Гуннар переехал в город.

Энок думал иногда, что это нехорошо — потакать Гуннару в его плотских желаниях; бросить парня в пучину мира со всеми его соблазнами и обманами, его, такого молодого; подложить его прямо в пасть Левиафану. Но Энок не мог нарушить своего обещания. Иначе Гуннар решит, что это самодурство.

К тому же Гуннар стал таким податливым в последнее время, так что не стоило идти против него. Разумеется, больно было видеть, как он рвётся прочь из дома; но с детьми не бывает по-другому; такие уж они неразумные. Мать только поддерживала сына. Она полагала, что Гуннару будет только хуже, если он сейчас останется дома. «Во многих отношениях», — добавила она, особо подчеркнув эти слова. Энок посмотрел на неё; нет, Анна ничего не знала. Но впрочем, всё могло быть; у этих мальчишек ветер в голове, а если эта расфуфыра Марен вбила себе в голову сделаться владелицей усадьбы Хове…

Энок молчал. Вспоминал свои молодые годы; да уж, лучше не рисковать. Лучше всего отправить парня из дому.

Но стоило Гуннару уехать, Эноку вновь стало плохо. В очередной раз он согрешил, причём сознательно. Гуннар вновь сделался его божком.

И в Писании ясно было сказано: «Ибо если мы, получивши познание истины, произвольно грешим, то не остаётся более жертвы за грехи».

Ларсу Нордбрауту потребовалось немало сил, чтобы успокоить Энока. Но иногда он так хандрил и смотрел исподлобья, что просто ужасно.

…Родился шестой ребёнок; это была девочка, и Энок усмотрел в этом дурной знак.

— Вот сколько нас много; как же нам прокормить столько ртов? — причитал он.

Анна была слаба и нездорова; тяжесть в груди, головные боли мучили её; пришлось ей звать цыганку Гунхильд, чтобы поухаживала за больной; Энок тяжело это переживал.

— Это я разрушил тебя, — сказал он. — Я убил свою жену; я отдал своего сына во власть лукавого; так что нечего удивляться, если Господь повернётся ко мне спиной!

Хрестоматия Йенсена появилась в школах, хотя Энок проголосовал против; и здесь Бог не принял его жертвы. Ему казалось, с его мнением всё меньше стали считаться и в сельской управе. А его большое дело, о котором он мечтал — помощь цыганам, — всё чаще оборачивалась для Энока насмешками и позором. Томас использовал свой дом лишь как зимнее жилище; летом же они шатались повсюду, как и раньше; а если были дома, там воцарялось сущее непотребство: попойки, драки, непристойные сцены. Страшно подумать, что благодаря кому-то вся эта мерзость появилась здесь, в деревне. Как будто проклятие лежало на всём, чем бы Энок ни занимался.

С усадьбой год от года дела шли всё хуже. Энок не мог следить за всем, как прежде, и Бог не был ему в помощь. Анна болела, так что она тоже не могла присматривать за домом. Божье наказание, Божье наказание; так и по миру недолго пойти; вот пройдёт ещё несколько лет…

Порой он рассуждал так, что Анне хотелось просто-напросто его отругать. Иногда это даже помогало.

…Так проходили годы; то лучше, то хуже, то вверх, то вниз. Словно протяжное и тяжёлое колыхание волн на море.

Когда у Энока дела шли хорошо, он был в духе; он расчистил целину; построил новый хлев; купил усадьбу Расмуса Скаре с целью устроить там летнее пастбище; придумывал то одно, то другое, и хватался за всё; «Господу угодны работящие и прилежные дети»; «трудом праведным мы присмирим лукавого». Иногда на него находило, и он покупал всё, что попадалось на глаза. Вместо жирового светильника в доме появилась парафиновая лампа; из города Энок привёз новую печь, с тремя отделениями, с заслонкой, и с топкой внутри; он даже купил себе повозку, и сменил лошадей и коров; он словно не мог успокоиться; вечно над чем-то хлопотал.

В округе было немало торгов; банковские служащие являлись и отнимали у людей усадьбы; ленсман давал деньги под залог и брал проценты; некоторые сами продали свои дома и уехали в Америку; Энок успевал повсюду. И тащил домой всяческое барахло и хлам, иногда совсем негодное: «Купил почто задаром». Хуже всего было по весне, когда разорился мельник из Мюре. Тогда Энок два дня пропадал на аукционах, а потом явился домой с полной телегой барахла: маслобойка, сеялка, косилка, всякие приспособления «для рационального ведения хозяйства»… Анна, растерявшись, спросила: «Нет, что ты хочешь со всем этим делать, Энок?» Тот постоял немного, глядя на всю эту кучу, а потом скривил рот и щёлкнул пальцами: «Всё это дрянь, всё, всё, всё!» Анна изо всех сил пыталась его успокоить.

Но когда настали трудные времена, Энок совсем сдался. Он был проклят, потерян и нёс околесицу про адские мучения и про кассу для бедняков. Чего он только не выдумывал, и всё было плохо; однажды он сожалел, что «бросил Гуннара в житейское море на съедение дьяволу»; на другой день он был уверен в том, что Бог хотел «спасти Гуннара от его отца»: «Он видел, что я разрушал его, как тело, так и душу; потому Он вынужден был забрать его от меня». Иногда выяснялось, что Гуннар оказался не промах: «Хитрый парень! Увидел, что со мной неладно, что Бог меня проклял; конечно, лучше держаться подальше, и нечего ему возвращаться в деревню!»

Слух, принесённый однажды цыганкой Гунхильд о том, что Гуннар согрешил с какой-то женщиной, надолго лишил Энока рассудка. «Проклятие на всём доме моём; Господь хочет истребить и уничтожить весь род… воздать за мои прегрешения потомкам в тысячном поколении»… Анне часто приходилось сдаваться и молчать.

Всё что угодно могло повергнуть Энока в глубокую печаль. Вот Серина конфирмовалась и превратилась в симпатичную девушку, стройную, лёгкую и подвижную; едва Энок заметил это, он тотчас же озаботился мыслью, как бы с ней чего не вышло. С того дня Серину почти не отпускали из дому. Однажды Эноку не понравилось, что она пошла в церковь.

Тёнес Туаланд, школьный учитель, взял привычку часто появляться в доме Хове; наконец, Энок заподозрил, что он ухаживает за Сериной. Как-то раз вечером он застал их за сеновалом, где они о чём-то тихо шептались; когда появился Энок, они покраснели, не зная, куда деваться, а Тёнес тотчас же пожелал спокойной ночи и ушёл. Резко и дико вырвалось у Энока: «Чего это ты бегаешь, гоняешься за этим сыном батрака? Чего он от тебя хочет? А? Чем вы занимались с ним на сеновале? А???» — он был так зол, что Серина испугалась и убежала в дом; Энок за ней, бормоча что-то под нос, опьянённый злостью; в кухне он набросился на Анну с теми же самыми жалобами. Анна рассердилась:

— Ты бы сперва послушал, прежде чем приставать к ребёнку с идиотскими разговорами! — заявила она. — Каждый раз она говорит этому Тёнесу, что ничего у него с ней не выйдет; а коли не веришь, я расскажу тебе то, о чём все уже знают: этот Тёнес чуть не помешался от этого; слоняется в поле сам по себе целыми днями, а Серине посылает письма с дурацкими стишками; да на вот, посмотри-ка сам!

Она сходила в комнату и вернулась с листком бумаги, протянув его Эноку. Серина затаилась.

Энок просмотрел стихи; что, этот Тёнес придуривается? Каким корявым языком он пишет, подделываясь под деревенскую речь! Хм!

Энок сунул листок в карман и ушёл. Хм… Анна пользовалась доверием детей; они могли поверить ей всё что угодно; но ему… к нему никто не подходил. Они боялись его. Он был где-то не здесь; в другом месте; чужой в своём собственном доме; — цок… цок…

…Лето выдалось невероятно дождливым.

Шесть недель дождь лил почти без перерыва. Небо нависло над холмами, давящее тяжёлыми облаками; земля истекала водой; и вверху, и внизу — всё была вода, так что трудно было различить. Тучи заполонили всё; небо стянулось, как мешок. А на западе, в вечном дождевом тумане, темнело море.

Жуткая гроза низко катилась над землёй разрывным дождём и горящими молниями; она могла не прекращаться целыми днями. Огромные потоки уносили песок, мелкие камни и навоз по низинам, тащили с собой сено и размывали луга; дороги были смыты, мостки снесены; сено гнило в стогах, и сенокос повсюду остановился.

Иногда казалось, будто Господь смилостивился; солнце вставало с утра, сияя на ясном небе, и небо было чистым и голубым, как водная лагуна. Люди выползали из домов, метали стога и разбрасывали сено — быть может, погода продержится до вечера, если не дольше… Но старики качали головами. Солнце пекло слишком жарко, по-нездоровому горячо; в поле не было росы, что также не предвещало ничего хорошего; надеяться было не на что. А ближе к обеду облачка начинали сбиваться в стаи; на юге и юго-востоке вырастали горы туч; маленькие облачка становились большими и собирались воедино; над горами темнело, над морем чернело; солнце пробивалось сквозь тучи, но в конце концов угасало… «О Боже! Озари нас сиянием лика Твоего!» — кричал Энок небу, пытаясь отыскать на нём хоть один проблеск.

Но свинцовые тучи затмили всё. Солнце ушло и спряталось. Первые тяжёлые капли падали, как слёзы отчаяния. Люди бежали, как будто то было делом жизни и смерти, в яростной спешке сгребали сено, смётывая полусгнившие стога. А над головами грохотало, один удар за другим, дождь падал и лил; мокрые, как вороны, люди махали рукой, желая только добраться побыстрее до дома, обсохнуть и сменить одежду.

А сено оставалось в стогах, пока не становилось чёрным; жабы и лягушки устраивали там свои гнёзда, жили хорошо, воспитывая сыновей и дочерей. Кислый запах гниющего сена стоял над землёй, навевая ужас; уцелевшая трава на лугах, залитая дождём, сгнивала на корню; та же участь постигла и посевы. Самые плодородные участки поля пришлось скосить и пустить траву на компост.

Энок был словно заперт среди множества водных потоков, сжигаемый страхом, с которым не мог ничего поделать. Наступали последние времена. Кругом темнело и чернело; воздух наполнялся водой и огнём; небеса сомкнулись; солнце не озаряло своим сиянием; всё мироздание сбилось и перевернулось вверх дном. Господь забыл про договор с Ноем и желал устроить миру ещё один потоп. Недаром прошлой зимой так яростно шумело море, и на небе было так много испуганных, падающих звёзд.

Лёжа тёмными ночами, Энок дрожал, когда гром грохотал над верхними балками и дождь лил как из ведра. Вода поднималась всё выше и выше. Вот-вот она дойдёт до самых стен; а потом ещё выше и унесёт всех прочь; прочь в своём бурлящем жёлтом потоке, прочь в бушующее море.

Однажды ночью Энок перепугался до смерти.

Отовсюду с неба сверкало и полыхало; огонь, как сера, кровавый огонь, похожий на белый сверкающий меч херувима; а гроза катилась, грохоча, как будто наступил Судный день. Всё вокруг грохотало, стреляя и заходясь в крике, невыносимом, диком вопле ужаса, — то рушились своды небес! Но иногда гром как будто спускался к земле, скача и прыгая, как надвигающаяся гора, перепрыгивая, перескакивая туда-сюда, словно через огромные моря. Отблеск за отблеском, выстрел за выстрелом; дождь неистовствовал, надрывался, грохоча конской рысью; воздух превратился в завывающее дождевое море. Небо и земля плакали вместе в ужасе от того, что должно было свершиться.

— Господи, спаси! Господи, спаси! — стонали Анна и Энок под одеялом; наконец громыхнуло так, что затряслась земля: — Господи Иисусе! — Энок завопил, выбрался из постели, ища помощи, бледный, как труп; запахло серой; то был конец света…

— Спички в шкафу! — закричала Анна.

Энок зажёг свечу; нашёл Иоганна Арндта, бросился на колени, принялся читать молитву «от страха пред последним днём»; а за окном грохотало и гремело по всему небу, словно мир рушился.

Голос Энока дрожал; свеча бледнела в огненных, режущих отблесках молнии. И Энок почуял, как пол уходит у него из-под ног, когда послышались самые мощные удары, грозные и тяжёлые, как грохот взрывов.

Гроза немного поутихла, но вскоре пробудилась вновь; лишь под утро стало тише. Но вокруг всё ещё бухало и ухало, словно ровный, приглушённый, вечно пробуждающийся и возвращающийся отзвук сильного гнева Божьего.

Когда Энок утром вышел во двор, он увидел жуткое зрелище.

Волосы встали дыбом на голове; он застыл, ошарашенный, лишившийся сил; как же близко был Господь к нему в ту ночь! Прямо под дверью Энок видел следы Господа Саваофа.

Гроза побила всё вокруг. Старая ива обгорела и почернела, верхушку её сломало, а ветви были с одной стороны начисто оборваны.

Мерзость запустения, мерзость запустения…

Затем молния спрыгнула с дерева в поле; снесла ограды; прободала яму в земле; понеслась дальше и вырыла новую яму; и так далее, воронка за воронкой, всё меньше и меньше; земля изорвана и изрыта, словно после набега ужасного, бешеного кабана-исполина.

Энок был таким страшным, когда вернулся в дом, с серо-зелёным лицом и безумными глазами, что Анна вскрикнула:

— Что такое, Энок?

— Суд, суд, — ответил тот поспешно, — суд…