Сена в этом году было немного, и скотину пришлось кормить чем попало. Неплохо шла рябиновая кора; старые рябины падали одна за другой, так что в конце концов осталась лишь пара самых старых, одна с сорочьим гнездом, другая — совсем одряхлевшая. Усадьба казалась на удивление пустой и голой. Хорошо ещё, что осталась старая ива; Эноку очень хотелось и её срубить, ибо с ней «было связано суеверие»: отец Энока считал её деревом, приносящим удачу. Но пока она росла чуть к северо-западу от дома.

…Однажды обитатели усадьбы выскабливали буланую лошадь, как вдруг явился Саломон Стурбрекке на повозке с Ларсом-приживальщиком. Анна вздохнула; теперь им предстоит малоприятная беседа. Из того сброда, что околачивался в округе, Ларс Роттехолен был хуже всех.

Он был набитый дурак, полудитя и полузверёныш, и более того — он не умел правильно говорить, хотя ему стукнуло уже сорок лет. Ходить как следует он тоже не мог: плёлся со своей клюкой, как старик, тряся и дрожа своей обвисшей головой. Внешний вид его также был неприятен: серое сальное лицо, вечно потеющее, с глухой, звериной ухмылкой и маленькими, блёклыми тупыми глазками. Но самое худшее было то, что он не имел чувства стыда; просто ужасно было, когда он оказывался в доме рядом с детьми. Анна как-то раз наткнулась на Гуннара и Каролуса, когда они лежали на сеновале и обращались с ним, как с… она злилась, стоило ей только подумать об этом. И это подобие человека должно было обретаться здесь три дня…

— Привет дому вашему! — торжественно провозгласил старый Соломон; говорил он, как будто сам Наполеон. Но у Соломона речь выходила с присвистом, ибо он был уже в возрасте.

— Да, явился я с Ларсом, и не ожидал, что мне здесь будут рады!.. Так! Входи же, корова! Да сядь к печке, чтоб никто тебя не видел. Ей-богу, ты не сказать чтоб чистенький, ни спереди, ни сзади. Так; спрячься хорошо; да подбери задницу. И барахло своё тоже. Вот… тут и сиди.

Ларс пробрался в печной закуток, пятясь задом, высоким поросячьим тенором пища нечто непонятное: «Ёх! Ёх-ёх; ёх! Эх! Хе-хе». — А потом он захихикал: «Хэ-эх! Ха-ах! Ха-э! Хах!»

— Да, ты тоже осмелился выбраться из дома в такую погоду, Соломон, — отвечал Энок громко. — Ты постарел. Как твои дела?

— Спасибо, Энок! Я скажу, как Торкель Туаланд: всё больше ворчу и всё меньше сил; это старость, как видишь! — он вздохнул и уселся. — Да, чёрт подери!

— Ты ещё ругаешься, в таком-то возрасте?

— Чего? Тебе следует кричать, когда говоришь со мной; я слышу не больше, чем эта стенка! Ругаюсь? — Старый Соломон безразлично поглядел на Энока своими старыми желтеющими совиными глазками. — Да, ругаюсь чуток, разумеется, и это худо; красть и ругаться — удел цыганья. Но в прочем тебе лучше побеспокоиться о себе самом.

Он упёрся клюкой в пол и вытянулся:

— Это правда, что в народе говорят, будто ты рехнулся?

Это вышло так прямо и беспардонно, что впору было рассмеяться. Он был всё таким же старым клоуном, Соломон.

— Ничего смешного в этом нет, — резко отвечал он, — ибо если всё, что говорят — правда, то тебя давным-давно пора забрать в сумасшедший дом.

— О да; «для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие»…

— Чего?

— «Для Иудеев соблазн»…

— Вот именно, «соблазн»! Можешь повторить ещё раз! Что, мир, похоже, не больно подходит тебе? Думаешь, ты на небесах сядешь выше всех нас, потому что делаешь одолжение всяким нехристям? Чёрт возьми, я думаю, тебе пора бы образумиться!

— Мирское глумление… нам следует принимать с радостью.

— Чего? Ни черта подобного! Ведь ты заслуживаешь глумления! Хе! Разве ты не слыхал о тех, которые любят читать долгие молитвы, что их и за людей не считают? Ты думаешь, Господь Бог очень беспокоится о твоих завываниях? Говорят, ты лежишь, и орёшь, и воешь по воскресеньям целыми днями, прямо как кошка во время течки! Мне сдаётся, наш Господь согласен со мной, что, ей-богу, Энок Хове мог бы придумать что-нибудь, от чего было бы больше толку!

— Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия; ибо о сём надобно судить духовно!

— Чаво? Не лезь ко мне со своими библейскими словечками и распятиями; я такой старый, что гожусь тебе в отцы! Я повидал этот мир больше, чем ты; хаугианцы считают, будто Господь — какой-то мошенник, а ты думаешь ещё хуже, но я буду защищать Его от вашей хулы, да, я буду! У нас когда-то были добрые пасторы; вот старый Юэль был лучше всех, это я говорю; он не верил этим басням об аде, ад годится лишь для мошенников и прохвостов, к тому же, чёрт возьми, не все они его заслуживают, а коли мы живём как порядочные люди и делаем всё на совесть, как можем, — разве мы не дети Божьи? Думаешь, Он не знает, на что мы годимся, — ещё до того, как мы появляемся на свет? И если Он и должен отправлять кого-то в ад, то разве только таких, которые думают о Нём так плохо, что полагают, будто Он хочет поступать так со всеми людьми; и если ты за это своё нытье и причитания не отправишься в ад, то на небеса, чёрт подери, ты точно не попадёшь; вот моё мнение!

Энок вздохнул. Бедный старик!

Вошла Анна с кружкой пива и предложила Саломону; он поблагодарил и выпил.

— Спасибо тебе, Анна; ты всегда была такой доброй!

Выпив, он тотчас же поднялся и засобирался.

— Ступай приготовь мне мою лошадь, ты, болван! — прорычал он Каролусу; тот побежал.

— Хэ-эх! Хэ-эх! Хэ-эх! — закатился дурачок Ларс в печном закутке.

— Нет, может быть, ты ещё посидишь и чего-нибудь поешь? — предложила Анна Соломону.

— Нет, не хочу, Анна. Такие, как вот этот возле печки, — более подходящая компания для твоего мужа, чем я; это варварство мне не по нутру, нет!

— О, тебе лучше ещё немного посидеть, — вставил Энок.

— Чего? Нет уж; но коли ты хочешь мне что-нибудь сказать, — говори; я, чёрт подери, не из тех, кто млеет от библейских словечек!

— Тебе нужно помнить, что ты уже стар, Соломон. Жених может прийти раньше, чем ты ждёшь.

— Что ещё за жених?

— Тот, кто хотел бы стать женихом души твоей, Соломон.

Соломон сплюнул.

— Если я хочу, чтоб ты поговорил со мной, то говори как нормальный человек, а не как хаугеанец!

— Мне сдаётся, тебе не так долго осталось жить!

— Мне тоже так кажется. А ты, никак, ждёшь от меня наследства?

— Ты должен найти примирение с Господом, прежде чем ты умрёшь!

— Я его нашёл — гораздо лучше, тем ты. Пускай приходит, когда хочет; Он не застанет меня за тем, в чём я не смогу пред Ним оправдаться.

— Ты не должен говорить так. Все деяния наши подобны запятнанным одеждам…

— Нет уж, чёрт подери, — отвечал Соломон, — я свои дела делаю как следует; и если наш Господь так строг, то он никак не может быть судебным писарем. Что ещё?

— Господь есть испепеляющий огонь!..

— Господь — тот, каким ты сам хочешь его видеть. Хочешь иметь себе такого палача — может статься, Он таким и явится к тебе! А твоих поступков тебе впору стыдиться; ходишь тут и отнимаешь жизнь у своей жены, набиваешь полный дом всякого сброда, и правду я говорю: тебя давно пора было упрятать в дом для умалишённых, и может быть, ты туда и отправишься! Ну бывай, спасибо за приятный день! До свидания, Анна; ты всегда была хорошей женой; мне жалко тебя! — Соломон вышел.

…Но последние его слова больно уязвили Энока.

Он смотрел на свою жену, как она надрывалась и хлопотала по дому, и вправду: она выглядела неважно. Как быть? Неужели Господь не внимал его молитвам; быть может, Энок злоупотреблял Его волей? А может, всё это — лишь заблуждение и вздор?

Эти «чада Иисусовы»… разве Господь не пёкся о них? Не может ли быть, что возня с ними была лишь жалким почитанием самого себя, которое никак не может быть угодно Богу? Энок однажды застал Гуннара и Йорину, когда они были одни и собирались поработать; и что он услышал? Йорина рассказывала парню сказки про всякую чертовщину! Потчевала его древними суевериями и ложью и обучала его самому жуткому язычеству!

А Каролус, разве он лучше? Он всегда такой мягкий, добрый и хорошо себя ведёт, пока он у Энока перед глазами. Но в чём ему можно доверять, этому беспечному, лживому цыганёнку? То, что Гуннар в последнее время с ним сдружился, не предвещало ничего хорошего; Энок даже слышал, как они вместе упражнялись в цыганском наречии. Неужели Господу не угодны жертвы, на которые шёл Энок, и от этого ему лишь становилось хуже? Неужели всё это было дьявольским внушением и кознями? Разве и этот Ульсен не грезил о том, что якобы «познал в себе Бога» и услышал Его свидетельство в сердце своём?

Это иногда так угнетало Энока, что его прошибал ледяной пот и всё тело его дрябло и немело.

Однажды он вернулся домой вечером, в сумерках; маленький Паулюс плакал, и Серина, сидя рядом с ним, баюкала его и напевала:

— Что это за старую чушь ты повторяешь! — сказал Энок. — Разве ты не можешь петь что-нибудь приятное? Тогда Паулюс наверняка успокоится. Спой то, чему вас учил Каролус не так давно; это такая красивая песенка.

Серина скривилась, как будто ей было стыдно.

— Ну? Поторопись! Или ты хочешь, чтобы я на тебя рассердился?

Серина подчинилась и затянула псалом. Но она пела вполголоса, глотая звуки, очень быстро, и отдельные слова она словно прятала:

— Так-то! Только пой ясно и разборчиво, и ты увидишь — он успокоится.

Серина, сдавшись: будь что будет! — спела другие куплеты, уже посмелее.

Но Паулюс заревел ещё пуще прежнего, и пришлось ей опять вспомнить «В Доврских горах». И тогда, к удивлению Энока, стало тише.

Он стоял, уставившись в окно, и думал тяжкую думу.

Разве это не ужасно — такое отвращение к Слову Божьему, да к тому же ещё у детей?

Паулюс успокоился. Можно подумать, и он не желает слушать про Иисуса. А ведь он уже был крещён…

О Гуннаре Энок не мог больше думать; парень прямо-таки ненавидел отца. Только ему выпадала возможность улизнуть от молитвы хоть на секунду — он тут же бежал как ошпаренный.

А школьные занятия, которые Энок было возобновил… Те же самые дети, которые так хорошо слушали Ульсена, — теперь на них не действовали ни слова, ни розги. Никакого вразумительного ответа от них не дождёшься, а меньше всего — от Гуннара.

Как же быть? «Всё, о чём вы просите Отца во имя Моё, Он даст вам»… Разве Энок мало времени провёл за молитвами? И он молился от всего сердца, больше, чем когда-либо ещё? Но от этого ему становилось лишь хуже.

А они ведь были крещены! При крещении они причастились Святого Духа, им была дарована надежда на спасение и освобождение от Сатаны и его сил, но всё же! Несмотря на это, сам Господь и всё, что принадлежит Ему, было им так противно.

…Мысли Энока становились всё тяжелее и тяжелее. Как-то раз он остановился на лестнице и задумался: разве крещение — это лишь обман?

«Отыди от меня, Сатана!» — в ужасе Энок отогнал от себя эту мысль. Но она возникала вновь и вновь.

Баптисты и сектанты утверждали, что крещение детей — выдумка человека; это глумление и надругательство над Святым Духом, говорили они, брать грудного ребёнка, который даже не в состоянии отличить левое от правого, и спрашивать его, верует ли он; это дурачество и богохульство. Потому Дьявол обладает такой властью над этим миром — ибо мы не были правильно крещены…

«Господи, помоги и освободи меня! Не дай дьяволу обрести надо мной власть! Дабы он не ввёл меня в жуткие сомнения и не вырвал меня из лона церкви и спасительного ковчега!» — Энок молился и взывал в глубочайшей нужде, но мысли тяготили его непрестанно.

Тогда в один прекрасный день он собрался и отправился к пастору.

Пастор Мейер был добрый человек. И он был учёным. И Господь направил его пастырем душ, потому к нему следовало обращаться, если что-то не так; и Мейер не прочь, если Энок придёт к нему; он любит помогать людям.

…Пастор помог Эноку. Удивительный он человек. Возможно ли, чтобы учёность могла сделать так много?

Стоило пастору заговорить, как сомнения и тягости оставили Энока, словно исчезнув в никуда. Он не понимал теперь, как дьяволу удалось ввергнуть его во всё это. Пожалуй, пастор сказал верно: отдаляться от церкви опасно: «Тебе не следует отвергать прихожан и жизнь прихода, Энок, несмотря на то, что среди хлеба растёт много плевел…»

Но более всего пастор увещевал Энока учиться терпению. Не молиться о терпении, ожидая, что всё свершится само собой; нет, терпению нужно учиться, ибо пастор полагал, что именно здесь кроется большая опасность для Энока.

— Тебе было слишком хорошо, и теперь ты похож на избалованного ребёнка; и если ты не получаешь того, что хочешь, — ты обижаешься и начинаешь сомневаться в милосердии Божьем. И всё, что против тебя, ты должен принимать с благодарностью как наказание Божье, посланное тебе в помощь, и оно для тебя полезней, чем все дни, проведённые в блаженстве на горе Преображения. Можешь быть уверен в том, что твои домочадцы — не заблудшие души; это дело времени; и так угодно Господу, ради тебя самого, чтобы ты ждал и не торопился. Как Авраам ждал Исаака в течение многих лет, так и тебе нужно ждать немало; да, может быть, ты сам и не увидишь, как дети твои обратятся к Спасителю. Но ты должен молиться и терпеть, зная, что Его час придёт; и он придёт вовремя.

Пред взором Энока просветлело. Его глаза увлажнились, и он схватил пастора за руку:

— Спасибо, отец; спасибо…

После этого пастор говорил с ним о другом.

— Продать всё своё добро и раздать деньги бедным? Да, если ты не можешь по-другому отрешиться от мира. Но можно сделать и другое: пользоваться дарами Божьими лишь на правах арендатора и употреблять их во славу Его и для пользы ближнего… Веришь ли ты, что Господь просто-напросто хочет, чтобы человек управлял Его благими дарами здесь на земле? Само по себе богатство не опасно; вопрос в том, привязано ли К нему твоё сердце.

Да; это правда. Слава Богу. Теперь Энок может быть спокоен; ибо сам пастор говорил ему здесь от имени Господа.

…Отрешиться от мира? Да, конечно, он мог отрешиться от мира, он уже отрешился… довольно. Все эти «внутренние голоса» запросто могли принадлежать Лукавому, как сказал пастор.

Когда Энок собрался уходить, пастор поблагодарил его за работу в комиссии помощи беднякам, в деле Томаса-цыгана.

— Теперь делу дан ход, — сказал Мейер, — и за это я тебе особенно благодарен; и не только я говорю тебе «спасибо», я передаю тебе благодарность от Эйлерта Сундта и всех прочих друзей этого несчастного пропащего бродячего народа; да, спасибо тебе от всего общества. И теперь я должен сказать, что хочешь ты или нет, я попытаюсь назначить тебя в школьную комиссию; там у нас большая и трудная работа, и я бы очень хотел привлечь к ней такого образованного и истинно верующего человека, как ты.

Энок возвращался домой успокоенный и окрепший, и душа его была полна новых, свежих мыслей. И он благодарил Бога от всей глубины сердца. «Спасибо, спасибо, милый Отче, — за твой священный дар учительства!»