земля якобы круглая, но не верил этому. По его мнению, это противоречило Писанию, а также всякой логике. К тому же о том, что Земля плоская, говорил Кнут Сподерволл, а также Лютер, который был в своё время высокообразованным человеком и сведущим во всех чудесах Божьих. Томас хорошо знал, что такое солнечные и лунные затмения. Но в то же время он не мог понять, отчего Луна растёт и убывает. То была одна из величайших тайн, которые недоступны разумению нас, грешных. А одним из ярчайших примеров и доказательств Божественной премудрости было то, что стоило кому-либо из нас взглянуть на лунный диск, и там он мог узреть Адама и Еву, а меж ними — древо познания; они были отправлены на Луну после смерти, дабы во все времена напоминать людям о грехопадении. Ибо всемудрый Господь видел, что сынам рода человеческого полезно иметь перед глазами воспоминание о первородном грехе, особенно по ночам, когда Адам-прародитель неистовствовал.

…Но сегодня Томас мучился тяжёлыми раздумьями. Все его мысли были о любимом сыне Каролусе Магнусе.

Сын унаследовал от родителя множество талантов и высокую гениальность; и он должен стать человеком и покончить с бродяжьей жизнью. Ибо нынче для бродяг настали тяжёлые времена; и тот, кто смог покончить с этим и начать жить как порядочный человек, лишь чувствовал себя лучше и надёжнее. Поначалу Каролус жил у Симона Рамстада и пас скотину. Там он обнаружил такую тягу к чтению и знаниям, что сам пастор Мейер взял его к себе. И мальчик конфирмовался в тринадцать лет.

Священник хотел сделать из него большого человека. Но он понимал, что родня может помешать этому, пока он здесь, в Норвегии, поэтому Мейер решил, что Каролус должен стать миссионером и отправиться в Сулуланд. «Только он! Только он!» — твердил пастор Мейер и принялся учить его Писанию и истории церкви. Но мальчик не выказывал ни терпения, ни упорства в подобных занятиях; он грезил и мечтал о том, что, когда вырастет, станет моряком. Потому Каролус вернулся к Рамстаду; но там он только болтался без толку; пришлось думать и рассуждать, что с ним делать.

И тогда сострадательной Гунхильд пришла в голову замечательная идея: надо попробовать пристроить его к Эноку Хове.

Энок — святой человек; он не сможет отказать, поскольку старается жить согласно Писанию. А если он будет дурно обращаться с мальчиком — Каролус не из тех, кто даст себя в обиду! А у Энока есть чем поживиться, считала Гунхильд: «Ты разве не знаешь, несчастный, что здесь живут маленькие ракли? Так что можно устроить блави и локки! Ч… меня дери, если не так! — такой приятный и красивый парень, как Каролус! Уж если твоя бабка заполучила владельца хутора из Вардала, то твой сын может так же окрутить дочку хозяина Хове, папаша!» Томас-цыган посмеялся, признавая, что его жёнушка далеко не глупа, и решил — надо попытаться уговорить Энока.

Теперь только надо было зайти с нужной стороны. Ибо крестьяне бывают более заносчивыми, чем священники, а Энок выглядит посуровей Рамстада. Тут лучше всего было действовать хитростью и показать свою учёность, потому что Энок и сам был умён. И когда он увидит, что цыган так же хорошо смыслит в Писании, как и сам Энок, и более того — ибо Томас, пожалуй, отыщет то, чем можно застать Энока врасплох, — и тогда хозяин Хове по-другому станет думать о Томасе и его сородичах, и его представление о Каролусе тоже изменится к лучшему.

У Томаса был припасён козырь, которым он собирался ударить напоследок — то, что сказал священник Мейер: с Божьей помощью, и с мудрыми советами Эйлерта Сундта, можно и для Томаса подыскать дом и землю, если он пожелает. «Может быть, уже скоро и я буду владеть клочком земли, — думал Томас, — если в этом клочке заключается разница между бродягой и человеком в этом мире!»