Много времени прошло, удивительны и порой безрадостны были перемены, происходившие в мире: и Томас-цыган, и Каролус вновь пустились бродяжничать.
Каролуса совратила девушка.
Звали её Катрине, и была она дочерью финки Барбары. Каролус познакомился с ней в Рамстаде, и она «влюбилась» в него. С той поры женщины часто угощали его зельем любви, и с того дня Каролус пропал.
Одним махом он бросил свою работу. Всё чаще и чаще он отправлялся с Катрине по её делам. Вскоре обнаружилось, что под сердцем она носит кого-то, отцом которого был Каролус. И в конце концов он стал следовать за ней повсюду.
От этого Томас-цыган расстроился — Каролус Магнус был его единственной надеждой. А теперь всё пошло по-прежнему из-за его легкомысленности.
У Томаса дела тоже шли худо. Свой участок земли он не мог обрабатывать. Жил он на подаяния, иногда вперемешку с попрошайничеством, всё меньше и меньше горя желанием трудиться. Жилище его сделалось постоянным притоном для бродяг. Все старые знакомые захаживали туда, беря с собой бренневин и карты, так что Томас забыл все привычки порядочных людей. И старуха его, больная и любившая поваляться, частенько прикладывалась к бутылке; кончилось тем, что она стала выпивать каждый день, на правах хозяйки дома.
С детьми было так же неважно. Старшая дочь только и думала о том, чтобы сбежать; она хотела «заделать ребёнка» и уйти бродяжничать. И она сбежала, едва выдался случай. Сошлась с Удавом Дидриксеном и отправилась странствовать.
Двое младших, Эльсе и Фредрик, сидели дома и учились всему дурному, что их окружало. Крали бренневин и пили его; на пригорке возле дома дрались, играли в любовь и тому подобное. Так что Томас иногда впадал в праведный отцовский гнев и колотил их до полусмерти. Но тут являлась мать, пьяная и взбалмошная, и поносила его.
Наконец настал тот скорбный день, когда Томас-цыган потерял свою супругу. По справедливой воле Господней, она ушла от него в белой горячке; и хотя это в каком-то смысле было благом, Томас вскоре понял, что без жены он как без рук.
А в прочем он осознал неизбежность и несправедливость жестокой судьбы своей, захватил Эльсе и Фредрика и покинул своё жилище, пустое, холодное и полное горьких воспоминаний. Каролус, как и подобало, присоединился к ним. «Мир не так-то прост», — говорил Томас-цыган.
Впрочем, жилось им не так уж плохо, пока финка Барбара была жива. Она могла во многих отношениях сгодиться Томасу в жёны. А ещё она имела замечательный талант, благодаря которому кормила весь выводок. Она знала толк в колдовских делах. Случалось им забредать в отдалённые места в горах или вдоль фьорда, так ей удавалось подзаработать то денег, то чего-нибудь съестного, стоило ей пошептать, к примеру, над больным дитём или над коровой. Немало добрых одёжек перепало ей и от карточных гаданий, или когда она указывала девицам, мечтавшим о замужестве, их суженого, а также благодаря прочим фокусам. Но так уж было угодно Господу в Его неисповедимой мудрости, что Барбара покинула сей мир; и с того дня всё пошло из рук вон плохо. Без бабы цыгану никак не обойтись.
Катрина, жена Каролуса, тоже была не промах. Она переняла кое-какие штучки у матери и пользовалась ими при случае; в общем, баба она была неплохая, пока не напивалась. Однако компания была большая, а времена суровые.
Мужчины ни на что не годились. Томас был уже в годах; пальцы были уже не такими ловкими, а глаза — не такими острыми, как раньше; в точной работе он был не силён, да и в остальном тоже. А Каролус немногому научился у отца. Изредка он отправлялся в отдалённые деревушки с проповедями, и тогда удавалось чего-нибудь урвать. Но вскоре о нём уже знали во всей округе.
Томасу приходилось продавать одну одёжку за другой, то свою, то детей, так, чтоб ему хватило на табак и на кофе; туда же шло то немногое, что ему удавалось заработать. Вскоре он уже побирался по окрестным деревням и выглядел «хуже последнего шведа». А если случалось им раздобыть побольше денег, как компания тотчас отправлялась в город; и там они жили припеваючи, ели досыта и пили бренневин, пока не пропивали всё до последней тряпки.
Почти всё время они держались вдоль побережья, недалеко от Ставангера; далеко на восток они не совались ни с проповедями, ни с гаданиями. Но народ стал учёным и всё меньше верил в то, что цыгане могут колдовать. И когда они шатались взад-вперёд по одним и тем же местам, местные жители с трудом выносили их присутствие, и подаяния всё время уменьшались.
Очень часто им приходилось ночевать на сеновалах и в сараях; но холодными ночами было так неприятно спать в мокрой одежде на сене или на соломе, а потом подниматься с утра, не имея ни щепотки кофе. Разводить огонь в чужих сараях они не решались. А бутылка была пуста в тот же вечер, стоило им покинуть город.
…Зима выдалась промозглой, с мокрым снегом, гололедицей и ледяным ветром.
Томас и его компания медленно дрейфовали на своей старенькой лодке к югу, то и дело задерживаясь из-за непогоды. Долго ли, коротко ли они добрались до Ставангера, где Катрине раздобыла кое-какие средства, занимаясь вязанием. И компания, так долго нуждавшаяся, позволила себе как следует взбодриться. Посиделки и пирушки со старыми знакомыми длились до тех пор, пока гуляки не просадили всё до последней тряпки.
После этого они поплыли вдоль мыса и едва не перемёрзли на холодном ветру. И до того ужасно они выглядели, что народ прямо-таки пугался их вида. Заплата на заплате; то там, то сям проглядывало голое тело; клочья волос болтались туда-сюда, лица посинели от холода и почернели от грязи. Вши, само собой, заедали немилосердно. Катрине навесила на себя все обрывки, попавшиеся ей под руку, но они едва скрывали то, что положено было скрыть; маленькая Эльсе смеялась над ней, расхаживая в мужской телогрейке, подвязанной верёвочкой. Но хуже всего было Томасу. Он коченел от холода в рваной нижней рубахе, которая спадала с него; штаны были дыра на дыре, и держались на бечёвке через плечо. Единственное, что было более-менее целым, — это зюйдвестка на голове; Томас одолжил её у птичьего пугала на хуторе недалеко от Хаугесунна.
Молодой Томассен больше всех заботился о внешнем виде. У него была шляпа, а на шее — розовый шерстяной платок. Выглядел он презабавно. На голову выше отца, длинный, худой, долговязый и гибкий; руки в карманах; ходил, покачиваясь и склоняясь, как мачта на ветру; голова малюсенькая, как пуговка, на длинной загорелой шее. Лицо круглое и плоское, как циферблат, в веснушках и обветренное, кожа что пергамент; на подбородке разрасталась рыжая, непослушная борода; глаза были маленькие, тёмные и проворные, а голова маленькая и округлая, почти детская. От отца он унаследовал скользкое, хитрое выражение лица, резко менявшееся от дикого хохота до притворной святости; на щеке зиял большой шрам.
Ходил он в синей телогрейке из жидкой, грубой шерсти. Единственным целым местом на ней были рукава; вдоль живота тянулась длинная прореха, которую Каролус получил в городе, повздорив с Удавом Дитриксеном. Это была его типичная, Дитриксена, манера — пырнуть ножом вдоль живота, так, чтоб лезвием слегка поцарапать кожу. Катрине залатала прореху, как могла, толстой коричневой пряжей, но концы висели и болтались как попало. Самое скверное было со штанами; они были залатаны всюду, где можно, и совершенно растрёпанные книзу.
Компании приходилось худо во многих отношениях. Дети кашляли, как бараны; старый Томас заработал ревматизм; Катрине и Каролус «простудились»; дети хныкали от голода, требуя съестного, а маленький Томас, которого Катрине носила за спиной, прямо-таки синел от холода; они даже иногда клали его между собой, чтобы хоть немного отогреть своими телами. Судя по всему, они были не в силах перенести эту зиму; Катрине удивлялась, какого бенга эти двое здоровых мужиков ходят за ней и не могут ничего придумать! Эльсе, в свои двенадцать лет невоздержанная на язык, тоже ворчала на свой лад. Оба морса прекрасно понимали, что бабы имели в виду, и бросали друг на друга неуверенный, пытливый взгляд.
Одной из самых страшных бед было то, что кончился табак.
Они купили себе пачку в Ставангере; но её, должно быть, украл Улав Дидриксен. Старый Томас тщетно рылся в карманах, но не осталось ни крошки; он ругался, хандрил и был совершено расстроен; он даже позабыл про все свои рассуждения. Каролус как-то раз стащил себе щепотку табаку, но спрятал её от отца; там даже нечего было делить, полагал он.
Однажды утром старому Томасу стало совсем плохо. Ночевали они в домике у одного арендатора; хозяин уехал, и во всём доме не было ни крупинки табака. Все карманные запасы были сжёваны; Томас ныл, завывая, и прямо сходил с ума, позабыв про всё на свете. Ворчал на сына: «У тебя ведь есть немного, а? У тебя ведь всегда есть хотя бы щепотка в кармане, разве нет?» Но Каролус валялся на соломе, ворочался и вздрагивал от холода: «Чёрта с два! Клянусь дьяволом, ничего нет!» Старик сновал туда-сюда, шарил по комнате вверху и внизу, на кухне и повсюду, нет ли чего-нибудь; а потом опять бросился к сыну, взбешённый и безумный:
— Д… тебя раздерёт, если ты не раздобудешь хоть крошку для отца, негодяй!
— Заткнись, старый чёрт! — завопил Каролус. — А не то я тебя проучу как следует!
А старик уже отыскал в уголке его штаны; ощупал трясущейся рукой все швы; наконец, в самом невероятном месте, он откопал малюсенький кусочек табака, жадно, как пёс, схватил его и подался к выходу; Каролус понял цыганскую уловку и ухватил отца за ногу, так что тот растянулся на полу. Поднялся такой шум и ругань, что впору было затыкать уши:
— Ты тоже вор, старый чёрт!
— А ты, свинья, прятал табак от отца!
Они катались туда-сюда по полу и, казалось, хотели порвать друг друга в клочья; папаша схватил сына за причинное место и сдавил так, что тот взвыл; Катрине и Эльсе шарахались тут же, с криком и руганью; дом стоял вверх дном; жена хозяина явилась и спросила, не послать ли ей за ленсманом. В конце концов они сошлись на том, что Томас должен был поделить табак пополам и вернуть сыну его долю.
После этого компания повернула в горы; в Водале они должны были нагнать Улава Дидриксена и его шайку.
В тот день было холодно, но солнечно, и покуда отец с сыном брели по дороге, вдыхая лёгкий, морозно-синий зимний воздух и жуя каждый свой табак, к ним вернулось хорошее настроение и желание поболтать.
Старый Томас как будто опрокинул четвертинку — таким довольным и бодрым сделался он благодаря крошке табака. Он заговорил высоким слогом о сложившихся обстоятельствах и недовольстве жизнью. Стоило ему вспомнить тяжёлые дни и подумать о том, что ему отныне суждено скитаться по миру с домом и семейством, аки Рыцарю печального образа — да позволено будет Томасу употребить столь ужасное слово, — много мыслей и суждений приходило ему в голову, в том числе о том, кто правит сим миром, и о мерзости человеческой. Каролус пытался уразуметь, куда клонит его отец.
— Да, только найти бы выход, пока не поздно! — осторожно намекнул Томас.
Они с сыном переглянулись испытующими взглядами.
Старый Томас продолжал, и голова его то склонялась, то покачивалась туда-сюда:
— Я не стал бы хвалить себя, но я могу сказать одно — я всегда шёл праведным путём, и руки мои были чисты. Я всегда придерживался того мнения, что не следует поступать вопреки воле Господа — до тех пор, пока у тебя есть такая возможность! И вот теперь я чист пред Господом в свои пятьдесят девять лет и могу спросить кого угодно, и никто не сможет доказать обратное. Нет ни одного, кто смог бы отыскать хотя бы малую крупицу и заявить, будто Томас Фредриксен раздобыл её нечестным путём!
Он испытующе взглянул на сына. Лицо его было загадочным, и глаза, выпученные и притворно серьёзные, побелели.
— …И потому я вынужден сказать, — продолжал Томас своим сладким голосом, — что даже если мне придётся пойти на что-то подобное, я всё равно буду лучше и Удава Дидриксена, и прочих наших знакомых!
Каролус Магнус засмеялся — громко, увлечённо и радостно. Потом сказал:
— Не больно-то много ты имеешь от своей праведной жизни, отец! Те, кто сидит в пагое, живут гораздо лучше, чем мы!
Старый Томас тоже засмеялся радостным смехом. И они искоса переглянулись понимающими взглядами.
— Ты не должен говорить столь легкомысленно, Каролус, — предупредил старик. — Эти вещи слишком глубоки и печальны, и уроки Господа непостижимы для нас. Но впрочем, никто ведь не говорит о пагое, — добавил он обычным голосом.
— Всё равно, — твёрдо заявил Каролус. — Если рабочему не заплатят тех полскиллинга, что необходимы ему для жизни, он должен выкручиваться как может.
— Хе-хе, плутишка, — засмеялся Томас, — ты это помнишь?
— Ты знаешь, я много об этом думал. Одно из двух: либо всё пройдёт как по маслу; и это самое лучшее. Либо нас схватят и накажут; но и тогда нам будет лучше, чем сейчас. Я хочу прямо сказать тебе, отец: я не могу больше ходить и смотреть, как мучается Катрине; а что хуже всего, у неё скоро опять будет маленький.
Он говорил серьёзно.
Вскоре Томас, Каролус и Катрине, расположившись у обочины, держали совет; и тогда всё было обговорено и решено. Нужно было найти выход; и единственным выходом была спанеба.
И тогда вся компания обрадовалась, все пришли в хорошее настроение и подобрели; Катрине ласково взглянула на Каролуса и сказала: «Мой ракло, я навеки твоя!» Как будто они после долгих морских скитаний увидели землю.
— Всё, теперь не стоит ползать на коленях, выпрашивая подачки! — заявил Каролус. — Будем мужчинами; дело решено!
После полудня Катрине рассталась с мужчинами, пожелав им доброй удачи; она должна была с детьми отправиться через горные деревушки. Томас и Каролус спустились в долину и направились к усадьбе Хове. А там Каролус знал каждый закоулок.
Морозный воздух был лёгким и ясным. Большие серые неподвижные облака повисли на западе и на юге; солнце заходило.
Они ждали, пока как следует стемнеет. Снег почти везде уже сошёл, так что пройти можно было где угодно.
— Да, теперь мы можем сказать, как финка Барбара: «Дьявол поможет нам вернее Господа Бога!» — смеялся Каролус Магнус.
Шли они быстро, всё больше перебежками: нужно было добраться поскорее, и заодно согреться. Пока не стемнело, двигались полями и окольными тропами. За всё время пути не проронили почти ни слова — теперь не время для пустых разговоров, к тому же надо поберечь силы.
Пару раз они делали привал, и в двенадцатом часу уже достигли цели.
В усадьбе Хове собак не держали, так что бояться было нечего. Возле сарая, где стояла телега, Каролус отыскал стремянку; вдвоём они поднесли её к окну. Каролус разулся и полез. Выставил одно стекло; прислушался; дал знак отцу, что всё в порядке, и влез в окно.
Дверь в горницу была открыта. Каролус остановился, прислушался: не спит ли кто-нибудь в горнице? Нет. Повсюду тишина. Он направился дальше.
Каролус немного волновался, хотя, впрочем, был уверен в себе. Он радовался. Ощущал себя хозяином в этом доме. В эту ночь цыган был здесь господином. Не забыл ли он чуро? Нет, с собой. Тихо и не спеша Каролус прокрался в горницу; осторожно, без шума, вытянув руку вперёд, проверяя, чтобы, если кто попадётся… Вскоре он оказался у Анниного сундука.
…Заперт? Нет. Всё на виду. Добрые люди в этом доме. Думают больше о Боге, чем о засове. Знали бы они, что за гости у них нынче! Каролус осторожно, стараясь не шуршать, вытащил серебряные ложки, одну за другой; пять больших и три чайных. Затем нашёл ящичек, где Анна хранила сокровища; странно, что он был заперт. Но ничего страшного.
Каролус помнил, как он открывается; много раз, ещё давным-давно, они с Гуннаром, играя, лазили туда. К тому же Улав Дидриксен научил его, как открывать замки. Каролус немного поковырялся ножичком; раз, два! Открыл. «Пожалуй, Улав был прав: у меня талант!» — пробормотал Каролус.
Он взял всё, что было в ящичке: серебряный флакон из-под духов; большой старинный браслет; золотое кольцо с бриллиантом; старинную цепочку; он узнавал все эти вещи и был почти растроган: о, золотая пора детства! Всё это он завернул в свой шейный платок и опустил в карман телогрейки. На стене у входа в гостиную висела какая-то одежда; он прокрался туда и взял, сколько мог унести.
И скорей обратно. Бросил одежды через окошко Томасу; вылез; поставил стекло на место, спустился вниз, обулся. Они оттащили стремянку и побежали прочь от дома.
Каролус едва владел собой. Он прямо бесновался от радости; прыгал, приплясывал, хохотал, кувыркался, щипал Томаса за зад; он сделал почти невозможное! Старик шикал на него, но напрасно, и тоже пустился вприпрыжку. Отойдя достаточно далеко от дома, они переоделись. Своё старое тряпьё они спрятали под забором, завалив его прутьями и камнями так, чтоб не было видно.
Каролус точно сошёл с ума. Дурачился, дразнил отца, улюлюкал, гоготал, подпрыгивал и нёсся сломя голову; изображал ленсмана, явившегося их арестовать, и насмехался над ним:
Старик ругался и поносил его, но всё без толку. Так они и бежали.
Вскоре они оказались у толчеи в Брекке. Там можно было «прихватить материи для новых одежд: уж коли выбрались, так надо бы взять как следует!» Каролус выставил окно и прокрался внутрь, проворный, как червяк. «Ха-ха! Москро храпит, и буро храпит, и собаки храпят; романисэль нынче хозяин!» Он выбрасывал через окно один моток шерсти за другим; на четвёртом Томас заметил, что, пожалуй, этого достаточно; он говорил, что больше им не унести. Но Каролус не унимался. Он гоготал, как тролль, в тёмной избушке: «Раз уж выбрались сюда — надо взять по полной!» Наконец он вылез оттуда.
— Ты в самом деле сумасшедший, мальчик мой, к чему нам больше, чем мы можем унести?
— Кидай в воду! — хохотал Каролус. И бросал в реку моток за мотком: — Да здравствует буро! Да здравствует москро!
— Ты с ума сошёл! По тебе тюрьма плачет, — ворчал Томас. Он взял оставшиеся мотки и побрёл прочь, злой и рассерженный.
Томас ступил на мостик, чтоб перейти через речку, Каролус следом. Он так странно вёл себя, и даже вздумал озорничать: столкнул отца с мостика в воду со всей его ношей: «Ха-ха-ха-ха!» Старик чертыхался, тяжело дыша, ругался и отплёвывался; кое-как собрал пожитки, выбрался из воды и взошёл на берег: «Чёрт меня подери, чтоб я ещё куда с тобой пошёл, сукин сын!» Каролус от хохота повалился наземь.
Наконец он взял свою ношу и пустился следом, довольный, насвистывая себе под нос. Жалко отца, да; но — ха-ха-ха!
Старик брёл впереди, коченел и дрожал от холода. И поносил от всего сердца этого чёртового оболтуса, который хотел, видимо, его угробить. Вскоре он почувствовал, как одежда на нём заледенела; мороз начинал пощипывать. Мотки шерсти на плечах превратились в ледышки, и на Анниных юбках, которые нёс Томас, повисли сосульки. Они звенели и побрякивали на каждом шагу, а смёрзшиеся штаны трещали и хрустели.
Каролуса опять разобрал смех. И Томас тоже засмеялся, притом, что был зол.
— Хе-хе! — трясся он. — «Добродетель слаба», сказал дьявол; танцуй в стеклянных штанах!
…После полутора дней тяжёлого пути через огромные пустоши и горные долины, почти не евши, под густо падавшим снегом, еле живые, они настигли свою компанию в Водале.
Там они поделили краденое и разошлись. Золотые и серебряные вещи взял Улав Дидриксен, он тотчас отправился в город, где знал одного человека, скупавшего краденое; треть выручки он брал себе за хлопоты и риск. Улав научил Каролуса, что сказать, если их поймают: отрицать всё, пока краденое не найдут, «а потом говорить, что ты его не брал».
Томас с детьми направился на восток, Каролус и Катрине — опять на север: «Будем надеяться на лучшее, ребята!»
В первую ночь пути Каролус и Катрине ночевали на хуторе в горах к северу от усадьбы Водал. Наутро, едва они собрались в дорогу, прибежал сын хозяина:
— Два ленсмана и с ними двенадцать человек стоят у дверей и хотят поговорить с цыганами! У них ружья!
Каролус и Катрине переменились в лице и посмотрели друг на друга.
— Дело ясное, — пробормотал Каролус.
— Они уже здесь, — сказала Катрине по-цыгански. — Как ты думаешь, ты сможешь удрать?
— Запросто, моя девочка!
— А если схватят, не вздумай ни в чём признаваться!
— Попробуй тут отвертись, стоит только взглянуть на нашу одёжку…
— К чёрту! Иди же!
Каролус повернулся к жене хозяина — она побелела как мел и дрожала от страха:
— Выйди-ка, дорогая, и скажи ленсману: тот, кого он ищет, стоит за дверью. А ещё скажи: моя жена, её уже здесь нет, она ничего не знает. Не забудь про это, милая!
Хозяйка подалась к выходу.
Каролус крепко сжал свой нож и направился следом. Когда он вышел из дверей, ленсман приказал ему остановиться, но Каролус двинулся дальше. Люди метнулись было к нему, пытаясь его схватить, но он тут же резко развернулся и вытащил нож:
— Ну, кто смелый? Подходи!
Люди вздрогнули и остановились.
В тот же миг Каролус бросился бежать по направлению к горной осыпи, на запад от усадьбы. Когда крестьяне пришли в себя, он был уже на расстоянии ружейного выстрела. Они побежали за ним, но напрасно: крестьяне были грузными, а цыган — как пушинка, и вскоре он уже скрылся в горной расщелине чуть ли не прямо над головами у них.
Они стояли в снегу, размахивая ружьями и старыми заржавевшими саблями, таращили глаза и не знали, что придумать.
К ним присоединились ещё крестьяне; все были вооружены. Вскоре их было так много, что они могли окружить осыпь и не дать цыгану выйти оттуда. Каролус понимал это. И он видел, что ему нужно быть начеку; скрыться в горах где-нибудь поблизости он не мог.
В тихом, морозном свежем воздухе он слышал голоса некоторых.
— А что, ведь бабу его поймали? — спрашивал один.
— Да, — отвечали ему, — она выла и кусалась, но теперь сидит взаперти и хнычет.
— Бедняжка!
Пожалуй, лучше всего было сдаться. Если они уведут Катрине, он пойдёт за ней; вдвоём им будет легче, чем ей одной.
К тому же ему могут смягчить наказание, если он сдастся добровольно. Каролус вылез из своего укрытия и спустился к ленсману. Поднял своё смиренное лицо и заявил, что он не желает расставаться со своей женой:
— И вам вовсе не нужно вести меня силой. Я сам пойду, по доброй воле.
Ленсман был рад.
Вместе с цыганом, бок о бок, они вернулись в усадьбу. За ними с ружьями и саблями следовали крестьяне, как почётный караул.
…Вечером Каролус и Катрине сидели под арестом у ленсмана.
Они сидели под охраной каждый в своей каморке. Всё, что они могли, — стучать друг другу в стенку.
Каролус был необычайно грустен. О многом передумал он в этот день. Боже; его схватили, привели сюда и посадили за воровство; он никогда не думал, что такое может случиться.
А отец, бедняга! Бог ведает, где он теперь скитается. Возможно, и его схватили. Господи, помилуй нас, всякому сыну страшно подумать о том, что его отцу на старости лет пришлось пережить такое.
Но теперь уже ничего не поделаешь, а хуже всего было Катрине.
Каролус, безусловно, должен был сделать всё, чтобы её освободить. После того что случилось, ей придётся сидеть на хлебе и воде. Но в любом случае — им суждено расстаться.
Каролуса могли посадить в тюрьму и на год, и на два. Обретёт ли он снова Катрине, после того как покинет обитель скорби?
Она добрая женщина — в этом нет сомнения. Но вряд ли она продержится одна так долго, к тому же они не сочетались законным браком. Каролус знал одного типа, который пытался клеиться к ней и так, и этак; а все мы знаем, насколько слаб человек, в особенности женщина.
Каролус думал и думал, и на сердце его становилось тяжело и уныло. Без Катрине он не мог жить, теперь он понимал это как никогда. Она немного раздражала его, когда была пьяна, но в остальном лучше неё он не знал никого.
Он должен был высказать ей свои мысли и печали. И поскольку не было никакой возможности вступить с ней в разговор, он решил попытаться спеть для неё.
Он начал громко, так что сторожа вздрогнули. Он затянул старый цыганский мотив — странная мелодия, трогательная и простая, как ветер, завывающий в трубах.
Немного погодя ему ответил голос из соседней каморки — это запела Катрине:
И он высказал ей свою печаль:
И нежный голос ответил ему из соседней каморки:
…Они ещё пели друг другу о любви, верности и терпении, в радостные и горестные дни, но вскоре явился ленсман и объявил, что они должны вести себя тихо.