Детство комика
1
За все, что ты ненавидишь в себе, — прощай самого себя.
За все, что ты любишь в себе, — прощай самого себя.
За все, чего ты стыдишься.
За все, чем ты гордишься.
За все, что ты хочешь скрыть.
За все, что ты хочешь показать.
За все, что не сбылось.
За все, что ты есть.
За все, чем ты хотел стать.
Прощай самого себя.
2
В самом начале человек пошел по Луне.
Миром правили Никсон и Стренг. Папы работали полный рабочий день, мамы — полдня; надо было думать о детях в Биафре и без остатка съедать всю вкусную еду, которую тебе давали. В И-странах жили богатые дети, в Р-странах — бедные, но богатые дети могли поделиться с бедными, и тогда все сразу становилось лучше.
Надписи на бумажных копилках «Лютеранской помощи» приводили множество примеров того, какая малость требуется, чтобы принести пользу: «8 крон могут стать теплым одеялом. 20 крон могут стать кружкой молока для 25 детей. 300 крон могут быть вкладом в строительство простого дома. 1000 крон могут стать началом новой жизни для целой семьи — жильем, землей, орудиями, учебой в школе и медицинской помощью».
Утешительно.
На всех фронтах дела шли все лучше и лучше, Швеция была самой богатой страной в мире, и это было частью Божьего плана.
Таким был мир, в котором родился и вырос Юха Линдстрём.
3
Однажды, когда Юхе было семь лет и он уже ходил в первый класс, Ритва внезапно разбудила его посреди ночи.
Все было так странно. Несмотря на то что на дворе стояла ночь, никто не спал. На столе и на всех подоконниках горели свечи. Бенгт и Ритва поели креветок и выпили вина. Работало радио. Сосед со смешным колпаком на голове бегал по своему саду и зажигал ракеты.
Все небо сверкало фейерверками. Мир преобразился. Это был Юхин дом и в то же время какой-то другой. Ночь все изменила. На стенах дрожали тени, и мама с папой поцеловали друг друга.
Юха стоял у окна и смотрел на фейерверк. Он был в одной пижаме и босиком, но Ритва обнимала его, так что ему было совсем не холодно. Ракеты взрывались искрящимся дождем красных и зеленых звезд, но больше всего Юхе запомнилась Ритва, такая она была радостная и будто чего-то ждала. Напевая, она прижимала его к себе. Иногда, когда в небе вспыхивал особенно красивый огненный фонтан, она восторженно вскрикивала.
— С Новым годом, милый! — прошептала она на ухо Юхе. — Семидесятый год наступил, новое десятилетие.
— Пользуйся случаем, — рассмеялся Бенгт, гладя Юху по голове, — все семидесятые ты ребенок. Потом детство уже не вернешь.
Если бы Юха был старше, если бы он понимал, что папа имел в виду, он бы, наверное, испугался, но тогда это показалось прекрасным: он будет ребенком целую вечность!
На блюде лежала горка «Реми».
Ритва позволила Юхе брать сколько хочется. Это была воистину волшебная ночь.
«Реми» было самым вкусным из всего, что пробовал Юха. «Реми» — шоколадное печенье с мятной начинкой. В каждой упаковке по двенадцать печеньиц, упаковка стоила три кроны. Ровно три кроны в неделю Юха получал на карманные расходы. Двенадцать печеньиц съедались за десять минут.
Ровно три кроны стоил и билет на дневной киносеанс в Тэбю. «Тарзан и голубая богиня», «Вручение Оскара» Уолта Диснея, «Ястреб» и «Кровавый Капитан».
Все было так точно рассчитано. Ровно три кроны. Разве можно было сомневаться в существовании Бога, если его мысль озаряла все вокруг?
Тело Ритвы приятно согревало. Юха привалился к нему, уткнувшись в большую мягкую грудь. Последнее печеньице «Реми» таяло во рту. Теперь можно было закрыть глаза и заснуть — за минуту до того, как мир зашевелится, задвигается и проснется.
4
Зимний вечер в пригороде. Синеющее небо над лесами, виллами и рядами домов. Космос нависает над всем — отсюда и до бесконечности. Спутник одиноко ползет по дуге среди звезд. На юге розовеет горизонт: Стокгольм озаряет ночь. Если сидеть совсем тихо, то можно даже услышать далекий гул автомобилей.
Но здесь все почти как в деревне. Сквозь просветы в деревьях видно виллы в низине, где уютно и тепло мерцают окна, а в некоторых садах — и замерзшие яблони, украшенные гирляндами. Снег нетронутым толстым слоем лежит на земле.
Юхе одиннадцать лет, скоро двенадцать. Он лежит на поляне и хлопает руками и ногами по снегу. Хоть он и лежит прямо на снегу, ему тепло и сухо, ведь на нем много одежды. От шапки чешется лоб. Из носа течет. Юха утирает сопли варежкой, застывшей от снега. Сквозь ветки деревьев видно звезды. Они отражаются в его глазах.
Юха делает «ангела» в снегу.
Но, поднявшись и стряхнув с одежды снег, Юха смотрит на свое произведение и разочарованно признает, что оно совсем не похоже на ангела.
Нет, не похоже на ангела. Скорее на след ангела. Как будто ангел, спустившийся на землю, поднялся и ушел и теперь выжидает где-то поблизости.
И только Юха это подумал, как из леса доносится звук Юха вздрагивает.
Хрустнула ветка? Но Юха знает, что ветки ломаются оттого, что кто-то на них наступает.
Слышно же, как что-то трещит, что-то движется, что-то прямо-таки дышит?
И только он успевает об этом подумать, как неподалеку отчетливо раздается неприятный треск что-то неведомое прячется среди деревьев; Юха слышит, как кто-то движется и тяжело дышит.
Ангел, который спустился на землю, поднялся и пошел своей дорогой.
Юха напряженно вглядывается в темноту.
— Есть тут кто-нибудь? — кричит он и, не получив ответа, пугается.
Потому что теперь становится совсем тихо. Слишком тихо.
Как будто кто-то смотрит на него, тот, кто прячется за деревьями. Кто-то невидимый, но видящий его, Юху.
Кто-то улыбается.
С блестящими зубами, сверкающими глазами.
Кто-то с когтями.
Юха ничего не может поделать. У ангела есть клыки, когти, злобные глаза. И едва он успевает подумать об этом, как зубы и когти начинают расти, а глаза ангела разгораются, как угли; Юха ничего не может с этим сделать. Он изо всех сил старается думать, что ангел добрый и хороший, но уже слишком поздно — ангел приближается к нему.
Никогда раньше Юха не боялся оставаться один в лесу возле дома, но сейчас страх захлестывает его, и он бежит прочь.
Он знает, что если побежать, то ты пропал, что преодолеть страх можно, только если пойти спокойно, медленно, не спеша, но он все равно бежит со всех ног, и ужас впивается в него, как хищная птица в добычу.
Он хрипло дышит, из носа течет сильнее, он вязнет в глубоком снегу, а ангел, или демон, или кто там преследует, настигает его. Он слышит звук хлопающих крыльев. Он поворачивает голову, видит пылающие, точно угли, глаза, кривые когти, тянущиеся к нему, и кричит.
И, закричав, спотыкается, а споткнувшись, падает.
Он падает, и падает, и падает.
Потому что все падает.
Рано или поздно падет все.
— Мама, мама, я сделал ангела в снегу!
— Ты сделал меня седой, вот что ты сделал. Молодой человек, ты вообще представляешь себе, сколько времени?
Укладываясь спать, Юха старательно зашторивает окно. Где-то там, в темноте, его ждет ангел, стережет свой час.
Где-то поблизости теперь есть ангел, который появился на свет на зимней прогалине. Это Юха вызвал его.
Он отыскивает книжку о Кайсе Кават и читает ее вечернюю молитву: «Ангел вкруг нашего дома идет, две золотые свечи он несет…»
Раненый ангел. Разгневанный ангел. Юхе впору винить самого себя. Нельзя вызывать того, над кем не имеешь власти, потому что тебе потом держать ответ.
Засыпая, Юха раз за разом пытается внушить себе, что ангел точно добрый, но Юха не знает, добра или зла желает ему ангел. Но что есть и добрые, и злые ангелы — это ему известно.
Злые — это падшие. Те, что пали.
Разве это справедливо? Ведь все падает.
Рано или поздно падет все.
5
Утро. Я встаю, завариваю травяной чай, сажусь за рабочий стол и пишу.
Примеряю гримасы, заучиваю импровизации.
Новый материал, новые шутки. Сплошная охота, ни минуты покоя.
Что мне удалось в жизни?
Я работаю, работаю, работаю.
Чего я хочу достичь? Что меня пригласят в передачу «Наш визит развеселит»?
Пью травяной чай, чтобы умилостивить Бога.
Делаю зарядку, чтобы не разжиреть и не одряхлеть.
Бросил курить, чтобы не умереть.
Работаю, работаю, работаю.
В детстве я мечтал выступать. Помнишь мои сценки? Я писал еще и песни. Но их я не пел.
Почти все песни были о Боге и смерти, и с таким уж точно нельзя было заявиться на Веселый час.
В детстве я много думал о Боге и смерти.
Но так и не умер. Я прожил ужасно, ужасно долго.
Были в моей жизни «Наследники», «Онедин-линия», «В половине седьмого», Лассе Виддинг, Леннарт Сван и божественно красивая Карин Фальк. (Я был влюблен в Карин Фальк.)
Школьный оркестр по вечерам в среду и футбольные тренировки по вторникам и четвергам.
Были в жизни моей и манная каша, и рыбные палочки, и «бедный рыцарь», и оладьи, и кровяной пудинг, и спагетти с колбасой. По воскресеньям мы ели карельские пирожки с маслом и яйцом и курицу под сливочным соусом, а мороженое на десерт измеряли линейкой, чтобы всем досталось поровну.
Дни были разноцветными бусинами, которые нанизывались на нитку, и бусы должны были получиться безумно длинными, их должно было хватить, чтобы несколько раз обернуть вокруг Земли, и бусины не должны были закончиться никогда.
Одно из самых моих ярких детских воспоминаний: я в школе. Перемена. Я прижимаюсь носом к окну. Сквозь стекло я вижу, как другие дети играют внизу на школьном дворе. Я почти не слышу, что они кричат друг другу, они будто в другом мире. Я дышу на стекло и, когда оно запотевает, снова и снова пишу свое имя: Юха Линдстрём, Юха Линдстрём.
Пытаюсь понять, что это я.
Мне нет дела ни до них там, внизу, ни до того, что они не берут меня к себе.
Потому что я внезапно поворачиваюсь лицом к коридору и сотворяю театр: вот сцена, вот зал, вот публика, а вот я!
Одно могу сказать о себе: я держал в руке свои мечты.
Они были голенькие, дрожащие, как только что вылупившиеся цыплята, совсем не такие, как я думал.
Новые мечты рождались все время. Тоска раз за разом уходит прочь, дразнит меня. Не время заканчивать, время продолжать.
Вот я и продолжаю.
Работаю, работаю, работаю. Пью свой травяной чай, делаю гимнастику для рук, бросаю курить.
По утрам просыпаюсь с любопытством. Теперь уже взрослый.
Все еще нанизываю бусины на нитку.
Бусы уже длинные, но должны стать еще длиннее.
Безумно длинными должны стать эти бусы, их должно хватить, чтобы обернуть несколько раз вокруг Земли.
В детстве я обнаружил, что умею колдовать. Я мог воплотить в жизнь все, о чем мечтал. Все, что я воображал, становилось действительностью.
И годы шли, и вот теперь я здесь.
В гримерке, в ожидании выхода на сцену я хожу туда-сюда, как несчастный зверь взаперти. Время от времени стучу в стены и кричу. Скоро зверя выпустят. Его выпустят совсем скоро.
В театре аншлаг, так и должно быть.
Слышу, как гудит зал.
Микрофон, больше ничего. Большая и пустая сцена ждет меня. Освещение ждет меня. Прожектор ждет меня.
Меня.
За мной приходят. Пора начинать. Гаснет свет в зале, затихает публика. Я спокойно выхожу на сцену, оставляю в стороне свой реквизит, подхожу к микрофону, вдыхаю — я готовился к этому мгновению месяцы и годы, мучился страхом и тоской, я стою здесь и больше ничего не умею, — и вот я взрываюсь!
Вселенная взрывается.
Пора лететь на Луну и возвращаться.
Я беспокойно сплю ночью. Меня тошнит, и у меня болит живот. Я униженно молю Бога, прошу его простить мою гордыню, но я не знаю, можно ли простить такую гордыню.
Чего я требую?
Всей силы, что есть на земле и в небе.
Всего.
6
Утро — лучшее время суток, считает Юха.
Его маме это неприятно. Она не понимает, что она сделала не так, воспитывая сына.
Юха всегда встает в пять-шесть утра. Тогда можно босиком красться по линолеуму, а линолеум такой прохладный. В гостиной у них паркет, и летом по утрам, когда он просыпается, какая-то часть лакированного дерева уже нагрета солнцем, и на этом теплом островке можно свернуться калачиком и снова заснуть.
А лучше всего то, что по утрам тихо-тихо. Лампы на потолке еще не качаются, мебель еще не трясется, радио не орет, младшая сестренка еще не требует внимания к себе, мама с папой еще не принялись кричать, вздыхать, кряхтеть, ругаться, жаловаться, громя день вдребезги.
Когда мама Юхи приходит на кухню, на часах семь утра. Юха проснулся два часа назад.
— Доброе утро, — говорит Юха.
— Anna mun kaikki kestää! — шипит мама.
По-фински это означает «Дай мне сил выстоять!».
Мама Юхи из Финляндии.
По утрам ей всегда хочется умереть.
Не глядя на Юху, она проходит мимо и включает кофеварку. Кофеварка начинает пыхтеть. Облокотившись на кухонный стол, мама думает, зачем же она вообще живет на свете.
Кислый запах кухонной тряпки ударяет в нос так, что в желудке что-то сжимается. Мама опирается на кухонный стол и крепко зажмуривается.
Жирная-жирная кухонная тряпка.
Липкая-липкая плита.
Она чувствует что-то холодное и липкое под подошвой, это оказывается спагетти от вчерашнего ужина.
«Anna mun kaikki kestää», — бормочет она, на этот раз и вовсе обреченно, вытирая спагетти куском фольги.
Юха хрустит хлопьями и читает «Фантомаса».
Кофе готов. Ритва набирает обороты. Она достает из холодильника икру, масло, повидло, сыр. Крышку прочь, на стол. Быстро. Ножи и сырорезка — на стол, стаканы и чашки — на стол. Коробка с хрустящими хлебцами с грохотом приземляется туда же, буханку хлеба она несколько раз ударяет о стол, чтобы оценить его свежесть.
— Завтрак готов! — кричит она, стараясь переорать радио.
По радио один анекдот сменяется другим.
Передача называется «Комик-смена».
Входит папа Юхи в трусах. Его зовут Бенгт.
Полмошонки свешивается наружу.
Юхина мама вздыхает и смотрит в окно, чтобы этого не видеть. Кажется, что она мечтает.
О чем же она мечтает?
Об утре, об одном-единственном утре без волосатого яйца на завтрак.
По крайней мере, так кажется Юхе. Он сосредоточивается на «Фантомасе», чтобы не видеть мерзкого волосатого папиного яйца.
Никто ничего не говорит.
Юхин папа читает газету.
Юхина мама смотрит в окно.
Юхин папа чешет грудь.
Юхина мама массирует ступни.
Марианна — младшая сестра Юхи. Ей шесть лет. Сначала она слизывает с бутерброда даем, потом — масло, потом просит новый бутерброд.
Ритва тут же намазывает ей новый.
— Какого черта! — шипит Бенгт. — Ты дашь ей еще один, когда она и первый не съела?
И родители начинают браниться, а Юха читает «Фантомаса», а Марианна с довольным видом слизывает джем с нового бутерброда.
Бенгт кричит, что все, чего он хочет, — это спокойно почитать утреннюю газету. Ритва кричит, что пусть он делает что хочет, только запихнет свое отвратительное волосатое яйцо обратно в трусы. Бенгт орет, что Ритва, черт возьми, совсем ненормальная. Ритва вопит: «Кто бы говорил! Кто бы говорил!»
И так все продолжается. Они хранят семью ради детей.
Ведь детям нужна надежность, которую могут дать только мама с папой.
Марианна достает выпуск «Фантомаса» из коробки.
Юха тут же отнимает у нее журнал.
— Это я его читал! — кричит он.
— Мама, скажи ему! — пищит Марианна.
Да, по утрам в семье Линдстрём шумят много. По радио один анекдот сменяет другой. Передача называется «Комик-смена». И никого она не веселит.
В половине восьмого звонят в дверь. Это Йенни, одноклассница Юхи.
Ритва и Бенгт продолжают ругаться.
— Так и будешь орать, хоть и пришла подруга Юхи?! — надрывается Ритва.
— А что эта девчонка, черт побери, делает здесь спозаранку?! — вопит Бенгт.
— Anna mun kaikki kestää! — кричит Ритва. — Ты прекрасно знаешь, что она приходит каждое утро, чтобы вместе с Юхой идти в школу!
— И что, она не может подождать на улице? — шипит Бенгт.
— Ну да, может, — шипит Ритва в ответ. — Нашим детям, значит, и дружить теперь ни с кем нельзя, вот хорошо-то!
— Чего? — кричит Бенгт.
— Хорошо! — кричит Ритва. — Вот хорошо!
Она поворачивается к Йенни:
— Не обращай на него внимания! Не обращай на него внимания! Хочешь бутерброд?
И, не дожидаясь ответа, Ритва принимается намазывать Йенни бутерброд.
— Ты, кстати, не можешь забрать Марианну из продленки?
— Не-а, — отвечает Бенгт, — сама забирай.
— Сегодня встреча правления в Объединении семьи и школы.
— Не мои заботы.
Ритва сжимает бутерброд Йенни в руке. Костяшки пальцев белеют. Абрикосовый мармелад сочится сквозь пальцы.
— У меня нет своей собственной жизни, — шипит она сквозь зубы. — Но у меня есть место заместителя в Объединении семьи и школы, и я буду за него держаться!
Юха читает «Фантомаса». Марианна читает «Фантомаса». Йенни читает «Фантомаса». Лампы на потолке качаются, мебель трясется, радио орет, и родители уже вовсю кричат, вздыхают, стонут, кряхтят и громят вдребезги день.
Обычное утро семьи Линдстрём.
7
Возможно, лучше всего рассказывать о семье Линдстрём, описывая их двери.
В семье Линдстрём принято хлопать дверью, когда сердишься.
За обедом у кого-нибудь всегда есть повод обидеться и закричать, у кого-то всегда есть все основания броситься прочь из-за стола со слезами, комом застрявшими в горле, — и хлопнуть дверью так, чтобы все остальные поняли, как плохо они себя вели, как они все несправедливы и злы.
Двери — это хорошо. Они хлопают выразительно. Невозможно переоценить драматический эффект, произведенный хлопнувшей дверью.
И, кроме того: закрытая дверь — это закрытая дверь.
Единственный недостаток заключается в том, что двери не всё выдерживают. Рано или поздно они ломаются.
Одна за другой падают двери в семье Линдстрём — как деревья под пилой.
Когда ломается очередная дверь, ее относят в гараж и заменяют занавеской «Маримекко» с крупными цветами.
Занавеской, к сожалению, не хлопнешь. Она все больше шуршит — мирно и невыразительно.
К ручке кухонной двери Ритва привязала резиновую подушечку, чтобы вмятина на стенке холодильника больше не увеличивалась, когда хлопает дверь на кухне.
В прихожей у них застекленные двери — вернее, были застекленные. На третий раз Бенгт решил не вставлять стекол. Все равно разобьются.
С входной дверью сложнее. Она сделана из другого сорта дерева. Она не закрывается до конца, когда ею хлопаешь, а распахивается настежь. Это невероятно унизительно для обиженного, который вынужден нарушить свой эффектный уход и вернуться, чтобы затворить дверь.
Вот так все обстоит.
Семья въехала в новый полутораэтажный дом из коричневого кирпича и сразу же принялась прилежно, что есть умения, изнашивать входную дверь, при этом постоянно крича друг другу: ПОДУМАЙ О СОСЕДЯХ!
Они живут с царапинами на паркете, с паутиной в углу, с мышами и синицами на чердаке, а в гараже, прислонившись к стене, стоят двери в ожидании отца-умельца с набором инструментов, который придет и починит их.
Так они и стоят там, эти двери.
8
В гостиной живет карликовый кролик Линдстрёмов.
Кролика зовут Малыш.
Они зовут его Пердыш.
Он кусает детей, когда они пытаются его погладить.
Вот как много радости от карликового кролика.
Он повсюду какает и кусает детей.
И еще он прогрызает дыры во всех стенах.
Он любит стены, Пердыш.
Когда они, много лет спустя, захотят продать дом, им придется вешать на стены плакатики, чтобы скрыть дыры, и свистеть, когда к ним будут приходить возможные покупатели посмотреть дом.
«Тра-ля-ля — здесь нет никаких дырок — тра-ля-ля!»
Но покупатели будут все время обнаруживать эти дыры, и семейству придется восклицать: «Ой, дырочка!»
— Юха, ты знал, что тут дыра? — строго спросит Бенгт.
— Нет, папа, я правда не знал! — ответит Юха.
— Марианна, а ты знала, что тут дыра? — продолжит Бенгт.
— А что, там дыра?
И вся семья, выстроившись в шеренгу и теряя свои места в раю, примется заверять, что они и малейшего представления не имели о том, что за картинкой дыра.
Но все это будет через много лет. А пока Пердыш довольно жует стены и не знает о том, что папа Бенгт спустя всего несколько месяцев запишет его к ветеринару в «Друзьях животных» на усыпление и что вся семья будет рукоплескать, когда карликового кролика наконец увезут прочь.
Даже Марианна не будет его жалеть, а ведь это все-таки ей подарили Пердыша на день рождения.
В гараже у них, кроме всего прочего, есть птичья клетка и клетка для морской свинки. Птичья клетка осталась от канарейки, которая погибла после попыток Юхи и Марианны приручить негодяйку, длившихся полгода.
А заведя морских свинок, семья завела и знакомство с «Друзьями животных».
Ритва думала, что «Друзья животных» — это что-то вроде гостиницы для домашних питомцев, и, собираясь оставить там Снитте, Снатте и Снутте, взяла с собой детей, чтобы показать детям, как чудесно Снитте, Снатте и Снутте проведут лето, когда семья уедет.
— Вы хотите посмотреть, как мы будем их умерщвлять? — спросила добрая тетенька в «Друзьях животных» и открыла крышку большого ящика, где Снитте, Снатте и Снутте отравятся газом.
Юха и Марианна рыдали после этого несколько дней подряд, оплакивая Снитте, Снатте и Снутте.
Пердыша же никто никогда оплакивать не будет.
Еще одна пустая клетка в коллекцию. Вот и все.
9
Я люблю стоять на сцене, но гастроли — это скучища, всегда чувствуешь себя таким одиноким. Один едешь, один спишь, один ешь. Перед выступлением надо собраться с мыслями, а после — ты уже слишком устал, чтобы с кем-то встречаться.
Рестораны в Швеции неописуемо пусты. Из колонок доносится «Bridge over troubled water». На перекрестке красный свет сменяет зеленый, и наоборот. В ресторане нет никого, кроме меня и двух молодых людей, завершающих трапезу чашечкой кофе.
«Мне один друг рассказывал, что в Стокгольме какой-то тип вбежал в метро и стал стрелять из дробовика!» — говорит один.
«Правда? — удивляется другой. — Прямо-таки заряженного дробью?»
«Да… Знаешь, ни за что не решился бы жить в Стокгольме!»
Официант не говорит «пожалуйста», ставя передо мной заказ.
«Спасибо», — говорю я.
Просто чтобы услышать чей-нибудь голос.
Пицца как пицца. В колонках бренчит «Memories». Я жую. Красный свет сменяет зеленый, и наоборот. «All alone in the moonlight». На улице ни души.
Забирая тарелку, официант не спрашивает, понравилась ли мне еда.
Он вообще ничего не спрашивает.
«Спасибо, — говорю я, чтобы услышать голос. — Можно счет?»
Парни допили кофе и ушли. Красный свет сменяется зеленым, потом снова загорается красный. Официант не приносит счет. Магнитофон выключили. Я подхожу к бару и расплачиваюсь.
Пицца стоит пятьдесят пять, вода из-под крана — пять крон.
«Вы берете деньги за воду из-под крана?» — удивляюсь я.
«Да», — отвечает официант.
Я ухожу, не поблагодарив.
Гостиничный номер в точности как все шведские гостиничные номера средней руки: герметичный и звукоизолированный.
Гардины, кровать, покрывало, кресло и диван розовые. Все дерево розового цвета. Всю ночь развлекает MTV. На часах половина одиннадцатого. Еще тринадцать часов мне сидеть одному в гостиничном номере.
Я звоню на свой автоответчик.
«Сейчас меня нет дома, но вы можете оставить сообщение после второго сигнала, и я перезвоню вам, как только смогу».
Просто чтобы услышать голос.
10
Воскресенье. Бенгт занят установкой только что купленных солнечных часов.
В Сэвбюхольме нет сада, в котором не нашлось бы места солнечным часам. Даже там, где никогда не показывается солнце, имеются они — солнечные часы.
В Сэвбюхольме солнечных часов больше, чем счастливых людей.
По воскресеньям у Бенгта есть время взяться за семью, осмотреть дом и поковыряться в саду. Ради выходных и живешь.
— Йессэр! Ради них и отпуска.
Начхать, что весь отпуск идет дождь.
— Йессэр! Какого лешего, однова живем, и какая разница будет через сто лет, и Рождество только раз в году, или как там говорят?
Как там говорят?
Бенгт смотрит на часы, щурится на солнце и поворачивает тяжелые часы, чтобы они показывали верное время.
Когда тень наконец падает, как следует, он отпускает часы, которые тут же валятся на землю.
— Да какого же… — стонет Бенгт и снова поднимает часы. Едва он успевает утереть пот со лба, как часы тут же падают снова.
И Бенгт радостно смеется.
Нет, он не смеется. Он бранится.
Он рычит, что взял бы и убил.
Но солнечные часы не убьешь.
Солнечные часы их всех переживут.
Еще долго после того, как они все покинут эти места, часы будут стоять там, где некогда был их сад, еще долго после того, как взорвутся все электронные часы и заржавеют механические, эти солнечные часы будут стоять как памятник примитивным попыткам человека приручить время.
Дрожа от напряжения, с набухшими венами на висках, Бенгт еще раз поднимает солнечные часы, и едва он успевает это сделать, как солнце прячется за тучами, а на лицо падают первые капли дождя.
— Нет, все, я сдаюсь, — хнычет Бенгт себе под нос, — этот чертов двор кривой. Поэтому они не стоят. Да и вообще, зачем, на хрен, нужны эти часы? Глупости это. В этой чертовой стране, кстати, все время идет дождь. А всё социалисты виноваты. И двор кривой, и спасибо никто не скажет. Одно нытье и попреки с утра до вечера. А надо-то всего ничего: немного тепла, приветливости, чуточку уважения. Так ведь нет же! Нет ведь, нет ведь, нет ведь! Много хочешь. Даже дети на тебя орут. Другой бы поорал на отца. Так бы получил! Слишком добренький. Слишком добренький и безвольный. В этом все и дело.
Он утирает нос тыльной стороной ладони. Ужасно жаль его, но никому нет до него дела.
На ухоженном соседнем дворе стоит сосед и из шланга поливает лужайку, а его послушные дети тем временем тащат срезанную вербу.
Сосед надевает на шланг насадку, подходит к забору и сварливым тоном зовет Бенгта.
— Слышь, Линдстрём, — скрипит он, — ты чего не выпалываешь свои одуванчики? — И продолжает, не дождавшись ответа: — Твои одуванчики перебираются на наши лужайки. Какой нам смысл ухаживать за лужайками, пропалывать их, если ты не выпалываешь одуванчики? У нас ведь они тут же вырастают снова.
— А, тебя, значит, беспокоят одуванчики… — отвечает Бенгт, подходя к забору. — Да, одуванчики — это проблема, — многозначительно произносит он, пиная забор и сплевывая. — А я что-то все хвораю в последнее время. — И, подождав, добавляет: — Сердце. Наследственное.
— Вот черт, — отвечает сосед, пинает забор, чешет грудь и сплевывает, — ну, серьезного-то ничего нет?
— Не знаю, врач вот дал какое-то зелье — вроде как должно помочь.
Бенгт торжествующе достает из нагрудного кармана нитроглицерин и показывает соседу, сплевывает, ковыряет в ухе и пинает забор.
— Вот черт, — снова говорит сосед, сплевывает и пинает забор, — а что, дети подсобить не могут?
— Могут, ясное дело, — Бенгт тихо матерится про себя и пинает забор, — сейчас позову. Юха! Марианна! Выйдите на минутку!
Из дома ни звука.
— Сейчас придут, — произносит Бенгт, смущенно улыбаясь и пиная забор.
— Слышь, — говорит сосед, тоже пиная забор, — дай-ка посмотреть твое лекарство — может, у меня то же самое.
Сосед тоже достает лекарство из нагрудного кармана, и они сравнивают.
— Нет, не то… А ты что от язвы пьешь?
— Знаешь… У меня нет язвы — пока, только катар, от него я пью новалюцид.
— Вот черт, — произносит сосед, пинает забор, чешет руку и плюет, — новалюцид, он жидкий, что ль?
— Ага, — отвечает Бенгт, плюет, прокашливается и пинает забор.
— Плохо с детьми управляешься. Не идут!
— Ой. Доска шатается.
— Чего?
— Надо эту доску прибить, — бормочет Бенгт и наклоняется, чтобы получше рассмотреть.
— Плохо ты с ними управляешься, — повторяет сосед.
Бенгт поднимается.
— Не понимаю, куда они пропали… Юха! Марианна!
Сосед упивается своим превосходством, добивая:
— Так у тебя и язвы нет…
— Ну, как сказать… — парирует Бенгт, — врачи говорят, что катар, может, еще хуже, чем язва, так что…
— Вот черт. Да, тогда у меня катар.
— ЮХА И МАРИАННА! А НУ-КА, МАРШ СЮДА! — кричит Бенгт, и голос у него срывается. — Что-то дерьмово с глоткой, — объясняет он, морщась.
— Да, нет у тебя управы на детей, — злорадствует сосед.
— Что-то у меня тут разболелось, — говорит Бенгт. Он долго и сосредоточенно мнет живот. — У тебя там же?
— Да нет, у меня вроде здесь… — Сосед мнет живот чуть повыше и морщится сильнее. — Не знаю, что-то урчит и пухнет.
— А у меня отрыжка по самое не могу!
— Да, спасибо еще, что из меня еда обратно не лезет, — заявляет сосед, нажимает на живот и вздыхает. — А что ты на ночь пьешь?
— Свечи от почечных камней — на случай, если во сне будет приступ, — хвастается Бенгт.
— Вот черт!
— Ага!
— Вот черт!
Они так возбуждаются, что им не хватает слов. Все это так красиво! Им надо как-то выразить свои чувства.
Поэтому оба пинают забор.
И тут из дома выходит Юха.
— А вот и Юха наконец-то! — облегченно вздыхает Бенгт. — Ты куда, Юха?
— Никуда.
Он проходит мимо отца и соседа, не останавливаясь.
— Только ненадолго, — растерянно произносит Бенгт.
Ритва открывает окно.
— Еда готова! — кричит она. — Как там часы?
— Вот, баба еду приготовила, надо идти, — бормочет Бенгт и идет к дому.
— Только не забудь про одуванчики, слышь, — орет ему вслед сосед, — их надо рвать с корнем, иначе они снова вылезают. Чертова дрянь эти одуванчики!
Как только оба уходят, из забора вываливаются четыре доски и остаются лежать на земле.
11
Юха ненавидит кататься на коньках. У него слишком слабые лодыжки. Они подворачиваются.
Кроме того, он не умеет тормозить. Чтобы затормозить, ему приходится либо врезаться в бортик, либо падать на лед.
И когда отец в конце концов разрешает ему сойти со льда — посиневшему от холода, сопливому, со слезами на глазах, — у него не получается снять коньки, потому что они примерзли.
Юха ненавидит кататься на коньках!
Папа дарит ему новые коньки каждое Рождество.
Это входит в папин план: будь другом своему ребенку.
У Юхиного папы странное представление о том, что значит быть родителем.
Он может разбудить детей среди ночи, с оранжевой посудиной в руках.
— Вставайте, вставайте, — тормошит детей он.
— Что такое? Что такое? — спросонья спрашивают Юха и Марианна.
— Меня просто тошнит, так что если вы услышите неприятные звуки из моей комнаты, не бойтесь — это меня РВЕ-ЕТ! — говорит папа.
Затем он возвращается к себе и тут же засыпает, а Юха и Марианна всю ночь после этого лежат и ждут неприятных звуков.
Зимой папа вытаскивает их на воскресные прогулки.
Вся семья тащится на лыжах, пьет какао из термоса, ест апельсины и бутерброды, мажет губы идомином…
Да, во время этих чудесных зимних прогулок все в семье так счастливы, счастливы, счастливы, все схватывают воспаление легких и умирают.
12
Мне нравится быть одному. Мне нравится думать. В детстве тоже нравилось. На других людей я охотнее всего смотрю как на публику. Так проще. Так я знаю, как к ним относиться. Вот я, вот они — если ты понимаешь.
Почти как когда пишешь такие вот письма.
13
Лавка «Продукты Сольвейг» принадлежит Сольвейг.
Сольвейг — кругленькая тетенька из Халланда, она все время либо смеется, либо точит ножи. Иногда и то и другое одновременно — тогда Юхе становится страшно.
Магазин располагается на нижнем этаже дома Сольвейг. Сама Сольвейг с семьей живет этажом выше. Со своей предполагаемой семьей, потому что никто никогда не видел и тени этой самой семьи и никто никогда не слышал, чтобы наверху кто-нибудь шевелился, или слушал музыку, или издавал какие-то звуки.
Может быть, Сольвейг просто придумала, что у нее есть семья.
А может, она их убила своими заточенными ножами и перемолола в фарш.
Сольвейг доверять нельзя.
Хоть магазин «Продукты Сольвейг» и маленький, как кукольный шкаф, в нем умещается все, что только можно съесть: рыбные палочки, замороженная курица, макароны, морковка и хлеб.
Все свежее и качественное. Хочешь купить фарш — можешь даже посмотреть, как Сольвейг перемалывает мясо. У Сольвейг не продают второсортных продуктов.
По крайней мере, так беспрерывно повторяет сама Сольвейг, смеясь и скрежеща ножами.
— Прямо из пекарни! Потрогайте, совсем еще теплый! — сообщает Сольвейг, тыча в хлеб, покрытый точечками плесени.
— Все с ними в порядке, — говорит она, забирая у Юхи бананы, которые он недоверчиво ощупывает, — бананы и должны быть скорее коричневыми, чем желтыми, это и младенцы знают. Не так ли, госпожа Линдстрём?
Ритва краснеет и не знает, что сказать.
— Не так ли, госпожа Линдстрём? — повторяет Сольвейг, и Ритва, понимая, что это обвинение, спешит заверить:
— Разумеется! Бананы и вправду прекрасные! Вот мы и возьмем целую гроздь. Kiitos, kiitos.
— Здесь не продают второсортных продуктов! — победоносно восклицает Сольвейг и запихивает бананы в пакет. — Такому маленькому магазину, как мой, не по карману недовольные покупатели, это же всем ясно.
На самом деле в этом магазине семья Линдстрём берет продукты в кредит. Поэтому им не с руки ссориться с Сольвейг.
Она тщательно и обстоятельно записывает каждую покупку в свою черную записную книжку.
«Молоко нормализованное, 1 л, 1,35. Фарш мясной, 600 г, 12,60».
В конце каждого месяца, когда Ритва должна расплачиваться, начинается перебранка с Сольвейг.
Сольвейг торжествующе потрясает в воздухе своей черной записной книжкой и кричит:
— Можно все проверить, госпожа Линдстрём, здесь все записано!
Ритва раздраженно смотрит на аккуратные таблицы с товарами и ценами, которые Сольвейг держит у нее перед носом.
— Да-да, но что это доказывает? Невозможно, чтобы четыре человека столько съедали.
— Она обвиняет меня в мошенничестве? — дико вопит Сольвейг, густо краснеет, и голос у нее такой, как будто ей трудно дышать.
— Я этого не говорила! — защищается Ритва.
— И ей хватает наглости, ей, значит, хватает наглости стоять тут в моей лавке и утверждать, что я подделываю счета! Нет уж, знаете что, я вот только так и скажу, знаете что! — продолжает Сольвейг.
— Anna mun kaikki kestää! — бормочет Ритва и достает кошелек.
Она заранее знает, что проиграла. Если она сейчас не сдастся, то Сольвейг перелистает вместе с ней всю записную книжку от корки до корки, пункт за пунктом — как было уже не раз, — чтобы доказать ей, что все верно, потому что на карту поставлена честь Сольвейг, и закончится это все равно тем, что Ритва заплатит. Так что Ритва платит, бранится про себя, но платит.
Когда счета оплачены, к Сольвейг возвращается хорошее настроение. Ведь ее не зря зовут солнечной Сольвейг, как она любит повторять.
Она смеется, точит ножи и угощает Юху тянучкой за пять эре.
— Не стесняйся, бери! — подбадривает она, подманивая к банке. — Бери две — они такие маленькие!
Юха вежливо благодарит и берет малиновую тянучку, после чего Сольвейг тут же хватает свою черную записную книжку и начинает с новой строки: «1 большая малиновая тянучка, 5 эре».
Затем она отрывает взгляд от книжки и улыбается, наклоняясь к Марианне и потряхивая банкой с тянучками:
— А сестренка-то небось тоже хочет!
14
А они как думали, глупые родители? Естественно, Юха сможет присмотреть за Марианной вечером и сам лечь спать!
Их дом — обычный надежный дом, а Юха уже не ребенок!
Все-таки прошел уже целый год с тех пор, как он заставил папу снять со стены портрет старика, взгляд которого неотступно следовал за проходящим мимо Юхой.
Не только Юхе, кстати, был неприятен этот старик, многим другим тоже.
По крайней мере, Марианне.
И вообще, теперь он старше и не стал бы бояться этого портрета. Он почти уже собирался сказать папе, что портрет надо повесить на место.
Потому что Юха не трус, уж этого никто о нем не может сказать.
Так что, даже если маме с папой не удастся найти кого-нибудь, кто посидит с детьми, они могут спокойно отправляться на этот юбилей и возвращаться домой поздно ночью — в одиннадцать, двенадцать или когда угодно. Юха за все отвечает.
И он с таким нетерпением ждет, когда же они наконец уйдут. Они все одеваются и одеваются!
Но зато уж и выглядят они — глаз не оторвать. На маме винно-красное шелковое платье и нижняя юбка, волосы завиты, розовая перламутровая помада. Она похожа на королеву.
Папа еще наряднее. На нем черный смокинг, блестящие черные ботинки, и от него приятно пахнет одеколоном. Юха едва ли не краснеет, глядя на папу, и его сердце так и колотится от гордости!
Но вот они готовы выехать. Садятся в автомобиль. Юха в одних носках стоит на посыпанной гравием дорожке и машет им.
Счастливо повеселиться, пока, пока, уезжайте же! Да, да, Юха знает, что у телефона мама положила записку с номером, по которому до них можно дозвониться. Она уже тысячу раз это сказала.
Когда автомобиль скрывается за пригорком, Юха слышит, как папа прибавляет скорость, потом звук тает.
Ветер резко дует ему в лицо. Бесконечный снег, холодные деревья, вечер наступает рано. Стоять в одних носках на застывшем февральском гравии холодно, поэтому Юха возвращается в дом. Он закрывает входную дверь, громко хлопая ею.
Впервые он господин в доме. В своем доме. Тихо. Тише, чем просто тихо. Так тихо, что он сам как можно тише поднимается по лестнице на верхний этаж.
На кухне посудомоечная машина только что справилась с посудой после ужина. Когда он открывает дверцу, его окружает облако пара, пахнущего средством для мытья посуды. Он вынимает посуду, хотя она еще такая горячая, что он обжигается. Но если уж ты такой большой, то надо делать, как папа, — ничего, что немножко обожжешь пальцы.
Потом он вытирает кухонный стол. За кухонным комбайном — целая гора крошек, которые даже мама не заметила. Он очень доволен собой, когда ему наконец удается привести в порядок стол.
Разойдясь, он наливает воды в тазик, добавляет мыла и добровольно моет дверцы шкафа, но тут же останавливается, вспомнив, какая это убийственная скукотища — мыть дверцы кухонного шкафа.
Кухня и так чистая, решает он. Он довольно поработал сегодня.
Тазик с водой остается стоять на полу.
Теперь пора посмотреть, что за секреты хранятся в родительской тумбочке. Сначала надо проверить, не вздумала ли дуреха Марианна следить за ним. Он крадется в ее комнату. Марианна лежит на полу и смотрит комиксы, не замечая его.
Ей вовсе не так интересно быть одной дома, как ему.
Он бросается на родительскую кровать, немного качается на ней. Потом открывает один ящик в тумбочке. Осторожно достает содержимое. Носовые платки, салфетки, мамино обручальное кольцо — пальцы у нее располнели, — а в самом низу то, что он искал: упаковка презервативов.
«Мамба» — презервативы в обтяжку.
Вот и доказательство. Мама с папой трахаются.
Тяжело дыша от возбуждения, он берет один. У него стучит в висках. Он запихивает остальное обратно в ящик, следит, чтобы все лежало, как прежде.
Зажав презерватив в руке, он запирается в ванной.
Когда он снимает штаны, его пенис напряженно дрожит.
Он рассматривает презерватив, тянет его, нюхает — потом натягивает на письку до самого конца.
Презерватив немного сморщился.
Совсем немного сморщился.
Если пенис не станет больше, чем сейчас, Юха никогда не сможет заниматься этим с девочкой, это ясно.
Он ходит по ванной с писькой, торчащей перед ним, на ней презерватив. Он встает на скамеечку и достает папину электробритву из шкафчика. Нюхает ее. Пахнет приятно. Еще теплая, потому что папа брился перед самым уходом из дома.
Он крадется к двери, слушая, не доносится ли каких-нибудь звуков из комнаты Марианны, потом включает бритву и осторожно бреется. Не потому, что у него растет борода, конечно, — только немного малюсеньких светлых волосков над верхней губой, но он смотрел фильм, который назывался «Герои моря», и там говорили, что надо рано начинать бриться, если хочешь, чтобы у тебя выросла настоящая борода.
Закончив, он берет папин одеколон. Писька все еще торчит. Так торчит, что ему кажется, что никогда не перестанет. Он ложится на пол и онанирует, пока там что-то не вздрагивает, а по спине проходит какая-то дрожь.
Потом он тихо лежит и дышит, смотрит под ванну и думает, как там грязно. Он видит старое мыло, приросшее к полу, несколько прищепок, пластмассовый совок. Все ерунда. Он удивительно расслаблен, спокойно лежит и дышит, пока пенис снова не становится мягким.
Презерватив он смывает в унитаз.
Он обещал, что Марианна ляжет спать не позже восьми, и ровно в восемь он силой облачает ее в ночную рубашку и кладет в постель. И грозит, что, если она немедленно не заснет, он изобьет ее до синяков.
Марианна кричит, что она хочет немного почитать в постели, потому что мама всегда разрешает это. Потом она кричит, что дверь закрывать нельзя, а лампу в прихожей надо оставить включенной.
Юха довольно качает головой — ох уж эти малыши — и садится в папино кресло, чтобы посмотреть телевизор. Сейчас он хозяин в доме.
Он смотрит взрослую передачу. «Открытые двери».
Он чешет нос, совсем как папа, и говорит: «Ух, ну и ну».
Он выключает телевизор на последней передаче. Тут же становятся слышны все звуки в доме. Он слышит, как кто-то крадется. Он испуганно фыркает. Ему не могло показаться. Кто-то крадется по дому.
Это, конечно, просто Марианна идет в туалет.
— Марианна! — кричит он тонюсеньким испуганным голоском, проглатывая последний слог.
Да, таким голосом преступников не напугаешь. Скорее уж наоборот: скорее сюда, все открыто, дома одна только девчонка!
Никто не отвечает. Кто-то или что-то трещит наверху, он крадется наверх, чтобы убедиться, что это всего лишь Марианна.
Это должна быть Марианна!
Но Марианна лежит в своей кровати и спит на куче комиксов про Дональда Дака. Спокойно похрапывает, спихнув одеяло к ногам.
Совсем как когда они ехали по «Туннелю Ужасов» в Грёна Лунде прошлым летом.
Юха проинструктировал Марианну, что раз уж за них заплатили такие деньги, то зажмуривать глаза ни в коем случае нельзя, как бы противно и страшно ни было. Кроме того, там все не по-настоящему, объяснил он, хоть Марианна и слишком маленькая и глупая, чтобы понять.
И вот вагон поехал вперед, и Юха приготовился смеяться и веселиться, как никогда.
Только там было темно, как ночью, жутко, и вагон скрипел — что ж поделаешь, если ему вдруг стало страшно.
— Не закрывай глаза! — прошептал он Марианне и ущипнул ее за руку. В ту же минуту отворились две темные дверцы и на них зарычала горилла со светящимися красными глазами.
Юха тут же зажмурился.
Вагон качался, сквозило, что-то противно кричало рядом с ними, он на мгновение открыл глаза, увидел громыхающий скелет, в животе у него все сжалось от страха, и он чуть не заплакал. Вагон было не остановить. Мама с папой были там, снаружи. Он был один со своей глупой сестрой. Он закрыл глаза в темноте и молился Богу, так ему было страшно.
Вдруг Марианна похлопала его по плечу и сказала:
— Юха, ты же закрыл глаза!
Юха открыл глаза и огляделся. Вагон вынырнул наружу, чтобы дети помахали родителям. Внизу на земле стояли его мама с папой и множество других мам и пап с детьми. И все видели, что он закрывал глаза.
— Вовсе я не закрывал глаза! — закричал Юха.
— Нечего тут бояться, — стала услужливо объяснять Марианна, — тут все не по-настоящему.
— Я вовсе не закрывал глаза! — снова закричал Юха и ударил ее что было сил в ту самую минуту, как вагон снова нырнул в мерзкий темный «Туннель Ужасов». — Скажи, что я не закрывал глаза! — закричал Юха и ударил сестру еще раз.
Если уж все увидели, что он испугался, то уж Марианну он все-таки хоть силой заставит отказаться от увиденного. Но вдруг на них накинулся паук, и Юха, мгновенно прекратив грозить сестре, крепко обнял ее потными руками.
Когда они выбрались на свободу, Марианна бросилась к родителям, крича, что она ни капельки не жмурилась. За ней подошел Юха, бледный и потрясенный.
Папа ласково погладил его по щеке и спросил, очень ли было противно. Юха отшатнулся и сказал, что это было совсем не весело. Вся их прогулка в Грёна Лунде была испорчена.
Остаток дня он брел в нескольких метрах позади от всех остальных.
Ему было до смерти стыдно, что все видели, как он закрывал глаза.
Никакого значения не имеет, знает Юха или не знает, что все не по-настоящему. Он все равно боится. Привидений, дьявола и убийц.
Юха знает, что он все придумывает. Но это не мешает ему бояться.
Он ходит по дому и наводит порядок перед сном, и с каждой выключенной лампой ему все страшнее. Ночь захватывает комнату за комнатой и затопляет дом тишиной, которая вовсе не тишина.
Неприятных звуков становится больше. Они приходят отовсюду. Ему кажется, что на нижнем этаже его кто-то дурачит, и он спешит наверх, чистит зубы, натягивает пижаму и ложится в кровать.
— Вот славно будет поспать! — говорит он, притворяясь, что зевает. И бормочет, как папа: — Ух, ну и ну!
И выключает лампу.
Она остается выключенной ровно десять секунд.
Что это там трещит, что это тикает, что это скрипит?
Юха нащупывает лампу потными руками и включает ее.
Мама с папой еще долго не вернутся.
Они уходили такими нарядными.
На маме было винно-красное шелковое платье, длинные перчатки, на губах розовая перламутровая помада. На папе — черный смокинг, и от него приятно пахло одеколоном. Они нарядились, чтобы веселиться всю ночь.
У телефона мама оставила бумажку с номером, по которому до них можно дозвониться, если что-то случится. Юха мог бы позвонить и сказать, что что-нибудь случилось, что он заболел.
Впрочем, нет, конечно, не он — что Марианна заболела.
Но он знает, как мама с папой радовались, что пойдут на праздник, и всю эту неделю они обращались с Юхой почти как со взрослым, потому что он должен был остаться дома один и присмотреть за сестрой. Нельзя же теперь звонить и мешать им.
Юха лежит и думает, сколько у них в доме дверей. Неприятно, когда их так много. Представить только, что в какую-нибудь из них постучат! И сломать нужно всего-то одну дверь. Он, кстати, не забыл запереть ее?
«Я просто сам себя пугаю», — думает Юха и тут же — про все окна, в которые можно заглянуть.
Стоять там — тихо, холодно и злобно — и молча смотреть.
Но там никого нет. Никто не стоит и не смотрит в окно. Никого с мерцающими желтыми глазами, никого с тесаком в руке, никакого мертвеца там нет.
Это всего лишь ветка стучит в окно.
Просто дом трещит, а не кто-то там ходит по нему. Звук, который слышит Юха, — это просто часы на кухне, а может, и обогреватель. Хоть это и похоже на стук вилкой по тарелке, это не так.
Как в страшилке: что-то стучит по крыше автомобиля. Тук, тук, тук: «Выходите из машины по нашему знаку и, что бы мы ни делали, не оборачивайтесь!»
Не оборачивайтесь! А она оборачивается… «И на машине сидел карлик и стучал истерзанной головой ее мужа по крыше. Тук, тук, тук».
Вот видишь. Всему есть естественное объяснение.
Только карлик-убийца может сидеть в чужом доме и стучать вилкой по тарелке.
Юха встает из кровати и выскальзывает из комнаты. Он кричит:
— Я здесь! Я здесь! Я здесь!
Родители возвращаются около двух ночи и видят, что все лампы в доме включены, а Юха в пижаме спит на лестнице. Рядом на ступеньке карманный фонарик.
Папа осторожно поднимает юного героя и несет его в постель так, чтобы тот не проснулся.
15
Я новое небо и земля, я бесконечная Вселенная. Я — всё!
Во время выступления я приглашаю публику полетать со мной. Стоит им только захотеть, и я захвачу их на Луну и на Марс, я могу взять их куда угодно. У меня есть крылья — как у Икара.
Конечно, конечно, крылья мне можно обрезать. Нет, это совсем даже не сложно — раз-раз! Чик-чик! «Проткнуть — и глазом не моргнуть!» (Помнишь этот фильм?) Но тогда мы ничего не достигнем. Тогда я буду стоять курицей и хлопать крыльями, и, быть может, это даже кого-то развеселит. Я ненавижу все, что может отнять у меня крылья, что может заставить меня стать таким, как все.
Мой продюсер уже заказывает следующее лето. Как тебе это, а? Вот бы они посмотрели на меня, эти черти из Сэвбюхольма!
Когда я думаю о нашем детстве, мне кажется, что мне удалось увернуться в последний момент, точно мышеловка захлопнулась за моей спиной. Почти как Пиноккио, который чуть не превратился в осла. Меня передергивает, и я думаю о том, что я выжил, что я живу, и я бесконечно рад, что я взрослый и уже на пути оттуда.
Да, есть чувство, что я все еще на пути оттуда, словно движение, которое началось тем июньским днем, когда я сел на поезд в Сэвбюхольме, еще не закончилось.
«Там — это там, где тебя нет. Здесь — это там, где ты есть». Так пели Магнус, Брассе и Эва.
«Дом» остается позади или, скорее, теряется где-то по дороге.
Как бы то ни было, быть взрослым — чудесно; чудесно, когда можешь заставить людей смеяться. Юмор — это заклинание против печали. Когда я шучу о детстве, мы смеемся с облегчением, потому что мы все-таки выжили.
Пока мы смеемся, мы непобедимы.
16
Юха и Йенни — лучшие друзья. Просто так оно есть. И так будет всегда.
У обоих рюкзаки с надписью «Адидас». Они живут в одинаковых домах совсем рядом друг с другом. Юха может заглянуть к Йенни, Йенни может заглянуть к Юхе. Иногда они стоят у окон и смотрят — просто смотрят друг на друга.
Только с ней он чувствует себя уверенно. Она — единственная, кого ему никогда не надо подкупать.
У Йенни ямочки на щеках, когда она смеется, ее глаза блестят, когда она улыбается. Она может засмеяться от одной лишь Юхиной гримасы.
Йенни — поздний ребенок. Ее сестры и братья уже взрослые, а родители — почти пенсионеры. Дома у Йенни пахнет пылью от старых книг и чучел животных. Ее мать часто болеет и почти всегда лежит в постели. Волосы у нее белые, как у бабушки.
Отец Йенни всегда одет в пуловер, у него напомажены волосы, и он курит трубку. Он похож на героя черно-белого фильма. Его все боятся. Это потому что он такой мрачный.
Поскольку мама Йенни часто болеет, в гостях у Йенни надо вести себя тихо. Чаще всего они с Йенни валяются на ее кровати и читают комиксы.
Или валяются на кровати в комнате ее брата и читают комиксы.
Они читают много комиксов.
Брата Йенни зовут Конрад, и он живет дома, хотя ему уже двадцать семь лет. Конрад похож на своего отца, он носит такие же пуловеры, очки, но трубку не курит.
Конрад работает в Музее естествознания, он мастерит чучела, то есть целыми днями набивает шкуры животных, варит скелеты в больших кастрюлях и все такое прочее.
Когда Юха был маленьким, он думал, что шведский король живет в Музее естествознания.
Язык голубого кита весит три тонны, рассказывал Конрад. На такой попадешь — не обрадуешься.
Сердце голубого кита весит шестьсот тридцать килограммов. Юхино сердце величиной с кулак.
В прошлом году Конрад устроил всему классу, в котором учатся Юха и Йенни, экскурсию в Музей естествознания. И всем можно было потрогать бедренную кость динозавра, которой сто пятьдесят миллионов лет. В тот день в школе Йенни была в центре внимания.
Не то чтобы остальное время ее не любят, вовсе нет. Но просто ее родители такие старые и странные, а сама она такая незаметная. Она мало говорит, разве что наедине с Юхой, и все время краснеет.
Кроме того, одеваться так, как одевается Йенни, просто нельзя. Юхе кажется, что и в этом тоже виноваты ее родители. В некрасивых спутанных волосах — уродливая заколка. Брюки розовые и безнадежно немодные — дудочки, хотя полагаются клеши.
Юха стесняется ее, он стыдится того, что Йенни такое посмешище. Ему стыдно, что он стесняется, но он все равно стесняется. Он ничего не может с этим поделать.
Йенни знает, что он стесняется, но она не винит его за это. Только с Йенни он чувствует себя уверенно. Лишь ее ему никогда не приходится подкупать.
Скромная и тихая, она все понимает. Юхе никогда не надо просить у нее прощения за то, что он бросает ее и убегает к «крутым» одноклассникам.
Ибо он это делает.
Каждое утро они вместе идут в школу, но оба знают, что, как только им встретятся Леннарт, Стефан, Симон или кто-нибудь еще, Юха тут же бросит ее и присоединится к ним.
И Йенни послушно плетется в десяти метрах позади, чтобы Юхе не было стыдно.
Просто так оно есть. И так оно будет всегда.
Их молчаливое соглашение. С одной стороны, она не может предъявлять никаких требований, с другой — он всегда возвращается к ней.
Иногда у Юхи болит сердце от одной только мысли о Йенни. Ей так легко причинить боль. Возьми и ударь. Юхе хочется защитить ее от всех, кто может ее обидеть, от всех, кто бьет.
Сердце Юхи не больше кулака.
Просто так оно есть. И так оно будет всегда.
17
Дверь открывает Йенни. Когда она видит, что это Юха, лицо ее озаряется радостью.
— Юха, привет, проходи. А я одна. Папа у мамы в больнице.
Юха проходит в сумрачную прихожую и снимает башмаки. Красно-синяя стеклянная люстра отбрасывает красные и лиловые блики на стены. С крюка под самым потолком на них беспомощно смотрит звериная голова. Это серна, которую отец Йенни подстрелил в Альпах задолго до рождения Йенни.
Кроме серны в доме есть выдры, зайцы, две совы, канюк и огромная лосиная башка, которая немного треснула, и поэтому кажется, что лось улыбается.
И с чего бы ему улыбаться, бедному лосю?
И вообще, довольно жутко смотреть на этих мертвых зверей, которые глядят со всех сторон, пойманные, выставленные на всеобщее обозрение, будто вспоротые. Да, не хотелось бы Юхе одному оказаться ночью дома у Йенни.
— Что будем делать? — спрашивает Йенни, пока Юха раздевается.
Юха раздумывает.
— Может, почитаем комиксы в комнате у твоего брата? — предлагает он.
И они идут в комнату старшего брата, хоть и знают, что это запрещено.
Комната Конрада такая же старомодная, как и весь дом: письменный стол, люстра, кресло — все темное и древнее. Но на полу лежит куча комиксов, на книжной полке — «Агент Икс-9», собранный по порядку, на стенах висят плакаты с «Queen» и «10сс» и бархатное панно, изображающее заход солнца над огромным водопадом и узкими крутыми скалами.
На вершине самой высокой скалы голые мужчина и женщина подняли руки, приветствуя солнце.
Вообще-то эта парочка непропорционально велика по сравнению со скалами и водопадом, но ничего страшного, это бархатное панно — черные силуэты на ослепительно лилово-розово-желтом фоне — самое прекрасное из всего, что видел Юха.
К каждому дню рождения бархатное панно занимает первую строчку в Юхином списке самых желанных подарков, наряду с «Юным химиком: 40 увлекательных экспериментов, которые ты мог бы провести сам».
Но ничего из этого ему не дарят.
А самое прекрасное панно — то, что висит в комнате у старшего брата Йенни.
Юха подходит к нему.
— Какое красивое!
Йенни встает рядом и внимательно рассматривает панно. Кивает:
— Да, красивое. «Первый восход солнца».
— Закат.
— Восход. Тут написано.
— Только непонятно, как они умудрились забраться на эту верхотуру.
— А ты подумал о том, как они будут слезать, когда им надоест стоять там и махать?
— Ай, какая разница. Все равно я ничего красивее в жизни не видел.
Еще на миг мечты уносят Юху к восходу, который больше похож на закат.
— Ну, теперь давай почитаем комиксы, — решает он и бросается на узкую незаправленную кровать, которая скрипит и шатается, когда на нее плюхаешься.
Под матрасом что-то лежит. Порножурнал — спрятанный, но все-таки немножко выглядывающий наружу, его явно никто не должен увидеть. Юхино сердце начинает биться быстрее. Он знал, что день будет удачным.
— Смотри, Йенни! — шепчет он, вытаскивая журнал.
Йенни краснеет.
— Ой, фу! — восхищенно выдыхает она.
Юха в восторге листает журнал, смотрит на вызывающие картинки: женщины в розовых и голубых париках, с зелеными тенями на веках, с красными накрашенными ртами, женщины, раздвигающие ноги и извивающиеся, женщины, в дырочки которых тыкаются члены размером с полено. Он останавливается на фото, где женщина и мужчина лежат валетом и ласкают друг друга губами.
— Это, наверное, коллаж, так просто невозможно сделать. Смотри!
Он протягивает Йенни журнал. Она внимательно рассматривает фото и задумчиво кивает:
— Очень странно!
Юха и Йенни знают о сексе все, что нужно. Папа запихивает свою письку в мамину дырочку, а потом появляется желтое семя, из которого и получается ребенок.
А то, что кто-то там лежит вот так, валетом, и берет письку в рот, — нет, это просто смешно.
— Читай! — требует Юха.
— «Я до конца ввел свой большой член в ее щель, вибрирующую от вожделения, и она возбужденно закричала: „Горит! Горит!“»
Йенни прерывает чтение и вопрошающе смотрит на Юху:
— Интересно, что это горит?
— Это просто потому, что ей очень приятно. — Юха закатывает глаза — вечно все надо объяснять. — Вот так «Гори-и-ит!»
Он корчит рожи и громко стонет.
— Прекрати! — смеется Йенни и шлепает его, чтобы он перестал. — Так-то уж это не может быть!
— Конечно, может.
— Откуда ты знаешь?
— Да я лежал под маминой и папиной кроватью, когда они трахались, так что я знаю, как все это бывает! — торжествующе заявляет Юха и показывает язык.
— Да ну!
— Ну да.
Они смотрят друг на друга и заливаются смехом.
Затем Юха спрыгивает с кровати.
— Слушай, давай посмотрим, может, у твоего отца где-нибудь спрятаны резинки?
— Давай!
Йенни крадется вслед за Юхой в родительскую спальню.
— Хотя могу гарантировать, что у него там только лекарства и таблетки от головной боли, — добавляет она, потому что знает своего отца.
18
Сэвбюхольм, по которому Юха и Йенни идут в школу, — это поселок с частными домами и большими садами, где растут малина, крыжовник, смородина и сливы. Тут есть новые кирпичные виллы, огороженные высокими заборами, с гаражами, похожими на коробки из-под обуви, возле которых растет молоденький можжевельник и такой же молоденький рододендрон.
Сэвбюхольм — тихий поселок, тихий и неподвижный, как кладбище. Сосны старые и гордые, камни потрескавшиеся и поросшие мхом. Вдоль узких дорог — канавы, в которых весной цветет мать-и-мачеха.
У всех взрослых есть «вольво». У всех детей — велосипеды. У всех подростков — мопеды. Всему свое время и место. Каждое поколение вынашивает свои мечты.
Которых так много.
Мечта о солнечных часах. Это значит — о солнце.
Мечта о миниатюрных ветряных мельницах. Это значит — о ветре.
Мечта о гриле во дворе. Это значит — о том, чтобы любить друг друга и быть вместе.
И еще мечта — самая тайная — о том, чтобы сказать «довольно», собрать вещи и уйти своей дорогой. Что же это означает?
Это означает — мечта о мире, где нет солнечных часов, ветряных мельниц и грилей во дворе.
Совсем другом мире.
19
Я часто о нем думаю. О Сэвбюхольме. Рай на земле, в который мы переехали, когда нам было по два, по три, по четыре года. Там мы должны были расти, защищенные от всего дурного. Наши родители мечтали о счастье, но мучились язвой желудка, нервничая из-за кредита на жилье.
Сэвбюхольм все еще там, где и был, — в десяти с лишним километрах от города.
Ничуть не изменившийся, не подверженный никаким влияниям, такой же закрытый, как и раньше. Он давно уже стер все воспоминания о нас — тех, кто вырос там, обо мне, о тебе, о Марианне, о Йенни — обо всех остальных.
Сэвбюхольм не дышит, не шевелится, он отдыхает после еды.
Как будто Сэвбюхольм ждет, но не чего-то определенного, а просто ждет. Он ждет своего часа, но не для того, чтобы что-то сделать; он просто пожирает время, как и людей, как пожирал нас — чтобы стать жирнее, старше, здоровее.
Сэвбюхольм дородный и процветающий, он не изменяет себе.
Там никто ни в чем не терпит нужды.
Рай на земле, что же ты сделал с нами.
Там в домах люди лежали на животе и кричали в подушку.
Снаружи слышно не было, поэтому никто ни в чем не признается, но это было так. Они кричали!
Они кричали! Никто не признается, но они кричали!
И я все еще слышу этот крик.
20
Научившись читать, Юха решил, что и Марианна тоже должна научиться. Ему только исполнилось восемь лет, ей было три.
Первая буква, которую выучил он сам, была «м». Поэтому Марианна тоже начала с «м».
Юха открыл букварь на странице, где крупными буквами были набраны слова «мать», «рать», «отец», «овца», «Сэм», «Каро», «чай», «лай» и «рис».
— М-м-м, — промычал Юха, — можешь сказать «м-м-м»?
— М-м-м, — радостно промычала Марианна.
— Что это? — спросил Юха, показывая на букву «м».
— М-м-м, — радостно промычала Марианна.
Довольный Юха перешел к следующей букве — «о».
— О-о-о, — прогудел Юха.
— О-о-о, — подхватила Марианна.
— Что это? — спросил Юха, показывая на «о».
— М-м-м, — радостно промычала Марианна.
— Нет, ты же видишь, что это не «м», — раздраженно зашипел Юха, — это же «о».
— О-о-о, — робко повторила Марианна.
Тогда Юха ударил Марианну.
— О-о-о, — боязливо повторила Марианна.
— А это? — Юха требовательно указал на «м». Марианна не ответила.
— А это? — повторил Юха.
— О-о-о, — несчастно прогудела Марианна. Тогда Юха снова ударил ее.
— М-м-м! — закричал он. — Это «м», ты что, не видишь? Ну, что это?
И тогда Марианна заплакала, и Юха, заорав, что из нее ничего не выйдет, ушел.
21
В сэвбюхольмской школе двенадцать классов — четвертые, пятые и шестые.
Четвероклашки — мелкое дерьмо, почти что начальная школа. Пятиклашки могут попытаться попасть в «Мы пятиклассники». Только из-за этого и есть смысл ходить в пятый класс, иначе можно было бы спокойно его пропустить.
В прошлом году была очередь их класса. Юха и Йенни знали, что они лучше всех. Если бы класс попал на телевидение, то именно Юху, Йенни и еще кого-нибудь посадили бы в кабинку, чтобы они в футболках сэвбюхольмской школы, прихватив с собой талисманы, отвечали на вопросы под кричалки публики.
На вопрос «А» отвечаем Карл XII, на вопрос «Б» отвечаем 1718, на вопрос «С» отвечаем… э-э, мы не знаем.
Юха и Йенни зубрили весь месяц перед контрольной. Они заранее прочитали учебник, а Йенни прочитала даже учебник для шестого класса. Они устраивали друг другу допросы обо всех членах шведского правительства, всех главах европейских стран, США и СССР, заучивали, как пишутся сложнейшие слова: «шо-фер», «ске-лет», — и каждый день внимательно читали газегы.
Иногда они обсуждали, кого возьмут с собой третьим. Йенни лучше всего разбиралась в животных и вообще в природе, Юха — в истории и религии. Наверное, надо взять кого-нибудь, у кого хорошо с правописанием — «шо-фер», «ске-лет» — или со спортом. Ни Юха, ни Йенни не знали ничего о спорте, если не считать Ингемара Стенмарка, Бьёрна Борга, конечно, и Брагда-Биргера.
Но чтобы попасть на телевидение, надо было, чтобы контрольную хорошо написал весь класс.
Все полетело к чертям. Их одноклассники оказались безнадежны. Вся скрупулезная подготовка Юхи и Йенни — коту под хвост. Оставалось только отсидеть остаток пятого класса.
Теперь они шестиклассники.
Шестиклассники правят в школе. Они короли. Когда шестиклассники начинают играть в снежки, все остальные прячутся. 6 «Е» rules!
Хотя уже в следующем году они снова будут мелюзгой. Это когда они перейдут в старшую школу и станут ездить за десять километров на автобусе. Зато тогда у них будут проездные и они сами смогут выбираться в город.
Это их последний год в Сэвбюхольме.
Потом их поглотит мир.
22
У их классной руководительницы всегда недовольный вид. Даже когда она пытается радоваться. Когда она улыбается, как ей кажется, мягкой улыбкой, такое ощущение, что у нее в лице сейчас что-то лопнет от напряжения.
Для нее улыбаться — это, превозмогая боль, растягивать уголки рта.
Она тощая, как изголодавшаяся птица. Голова ее непомерно велика для сухопарого тела и худой шеи.
Кажется, будто голова в любой момент может упасть и покатиться по полу.
Поэтому у нее, конечно, и шея болит постоянно. Всякий раз как они принимаются писать, учительница садится за свой стол и массирует затылок, постанывая и кривясь, убивая время.
Вообще их учительница — это человек, который все время убивает время.
Словно она попала не на свое место и теперь ждет, когда попадет на свое.
На уроках она часто сидит и смотрит в окно. Иногда она даже забывает, что в классе сидят дети. Начинает напевать, покачивая головой. И кажется почти счастливой.
А то, бывает, сидит в напряжении и этак злобно высматривает что-то за окном. Точно терпение ее на исходе. Ну когда же придут они — те, кто отправит ее в нужное место? И если кто-нибудь из детей побеспокоит ее в такую минуту, она непременно разозлится и наорет на класс.
— Вот погодите только, начнутся старшие классы! — рявкает она. — Там никто не будет с вами сюсюкать, там не такие добренькие, как я, там не пошепчешься и не построчишь записочек, там вам не дадут вваливаться в класс после звонка!
И каждый раз, выбранив учеников, она страшно краснеет. Ей приходится долго сидеть и массировать виски, потому что у нее раскалывается голова.
Во всем так или иначе виноваты дети.
В том, что она там, где она есть, а не где-нибудь еще. В том, что у нее болит голова. В том, что те, кто должен прийти и отправить ее в нужное место, все не приходят и не приходят.
23
Юхины шутки во время Веселого часа
— Мама, мама, братик такой красный!
— Замолчи и закрой печную заслонку!
(Уже после этой первой шутки учительница выскакивает из класса.)
— Мама, мама, мне не нравится братик!
— Замолчи и ешь, что тебе положили!
(На этой шутке учительница отхлебывает из фляжки, которую прячет в лаборантской.)
— Мама, мама, папа взял меня за письку!
— Замолчи и соси дальше!
(Тут девочки начинают шумно протестовать, а мальчики в восторге. Юха предусмотрел обе реакции.)
— Мама, мама, а Атлантический океан большой?
— Замолчи и плыви дальше!
(Тут Пия и Эва-Лена кричат, что они убьют Юху, если им придется выслушать хотя бы еще одну историю про «мама, мама».)
— Мама, мама, а почему папа бежит зигзагом?
— Замолчи и заряжай по новой!
(Тут учительница возвращается в класс. Дети перекрикивают друг друга. Юха сжимает в руке листок с пятнадцатью аккуратно записанными историями про «мама, мама». У него осталось еще десять. Урок заканчивается раньше времени. В коридоре Пия и Эва-Лена расцарапывают ему лицо, да так, что идет кровь.)
24
Юха не знает, почему ему хочется быть в центре внимания, но хочется ему именно этого.
Чтобы его замечали, чтобы о нем говорили у него за спиной, чтобы восхищались им.
Ему хочется быть важным.
Он часто представляет себе, что он умер и все скорбят по нему. Как когда умер Юнатан Лейонйярта. Каждый раз, читая начало «Братьев Львиное Сердце», он плачет и воображает, что это он был таким храбрым и это его все так любили.
Юха воображает, что их дом загорается, он взваливает на спину Марианну, прыгает с верхнего этажа и разбивается насмерть.
Боже, как они все скорбят!
Весь класс. Весь Сэвбюхольм.
Леннарт плачет. Стефан плачет. Даже дуреха Эва-Лена плачет и жалеет, что она была такой дурой, и злюкой, и вообще.
Йенни безутешна.
Бедная Йенни. Кто же будет с ней дружить, когда умрет Юха? Нелегко ей придется.
И какая тишина и тяжесть дома! Мама, папа и Марианна сидят за столом и смотрят в тарелки, жуют, с трудом глотают еду, а место Юхи пустует.
Пустует.
Раз за разом, накрывая на стол, Ритва ставит четыре прибора, а потом вспоминает, что их только трое, и начинает плакать.
Все плачут.
Учительница плачет.
Весь класс приходит на похороны, и поет псалмы, и кладет цветы, и думает о нем — том, кого они утратили, — о Юхе, — который лежит там мертвый, мертвый, мертвый.
Кто теперь будет дарить всем радость, смешить и выдумывать всякую всячину? Кто?
Учительница произносит речь: «Милый малыш Юха…»
Так красиво и так печально.
Конечно, умереть стоит — ради такого-то внимания!
25
В центре внимания всегда оказывается самый лучший. Юха пытается быть лучшим во всем. Он с рвением тянет руку на уроках. И конечно, за все контрольные у него пятерки. В хоре он поет громче всех. Он гордится своим громким голосом, пронзающим пространство, и перекрикивает всех: «Тихая ночь, дивная ночь…»
Никто не может не заметить его голоса.
Но быть лучшим во всем не получается. По физре успехи у него не очень. Когда класс делится на футбольные команды, его всегда выбирают одним из последних. Как это унизительно! Поэтому он так часто и вызывается быть вратарем, чтобы самому выбирать игроков.
Но лучший способ оказаться в центре — это выступать. Юха выступает постоянно. На школьном дворе, в столовой, на праздниках и во время Веселого часа.
Когда у Бенгта и Ритвы гости, он забирается на стул и громко поет своим пронзительным голосом, перекрывающим все остальные звуки: HONEY HONEY, МИЛЫЙ СЛАВНЫЙ — HONEY HONEY, YOU’RE A SEX MACHINE…
И, поскольку гости смеются, он берет повыше и погромче: HONEY HONEY, МИЛЫЙ СЛАВНЫЙ…
И тогда Бенгт отправляет его спать. А Юха чувствует себя невыносимо униженным.
Выступать для Юхи — это способ общаться. Смешить — для него единственная возможность завести друзей, ничего другого он не умеет.
Он неделями заучивает сценки Хассеотаге и песенки Повеля Рамеля, прячется и репетирует, чтобы потом сразить всех наповал.
И он действительно смешит.
Даже дура Эва-Лена вынуждена это признать. Невозможно не смеяться.
Юха даже вызвался выступить на дне рождения Марианны. Он устроил представление под песенку «The Sweet». Он был Брайаном Конноли. В конце песни он разорвал на себе футболку. Это была его любимая футболка с Мумми-троллями, но он пожертвовал ею ради выступления.
Друзья Марианны ничего не поняли. Им было всего по шесть лет.
Марианне полагалось сидеть за креслом и выдувать мыльные пузыри, чтобы получился сценический эффект.
Но пузырей почти не было — она дула слишком сильно.
Потом Юха основательно поколотил Марианну, хоть это и был ее праздник. Испортила все шоу.
26
О, я люблю похвалы! Еще ребенком я из кожи вон лез, чтобы услышать, какой я молодец.
Такой умный малыш, такой развитой для своего возраста, а какой у него аккуратный почерк! Что это ты пишешь? О, стишки! Как чудесно, очаровательно! Такой серьезный, а когда захочет — то и беззаботный. Озорник, шалун, весельчак, министр веселых дел, чаровник, вундеркинд, божество, божество, божество!
Надо как-то это обстряпать. Нелегко, но уж что смогу, то сделаю. Что уж есть, то есть, но иногда и этого не хватает.
И вот я здесь. Один. Стою перед зеркалам, закрыв глаза.
«I don’t know why she’s leaving or where she’s gonna go, I guess she’s got a reason but I just don’t wanna know…»
Я никак не мог понять, почему они бросали меня, почему никто не оставался, когда звонил звонок и Веселый час был окончен. Они с потрясающим равнодушием вставали, переворачивали стулья на парты и уходили. Я же смешил их. Я же нравился им. Они ведь смеялись.
Как и теперь. Публика смеется, и мне кажется, что они останутся со мной, но, насмеявшись, они уходят, как только гаснет свет на сцене. И я чувствую, что опять остался в дураках, стоя за сценой в ожидании вызова на бис.
Я же не могу выбежать и закричать: «Вернитесь!» — когда они уже на полпути к гардеробу. У меня на такое просто духу не хватит.
Я никогда не указывал обратный адрес на своих письмах к тебе. Может быть, поточу, что не хотел получить ответное письмо. Может быть, потому, что боялся, что ты все равно не ответишь, что ты знать меня не хочешь. Может быть, мне просто не хватало духу.
Теперь у тебя есть мой адрес. Можешь ответить. Сказать, что ты есть.
Иногда просто интересно, куда все делось.
А тебе интересно?
27
Книги, которые купил Юха,
чтобы развлекать своих одноклассников в Веселый час
«101 анекдот».
«Больной юмор».
«Ты это слышал?»
«101 лучший анекдот».
«Best Jokes for Every Occasion».
«Лучшие в мире анекдоты о шотландцах» (самая скучная книга, которую только довелось читать Юхе).
28
Если посчастливится пристроиться в очереди к Леннарту и Стефану, то есть шанс сесть с ними за один стол. Лучше всего, конечно, стоять сразу за ними, потому что потом можно просто направиться к столу, который они выбрали.
Если стоять перед ними, то потом придется возиться с подносом, дожидаясь их. А если самому выбрать стол и сесть за него, то нет никакой гарантии, что они сядут туда же.
Так унизительно садиться за большой стол, чтобы к тебе подсело много народу, и видеть, что никто не садится. Сидишь, смотришь в окно и всех ненавидишь, давясь картофельными котлетами.
Стефан и Леннарт чаще всего садятся за стол на четверых. С ними, как правило, Рой. Остается одно место. За него и идет борьба.
Бывает, ему удается сесть с ними и развлекать их своими сальностями. Частенько он так старается развеселить Леннарта и Стефана, что не успевает поесть.
Но чаще всего место тырит Симон.
Или Ругер, или Петер. Иногда даже Эрик подрезает Юху, что уж совсем непостижимо и оскорбительно.
Иногда Юхе Интересно, один ли он видит в этом соревнование, вечную борьбу между обезьянами за место в стае. И борьбу не на жизнь, а на смерть.
В раздевалке шкафчики на четверых.
Очень важно, с кем у тебя шкафчик Стефан и Леннарт, естественно, вместе, и третий с ними, наверное, Рой — он, конечно, круче Юхи, но вот четвертый крючок должен был достаться Юхе, это уж точно.
Однако его вновь опережает Симон.
А что, собственно, интересного в Симоне, кроме раннего созревания и самой большой письки в классе? Ничего! И, кроме того, у него огромные торчащие соски. Вот гадость! Неужели и вправду только Юха видит, как это мерзко?
У Юхи шкаф с Ругером и Петером. Они еще ничего. Если бы только с ними, то ладно. Но там еще и Эрик.
Эрик толстый и склизкий, и у него проблемы с мозгами. И к тому же он псих ненормальный. Он влюблен в Пию. Если ты думаешь, что такой больной урод, как ты, может на что-то с ней рассчитывать, то ты уж точно самый ненормальный псих.
Юха не мечтает стать самым крутым. Ему достаточно быть рядом с крутыми. Все, что ему нужно, — это быть как все. Он инстинктивно копирует то, что ему кажется нужным. Слова, жесты, мимику. Он, как хамелеон, приспосабливается к окружению.
Он кривляется, подражая.
Подделывает свои взгляды и суждения под взгляды и суждения Леннарта и Стефана, Пии и даже Эвы-Лены, хоть в душе и презирает ее.
Поскольку Юха знает, что он все делает как надо, то именно ему должно доставаться вожделенное четвертое место. И он чувствует себя обойденным и обиженным, глядя, как его опережает кто-то другой.
Как будто у него крадут то, что по праву принадлежит ему. Отказывают ему в единственном, о чем он их просит.
Быть одним из них.
29
У Томаса Карска нет соседей по шкафчику. Он лишний в нашем классе.
Жалко его. Папа у него умер, а мама чокнутая. Она из Германии.
Вообще-то никто его мамы не видел, потому что никто никогда не ходил к нему в гости, но все знают, что она чокнутая.
Это не объяснить, это просто факт.
Сам Томас Карск — безнадега. В младших классах он прыгал через скакалку с девчонками. Или, вернее, они разрешали ему покрутить скакалку, пока они прыгают.
И он крутил. Перемену за переменой.
Теперь же Томас все больше сам по себе. Он часто уходит за футбольное поле, куда больше никто не заглядывает. Слоняется там, дожидаясь звонка. Под снегом и под дождем, когда под ногами сплошное глиняное месиво, он ходит в одиночку там, за футбольным полем.
Кажется, что ему все время холодно.
Иногда он просто стоит у забора и смотрит перед собой, словно мечтает.
Однажды Юхе стало интересно, о чем же мечтает Томас. Совсем ненадолго.
От Томаса исходит странный запах изгойства, которого Юха до смерти боится. Томаса и всех остальных разделяет пустое пространство.
Томас Карск делит свой шкафчик с мальчиками из других классов, которые тоже оказались лишними.
В его шортах нет внутреннего кармашка. Иногда из них выглядывает писька. Однажды, когда они все сидели на полу в спортзале, всем было видно его письку. И девчонкам тоже. Томас ничего не заметил, и никто ничего не сказал.
Если бы такое случилось с Юхой, он бы умер.
— Да я бы просто, блин, лег на землю и умер! — верещал Юха, когда они пришли в класс из раздевалки.
После этого Томаса побил Эрик Надо же было Эрику показать, что и он не промах. А Томас и не пытался защититься.
Он никогда не защищается.
На следующем уроке физкультуры Томас надел спортивные шорты поверх трусов. Вот и все.
Но он ничего не сказал. Он никогда ничего не говорит.
30
Спортзал сэвбюхольмской школы — это серая бетонная коробка на школьном дворе.
Мальчики переодеваются перед физкультурой. Юха, Ругер и Томас сидят на скамейке в раздевалке, мешки стоят рядом. Остальные подглядывают в замочную скважину девчоночьей раздевалки. Или, точнее, подглядывает Леннарт. Остальные толпятся рядом.
— Ну что, видишь? Видно что-нибудь? — возбужденно спрашивает Стефан и толкает Леннарта.
Леннарт довольно смеется. Все остальные тоже начинают смеяться, толком не зная, над чем.
— Ну что, видно? Или чего ты смеешься? — в нетерпении брыкается Стефан.
Леннарт снова смеется, как будто ему и вправду что-то очень понравилось. Остальные смеются еще громче, пока Леннарт вдруг не умолкает.
— Нет, ничего не видно.
Все резко замолкают.
— А ну-ка, отойди! — шипит Стефан, отпихивает Леннарта и приникает к замочной скважине.
— Потом моя очередь! — кричит Эрик.
— Заткнись, я хочу что-нибудь увидеть! — отрезает Стефан.
— Потом моя очередь! — повторяет Эрик еще громче и случайно пихает Стефана, который стремительно, как рептилия, отражает удар.
— Я тебе мозги вышибу, если не заткнешь пасть!
Эрик, скуля, забивается в угол, словно напуганный малыш.
Словно побитая собака, зализывающая раны.
Стефан снова концентрируется на замочной скважине.
— Вот она! — орет он внезапно. — Вот это сиськи! Ни хрена себе, сиськи у девки!
Он дает посмотреть Леннарту.
— Сиськи! — ухмыляется Эрик в своем углу, но не смеет сдвинуться с места, боясь получить по шее.
— Вот бы трахнуть Пию! — вздыхает Стефан.
— Трахнуть! — лыбится Эрик.
— Можно их трахать между сисек, это девкам нравится! — со знанием дела изрекает Леннарт.
Все с нескрываемым восхищением смотрят на Леннарта и ждут, что он еще скажет, но Леннарт надменным взглядом окидывает Юху, Томаса и Ругера, которые сидят на скамье со своими мешками.
Скамья подсудимых.
Юха холодеет, обнаружив, что все взгляды обращены на него, и начинает нервно елозить. Леннарт произносит Юхино имя с гримасой отвращения:
— Юха!
Юха вздрагивает.
— Чего? — отзывается он самым независимым тоном.
— Ты трахался когда-нибудь?
Юха закатывает глаза и делает вид, что чуть не подавился.
— Естественно! — отвечает он с возмущением.
— Да ты чё? — радостно произносит Леннарт и щурится, выжидая.
У Юхи сразу пропадает всякая уверенность. Он откашливается, глаза у него бегают.
— Ну, блин, не целка же я! — выдавливает он.
— Ну-ну, не целка. А Ругер?
Леннарт переводит взгляд на Ругера, которому тоже удается поймать крутой тон:
— А ты-то как думаешь?
— А Томас?
Леннарт выплевывает имя.
Все переводят взгляд на Томаса, который в ужасе пялится в пол. Он маленький и худой. Ему, как и всем, еще два-три года до полового созревания. Он не знает, что ответить. Он краснеет, глаза у него тоже бегают, он ничего не может произнести.
— Ну, — говорит Леннарт, — ты трахался или нет?
— Я? — переспрашивает Томас. — Чего? Что? Как ты сказал? Прости, я задумался.
Томас врет хуже всех в классе.
Леннарт со злобной улыбкой оглашает приговор:
— Томас не трахался!
— Томас не трахался! — подтверждает Стефан.
— Томас не трахался! — ликует Эрик.
Все дети смеются над тем, что Томас не трахался.
Стефан его толкает:
— А почему у тебя такой уродский коричневый плащ?
Томас не отвечает. Он пытается сделаться пустым внутри, чтобы ничего не чувствовать.
Он хочет стать глухонемым.
Он упрямо пытается поймать их взгляды, но у него не получается. Он сжимает губы, слезы наворачиваются на глаза.
— Ты не ответил! — шипит Леннарт. — Кто сшил твой чертов плащ?
— Мама, — шепчет Томас как можно тише.
— Его мамаша! — ухмыляется Эрик и смотрит на Леннарта и Стефана, чтобы они его похвалили. Он выходит из угла, чтобы поучаствовать в экзекуции.
Леннарт вплотную приближается к Томасу, его движения почти ласковы.
Он говорит спокойно и уверенно, он будто несколько раз целует своего слабого товарища в щеку:
— Я хочу, чтоб ты знал одну вещь. Лучше тебе это знать. Сегодня после учебы; Томас, когда ты пойдешь домой, мы тебя будем ждать, Томас…
Он останавливается, задерживает дыхание, потом продолжает:
— И мы вмажем тебе, Томас, ну бля, как мы тебе вмажем! Так тебе еще не доставалось.
Он осторожно гладит Томаса по щеке, будто лаская возлюбленную.
— Понял?
И, не получив ответа, без предупреждения бьет Томаса в живот. Томас сгибается. Остальные перестают галдеть.
— Понял? — повторяет Леннарт и снова бьет.
— Я понял, я понял, — шепчет Томас.
— Хорошо. Я просто хочу, чтоб ты понял.
Он улыбается и оборачивается посмотреть, есть ли у кого-нибудь возражения.
Но никто не смеет ничего сказать. Эрик смеется, как будто икает. Юха и Ругер потными руками вцепились в свои мешки. Остальные смотрят в пол. Никто не решается защитить Томаса. Они знают Леннарта. Он наслаждается властью. Стефан кладет руку ему на плечо.
Вдруг они слышат свисток. В раздевалку врывается учительница физкультуры в сабо, тренировочных штанах и велюровой футболке.
— Вы переоделись? — рявкает она.
И свистит в свисток.
— Да вы еще не переоделись!
Она хлопает в ладоши:
— Так, построение через пять минут! И ты, Томас! Что ты там ссутулился?
Не дожидаясь ответа, она разворачивается и тем же размашистым шагом уносится прочь, свистя в свисток и скандируя:
— Итак, для начала двести кругов вокруг школы!
— Итак, для начала поваляемся в снегу!
— Итак, для начала тысяча упражнений для рук!
— Итак, для начала расцарапаем коленки об пол!
— Итак, для начала посмеемся над толстым Гутте, который не может перепрыгнуть через козла!
— Итак, для начала посмотрим, не созрел ли кто-нибудь из мальчиков!
И свистит в свисток.
Она ничего не заметила, ничего не видела, ничего не слышала.
Она марширует прочь, свистя в свисток.
31
Марш физкультурницы
Пародия Юхи
Итак, закончим душем.
Так, так, все в душ, все под душ.
Трусы снимаем, все под душ.
И ты, Юха, — все под душ.
Снимай трусы, все под душ.
Не стесняйтесь, не тушуйтесь — все под душ.
Я что, голых мальчиков не видела, а?
Я что, голых мальчиков не видела, а?
Голых мальчиков, безволосые члены,
Нежные попки — все под душ.
Я что, голых мальчиков не видела, а?
Ой, ой, ой, вы б только знали!
Ой, ой, ой, скажу я вам.
Ой, ой, ой, ой, ой, ой.
Вот что я скажу.
Один петушок, два петушка,
Три, четыре, пять петушков.
Ничего особенного, ничего особенного,
совершенно ничего особенного — ПИИИП!
32
Дети решают примеры из задачника «Привет, математика!».
Учительница садится поудобнее, смотрит в окно.
Напуганный Томас не отрывает взгляда от Стефана и Леннарта, которые о чем-то шепчутся. Учительница видит, что они шепчутся. Она видит это, не поворачивая головы от окна.
— Стефан и Леннарт! Если вам есть что сказать, то скажите вслух, чтобы весь класс слышал, — говорит она.
Стефан и Леннарт тут же замолкают.
— Я так и думала.
Со звонком учительница велит им отложить тетради.
Все тут же кидают свои тетради в ящики парт. Ее раздражает шум, но она решает улыбнуться.
— Ну что ж, теперь, как обычно, закончим нашу учебную неделю Веселым часом. Вашим часом.
Томас поднимает руку.
— Что, Томас?
Томас подходит к ней и что-то шепчет. Она отвечает вслух, слышит весь класс:
— Болит живот? Ну, не настолько, наверное, чтобы не остаться на последний урок — Веселый час к тому же, и вообще? Не верю. Ну вот, я так и думала. Так что иди сядь на место. Скоро тебе станет лучше.
Томас сокрушенно садится на место. Учительница потирает руки:
— Итак, Веселый час. Кто-нибудь что-нибудь подготовил?
Юха быстро поднимает руку. Учительница притворяется, что не видит его.
— Сценка? Викторина? Загадки? А? — произносит она все более просительным тоном.
— Я! — кричит Юха. — Я!
— А кто-нибудь еще?
Никто не поднимает руку. Учительница вздыхает.
— Ну и что ты приготовил на этой неделе?
— Сценка, в которой все роли исполняю я сам.
— Я так и думала, — опять вздыхает она, и вид у нее такой, будто ее тошнит. — Никто больше не хочет выступить, точно? Нет… Ну тогда давай, Юха.
Юха вылетает из-за парты и встает на подиуме перед доской. Он так захлебывается, что говорит почти бессвязно и проглатывает половину слогов. Каждую неделю Юха развлекает класс, выступая на Веселом часе. Это главное занятие в его жизни.
33
Сценки, которые Юха разыгрывает на Веселом часе
Жил, короче, один парень, его звали, не знаю, как его звали, но он, короче, пошел однажды к одному богатому старику спросить, нет ли для него работы, и старик сказал ему (низкий голос): «Хорошо, но только работай прилежно». (Высокий голос) «Да, господин, я буду работать прилежно». (Низкий голос) «Ну, тогда для начала надо вырезать узоры на оконных рамах!» (Высокий голос.) «Да, господин». И, короче, этот старик ушел, а парень стоит и лижет окна, а потом этот старик пришел и говорит (низкий голос): «Люди добрые, да что это ты тут делаешь? Надо было вырезать узоры на оконных рамах!» (Высокий голос) «Ой, а я думал, надо вылизать узоры на оконных рамах…»
(Тут Юха делает паузу, чтобы одноклассники посмеялись. Йенни смеется, но кроме нее — никто.)
(Низкий голос.) «Уф-ф! — сказал старик — Ну ладно, дам тебе еще один шанс — иди и принеси мне новую рубаху, но только стырь-ка ее где-нибудь!» (Высокий голос) «Хорошо, господин!» Топ, топ, топ, можно мне новую рубашку, топ, топ, топ, пошел обратно домой.
(Когда Юха изображает, как он режет что-то ножницами, учительница встает со словами: «Рассказывай, рассказывай, Юха, это очень интересно, только мне надо сходить по делам. Скоро вернусь!» Она принужденно улыбается и выходит, думая о том, что ничего тупее она в жизни не слышала. Она идет в лаборантскую и делает глоток из своей секретной фляжки.)
(Низкий голос.) «Но что это такое, о небо? Ты, кажется, совсем разозлил меня. Р-р-р-р!» (Высокий голос.) «Но, господин, вы ведь велели мне принести рубашку с дыркой где-нибудь!» (Низкий голос.) «Р-р-р! Я сказал тебе „стырь-ка где-нибудь“!»
— Понятно? «Стырь-ка где-нибудь», а не «с дыркой где-нибудь»!
— Не так было! — выкрикивает Эва-Лена на весь класс. — Старик сказал «стырь-ка ее где-нибудь».
Юха замирает.
— Нет, нет, — возражает он, — разве я так говорил?
— Конечно, так, — упрямствует Эва-Лена. Другие кричат, что она права. Юха краснеет.
Вскоре уже весь класс скандирует, отбивая такт:
— О-шиб-ся! О-шиб-ся! О-шиб-ся! Возвращается учительница и интересуется, из-за чего такой шум.
— Мне что, и отвернуться нельзя? — ноет она. Юха продолжает. Он всех ненавидит. Концовку он рассказывает без всякого энтузиазма. У него не осталось ни малейшего желания выступать. Если получается не смешно, сами виноваты. Так им и надо.
Учительница тихо садится за кафедру, случайно икает, подносит палец к губам, улыбается и делает вид, что внимательно слушает эту смешную историю.
Закончив, Юха поворачивается к ней в ожидании похвалы.
— А, ты все? — спрашивает она удивленно, как будто ее вдруг разбудили.
— Да. Все.
— А, ну да, было очень интересно, — произносит учительница, пытаясь поймать нужное выражение лица, — спасибо за прекрасную сценку!
Она изображает аплодисменты, попутно глядя на часы.
— Что ж, если никто больше ничего…
— Я приготовил еще одну, — бормочет Юха.
Улыбка учительницы застывает гримасой.
— Вот как! Замечательно! Ну, покажи ее скорее!
Она встает.
— Мне только нужно выйти по делам. Я скоро вернусь…
34
Уроки закончились, но Томас не решается идти домой. Он стоит, одетый, и смотрит в окно. На улице мартовская слякоть, серость, вечная зима — не погода, а тоска.
Дома его ждет мама, которой он никогда ничего не рассказывает, которая подтыкает ему перед сном одеяло и говорит, что ничего страшного нет.
Он не хочет ее расстраивать. Он не хочет говорить ей, что она ошибается.
Томас прижимается к теплой батарее. На нем его уродливый коричневый плащ и меховая шапка. Он смотрит в окно. Есть так много всего, о чем он никому не может рассказать, даже если бы кто-нибудь и спросил. У него дрожат губы. Томас — человек, которому страшно, у него есть все основания бояться, он тысячу раз убеждался в том, что у него есть причины для страха. Томас живет едва ли не дальше всех. До дома ему далеко-далеко. Где-то по дороге его поджидают Леннарт и Стефан, которые обещали, что поколотят его, как еще ни разу не колотили.
За то, что ему двенадцать лет, а он еще ни разу не трахался, и еще за то, что у него такой уродливый коричневый плащ.
А больше причин нет. Коричневый плащ, сшитый его мамой, не по вкусу Стефану и Леннарту.
Поэтому они и должны побить его, и поэтому Томас не смеет идти домой. Он стоит, прижавшись носом к окну, а туловищем — к батарее. Под одеждой течет пот, все уже чешется от жары. Он дрожит, потому что выхода нет.
Есть только одна дорога, и где-то на этой дороге его поджидают Леннарт и Стефан. Он знает, что ему все равно придется пойти, а Леннарт и Стефан могут поджидать его хоть всю жизнь.
Томас в который раз собирает мужество в кулак — перед побоями.
Томас знает, что детство длинное.
35
— Ты что, еще здесь? — спрашивает учительница, запирая класс. — У тебя же болел живот?
Не получив ответа, она фыркает и направляется в учительскую, бормоча:
— Ну-ну, понятно, как у него болел живот. Ну-ну. Все средства хороши, кроме плохих, но плохие — это просто мерзость.
Икнув, она скрывается за углом.
Йенни и Юха одеваются. Вместе с Томасом они — последние.
Юха подходит к Томасу и спрашивает, как он. Томас пинает батарею.
— Ну и дерьмо же они устроили на физкультуре, — начинает Юха. — Леннарт и Стефан — настоящие придурки.
Он корчит рожи, чтобы развеселить Томаса.
— Ты можешь пойти со мной домой? — спрашивает Томас.
Юха смущенно ухмыляется.
— Ну ты же знаешь, я иду домой с Йенни… и мама хотела, чтобы я шел прямо домой… и…
— Я знаю, что они там, — шепчет Томас.
— Ну ладно, — вздыхает Юха. — Я пойду с тобой.
36
Томас живет за стадионом, у кругового разворота, где построили четыре одинаковые виллы из красного кирпича с балконами вдоль всей стены. Других домов поблизости нет. Дорога доходит до разворота, заканчивается виллами. Пока их не построили, дороги не было. Был один луг. Дорога заканчивалась ничем.
По-медвежьи коричневые телефонные столбы, бледно-зеленая померзшая трава, молочно-белое небо, за которым где-то в сияющих медных покоях сидит Бог.
Когда в сэвбюхольмской школе физкультурный день, в лесу за этими домами устраивают спортивное ориентирование.
А так туда никто не ходит.
Вообще-то Томас живет слишком далеко от школы, и ему следовало бы ездить на велосипеде, но его мама не позволяет. Она так боится, что он упадет и расшибется. Поэтому Томас и ходит пешком, он ведь послушный мальчик, а где-то в засаде сидят Леннарт и Стефан, чтобы избить его, как еще ни разу не били.
Юха нервничает и то и дело оборачивается, Томас шагает, сцепив зубы и упрямо глядя перед собой.
— Ну вот! Скоро и твой дом! — говорит Юха, когда они минуют стадион. — Теперь уже ничего не случится.
Томас фыркает.
— Но Стефана и Леннарта вообще нечего бояться, — снова начинает убеждать его Юха, — я даже был однажды у Стефана дома.
— Правда? — без особого доверия спрашивает Томас.
— Он стырил деньги из мамашиного кошелька. Мамаша у него супертошнотная. У нее накладные ногти.
— У моей мамы тоже, — вздыхает Томас.
— А моя грызет ногти.
Они замолкают и размышляют о своих мамах.
Потом Юха снова начинает:
— Леннарт такой придурок, каких мало. Помнишь, у нас была групповая работа по географии, и ему попалась Дания, так он ничего не нашел, кроме старой книги, и рассказывал, сколько коров, свиней, коз и уток было в Дании сорок лет назад. Очень интересно! Он, кроме футбола и гимнастики, ничего и не умеет.
— Может быть. Но я, например, вообще ничего не умею. У меня по всему хуже всех оценки.
— Не-а, у меня хуже всех за метание мяча.
— Это просто потому, что ты бросаешь по-девчачьи.
Они смотрят друг на друга и покатываются со смеху.
И вдруг за спиной слышится свист. Они быстро оборачиваются. Позади них стоят Леннарт и Стефан.
— Чё ржете-то? — ухмыляется Стефан.
— Юха, а ты чего здесь делаешь? — лыбится Леннарт.
Они их догнали.
37
На пригородной дороге стоят четыре мальчика. Где-то высоко, замурованный в небе, кричит дрозд. Капает. Солнце припекает. Через месяц наступит весна, у мальчиков появятся первые веснушки.
Леннарт и Стефан делают несколько шагов к Томасу. В соседнем доме приподнимается занавеска. Потом опускаются жалюзи. Кто-то решает, что лучше не видеть. Это Сэвбюхольм.
— Смотри-ка, крошка Томас, до мамаши-то всего пара шагов! — дразнится Стефан. — Ты почти успел домой.
Томас зажмуривается. Что-то бьется в теплой темноте под веками, а его самого нет. Еще пятьдесят метров. Как пятьсот километров.
Он думает о первом подснежнике, который выглянул у стены его дома, с южной стороны, о том, как он обрадовался, когда увидел его; он раскапывал твердую землю, чтобы и второму помочь выбраться.
— Перестаньте! Оставьте его в покое! — кричит Юха, дергая Леннарта за куртку.
— Ты чего это? — цедит Леннарт сквозь зубы и вырывается одним движением. — Ты же тоже там был. Клево — прикинулся, будто провожаешь его.
— Да чего ты врешь, блин! Томас, я не притворялся!
— Притворялся, притворялся.
Леннарт поворачивается к Томасу:
— Скоро увидишь, крошка Томас.
— Кто не с нами, тот против нас, — объясняет Стефан.
— А Юха ведь хочет быть с нами, — добавляет Леннарт. И поворачивается к Юхе: — Юха, ты же хочешь быть с нами?
Юха колеблется. Кошка играет с мышкой перед тем, как убить.
— Конечно, я с вами. Я просто хочу…
— Докажи, Юха!
Леннарт заламывает Томасу руки.
— Мы будем держать, чтоб тебе не было страшно. Он сдачи не даст. Он ведь паинька, наш Томпа.
Стефан гладит Томаса по щеке.
— Томпа паинька, он сдачи не даст, никому ничего не расскажет, он же такой послушный.
Юха раздавлен страхом.
Несчастными глазами он смотрит на Томаса, который умоляюще смотрит на него. Юха пятится назад и мотает головой.
— Не могу, — бормочет он.
— Либо бей, либо плевать нам на Томаса, и мы будем бить тебя, — важно объясняет Стефан, — такие правила.
— Пока ты не начнешь блевать, финское отродье! — шипит Леннарт.
— Ага. Вмажем!
Стефан выплевывает слова.
И Юха бьет.
Он бьет Томаса.
Он бьет его в живот.
— Еще! — приказывает Леннарт.
Юха бьет еще раз.
— Еще! — приказывает Стефан.
И Юха бьет.
Он бьет, и бьет, и бьет.
Он плачет и бьет, но все-таки бьет. Леннарт и Стефан не смеются. Издевательство — штука серьезная.
На калитке перед домом Томаса висит деревянная табличка с надписью: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К СЕМЬЕ КАРСК!
Томас сделал ее на уроках труда.
Другие делают скамеечки, кухонные доски и подсвечники. Томас делает только таблички.
В паяльной мастерской помещается только один человек. Поэтому Томас делает табличку за табличкой.
«Добро пожаловать к семье Карск», «Добро пожаловать в Сэвбюхольм». Добро пожаловать, черт тебя дери, добро пожаловать!
Наконец они отпускают Томаса. Ему трудно дышать, он падает на четвереньки.
В то же мгновение мама Томаса открывает входную дверь и взволнованно кричит:
— Томас, это ты?
Она выбегает, не обувшись. Леннарт и Стефан исчезают. Юха стоит на месте как приросший.
Он снова на той прогалине, где делал «ангела» в снегу. Зима. Он один. К нему кто-то приближается. Ангел. Демон. Он не может бежать. Ноги тяжелые, будто свинцовые.
— Что случилось? — перепугано кричит мама Томаса, отряхивая его от снега. — А плащ-то, мой Liebling, он же весь изорван! Они снова тебя избили!
Она ерошит ему волосы.
— Да?
— Ничего, — бормочет Томас сквозь зубы.
— О, Junge, я же вижу! — говорит мама и отпускает его. — А твой друг помог тебе добраться до дома. Какой храбрый!
Она убирает прядь волос со лба и протягивает Юхе руку:
— Я мама Томаса. Как хорошо, что ты ему помог. Пойдем, я дам вам морса с булочками.
— Мне надо домой, — шепчет Юха.
— Нет, — протестует мама Томаса, — мы должны как-то тебя отблагодарить. Разве не так, Томас, Liebling?
— Да, — шепчет в ответ Томас, — мы должны его отблагодарить.
38
Ты молчал. Ты и сейчас молчишь. И мне было так невыносимо стыдно. Ты понимаешь? Мне все еще стыдно. Мне стыдно, ты молчишь. Вот чертова связь.
Почему ты не отвечаешь, как я тебя просил?
Письмо не дошло?
Я шлю эти письма в Сэвбюхольм, на тот адрес из детства, даже не зная, есть ли там кто-нибудь, кто перешлет письмо дальше. Я решил для себя, что есть.
Может быть, я все эти годы отправлял письма в никуда.
Как радиосигналы, которые отправляют в космос, чтобы получить ответ. Мне кажется, я не так много и требую. Несколько строчек, привет, это даже ты мог бы сделать.
39
Мама Томаса ставит на стол морс и немецкий пирог с сухофруктами. Она обращается только к Юхе, будто Томаса нет в комнате или будто Юха взрослый, а Томас нет.
— Ну возьми же кусок побольше, — говорит она и пододвигает к нему блюдо, — его прислали прямо из Германии, в нем полно изюма и фруктов. Изюм — вкуснятина, правда? Возьми-ка по-настоящему большой кусок, не стесняйся, побольше! Вот так!
Она садится за стол рядом с Юхой, подперев голову рукой, и внимательно его рассматривает.
— Что ж, ты, значит, Юха, — вдумчиво произносит она, — Юха. Это шведское имя?
— Финское, — бормочет Юха.
— Прекрасная Финляндия! — восклицает мама Томаса, ударяя кулаком по столу. — Сибелиус! Сибелиус! Кроме него, почти все композиторы немцы…
И она погружается в себя, будто уносясь в мечтах в Баварию своего детства.
— Па-па-па-паммм!
Это прозвучало так громко и неожиданно, что Юха вздрагивает. Мама Томаса смеется.
— Узнаешь? Бетховен. Па-па-па-паммм!
Она громко смеется, но тут же умолкает, озабоченно глядя на сына.
— Ох, если б я только могла понять, почему они так обижают Томаса! Warum sind sie so bose, Kind?
Она опять ласково ерошит волосы Томаса, он резко отстраняет ее руку. Она смеется.
— Нельзя так делать. Стал взрослым мужичком. Этаким норовистым. Ты тоже так же сердишься, когда твоя мама хочет тебя приласкать, а, Юха?
Ответ ей не требуется.
— Да-да, мамы есть мамы. Но нам надо что-то сделать с этими злюками, правда, Юха? Не позвонить ли мне классному руководителю? Но у тебя, Томас, есть и славные товарищи. Вот как Юха.
Она снова поворачивается к Юхе:
— Мне нечем отблагодарить тебя за то, что ты помог Томасу. Это очень смелый поступок.
Снова Томасу:
— Тебе надо в ванну.
И опять к Юхе:
— Ты любишь купаться, Юха? Томас не любит, когда мыло попадает в глаза, а мне не нравится ваша классная руководительница. На прошлом… как это называется… родительском собрании она была с подбитым глазом. Налетела на дверь, говорит. Знаем мы, что это за дверь.
Вдруг она восторженно всплескивает руками:
— Aber naturlich! Придумала! Mutti все устроит, Томас. Праздник! Мы устроим для тебя большой праздник и пригласим весь класс. С играми, и подарками, и вкусным угощением, и, может, даже с танцами! Тогда тебя все полюбят. Как ты думаешь, Юха? Разве праздник не сделает… как это… погоды!
— Может быть, я точно не знаю, — бормочет Юха, но мама Томаса не слушает его. Мысль о празднике привела ее в такой восторг, что она встает и ходит взад-вперед по кухне, как будто так легче думается.
— Конечно, это недешево, — спорит она сама с собой, — но оно того стоит.
Она подходит к Томасу и меряет его взглядом, как будто решает, стоит оно того или не стоит.
— Дитя мое, ты же все-таки самое дорогое, что у меня есть, nicht wahr! Что ж, так и сделаем. Замечательная, прекрасная идея! Спасибо за помощь милому Юхе!
Пожимая Юхину руку, она вдруг понимает, что что-то не так.
— Что такое? Я слишком много болтаю?
Она отпускает Юхину руку и ахает:
— Поняла! Вы хотите, чтобы я оставила вас в покое! Вы думаете: ну когда же эта идиотка натрещится вдоволь и даст нам спокойно поговорить! Да-да, мамы есть мамы. Я ухожу! Вам, конечно, есть о чем поговорить. Возьми еще пирога, не стесняйся. Я усядусь в швейной, так что вы тут будете вдвоем. Я буду шить Томасу костюм.
Она подмигивает им и исчезает, но через мгновение опять появляется на кухне.
— Слушайте, мне еще вот что пришло в голову. Я закончу костюм ровнехонько к празднику! Это будет… как это…. загляденье! Все, я пошла шить.
И она выпархивает из кухни.
Как только они остаются один на один, Юха встает:
— Мне надо идти.
— Понимаю, — тихо отвечает Томас.
— Тошнотный пирог, кстати.
— Знаю.
Томас заворачивает Юхин кусок пирога в бумагу и протягивает ему:
— Вот, можешь выбросить по дороге, а я скажу маме, что он тебе очень понравился.
— Спасибо.
— Спасибо, что зашел ко мне домой.
После некоторого колебания он добавляет, как бы невзначай:
— Заходи еще, если захочешь.
Юха бубнит что-то нечленораздельное. Они идут к выходу.
— Кстати, — говорит Юха, — тебе придется сказать своей маме, что в шестом классе никаких праздников уже не устраивают. Это же просто смешно. Ты перед всем классом опозоришься.
— Знаю.
— Ты что, уже уходишь? — кричит мама Томаса из швейной. — Вот жалко! Погоди, я тебе кое-что дам.
Швейная машинка затихает. Она проносится мимо них на кухню и возвращается с оставшимся пирогом.
— Вот. Возьми пирог с собой. Можешь угостить своих отца и мать и сестер-братьев. Есть они у тебя?
— Младшая сестра, — бормочет Юха и берет пирог.
Мама Томаса кладет руку Томасу на плечо.
— Младшая сестра. Вот видишь. А Томас один. Вот в этом-то и беда. Ну ладно, Юха, до свидания, и спасибо еще раз за твою помощь.
И опять сердечно пожимает ему руку.
— И обещай, что ты придешь еще не раз и поиграешь с Томасом, ведь ты теперь знаешь дорогу. Приходи когда захочешь.
— Спасибо. Я приду, — бормочет Юха и прокашливается, пытаясь увернуться от ее просящего взгляда.
— Вот здорово, вот здорово! — восклицает она. — Как я рада, что у Томаса появился настоящий друг. Хочешь денежку?
И не успевает Юха возразить, как она достает из портмоне пятикроновую купюру и сует ему в руку:
— Вот, купи сладостей, а то и комиксы. Обязательно.
Вдруг она его хватает. Обнимает. Больно. Юхе становится страшно.
— Теперь нам надо… как это… поддерживать отношения, да вот.
Юха изворачивается, как червяк, она его отпускает. Юха откашливается.
— Пока, Томас, — говорит он.
— Ну попрощайся же с другом, Томас! — приказывает мама.
— Ну пока, увидимся в понедельник, — отвечает Томас.
Юха уходит. Мама Томаса машет ему рукой, другой обняв Томаса. Она закрывает дверь, загнав внутрь сына.
У калитки Юха оборачивается, смотрит на сделанную Томасом табличку: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ К СЕМЬЕ КАРСК! — и все кажется таким безнадежным и никчемным, таким невыносимо трагичным, что ему этого просто не вместить.
У большой дороги он как можно дальше швыряет пирог. Тот, едва приземлившись, оказывается под колесами автомобиля.
Дрозд поет, потому что ему повезло и он не человек.
40
Я смотрю в окно. Идет дождь.
Дождь шел и будет идти.
Дождь падает беспрерывно, как напоминание о том, что падет все.
Рано или поздно все падет.
Какая разница, ответишь ты или нет. Я все равно шлю письма. Раз уж я писал восемь лет, то могу и продолжать. Я так много размышляю о детстве.
Когда я был маленьким, я мог колдовать. Я умел творить чудеса, лечить раны и ходить по воде, перемещаться во времени и пространстве, моя власть позволяла мне преображать миры и творить новые.
Когда я был маленьким, я мог колдовать.
Пока мне не объяснили, что на самом деле я этого не умею.
Когда я был маленьким, я смеялся, как дитя, у меня был разум дитя и детские мысли.
У меня отняли эти мысли, и мне хочется ненавидеть тех, кто их отнял, — за то, что они сделали со мной, за то, что они сделали с нами, сделали нас полулюдьми.
Самым мерзким в Сэвбюхольме была тишина. Не умиротворяющая, а угрожающая. Что-то тяжелое и влажное давило на жителей Сэвбюхольма. Там не было звуков. Все укутано, оглушено, упрятано в предательски буйной зелени, и Бог был мертв.
И там мы росли без возможности сомневаться и задавать вопросы.
Я хотел, чтобы Сэвбюхольм меня любил. А он так меня и не полюбил. Он почему-то решил, что я ему некстати. И я покинул Сэвбюхольм, чтобы окончательно не пропасть. Я думал, что удалился от Сэвбюхольма, что я стал сильнее, что я вышел победителем.
И вот я здесь, брошенный, умоляю о любви. Чьей-нибудь, чьей угодно, кого-нибудь одного-единственного. То, что я сегодня выношу на сцену, — остатки моего волшебства, разбавленного дешевыми трюками и обыденными мелочами. Теперь я делаю это за деньги. Чтобы заработать на квартиру, и электричество, и газ, и телефон, и еду. И делаю это вдвое хуже, чем тогда. Они отняли у меня силу, объяснив мне, что я ничто.
Я смотрю на свое детство в Сэвбюхольме и скорблю. Я скорблю и ненавижу.
Как они уродовали нас, Томас.
Делали нас полулюдьми.
Я не забыл и не простил.
Ты слишком добр, чтобы ненавидеть. Но можешь быть спокоен.
Я буду ненавидеть и за тебя.
41
ПЕСНЯ, ВПЕРВЫЕ ИСПОЛНЕННАЯ ЮХОЙ В ШКОЛЬНОМ ЛАГЕРЕ В ДАЛАРНА,
ПОТОМ НЕОДНОКРАТНО НА ВЕСЕЛОМ ЧАСЕ, А ТАКЖЕ ПО ОСОБОМУ ТРЕБОВАНИЮ — НА ШКОЛЬНОМ ДВОРЕ.
САМЫЙ ШУМНЫЙ ЮХИН УСПЕХ, ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ «ТРУПЫ, ТРУПЫ».
ВПРОЧЕМ, ЭТУ ПЕСНЮ ЮХА УКРАЛ У ГРУППЫ «ЕСТЬ РИСК»,
ПЛАСТИНКУ КОТОРОЙ ОН СЛЫШАЛ В ГОСТЯХ У РОДСТВЕННИКОВ
Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож,
От мира и спокойствия меня бросает в дрожь.
Кто думать не умеет, в восторге от меня,
А кто посмел задуматься, того повесил я.
В золоченых «мерседесах», в бриллиантовых трусах,
Размалеванные тетки меня носят на руках —
Это наше населенье, большинство родной страны,
А кто остался в меньшинстве, уже давно обречены.
Соперники на выборах (что были в прошлый раз),
С мышьяком отведав супа, так стонали
в смертный час!
Не стесняйтесь, не тушуйтесь, тут все средства
хороши!
Сплошь и рядом трупы, трупы — веселимся от души!
(Этот куплет Юха сочинил сам.)
Зовут меня Адольфом, хоть я и не похож,
От мира и спокойствия меня бросает в дрожь.
При встрече с чернокожим я говорю: «Хелло,
Мне очень жаль, но я нацист — тебе не повезло».
(Здесь песня неожиданно обрывается,
что каждый раз немного смущает Юху.)
42
Томасу везло дважды в жизни. В первый раз — когда он выиграл чугунок в рождественской лотерее Лайонз. Во второй раз — когда он попал в передачу «До тринадцати» и говорил с Ульфом Эльфингом.
Он, конечно, написал туда, но никогда не верил, что они позвонят. Такого просто не бывает.
Но вот однажды в среду вечером ему позвонили и сказали, что он участник передачи.
— Привет, Томас! — сказал Ульф Эльфинг.
Томас ничего не ответил, ведь это был не вопрос.
— Где ты живешь?
— В Сэвбюхольме, — ответил Томас, понимая, что надо объяснить, где это.
— А где это?
— Пятнадцать километров к северу от Стокгольма, — прошептала мама Томаса, пихнув его.
— Ай, — сказал Томас. — Пятнадцать километров к северу от Стокгольма.
— Ага, — сказал Ульф Эльфинг, — тебе, наверное, нравится ходить в школу?
— Чего? — спросил Томас.
— Так, так, если тебе одиннадцать лет, то ты, значит, в пятом классе, — продолжал Ульф Эльфинг, — вот здорово!
— Да так себе, — ответил Томас.
— Нет, конечно, учиться трудно, — сказал Ульф Эльфинг, — но с друзьями-то классно!
— Да, — ответил Томас.
— У тебя есть какой-нибудь классный приятель?
Что ему следовало ответить?
— Да, — ответил Томас.
— М-м-м, а что вы делаете вместе?
— Не знаю, — ответил Томас.
— Наверное, всякую всячину?
Томас не ответил.
— Слушай, это классно, — сказал Ульф Эльфинг, — давай теперь выберем вопрос. Какой номер?
Третий раз везло Томасу, еще раз у него почти что был шанс. Такого вообще-то не бывает, но прозвучал сигнал, и Ульф Эльфинг сказал:
— Ой!
И:
— Смотри-ка, тебе повезло.
Томас знал, что это самый главный момент в его жизни.
Но не знал ответа.
Какая самая высокая гора в Европе?
В голове у Томаса тишина.
— Какая самая высокая гора в Европе? — повторил Ульф Эльфинг.
Вопрос-то был даже не сложный. Он был простой и ясный, как воздух в горах. Томас видел перед собой большую красивую гору с искрящейся снегом верхушкой. У подножия — горная хижина и пасущиеся овцы, вершина высоко-высоко в голубых небесах.
— Эверест, — прошептал Томас, заранее зная, что это неправильно.
Его слушало полкласса.
Остаток семестра учительница заставляла их штудировать контурные карты гор Европы.
Если Томаса разбудить среди ночи и показать ему лиловую точку на контурной карте Европы, он закричит: «Монблан, Монблан, Монблан!»
— Ой, как жаль, — утешающим тоном произнес Ульф Эльфинг, — но ты все-таки закажи песню. Какую ты выбираешь?
— «Улетай», — пробормотал Томас.
— Мы ее уже ставим, — сказал Ульф Эльфинг. — Песню заказал Томас Карск, одиннадцать лет, Сэвбюхольм. Пока, Томас.
Это последнее, что Ульф Эльфинг сказал Томасу.
В «До тринадцати» зазвучал новый разговор, а потом еще и еще, а Томас все сидел с телефонной трубкой в руке.
Улетай, Синяя птица,
Улетай куда глаза глядят,
Улетай, Синяя птица,
Здесь тебе оставаться нельзя…
43
Со звонком все несутся к выходу. Почему — понять трудно. На школьном дворе делать абсолютно нечего. Площадка для игры в «ниггер» у флагштока, ее тут же оккупируют несколько шестиклассников. Вот и все. Даже нарисованных на асфальте классиков, как на дворе начальной школы в нескольких сотнях метров отсюда, и тех нет.
Большинство просто стоят группками, пока не звенит звонок и не наступает пора возвращаться.
Но они несутся.
Как тупые коровы, как безвольные идиоты. Стучат деревянными сабо по каменному полу.
Деревянные сабо!
Вечно натирают. Их надо разносить. Тогда дерево и кожа принимают форму ноги. Если надеть чужие, натирает во всех местах.
То, что сабо есть у всех, — это само собой. Это как восход и закат, как то, что Олоф Пальме и Гуннар Стренг управляют Швецией. Так было во все времена.
Но ветер перемен все же веет. У Пии, Ли и Эвы-Лены сабо с ручной даларнской росписью. Простые черные — это уже не то.
Йенни тоже мечтает о деревянных сабо с даларнской росписью, но у нее нет даже обычных. Ее папа считает, что маленьким девочкам полагается ходить в сандалиях, вот она и ходит.
Сандалии.
Сандалии, немодные брюки, безнадежно уродливая заколка в спутанных волосах и ни намека на грудь.
Йенни щиплет себя за груди, чтоб они росли.
У Леннарта и Стефана сильно изношенные деревянные башмаки. Это круто.
«Манчестеры» с вытертыми полосками — это тоже круто. Они-то у Йенни есть, пусть и всего одни. Красные. Она старается носить их как можно чаще. Однажды Эва-Лена крикнула ей, что она, тошнотина, могла бы и одежду менять иногда, а то уже воняет.
На самом-то деле воняла Эва-Лена — лошадью!
Но Йенни так и не посмела указать ей на это.
Самые крутые носят джинсовые куртки с обрезанными рукавами и бахромой на срезе. На спине либо пришит большой вышитый лейбл, либо что-нибудь написано ручкой.
Например, BLACK SABBATH, или DEEP PURPLE, или ALICE COOPER.
Однажды Эрик заявился в ботинках на платформе. Это последний писк. Вокруг него толпятся одноклассники, а он пытается напустить на себя равнодушие, как будто это вполне естественно и дело вовсе не в ботинках.
Вообще-то они больше подошли бы Пие. Ей все к лицу.
Пия — самая классная девчонка в классе. Даже прыщики у нее классные.
Грудь у нее появилась уже в четвертом классе. Теперь, в шестом, у нее уже настоящие бомбы.
Бомбы. Шары. Дыни.
Йенни щиплет себя за груди, чтоб они росли.
Девочки созревают на два года раньше. Во всяком случае, должны созревать, если у них все в порядке.
Йенни ест шоколад, чтобы на ее смешном плоском детском лице появились прыщи. Она молит Бога, чтобы к ней поскорее пришла половая зрелость и унесла ее с собой.
Прочь от детства, прочь от чучел, прочь из Сэвбюхольма.
Прочь.
Некоторых девочек уже отпускают с физкультуры из-за месячных. Это, конечно, Пия и Эва-Лена. А еще Силла, и Лотта, и Метте.
Хотя Метте блефует. Йенни стопроцентно в этом уверена. И Йенни бы блефовала, если бы не краснела от каждого пустяка.
Лучшая подружка Пии — Эва-Лена. Эва-Лена — самый злой человек на свете. Она воображала и задавака и воняет лошадью. Пия, конечно, тоже пахнет лошадью, но это ничего — это же Пия.
Весь класс жаждет завоевать симпатии Пии и Эвы-Лены. Особенно Юха. Он на все готов, лишь бы их рассмешить. Если бы ему пришлось выбирать между ними и Йенни, у нее не было бы ни малейшего шанса.
Хотя Йенни знает, что он их боится. По нему видно. Впрочем, их боятся все. И она тоже. Иногда она представляет себе, что они позвали ее в гости.
Она воображает, как они идут домой к Пие, которая живет в типовом коттедже через дорогу. Йенни точно знает, где это, хоть ни разу и не бывала у Пии. Даже на вечеринках, потому что ее никогда не приглашали.
Йенни сама приглашала Пию к себе на праздник, но Пия не пришла. Как, впрочем, и все остальные. У Юхи было воспаление уха, а все остальные отказались.
Йенни не ненавидит Пию. Она воображает, что Пия зазывает ее к себе в гости, и они болтают обо всем на свете, и Пия рассказывает Йенни секреты — такие, которых даже Эва-Лена не знает, и Йенни клянется, что никому ни за что не расскажет.
Они читают «Старлет» и красят друг друга, и мама Пии спрашивает, не хочет ли Йенни остаться у них пообедать, и она, конечно, соглашается. Эве-Лене пора домой. Но Йенни остается и садится за стол с семьей Пии. Спагетти с мясным соусом, а на десерт — молочный коктейль, который мама Пии приготовила в их новомодном миксере. Потом Йенни и Пия слушают пластинки, потом сооружают прически, потом хихикают, а потом Пия спрашивает, не хочет ли Йенни остаться переночевать, и они всю ночь лежат и не спят, а болтают и болтают.
Но такого, конечно, никогда не произойдет.
Пия и Йенни учатся в одном классе вот уже почти шесть лет. Но они никогда по-настоящему не говорили друг с другом. Эва-Лена переехала в Сэвбюхольм в четвертом классе, но они с Пией сразу же подружились.
У выхода из школы висит табличка: «Перемена в помещении».
Если она светится, можно не выходить на улицу.
За все годы, что Йенни проучилась в сэвбюхольмской школе, табличка ни разу не светилась.
Идет ли дождь, падает ли снег, трещит ли на дворе мороз. Табличка «Перемена в помещении» — лишь мираж, о котором дети могут только мечтать, но который никогда не станет реальностью.
44
Юха так взбудоражен, что, когда они приходят к нему домой, даже не дает Йенни снять куртку. И ботинки снять она не успевает. Он дергает ее за руку и тащит за собой. И когда она спрашивает, что же случилось, Юха больше не в силах сдерживаться: они купили цветной телевизор!
— Цветной телевизор… — выдыхает Йенни, закатывая глаза. — Прости, что я это тебе говорю, но вы последние в Сэвбюхольме купили цветной телевизор.
— Ты что, думаешь, я не знаю, — отвечает Юха, — но ты не видела, что у него есть, — пульт!
Он прямо-таки смакует это слово.
— Да ну! — говорит Йенни.
— Ну да, — отвечает Юха и тянет Йенни в гостиную, где Бенгт устанавливает телевизор.
Марианна сидит на диване, сунув палец в рот, с комиксами про Дракулу на коленях, и ждет, когда папа закончит, чтобы посмотреть «В половине пятого».
— Осторожно! — нервно кричит Ритва, когда они входят. — Сейчас папа будет проверять пульт! Ни в коем случае не попадите между ним и телевизором! Кто знает, что за волны излучает эта штуковина! Ну, Бенгт, нажимай!
Она усаживается поудобнее на диван. Юха садится рядом. Йенни стоит позади. Ритва так нервничает, что ей вдруг приходит в голову закрыть глаза Марианне.
Вся семья выжидающе смотрит сначала на телевизор, потом на Бенгта, потом снова на телевизор.
Ничего не происходит.
— Ну нажимай, Бенгт! — повторяет Ритва.
— А я что делаю!
Бенгт держит пульт, как стеклянный. Осторожно-осторожно нажимает на кнопочки. Нажимает и нажимает. На лбу выступает испарина. Он поднимает и опускает пульт и нажимает, и нажимает, и нажимает.
И ничего не происходит.
— С телевизором что-то не так, — говорит он наконец со слезами в голосе.
Ритва подходит к телевизору и ударяет по нему. Великолепное изображение без звука.
— Телевизор — высший класс, — бормочет она, — это с тобой что-то не так.
Она вырывает у него пульт.
— Делаю погромче, слышите! — сообщает она.
Ничего не происходит.
— Еще раз делаю погромче!
Ничего не происходит.
— Может, я слишком далеко стою, — не сдается она, — теперь переключаю!
Шаг за шагом она приближается к телевизору, нажимая на кнопки так, что костяшки пальцев белеют. Наконец пульт уже у самого экрана, и она кричит:
— А НУ-КА ПЕРЕКЛЮЧАЙ, SATANA PERKELE, ДОЛБАНЫЙ ЧЕРТОВ ПУЛЬТ!
— Можно я попробую! — говорит Юха, хватая пульт.
— Осторожно, — кричит Ритва, — ты можешь заработать рак! Он сломан — бог его знает, что он там испускает! Лучше я запру его в серванте.
— Телевизор все равно хороший… — робко произносит Йенни.
— Сними башмаки, соплячка! — тут же шипит в ответ Ритва. — Дома у себя ты тоже в уличной обуви топаешь?
Большой и нелепый пульт попадает в сервант, где и лежит заодно с финскими рождественскими тарелками и семейной Библией. Магический неприкосновенный предмет в семье, о котором обычно не говорят. Время от времени Юха тайком берет его, чтобы проверить — вдруг заработал.
Но он не заработал.
Юха стоит несколько минут, нажимая на кнопки и поднимая-опуская пульт, а потом кладет его на место.
Постепенно во всех семьях в округе появляются телевизоры с пультами, и неуклюжая здоровенная махина в доме Юхи начинает напоминать нечто из каменного века, а вовсе не чудо электроники.
Через много лет жених уже взрослой Марианны достанет пульт, рассмотрит его внимательно и спросит, почему в него не вставили батарейки.
Но это, как уже сказано, произойдет в далеком будущем, о котором никто ничего не может знать заранее.
45
Мира, в котором я родился, больше не существует. Это теперь такая же история, как и восемнадцатый век, так же непостижимо.
Так низвергаются герои. Так вымирают динозавры.
Так исчезают памятники Ленину и социалистические правительства, и мир становится сияюще новым и гладким.
Холодным, как сталь.
В будущем среди пещерных рисунков найдут изображения астронавтов, идущих по Луне. Они шли там давным-давно, и тогда это казалось важным и значительным. «Маленький шаг для человека, но огромный — для человечества», как сказал один из них, но и это мы тоже забудем.
«Музыку слышу издалека. Это играет замерзший оркестр». Так пели в мире моего детства; там шла гонка вооружений Востока и Запада, там соревновались в космосе.
Соревноваться в космосе, ну и мысль! Плод воображения Гордона Молниеносного из каменного века.
Но тогда это было реальностью. Это накладывало отпечаток на наше детство.
Как и Советский Союз. Когда я был маленьким, была империя — больше Римской; поверят ли в такое мои внуки? Советский Союз был уничтожающе огромен. Год за годом они побеждали в мировых чемпионатах по хоккею, они проехались на танках по Чехословакии, грозили всему миру ядерным оружием, и никто не мог осадить этого колосса, который неизбежно подминал под себя все, что попадалось ему на пути.
Паф-ф! И нет.
Что еще за Советский Союз? — спросят внуки.
Так низвергаются герои. Так вымирают динозавры. Они исчезают — и их нет. На поле боя снова густо и пышно растет трава. Не все раны лечит время, но оно уносит трупный запах.
Мы поднимаемся и смотрим по сторонам, и все вокруг не так, как прежде.
Даже неизменное.
Всему суждено пасть. Ничто не вечно. Ни наше детство, ни Сэвбюхольм, ни великий Ингемар Стенмарк, ни Бьёрн Борг, ни астронавты, ни Советский Союз. Наши шаги до смешного малы и вовсе не огромны для человечества.
Надо просто сжать зубы и набраться сил.
Все пройдет. Придет что-то другое. Зверь свирепствует, но его век недолог. Все это было тогда, и на нас лежит отпечаток прошлого, и нам трудно понять, почему мы так боялись. На расстоянии все это кажется меньше и ничтожнее, и мы, конечно, просто придумывали себе страхи, и нам, конечно, было вовсе не так больно, как нам казалось.
Нет ничего сложнее воспоминаний.
Я помню наше сэвбюхольмское детство только как содрогание, как будто я стоял в огромной холодной тени выжидающего ангела.
46
— Вы парочка? — внезапно спрашивает Марианна однажды вечером, когда Йенни остается на обед.
Йенни краснеет.
— Заткнись, малявка, никакая мы не парочка! — кричит на нее Юха.
— Тсс! — шикает Ритва.
— Чего, вы о чем? — спрашивает Бенгт.
47
Йенни надо набраться храбрости и спросить.
Хотя, впрочем, это глупо. Пусть все остается тайной. Потому что, пока это тайна, все так, как она захочет, и ей не нужно ни под кого подстраиваться.
Но спросить она должна. Она должна сделать это, рискуя все разрушить.
В «Братьях Львиное Сердце», ее любимой книжке, говорится, что иногда надо делать то, на что ты никак не можешь решиться, потому что иначе ты не человек, а самое обычное дерьмо.
Она вспоминает эту фразу, и каждый раз что-то зудит внутри.
Она никогда в жизни ни на что не решалась.
Она думает, что она дерьмо.
Она думает, что она дерьмо, которое хочет стать человеком.
48
В спальне матери Йенни два платяных шкафа. В левом спрятана свадебная фотография родителей. Почему — Йенни не знает. Просто так было всегда.
Иногда, если никого нет дома, Йенни достает ее и смотрит, и ей тогда кажется, что она нарушает запрет.
Фотография цветная и в рамке. И отец, и мать на ней молодые. Хорошо выглядят. У мамы ямочки на щеках, совсем как у нее самой. Мама улыбается, видны белые зубы. Она стоит вплотную к отцу, у которого вид более скованный — как будто он сам не знает, хочется ему находиться там или нет. У него очки в темно-коричневой оправе, в них он похож на себя.
Вот так все начиналось, думает Йенни, отец и мать молодые и здоровые, не надломленные, не побитые жизнью, полные веры в будущее. Недосягаемые, смотрят на нее с фотографии.
Никогда больше они не станут такими чистыми.
Йенни смотрит и смотрит на мать — в голубом платье, с красными розами в свадебном букете, — она смотрит и пытается понять эту простую радостную улыбку, которой Йенни никогда не видела в жизни.
Почему мама спрятала фотографию?
Из-за этой веры в будущее? Потому что ничто не сбылось?
49
И когда Юха звонит Йенни в субботу вечером и зовет в гости, она, едва успев положить трубку, решает, что сегодня это должно произойти.
Она старательно готовится, моет волосы, сушит их феном, надевает свои самые лучшие вещи: красные «манчестеры» и клетчатую блузу.
Потом она смотрится в зеркало и чуть не плачет:. она такая некрасивая.
На дне ящика с трусами и носками спрятана ее косметичка. То есть это вообще-то не косметичка, а пластмассовый пенал с Гуфи.
И из косметики у нее есть только две вещи: тушь и голубые тени. Это ее драгоценности.
До сих пор Йенни решалась краситься только дома, в полном одиночестве: она знает, что приди она накрашенной в школу — одноклассники ее засмеют.
Отец ни за что бы ей не разрешил. Мать бы запрещать не стала, но расстроилась бы и огорчилась.
Она всегда расстраивается и огорчается.
Йенни зовут в комнату, где лежит мать, и та смотрит на нее скорбными глазами и говорит скорбным голосом:
— Я так расстроена, ты так огорчила меня, Йенни. Ты это, конечно, понимаешь. Ты ведь этого и хотела?
Йенни боится, что вся радость сразу исчезнет, как только мать скажет ей это. Это хуже наказания и запрета. Как будто чья-то рука хватает ее сердце и сильно стискивает его.
Тушь и тени в пенале с Гуфи — единственное в ее жизни, что действительно принадлежит ей и что… как бы это объяснить?.. что не есть Сэвбюхольм.
Накрашенная она почти хорошенькая.
По крайней мере, если прищуриться.
Она держит ручку между пальцев, притворяется, будто это сигарета, делает пару затяжек и самоуверенно, этак умудренно улыбается.
Сегодня она спросит, потому что она не дерьмо.
Она осторожно накладывает тени, прихорашивается для Юхи.
Ее глаза становятся сияюще-голубыми.
50
Они идут в Юхину комнату. Юха запирает дверь, чтобы их никто не дергал. Йенни немного торжественно, держа спину прямо, садится на стул у письменного стола. Юха, как обычно, падает на кровать. Йенни нервно икает.
Она смотрит на него, и ей интересно, что же он на самом деле о ней думает. Он ничего не сказал о ее макияже. Он что, даже не заметил?
Когда Марианна спросила, не парочка ли они, он поспешил крикнуть: «Заткнись, малявка, никакая мы не парочка!»
Как это понимать? Или — или. Как хочешь, так и понимай. Господи, все-таки она должна спросить.
Чтобы не смотреть в глаза Юхе, она начинает разглядывать плакат «Sweet» на стене. Йенни вздыхает, закрывает глаза, вздрагивает, икает. Слова уже на языке. На самом кончике. Как будто нужно прыгнуть с трех- или пятиметрового трамплина, в животе у нее все переворачивается. Сейчас она спросит, сейчас…
— Ты что, накрасилась? — вдруг говорит Юха.
Йенни ошарашенно открывает рот:
— Чего?
— Никогда не видел у тебя теней.
— Что, некрасиво? Смыть?
— Нет-нет, — поспешно отвечает Юха, — просто так, необычно. Но, кстати, очень симпатично!
— Правда?
У Йенни дух захватывает. От счастья на глаза наворачиваются слезы. Она приглаживает волосы, поправляет блузу, осторожно пересаживается на краешек кровати. Она улыбается, а когда она улыбается, у нее появляются ямочки, точно мягкие складки. Что-то пульсирует под веками. Пульсирует во всем теле. Сейчас или никогда, думает она.
— Юха, — шепчет она, но ей хотелось бы прошептать «мой Юха».
Мой Юха, мой Юха, мой Юха!
— Что?
— Что я хотела спросить… Ты любишь… Тебе нравится кто-нибудь?
Она пытается произнести это как можно равнодушнее.
— Конечно, нравится, — радостно отвечает Юха. — Ли!
Йенни кивает. Закрывает глаза. Вот она и решилась. Решилась и проиграла. Убедилась, что никто не может ее любить. И неудивительно — такую-то противную уродину!
— Да, Ли хорошенькая, — несчастно шепчет Йенни и чувствует, как внутри что-то ломается.
Но какая разница. Никакой. Все как и прежде. Вот она откроет глаза, и все будет по-прежнему. Она кукла с закрывающимися глазами, с неизменной улыбкой, равнодушно кивающая головой.
— Да, Ли хорошенькая, — глухо повторяет Йенни.
— Еще какая! — восторженно отзывается Юха.
— И у нее такие красивые волосы.
— Еще какие красивые! Я в нее так влюбился, что хоть помирай!
Ей хочется просто уйти. Броситься домой, смыть краску, снова стать чистой. Ей хочется оттереть тени щеткой для ногтей, отрезать ресницы, склеенные дешевой тушью, отмыться дочиста, дочиста, дочиста — как ящерице.
Она и есть ящерица.
Все по-прежнему. Ничего не случилось. Йенни улыбается.
Йенни улыбается, как и нужно улыбаться, когда твой лучший друг поверяет тебе свои любовные переживания. «Вот здорово». «Я так за тебя рада». «Поздравляю!»
Йенни прокашливается и улыбается. Она кукла с закрывающимися глазами, с неизменной улыбкой, равнодушная.
— А ты ей говорил?
— Нет, конечно!
— Так устрой вечеринку и пригласи ее!
— Вечеринку? Я? Да папа никогда не разрешит! Папа ненавидит, когда в доме возня. И к тому же он все время болеет.
— Я просто предложила, — шипит Йенни.
— Ты чего, обиделась? — простодушно спрашивает Юха.
— Да не обиделась я! — кричит Йенни. — Я так рада!
51
Я пробираюсь сквозь публику, собранный, как гимнаст перед выступлением, глубоко вдыхаю пару раз, чтобы овладеть волнением и превратить его в энергию.
Конферансье объявляет мое имя, и я шагаю на сцену. На мгновение меня ослепляет прожектор, возгласы публики накатывают, как огромная волна, грохочут аплодисменты, и все, чем меня хотят одарить, — это любовь, и только любовь — при условии, что я рассмешу до чертиков!
Тридцать секунд на то, чтобы завоевать публику. Первые шутки должны попасть в точку, чтобы потом можно было расслабиться, чтобы возникло основание, на котором можно продержаться до конца вечера.
Конечно, это безумие, но что делать?
Я хватаю микрофон, закрываю глаза — и бросаюсь наружу!
Каждое мгновение ты либо фаворит, либо нет.
Я прихожу в клуб всего за несколько минут до начала выступления. Возле клуба — длинная очередь.
«Господи Иисусе! — говорит водитель такси. — За чем это народ толпится в понедельник?»
«За мной!» — отвечаю я.
И это правда.
52
Вот и еще один рубеж, который надо пересечь. Приглашать на праздник больше нельзя. Если уж приглашать, то на вечеринку.
Вечеринка.
Такое загадочное и манящее слово. Юха ни разу не бывал на вечеринке, но он знает, как все должно быть.
Танцы.
Юха ни разу не танцевал.
В самом конце вечеринки надо танцевать в обнимку. Это уже серьезно. Тогда уже положено танцевать с тем, в кого ты влюблен.
Перед этим все играют в игры с поцелуями, где все по порядку и по правилам, но когда танцуешь в обнимку, это уже не понарошку.
Это уже всерьез.
У Юхи очень смутное представление о том, как выглядят эти танцы в обнимку, но он полагает, что сначала надо танцевать, как обычно, а потом броситься на девчонку и обнять ее. Однако точно он не знает. Придется импровизировать.
На вечеринках все такое делают по-настоящему: обнимаются и целуются, сидя под столом.
Почему целуются именно под столом, Юха толком не понимает, но так все делают.
Юха никогда никого не обнимал, и есть только одна девочка, которую ему хочется обнять.
Ли.
Маленькая кореянка-приемыш, похожая на мальчика, мягкая и добрая, совсем не такая, как остальные девчонки.
Вот уже целый год он обожает ее.
Но подойти к ней можно только на вечеринке, где все будут вместе. Йенни права. И быть уверенным, что тебя пригласят, можно только в том случае, если устроишь вечеринку ты сам.
Потому что на вечеринку — в отличие от прежних детских праздников — приглашают не весь класс, а только избранных, тех, что всегда были избранными.
Десять, двенадцать, четырнадцать человек, не более. Желательно, чтобы остальные ничего не знали. Надо, конечно, дать им понять, что готовится нечто интересное и что их не зовут, но больше они ничего знать не должны — пока все уже не будет позади, разумеется.
Некоторых всегда приглашают. Например, Леннарта, и Стефана, и Пию, и Эву-Лену, а других — никогда.
Юху пока еще ни разу не приглашали. Он не знает почему.
Что на вечеринку не приглашают Томаса Карска или Софи Буден, это понятно. Кто бы стал танцевать с такой каланчой, как Софи Буден? А Томас Карск в играх с поцелуями — девочкам же будет ужас как противно!
Но то, что его самого не приглашают, это ему непонятно. Он ведь такой веселый, смешит всех.
Хотя все ясно. Он же такой некрасивый. Юха понимает, что он некрасивый.
Он полагает, что причина в этом. Девочкам, наверное, было бы противно, если бы его брали в игры с поцелуями.
53
Ритва в бигуди сидит перед телевизором. Она смотрит урок английского для начинающих. Она сосредоточенно наклоняется к экрану.
— Please say after me: I don’t know… — говорит ведущий.
— I don’t know, — напряженно отвечает Ритва.
— I don’t know, — снова произносит ведущий.
— I don’t know, — повторяет Ритва.
— Good! — говорит ведущий, и Ритва немного расслабляется, откидывается на спинку кресла и делает глоток пива.
Юха трогает ее за плечо, привлекая внимание. Ритва раздраженно отмахивается.
— Peter says, «I don’t know!» He doesn’t know… — говорит ведущий.
— Можно мне устроить вечеринку? — спрашивает Юха.
Ритва делает вид, что не слышит. Скоро уже ее очередь.
— Please say after me, — говорит ведущий. — He doesn’t know…
— Мама, ответь! Можно?
Юха дергает ее. Ритва резко отмахивается.
— He doesn’t know… — терпеливо повторяет ведущий.
— He doesn’t know, he doesn’t know! — злобно кричит Ритва. — Тихо ты! Спроси папу.
— Good! — говорит ведущий.
— Vittu, я из-за тебя чуть не пропустила! — шипит Ритва, зажигая сигарету и резко выдыхая дым.
— Tina says, «I don’t know!» Please say after me: she doesn’t know… — говорит ведущий.
— Можно скинуться со Стефаном, будет дешевле. Ему родители разрешают.
— She doesn’t know… — снова говорит ведущий.
— Мама, пожалуйста! — просит Юха.
— Good! — говорит ведущий.
— Anna mun kaikki kestää! — орет Ритва. — Смотри, что ты наделал. Я из-за тебя пропустила. She doesn’t know, she doesn’t know, she doesn’t know… Anna mun kaikki kestää! Ну устраивай свою вечеринку!
— Good!
54
Я вас не помню.
Вы неясные, как силуэты на экране, когда светлым днем смотришь телевизор и в экране отражается вся гостиная.
Да, вы как дублированные чешские кукольные мультфильмы, которые показывали по телевизору в «Половине пятого».
Иногда вы мне снитесь. Вы как привидения, как призраки. Вы внезапно возникаете во сне, и я думаю: почему же я так и не узнал толком этих мальчиков и девочек? Как мы умудрились так и не сблизиться, имея общее детство?
Вы ничего не знаете обо мне. Я ничего не знаю о вас.
Я полагаю, что это нужно рассматривать как неудачу. Тебе, наверное, интересно, почему я начал писать, столько-то лет спустя. Я и сам толком не знаю. Мне хорошо, я просто супер, я счастлив, я и вправду счастлив.
Но ты мне снился, и я иногда, случается, думаю, куда же все делось.
Ну ты знаешь, все это.
Я оглядываюсь по сторонам, как будто только что проснулся и не знаю, где я. Я здесь живу? Кто это там в зеркале? Это я?
А у тебя порой не возникает такого чувства?
С тех пор как мы закончили школу, я не встречал никого из класса.
Иногда я представляю себе, что вы все по-прежнему там, в Сэвбюхольме, что вам все еще по двенадцать лет и вы разъезжаете на великах с поднятым до предела седлом и болтаетесь у станции и автозаправки.
Что только я один уехал.
Эти сэвбюхольмские дети. Они как привидения.
Я их не помню. Я не помню Стефана, не помню Леннарта, не помню Эву-Лену, не помню Пию, не помню Ли, не помню Симона, не помню Ругера, не помню Эрика, не помню Софи, не помню. Йенни.
И тебя не помню.
55
Эрик-Ухмылка. Так они его называют.
Эрик, настолько убогий, что ему приходится придуриваться, чтобы нравиться одноклассникам.
Однажды он принес в школу презерватив и попытался натянуть его на голову, пока учительница ходила по делам в лаборантскую.
В другой раз он надел на голову трусы и упрямо сидел, не снимая их, даже когда вернулась учительница. А потом не выдержал и стал истерически хихикать над собственной выходкой.
Как бы подсказывая остальным, что надо делать.
Но, кроме него, никто не захихикал. Все только смущенно елозили на своих местах. А когда учительница прикрикнула на него, он заплакал. Он понимал, что ни на кого не произвел впечатления.
Он знает, что все его презирают. И все же не может остановиться. Как будто ему приятно. И эта его ухмылка — он чуть ли слюни не пускает — только и ждет чужих насмешек. Ему всего-то двенадцатый год, а у него уже не осталось ни капельки достоинства. Как будто он все время падает и падает вниз и ничего не может с этим поделать.
Как будто он беспрерывно тонет.
56
Эрик — идиот. Он преподнес Пие на день рождения пять монет по одной кроне, приклеенных к бумаге. С ДНЕМ ДВЕНАДЦАТИЛЕТИЯ! — написал он цветными карандашами: буква лиловая, буква зеленая. И подписался: ЭРИК. Сначала Пия не поняла, о каком Эрике идет речь, но когда до нее дошло, что это Эрик-Ухмылка, она рассвирепела.
В понедельник Пия заметила, что Эрик постоянно оборачивается и смотрит на нее, как собака, которая чего-то ждет. Он что, и вправду думает, что она собирается его поблагодарить? Старшая сестра весь день рождения дразнила ее «тили-тили-тестом», а отец захотел пригласить Эрика домой, чтобы познакомиться с молодым человеком.
Идиот! Вот он кто.
В большую перемену она подошла к нему и плюнула прямо в лицо. Дело было сделано.
И несмотря на это, он продолжал ухаживать за ней.
Он дарил ей мороженое, сладости, сигареты, дешевенькие кольца и браслеты. Она втаптывала сладости в землю, мороженое бросала ему вслед, ломала браслеты, выбрасывала кольца.
Сигареты она, однако, принимала без возражений.
А как она его поливает, как высмеивает! Это ведь она стоит во главе всей травли, она устраивает гонения, настраивает против него весь класс.
Эрик-Ухмылка. У Эрика губы, как у негра. Эрик шепелявый и хромой.
И все-таки он не сдается и ухаживает еще настойчивее. Куда бы Пия ни шла, он на расстоянии следует за ней. Он ее тень, ее собака.
Порой, когда никто не видит, она подзывает его, чтобы расцарапать его, пнуть.
И это он тоже принимает, умоляя и ухмыляясь.
Она ненавидит его. Он ищет ее — ее ненависти, ее издевательств. Она дает, он берет.
Он кривляется ради нее, гримасничает и бросает в нее всякое барахло — чтобы привлечь внимание.
Когда она начинает требовать у него деньги, он отдает ей все, что у него есть, и обещает достать еще. Он крадет деньги у матери из кошелька. Чтобы отдать Пие.
Он дает, она берет. И это их связывает.
Она на самом деле ненавидит его. Иногда, вернувшись домой из школы, она чувствует такую ненависть, что ей приходится закрываться в своей комнате и плакать.
Она плачет из-за того, что не может ничего поделать с этой возникшей между ними связью, пусть она даже и сводится к его постылой любви и ее отвращению. Ей противно, что ему удалось выделиться. Все в классе замечают, как он юлит и подлизывается к ней. И ей отвратительно быть одного возраста с ним, потому что он ребенок, жалкий сопляк, а Пия торопится вырасти.
Почему он выбрал ее? Почему он не сдается?
Ей нужно каким-то образом прекратить все это.
57
И вот однажды Эрик приходит в школу расфуфыренный. Именно такой, каким он и должен быть, когда его наряжают богатые родители: пиджак с широкими лацканами, габардиновые брюки и галстук.
Эрик и его знатные родители-пердуны живут в большой вилле с бассейном, вместе с мерзкой лысой собакой, похожей на крысу, которая вечно дрожит и которую так и хочется пнуть.
На первом уроке Эрику не сидится на месте. Он беспрестанно оборачивается и ищет глазами Пию.
Он загадочно улыбается ей и кивает, показывая на свой портфель, как бы сообщая, что там спрятано сокровище.
На перемене он разыскивает Пию, которая вместе с Эвой-Леной топчется в грязи за спортзалом и тайком курит. У него с собой портфель. Он изо всех сил старается не замарать брюки глиной. Пижон!
— Иди сюда! — машет он Пие рукой.
Да что он себе позволяет?
— Если тебе чего-то надо, сам иди! — огрызается Пия.
— Нет, иди ты! — настаивает Эрик.
Пие следовало бы прижечь его сигаретой за такую наглость.
Она королева, а он кто? Даже не шут.
Но Эрик упорствует, и Пия в конце концов поддается и идет за ним.
— У меня для тебя кое-что есть, — радостно говорит он, когда они оказываются за углом и он убеждается, что их никто не видит.
Он достает из портфеля конверт, протягивает ей и нетерпеливо ждет, что она его откроет.
В конверте обычный лист бумаги размером А4. На листе шариковой ручкой написано: ПРИВЕТ ПИЕ ЭРИКА! И подпись: РАЛЬФ ЭДСТРЁМ.
— Что это такое? — недоверчиво спрашивает Пия.
— Его автограф! — ликует Эрик. — Это Ральф Эдстрём, он передает тебе привет, ты что, не понимаешь?
— И это все? — цедит Пия сквозь зубы.
— Н-но… — заикается Эрик, не понимая, почему это Пия не в восторге. — Это же он забил гол Западной Германии, он головой третий мяч забил Венгрии, это он наколотил кучу голов Мальте.
— А мне-то что!
— «Каждый старается, как может!» — уж это-то ты помнишь?!
Эрик вынимает из портфеля несколько тетрадей.
Голубые, с психоделическими пузырями на обложках.
В пузыри, один за другим, он вписал имя Ральфа Эдстрёма. Ральф Эдстрём, Ральф Эдстрём, Ральф Эдстрём. А также Роланд Сандбёрг, Бенно Магнуссон и Ронни Хелльстрём, но главное — Ральф Эдстрём.
Он показывает их Пие. В тетрадях — коллекция Ральфа Эдстрёма. Ральф отбивает мяч головой, Ральф забивает гол, Ральф говорит: «Каждый старается, как может».
Ральф получил травму, Ральф становится инвалидом на всю жизнь, Ральф уже профессионал, успех Ральфа, Ральф как рыба в воде в новом клубе «ПСВ Эйндховен».
Возлюбленная Ральфа, Ральф рекламирует «Джинсы для всех задниц»…
И фотографии. Фото длинного человека, пинающего мяч, отбивающего его головой, бегущего, прыгающего…
— Да плевать мне на твой чертов автограф! — шипит Пия, сминая листок, который ей дал Эрик, и возвращается к Эве-Лене.
— Погоди! — взвизгивает Эрик и бросается за ней. — Что ты делаешь? Это же автограф!
— Эва-Лена, дай-ка зажигалку!
— Нет, не надо! — вопит Эрик.
Пия оборачивается. Глаза ее сверкают.
— Дай сюда свои идиотские тетради! — приказывает она.
— Нет! — пищит Эрик, прижимая тетради к себе.
Он потеет. Эта мелкая свинья вспотела, догоняя Пию.
— Дай сюда, я сказала! — повторяет Пия, и это приказ королевы, которого невозможно ослушаться.
Эрик нехотя выпускает тетради и стоит там, в грязи за спортзалом, в своем дурацком пиджаке и дурацких габардиновых брюках.
Посмотрите на него, стоит тут, тошнотина этакая!
— Зажигалку, — говорит Пия Эве-Лене, точно хирург, требующий скальпель.
И тут Эрика будто взрывает.
Он набрасывается на Пию и принимается колошматить ее кулаками. Он бьет и бьет. В лицо, в грудь, в живот.
Пия кричит. Эрик кричит. Эва-Лена вырывает у него тетради, подносит зажигалку — они тут же загораются. Вспыхивают резко, как сигнальная ракета.
Тогда Эрик отпускает Пию.
А Эва-Лена отпускает горящие тетради.
Горящий лист с автографом Ральфа Эдстрёма плавно опускается на землю.
Ни Пия, ни Эва-Лена не смеются. Им вообще нет никакого дела, ни вот на столечко.
Эрик падает в грязь. Вскоре от тетрадей остаются только корешки, от автографа — одна зола, и Эрик плачет, не скрываясь.
— Не ной, сопляк чертов! — цедит сквозь зубы Эва-Лена и пихает его.
— Ай, не обращай внимания! — говорит Пия, обнимая ее одной рукой.
И они уходят, оставляя Эрика ползать по земле и собирать остатки своей коллекции. Его нарядная одежда вся измазана грязью. Он уже не плачет, только тихонько скулит.
Они преподали урок этому идиоту.
Он больше никогда не станет беспокоить Пию.
58
Недалеко от домов Юхи и Йенни есть небольшая детская площадка с песочницей и качелями. Они ходят туда вместе с пеленок. И спрыгнуть на полном ходу с качелей — это по-прежнему одна из самых замечательных вещей, какие только знает Юха.
Перед тем как отпускаешь руки, у пупка будто что-то щекочет. Если соскользнуть близко к краю или ослабить хватку, то окажется слишком поздно. Тогда уже хочешь не хочешь, но упадешь и запросто расшибешься. Но если отпустить руки, когда качели на самой высоте, то прыжок получится головокружительный и длинный.
Есть точка, после которой что-то становится необратимым, и когда Юха приближается к этой точке, у него щекочет прямо около пупка, в такой особенной впадинке, которую он называет «щекотный живот», — и поэтому прыгать с качелей так здорово.
Юха, Йенни и Томас раскачиваются со страшной силой. Йенни и Юха кричат от восторга, а Томас становится все бледнее и сосредоточеннее.
Вот здорово, думает Томас.
Качели взлетают все выше. Небо и сосны вверх ногами. Цепи натягиваются и звенят. Скоро пора прыгать.
У Томаса так вспотели ладони, что он боится, как бы цепи, к которым он приклеился, не выскользнули из рук.
— Уже скоро! — кричит Юха. — Скоро мы прыгнем!
«Уже скоро! — думает Томас. — Скоро меня стошнит!»
Йенни и Юха с воплями прыгают и приземляются в песок Томас все еще на качелях и больше всего на свете хочет оказаться сейчас в Африке.
— Ну прыгай же! — кричит Юха.
— Сейчас, сейчас! — кричит Томас и сжимает губы, чтобы его не вырвало.
— Кстати, — Йенни поворачивается к Юхе, — ты спросил свою маму, можно ли тебе устроить вечеринку?
— Что? У тебя будет вечеринка? — кричит Томас и даже на мгновение забывает, что он сидит на ужасных качелях и летает вниз-вверх.
— Может, да, а может, и нет, — отвечает Юха, загадочно улыбаясь, — посмотрим. Ну прыгай!
— Да я прыгаю уже, ты что, не видишь! — шипит Томас, и его снова тошнит.
В тот же миг Юха резко встает и стряхивает песок с брюк. Он увидел Стефана. Стефан элегантно тормозит на велосипеде и останавливается рядом с ними.
— Здорово, — говорит он, небрежно облокотившись на руль, — в песочнице играете?
— Здорово, Стеффе, да ни хрена! — кричит Юха.
Он злобно поворачивается к Томасу и шипит:
— Да кончай ты качаться, Томас!
И краснеет.
Томас ничего не понимает. То прыгай, то не прыгай.
— Мне, кстати, пора со Стефаном, — продолжает Юха, — так что некогда мне возиться с вами.
И он, не прощаясь, забирается на багажник к Стефану, и они уезжают.
Йенни смотрит в землю, стиснув зубы. Ударяет кулаком в песок. Хоть она и знает, что таковы условия их дружбы, все равно каждый раз это такое унижение.
Она берет себя в руки, и все становится как обычно. Она ведь знает, что он вернется к ней.
Йенни встает, поправляет уродливую заколку в своих спутанных волосах; она всего лишь капельку расстроена — насколько может быть расстроена девочка, у которой совсем нет чувств.
— Он хочет спросить у Ли, будет ли она с ним, — объясняет она Томасу и тоскливо смотрит вслед Юхе.
— Правда? А я бы никогда не решился, — восхищенно отвечает Томас, — она же такая хорошенькая.
— Томас, ты знаешь, что ты чертов урод и идиот! — сердито кричит Йенни и уходит.
Томас остается на площадке один, все медленнее качаясь в бледных апрельских сумерках.
— Да знаю я, — говорит он сам себе, — как же не знать?
59
Томас боится уходить далеко от дома. Каждый раз, глядя на фотографии астронавтов, особенно там, где они шагают по Луне, он испытывает почти паническую тоску по дому.
Он сам понимает, что это глупо, поэтому никогда никому не рассказывает.
Но быть так далеко от дома, откуда нельзя вернуться, видеть дом маленьким голубым шариком — от одной мысли об этом он задыхается.
Кроме того, Томас боится, что его укачает, ему вообще не нравится ездить, даже в Сёдертелье, — так с чего ему тогда хотеть полететь на Луну?
Основное состояние Томаса — страх.
Он боится почти всего. Всех без исключения одноклассников. Всех учительниц и трудовика, уборщицу и всех столовских теток. Об этой никто не знает.
Он боится муравьев, пауков, шмелей. Он думает, что от укуса осы можно умереть. Он думает, что если пойти в лес, то за ним погонятся лоси; он боится всех собак, он ведь слышал о трехлетних детях, загрызенных овчарками, — да, еще он боится и хомячков, и морских свинок.
Если укусит морская свинка, будут судороги.
Если подойдешь слишком близко к клетке с хомячками, подхватишь сальмонеллез.
Стоит Томасу подумать о том, что молоко поступает из мерзких коровьих кишок, как он не может проглотить ни капли.
О таких страхах никому не рассказывают, потому что они детские и глупые. Томас молчит.
Хотя он боится даже собственного тела. Потому что в теле есть аппендикс. Он как тикающая бомба, которая может взорваться в любой момент.
Иногда ему кажется, что у него вот-вот остановится сердце. Иногда он с содроганием просыпается среди ночи и пугливо вслушивается в стук своего сердца.
Томас боится кататься на санках, боится ехать на багажнике велосипеда, боится прыгать с качелей — он боится всего, от чего может быть больно, от чего можно расцарапать колени и ладони, прикусить язык, удариться подбородком, сломать ребра, разбиться в лепешку.
Об этом тоже никто не знает, потому что Томас боится, что его задразнят.
И еще он очень боится отравиться. Отравиться можно практически чем угодно. Например, стиральным порошком. Если стиральный порошок стоит в буфете, то Томас думает, что яд просачивается сквозь пакет и отравляет всю еду в шкафу. По крайней мере, так ему кажется.
«Беречь от детей», — читает он и чуть не плачет. Как это его легкомысленная мама не обращает внимания на такое!
Если прикоснуться к унитазу, то может вырвать.
Если съесть что-нибудь с кухонного пола, обязательно вырвет. Какая разница, что пол постоянно надраен. Мыло ведь тоже вызывает рвоту. Вырвать может от чего угодно.
Томас боится, что его бросят, боится, что заболит живот, боится вырасти.
Он втайне придумал защитный ритуал против всех угроз: моет руки до локтей, кладет на унитаз туалетную бумагу, не касаясь фаянса, считает часы после каждого приема пищи, чтобы проверить, отравился он или нет, и, возвращаясь откуда-нибудь зимним вечером, бежит строго под фонарными столбами, чтобы его не поглотила тьма.
Все так ужасно сложно, но и об этом Томас молчит, потому что никто все равно не поймет.
Они бы только стали уверять его, что он ошибается, и упорствовали бы до тех пор, пока бы он не признал, что ничего страшного нет, и тогда они оставили бы его погибать.
Совсем как в фильмах ужасов, где какой-нибудь идиот гасит свет в холле, закрывает дверь в спальню, убирает весь чеснок и, наконец, открывает окно, чтобы впустить немного свежего воздуха — и графа Дракулу.
В тощей груди Томаса бьется перепуганное птичье сердце.
Томас боится до смерти.
О таком не говорят. Ни с кем, даже с мамой.
Страх — это то, с чем ты остаешься один на один.
60
Юха и Стефан сбрасывают деревянные башмаки в холле у Юхи. На кухне Ритва готовит ужин. У них будут рыбные котлеты в омаровом соусе.
Марианна не ест рыбных котлет, и ей дадут рыбных палочек, а Юха и рыбных палочек не ест, так что ему дадут кровяную колбасу.
И ко всему этому — макароны быстрого приготовления, потому что так быстрее.
Колбасу и палочки Ритва жарит на одной сковородке, чтобы сэкономить время и не мыть лишний раз посуду.
Рыбный сок смешивается со свиной кровью и маргарином, но Ритве хоть бы что.
У нее маленькие дети.
— Мама, — кричит Юха, — мы со Стефаном будем в моей комнате.
— А мне можно с вами? — просит Марианна, дергая Юху за рукав.
— Нет, нельзя, малявка безмозглая! — отвечает Юха и поворачивается к Стефану: — Это моя сестра.
— Привет, — говорит Стефан.
— Сам знаю, у нее такой вид, как будто у нее рак мозга. Последняя стадия.
Юха отпихивает Марианну.
Ритва проходит мимо — в туалет. Вытирает руки прихваткой.
— Здравствуй, Стефан. Марианна, оставь мальчиков в покое, они будут планировать свою вечеринку.
И Ритва не может удержаться, чтобы не повернуться и не поддразнить их — «у-тю-тю!» — перед тем, как исчезнуть в туалете.
— Прекрати! — кричит Юха и поспешно загоняет Стефана в свою комнату, закрывая за собой дверь.
Под дверью скребется Марианна и мерзко пищит:
— У-тю-тю-тю!
Юха распахивает дверь:
— Я тебе мозги вышибу, соплячка чертова!
И Марианна со смехом бросается прочь.
— У-тю-тю-тю!
61
Юха берег блокнот и пишет: «ВЕЧЕРИНКА ЮХИ И СТЕФАНА!»
— Ну, кто придет? — спрашивает он.
— Ладно, начнем с тебя и меня, — отвечает Стефан.
«СТЕФАН и ЮХА», — пишет Юха.
— И я хочу пригласить Ли, — говорит он и пишет: «ЛИ».
— Втрескался в нее, да?
— И еще я должен пригласить Леннарта, — бормочет Юха, делая вид, что не слышит. — Ну и конечно, Роя и Пию.
— Ли хорошенькая. Это точно, — серьезно продолжает Стефан. — Хоть сисек у нее и нет. У корейских девок никогда нет сисек.
Почему Стефан всегда отвлекается? Чего он треплется о Ли? Он же видит, что Юхе неловко.
— И если уж приглашаешь Пию, то надо и Эву-Лену, — чуть ли не кричит Юха, — иначе Пия не придет.
Он умолкает и краснеет.
— Эва-Лена — божье наказание, — стыдливо добавляет он.
— Но она в довесок.
— Знаю.
Оба вздыхают.
«ЭВА-ЛЕНА», — пишет Юха.
— Кто еще? — спрашивает он. — Томас Карск?
Стефан грубо смеется:
— Представь Томаса Карска на вечеринке.
— Не, ясное дело… — неуверенно бормочет Юха.
— Ты, кстати, слышал, что у Томаса Карска будет праздник? Вот смех-то!
— Да уж! Вот, типа, смех-то! — прокашливается Юха, и ему стыдно.
Он видит перед собой маму Томаса — как она сидит и шьет костюм, который должен быть готов к празднику, и мерзкий пирог, который он выбросил на дорогу.
— Но Симона-то мы пригласим, потому что иначе Шарлотте не с кем будет танцевать, она ведь такая длинная. И Ругера тоже, и Метте. Сколько уже?
Юха записывает имена.
— Шесть парней и пять девчонок. Одной не хватает.
— Ты, наверное, должен пригласить Йенни?
Стефан пристально смотрит на Юху.
— Ну да, должен, — бормочет Юха.
— Хотя она страшна как смерть. И заколка эта, и перхоть.
— Да уж, точно, — шепчет Юха.
— А штаны у нее — так вообще! Нет, не дело это — звать ее на вечеринку.
— И смеется она невпопад, и садится в углу и не говорит ни с кем, — несчастно продолжает Юха.
— Эта девка и лимонадом-то поперхнется. Нельзя ее приглашать. Это-то она должна понимать!
Юха думает про ямочки на щеках у Йенни. Иногда ему кажется, что он по-настоящему счастлив только в те минуты, когда ему удается рассмешить Йенни и заставить ее глаза блестеть.
Только с Йенни Юха чувствует себя уверенно. Ее одну ему никогда не приходится подкупать.
— Силла! — обреченно произносит Юха и пишет имя в списке.
Он слышит легкий свист, как будто ангел машет крыльями. Он зажмуривается и видит когти ангела, горящие глаза, презрительную улыбку.
Ангел приближается, привлеченный его убожеством.
— Пусть будет Силла, — соглашается Стефан, — теперь все!
62
Когда мы все же окончили основную школу, мне уже так надоело быть тем, чем я был, — тем, что они из меня делали. Я хотел стать чем-то другим, чем-то большим. И я порвал со всеми. Я был вынужден это сделать. И одному Господу известно, как мне пришлось бороться, чтобы стать кем-то другим.
Я и с Йенни потерял связь. Она, конечно, уехала в США. Чтобы стать кем-то другим. По крайней мере, я так думаю.
Остался ты. Ты единственный. Я хочу чтобы ты это знал. Ты получаешь эти письма. Если ты их, конечно, получаешь. Или как это говорят… я не знаю, как сказать.
Я имею в виду, что если уж все падает, то это, наверное, тоже можно оправдать, так?
В детстве я и вправду был слюнтяем. В постоянном страхе стать изгоем всегда и перед всеми лебезил. Не думай, что я этого не понимал.
Помнишь эту песенку:
Трупы, трупы в день рожденья,
Трупы в день рожденья мой!
Вот забава, вот веселье,
Когда кровь течет рекой!
Я ненавидел эту песню. Кажется, я пел ее на каждой чертовой перемене во всех начальных классах. А вы стояли вокруг и подбадривали выкриками. А потом уходили.
И очень неприятно, скажу я тебе, обнаруживать, что ты по-прежнему слюнтяй.
Потому что я и есть слюнтяй — отвратительно лебезящий комик-слюнтяй! Никуда я не делся от этого. Вокруг меня толпится народ и подбадривает выкриками.
А потом уходит.
63
Несколько недель спустя Томас, придя в школу утром в пятницу, замечает, что что-то не так. Одноклассники возбуждены. Они шепчутся друг с другом, шепчутся о нем. Он ничего не понимает. У него что, пахнет изо рта? Или козявка торчит из носа?
Томас старается не быть противным. Он каждый день принимает душ и моет голову, жует «Лэкероль», чтобы у него не пахло изо рта. На каждой перемене он идет в туалет и причесывается.
Томас знает: всех раздражает, что он постоянно прокашливается, но он ничего не может с этим поделать. У него будто какая-то пленка в горле, которая должна лопнуть, и ему надо прокашляться.
В глубине души он уверен, что он все равно противный.
Как бы он ни старался скрыть это.
На перемене Леннарт разворачивает его к себе лицом и злобно щурится:
— Что это ты и твоя чертова мамаша себе вообразили? Кто это, по-твоему, захочет прийти к тебе домой? А?
Теперь Томасу понятно. Его мама разослала приглашения на праздник. Но что в этом такого? Можно же просто не приходить. Можно же просто рассмеяться ему в лицо, и пусть он потом идет себе на свою лужайку за футбольным полем, где он никому не мешает. Зачем злиться?
Девчонки держат военный совет, собравшись вокруг Пии и Эвы-Лены.
— Пойти на праздник к нему и его мерзкой матери-немке! — с отвращением произносит Пия.
— Мама сказала, что если я не пойду, то не получу карманных денег, — добавляет Силла.
— Представь, она написала родителям, чтобы пригласить нас! — говорит Эва-Лена и громко передразнивает маму Томаса, чтобы он слышал: — «Дарагие господин и фрау Магнуссон, крошка Эфа-Лена сердешно приглашена на праздник Хайль Гитлер!»
Томас холодеет. Теперь он осознает масштабы катастрофы. Мама написала не им, а их родителям. Теперь они не могут отказаться. Все должны прийти.
— Смотри, вот он! — шепчет кто-то.
Когда он проходит мимо, девочки притворяются, будто не замечают его. Томас чувствует, что сейчас разревется. Почему он никогда не может удержаться от слез? Он хочет быть далеко отсюда, за тысячу километров, в другом времени, в другом мире, где-нибудь, где все не так ужасно.
К нему подбегает Йенни и идет вровень с ним.
— Я думаю, будет здорово, — утешает она.
— Здорово? — кричит им вслед Пия. — Да ты совсем свихнулась!
— Конечно, к нам-то тебя ни за что не пригласят! — кричит Эва-Лена.
Йенни оборачивается:
— Что? Вы о чем?
— Ни о чем, — врет Эва-Лена, ехидно улыбаясь.
— Но можешь спросить Юху, — кричит Пия и уводит за собой остальных девчонок, — спроси его, что сегодня вечером!
Их смех как вопли чаек, а громче всех вопит Эва-Лена.
64
После школы Йенни и Юха, как всегда, вместе идут домой.
Обычно они без умолку болтают. Или, точнее, Юха болтает, а Йенни слушает и смеется.
Но в эту пятницу они молчат. Йенни смотрит в землю, Юха пинает перед собой камень.
Йенни совершенно очевидно предательство Юхи. И все же она каждую секунду ждет, что Юха со смехом раскроет ей секрет: на самом деле она, конечно же, приглашена!
Но он не говорит ничего такого. Они молча идут рядом.
Юха знает, что Йенни знает. Он видит, что ей больно, но ничего не может поделать.
Йенни на вечеринке лишняя. Она же должна это понимать.
Иногда требуется мужество. Такова жизнь.
Когда им пора расходиться в разные стороны у дома Юхи, Йенни как можно беспечнее спрашивает:
— Гулять пойдем?
Потому как надо что-то сказать.
Юха смущенно прокашливается.
— Не могу. Жалко, конечно, но вечером ко мне придет Стефан.
— А, — говорит Йенни, сжимаясь в комок внутри.
Юха смотрит в сторону. Йенни нервно покачивает портфель, но заставляет себя смотреть ему в глаза.
— Я что хотела спросить… — продолжает она, стараясь справиться с дрожью в голосе, — у вас вечером что-то намечается?
И Юха отвечает, глядя прямо ей в глаза:
— Нет, что у нас может намечаться?
— Просто интересно… Пия и Эва-Лена будут в юбках макси. Они на физкультуре говорили.
— Ты о чем?
— О вашей со Стефаном вечеринке.
Йенни прикусывает язык. Вот она и не выдержала. Не стоило этого говорить. Теперь он рассердится.
— Так они врут, — возмущается Юха, — потому что не будет у меня никакой чертовой вечеринки.
— Прости, — бормочет Йенни, закрывая глаза.
— Ты же знаешь, что, если бы у меня была вечеринка, я бы пригласил тебя! — продолжает Юха.
Йенни пожимает плечами. Она не знает. Это-то и больно. Она думала, что знает. Что она может положиться на него, когда надо.
— Не сердись, — шепчет она.
— Ты поняла? — шипит Юха.
— Поняла. У тебя не будет вечеринки, и ты никогда не устроил бы вечеринку, не пригласив меня.
— Вот-вот, — говорит Юха, — а теперь мне пора.
— Ну тогда увидимся в понедельник? — горестно заключает Йенни.
— Конечно. Увидимся в понедельник.
Йенни молча плетется к своему дому. Юха смотрит ей вслед. И не выдерживает.
— Погоди! — кричит он.
Йенни оборачивается.
— Стой там, — кричит Юха, — я сейчас вернусь.
И пока Йенни стоит, он вбегает в дом, спешит в свою комнату, отыскивает в ящике стола папку и бросается вниз по лестнице.
Из кухни выходит Ритва и пытается его остановить.
— Слава богу, это ты. Они в семь придут? Не представляю, как я все успею! Ты куда так несешься? Ты что, не будешь украшать дом к празднику, а?
— Я спешу! — на ходу отмахивается Юха и торопится к ждущей его Йенни.
Все наладить. Как это делают?
Запыхавшись, ты всовываешь папку в руки другу, которого ты предал, и говоришь:
— Вот.
— Что это? — спрашивает друг.
— Моя коллекция кинорекламок.
У всех знакомых Йенни и Юхи есть коллекции. Иногда даже несколько. В первую очередь — коллекции марок. Они есть у всех. Как правило, на разные темы. Йенни собирает марки с цветами, Леннарт — спортивные, у Эрика марки с диснеевскими героями.
Юхина тема — бабочки.
Юха ничего не знает о бабочках. Они его ни капельки не интересуют, ему, честно говоря, наплевать на бабочек с высокой колокольни, но он их собирает — в виде марок.
У Юхи есть альбом для марок с черными страницами, на которых марки смотрятся изящнее, чем в старомодных альбомах с белыми страницами. Лучшие марки — из государств Оман и Йемен. Они самые большие и красивые. За три с половиной кроны в магазине игрушек можно купить серию из пяти марок.
Красивая серия с бабочками из Омана, без сомнения, стоит трех с половиной крон. Кроме марок можно собирать еще много чего: наклейки, закладки, ластики с запахом, миниатюрные бутылочки из-под алкоголя, модели самолетов, пивные банки.
Юха собирает кинорекламки.
Он вырезает рекламу из газет и собирает.
Он очень гордится своей коллекцией.
Итак, все наладить. Берешь коллекцию рекламы…
— Я их наклеиваю в эту папку, — объясняет Юха, перелистывая страницы. — Иногда смотрю их. Вот моя любимая.
Он показывает рекламу фильма-катастрофы «SOS Посейдон».
— Но это, конечно, детям до шестнадцати, — вздыхает он, — все интересные фильмы детям до шестнадцати. Туре Свентон и Стиг Грибе — нет. Их — смотри сколько хочешь. Очень нам нужны Туре Свентон и Стиг Грибе.
— Красивая коллекция, — хвалит Йенни, которая никак не может отучиться быть доброй.
— Она твоя.
— Правда? — недоверчиво спрашивает Йенни. — Почему это?
Все наладить. Неловкая попытка прибегнуть к колдовству. Считается? Не считается?
— Мне надо идти. Пока, Йенни!
По ней видно, что колдовство не сработало.
Они расходятся.
Йенни крепко прижимает Юхину папку к груди.
65
Йенни наряжается. На кровати лежит одежда, которую она забраковала. Она надевает юбку макси. Стоило немалого труда выклянчить ее.
Она достает из платяного шкафа самую красивую блузку — сиреневую, с рукавами-фонариками, совершенно новую. Ее она надевает впервые.
Проводит рукой по ткани.
Блузка нежная, как щека Юхи.
Щека Юхи, о которой она мечтает, которую она мечтает погладить, осторожно провести по ней пальцем. Он улыбнется, и она улыбнется, и они будут лучшими друзьями, сокрытые от всего мира, далеко-далеко от Сэвбюхольма.
Йенни вздыхает и натягивает блузку через голову.
Потом садится перед зеркалом. Осторожно снимает заколку, старается соорудить прическу хоть немного помоднее.
Расческой и щеткой она пытается накрутить локоны, сотворить челку и каскад кудрей — выманить из уродины красавицу.
Она долго сидит перед зеркалом, рассматривая себя, проводя щеткой по волосам.
Так, теперь косметичка. Йенни накладывает светящиеся голубые тени, красит ресницы тушью — пытается стать кем-то другим, не собой.
Кем-то, кого приглашают на вечеринки.
Она пытается стать достойной любви.
Звонит телефон.
Йенни вздрагивает. Ее наполняет ликование. Это он. Это должен быть он. Она знает, что это он.
Она спешит ответить, но в холле, где стоит телефон, трубку уже взял отец.
— Йенни? — говорит он. — Конечно! Минуточку, я ее позову.
Сердце гордо бьется в груди. Грудь вздымается под блузкой. Милый Юха!
— Это некто по имени Томас, — сообщает отец, — он спрашивает, можно ли позвать тебя погулять.
Йенни резко останавливается. Томас! Все не так. Она пятится, на глазах выступают слезы. Она подносит руку ко рту, чтобы не закричать, но все равно кричит.
Малюсенький крик, который она не успевает подавить.
Маленький просочившийся наружу крик.
— Минуточку, Томас, — говорит отец в трубку и поворачивается к дочери, с неодобрением глядя на нее. — Ну и чучело ты из себя сделала!
Она стоит с синими ресницами и в юбке макси, ее тоска выставлена на обозрение, и Йенни охватывает стыд.
Она пытается прикрыть лицо руками. Ей так стыдно, что лицо горит. Она бежит в свою комнату. Ей нужно остаться одной, чтобы никто ее не видел, потому что она уродина, уродина, уродина.
Отец кричит ей вслед:
— Не думай, что станешь краше, если будешь подделываться, вот что я тебе скажу!
Его голос вторится эхом, как голос священника в церкви: не думай, что ты хоть что-то из себя представляешь! Не подделывайся!
Йенни захлопывает за собой дверь, бросается на кровать и плачет.
На красивой новой блузке размазываются пятна туши.
Ей хочется убить всех во всем мире. Ей хочется убить себя.
Она молит Бога позволить ей не быть здесь, во всем этом ужасе.
Но она здесь. Она здесь и сегодня, и все остальные дни.
И детство бездонно, и она теряет равновесие и срывается.
66
В большой кастрюле еще плавает несколько сосисок. Попкорн уже почти закончился. Вечеринка в разгаре. Все танцуют.
Вовсю верещат разухабистые «Слэйд».
Юха танцует с Ли, и как же он перед ней выкаблучивается!
Ли только улыбается. Ей-то что, если Юха не знает, как нужно себя вести, когда танцуешь!
Он энергично полуприседает, хлопает в ладоши и притопывает ногами, пытаясь завести остальных.
Остальные танцуют более сдержанно.
Стефан пытается взглядами дать понята Юхе, что тот скоро станет всеобщим посмешищем.
«Слэйд» — это хит из хитов, как полагает Юха.
Но больше так никто не думает, только он один.
Пия с нарочито скучающим видом танцует с Леннартом.
Эва-Лена танцует со Стефаном, то и дело кивая в сторону Юхи. Вот придурок!
А Юха топает, и хлопает, и приседает, и носится туда-сюда, и не помнит себя от радости, а «Слэйд» все верещат.
Наконец Эва-Лена решает, что с нее хватит. Она подходит к Юхе и тычет в него указательным пальцем:
— У тебя что, нет другой музыки?
Юха удивленно останавливается.
— А что, эта не годится?
Стефан выключает проигрыватель. Наступает тишина.
— Точно, Эва-Лена. У тебя нет другой музыки?
Все, как по команде, собираются в кучу возле проигрывателя и начинают рыться в пластинках Юхи: «Propaganda», «Sparks», «Sweet Fanny Adams» и «Desolation Boulevard» «Sweet», квиновская «Sheert Heart Attack». Пластинки одна за другой бракуются, падают на пол, кто-то проливает крем-соду на «Sweet Fanny Adams».
Юха бессильно взирает на них.
Как в классе, когда учительница собирается показывать диафильм.
Она вкатывает проектор и магнитофон и говорит:
— Слушайте, кто-нибудь может помочь мне с магнитофоном?
Все мальчики, кроме Юхи и Томаса, бросаются из-за парт и начинают возиться с магнитофоном, энергично пихаясь и громогласно споря.
Кто-нибудь из девочек поднимает руку и спрашивает:
— А что это за диафильм?
Учительница читает на кассете:
— «Путь дерева из леса на бумажную фабрику».
— Это «ПОГО»? — в ужасе кричит Эва-Лена.
Учительница удостоверяется и подтверждает:
— Да.
— О нет! — кричат девчонки, роняя головы на руки и ударяясь лбами о парты.
Диафильмы «ПОГО» от начала и до конца хуже Стаффана Вестерберга.
— Ну-ну, — бормочет учительница, — очень мило и любезно с вашей стороны. Ладно, пока вы тут разбираетесь с магнитофоном, я быстренько схожу по делам.
Эва-Лена скептически просматривает Юхины пластинки в поисках чего-нибудь стоящего.
— У тебя что, нет «I feel love» Донны Саммер? — ноет она.
— Или «School’s out» Элиса Купера? — спрашивает Стефан.
В лаборантской учительница делает глоток из фляжки.
— Чертовы сопляки! — бормочет она и делает еще глоток.
— Нет, но у меня есть «Love to love you baby» Донны Саммер, — отвечает Юха.
— Пойдет, — соглашается Эва-Лена, — ставь.
— Только она мамина, поэтому надо осторожно, — бормочет Юха и включает проигрыватель, — если испортим, она меня убьет.
«Ooo, love to love you baby! Ooo, love to love you baby!» — раздается из колонок. Все тут же начинают танцевать.
Эва-Лена и Пия подпевают, со стонами изображая Донну Саммер.
Юха подходит к Ли, которая сидит на диване и пьет лимонад. Он слегка кланяется ей:
— Еще потанцуем?
— Нет, спасибо, — отказывается Ли, — хочу немного отдохнуть.
Она обмахивается рукой, показывая, как ей жарко. Юха стоит рядом, не зная, что сказать. Он откашливается и переминается с ноги на ногу.
Только он придумывает шутку, чтобы развеселить Ли, как подскакивает Стефан и тащит ее с дивана.
— Пошли потанцуем! — кричит он.
— Ладно, — соглашается Ли.
И они танцуют. А Юха стоит столбом и бормочет себе под нос свои шутки.
Лучшие шутки на все случаи жизни.
Все, кроме него, танцуют.
Юха подходит окну, смотрит на дом Йенни. Прерывисто вздыхает.
У окна на той стороне стоит Йенни.
Она так печальна.
Как окошко рождественского календаря, открытое раньше времени.
Юха прижимает ладони к стеклу и смотрит на Йенни. Как будто они в двух разных аквариумах, а должны быть в одном; как будто Юха попал не туда.
Ooo, love to love you baby! Ooo, love to love you baby! Ooo, love to… love to… love to…
— Да тут царапина на пластинке! — раздраженно кричит Эва-Лена и резко передвигает иглу проигрывателя.
Из колонок раздается страшный скрежет.
Юха тут же возвращается на вечеринку.
— Поосторожнее с пластинкой! — кричит он.
— Подумаешь! — отвечает Пия.
— Ooo, love to love you baby! — затягивает свое Донна Саммер.
И Юха снова смотрит в окно. Йенни уже нет.
67
Стефан выключает проигрыватель и хлопает в ладоши:
— Теперь поиграем в «правда или каторга»! Все садятся!
— Собирайтесь все! — кричит Юха.
Это будет первая Правда с Последствиями в его жизни. Почти торжественно.
Они садятся в круг на полу. Решают, что Стефан будет вести.
— Кто начнет? — спрашивает Стефан.
Леннарт предлагает Пию.
— Да не я, урод чертов! — кричит Пия и ударяет Леннарта.
— Ладно, начнем с Эвы-Лены.
— Фиг вам! — кричит Эва-Лена.
— Но кто-то ведь должен начата, — вздыхает Леннарт.
— Ну ладно, — нехотя соглашается Эва-Лена, — тогда правда.
Игру можно начинать. Стефан уже хочет задать вопрос, как вдруг отворяется дверь и Ритва просовывает голову:
— Привет, малышня, как у вас дела?
Юха вскакивает, багрово-красный.
— Вон! Тебе сюда нельзя!
— В бутылочку играете? — хихикает Ритва.
— Прочь! — рявкает Юха и добавляет умоляюще: — Ты же обещала!
— Да-да, — отвечает Ритва, — я просто хотела спросить, хватило ли сосисок.
— Хватило, хватило. Ну иди!
Юха выпихивает ее.
— Иду, иду, — смеется Ритва. — У-тю-тю-тю!
Как только они снова остаются одни, Стефан спрашивает Эву-Лену, какие три мальчика в классе, по ее мнению, самые симпатичные.
— Что, никто другой начать не может? — стонет Эва-Лена.
— Нет уж, — отвечает Юха, — говори!
— Стефан, Симон и… Леннарт, — сообщает Эва-Лена.
Леннарт довольно ухмыляется.
— Видали! Видали! — повторяет он, хлопая себя по животу.
— Ладно, Юхина очередь, — решает Стефан.
Юха выпрямляется. Он долго этого ждал.
— Правда или каторга? — спрашивает Стефан.
— Правда! — громко и четко заявляет Юха.
— Трус, — шипит Леннарт, пихая Юху.
— Отвали, — шипит Юха и отпихивает Леннарта.
— Правда, — говорит Стефан, — ладно… Какая девчонка в классе, по-твоему, самая симпатичная?
Сам-то он знает ответ и поэтому ехидно улыбается. Юха краснеет и смотрит на Ли.
— Ли, — шепчет он.
Ли улыбается. Юха готов сквозь землю провалиться.
— Видали! — говорит Леннарт; напряжение нарастает.
— Теперь Пия, хочет она или не хочет, — говорит Стефан.
— Правда, — решает Пия.
— Ну что все правду выбирают? — возмущается Симон.
— Ладно! Пусть будет каторга, — кривится Пия, — но я не собираюсь никого целовать, пусть Симон и не надеется, чертов урод!
— Посмотрим, посмотрим, — бормочет Стефан и пытается придумать что-нибудь подходящее. — Я хочу, чтоб ты пошла и поблагодарила Юхину мать за мерзкую сосиску.
Все так и покатываются со смеху. Юха бледнеет.
— Да пожалуйста, — небрежно соглашается Пия.
Она поднимается. Остальные, хихикая и перешептываясь, идут за ней. Похоже, вечеринка получается крутейшая.
Ритва с Бенгтом смотрят телевизор, который на этот вечер перенесен в спальню.
Дети собираются у двери, шикают друг на друга, пытаются подавить смешки. Пия стучит в дверь.
— Входите, — говорит Ритва.
Пия открывает дверь.
— Извините, — говорит она, подходит к Ритве, вежливо здоровается, делает книксен, а потом невозмутимо продолжает: — Я просто хотела поблагодарить вас за мерзкую сосиску. Есть тут туалет, где можно сблевать?
За дверью взрыв хохота. Все гурьбой бросаются по лестнице в гостиную. Довольная и гордая, как королева, Пия присоединяется к остальным.
— Вот это наглость! — развеселившись, хохочет Бенгт. — Этакие проказники! — кричит он им вслед.
— Вы же оба обещали! — отчаянно умоляет Юха. — И это было в шутку.
— Да поняли мы, — смеется Ритва, отмахиваясь от него, — иди и веселись. Эта Пия, кстати, девчонка не промах. Хотела бы я сказать твоему папе как-нибудь субботним вечером: «Спасибо за мерзкую сосиску! Можно где-нибудь сблевать?»
— Ритва! — шикает Бенгт и багровеет.
— Anna mun kaikki kestää!
И все снова как обычно.
Юха идет вниз к гостям, вечеринка продолжается. Настроение явно улучшилось.
Наступает очередь Ли.
— Каторга! — храбро решает она.
Все ликуют.
— О, знаю, знаю! — хитро произносит Стефан, потирая руки. — Поцелуй Юху!
Юха не верит собственным ушам. Его поцелует Ли? Первый поцелуй в его жизни!
Все, затаив дыхание, следят за тем, как Ли поднимается, подходит к Юхе и с улыбкой целует его в щеку, как будто это наименее примечательное из всего, что она могла сделать.
Все визжат от восторга. Юха не находит себе места от счастья. Это лучший день в его жизни.
— Эй, теперь танцуем в обнимку! — кричит он.
— Мы еще не доиграли! — орет Леннарт.
— Но я хочу танцевать в обнимку, и вообще это моя вечеринка! — заявляет Юха, впервые решившись спорить с Леннартом.
— Я согласна с Юхой, — говорит Пия, — давайте лучше в обнимку!
Пия соглашается с Юхой. Это даже слишком хорошо, чтобы бьггь правдой.
— Да, потому что скоро десять часов, и тогда мне надо домой, — говорит Эва-Лена.
— Господи, уже так поздно! — подает голос Силла.
— Мне нельзя возвращаться позже десяти, — заявляет Пия.
— А ты не можешь позвонить домой и попроситься остаться подольше? — спрашивает Стефан.
— Но мне тоже надо домой, — говорит Симон.
Все толпятся в холле возле телефона.
— А в обнимку? — пищит Юха, совершенно сбитый с толку.
— Потом, — отвечают все, — сначала нам надо позвонить.
И Юха случайно оказывается в комнате наедине с Ли.
Он сглатывает. Вот его шанс.
Дрожащими руками он включает проигрыватель. «Слэйд» поют «Почувствуй это». Он подходит к Ли и приглашает ее.
— Может, все-таки потанцуем в обнимку?
— Подождем остальных, — просит Ли.
Юха прокашливается, переминается с ноги на ногу, не знает, куда девать руки. Прячет их за спину и снова переминается.
— Обалденная песня! — говорит он, потому что не может придумать, что бы еще сказать.
— Угу, — отзывается Ли.
— Это «Слэйд», — сообщает Юха.
— Я знаю, — отвечает Ли.
Они молчат.
Юха понимает, что надо спешить. Остальные могут вернуться в любую минуту, и тогда будет поздно. Только как бы половчее завести разговор на нужную тему?
— Хочешь попкорна? — спрашивает он, и голос у него жалкий.
— Он закончился, — отвечает Ли.
— Кстати, мы с тобой можем гулять вместе? — шепчет Юха и краснеет.
— Нет, — отвечает Ли.
— Понятно, — говорит Юха и икает, — я просто спросил.
68
Немного погодя все танцуют парочками. Леннарт выключил свет, чтобы никто не стеснялся. Все танцуют, кроме длинной Шарлотты, которая сидит на диване, дожевывая последнюю сосиску.
И Юхи.
Он стоит у окна и смотрит на улицу.
Светит луна.
Ли танцует со Стефаном. Тесно прижавшись к нему.
Вдруг в окне напротив возникает Йенни.
Они с Юхой смотрят друг на друга. Они долго стоят и смотрят, просто смотрят друг на друга.
Ангел идет между домов, поднимается к темному лесу.
69
В субботу вечером Юха звонит в дверь Йенни. Чтобы помириться. В кармане у него маленький подарок. Открывает ее отец и сердито смотрит на Юху.
— А, это ты, — недовольно бормочет он. — Йенни, похоже, заболела. Не понимаю, что с ней такое, но она твердит, что не хочет никого видеть.
— Но у меня для нее подарок, — запинается Юха, доставая из кармана упаковку.
Отец Йенни не обращает внимания на подарок.
— Она просила передать тебе вот это. — И протягивает Юхе папку с коллекцией кинорекламок — Она сказала, что это твое. Она, конечно, передает привет и спасибо, что одолжил.
Юха открывает рот, чтобы возразить.
— Иди домой! — приказывает отец Йенни.
Он морщится и закрывает дверь перед носом у Юхи.
Юха стоит перед дверью со своей коллекцией и подарком.
70
По дороге домой он встречает Леннарта и Стефана на велосипедах. Он напрягается.
— Ну что, типа, спасибо за вечеринку, да, — ухмыляется Леннарт.
— Спасибо, — отвечает Юха, — надеюсь, вам было весело.
Леннарт безразлично пожимает плечами и спрашивает:
— Что это у тебя в папке?
Юха смущается.
— Это? Это… коллекция кинорекламок.
— Господи, ну и смехота! Чье это?
— Это… Йенни. Э-э… я собирался отдать, но ее нет дома.
Юха натянуто смеется и добавляет, помахивая папкой:
— Ну и малышня! Собирает рекламки! Ладно, мне надо домой. Пока.
Он уже отходит на несколько шагов, как вдруг Стефан кричит ему:
— Я, кстати, вчера спросил у Ли, можем ли мы с ней гулять.
Юха застывает, медленно оборачивается и как можно равнодушнее произносит:
— А… Ну и что она ответила?
— А ты как думаешь? — торжествует Стефан. — Конечно, да!
Юха закрывает глаза. У него колотится сердце. Ему некого винить, кроме самого себя.
71
Это я запомню, думал я, ныряя июньской ночью в черное озерцо, спрятанное меж сосен, в глубине леса, это я запомню навсегда.
Крик нырка отзывался эхом; тонкие пряди тумана ласкали поверхность воды; ели отражались в черном озерце.
Я это запомню, этого я никогда не забуду.
Сейчас конец сентября.
Я снова еду на поезде по Швеции. Еду в Эребру, чтобы выступать там в ресторане перед радостными людьми, которым ничего не нужно, кроме как высмеять все, что есть осень и несчастье. Вечер в разгаре.
Желтеет листва берез, папоротники уже по-осеннему коричневые. На часах еще нет шести, но солнце уже клонится к горизонту.
Оно горит.
Как все сгорает. Как вращается Земля. Как умирают друзья.
Я уже забыл то, что не должен был забыть никогда.
Осень на дворе. Она впивается в меня и тащит меня с собой.
Повсюду лето уже потеряло силу, отовсюду струится холод, вечера темны. На часах не больше шести, но уже смеркается. Желтые и красные, стоят еще не потерявшие листву деревья.
Крестьяне собрали все, что можно собрать, и пустые поля ждут следующей весны. Мы переходим на зимнее время, и надеяться больше не на что. Скоро придет зима, длиной в полгода. Мы все потеряем.
Слава богу, в «ИКА» снижены цены на стеариновые свечи. 1590 за десяток.
И мы жжем свечи и натягиваем толстенные кофты, сидим дама и пишем, читаем комиксы «Астерикс» и смотрим, как наши котята превращаются в статных тигров. В батареях шумит горячая вода. Церковные колокола звонят ко сну.
Все падет. Памятники Ленину и социал-демократические правительства. Ни одна власть не устоит, и тираны однажды умрут.
«Адвент — это темнота и холод — приди, Господи, приди, когда настанет час!»
Ты помнишь этот псалом? Мы пели его в последний день перед Рождеством в школе.
Колеса стучат по рельсам. Деревья силуэтами чернеют на фоне неба. На западе светит полная луна. Я еду в поезде и скорблю.
Вчера я был в Карлстаде. Кошмарное выступление.
Конферансье даже не знал, как меня зовут. Он называл меня Юхой Линдквистом. «Ты, прямо скажем, не толстяк» — сказал он. Чертов козел. Публика была такой пьяной, что опрокидывала столы. Они ненавидели меня всеми фибрами.
А после выступления я встретил Стефана Ларссона. Он ввалился в гримерку на правах старого знакомого. Увидев его, я похолодел…
— Здорово, Юха! — закричал он. — Ты что, меня не узнаешь?
И он засмеялся своим противным клокочущим смехом, который был у него уже в детстве: ха-ха-ха-ха!
Ты что, не узнаешь меня?
Конечно, я узнал тебя, черт побери. И подумал, что я взрослый, что ты не можешь сделать мне ничего дурного. Я подумал: я — звезда! Ему до меня не добраться, как бы он ни пытался.
— Да, я вот тут живу теперь! — сказал он. — Как прочитал в газете, что ты приезжаешь, так подумал, что неплохо бы посмотреть, как у тебя дела.
Вот чертов козел!
— Да обычно получше, чем сегодня, — ответил я.
— Надеюсь! — сказал он и снова засмеялся этим кошмарным смехом: — Ха-ха-ха-ха! — А потом продолжал: — На Веселом часе было по-другому, помнишь?
И запел:
— Трупы, трупы в день рожденья… Помнишь?
— Не-а, не помню, — ответил я, зажигая сигарету.
Не понимаю, чего я так разнервничался. Почему я просто не послал его куда подальше?
— А ты? Чем ты занимаешься? — пропищал я как последний придурок.
— Блин, да ты ж у нас знаменитость! Ну и каково быть знаменитостью, а? Ха-ха-ха-ха!
— А ты-то? — закричал я и заметил, что пытаюсь подражать ему. — Из тебя-то что получилось?
— Я-то не стал знаменитостью, если ты про это.
И он помолчал немного, прежде чем произнести:
— Ничего. Ничего из меня не получилось.
Он смущенно засмеялся. Понимаешь? Стефан Ларссон смущенно засмеялся! Я думал, упаду в обморок.
— Да что ты говоришь такое! — сказал я. — В школе у тебя так хорошо было с… — И я с минуту придумывал, с чем же у него было хорошо. — С лаптой и метанием мяча. У тебя же был такой бросок!
Как я наслаждался! Получи, козел!
— Ну и что мне, прыгать от радости? — ответил он. — Моя жизнь не прошла даром: когда-то я классно играл в лапту — так, что ли?.
Есть ли печаль в таких, как Стефан Ларссон? Над этим стоит подумать. Трудно поверить, но на какое-то мгновение мне показалось, что все могло сложиться лучше.
Но он, конечно, скоро приободрился и снова засмеялся.
— Вот черт, здорово же было, помнишь эту, физкультурницу? «Все в душ, все в душ!» Ха-ха-ха! И еще за девками подглядывали в щелку. Во времена были.
— Да, мне-то никогда не давали посмотреть в щелку, — ответил я громко, насколько посмел.
— А какие у Пии были сиськи, когда ей было двенадцать, просто бомбы!
— Правда?
— Ты, кстати, не знаешь, что она сейчас делает?
— Нет.
— А Леннарт?
— Нет.
Нет. Нет. Нет. Я не слушал. Я сделался маленьким твердым камнем.
— Черт, с кем ты там гулял? А, да, Йенни ее звали!
Мое сердце билось как молоток. Какого лешего он вломился в мою жизнь, когда я только-только привел ее в порядок и кем-то стал, стал кем-то, кем можно гордиться, и когда у меня наконец-то все хорошо?
Почему я просто не послал его куда подальше?
— Я ни с кем не встречался, — попытался я произнести как можно холоднее, — я никого из класса не видел с тех пор, как мы закончили школу.
— Ясно, у тебя-то дела идут. Корчиться на сцене, дурака валять. Небось и деньги хорошие платят?
— Пока хватает.
— Ты, кстати, знаешь, что я однажды трахнул Йенни пальцами?
Я застыл. Стефан Ларссон трогал Йенни?
— Ты не знал. Ну конечно. В восьмом. Она в стельку надралась, почти без сознания была. Мы стащили с нее штаны и вставили ей, все. Бля, Леннарт запихнул ей бутылку, а она и не заметила! Ха-ха-ха-ха!
Я стоял в этой чертовой гримерке, Томас, в которую он ввалился и рассказывал мне самую мерзкую историю из всех, что я когда-либо слышал, о единственном человеке, которого я когда-либо… и я молчал. Я молчал!
Как и ты молчишь.
Малышка Йенни. Моя маленькая бедная Йенни.
Что они сделали с тобой? А я стоял там и ничего не мог поделать.
Знаешь, что я сказал, Томас? Я сказал одну-единственную вещь:
— Мне пора идти. Жаль, но мне пора идти. Надо собираться в гостиницу. Завтра рано вставать, утренним самолетом дамой. Ни минуты покоя, понимаешь.
Как жалкая пичуга, Томас, я просил его, я умолял его, чтобы он позволил мне идти.
А он, этот чертов Стефан Ларссон, он рассердился!
— Слушай, ты, слюнтяй! — прищурился он. — Что-то ты расхрабрился! Берегись, тошнотина!
И он крепко прижал меня к двери. Футболка порвалась, было чертовски больно.
— Не думай, черт тебя дери, что ты что-то из себя представляешь! — шипел он.
— Да я и не думаю, — проскулил я. — Отпусти!
Он швырнул меня на пал, выкрутил руку. Как будто не прошло ни дня с тех времен, как будто мы были по-прежнему в Сэвбюхольме, как будто ничего не произошло, как будто мы по-прежнему были детьми.
— Спой «Трупы, трупы», тогда отпущу! — кричал он. — Лижи пал, на котором я стою!
И я запел. Я пел. Я лизал и пел.
Прижавшись лицам к грязному полу в гримерке, я пел для Стефана Ларссона, совсем как в детстве: «Трупы, трупы в день рожденья…»
— Охренеть! — орал Стефан, гогоча от радости. — Охренеть! Ты как ты! Ни капли не изменился.
И он был прав.
Мы играли те же роли, что и тогда.
Напевая, Стефан Ларссон покинул гримерку и отправился на дискотеку.
Диджей крутил «Love to love you baby»: «Для всех, кто помнит семидесятые, — красотка из тех времен!» — и Стефан вилял задом, кривляясь под песню из тех времен, когда все было намного лучше, чем сейчас.
Я ушел с дискотеки — не видя, не слыша, никого не трогая.
А передо мной, склонив голову, вышагивал ангел.
72
— Сатана — это падший ангел.
Так обычно говорит бабушка Юхи.
Она имеет в виду, что сразу по человеку нельзя сказать, хороший он или плохой. Поэтому лучше ни на кого не полагаться.
«Вкруг нашего дома ангел идет, две свечи золотые ангел несет», — молится Юха перед сном.
Случается, что он потом несколько часов лежит и думает, что как раз тот ангел, что идет вкруг их дома, — один из падших.
Когда Юха пытается представить себе падшего ангела, у него перед глазами неизменно возникает бабушка.
Юхина и Марианнина бабушка становится страшно уродливой, когда смеется. У нее поднимаются плечи, вытягивается шея и сморщивается лицо.
Может, именно поэтому она смеется так редко.
Сама она говорит: «А чего в этом хорошего?»
Имея в виду, что в бесполезных вещах ничего хорошего нет. Юхина и Марианнина бабушка изъясняется исключительно в отрицательной форме.
Самое великодушное из всего, что от нее слышали в чужой адрес, было: «А энтот не высовывается!»
Раз в год она приезжает в гости и живет у них. Когда она приезжает, Бенгт мчится на вокзал в город.
— Не так быстро! Насмерть ведь убьешь! — пилит она.
— Мамочка, я же всего на пятидесяти, — возражает Бенгт.
— Все равно убьешь!
— Но, мамочка, я же…
— Не перечь!
— Как хочешь. Да, я убью нас насмерть. Но Ритва уже наготовила еды.
— Вот-вот, еще одна причина ехать помедленнее. Вот у брата твоего жена, она-то умеет готовить. Вообще хороший человек, уж она-то не высовывается.
— А Ритва что, высовывается?
— Я этого не говорила. Я сказала только, что вот у брата твоего жена — она не высовывается.
— Сколько, говоришь, ты у нас пробудешь?
— Неделю. Кстати, машина у тебя течет.
— Ничего подобного!
Как только они входят, Юха и Марианна бросаются обнимать бабушку.
— Здравствуй, бабушка! — говорит Юха и вежливо целует бабушку в щеку. — Когда ты уедешь?
— Смотри, бабушка, — радостно кричит Марианна, — у меня новая кофточка!
— Она сама выбирала, — объясняет Ритва, выглядывая из кухни с прихваткой в руке.
— Ну-у, — кудахчет бабушка, разглядывая Марианнину кофту и посасывая вставную челюсть, — не так страшно, как можно было предположить.
Юха вручает бабушке рисунок, который он нарисовал к ее приезду и до того прятал за спиной.
Бабушка смотрит на рисунок и гладит Юху по голове:
— Спасибо, дружок, видала и поуродливее! Ну что ж, вот я и снова здесь у вас… Чего вы стоите и глаза таращите?
— Они так рады видеть бабушку, — торопится ответить Ритва.
— Ага, сладенького хотите! — кричит бабушка, кисло улыбается и открывает свою большую сумку. — Каждому по пачке изюма купила, пожалуйста.
Дети разочарованно берут изюм и уходят.
— Хорошо доехали? — решается завести разговор Ритва.
— Ох нет, такая погода! — отрезает бабушка.
— Но ведь солнце светит!
— Вот-вот. Ну, и долго мне еще мяться в прихожке?
— Простите, дорогая Бритта, — спохватывается Ритва и несет бабушкину сумку в комнату для гостей. — Я думаю, что вы можете устроиться в комнате для гостей, как обычно. Мы купили новую кровать. Вы жаловались на старую.
Бабушка что-то хрюкает в ответ, входит вслед за Ритвой и недоверчиво пробует кровать.
— Не в меру мягкая, — ворчит она, — надеюсь, задешево обошлась?
— Сколько вы у нас пробудете, дорогая Бритта? — вздыхает Ритва.
Обычно бабушка собирается пробыть неделю, но уезжает через три-четыре дня.
Вечером после ее отъезда Ритва всегда напивается.
Не так-то просто быть никуда не годной.
73
Когда надо озаботиться о покаянии?
Неплохая идея — ждать до смертного одра, потому что тогда можно всю жизнь веселиться, а в результате все равно попасть в рай. Юхе такой вариант кажется вполне привлекательным.
И если уж ты собрался каяться, то можно покаяться во всем сразу, чтобы не осталось какого-нибудь маленького грешка, который будет портить всю картину.
Но это, наверное, нечестно по отношению к Богу: каяться из чистого расчета — это уже само по себе грех.
Юха считает, что о Боге много всякого можно думать — и ничего!
Например, про то, как классно быть Иисусом. Можно жить припеваючи. Знать, что ты сын Божий и без греха, — это же супер!
Юха знает, что ему надо радоваться, что он родился в Швеции, а не в Биафре, но подумать только, как здорово было бы родиться Иисусом! Это типа в лотерею выиграть.
Хотя ясно, конечно, что умереть в мучениях — это до ужаса противно. Когда бьют кнутом — еще, наверное, можно вытерпеть, но гвозди в ладони!
Юху передергивает от одной мысли об этом, и он прячет руки.
С другой стороны, это ведь все длилось какие-то сутки, и когда Иисус спустя три дня воскрес, все снова стало просто классно.
А Иуду почти что жалко.
Стоит он один-одинешенек, и никто не хочет иметь с ним дела. Почему бы Иисусу не простить было и его тоже?
Он ведь всего один раз поступил неправильно.
Этому человеку лучше было бы вообще не рождаться, сказал Иисус, причем совершенно серьезно. Он не шутил. Никаких примирительных улыбок. Никакого прощения.
За один-единственный грех. За одно-единственное предательство.
Когда Юха думает об этом, он начинает бояться Бога.
Он видит, как отчаянно кричал Иуда, моля о прощении, но его для Бога не существовало, и ему пришлось повеситься в полном одиночестве, и никто по нему не плакал, никто не держал его за руку.
И внутри у Юхи ворочается страшная мысль, что он и сам похож на Иуду, что он и сам смог бы так поступить.
Ух, надо гнать прочь такие мысли. Юха хочет быть хорошим, он хочет быть среди тех, кому Иисус говорит: «Придите, во имя Отца Моего, войдите в царствие, которое есть ваше с самого сотворения мира».
О Боге столько всего надо попытаться понять. Например, написано, что Иисус был мертв три дня, но он ведь умер в пятницу, а воскрес в воскресенье, и тут уж как ни считай, а получается всего два дня! Совершенно непостижимо!
На пасхальных каникулах Юха все свое время посвящает страстной мистерии.
Бенгт должен принять участие в театральном номере, который задумал поставить Юха. Юха как раз инструктирует его. В двух метрах от них сидит Марианна и читает комиксы про Дракулу.
— Лежи спокойно! — наставляет Юха отца. — Вот так! Хорошо! Вот я тут лежу мертвый.
Юха деловито укладывается возле Бенгта, складывая руки на животе.
Они лежат. Ничего не происходит.
— И долго нам так лежать? — подает голос Бенгт спустя какое-то время.
— Ты должен молчать! — раздраженно шепчет в ответ Юха. — Пока не явится ангел и не откатит камень.
— А когда явится ангел?
— Скоро. Тихо!
Они ждут еще какое-то время. Потом Юха решает, что пора вмешаться.
— Марианна! — зовет он.
Она не реагирует.
— Марианна! Чем ты занимаешься?
— Погоди, — бормочет Марианна, полностью поглощенная Дракулой, — я вот только дочитаю.
Юха поднимает голову:
— Чертова соплячка! Или ты сейчас придешь, или ты вообще не играешь! Тогда я буду и Иисусом, и ангелом.
Марианна встает, не отрывая взгляда от журнала:
— Ну ладно! Что мне делать?
— Ты должна откатить камень, чтобы могила была открыта. А потом ты должна пробудить меня.
— Как?
— Не задавай столько вопросов. Просто откати камень!
Марианна толкает папу, который и не думает двигаться.
— Откатывайся, папа! — шепчет Юха.
— Я истолковываю роль по-своему, — шепотом отвечает Бенгт.
— Откатывайся, дурацкий камень! — кричит Марианна.
Бенгт вздыхает и безо всякого воодушевления скатывается по склону.
— Еще! Еще! — в восторге кричит Марианна и бежит за отцом. Она толкает его изо всех сил. Бенгт разгоняется не на шутку, ему надо за что-то ухватиться.
Он хватается за солнечные часы.
Они падают.
— Вот черт, часы! — кричит Бенгт.
— Тихо! — шикает Юха. — Теперь буди меня, Марианна!
— Проснись! Проснись! — кричит Марианна.
Юха торжественно поднимается.
Дети скандируют:
— Иисус воскрес! Воистину воскрес!
Из «Продуктов Сольвейг» возвращается Ритва. Она вылезает с пакетами из машины.
— И чем это вы занимаетесь? — с подозрением спрашивает она.
— «Иисус воскрес из мертвых».
— Юха — Иисус, а я ангел, а папа — камень перед могилой, — объясняет Марианна.
— Солнечные часы упали! — жалуется Бенгт. — Вот дерьмо!
— Камень из него никудышный, — жалуется Юха, — он постоянно разговаривает. Если хочешь, можешь быть тремя скорбящими женами.
— Нет уж, спасибо, дружок, — отвечает Ритва. — Господи, Бенгт, чего ты возишься с этими сказками?
— Это не сказки! — в один голос протестуют Юха и Марианна.
Ритва закатывает глаза и тащит пакеты к дому.
— У меня ребенок верит в Бога. Где же это я дала маху?
74
Да, я верил в Бога. Я ждал, что однажды он придет и освободит нас, да, верил.
Как я представлял себе Бога?
Как человека из космоса. Как того, кто придет и все наладит, всех утешит, всех простит. Он должен был приземлиться на поляне перед школой. Собрался бы весь Сэвбюхольм — по какой-то причине все должны были ПРИЙТИ туда, а не приехать на машине, — у некоторых были бы основания бояться, другие бы приветствовали Бога с радостью.
Сонмы ангелов в сверкающих серебряных одеждах скучились бы вокруг Бога, который сидел бы в середке на стульчике и вершил суд.
Поскольку Богу требовалось чисто физически преодолеть огромные пространства открытого космоса, легко понять, что ему понадобилось время. Но почему он так сильно задерживался, этого я понять не мог. Зачем это молчание? Почему бы не дать нам хотя бы маленький знак?
Не очень-то любезно с его стороны.
Когда я понял, что больше не в силах ждать, я стал сам готовиться покинуть Сэвбюхольм.
Быть может, Бог появится там на днях, а меня уже нет.
75
— Я составил список тех, кого я больше всех люблю, — говорит Юха за обедом.
— Вот как, послушаем-ка! — отвечает Бенгт.
— Возьми-ка рыбных палочек! — говорит Ритва.
— Я хочу палочки с кетчупом! — вставляет Марианна.
Ритва протягивает ей кетчуп. Марианна выдавливает на палочки целое море. Бенгт вздыхает и смотрит в сторону.
— Больше всех люблю самого себя, — начинает Юха, — потом маму, потом Марианну и, наконец, папу.
— Ну-ну, очень мило и приятно, — говорит Бенгт.
— Спасибо, — отвечает Юха и тоже выдавливает кетчупа на палочки.
Бенгт закрывает глаза, ему дурно.
— А я больше всех люблю маму! — заявляет Марианна.
— Ой, маленькая, какая та лапочка! — Ритва чмокает ее в лоб.
— Потом себя, а потом Юху… и последний папа.
— Как я люблю обедать в кругу семьи, — бормочет Бенгт.
— Ну-ну, нечего завидовать, — смеется Ритва, — вот тебе кетчуп к палочкам. Молчи и ешь!
76
Пятничный вечер перед телевизором. Бенгт и Ритва пьют водку с кока-колой. Настроение у них хорошее. Юхе разрешили готовить попкорн. Марианна забирается на колени к папе. Ритва взъерошивает Юхе волосы и говорит, что можно пойти на кухню и взять в буфете «Реми».
Через пару часов водка закончилась. Бенгт кемарит в кресле, Марианна спит, пристроившись между ним и подлокотником. У Ритвы портится настроение. Она на кого-то ругается, но непонятно — на кого. Юха внимательно смотрит «Коломбо».
Вдруг Ритва безо всякого предупреждения начинает плакать. Она плачет громко, не помня себя, почти что яростно. Юха затыкает уши. Он не хочет слышать, как плачет мама. Ему противно, что она пьяная. Он ничем не может ее утешить, потому что неправда, будто все счастье матери — это дети. Бенгт просыпается и несет наверх спящую Марианну, чтобы уложить ее в постель. Вернувшись, он выключает телевизор посреди «Коломбо» и говорит, что лучше всем пойти и лечь спать. Он гонит Юху вверх по лестнице. Ритва остается наедине с выключенным телевизором и еще долго плачет.
У нее нет на это особых причин.
77
Субботний вечер перед телевизором. Бьёрн Борг играет в теннис. Юха, преклонив колени за креслом, молится, чтобы Бьёрн Борг победил. Перед каждой подачей Юха повторяет ритуал. Если он не будет этого делать, Бьёрн Борг не выиграет.
Юха молится искренне: важно, чтобы Бьёрн Борг выиграл.
— Вот так! — восклицает Бенгт каждый раз, когда Бьёрн зарабатывает очко, как будто что-то понимает в теннисе.
И Юха, и Марианна записаны в очередь в спортивное общество Сэвбюхольма в теннисную секцию для начинающих.
Они еще долго будут стоять в этой очереди, потому что в нее записаны все, а за один раз берут только десять человек.
Однако главный идол в семье не Бьёрн Борг, а Ингемар Стенмарк.
Субботний вечер перед телевизором. Ингемар Стенмарк участвует в мировом первенстве по слалому в Альпах, первый и второй спуск. У Юхи есть лыжная шапочка, как у Стенмарка. У половины мальчиков в классе такие шапочки.
Все смотрят телевизор, когда показывают Стенмарка, даже Ритва, которая во время спуска.
Стенмарка бормочет мантру из финских ругательств.
Когда настает очередь Густаво Тэни или Пьеро Гроса — главных соперников Стенмарка, — она скандирует:
— Kaadu, saatana!
По-фински это значит «Падай, сатана тебя возьми!».
И каждая семья в полном составе сидит перед телевизором. Каждая семья в каждом доме.
Ни души не видно на дорогах, ни единой машины. В каждом доме в Сэвбюхольме включен телевизор, и в слабом свете его экрана сидят мама, папа и дети. В поезде, проносящемся мимо Сэвбюхольма, нет пассажиров, а в киоске на станции никто в это время ничего не покупает.
Сто лет назад здесь не было ничего, кроме полей и нескольких крестьянских хозяйств. Теперь здесь паутина дорог, масса частных хозяйств и домов с антеннами, устремленными во Вселенную, и далеко в космосе снуют спутники, передающие мировое первенство по слалому-гиганту, а в Италии мчится с горы Ингемар Стенмарк из шведского Тэрнебю — гордость всех шведов.
78
В Сэвбюхольме берегут маленький мирок Сэвбюхольм — рай на земле, в который переехали родители детей, чтобы обеспечить им надежное и бестревожное детство. В Сэвбюхольме сады густы и тучны, ветви фруктовых деревьев свешиваются через забор, скрывая лица сэвбюхольмцев от всего мира. В траве лежат упавшие плоды, которые никто не собирает, у стен домов цветут сирень и рододендроны.
Вокруг Сэвбюхольма — опасные районы высоток, где шайки подростков носятся по дорогам на мотоциклах, воруют детей, режут их ножами и сыплют в раны соль, чтобы жгло, как огнем. Такие истории рассказывают друг другу на школьном дворе в Сэвбюхольме.
Но у них такого не случается — где угодно, только не у них.
В Сэвбюхольме нет страдания. Там не верят в смерть.
В супермаркете «Консум» падает пожилая женщина. Вслед за ней сыплются банки с консервированными помидорами.
Целые и разбитые.
Помидоры «Эльдорадо». Дешевые.
Это инфаркт, ей нечем дышать. Тело дергается в конвульсиях, она кричит от страха. В глотке что-то булькает. Изо рта сочится слюна и кровь.
Семья Линдстрём совершает покупки. Бенгт везет в прогулочной коляске Марианну, Ритва катит тележку для продуктов. Юха идет рядом.
Эта маленькая счастливая семья приближается к больной. На них тень смерти не падает. На тележке нет вмятин, на ней нет следов крови.
— Что происходит? — спрашивает Юха, увидев тетеньку.
— Что это с тетенькой? — спрашивает Марианна.
— Ей немножко дурно, но скоро ей снова станет лучше, вот увидите! — объясняет Бенгт.
Ритва пытается пройти вместе с тележкой мимо умирающей.
— Извините! — говорит она как можно вежливее. — Извините, мне надо пройти, но мне мешает ваша рука…
Увидев, что женщина не двигается, Ритва бормочет, что это бесстыдство, затем отодвигает руку женщины левой ногой и проходит дальше.
После она с облегчением восклицает:
— Слушайте, кто хочет лимонный сыр на десерт?
Никто ни с чем не опоздал, потому что ничего не произошло, и на тележке нет вмятин, и крови на ней нет, и семья Линдстрём счастлива, как всегда.
Хороший выдался день. День лимонного сыра.
79
В школе их учат, что есть И-страны и Р-страны, но если положить денежку в копилку, то Р-странам не придется слишком долго оставаться Р-странами.
«Р» означает «развивающиеся». Все в это верят. Все дети, все мамы и папы.
И вот, когда Юхе было девять лет, наступил нефтяной кризис. Он проделал щель в сэвбюхольмской стене, и через эту щель внутрь стал просачиваться мир — темный, зловещий, совсем не такой, как рассказывали мама с папой.
Нефтяной кризис оказался обвалом. После него жизнь потекла дальше — правда, в слегка искаженном виде. Все должны были вносить свою лепту и убавлять в доме тепло и внимательно следить за тем, чтобы везде был погашен свет.
Такие вот ерундовые мелочи.
Не полоскать посуду в проточной воде, надевать лишнюю кофту и убавлять мощность нагревателя, принимать душ вместо ванны.
Чтобы достойно встретить мировой кризис, приходилось принимать душ.
Всем этим навалившимся неприятностям можно было дать отпор, стоило всем дружно пообещать аккуратно гасить за собой свет.
Все снова должно было стать хорошо. Никто ни с чем не опоздал, потому что ничего не случилось.
Но когда сэвбюхольмцы спали, по комнатам разъезжал призрак тележки для продуктов со страшными вмятинами и оставлял за собой длинные кровавые следы.
И тележка вторгалась в их сны, точно крик.
80
Видишь эту увядшую листву? Осень, и уже поздно думать о том, что так и не свершилось, о том, что не сбылось. Ветер носит листву по загнивающим садам Сэвбюхольма, по его только что заасфальтированным дорогам. Увядшие листья разлагаются в канавах, в садах их сгребают в кучи и жгут. Деревья стоят холодные, с неба моросит дождь.
Скоро наступит зима. Мимо сэвбюхольмской станции, не останавливаясь, проносится поезд, и на рельсы, кружась, опускаются листья.
У автозаправки болтается кучка мальчишек с велосипедами, как мы болтались когда-то. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет этим богам, этим непобедимым. Они встряхивают волосами и надувают пузыри из «Хубба-буббы».
Да, они боги, беспечные.
Но ветер и дождь разгонят их по домам, где мамы уже ждут с готовой едой, от которой они вырастут и станут сильными.
Как и мы росли и становились сильными, Томас.
Телевизор ждет, и уроки ждут, и футбольная тренировка ждет, и все то, о чем они еще не знают, ждет, и минута прибавляется к минуте, осень к осени, и однажды все сгорит или сгниет.
Сэвбюхольм поблекнет, сгниют его сады. Увядшая листва покроет все забвением.
81
Мама Томаса готовится к празднику. Она занята этим уже не первую неделю. Там, откуда она родом, перед гостями в грязь лицом не принято ударять. Там не скупятся.
Наконец наступает назначенный день. Еле удерживаясь на стремянке, она украшает потолок гирляндами. Они с Томасом полдня надували воздушные шарики. Красные, зеленые и голубые.
Она радостно напевает Бетховена.
«К Элизе».
Бегает между кухней и гостиной. Там, откуда она родом, на празднике все должно быть идеально.
На плите кипит вода. Она опускает в нее кучу сосисок. Вода бурлит. Сосиски крутятся. У мамы Томаса предчувствие счастливого дня.
— Aber Thomas, Liebling, — распекает она Томаса, когда тот заходит к ней на кухню, — ты даже совсем не надел костюм! Я же все ж таки шила его всю ночь, чтобы поспеть вовремя, nicht wahr!
— Ну мама… — пытается возразить Томас.
— Никаких «ну мама»! — решительно отрезает она. — Марш! Raus! Augenblicklich!
Томас вздыхает и уходит. Он слышит, как мать снова принимается напевать в кухне.
«К Элизе».
Она капает зеленого карамельного красителя в пюре и перемешивает. Смеется, как ребенок.
Переливчатый смех, и он знает, что в это головокружительное мгновение ее чувства — это чувства ребенка, и мысли у нее детские.
Ему хочется, чтобы она всегда радовалась.
Любимая мама.
Это он виноват, что она так часто расстраивается.
Томас заходит в свою комнату. Она положила костюм на кровать.
Костюм ядовито-зеленый. Милая мамочка устроила такой прекрасный праздник.
Томас закрывает дверь в комнату, свет не зажигает. Шторы опущены. В комнате тихо и темно. Дневной свет просачивается сквозь маленькую щель, между шторами.
Он мог бы остаться здесь. Лежать в темноте под кроватью и дышать. Уткнувшись носом в доски кровати. В запахе пыли и линолеума.
Это было бы печально, но так лучше всего.
Есть ли под кроватью чудище? Нет, там только Томас.
Мать могла бы приносить ему еду на подносе пару раз в день. Он видел бы ее ноги и башмаки, а может, иногда и подол ее плиссированной юбки. После ее ухода он выбирался бы поесть. Но только после.
Может быть, она иногда наклонялась бы, протягивала руку и гладила его по щеке, а он бы ей улыбался в темноте.
Главное, что они не говорили бы друг с другом. Никто бы ничего не говорил. Томас хотел бы всю жизнь прожить в темноте под кроватью.
Но такого, разумеется, никогда не будет. Он вздыхает и садится на краешек кровати рядом с костюмом. Одно ясно: за этот праздник он будет расплачиваться до конца семестра.
Скоро придут они — все те, кто его ненавидит. У них с собой подарки и притворные улыбки: вот тебе, свинья!
Ему нужно защитить маму. Робкая мамочка. Ради нее он выдержит любые притеснения, она ничего не узнает.
Ради нее он готов выстоять.
— Mein Gott, какой ты хорошенький, Junge! — в восторге восклицает она, когда он в костюме возвращается на кухню. Всплескивает руками и смеется: — Гляди-ка, как он на тебе сидит.
Она оправляет на нем костюм, откидывает со лба челку.
— Потом я помогу тебе с галстуком. А как же, будет галстук, к такому костюму обязательно нужен галстук. Вот увидишь, будет такой славный праздник! Ты будешь… как это называется… talk of the town! Теперь все будет хорошо, Томас.
Она смеется и обнимает его.
— Теперь все будет так хорошо.
Томас кивает и тоже обнимает ее.
— Конечно, милая мамочка, — шепчет он, — теперь все всегда будет так хорошо.
В ту же минуту в дверь звонят. Пришел первый гость.
— Mein Gott! — восклицает его мама и высвобождается из объятий. — А я-то еще не одета! Открой, а я пока поспешу!
И она бросается в свою комнату. Томас тяжелыми шагами идет открывать входную дверь.
82
Юха и Йенни приходят первыми. Это хорошо. Как отсрочка перед казнью или вроде того.
Потом приходят Ли и Симон. Они тоже не опасны.
Впервые все приходят в гости к Томасу, на окраину Сэвбюхольма, за стадионом, там, где дорога упирается в лес.
Приведя себя в порядок, мама Томаса встает в дверях и принимает гостей. Она принарядилась и накрасилась.
Томас стоит позади нее. Как он ни пытается, у него никак не получается стереть с лица ухмылку.
Как беспомощный оскал черепа. В этот день он терпит окончательное поражение.
Юха, Йенни, Ли и Симон стоят в двух метрах от них. На них чистые выглаженные рубашки и блузки. У Симона даже прилизаны водой волосы. Хоть они и пытаются изо всех сил, никто не может придумать, что бы такое сказать.
Звонят в дверь. Открывает мама Томаса.
— Добро пожаловать, добро пожаловать! — восклицает она. — Это, должно быть… посмотрим-ка… это, должно быть, Пия, да? А это Эфа-Лена, да?
Она пожимает девочкам руки. Пия и Эва-Лена приседают и протягивают по подарку.
— Это Томасу, — говорят они, глядя в глаза маме Томаса.
— Спасибо, он так обрадуется! — отвечает мама Томаса, принимая подарки. — Томас! — кричит она, поворачиваясь к нему и не замечая, что девочки показывают ей в спину язык — Можешь себе представить, какие прекрасные подарки принесли эти милые девочки! Поблагодари же скорее Эфу-Лену и Пию!
Снова звонят в дверь. Мама Томаса сияет ярче солнца.
— А это, должно быть, Леннарт! Заходи, заходи!
Леннарт здоровается за руку и кланяется:
— Добрый день, сударыня!
— Какой вежливый молодой человек! Томас, таким и тебе надо быть, — смеется мама Томаса и шутливо обращается к Леннарту: — Послушай, тебе надо бы приходить почаще и учить моего Томаса хорошим манерам.
— Да, сударыня! — наклоняет голову Леннарт.
Проходя мимо Томаса, он цедит:
— Мы тебя за это… так отделаем!
Томас прерывисто вдыхает и ухмыляется еще шире. Он не может иначе.
Леннарт присоединяется к Пие и Эве-Лене.
Леннарт и Пия за спиной у мамы Томаса вскидывают руки в гитлеровском приветствии.
Томас видит.
Мама не видит. Она ничего не видит.
В дверь звонят.
— О, как звонят! — восклицает она. — Да, вот теперь-то мы повеселимся!
Она открывает Эрику.
— А это bestimmt Erich! Aber willkommen!
Она каким-то образом выучила все имена. Никто ведь не бывал у них раньше. Она по ночам сидела со школьным альбомом и запоминала всех, имя за именем, лицо за лицом, ребенка за ребенком.
Там, откуда она родом, на празднике все должно быть идеально. Это, кстати, странный праздник. Дети не смеются, не трещат без умолку, не играют, как это обычно бывает.
Когда все в сборе, она хлопает в ладоши:
— Слышайте все! Сейчас мы setzen за стол, да, и essen, trinken, и радуемся, да!
Дети в молчании усаживаются за стол.
— И каждому положено надеть развеселый колпачок.
Дети молча надевают колпачки.
Мама Томаса восторженно смеется, потому что она ничего не видит, ничего не понимает. Ее смех — это смех ребенка, ее чувства — чувства ребенка, у нее детские мысли.
Если бы взглядом можно было убить, то Томас был бы мертв уже несколько раз, и если бы можно было провалиться сквозь пол, то он давно бы уже это сделал.
— Ой, какие вы все забавные! — восклицает его мама. — Я сейчас принесу фотоаппарат и всех сфотографирую. У каждой тарелки есть и… как это называется…
Она берет бумажную свистульку.
— Вот в такую штучку надо дуть.
Она дует. Бумага наполняется воздухом, разворачивается, застывает и говорит «пи-и-и-ип».
Мама Томаса смеется.
— Теперь все вместе!
Дети дуют в свистульки.
Безрадостное «пи-и-и-ип».
Томас не дует. Он разглядывает свои башмаки.
— О, как весело! — кричит мама. — Никогда в жизни мне не было так весело! Теперь вы можете расслабиться и поболтать, пока я несу еду. Еда, еда, полны блюда! Йенни, можешь мне помочь?
И она вместе с Йенни исчезает на кухне.
Тут же повисает тишина. Все смотрят друг на друга, во взглядах ищут подтверждения, как же они ненавидят Томаса и его мерзкую маму.
Юха дует в свистульку, пытаясь оживить атмосферу, но прекращает, поймав сердитый взгляд Леннарта.
Мама Томаса и Йенни возвращаются с вареными сосисками, большим ядовито-зеленым кувшином морса и зеленым пюре.
— Все ist зеленое, да! — восторженно восклицает мама Томаса.
— Это Томас соплей напустил? — произносит Эрик вполголоса, но все же достаточно громко, чтобы все услышали.
— Вот как… — уже менее уверенно продолжает мама Томаса, подавив желание закатить оплеуху этому невоспитанному отпрыску. — А сейчас мы споем Томасу, да? «Пусть он живет, пусть он живет…»
Она громко поет.
Йенни и Юха тоже поют — и те, кто не решается поступить иначе.
Леннарт, Пия, Эва-Лена, Симон и некоторые другие молчат.
Эрик сначала поет, но умолкает, едва заметив, что крутые молчат.
Томас прячет лицо в ладонях.
Когда песня заканчивается, вид у мамы Томаса неуверенный и сбитый с толку, но она решает, что падать духом нельзя.
Подбодрить. Попробовать радоваться.
Ведь нужно же!
— Ну что ж, тогда покушаем. Пожалуйста! — выкрикивает она как можно задорнее.
Никто не ест.
Кто-то что-то шепчет на ухо соседу. Шепот ползет за столом дальше и дальше. Дети зловеще смотрят на нее.
Шепот перерастает в угрожающее бормотание. Как глухой рокот грозы. Мама Томаса содрогается.
Конечно, так и ведут себя дети, когда им весело, думает она, а потом — что они как собаки.
— Может быть, положить? Сколько тебе сосисок, Юха? — спрашивает она, громковато и как-то визгливо.
Нельзя показывать собакам, что боишься. Потому что иначе они набросятся.
83
После сосисок с пюре и торта полагаются танцы. Стол и стулья в сторону.
Мама Томаса достает портативный проигрыватель, включает и ставит пластинку с наимоднейшей музыкой, которую она купила специально к празднику.
Она хлопает в ладоши:
— Слышайте, детки! Сейчас будем танцевать! Вот у нас проигрыватель и пластинки, а на пластинке — настоящая поп-музыка! Я не знала, что вам нравится, поэтому купила пластинку с разными песнями, в магазине сказали, что они популярные, да!
Она ставит пластинку и встает у стенки, сложив руки на груди, чтобы наблюдать за танцами. Она улыбается и раскачивается в такт.
Никто не танцует. Ее уверенность снова улетучивается.
— Что такое? — удивляется она, пытаясь говорить бодрым тоном. — Вы стесняетесь? Или песня не та?
Она ставит другую запись. Но никто все равно не танцует.
— Но в чем же дело? — шепчет она. — Почему им ничего не нравится?
И тогда Йенни начинает танцевать, чтобы порадовать маму Томаса. Она одиноко отплясывает посреди комнаты, пытается вытащить Юху, который смущенно упирается.
— Но в чем же дело? Почему вы не танцуете? — кричит мама Томаса.
И тогда дети поворачиваются к ней спиной.
Томас сидит один в углу. Никто с ним не разговаривает.
Мамина улыбка превращается в гримасу.
Во что ей обошелся праздник? Еда, лимонад, пластинка, серпантин, шарики, колпачки, пригласительные открытки, недели планирования и ожидания.
Она выключает проигрыватель. На пластинке остается царапина. Единственное, чего ей хочется, — это заплакать.
Как только пластинка останавливается, дети разворачиваются. Они в упор смотрят на нее. Они чудовища. Она бесконечно устала.
— Спасибо, — выдавливает она из себя, — что вы пришли. Все, чтобы поздравить Томаса. Теперь пусть кто хочет, остается смотреть фильм, а остальные могут идти.
И пока она пристраивает проектор и развешивает полотно, все дети уходят.
Никто не благодарит за праздник. Никто не прощается. Они просто уходят. Все, кроме Юхи и Йенни. Мама Томаса устало поднимает голову.
— Очень мило, что вы решили остаться, Юха и Йенни, но вы тоже можете идти, спасибо за доброту.
И она сидит, поникнув, посреди комнаты, у проектора. Волосы, прежде собранные в тугой пучок, упали на лицо. Краска потекла. Повсюду некрасиво разбросаны шарики и одноразовые тарелки.
В это мгновение она все понимает.
Томас подходит к ней. Последнее, что видят Юха и Йенни, прежде чем осторожно закрыть за собой дверь, — это Томас, обнимающий мать и утешающий ее, как ребенка.
— Не надо плакать, мама, — шепчет он, — не надо.
Сам он не плачет, но его трясет.
84
В постоянной гонке за новыми шутками я понемногу, часть за частью, поглощаю собственную жизнь, выворачивая и перетряхивая каждое крошечное воспоминание, пытаясь найти там хоть что-нибудь, над чем можно посмеяться, что можно осмеять.
Школа, армия, бабушкины похороны. Не обижали ли меня в школе, не писался ли я в детстве? На любую тему можно пошутить, все можно исказить в зеркале смеха.
Нет ничего недозволенного или слишком личного. Разве ты не понимаешь? Я готов пожертвовать всем ради нескольких удачных одностиший! Да уж, куда тебе понять. Нет ничего! Ничего, над чем я не могу пошутить.
И я делаю это по одной причине. Чтобы меня любили. Это, наверное, звучит пошло, но это так. Смешить — единственное, что я умею, только этот товар я могу предложить взамен, приобретая любовь. Пафосно, правда? Почему ты не отвечаешь, Томас, почему ты не отвечаешь?
Ты думаешь, что это просто? Ты думаешь, просто быть комиком? Молодец, куриная башка! Ты и не представляешь, как нужно сосредоточиваться, как нужно готовиться! Конечно, выглядеть все должно так, как будто я просто стою и треплюсь, но ты бы только знал, сколько часов тренировок и репетиций за этими двадцатью минутами выступления. Черт, ты ничего не понимаешь!
Вот в этом-то и дело: ты ничего из себя не представлял. Ты не умел даже смешить!
85
Поразительно красивый понедельник в начале мая. Только что распустились почки на березах. Сэвбюхольм вспыхнул свежим и сильным фейерверком светло-зеленой листвы. Все заново рожденное. У Ритвы весенняя аллергия.
На прошедших выходных Бенгт и Юха сажали анютины глазки. Желтые, фиолетовые и бордово-красные. Цвета выбирал Юха. В соседских дворах выдергивали одуванчики и жгли листву.
В такой красивый будний день не должно было произойти ничего плохого. Всем детям полагается играть в футбол или прыгать через скакалку, и всем следует играть вместе и на равных.
6 «Е» класс сидит за партами и ждет, когда появится учительница.
Юхе пришла в голову блестящая мысль, как всех рассмешить. Он запихает ручки и резинки в нос и уши, чтобы развеселить одноклассников. Вообще-то, на Юхин вкус, это слишком дешевый трюк, такая дурь под стать Эрику, но voi vittu, как говорит Ритва, чего не сделаешь?
По ручке в каждой ноздре, по резинке в каждом ухе. Он оборачивается, чтобы все его видели. Ничего не попишешь, с ручками в носу он чувствует себя по-дурацки, но, опять-таки, чего только не сделаешь! Он с досадой замечает, что не может перестать улыбаться — сперва выжидающе, потом умоляюще. Юха чувствует, что он и в самом деле как Эрик Это нехорошо. Надо бы бросить эту выходку, но теперь уже слишком поздно.
Никто, разумеется, не смеется.
Наоборот. Пия и Леннарт стонут. И Юха понимает, что шутка не прошла. Если бы Пия и Леннарт решили засмеяться, то засмеялся бы весь класс. Такая у них власть. Но если ни один из них не одобряет его выходку, то ничто уже не остановит падения.
— Зырьте все! — кричит Юха, словно нарочно приближая свое фиаско.
— Ты что, думаешь, это смешно или как? — кривится Эва-Лена.
— Господи, какой ты ребенок! — вздыхает Ли.
— Причем гадкий! — добавляет Пия.
Юха взглядом ищет Йенни. Она ведь обычно поддерживает его, что бы он ни затеял. Но Йенни краснеет и смотрит в парту.
От ручек чешется в носу. Ему хочется чихнуть. Он думает, сколько соплей уже, должно быть, набралось на ручках. А что, если они уже совсем липкие? Это ему боком выйдет. Сопливые ручки — это даже хуже, чем Эриков презерватив на голове!
Юха сгорает от унижения. Он их всех ненавидит. Он все сидит с ручками в носу и резинками в ушах, как идиот, и всех их ненавидит.
И вдруг через все презрительные ухмылки прорезается чей-то смех. Все оборачиваются, чтобы посмотреть, кто смеется.
Смеется Томас.
Он сидит на своем месте, один, за последней партой, и смеется — это больше похоже на ржание лошади.
Он знает, что выставляет себя на посмешище, и хочет прекратить, но как ни старается, у него ничего не выходит.
Он зажимает рот руками, выпучивает глаза, но смех просто хлещет через край, как рвотные массы из утробы.
Никто в классе никогда не слышал ничего подобного. В этом смехе нет ни капли радости или счастья. Как будто Томас просто отдан смеху на растерзание, словно одержим им, как дьяволом. Он смеется, и его смех как крик замученного животного.
— В этом классе только Томас любит финнов, — фыркает Леннарт.
— Юха и Томпа — вот уж точно самая гадкая парочка в мире! — вопит Стефан.
— Ну что это за жизнь? — скрипит учительница, возвращаясь в класс. — Значит, только повернешься к вам спиной, как вы тут же… прямо сладу с вами нет, ни в чем нельзя на вас положиться!
Юха спешно вынимает ручки и резинки из носа и ушей. Томас все еще хихикает.
— Если тебе смешно, Томас, то скажи вслух, что тебя так развеселило, чтобы весь класс услышал! — заученно произносит учительница, но Томас не затыкается.
Горя желанием наябедничать, Эва-Лена тянет руку.
— Да, Эва-Лена?
— Это Юха, он запихал в нос ручки.
— Вот как, — хмурит брови учительница, сурово глядя на Юху, — такой гадости даже от него трудно было ожидать.
86
На большой перемене Юха направляется через весь двор к туалету для мальчиков, который находится в том же здании, что и спортзал. Он хочет уйти подальше от всех.
Томас идет за ним.
— Погоди! — задыхаясь, кричит ему Томас. — Погоди, я не нарочно засмеялся!
Юха не обращает на него внимания. Он заходит в туалет, захлопывает за собой дверь. Стены и глубокие оконные ниши выложены кафелем. Остро пахнет мочой.
Здесь не одно поколение мальчиков тайком делало первую затяжку, мочилось в раковину, выцарапывало на стенах сальности, пряталось, прогуливая уроки, или искало убежища.
Юха забирается на окно, чтобы всласть позлиться.
Томас заходит в туалет. Юха притворяется, что не замечает его.
Томас не знает, что сказать. Он знает, что он хочет сказать, он хочет сказать, что они вместе, он и Юха, но такого он сказать не может…
— Кем ты будешь, когда вырастешь? — пробует он.
Юха не отвечает. Томас продолжает:
— А я буду изобретателем!
— Anna mun kaikki kestää! — вздыхает Юха, совсем как Ритва, и недоверчиво смотрит на Томаса. — Ты что, изобрел что-то?
— Только вот это.
Томас показывает маленький металлический предмет.
Юха внимательно его рассматривает и серьезно кивает.
— Здорово, только что с ней делают?
— Ничего. Но если повернуть руль, то она говорит «щелк».
— Хорошая штуковина, «щелк» говорит, — слегка смягчается Юха, возвращает изобретение, и настроение у него становится немного лучше.
Томас все-таки хороший.
— Как ты ее изобрел?
— Вообще-то я ее не то чтобы изобрел, а нашел, — признается Томас, краснея, — на улице.
— Да ну.
— Но она все-таки говорит «щелк». На, бери!
Он хочет отдать штуковину Юхе.
Юха спрыгивает с подоконника и кладет руку на плечо Томасу.
— Спасибо, но я не могу ее взять, — говорит он и идет к двери. — Увидимся.
Он кивает Томасу. Томас кивает в ответ и остается в туалете.
У флагштока Эрик, Рой, Стефан и Леннарт играют в «ниггер». Юха подходит к ним.
— Можно с вами?
— А где твой Томас? — поддразнивает Стефан.
— Откуда мне знать, — отвечает Юха как можно небрежнее, — что он мне, друг, что ли?
Но именно в этот момент Томас выходит из туалета. И как дурак спешит к Юхе. Юха в бешенстве оборачивается и кричит ему:
— Катись отсюда, чертов урод, ненавижу тебя!
И, видя, что Томас не уходит сразу, Юха подбирает с земли гравий и бросает в него.
— Катись к черту! Что, не понял?
Томас в ужасе пятится. Камни попадают ему в лицо. Он визжит и пытается увернуться, падает, сворачивается на асфальте.
Йенни пытается вмешаться. Она кричит Юхе. Она кричит, чтобы он перестал.
Но Юха бросает и в нее. Он кричит:
— Чертова сука, чертова сука, отойди! Вы все портите!
— Вот слабак, камнями кидается! — кричит Леннарт.
Юха в отчаянии набирает еще камней и бросает в Леннарта. Он бросает во всех. Один камень попадает Йенни в глаз, она падает. У Леннарта на лбу кровь.
— Ненавижу вас! Ненавижу вас! Ненавижу вас! — кричит Юха.
Он знает, что он пропал. Тот, кто кидается камнями, — пропал.
Юха — канатоходец, старающийся удержать равновесие, но когда ноги наконец устают и мышцы немеют, он оступается, теряет равновесие и падает.
Потому что все падет.
Рано или поздно падает все.
Пада-пада-пам, пада-пам, нос задирать, носом в грязь, и все равно никому никогда не нравится.
И Юха бросает камни.
Он бросает, и бросает, и бросает.
— Теперь-то видите меня! — кричит он. — Теперь-то вы меня видите!
Все сильнее хлопает крыльями ангел. Он гонится за Юхой по лесу, он гонит его к дому. Он почти настигает его. Дом все дальше и дальше. Зима, темно. Уличные фонари как пустынные маяки в ночи. Фонари гаснут один за другим.
В домах горит свет, но его дом все дальше и дальше, как он ни спешит.
Его преследует ангел, он слышит хлопанье крыльев, видит когти и клыки, затылком чувствует горячее дыхание демона.
Он останавливается, оборачивается, набирает снега и бросает, бросает, бросает.
И кричит, как тогда, на школьном дворе, невыносимо красивым майским днем, бросая камни во всех, кто приближается, пока все не лежат на дворе кровавыми трупами — трупы, трупы, трупы.
И, бросая камни, он поет, как паяц, в которого они его превратили:
— Трупы, трупы в день рожденья, трупы в день рожденья мой, вот забава, вот веселье, когда кровь течет рекой!
Небо голубое, птицы поют. Май, тепло, высоко надо всем этим в солнечных лучах поблескивает самолет, а в самолете сидят счастливые люди — они улетают прочь.
87
Учитель труда хватает Юху за ухо и тащит его в учительскую. По дороге Юха теряет деревянный башмак, но учителю нет до этого дела. Хватка у него крепкая и решительная.
У площадки для «ниггера» с теми, кто плохо себя ведет, разбирается учительница физкультуры. У Леннарта на лбу кровь. Он вертится и стонет. Вокруг него в кружок собрались любопытные.
Томас убежал прочь.
Йенни лежит на земле, не шевелясь. Она держится руками за глаз. Когда учительница физкультуры просит ее убрать руки, она не слушается. Йенни не решается. Она боится, что глаз выкатится.
Учитель труда сажает Юху на стул посреди учительской. Юхина учительница расхаживает перед ним туда-сюда, трясясь от злости.
Она кричит, что он и представить себе не может, как ей стыдно.
Юха думает, что она похожа на ведьму.
— И вот что я тебе скажу: если бедная Йенни лишится зрения, то по твоей вине! И ты с этим будешь жить всю оставшуюся жизнь!
Трудовик дергает его за волосы:
— Слышал, что сказала учительница?
Юха не слышал, что сказала учительница, потому что он — одна сплошная дыра.
Учительница встряхивает головой и кутается в кофту.
— Вот такие они все, — шмыгает она носом, — совершенно бесчувственные! Не знаю, что мне делать, но не могу же я каждую перемену выходить и следить за ними, как ястреб, я не выдержу!
— Видишь, что ты натворил? — плюется трудовик и снова дергает Юху за волосы.
Юха крепко зажмуривается, чтобы не заплакать.
«Морская болезнь! — думает он. — Я падаю, укачивает!»
И прежде чем упасть в обморок, он успевает подумать, что потерял деревянный башмак, только что купленный деревянный башмак с ручной росписью, а эти башмаки он выклянчивал не одну неделю.
88
Тем же вечером Юха тяжелыми шагами поднимается за отцом Йенни по лестнице в комнату Йенни. Юха пришел к Йенни, чтобы услышать окончательный приговор. По крайней мере, такое у него чувство.
За ручки в носу, за камень в глазу.
Это Бенгт заставил его пойти.
Юхе хочется закричать, что Йенни сама виновата, что она все время вмешивается и что она вечно воображает, будто у него есть на нее время, хотя на самом деле у него есть масса других, более важных друзей.
Но Юха молчит. Отец Йенни убил бы его, если бы он сказал что-нибудь такое.
Юха глотает страх, который наполняет рот, как желе. Со стен на него пялятся пучеглазые чучела. Тсс! — говорят они. Тсс! Это он ослепил Йенни.
В доме, как всегда, погашен свет. Бедная Йенни, ей приходится жить тут во мраке, с мертвыми животными, строгим отцом и вечно больной матерью. Неудивительно, что она стала дурочкой.
Отец распахивает перед Юхой дверь комнаты и пропускает его вперед. Йенни лежит в постели, натянув одеяло до подбородка, плоская, как щепка. Здоровым глазом она смотрит на Юху, совсем как эти чучела животных. На другом глазу — большая повязка.
Юха содрогается. Падает слово приговора. Падает все.
— Здорово! — кричит он как можно бодрее. — Как ты себя чувствуешь?
Йенни не отвечает.
— Один сантиметр, и глаз было бы не спасти, — говорит отец Йенни.
Йенни молчит. Она смотрит на Юху не отрываясь, пронзает его взглядом, видит насквозь. Она видит его всего. И никуда ему не деться. Только Йенни знает все о его трусости и отвратительных предательствах; одно ее слово — и все закончено.
У Юхи на глаза наворачиваются слезы. Скоро он разревется. Йенни молчит.
Отец Йенни кладет тяжелую руку ему на плечо. Сейчас он меня убьет, думает Юха. Рука сжимает плечо, большая и сильная, как наказующая десница Господня.
— В следующий раз играйте в лапту поосторожнее, хорошо? — говорит отец Йенни.
— В лапту? — растерянно переспрашивает Юха.
— Да, Йенни же попало мячиком в глаз.
Теперь Юхина очередь, широко раскрыв глаза, удивленно глядеть на Йенни. Он садится на край кровати. Она напряженно смотрит на него. Она ждет.
— Я… э-э… принес несколько «Бастеров», — бормочет Юха, доставая из портфеля комиксы.
— Больно, — шепчет она.
Юха кивает. Они молчат. Юха чувствует, как он устал. Ему бы хотелось лечь рядом с Йенни и уснуть.
Когда отец Йенни выходит из комнаты, Йенни знаком велит Юхе взять с письменного стола конверт.
— Это тебе, — говорит она, — в твою коллекцию.
Из конверта выпадает стопка аккуратно вырезанных рекламок.
89
Потом были только ты, я и Йенни. Только вы водились со мной.
Мы были уродливые и противные, как несчастные Золушкины сестры. Как Золушкины сестры, мы отрезали себе пальцы на ногах, пытаясь втиснуться в этот отвратительный хрустальный башмачок.
Напрасно, разумеется. Башмачок предназначался не нам.
Он предназначался тем, у кого были более изящные ножки, и они об этом знали.
Им просто хотелось посмотреть, как мы отрезаем себе пальцы.
И Сэвбюхольм больше никогда не был таким красивым, как в те дни, когда мы учились бояться.
90
Передо мной школьный альбом. Я часто в него заглядываю. Смотрю на этих странных далеких детей, запертых в своих растущих телах, предоставленных друг другу. Я вижу, кто бил и кого били.
И все было тихо, и все цвело — проклятый чертов рай на земле.
Сэвбюхольмская школа была не учебным заведением, она была бойней.
91
Когда Юха на следующий день приходит в школу, никто с ним не разговаривает. Совсем никто.
Йенни больна.
— И вы все знаете почему, — говорит учительница.
Когда Юха на перемене подходит к мальчикам, они все разом поворачиваются к нему спинами. Когда он садится с подносом в столовой, все сразу поднимаются и уходят.
Без единого слова. Без единого взгляда. Как будто Юхи нет.
Эрик мерзко хихикает. Он времени даром не теряет. Четвертое место теперь у него.
Когда-то потом, в будущем, Юха усвоит, что рядом всегда будут люди, которые могут его обидеть. Люди, у которых и в словах, и в делах — намерение ранить. Он будет удивляться тому, сколько его будут ранить — что он такой ранимый, — сколько бы он ни утверждал, что это не имеет значения, что с него как с гуся вода.
Сейчас время учиться. Начал играть — терпи правила.
По дороге из школы домой Юху поджидают Леннарт и Стефан.
Стефан держит его, пока Леннарт бьет.
Леннарт бьет Юху.
Он бьет его в живот.
Это упражнение.
Еще раз. И еще раз.
У Юхи текут слезы из глаз, сопли из носа, у него перехватывает дыхание, он пытается колдовать, но колдовство исчезло, и Юха усваивает, что он никто.
Совсем никто.
И цветут подснежники и нарциссы, и первая бабочка — лимонница, и она обещает теплое и солнечное лето.
92
Его друзья — это Йенни. И Томас.
В классе их зовут «Тридцать три несчастья». Это придумал Эрик-Ухмылка. Он новый клоун в классе. Теперь все считают, что он клевый.
Эрик говорит: мерзкий Томас с мамой-немкой. Мерзкая Йенни с уродливой заколкой. Мерзкий слюнтяй Юха, который думает, что умеет смешить.
Юха больше не умеет. Закончились все его анекдоты и гримасы. Не за что бороться, нечего выигрывать. Юха просто ребенок, больше ничего.
Ребенок, который паясничал, чтобы его любили.
93
Делаешь из себя посмешище, но, может быть, за это тебя полюбят. Оно того стоит.
А если не полюбят, то ты так и стоишь на месте.
Посмешищем.
94
Юха до смерти боится, что его вырвет.
Если вырвет во сне, то можно захлебнуться. Поэтому Юха всегда спит на животе.
За задним сиденьем машины у них есть дорожная аптечка. Там лежат пластырь, бинт, грязная вата и прочие штуки, которые могут очень пригодиться, когда все погибнут в аварии. В аптечке также есть брошюрка с разъяснениями, как делать искусственное дыхание.
Сначала надо откинуть назад голову раненого, потом очистить дыхательные пути от рвоты и слюны.
С этим бы Юха ни за что не справился.
Ритва держит его за лоб, когда его рвет. Это хорошо. Иначе бы он весь целиком оказался в этом тазике.
Однажды, когда Ритвы не было рядом, а Юху рвало, он стоял в туалете и в отчаянии звал папу, чтобы папа пришел и подержал его, но Бенгт сидел на кухне и делал вид, что не слышит.
— Помоги мне! — в ужасе кричал Юха.
— Сам справишься! — так же испуганно кричал Бенгт.
Май, до летних каникул осталось пять с лишним недель. Леннарт и Стефан бьют Юху на каждой перемене. У него ноет живот от побоев, руки все в синяках.
Если начал играть, терпи правила.
Теперь Юха по утрам прокрадывается в туалет.
Чтобы не идти в школу, он засовывает пальцы в глотку и его рвет.
Ему до смерти страшно, когда он так делает, и на лбу выступает пот, но его рвет, пока не появляется желчь, и Ритве приходится звонить и говорить, что он заболел.
Дома Юха ничего не рассказывает о том, что происходит в школе, но ему все-таки хочется, чтобы Ритва заметила: что-то не так. Ему хочется, чтобы за ужином она склонила голову набок, погладила его по щеке и сказала: ой-ой, маленький мой!
Но она так не говорит, хотя Юха знает, что могла бы. Вместо этого она жалуется: господи, ну и денек выдался, сил моих больше нет. Anna mun kaikki kestää!
С год тому назад, когда он рассказал ей, что его обидели в классе, она сухо ответила:
— Да что ты говоришь! Ну теперь нам всем только отравиться.
Ритва не разбирается в таких вещах.
И, кроме того, она заместитель в Правлении объединения семьи и школы, и ей совсем некстати проблемы у собственных детей.
И Юху рвет, и с помощью рвоты он решает свои проблемы сам.
95
Одно Юха никак не может понять.
Почему зубной врач просто не вырвет все зубы сразу если в них все равно только дырки появляются. Тогда бы и дырок не было, и сверлить бы не надо было, и никакой боли.
В какой-то степени с жизнью все точно так же. Можно умереть сразу — все равно ведь умирать. А жить — пустая трата времени.
Лучше сразу со всем расправиться.
Есть о чем подумать.
Например, всемогущество Бога.
Может ли Бог сотворить такой большой камень, что сам не в силах будет его поднять?
Или вот Иисус. Почему ему надо было умирать ради прощения всех людей, если прощение исходит от Господа? Можно ведь было простить, и этого было бы достаточно. Это ведь он распоряжается.
Юха вернулся в школу. Перемена. Чтобы его не побили, он запирается в туалете. Так каждую перемену. Он взял с собой из дома бутерброды из хрустящих хлебцев, чтобы съесть на перемене.
Он сюит у раковины и смотрит на себя в зеркало, жуя сухие хлебцы. Челюсти перемалывают и перемалывают. Он запивает хлеб водой из-под крана. Потом он хорошенько выковыривает крошки, застрявшие между зубов, и причмокивает.
И все-таки осталось еще сорок минут перемены.
Юхе хотелось бы, чтобы время можно было перемотать, как пленку в магнитофоне.
Нажал на кнопку — прошел час.
Или год.
Стереть все неприятное.
Юха представляет себе, что он стоит на сцене с магнитофоном. Публика аплодирует и притопывает в такт. Юха дарит любовь, и все любят друг друга. Публика бросает на сцену розы. Юха улыбается. Он покоряет весь мир своей улыбкой.
Кроме того, можно составить сорок новых слов из слова ИНСТРУКЦИЯ. Юха загибает пальцы: СТУК, ТРУС, ТИК, КИТ, ТИР, ЦИРК, РИС, ИРИС, СУК, УНИЯ, РИСК, ЦИТРУС, ЦИНК, УНЦИЯ, ТУЯ, СТРУЯ, СКИТ, КУРИЯ, КУСТ, ТИСКИ, ИСК, ЦИНИК и КУРС.
Если бы имелась еще одна К, можно было бы написать КРИК.
Если бы имелась А, можно было бы составить еще кучу слов.
Юха раздумывает, не добавить ли А, все равно ведь рядом никого нет и никто не увидит, что он жульничает.
Когда кто-нибудь проходит мимо туалета, Юха задерживает дыхание. Иногда кто-нибудь дергает за ручку. Юха сидит тихо, как мышь. Ручка дергается. Юха смотрит на нее.
Вы не войдете, думает он, сюда вам не добраться.
96
Я НЛО, приземлившееся в шведском пригороде. Лось, которого угораздило заблудиться.
Я и рад, и растерян, оказавшись здесь. Не говоря уже о том, что печален. Есть тут телефон-автомат? Есть у кого-нибудь пара монет? Мне надо позвонить домой.
Домой.
Мама? Мама?
Мама не отвечает. Пустынные гудки во вселенной. Никого нет дома. Попробуй перезвонить через сто лет.
Я такой взрослый. Руки начинают стареть. Я ничего не понимаю. Попрыгаем через скакалку? Поиграем в «ниггер»? Эй, где все? Выходите!
Поскачем через скакалку? Поиграем в «ниггер»? Запремся на всю перемену в туалете, чтобы нас не побили одноклассники?
Друзья, приятели, друганы.
Те, что бьют. Если не запрешься. Пока не прозвенит звонок.
Спасен гонгом. Каждую перемену — новый раунд. Через пятнадцать раундов матч еще не окончен. И даже после нокаута.
Матч прекращается после sudden death. Только тогда.
Как красиво быть ребенком! Как скучно в туалете, когда уже сосчитаны кафельные плитки, а низ раковины и держатель для туалетной бумаги засмотрены до дыр.
Простите, который час? Когда явится Иисус? Когда вернется космический корабль?
Когда придут те, у кого есть власть прощать?
97
Землю можно тысячу раз уничтожить атомными бомбами. Юха, Йенни, Томас и все дети знают, что настанет день, когда по небу будут летать роботы, как перелетные птицы, которые медлят из-за того, что задержалась весна. Но как приходит весна, так приходит и война. Какой-то идиот нажал на кнопку. В конце концов все будет именно так.
Учительница рисует на карте круги, расходящиеся от эпицентра взрыва. Если атомная бомба упадет на площадь Сергеля в Стокгольме, то во внутреннем круге все выгорит. В следующем круге все постройки рухнут от взрывной волны, в следующем все ослепнут от вспышки. В том круге, где находится Сэвбюхольм, никто сразу не умрет. Лопнут все стекла. Некоторые получат легкие ожоги. Это самое очевидное. А еще не будет электричества и невозможно станет обогревать дома, холодильники прекратят работать и вся еда сгниет, небо затянет тучами и солнечный свет не сможет пробиться сквозь них. Вечные сумерки вечной зимы.
Через несколько недель всех начнет без конца тошнить. Потом начнут выпадать ногти и волосы. Тело будет медленно разрушаться изнутри. Большинство людей умрет.
Так все будет в Сэвбюхольме.
Те, кто выживет, пожалеют, что не умерли. Их дети будут рождаться уродами. Сами они заболеют раком и в результате все равно умрут.
Вот под такой угрозой и растут дети. Вдалеке — свет и облака-грибы.
Окончательные и бесповоротные.
В ожидании бомбы в классе устанавливается новый порядок Йенни уговаривает Юху выбраться из туалета. Все успокаивается, Сэвбюхольм снова засыпает. Леннарт и Стефан находят занятие поважнее, чем мстить Юхе. Он их больше не интересует. О четвертом месте в их компании речи, конечно, больше не идет, так же как и о том, чтобы навязаться к ним по дороге в школу или попроситься поиграть в «ниггер».
Девочки берут его с собой прыгать через скакалку, но только если он крутит.
Вот он и крутит. В точности как раньше это делал Томас.
Другой конец скакалки держит Йенни. Они теперь почти все делают вместе. Иногда с ними Томас. Но чаще всего нет. Он ходит сам по себе у лужайки за футбольным полем.
Они не могут проникнуть в его одиночество.
В каждом кулаке у Томаса зажато по горсти гравия. Он повторяет: «Сколько у меня будет детей, когда я вырасту?»
Потом он бросает гравий в воздух и поворачивает ладони. Гравий сыплется сквозь пальцы. Ни одного камешка не остается на ладонях.
98
Есть места, о которых мечтает Юха: Леголенд, Кольморден, парк Дональда Дака в Боросе — чудесные места, в которые он никогда не попадет.
Краше всех сияет мечта о Диснейленде. Порой Юха горюет о том, что он никогда не побывает в Диснейленде, — как горюют об утрате.
Он знает, что в Диснейленде все было бы хорошо, и он знает, что никогда туда не попадет. Он уже утратил свой Диснейленд.
Юха часами может рассматривать цветную фотографию Золушкиного замка на задней обложке комиксов про Дональда Дака, где объявлен конкурс с главным призом — поездкой на двоих в Диснейленд.
Решение жюри не подлежит обжалованию, налог на возможный выигрыш платит победитель, и перед Золушкиным замком вышагивают Чудак, Плуто и Микки-Маус вместе с самыми счастливыми в мире детьми, и внутри у Юхи разверзается бездна зависти.
Читти-читти-банг-банг-биль!
99
Проходит май, наступает июнь. Дети собрались в спортзале. Сегодня все чистые, свежевымытые. Девочки в платьях, мальчики в рубашках с короткими рукавами. Школьный хор поет «Мы построим корабль», на два голоса. Они репетировали весь семестр. Учитель пения несколько ночей не спал от волнения, и теперь у него под глазами темные крути.
Завхоз произносит речь о Лете и вручает стипендии.
Йенни получает две книги. Одну о Фрёдинге и одну о Жизни.
Под конец все поют «Пришла пора цветенья».
О царстве Божьей благодати.
Потом каждый класс идет в свой кабинет.
6 «Е» класс собирается в последний раз. Юха, Леннарт, Стефан, Эрик, Симон, Фредрик, Маркус, Гутте, Ругер и Рой. Йенни, Пия, Эва-Лена, Метте, Силла, Шарлотта, Каттис, Ли, Анна Г., и Анна О., и Анна Ф., и Софи Буден.
Шесть лет они росли вместе. Теперь они в последний раз сидят за партами, ждут, когда придет учительница и раздаст табели, а сама получит чудовищную стеклянную вазу, на которую класс собрал деньги.
Осенью они пойдут в гимназию, которая ближе к городу. Тогда у них появятся проездные билеты, и они смогут разъезжать куда захотят.
Свободные.
Теперь им откроется мир.
Теперь уже Юхе никогда не придется беспокоиться о четвертом месте за нужным столом в школьной столовой. Столовая заперта, работники в отпуске.
Шкафчики в раздевалке спортзала пустуют, вычищенные, в ожидании следующего семестра.
Кому теперь какое дело до того, с кем у кого шкафчик?
Пустуют душевые, отключили воду. Купальные шапочки, которые заставляла надевать учительница физкультуры перед тем, как запускать их в душ, висят в ряд.
Стены и пол отмыты, и свежий запах мыла почти вытеснил пот и тоску прошедших лет.
Школьный двор выметен. Гравий выровнен. Площадка для «ниггера» пустует. На вершине флагштока развевается шведский флаг. Здесь были пятна крови, но их смыло дождем.
Самая последняя парта пуста.
Парта Томаса.
— Ну приходи, училка чертова! — елозит Пия. — Если у меня не будет пятерки по истории, я ее убью!
До этого им ставили оценки всего один раз, в третьем классе начальной школы, теперь же они будут получать их каждый семестр.
— Если у меня не будет пятерок по всем предметам, я убью директора, — парирует Эва-Лена, — но за пятерки в нашем классе отвечает Йенни.
Йенни оборачивается.
— Да уж, по некоторым я точно скучать не буду! — злобно произносит Пия, глядя Йенни прямо в глаза.
— А где, кстати, Томас? — интересуется Стефан.
— Ой, вот уж до кого дела нет! — кривится Пия.
Как только в класс входит учительница с пачкой коричневых конвертов в руках, все затихают.
Она икает, вынуждая себя приветливо глядеть на класс.
— Ну вот. Вот все и закончилось, — говорит она, пытаясь улыбнуться, и подносит ко рту кулак, заглушая отрыжку.
Вообще-то ей хочется крикнуть, что ничего не закончилось, что всего через несколько месяцев все начнется по новой, с новыми противными детьми, а те, кто должен отправить ее на нужное место, так и не придут.
Но она не кричит, у нее болит горло и кружится голова, и все ее покинули. Она кисло улыбается.
— В следующем году вам придется ездить в гимназию на автобусе, — продолжает учительница и снова икает, — и я хочу, чтоб вы знали: там у вас уже не получится выкидывать номера, которые многие из вас позволяли себе здесь. Я не хочу называть имен в такой торжественный день, но я должна сказать, что как (икает) Леннарту, так и (икает) Юхе придется быть поаккуратнее. Так что я вас предупредила.
Снова икает.
— Извините, не знаю, что это сегодня со мной.
Она стучит себя кулаком по груди.
— А в остальном мне было очень приятно быть вашим классным руководителем, и я хочу пожелать вам удачи…
Стук в дверь. Дверь открывается, и в класс входит мама Томаса. Учительница теряется. Икает. У мамы Томаса, одетой в черное, отчаянно-сосредоточенный вид, она ломает руки, обессилевшая от бессонницы.
— Он что, отправил мамашу за оценками? — шепчет Леннарт.
— Заткнись, свинья! — цедит сквозь зубы Пия.
Мама Томаса коротко, но приветливо кивает классу.
— Прежде всего я, естественно, хочу поздравить вас с окончанием средней школы, — медленно и мягко начинает она, — и попросить прощения, что мешаю…
У нее тонкий и очень усталый голос.
— Но я подумала, что вы, может быть, хотите узнать…
Она закрывает глаза, собирается с силами, делает глубокий вдох и продолжает:
— Потому что я знаю, как много вы все значили для Томаса и как он вас любил… Я не хотела омрачать такой выдающийся день, но я подумала, что, может быть, вы все-таки хотели бы узнать… что Томас… что Томас…
Ей не удается выговорить последнее слово. Она пытается подавить плач. Дети никогда в жизни не переживали более безмолвного мгновения, чем это. Куда деться от грозного Божьего лика? Они смотрят в парты. Как укрыть свою наготу? Стефан откашливается. У него в горле застряло что-то такое, от чего он не может избавиться. Йенни трудно дышать. Учительница икает. Юха смотрит прямо перед собой, ничего не видя. На класс, как секира, опустилась тень.
И мама Томаса выпрямляется и смотрит им в глаза.
Один-единственный раз.
И уходит.
100
Томас не смог больше ждать. Он больше не захотел тосковать. Теперь ему больше никогда не будет страшно.
Что все будут помнить, так это то, что в вечер окончания школы разбушевался шторм.
Все помпезные домашние празднования, которые Сэвбюхольм устроил в честь своих умников и умниц, пришлось перенести из садов в дома, сэвбюхольмцы причитали, вот ведь несчастье — подумать только, сколько труда было вложено в приготовления.
На горизонте бушует шторм.
Пусть разразится настоящий оркан.
101
Юха, Йенни и Томас играют на детской площадке в Сэвбюхольме.
Томас качается на качелях. Все выше и выше, Томасу страшно, потому что он раскачивается быстро, но скоро он спрыгнет — на этот раз он пообещал себе, что решится.
Юха и Йенни кричат ему:
— Прыгай, Томас! Прыгай, Томас, прыгай!
Пока дети тихонько решают примеры в тетрадках, учительница сидит за кафедрой и заполняет тест на тип личности.
Он должен показать, кем ей следовало бы стать.
Кем ей следовало стать.
Если бы все не было…
У нее есть талант. У нее есть дар. Она чувствует такие нерастраченные силы.
Один глаз у нее красный. Она снова налетела на дверь. По крайней мере, так она утверждает.
Дети ей не верят. Пусть утверждает что угодно — но ходят слухи, что ее бьет муж.
В ее мире существует масса дверей, на которые постоянно налетаешь, и от этого каждый раз краснеет глаз.
Учительница складывает набранные баллы и констатирует, что она, как и следовало ожидать, художественная натура.
Она смотрит на часы и видит, что уже пора заканчивать урок.
— Ну что ж, — со вздохом говорит она, — закроем тетради и начнем Веселый час. Сегодня я хотела почитать книгу, если, конечно, никто…
Юха с готовностью тянет руку:
— Я приготовил рассказ!
— Очень интересную книгу, — продолжает она, не обращая внимания на Юху, — детектив, он называется «Десять негритят», а написала его…
— У меня есть рассказ! — снова перебивает ее Юха.
— Агата Кристи его написала, — уже не говорит, а скрежещет сквозь зубы учительница, все больше краснея, — и он ужасно интересный, и все там умирают…
— Пожалуйста, ну пожалуйста, я приготовил…
— А УБИВАЛ ВСЕХ СУДЬЯ! СЛЫШАЛИ? СУДЬЯ! А ТЕПЕРЬ ЮХА РАССКАЖЕТ СВОЮ ИСТОРИЮ, А Я ПОЙДУ В ЛАБОРАНТСКУЮ И НАДЕРУСЬ В СТЕЛЬКУ!
И, поправив прическу жестом, полным достоинства, она удаляется из класса.
Юха выходит вперед. Он волнуется.
— Я… Я расскажу…
— Финский придурок! — цедит сквозь зубы Леннарт.
Класс в восторге. Юха смеется. Фальшиво, но смеется.
— Ха-ха-ха! Вот именно! Я расскажу вам историю про финского придурка. Придурковатого финна!
И он снова смеется и начинает говорить, передразнивая финский акцент своей мамы.
— Пекка пыл на шестом этаже в тевятиэтажке, и втрук начался пошар, и коп а огонь допрался до него, мы стали кричать: «Прыкай, Пекка, прыкай, Пекка, не бойся, мы натянули тебе спасательное полотно!» Но Пекка прыкнуть побоялся, Пекка побежал на сетьмой этаж, и когта огонь до него топрался, мы стали кричать: «Прыкай, Пекка, прыкай, Пекка, не бойся, мы натянули тебе спасательное полотно!» Но Пекка прыгать не стал, Пекка побежал на восьмой этаж, и когда огонь и туда топрался, мы стали кричать: «Прыкай, Пекка, прыкай, Пекка, не бойся, мы натянули тебе спасательное полотно! Прыкай, Пекка!»
Пятнадцатого июня, когда Юхе исполнится пятнадцать лет, он сядет на поезд на сэвбюхольмской станции, чтобы уехать из Сэвбюхольма и больше никогда туда не возвращаться. С собой у него только рюкзак с зубной щеткой и сменной одеждой на два дня, радиоприемником и книгой «Best Jokes for Every Occasion».
Томас раскачивается. Юха и Йенни поют:
Улетай, Синяя птица,
Улетай куда глаза глядят,
Улетай, Синяя птица,
Здесь тебе оставаться нельзя…
Томас взлетает все выше. Он готовится прыгнуть, собирается с духом, примеряется, примеряется…
— Но Пекка прыкать побоялся, Пекка побежал на тевятый этаж, и когда огонь и туда топрался, мы стали кричать: «Прыкай, Пекка, прыкай, Пекка, не бойся, мы натянули тебе спасательное полотно! Прыкай, Пекка!» — и Пекка прыгнул…
…и прыгает!
— …и вот мы оборжались-то — не было там никакого полотна!
Юха закончил. В классе тихо, как в склепе. Леденяще тихо. Юха смотрит на своих одноклассников и знает, что он пропал.
И тогда Томас вдруг начинает смеяться.
Не может остановиться. Не может прекратить. Безумно визгливый, истеричный, искаженный смех.
Как ржание лошади, которую ведут на бойню.
102
По Сэвбюхольму идет ангел. Не видно ни души. Как будто все умерли.
Исчезли все звуки. Как сгинули. Ветер трогает белое одеяние ангела. Крылья сложены на спине.
Он уходит. Прочь из Сэвбюхольма. Он бредет по открытому полю между старым и новым шоссе. В высокой траве.
Я бегу, стараясь его догнать, приближаюсь — и догоняю. Ангел поворачивает ко мне голову, чтобы даровать мне мир. Я впервые вижу его лицо.
У ангела нет лица.
Ни глаз, ни носа, ни губ. Только ровное ничто.
Как невылепленная глина.
В глине — дыра, рот этого существа. Рот открывается, и существо смеется. Это твой смех раздается из уст ангела, Томас, твой визгливый истеричный смех, который ты не мог удержать.
Помнишь учительницу, которая один раз замещала нашу и рассказывала, как она приучила свою дочь не плакать, а смеяться, когда происходит что-то печальное? И только застав свою дочь хохочущей над их насмерть сбитой собакой, она поняли, что где-то ошиблась.
Это твой смех и смех публики. Они перетекают один в другой. Не могу сказать, где чей.
Я стою на сцене, один в свете прожектора. Представление окончено. Моя рубашка мокрая от пота. Волосы липнут к голове. Я отдал все.
Я говорю: я Юха Линдстрём, и я хочу, чтобы вы меня любили!
И вы смеетесь.
Я говорю: обнимите меня и скажите, что я хороший!
И вы смеетесь.
Сэвбюхольм по-прежнему там, где и был, в десяти с лишним километрах от города.
Ничуть не изменившийся, не способный меняться, такой же замкнутый, как и прежде. Он давно уже стер все воспоминания о нас.
Сэвбюхольм не дышит, не шевелится, он отдыхает после еды.
Как будто Сэвбюхольм все время ждет, но не чего-то определенного, а просто ждет. Он выжидает время, но не для того, чтобы как-то его использовать, — он просто пожирает свое время, чтобы стать жирнее, старше, здоровее, — ни для чего другого время ему не нужно.
Сэвбюхольм дородный и процветающий, всем в себе довольный.
Там никто ни в чем не терпит нужды.
В домах люди лежат на животе, уткнувшись лицом в подушку, и кричат.
Их не слышно, поэтому никто никогда не признается, что это правда.
Но это правда.
Они кричат.
Сэвбюхольм — это зловещий дракон, который взял сэвбюхольмцев в рабы и заложники. Они должны поливать лужайки, выравнивать гравий на дорожках, жечь листву и всеми правдами и неправдами держать этого суетного дракона чистым и опрятным, и некому им пожаловаться на свою беду.
Таков вот Сэвбюхольм, он есть там, где он есть. Если бы я спустился в метро, доехал до Технического института и там на станции «Эстра» пересел на Руслагскую ветку, то добрался бы туда за полчаса.
Вернулся бы.
Но я никогда туда не поеду, хоть это так близко. Потому что Сэвбюхольм — это рай. Мне туда нельзя. Сэвбюхольм не прощает предателей.
И плодовые деревья сыто свешивают ветви через забор, трава растет обильно и густо, в кустарнике поют птицы, а рододендрон пока не цветет — он зацветет, только когда хозяин дома уедет в отпуск, но уж тогда он будет цвести не одну неделю, милый мой.
Прости меня.
103
Если ехать по Сэвбюхольму, в нужных местах сворачивая направо или налево, поднимаясь на пригорки и снова съезжая вниз, то наконец окажешься на улице Юхи и Йенни. Их дома стоят так близко, что они могут махать друг другу, стоя у окон в гостиных.
Если повезет, то можно прийти как раз в тот момент, когда фонари загораются с внезапным щелчком и потом медленно, урча и розовея, нагреваются, — и в эту минуту Сэвбюхольм тихо сотрясается и по его спине пробегает дрожь удовлетворения.
За окном безветренный майский вечер. Уже довольно поздно. День медленно растворяется в печальной синеве, а ночи почти не будет.
Юха и Йенни играют с Томасом и Юхиной сестрой Марианной. Они смеются и галдят.
Как же называется эта игра? Тот, у кого мяч, бросает его о землю и, поймав его, кричит «стоп». Все остальные должны остановиться. Тогда тот, у кого мяч, должен выбрать кого-то из остальных, подобраться к нему, положить на ногу камешек и, подкинув его как можно дальше, сделать три шага вперед, плюнуть и встать там, где приземлится плевок, а потом наконец попытаться попасть мячом в кольцо рук выбранного игрока.
Халли-халло.
Так называется игра, и играть в нее можно сколько угодно.
По крайней мере, до тех пор, пока Ритва не откроет окно и не крикнет, что уже пора ложиться.
Еще не пора. Пока еще не пора.
— Марианна уж точно! — кричит Ритва, и ее голос эхом разносится по Сэвбюхольму. — Немедленно!
— Мне, наверное, тоже пора домой, — говорит Томас.
— Нет, еще не пора! — просит Йенни. — Еще немного!
— Ну еще немножечко! — уговаривает Юха.
— Мама с ума сойдет, если я вовремя не приду, — отвечает Томас, — вы же знаете, какая она.
Йенни и Юха со вздохом кивают. Конечно же, они знают, что такое мамы.
Отец Йенни открывает дверь, в которую тут же выскальзывает их собака.
— Йенни! — кричит он. — Иди домой! Бастер! Бастер!
Собака лает, учуяв кого-то.
— Ко мне, Бастер! Черт возьми, Бастер!
Отец Йенни перестает кричать, затягивается своей трубкой, бормочет «чертова собака» и возвращается домой.
— Но мы увидимся завтра, — говорит Томас.
— И послезавтра, — отвечает Юха.
— И послепослезавтра, — говорит Йенни.
— И все остальные дни тоже! — добавляет Томас.
Они расстаются. По дороге домой Юха ударяет мячом о землю. Марианна, обогнав его, уже дома. За лесом садится солнце. Оно теплое и оранжевое. Небо бледное, как серебро.
Юха изо всех сил кидает мяч о землю и кричит: «Халли-халло, мяч лети, прямо в тучи попади!»
Мяч описывает высокую дугу, и Юха радостно протягивает руки, чтобы поймать мяч в красивом и бесконечном полете своего детства.
104
Все мы забудем и все потеряем.
И когда-нибудь потом, не сейчас, я покажу
тебе
Тайную пещеру, журчащий ручей,
Которые я так и не нашел в детстве.
