1

Зима. Зима как зима, все бело и холодно, все будто замерло.

Я жду тебя на станции, которую уже давно, не останавливаясь, минуют поезда. Я жду, что один из них остановится. Пустой поезд, без машиниста и без кондуктора. В этом поезде потрепанные сиденья и затертые полы.

Я сяду у окна, я знаю, что снежинки будут таять и стекать по стеклу, и поезд почти неслышно двинется дальше.

На закрытой станции, у которой поезда даже не сбавляют ход, я жду тебя, жду пустого поезда — поезда, который заберет меня.

Отсюда, от зимы, от всего этого, будто замершего.

2

Самое примечательное в Хультсбруке — это то, что все думают, будто он находится в Смоланде. Но это не так. Он находится в Эстергётланде. Вернее всего, впрочем, то, что Хультсбрук находится в пяти километрах от автобусной станции. Кому доводилось морозным утром брести по равнине, тот знает, каково это. Ракель доводилось.

В Хультсбруке живет сорок человек Бог позабыл о них, зато продуктовый автобус приезжает каждую пятницу, на полчаса.

Друзья Ракель не верят, что Хультсбрук существует.

Ракель и сама не верила, пока не переехала к любимому человеку, живущему даже не в Хультсбруке, а в двух километрах от него, в доме с небольшим въездом, небольшим садом, небольшим огородом и бесчисленными заботами, какие только можно себе представить.

3

Ракель и Вернер переспали друг с другом уже в первый вечер знакомства. Для Ракель это была любовь с первого взгляда. Для Вернера… а Вернер посреди этого занятия сообщил, что женат. Ракель сглотнула и сказала, что это не имеет значения.

Именно тогда она впервые унизилась ради Вернера.

Полгода они встречались от случая к случаю. Ракель жила этими мгновениями. Поскольку Вернер был женат, мгновения выдавались редко. Чтобы хоть иногда побыть с ним, Ракель, случалось, звонила ему в Хультсбрук вечером, и он клал телефонную трубку на ночной столик, а она лежала всю ночь, притиснув трубку к уху и слушая дыхание спящего Вернера.

Порвал Вернер с Ракель со словами:

— Наверное, все это значило для меня не так много, как для тебя.

Нет, погодите, сначала он сказал:

— Если у тебя возникло чувство, что ты — во вторую очередь, то знай, что это не так.

Возможно, это было правдой, ведь Вернер развелся с женой и порвал с Ракель одновременно.

Именно тогда, когда Вернер впервые бросил ее, Ракель решила бороться за него. Она сражалась, вознамерившись стать незаменимой в его жизни. Она всегда была под рукой — и когда он был в нужде, и когда он чувствовал вожделение, и когда он вообще ничего не чувствовал.

Иногда Ракель казалось, что ей удалось найти нишу в жизни Вернера, что в нише этой он радовался ей и она могла его любить. И что после ее любви, ненависти, преследований, истязаний он тоже полюбит ее.

Но он ее не полюбил.

Ремарки автора

Или полюбил?

Я могла бы сейчас многое сказать об этом, но не знаю, что тебе от этого за радость. Я устала делать вещи, которые никому не в радость. Время от времени по ходу жизни я задумываюсь над тем, что же я на самом деле значила для тебя. Твоя правда была правдой. Но я тайно надеюсь, что наши отношения все-таки что-то значили. Замолчи! Я была в тебе. За последние полгода между нами что-то произошло, даже ты не можешь этого отрицать. Три с лишним года я билась о стену. И вдруг меня впустили. Я была в тебе. Недолго — допустим, месяц, может, два, пока ты не испугался и не вышвырнул меня, вышвырнул ко всем чертям! Мы сошлись слишком близко. Крича друг на друга той ужасной ночью, мы будто стремились разорвать все, что так тесно связывало нас. Потом мы сидели по разные стороны пропасти и смотрели друг на друга. Я плакала. Ты, помнится, сварил кашу и лег спать. Замолчи! Это моя история.

4

Ее тошнило каждый раз, когда Вернер говорил, что они просто друзья.

Но после его развода они смогли встречаться открыто и чаще. Вернер перестал прятаться и устроил все как следует.

Они делили постель и вместе выходили в свет. Иногда Вернер выходил с какой-нибудь другой женщиной. В такие вечера Ракель горько плакала и клялась себе, что больше не выдержит. Утром приходил свежевылюбленный Вернер и требовал завтрак Ракель заваривала чай и глотала магнецил.

И он всегда возвращался. Они ладили друг с другом. Как говорила Ракель, «женщины Вернера приходят и уходят, а любовь к Ракель остается».

Когда Вернера не было под боком, Ракель наверстывала упущенное. Она называла его своим, предъявляла претензии, ставила условия и сочиняла историю.

Иногда она пыталась пойти ему навстречу и уничтожить свою любовь. Она убеждала себя, что любовь прошла, что она довольна тем, что есть, что она хотела именно этого.

Три года подряд приблизительно в одно и то же время она писала в своем дневнике, что наконец-то разлюбила его, что ей хорошо и что ее устраивают их бесповоротно товарищеские отношения.

Во время отпуска они жили у него в Хультсбруке. Зимой он переезжал к ней. У них были и свои минуты счастья. Ракель всегда делала все, чтобы не упустить той малости, что ей доставалась. Она в одиночестве пожирала Билли Холидея. Именно пожирала: Билли Холидей был для нее тем же, чем новалукол для желудка.

И вот что-то произошло. Вернер попросил ее переехать к нему. В счастливом беспамятстве Ракель уволилась из школы, избавилась от квартиры, собралась и села в поезд со всеми своими чемоданами и сумками.

На этот раз все будет иначе, думала она.

Уже за первым обедом в их новом доме Вернер объяснил, что они по-прежнему просто друзья.

Ракель, не произнося ни слова, прикурила новую сигарету от старой.

Битва продолжалась.

5

Одно из первых воспоминаний: диснеевский «Бэмби», они с Рут в огромном кинотеатре, красный бархат и позолоченная резьба. Происходило большое событие. Вдруг Ракель забеспокоилась и ткнула Рут в бедро. Рут раздраженно ударила ее по руке. Ракель обеспокоилась еще больше: это же так важно! — и снова ткнула Рут.

— Рут, Рут, это Бэмби?

— Тсс!.. — шикнула Рут. — Ты что, не видишь, что это сова?

— А-а… А это Бэмби? — прошептала Ракель.

— Не-ет, это кролик, заткнись ты!

Какое-то время Ракель сидела спокойно, потом она снова была вынуждена ткнуть Рут в бедро:

— Что они делают? Ну что они делают?

— Ш-ш! Сама видишь, охотятся на Бэмби!

— ПРАВДА? ОН УМРЕТ?

— Нет, нет!

И руки поползли к лицу, и Ракель сквозь пальцы смотрела фильм, но вскоре ей опять пришлось ткнуть Рут и прошептать:

— Мама Бэмби умерла, да?

— Помолчи!

— Она умерла?

— ДА-А! Мертвее мертвой! А скажешь еще слово, так получишь, как только выйдем отсюда, поняла, мелюзга?

Вопросы, вопросы, которые не были заданы и потому не получили ответа.

Но Рут тоже была ребенком, и ей тоже хотелось погоревать после смерти мамы Бэмби.

Их собственная мать была портретом, написанным маслом и висящим в гостиной. Юная воздушная женщина вполоборота. У Ракель никогда не получалось представить ее спереди или сзади. У мамы есть только вот эта правая половинка лица. Мама не может посмотреть ей в глаза, ее взгляд постоянно ускользает прочь, как будто ее потусторонность была предопределена.

Мама — просто девочка, принцесса. Отец не стал жениться заново. Рут как старшая сестра решила, что на ее долю выпало воспитывать маленькую Ракель. Со вздохом приняла она эту тяжкую ношу. Рут так и не простила Ракель, что та родилась.

6

Старшая сестра тащит за собой сопливую младшую. Младшей сестре достается одежда, из которой выросла старшая, лет до двенадцати — пока младшая нагло не вымахивает выше старшей. Такого тоже не прощают. (Как и того, что младшая сестра раньше старшей теряет невинность, хотя этот факт явно указывает на недостаточную психологическую зрелость и рассудительность младшей, а также на нравственное превосходство старшей.)

Иногда Ракель думает о различиях между ними. Рут, не переводя дыхания, шагала из неполной школы в гимназию, оттуда — в школу медсестер. Ракель копировала сестру вплоть до гимназии, на которой остановилась. Ее взрослая жизнь стала сплошным бестолковым снованием туда-сюда под недовольным взором Рут.

Рут вышла замуж за будущего профессора медицины. Ракель же ненавидит гинекологов. Она ненавидит, когда надо задирать ноги на эту холодную подставку и когда просят расслабиться, хотя на самом деле сплошные боль и унижение. Рут задирала ноги совершенно добровольно, будущий профессор ложился сверху, и детишки выходили один за другим. Ракель же, знавшая свои обязанности, тут же начинала вязать голубую детскую кофточку, которая становилась упреком ее совести и смертельным врагом на ближайшие несколько лет.

Это Рут выступала за здоровое питание, Бьёрна Афзелиуса и центр города без автомобилей, а не Ракель. Однако именно Ракель внезапно уехала из города в Хультсбрук и с головой погрузилась в деревенскую жизнь.

Ракель печет хлеб, который оказывается сырым в середине.

Ракель опрокидывает на пол овсянку и, пока никто не видит, сгребает ногой под диван.

Ей бы следовало прибраться, но она лежит на диване и смотрит в потолок. Надо начать, думает она, надо начать.

Ракель курит одну сигарету за другой, решает кроссворды, не успевает вовремя приготовить обед и роняет пепел на пол.

Соседи посмеиваются над ее отважными попытками говорить на диалекте. Соседи — настоящие крестьяне. Ракель, руки в боки, обсуждает с ними урожай:

— Когда пахать будете? — Она тычет пальцем в колосящуюся пшеницу.

И по крестьянским ухмылкам понимает, что ляпнула что-то не то.

Ракель боится больших собак. Ведь маленькую всегда можно хорошенько пнуть, внушает она себе.

Однако корову не особо пнешь.

Главным образом Ракель сидит на кухне и глазеет в немытое окно, поджидая Вернера, который должен вернуться с работы, из любительского театра — или где он там еще пропадает, лишь бы не видеть ее.

— Мне нужен кто-нибудь, — говорит ему Ракель, — кто-нибудь, кто утешит меня в безнадежный дождь. Ты должен помогать выживать мне, вечно простуженной, замерзшей, с мокрыми ногами. А иначе зачем я здесь? Когда дождь все идет и вдет и весь мир превращается в сплошное месиво из глины, попытайся хоть немного утешить меня. Ведь мы можем немножко полежать рядом? Тебе даже не обязательно обнимать меня, просто побудь рядом. Мне нечего делать. Я скучаю. Я каждый день жду тебя по восемь-десять часов, так почему же ты не уделишь мне хотя бы четверть часа? Я тебе не помешаю. Я такая маленькая-маленькая. Я стану молчать, ничего не стану требовать — только чтобы ты немножко полежал рядом и чтобы я смогла согреться и, может, притвориться, что во всем этом есть смысл.

И Вернер раздраженно смотрит на нее и говорит:

— Если я сделаю это после всех твоих причитаний, у меня возникнет чувство, что я тебя унижаю. Ты ведь не хочешь, чтобы я лежал с тобой из чувства долга?

Правда-то в том, что Ракель на это наплевать, лишь бы он лег с ней. После непродолжительного нытья Вернер все же сдается, и Ракель приободряется: у нее есть еще силы сражаться дальше.

Рут твердит ей, что все это плохо кончится, ведь Ракель такая нервная и не умеет справляться со сложными ситуациями. Ракель ни с чем не умеет справляться.

Ракель отвечает ей:

— Ага, только подожди, это же моя жизнь.

А Рут говорит:

— Ну жду, жду.

7

Шарлотта и Даниель сходят с поезда и озираются, стоя на перроне. Как теперь выглядит их тетя Ракель? Как мама, только некрасивее и с химической завивкой?

Жарко. Шарлотта чувствует, как под мышками струится пот, и прижимает руки к туловищу. Скоро завоняет. Дезодорант спрятан глубоко в рюкзаке.

У них обоих по рюкзаку. У нее розовый, у Даниеля голубой.

Даниеля пот не беспокоит. Даниель — еще ребенок. Зато она только что закончила неполную школу и вступает во взрослую жизнь. Это последнее лето.

Даниель, как обычно, молчит. Он почти всегда молчит. Учительница больше не пытается заставить его отвечать на уроках.

Вот к ним направляется какая-то тетка. Она почти бежит. Поезд трогается с места. Шарлотта и Даниель смотрят друг на друга. Теперь уже поздно.

— Вот вы где! — кричит тетка, улыбается и тянет к ним руки. — А Даниель-то вырос и совсем уже большой!

Даниель уворачивается от руки, которой тетя собирается потрепать его по щеке. Тогда тетя обращается к Шарлотте:

— Он все такой же тихоня?

Шарлотта кивает. Тетя вздыхает. Они спускаются с платформы. Вдруг тетя слегка пихает Шарлотту в бок.

— Смотри, вон идет тип, который скоро умрет!

Она указывает на мужчину, который медленно бредет им навстречу по противоположной стороне улицы.

— Смотри, как он опух от лекарств!

— Рак? — шепотом спрашивает Шарлотта.

— Да нет, кое-что подиковиннее! — восклицает тетя и тут же понижает голос: — Забыла только, как называется.

Даниель в упор смотрит на мужчину. Тетя холодно кивает. Приговоренный медленно тащится мимо, не замечая их.

Они садятся в машину. Даниель оборачивается, чтобы в последний раз взглянуть на этого человека. Они трогаются с места.

Несмотря на жару, тетя оставляет все окна закрытыми. Шарлотта и Даниель сидят на заднем сиденье. Даниель прижимает к себе рюкзак. Тетя беспрерывно говорит, время от времени бросая взгляд в зеркало заднего вида. Шарлотта и Даниель знают, что взгляд в зеркале может появиться в любой момент.

Тетя говорит о родне. Знать все о родне — это ее призвание. Тон укоризненный.

— Кузин Эрик, который женат на Эббе, которая зубной врач, обзавелся еще одним отпрыском, которого крестили на прошлой неделе.

Взгляд в зеркальце.

— Но вы-то, наверное, ничего не знали и об их первенце?

— Нет, как же… — отвечает Шарлотта, понятия не имеющая, что кузин Эрик женился. Кто, интересно, вышел замуж за такого урода?

Машину встряхивает и раскачивает из стороны в сторону. Даниеля начинает тошнить, во рту кисло от съеденного завтрака. Он сжимает зубы и втягивает воздух, перегибается через переднее кресло, чтобы видеть дорогу. Тетя морщит лоб.

— Назад! Я из-за тебя ничего не вижу!

Даниель безвольно откидывается на сиденье.

Рот уже под завязку набит сыром. Даниель сжимает губы, чтобы ничего не просочилось наружу.

Тетя показывает пальцем на дома, мимо которых они проезжают. Шарлотта кивает, бормочет «ага» и бросает угрожающие взгляды на Даниеля, чтобы тот не вздумал блевать.

— Ну вот мы почти и дома, еще только один пригорок!

Вверх-вниз. Даниель зажимает рот рукой, лицо как у мертвеца, ему срочно надо на воздух! Наконец машина останавливается.

— Скоро будем пить чай с кексом!

Даниеля рвет.

Тетя молча смотрит на него.

Шарлотта краснеет.

Даниеля рвет.

— Убирать все это Даниель будет сам, — наконец выдавливает из себя тетя.

— Может, дождиком смоет? — робко предполагает Шарлотта.

— Что-то я ничего о дожде не слышала в прогнозе.

Даниель смотрит на рвоту. Его и вправду вырвало. Вот она, лужа, перед воротами. Даниель молчит.

В школе на переменах его всегда гонят к забору. И расстреливают его мячом. За попадание в разные части тела полагаются разные баллы. Даниель молчит.

Есть еще одна игра, называется «бык». Одного мальчика назначают «быком». А другие колошматят его сколько хватит сил. «Быком» всегда назначают одного и того же мальчишку. Его зовут Гуннар. И он тоже молчит.

— Ну ладно, сначала попьем чайку, — говорит тетка, — чай оказывает успокаивающее действие на желудок.

Она с неодобрением косится на Даниеля. Шарлотта начинает злиться. Даниель же не виноват, что его тошнит. Даниель — ее красивый брат. Она знает, почему Даниель молчит. Он слишком хорош для этого мира. Он — как пророки из Библии.

— Даниель не хочет чая, и я тоже!

Слова вырываются у нее непроизвольно. Потом она краснеет, и тетка тоже краснеет.

— Что это ты говоришь?

— Дома мы никогда не пьем чая, — врет Шарлотта. — Даниеля опять может вырвать.

Она обнимает Даниеля за плечи. Они идут к дому. У нее розовый рюкзак, у него голубой. Они останавливаются у двери. Ждут, что тетка подбежит и отопрет. Так она и делает, и вид у нее разнесчастный.

8

Ближе к вечеру тетка решает вздремнуть. Голова болит, жалуется она. Мама говорит, что тетя Ракель нервная, что она не чувствует других людей. «Этот человек абсолютно всего боится!» — говорит мама.

Шарлотта и Даниель, забравшись с коленями на кухонный диван, смотрят в окно. Тучи затягивают небо. Они должны пробыть у тети Ракель две недели, пока мама с папой в отъезде. Шарлотта хотела остаться в городе. Она отправилась сюда исключительно ради того, чтобы защитить Даниеля.

Тучи такие черные.

Они ненавидят тетку. Они с самого начала знали, что возненавидят ее. Даниель начинает плакать. Он всегда плачет. Шарлотта обнимает его, как обнимают любимого котенка.

— Не хочу, чтобы ты меня обнимала, — хнычет Даниель.

Хоть он и зажмуривает глаза, слезы все равно текут. Шарлотта слышит, как в соседней комнате шебуршит проснувшаяся тетка… Шарлотта отпускает брата и прикрывает его губы ладонью:

— Не плачь!

— Ты боишься, — шепчет ей Даниель.

— Это ты боишься, — шипит она в ответ и щиплет его за руку.

Тетка открывает дверь.

— Нет, ну вы видели где-нибудь такое — сидит взрослый мужик и ревет!

— Вообще-то он еще красивее, когда плачет, — бормочет Шарлотта.

Ты — статуя из черного камня. Гладкая от дождя, стекающего по поверхности. Летний дождь шелестит о гравий, опрокинутая игрушечная коляска, затянутая паутиной медная крыша — ты статуя на площади. Все спрятались. Только ты скоро снова станешь чистым.

Тетя Ракель вздыхает и уходит восвояси. У нее никогда не было своих детей. И она всегда думала, что любит их.

— Слышишь, барабанит по крыше, — говорит Шарлотта, — я же говорила, что будет дождь. Пойдем понюхаем?

— У тебя что, с собой резиновые сапоги?

— У меня есть деревянные башмаки.

Даниель торопится.

— Тогда давай быстрее. Это ведь теплый дождь, да?

Они выскакивают на улицу.

— Тепло! — ликует Даниель.

— Пахнет дождем, — спокойно замечает Шарлотта.

— Но в дождь пахнет не только дождем.

Они умолкают.

— Вы что, и вправду собираетесь играть под ливнем? Вы же промокнете насквозь! — кричит им тетка из окна верхнего этажа.

Они смотрят вверх. Тетка вздыхает и закрывает окно.

Она садится за стол и прячет лицо в ладонях. Похоже, это будут очень долгие две недели. Она боится детей. Они даже кекса ее не захотели.

Людей нельзя подкупить, чтобы тебя любили, думает она, но как же тогда быть, а?

Ракель все бросила ради Вернера. Это дом Вернера. Она переехала к нему, несмотря на то что он никогда по-настоящему этого не хотел. Она считает свой переезд жертвой во имя любви. Он об этом не задумывается.

— Тетя Ракель любит дядю Вернера, а дядя Вернер не любит тетю Ракель.

Шарлотта рассказывает Даниелю то, что слышала от матери.

— И все-таки они вместе, понимаешь, потому что они спят в одной кровати. Как еще это назвать, пусть любовь и не взаимная?

Шарлотта повторяет слова матери. Даниель не знает, что значит «взаимный».

— Мама говорит, что все это добром не кончится, потому что тетя Ракель — истеричка.

Шарлотта и Даниель нашли велосипед. Шарлотта катает Даниеля. Дождь закончился. Солнце сверкает в кронах берез. Тучи иссиня-черные. Мимо в облаке мельчайших брызг проносится автомобиль.

— Тетка сидит дома и думает, куда мы пропали. Скоро станет звонить в больницу. Так ей и надо.

— Наверное, лучше все-таки повернуть назад.

— Ну это уж слишком, я так беспокоилась!

Когда они возвращаются, тетя Ракель стоит у калитки. Руки скрещены на груди. Чуть не плачет.

Шарлотта прислоняет велосипед к стене. Даниель смотрит на тетку. Тетка смотрит на него.

— А ты все молчишь, — говорит она и убирает прядь волос с лица.

Шарлотта спешит обнять брата. Она вызывающе смотрит на тетку. Пусть не думает, будто вот так запросто может взять Даниеля в оборот.

В теткином выражении лица что-то назревает. Даниель смотрит на нее. И по-прежнему молчит. «Быком» всегда становится один и тот же мальчик, думает он.

Даниель знает, что от этой ужасной правды никуда не денешься, он высвобождается из объятий сестры и делает шаг к тетке.

— Если можно, я бы съел кекса, — говорит он и улыбается.

Тетка смотрит на Даниеля. Она не понимает. И Шарлотта не понимает. На ее взгляд, Даниель иногда ведет себя как идиот.

— Нет, не сейчас, обед уже готов, — возражает тетка. — Вернер уже вернулся с работы, и он хочет есть. — И потерянно добавляет: — Постарайтесь вести себя хорошо.

Он сидит на кухне. Лысоватый, полноватый, кривоватый.

И вот ради него она пожертвовала своей жизнью, думает Шарлотта.

— Да, вот так, — говорит тетка, и вид у нее снова несчастный.

Вернер даже не отрывает взгляда от газеты.

— Садитесь, дети, еда на столе, — произносит он.

— Хорошо, когда дома маленькие, — говорит он позже, начиная чистить картофелину.

(Даниель тем временем обжигает пальцы о свои картофелины, которые разваливаются на куски, как только в них втыкаешь вилку.)

— Этот дом создан для малышей.

Тетя Ракель стискивает вилку.

— Но… они еще не успели появиться. Я был женат, так вот. Жена оставила меня. Ужасно, когда тебя бросают.

Он запихивает еду в рот и с удовольствием жует. Даниелю кажется, что Вернер похож на мусороуборочную машину.

— Бросать всегда легче. Когда становится ясно, что это необходимо, то и совсем не трудно.

И картофелина тети Ракель тоже разваливается.

Вернер смеется.

Ремарки автора

Когда я был маленький, одноклассники однажды спросили меня:

— Юнас, ты за какую команду? «Гнагет», «Юргорн» или «Байен»?

Я понял, что надо что-то отвечать, и сказал:

— «Отвидаберг» [44]Населенный пункт в провинции Эстергётланд.
.

В «Отвидаберге» играли Ральф Эдстрём, Роланд Сандберг и Бенно Магнуссон. «Отвидаберг» шли первыми с большим отрывом.

Мне всегда нравились победители.

И в том же году Ральф Эдстрём, Роланд Сандберг и Бенно Магнуссон были проданы за границу.

«Отвидаберг» закончил восьмым.

Я даже не знал, где этот Отвидаберг находится.

Что мне было делать? Сказать, что я вдруг передумал, что теперь я за клуб «Мальме»?

Пришлось и дальше быть за «Отвидаберг».

Теперь они играют в классе «Б».

Некоторые всегда проигрывают.

9

Утро. Ракель контролирует время варки каши сигаретами. Когда сигарета выкурена, каша готова.

Человечество можно разделить на две каше-группы.

Одни аккуратно отмеряют полстакана крупы, добавляют стакан воды плюс четверть стакана на кастрюлю, а затем варят ровно три или пять минут.

Другие сыплют крупу в воду на глазок и смотрят, что получится.

Ракель относится ко вторым.

— Ой, сегодня у нас каша-размазня! — удивленно восклицает она и плюхает варево по тарелкам племянников, которых уже мутит. — Ну-ну, нечего сердиться. Этот день все равно уже пропал, потому что сегодня мы должны выпалывать сорняки. Не сделаем этого сегодня — не сделаем никогда, такое дождливое лето. Понимаете, Вернер сам, то есть мы с Вернером сами выращиваем овощи. Вернер мечтал стать фермером, это одна из причин, по которым он переехал сюда. В Хультсбрук. У него, к сожалению, нет времени на огород, поэтому большей частью вожусь с ним я, так уж получилось, у меня ведь есть время, да-да, время у меня есть.

Ракель зарабатывает переводами с испанского. Она подумывала раздобыть себе письменный стол, но ведь, с другой стороны, и обеденный вполне годится.

— Ты любишь полоть сорняки? — с недоверием спрашивает Шарлотта, когда они с Даниелем появляются на огороде — через полчаса после Ракель.

Ракель поднимается с четверенек и утирает пот ладонью, перемазанной в земле; волосы растрепались.

— Все можно полюбить, — медленно отвечает она и морщится, разгибая спину.

— Ни одному человеку это не может нравиться! — ворчит Шарлотта, передвигаясь ползком с плеером на всю громкость и упрямо выдергивая всю зелень, которая попадается ей на пути.

Внезапно она видит молоденькую морковку, и ей становится жалко.

Это же почти убийство, думает Шарлотта, она же сладкая.

Дальше она пропалывает осторожно и внимательно, оставляя все сладкие морковки расти дальше.

— Ко всему можно привыкнуть, — вздыхает Ракель.

— А где Вернер?

— На работе. Он всего этого терпеть не может.

Даниель тоже ползет на четвереньках. Земля вовсе не твердая, а мягкая и еще влажная от дождя. На каждом маленьком корешке — комочек земли.

Даниель смотрит поверх грядок В двух метрах от него высится репейник. Они хотят, чтобы Даниеля разорвало в клочья этим репейником, а он чтобы и не пикнул, чтобы смело и с задором, как настоящий парень, расправился с ним, — ведь вкусные и полезные овощи стоят его пролитой крови!

Он решает работать медленно и обстоятельно, может, трава тем временем успеет заново вырасти и он не доберется до репейника. Если наступлю на паука, то закричу, думает Даниель.

Что-то щекочет ногу.

Пауки нападают, думает он. Вдруг обжигает мошонку. Потом письку. Страшно больно. Даниель вскакивает и орет, размахивая руками. Письку будто жгут огнем. Шорты спадают, и он видит черненького жучка.

— Ага, вот где муравьи-то, — вздыхает Ракель, — сейчас принесу мазь.

Слезы текут. Даниель прикрывает руками письку, которую невыносимо жжет. Он ненавидит овощи, и деревню, и муравьев, и Ракель, и маму. Нужно составить список из десяти вещей, которые он больше всего ненавидит.

И разгромить весь этот мир молотком.

10

Однажды, ближе к вечеру, когда Даниель сидит в туалете и, как обычно, выдавливает из себя какашки, он вдруг видит в углу у порога волосатого паука.

Ненавижу деревню, думает Даниель, захлопнутый в ловушке. Со спущенными к щиколоткам штанами двигаться можно только очень неуклюже. Отвратительный паук двигается, наоборот, неприлично быстро. Годами просидев без движения, он вдруг может молниеносно броситься к тебе на своих тощих ногах. Он, конечно, и прыгать умеет — прямо в разинутый рот Даниеля, — чтобы отложить там яйца, которые лопнут, когда Даниель будет лететь в самолете.

Даниель медленно, не сводя взгляда с паука, надевает штаны. Вскакивает и бросается прочь.

— Что такое? — испуганно вопит тетя Ракель, когда он вылетает из туалета.

— Гадкий паук! — кричит Даниель и плачет.

— Фу, ненавижу пауков!

— Ненавижу деревню! — кричит Даниель.

— И я, к черту деревню! — произносит Ракель, подчеркивая каждое слово.

Даниель прекращает плакать и удивленно смотрит на Ракель, которая нервно пытается зажечь сигарету не с того конца, отламывает фильтр и закуривает.

— Что ты смотришь? — шипит она Даниелю, нервно пуская кольца дыма и роняя пепел на пол.

— Что будем делать с пауком? — шепчет Даниель.

— Убьем. Башмаком Вернера, они в прихожей.

— Я? — удивленно спрашивает Даниель.

— А разве твоя мама не рассказывала тебе, что я истеричка и ни с чем не справляюсь?

— Рассказывала, конечно…

— Ну так!

С башмаками Вернера, надетыми на руки, Даниель крадется к уборной. Губы крепко сжаты — на случай, если паук решит запрыгнуть в рот.

Паук на месте. Неподвижный, выжидающий, захватчик туалета. Даниель должен попасть с первой попытки. Паук отвратителен, и Даниель закричит, если не попадет, а паук тогда спрячется где-нибудь, где его уже никогда не найти.

Ракель стоит в дверном проеме и, затаив дыхание, болеет за Даниеля. Он медленно заносит руку для удара.

Вдруг паук оживает и бросается к Ракель, которая кричит, хватает дезодорант и пускает струю в паука. Даниель тоже кричит, роняет башмаки и топчет, топчет, топчет — отчаянно и бешено.

Паук погибает под его босыми ступнями.

Так думает Даниель, так думает Ракель.

Когда они наконец решаются посмотреть, волосатая масса ползет в самый недоступный угол туалета. Ракель швыряет в нее дезодорант. Даниель хватает башмак и придавливает им то, что осталось от паука, и они слышат, как под подошвой все расплющивается и ломается.

Но когда Даниель поднимает башмак, одна паучья нога все еще пытается спасти то, что некогда было паучьим телом. Одна-единственная нога все еще живет и не хочет умирать.

Ракель бежит за бумажным полотенцем, чтобы соскрести паука. Гадким паукам нечего ждать пощады. Его смывают в унитаз. Ракель уничтожает все следы, вытирает какую-то жижу и лапки с пола.

— Какой ты храбрый! — хвалит она Даниеля.

— Ты так думаешь? — шепчет Даниель и краснеет.

— Да, теперь будет награда. Что скажешь о свежем кексе? Садись на диван, устраивайся поудобнее с подушкой, а я испеку кекс, и мы успокоим наши возбужденные нервы.

11

Вскоре они сидят на диване, обнимая вышитые подушки. На улице идет дождь, где-то там среди кур сидит Шарлотта, дуется и хочет домой.

— Да, — говорит тетя Ракель, — теперь я расскажу о деревне. Деревня — это яйца. У всех есть куры, куры кладут яйца. Быть женой фермера — это значит варить яйца на завтрак, жарить омлет на обед, печь кекс к кофе и блины на ужин, выбросив из головы все, что ты когда-либо слышала о холестерине. Деревня — дико скучная штука. Весной у меня аллергия, летом меня доводят до безумия комары, зимой я замерзаю насмерть. Да, я замерзаю насмерть каждую зиму. Собственно, только осенью и можно прогуляться, посмотреть на все, что вянет и умирает, — вот и все, что здесь сносно. Возьми еще кекса.

Так вот, о чем это я? А, да. У меня есть любовник, который предпочитает моему обществу курсы машинописи. Мои друзья так плохо ко мне относятся, что называют меня Фрекен Гастрит, я застряла в дыре, где в ближайшем центре нет даже «Консума», — на самом деле я ждала от жизни большего. Единственная причина, по которой я не кончаю жизнь самоубийством, заключается в том, что и на опознании Вернер будет думать, что мы с ним играли в живые шарады, а еще потому, что у него не найдется времени прийти на похороны, они ведь наверняка совпадут с репетицией в народном театре. Мое единственное развлечение — это сидеть вот так, прижав к животу подушку, и выдумывать всякие пакости, воображая, что я героиня американского сериала с закадровым смехом.

— Ты тоже ненавидишь пауков?

— Да, но это плохо, их ненавидеть нельзя, так же как и коров, потому что здесь деревня и все до чертиков натурально.

Даниель собирает крошки кекса в ладонь и слизывает их языком. Хорошо, когда есть на чем сконцентрироваться, если ты сбит с толку.

— Можешь рассказать сказку? — просит он через какое-то время.

— Я ни одной не знаю, но могу придумать. Будем рассказывать сказку «А потом…». Каждый раз, когда я не буду знать, что говорить, ты должен спрашивать: «А потом?»

Тетя Ракель гладит подушку и размышляет.

— Так вот, сказка, — говорит она наконец, — она начнется не с человека, она начнется с чего-нибудь легкого. Может быть, с тени. Или с чего-нибудь тяжелого. С торопливой заметки, с каракулей, с чего-то беглого.

— А потом? — спрашивает ничего не понимающий Даниель.

— Движение! — уверенно восклицает Ракель. — Турбулентность! Но это бессмысленно. Слишком громко. Врум, врум! Бух, бах! Вот так — собственно, ничего особенного. Наконец все это утихает — как знак, не так ли? Как предопределенное место встречи, как книжка-раскраска, где нужно закрасить определенные поля или цифры.

— А потом? — перебивает Даниель, который решил, что турбулентность — это марка автомобиля.

— Ну, взрослеешь, любишь или, по крайней мере, пытаешься, тебя бросают, идет дождь, пытаешься поставить точку.

— А потом умираешь, да? — спрашивает Даниель, и его передергивает. Он боится смерти. Он боится даже упоминать о ней. Как будто, говоря о смерти, ты зовешь ее. Даже просто попробовать это слово на вкус — уже отчаянно смело.

— Умираешь или мудреешь, а может, ни то ни другое, — продолжает Ракель. — Иногда мне кажется, что к старости становишься китайцем.

— А потом?

— Снова движение. Понимаешь, ты невольник движения. Вот вокруг есть и лужи, и дождевые черви, но такое редко замечаешь. А если и обращаешь внимание на мир вокруг, то не понимаешь, что в нем к чему, что и как и что все это значит. И ты пытаешься стать таким, каким был раньше, но все уже очень сильно изменилось.

— А потом?

— Сражаешься как бешеный, но все равно сгораешь и, главное, не знаешь, зачем все это. Может, это все-таки хорошо. В каком-то смысле.

Даниель долго смотрит на тетку, размышляет.

— Ты все-таки любишь Вернера больше, чем ненавидишь деревню, да? — вопрошает он в конце концов.

Ракель кивает. Даниель оживляется и смущается одновременно.

— Но если он, если он не…

— Да, он не любит меня, — вздыхает Ракель, — все говорят мне об этом, и он тоже. Но что мне делать? Я все-таки должна быть с ним. Вся моя тоска — по нему.

— Тоска… — повторяет Даниель.

— Тоска! — заключает тетка.

Даниель чувствует, как тоска ворочается внутри. Тянет его прочь. Как будто, сидя здесь, на диване, он пренебрегает какой-то важной миссией, единственной важной миссией.

— Мне надо выйти, — шепчет он.

Ракель кивает.

— Знаю.

И Даниель до темноты стоит на главной дороге в своем красном непромокаемом костюме и высматривает. Мимо проезжает машина за машиной, все мимо, мимо, исчезают одна за другой. Вот еще одна увеличивается, вж-ж-ж, уменьшается. Увеличивается, уменьшается, увеличивается, уменьшается. Одна за другой проскакивают мимо и исчезают, вж-ж-ж.

Даниель смотрит. У него устает голова, устают глаза, ему хочется закрыть их и заснуть, но он знает, что должен смотреть и ждать.

Ему ничего не остается, кроме как стоять там. Он в красном дождевике, и дождь все идет и идет, и автомобили пролетают мимо и исчезают вдалеке.

Тетя Ракель приходит, чтобы забрать Даниеля на ужин. Останавливается в метре от него. Даниель даже не смотрит на нее.

— Хочешь домой, а? — спрашивает Ракель.

Даниель молчит. Он уже и так слишком много произнес.

— Как ты думаешь, в какую сторону она ведет?

Даниель растерянно смотрит в обе стороны. Там, где заканчивается дорога, кончается мир. Он показывает пальцем.

— Неверно, — отвечает Ракель.

Даниель видит конец дороги, исчезающие автомобили.

— Хочу домой, — шепчет Даниель, пытаясь скрыть отчаяние.

— Все хотят, — вздыхает Ракель, — и все показывают пальцем не в ту сторону.

Она складывает руки на груди и ждет. Потом берет Даниеля за руку и они идут домой.

12

На следующий день Даниель слышит, как они ругаются в спальне.

— Ничего не понимаю, — доносится голос тетки, — когда я прихожу, ты меня гонишь, когда я хочу уйти, ты меня не отпускаешь. Чего тебе, собственно, надо? Внушить мне, что я ничтожество?

— Ничего не надо, и ты это знаешь! — слышится голос Вернера.

— Ну-ка, давай поговорим об этом, — произносит тетка.

И они замолкают.

Своему первому возлюбленному Ракель сказала: «Ты лучшее, что было у меня». Вернер — ее вторая любовь. Что же сказать ему? «Ты лучшее, что у меня было» сказать уже нельзя, иначе эта фраза станет просто смешной. Поэтому Вернеру она говорит: «Я люблю тебя!»

Да сохранит Бог их любовь, ибо что она скажет третьему?

Ремарки автора

— Слышал, что случилось, когда затонул корабль, груженный йо-йо? [46]Игрушка — шарик, прыгающий на резинке.

— Что?

— Он утонул сто тридцать семь раз.

13

— Но я же люблю его! — восклицает тетка вечером, застилая кровать Даниеля выглаженной простыней отчаяния.

Даниель не отвечает, хотя и знает, каково это.

Даниель и сам влюблен. Все поля в его учебниках испещрены ее тайным именем: Тридцать Четыре.

Эва Берг, как ее зовут в действительности, довольно упитанная и на тридцать сантиметров выше Даниеля, у нее большие удивленные глаза, и она влюблена в Микке. Да, она так любит этого Микке, что родители отправляют ее к куратору.

Микке считает, что Эва — безнадежное мучение.

Почти на каждой перемене Эва ходит по школьному двору со своей лучшей подружкой и рассказывает о том, какой Микке лапочка и как гадко, что она ему не нравится.

Даниель даже и не мечтает о том, чтобы признаться в любви. Он отдал бы все одиннадцать лет своей жизни за то, чтобы Эва была счастлива.

Но разве он может рассказать тете Ракель, что он в точности знает, каково это — любить?

14

Спустя две недели все еще идет дождь. Приехала Рут, чтобы их спасти. Они сидят на кухне. Рут сообщает, что дети любят чай. Тетка испекла кекс. И у Рут тоже с собой кекс.

— А-а, — говорит тетка, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— У вас с Вернером все хорошо? — спрашивает Рут, чтобы хоть что-нибудь спросить.

И Ракель спешит:

— О да! Теперь мы так счастливы! Я едва смею думать об этом, но у меня такое ощущение, что Вернер наконец-то начал меня признавать. Дело только за тем, чтобы он решился. Он, бедняжка, боится собственных чувств. Как будто он не решался никому довериться, но теперь доверяет мне все больше и больше, если ты, конечно, понимаешь, о чем я.

Шарлотта и Рут непонимающе смотрят на Ракель. Даниель смотрит в окно.

Ракель принимается смахивать со стола крошки кекса.

— Ну вот, — говорит она, покончив с крошками и сложив руки на груди. Руки у нее отекшие. Затем она говорит, что все было замечательно. Она говорит, что и трудности, конечно, возникали, что правда, то правда, — и неизвестно, к чему она клонит. — Все было замечательно, — повторяет Ракель и гладит Даниеля по голове.

Даниель отворачивается. Тетка быстро отнимает руку.

— Вот и славно! — отвечает Рут и тоже гладит Даниеля по голове. Он не решается отвернуться. Мать задерживает руку. — Хорошо тебе было у тети? — спрашивает Рут.

— Не терпится вернуться домой? — спрашивает Ракель.

Даниель смотрит на них. Он думает о том, кому из них он более противен.

— Даниеля не поймешь, — говорит Ракель.

— Да, он же рта не раскрывает, — отвечает Рут.

— Непростой малыш, — добавляет Ракель.

— По крайней мере, он сам так считает, — говорит Рут.

Наверное, все-таки маме. Наверное, он все-таки более противен маме.

15

— Ну, что вы скажете о тете Ракель? — спрашивает Рут, когда они уже сидят в поезде.

— Так себе, — отвечает Шарлотта, не поднимая головы от «Агента Икс. Выпуск 9».

Даниель хочет ответить, но Рут открывает рот первой.

— Да уж, она такая, какая есть. Но это очень мило с ее стороны — присмотреть за вами. Вот вы и увидели деревню и все такое.

То, что хотел сказать Даниель, увязает в жевательной резинке. Слова, что уже были на языке, опускаются обратно в сердце.

Рут откидывается на спинку сиденья и вяжет. Окончен разговор о тете Ракель, которая любит Вернера и всего боится. Совсем как он. Даниель вздыхает и прислоняется лбом к оконному стеклу.

Мимо проносятся сосны. Мать вяжет. Шарлотта читает. Поезд мчится сквозь леса.

Ремарки автора

Древние греки верили, что после смерти они попадают в царство мертвых.

И мне иногда кажется, что все жители Стокгольма — это заново воплотившиеся греки.

И что в царстве мертвых несколько разных царств.

Позвонить на «горячую линию» — все равно что попасть в это самое царство.

Помехи, эхо и призрачные голоса, которые шепчут и кричат: «Алло! Алло… Есть тут кто-нибудь?..»

Работать в социальной службе — все равно что постоянно посещать множество таких царств, заключенных во множестве обычных городских квартир, где содержатся старые бабушки, ожидающие, что кто-то их накормит и даст им лекарства.

Я хотел написать стихотворный эпос о Стокгольме. Он должен был называться «Город» и начинаться так

«И я бегу по выложенному кафелем переходу, полному инвалидов в креслах, хором кричащих: КУПИТЕ ОТКРЫТКИ!

Меж них сидит на корточках старушка.

У нее нет зубов, она пытается проглотить кларнет.

Я сбиваю ее с ног пинком, потому что я всегда так хотел это сделать!

Из кларнета течет кровь.

Я топчу ноты и пою: „Кто сказал, что это ты родилась на свет?..“

Во мне нет любви.

Любовь есть в писсуаре,

Любовь есть на улице,

Любовь ждет на ринге,

Но во мне любви нет».

Я пишу это в середине мая. Все еще холодно и дождливо. Я пишу об августе.

И все еще холодно и дождливо.

16

Города не видно из-за дождя. Дождь лил всю ночь и будет лить весь день. Дождь шел весь август. Даниель размышляет, больше ли люди плачут, когда идет дождь. Дождь — это как проколотое заднее колесо. Даниель боится дождя. Дождь — доказательство. Раньше дождь очищал. А теперь нет.

Они живут в просторной квартире у Ванадисплан. Из окна большой комнаты видно Каролинскую больницу, где работает Рут.

Даниелю скучно, он бродит по комнатам. Все неподвижно, все обрело свои места: полка из красного дерева, фарфоровые слоники, диванный уголок, алебастровая пепельница, шторы до пола, прогнувшийся от их тяжести карниз. Даже свет и тени неподвижны.

Звуки одиночества. Дождь по стеклу, чашка о блюдце, радио из квартиры сверху. Урчание под ложечкой, распространяющееся по всему телу. Оно роется в нем граблями.

Даниель слушает стук капель в ванной. Смотрит на алебастровую пепельницу. Он что-то думал о пепельнице, а может, о капающем кране — он не помнит.

Он прячет лицо в ладонях, но не плачет. Только дышит. Если глубоко, до самого живота, дышать, то грабли не так чувствуются. Капает кран, Даниель дышит, пепельница стоит на столе. Слишком тяжелая, чтобы ее сдвинуть, слишком тяжелая, чтобы на нее смотреть.

Квартира чересчур велика. Николас переехал, Шарлотта гуляет с друзьями. Отец — профессор. Он ездит в США и Австралию и по полгода не бывает дома. Он приезжает домой с подарками. Один раз привез магнитолу.

Иногда Даниель забывает, как выглядит отец. Единственное, что он может вспомнить, — это очки, которые темнеют на свету и светлеют в темноте. Даниелю кажется, что эти очки просто ужасны, потому что отец никогда не чувствует разницы между утром, днем и вечером. Даниель не помнит своего отца. А Даниель для отца — одна из четырех фотографий.

Даниель едет на метро в «Оленс», где проводит полдня. Бездумно перебирает пластинки. Рот закрыт, лицо серьезно. Он не снимает своей шапочки «АИК», хотя лоб и кожа на голове уже чешутся от пота.

Продавец велит ему убираться. Даниель застегивает молнию на куртке до самого подбородка и, не говоря ни слова, идет в канцелярский отдел, где есть плакаты.

Рут приходит домой в половине шестого. Даниель любит маму. В семье они говорят не «мама» и «папа», а «Рут» и «Эдмунд». Так решила Рут. Она считает, что «мама» и «папа» — это не имена, а титулы, а в их семье все по-настоящему на «ты». Рут нельзя перечить.

По мнению Рут, все равны. Поэтому каждую субботу у них семейный совет. Они решают, что дети должны сами застилать постели, решают, нужны ли им карманные деньги.

Поскольку Эдмунда почти никогда нет дома, а Николас переехал, а Шарлотта утром по субботам жутко злая, семейный совет держат большей частью Даниель и Рут.

И Даниель ничего не говорит.

Голова у Даниеля будто набита соломой, тело ноет, ноги устали стоять.

Даниель пытается думать, но мысли не приходят. Просто не приходят. Это не плохо и не хорошо. Ему грустно, но он не понимает почему. Он сжимает ладони, а когда снова разжимает, там ничего нет. Он доезжает на эскалаторе от входа в метро до продовольственного отдела и ждет половины шестого.

Даниель жаждет Рут.

В семье Даниеля все ходят голыми, потому что Рут считает, что стыдиться им нечего. Даниелю стыдно, что он стыдится.

Даниелю хочется быть как Николас. Николас — его кумир. Ему восемнадцать лет, и он только что переехал.

Живя дома, Николас превращал жизнь семьи в адскую пытку. Так говорит Рут. Даниель считает, что Николас совершил сильный поступок.

Если бы Даниель был из тех, кто болтает на переменах, он рассказывал бы обо всех бравадах Николаса. Как он, например, пришел однажды вечером домой и просто сообщил, что бросил гимназию, нашел себе квартиру в Рокста и завтра же переезжает.

— Ладно, только ничего ты отсюда не заберешь! — кричала Рут.

Николас не забрал даже одежды.

— И на что ты будешь жить?

— Разберусь! — ответил Николас, пожимая плечами.

— «Разберусь!» — фыркнула Рут. — «Разберусь!»

— Я запрещаю! — сказала она.

— И это вся благодарность! — сказала она.

— Ничего, скоро приползешь домой! — сказала она.

Но Николас уже ушел. И слушать все это пришлось Даниелю, пока Рут рубила на мелкие кусочки два кило лука.

Даниель идет домой из «Оленс», он надеется, что Рут уже дома.

— Разберусь! — повторяет он про себя.

И пожимает плечами, в точности как Николас.

17

Николас переехал в однокомнатную квартирку в Рокста. Девятнадцать метров. Квартира принадлежит господину Скуглюнду, другу Эдмунда и Рут. Николас тайно заключил с ним договор и снял квартиру за 1800 крон в месяц. Господин Скуглюнд охотно оказал Николасу дружескую услугу.

Настоящая цена, правда, на тысячу меньше.

Первые две недели Николас не видел ни одного соседа. Как будто жил в пещере. И вдруг однажды вечером в дверь позвонили. Перед ним стояли две тетки в халатах.

— Кто вы? — спросили они. — Почему вы здесь живете? Где господин Скуглюнд, которому принадлежит квартира?

Николас попытался объяснить, но его тотчас же прервали:

— Если прижать ухо к стене, то слышно, как вы чистите зубы. Это мешает. Обязательно чистить зубы так поздно?

— Нельзя так спать, как вы, — подхватила другая, — обязательно все время передвигать кровать? Не могли бы вы решить, где она должна стоять, и оставить ее в покое?

— Что это, кстати, вы катаете по полу полдвенадцатого ночи?

— А, это всего-навсего моя коллекция пушечных ядер — время от времени им нужно подвигаться, — ответил Николас и попытался заслонить дверной проем, чтобы тетки, вытягивавшие шеи, как гусыни, не смогли заглянуть в комнату.

— До господина Скуглюнда здесь жила одна дама, — сказала одна дама.

— У нее не было ни радио, ни телевизора, — сказала другая.

— Но мы все равно жаловались, потому что нам мешало, что она ходит по комнате.

— Ей не оставалось ничего другого, кроме как ходить туда-сюда по комнате.

— Но мы положили этому конец!

— Это была такая приятная пожилая дама…

«Мне нет до всего этого дела», — подумал Николас, когда тетки наконец оставили его в покое. И все-таки он убавил громкость проигрывателя с двойки до единицы и осторожно сел за стол, чтобы допить остывший чай.

18

Николас работает в доме престарелых. Там он меняет подгузники старикам и пылесосит у них каждые две недели, пока окна и люстры зарастают пылью.

Вообще-то пенсионеры имеют право требовать, чтобы у них мыли окна каждую весну и осень. Они могут выбирать между уборкой и мытьем окон. Если вымоют окна, уборки не будет месяц.

Старики выбирают.

Закупка продуктов скоординирована, ее производят по понедельникам и четвергам. В группе Николаса все, кроме него, приехали из Финляндии. И он, кажется, уже начинает говорить с акцентом.

Санитары приходят и уходят. Через месяц ты уже не новичок, через полгода — ветеран. На прошлой неделе Николас был у старой дамы, которая аккуратно записала его имя и национальность в черную книжку. Так она поступала со всеми санитарами, которые к ней приходили.

Страница за страницей.

За несколько лет — более шестидесяти имен и с десяток национальностей. «Зачем ездить по всему миру? Состаришься — и вот мир сам приходит к тебе, чтобы принести продуктов и заправить постель».

Ни у кого в группе Николаса нет образования. На первой же неделе Николасу велели поставить одной тетке клизму.

Он и поставил.

Во влагалище.

Хотя он знает одного санитара, который взял у старика мочу на анализ, поставил ее на стол и ушел, а старик возьми да и выпей.

— Это не сок, — сказал старик.

— Да, не сок. И теперь мне придется брать новую порцию на анализ.

В доме престарелых есть сигнальный центр. Как только поступает сигнал, на панели начинает мигать лампочка. У каждого старика — своя лампочка.

Когда кто-то умирает, дверь пломбируют и лампочка мигает неделями. На панели всегда мигает несколько ламп. Маяки. Трупные огоньки. Звезды в небе.

В комнате А25 народ идет конвейером. Не успевают въехать, как уже выносят.

Сообщите старику, что его направляют в комнату А25, и он побледнеет и потеряет волю к жизни.

Последней бабке подвязали челюсть уже по дороге туда, в коридоре.

Лампочка этой комнаты мигает беспрерывно. Рассвет еще не брезжит.

Стариков так много, что в доме престарелых они утрачивают имена.

— А41 нужно дать компот из шиповника и подгузники.

— Б21 надо дать лекарство.

— А43 надо утешить. (Его так и не утешают.)

Когда Николас только начал работать, он чувствовал, что действительно вносит свой вклад. Помогать старикам вести достойную жизнь — это ведь одна из важнейших вещей в мире.

А теперь Николас чувствовал, что еще немного — и он бросится вниз с балкона (хотя здравого рассудка пока и не лишился), только бы не слушать все эти глупости, которые несут ни черта не успевающие восемнадцатилетние стажеры.

19

Шарлотта — единственный человек в семье, который не ведет себя, как ребенок. Она собирается поступить на двухгодичное социальное отделение и, закончив его, стать никем или же стать кем-то там с детьми. Следующим летом она отправится путешествовать на поезде. У нее все в порядке с внешностью — иногда она не такая уж и уродина, — но зад широковат. В примерочной ей требуется не меньше часа, чтобы осознать, что проблема не в джинсах, а в ее попе.

Хорошенько намылившись, она нащупывает в груди множество маленьких комочков. Там день за днем развивается рак.

Рут носит с собой в сумке прокладки для Шарлотты. Шарлотту это бесит. Рут считает, что злиться не из-за чего.

Шарлотта много размышляет о жизни. В прошлом году она училась у священника, но конфирмацию решила не проходить. Она не сумела приобщиться к Богу священника. Ей кажется странным, что Бог — эта космическая сила, существующая с начала времен, — должен быть центристом! Вместо этого она стала читать китайских мыслителей — они по крайней мере не центристы.

Шарлотта беспокойная, она то и дело встряхивает волосами. Постоянно ищет взглядом зеркала. И все-таки она не так боится своей внешности, как Даниель.

Даниель сидит, запершись в своей комнате, наедине с зеркалом. Он только что обнаружил, что он косоглазый. Правый глаз смотрит на левый. Между глаз у него магнит, который притягивает к себе глаза так, что они аж трещат.

Это просто ужас, особенно если учесть, что нос у него тоже кривой после того, как он упал с велосипеда.

Впрочем, веснушек уже почти не видно. Целый год он каждый вечер натирал лицо лимоном — и вот результат!

Но с мешками под глазами бороться бесполезно, хоть он и спит, положив на них кусочки картофеля.

Иногда Даниелю кажется, что у него какая-то мозговая травма, которая постепенно превращает его в урода. Уродливее и уродливее с каждым днем, думает он, рассматривая свое лицо.

Рут говорит, что он похож на Клауса Кински.

— Он же играл Носферату без грима, — говорит Шарлотта.

Носферату — это Дракула. Это Даниелю известно, и он оскаливает зубы, чтобы посмотреть, не выросли ли клыки.

Даниель из фарфора. Шарлотта знает, кто такой Даниель. Это его последняя реинкарнация, перед восхождением в нирвану восьмым Буддой.

Даниель все время скрывается. Он будто танцует, мягкий и робкий, постоянно делая шаг прочь от света, ловящего его силуэт.

20

Никакой тайны за молчанием Даниеля нет. Он мог бы заговорить — и всех разочаровать.

Что он мог бы сказать? Только это:

— Когда я был маленьким, год назад, я чудил. Школьная медсестра хотела у всех проверить слух. Мы надели наушники, и нам надо было говорить «да», как только мы слышали сигнал. Я хотел быть глухим и поэтому сделал вид, что слышу только самые громкие сигналы. Тогда меня отправили к лору, чтобы проделать тест заново. Я продолжал твердить, что ничего не слышу. Лор решил, что я удивительный ребенок. В школе у меня были проблемы с левым ухом. На приеме у доктора — с правым. Несколько недель пришлось говорить всем «чего?» — особенно Рут, иначе все догадались бы, что я, конечно, все слышу. Наконец меня отправили в специальную клинику в Дандериде. Тогда я подумал, что, наверное, пора прекратить притворяться, пока меня не отправили в школу для глухих, куда ходят одни больные ДЦП. И я начал слышать каждый звук. Доктор сказал, что у меня идеальный слух. «Идеальный», — повторил я Рут, и сначала мне показалось, что она меня ударит, но на самом деле видно было, что она вздохнула с облегчением. Так что я не глухой, но зато косой. Мое тайное имя — Косоглаз. Рикард так говорит. Это он придумал прозвище. Я посмотрел в «Скандинавском семейном словаре». «Косоглаз» означает много разных вещей, но главное значение — точка горизонта, откуда дует ветер. Мне кажется, что это прекрасное имя для такого странного мальчика.

Для Шарлотты Даниель — кукла. Для Рут он загадка, для Эдмунда — фотография. Когда Даниелю исполнилось десять лет, ему подарили проигрыватель. У него всего две пластинки. «Тутти-Фрутти» с Литтл Ричардом и Пернилла. Рикард играет на бадминтонной ракетке вместо гитары. Даниель поет с феном Рут вместо микрофона. Даниель ни кукла, ни загадка, ни фотография.

Даниель — Пернилла.

У Перниллы тоже мешки под глазами.

Даниель научился никогда не спешить. Если у тебя нет цели, то двигаться нужно медленно. Все дни одинаковой длины. Можно разложить время, наблюдая, как ветер играет листьями на тротуаре, как голуби клюют брошенный вафельный рожок, как вокруг тебя постепенно разрушается дом — да, даже такое можно увидеть.

Случается, что Даниель сидит на скамейке в парке Васа, как будто ему больше нечего делать. Он сидит там вместе со стариками и алкашами и почти ничего не делает, только мерзнет. У Даниеля плохое кровообращение. Пальцы белеют и синеют, и их приходится греть, зажав между коленок.

Даниель ищет улыбки. Он ест улыбки, поглощает их, он ищет улыбки — как люди, бледные после долгой зимы, ищут весеннего солнца.

Иногда ему приходится ждать целый день ради длящейся мгновение улыбки. Иногда ему не хватает терпения, чтобы дождаться. Тогда он крадет улыбки, предназначенные для других. Об этом Даниель никогда никому не рассказывал.

Странно вообще-то, что в знак расположения люди показывают друг другу зубы. У Даниеля еще много молочных зубов.

Даниелю достается немало улыбок. Серьезный малыш, молча сидящий на скамейке в парке, — это трогательно. Если улыбка согревает особенно сильно, то Даниель долго еще ждет, что этот неизвестный снова пройдет мимо и они снова улыбнутся друг другу.

Но комета Галлея пролетает мимо Земли лишь раз в семьдесят семь лет, а Даниель уж очень нетерпелив.

И вот он встает и медленно плетется прочь, домой. У него тупо ноет голова, и не более того.

Малыш Даниель. Его одиннадцать лет охватывают многие километры дорог к местам, о которых он мечтал и по которым тосковал. Но, не доходя всего квартал до цели, Даниель всегда сворачивает. Когда приходит время, он не решается приблизиться, он встает неподалеку и смотрит, он стоит под окном, смотрит на свет и представляет себе, каково же оказаться там, внутри.

22

В пятницу последний урок — Веселый час. Каждый желающий может устроить викторину, рассказать анекдот или прочесть юмореску.

Даниель и не мечтает о том, чтобы выступить на Веселом часе, но Рикард выступает. Во время школьного завтрака он сочиняет удивительнейшие монологи, которые потом произносит. Выступает Рикард каждую пятницу.

Сорок минут.

Одноклассники любят его. Они просто загибаются от смеха. Иногда падают со стульев. Однажды учительница даже записала их ликование на пленку.

Это самые счастливые минуты в жизни Рикарда.

У Рикарда дефект речи. Он не выговаривает «ф», «й», «р», «л», «е» и «ш». Вдобавок он говорит так быстро, что язык у него вечно заплетается.

Только в пятнадцать лет, уже в девятом классе, Рикард узнает, что его одноклассники вообще-то смеялись над тем, что этот идиот раз за разом выходит и встает перед всем классом, хотя никто не может разобрать ни слова из того, что он говорит.

Они втайне переименовали Веселый час в Час Зануды Рикарда.

Даниель и Рикард — приятели. Даниель слушает, когда говорит Рикард. Даниель понимает, что говорит Рикард.

После школы они играют в пинг-понг на школьном дворе, или едут в «Оленс» и перебирают пластинки в музыкальном отделе, или смотрят марки, или испытывают автомобильную дорогу в отделе игрушек. Иногда они играют в парке Васа. Они воображают, что парк — это сказочная страна, а они — первооткрыватели. У Рикарда — необычайное воображение.

Они часами пребывают в этом воображаемом мире, чужом, заколдованном. Рикард-волшебник ударяет посохом по горе, выбивает древний ритм, и из горы бьет источник. Солнце садится в древнее море. Рикард был там с сотворения мира, Даниель тоже — если так считает Рикард. Рикард верит в чудеса. Рикард совершает чудеса. Это совсем не трудно.

В последнюю неделю каникул Даниель едет вместе с семьей Рикарда в их летний домик. Там они ныряют с аквалангом и ищут сокровища на дне озера. Даниель не может долго оставаться в воде, потому что он худой и быстро замерзает.

Но Рикард так улыбается Даниелю, что тому даже не стыдно подниматься на поверхность, когда становится невмоготу.

Рикард зовет Даниеля своим Кроликом и набирает ему полную миску одуванчиков. Но под листьями — малина и черника. Даниель делает вид, что жует листья. Потом он ест ягоды, а Рикард гладит его по голове и называет его Топтуном.

— Сколько Топтуну лет?

Даниель четыре раза топает ногой.

— Топтуну всего четыре года? — спрашивает Рикард.

Даниель кивает и смеется. Кролики не умеют разговаривать.

Ясными вечерами Даниель и Рикард выходят посмотреть на небо. В деревне космос намного ближе к земле. Рикард узнает некоторые созвездия. Даниель знает только Большую Медведицу. Глядя на нее, он всегда думает, что он дома. Иначе от Вселенной у него кружится голова.

Рикард говорит, что где-то там наверху есть что-то или кто-то, кто смотрит на Землю и видит все, что здесь происходит.

— Это Бог? — испуганно спрашивает Даниель.

— Да, а может, космический корабль или что-нибудь еще.

— Я чувствую себя таким маленьким, — шепчет Даниель и чувствует, как Вселенная проникает ему в глаза и завладевает телом.

— Тысячи лет назад, — шепчет Рикард (они оба шепчут, будто в церкви), — тысячи лет назад люди выложили из валунов огромные узоры, которые с Земли нельзя было увидеть, видно их было только из космоса. Почти как взлетные полосы. И теперь американцы посылают радиосигналы — вдруг там есть кто-нибудь, кто их услышит. И знаешь, что я думаю? Я думаю, что когда этот кто-нибудь появится здесь, все станет совсем, совсем иначе.

Рикард распаляется и начинает говорить так быстро и неразборчиво, что даже Даниель перестает понимать его. Они стоят и смотрят в небо, один ничего не говорит, другой говорит так много, что ничего не понятно, и они друзья.

В последний день каникул они не хотят возвращаться домой. Рикард читает вслух стихи Карин Бойе:

— О-о, — восхищенно шепчет Даниель, — все так и есть.

И Рикард читает все сначала снова и снова, пока его мама и папа упаковывают вещи, готовясь ехать домой.

23

4 «Б» класс становится 5 «Б», но в изгоях все те же. Помимо Даниеля, это в первую очередь, три мальчика.

Пера-Арне также называют Колбасой. Он толстый и заикается. Вдобавок, повзрослев, он станет плохо пахнуть, потому что не заботится о гигиене.

Лассе-ДЦП носит очки с толстыми стеклами и постоянно дерется. Он не выносит, когда над ним смеются.

Гуннар всегда становится «быком». Его родители умерли, и он год пробыл в детской психиатрической лечебнице. Тогда класс сбросился на пластинку ему в подарок. Все написали на пакете свои имена. Учительница приписала: «Класс желает тебе поскорее выздоравливать и возвращаться к нам!»

Гуннар падает в обморок, если ударить его в живот. Его глаза наполняются — слезами, но не плачем.

Изгои обычно из крутого теста. Они выстаивают — загадочно безмолвствуя, — девять лег неполной школы, а иногда и больше.

Нет, неправда. Только не Гуннар — он сойдет с ума.

Жизнь длится не дольше, чем «сейчас». Вытесняется то, что было, вытесняется то, что будет.

«Сейчас» — это сорок минут урока рисования, когда худшее, что может произойти, — это тебе в затылок пульнут резинкой. «Сейчас» — это урок физкультуры, который ты прогуливаешь, потому что учительница верит, что у тебя болит живот. «Сейчас» — это вечера и выходные, когда можно читать, играть и спокойно думать и никто тебя не тронет.

Однако «сейчас» — это и хандрить с начала весеннего семестра до середины апреля. «Сейчас» — это заикаться и краснеть, когда тебе нужно представить классу свою часть групповой работы по истории. «Сейчас» — это вечные неуды за контрольную по математике и упорство, с которым ты пялишься в окно, пока учительница раздает проверенные работы.

«Сейчас» — это когда мама приглашает весь класс на праздник и на этом празднике заставляет всех играть в детские игры, которые тебе будут припоминать до конца семестра. «Сейчас» — это когда мама предлагает всем спеть «С днем рождения», потому что ничего она не понимает. «Сейчас» — это не решаться рассказать ей обо всем этом, потому что не хочется расстраивать. Особенно после того, как мама так расстаралась, чтобы устроить веселый праздник. Она ведь и так часто расстраивается. До смерти стыдно, когда гости все-таки поют, особенно если знаешь, что Микке и Фредде поют «пусть он блюет» вместо «пусть он живет».

«Сейчас» — это мягкие игрушки, чувство вины, дислексия и девчачий стол, это быть безнадежно влюбленным в Эву Берг и знать, что она только презрительно усмехнется, если ты признаешься ей, а потом об этом узнает весь класс. «Сейчас» — это когда тебя держат и бьют, а единственный друг при этом смотрит в другую сторону; «сейчас» — это когда тебя бьют, а ты даже не знаешь почему; «сейчас» — это логопеды, учителя в спец-классах, кураторы; «сейчас» — это мгновение, которое нужно прожить прямо сейчас.

Наказание. Отсрочка. Предчувствие всей будущей жизни — это «сейчас».

Ремарки автора

Я начал свой поэтический путь в возрасте семи лет. Я был одержим темой смерти, я писал исключительно о смерти. В восемь лет я достиг апогея творчества в следующем стихотворении:

И я понял, что ничего лучше я больше никогда не напишу, и я оставил поэзию и стал банальным прозаиком, каковым и являюсь сейчас.

В начальных классах ты сначала первоклашка, потом туалетный ныряльщик и, наконец, сельдяная бочка. Свой первый роман я написал, когда был туалетным ныряльщиком. Я записал его в голубую тетрадь с психоделическими пузырями на обложке, роман содержал сорок четыре страницы и повествовал о классовой борьбе.

Нет, не о той классовой борьбе, о которой вы подумали. Наш класс был 2 «Л», параллельный — 2 «К». В детстве лояльность по отношению к своему классу была чем-то священным. Полагалось избегать игр с теми, кто учился в параллельном.

В моем романе мы поубивали друг друга.

Хотя сначала мы заперли учителей в учительской и подожгли школу. Потом убили друг друга. Школа сгорела, и все умерли. Это была жизненная драма.

Наконец оказывалось, что в живых случайно остались только я и мой друг Хассе.

«…Но огонь догнал и меня, и я закричал:

— А-а, Хассе, слишком поздно, спасайся, спасайся, а-а!

И умер.

Но было и вправду слишком поздно, потому что Хассе тоже достиг огонь, он закричал „а-а!“ и сгорел».

Так все заканчивалось. Школа сгорела, школьный двор был усеян коченеющими трупами. Я был очень увлечен своим романом. Последнее предложение вызывало у меня особый восторг, оно звучало так; «И ветер шептал: „2 „Л“, 2 „Л“, 2 „Л““…»

24

Каникулы позади. Даниель принюхивается у школьных ворот. Ветер пожара. Черный ветер. Земной шар безвольно падает во Вселенную. А кому удастся этого избежать? Вот стена, к которой они его ставят, вот спортивный зал и футбольное поле, вот весь его класс. Все начинается сначала.

Подкатывается мяч. Стаффан забирает его и начинает пинать. Во всем мире мячом чеканят одинаково, это уж наверняка: удары пяткой вперемешку с ударами через себя, которые производят впечатление высокомерной элегантности. И на это всегда одинаково тошно смотреть. К тому же этот мелкий пижон все время теряет мяч, и тебе приходится за ним бегать. Он ведь не мальчик на побегушках. А может, это уловка? Когда Стаффан наконец прекращает чеканить, чувствуется, что футбол уже так всем надоел, что Стаффан может забивать все голы, необходимые для членства в Бустер-клубе.

Об этом и прочем Даниель думает, ожидая, пока его не выберут.

— Беру Эрика.

— Беру Рагге.

— Беру Микке.

— Беру Фредде.

Все меньше выбор, и вот остается лишь несколько робких неудачников в разнокалиберной спортивной форме — футбольные халтурщики.

На минуту становится тихо. Потом Хассе говорит:

— Хорошо, я возьму Петера, тогда ты берешь объедки.

— Кончай, что мне с ними делать? — морщится Стаффан.

Они ругаются, потому что с объедками надо что-то делать.

Наконец Стаффан сдается. Вяло машет объедкам, которые, опустив головы, переходят на его сторону.

— Уроды! — шипит Стаффан, когда учительница не слышит.

Во время игры объедки почти не касаются мяча. Они главным образом бегают туда-сюда и мешают. Если мяч по ошибке попадает к ним, они краснеют, извиняются и спешат отправить его куда подальше.

Даниель — всегда защитник. Он все больше жмется в углу. Весь его вклад в игру заключается в том, что он падает навзничь при атаке соперника.

Все остальные и особенно Стаффан кричат ему гадости. Их крики отдаются болью во всем теле. Что, по их мнению, он должен сделать — пожертвовать своей жизнью ради классовой футбольной борьбы, что ли? Заорать «Да здравствует 5 „Б“!» и бросаться в ноги противнику?

У противника ведь такая бешеная скорость. А до крови царапать ладони и колени о щебенку — это не то занятие, что Даниелю хотелось бы внести в десятку самых-самых. Особенно учитывая, что ему все равно ни за что не остановить мяч, да и вообще все равно никому нет до этого дела. Он знает, что некоторые мальчики в классе нарочно бьют себя камнями по ногам, чтобы остались синяки, но Даниелю это не по душе. Он один раз попробовал. Было больно.

Так что Даниель — часть объедков.

После физкультуры объедки моются под душем в трусах, потому что у них маленькие письки.

Если их заставить, то они признаются, что физкультура — это совсем не весело.

Особенно когда надо прыгать через козел. Или попасть по мячу битой, а у тебя всего три жалкие попытки. А если и удается попасть по мячу, то его, конечно, поймают.

Объедки даже не пытаются. Они бьют по мячу, как девчонки, а потом тяжело бредут к первой отметке, даже не стараясь добежать до следующей.

А взгляд их уже далеко.

В другом мире.

Ремарки автора

За всю мою долгую карьеру в команде школы Энебиберга я забил всего один гол.

Совершенно случайно. Просто мяч ударился о мое бедро, отскочил и попал в цель.

Меня всегда заменяли во втором тайме, а иногда я выходил на последние десять минут.

И все из-за того, что родители считали, что все должны принимать участие во всем и делать успехи.

Каждый раз, когда меня заменяли, тренер пытался утешить напоминанием о том «голе», который я забил Эстерокеру.

Никакой это был не гол.

Просто мяч ударился о мое бедро и закатился в ворота.

С такой ложью приходится жить — чтобы родители не плакали. Этот мир не терпит правды.

25

Осень выдалась такой теплой, что перелетные птицы в полной растерянности. Они летают туда-сюда между Египтом и Швецией, не понимая, куда же им надо. Даниель слышал, что это из-за Чернобыля. Шарлотта слышала, что единственное, что можно сделать, — это наблюдать за изменениями климата.

У Шарлотты на руке белое пятно. Рак кожи, думает она.

— Пигментация! — отмахивается Рут.

ШКОЛЬНИЦА УМЕРЛА ОТ РАКА — МАТЬ ОТКАЗАЛАСЬ ВОВРЕМЯ ОТВЕСТИ ЕЕ В БОЛЬНИЦУ! — думает Шарлотта.

Птицы не знают, куда им податься. Их маленькие птичьи мозги выжжены чернобыльским излучением, их тысячелетняя память стерта в одночасье.

Шарлотта предлагает арендовать самолет и отвезти птиц в Египет. Даниель начинает плакать. Рут просит, чтобы Шарлотта прекратила говорить такие вещи. Шарлотта отвечает, что она, может быть, уже не в состоянии прекратить, что ее мозг, возможно, подвергся изменениям.

— О таких вещах не шутят! — рявкает Рут. — Даниелю страшно, ты что, не видишь!

Даниель плачет от сознания того, что почти всю жизнь ему придется прожить после катастрофы, той катастрофы, что открыла ему глаза и заставила прочесть первую полосу газеты, а не только комиксы и телепрограмму.

И он видел прогнозы в новостях. В какую сторону дует ветер? Три с половиной миллиона человек в Киеве, возможно, останутся в живых, если ветер не переменится.

Как может мир быть таким жестоким?

— Я тоже считаю, что мир жуткий! — кричит Шарлотта и бросается прочь из-за стола.

— Не понимаю эту девочку в последнее время, — бормочет Рут и начинает убирать со стола.

Даниель остается сидеть и жевать свою еду.

Тем ужасным апрельским вечером он ехал на велосипеде домой от Рикарда, и было уже почти темно, и Даниель был счастлив от того, что решился ехать один на велосипеде в темноте. Моросил дождик. У Даниеля намокли волосы и лицо, и одежда промокла, но это были пустяки. Он даже смеялся. Он был храбрый.

Он не знал еще, что это был отравленный дождик.

На следующий день Даниель услышал по радио о взрыве реактора. «Взрыв реактора» — где же еще он слышал эти слова? Даниель отыскал пластинку «Хассеотаге» и поставил ее.

— Спасибо, — шепчет Даниель и отпихивает тарелку.

Целый час он посвящает тому, чтобы собрать свои вещи и отнести их в туалет. Потом запирается там, садится на крышку унитаза и читает о войне в телефонном каталоге.

Он проследил, чтобы у него было все необходимое: спальный мешок, туалетная бумага, радио, батарейки, вилка, спички и печенье. В туалете тесно.

Даниель ждет сигнала по радио. Ничему нельзя доверять.

Он не открывает дверь, когда Рут требует, чтобы он вышел.

Он не открывает ни после «Что это за глупости?», ни после «Всей семье нужен туалет!». Только услышав «Сейчас ты не-мед-лен-но откроешь дверь!», он отпирает. Но лишь после того, как голос Рут стал тверже бетона, которым залили реактор.

Когда он в следующий раз направляется в туалет, Рут показывает ему ключ. Даниель сбегает в кладовку.

Что же делать?

Трава отравлена. Но ведь все равно придется доставать мяч, который в нее укатится. Главное, не суй после этого пальцы в рот! Ведь твои руки будут касаться мяча, который лежал в отравленной траве.

А все остальное? Вот у раковины рассыпано белое вещество. На упаковке стирального порошка написано: «Беречь от детей!» — и прочие предупреждения. А тут словно кто-то нарочно положил у раковины крысиный яд.

И еще. Питьевая вода, прошедшая через десятки километров бог знает каких гнилых и заплесневелых труб. И кто знает, какие существа в ней плескались?

А еда? Ради бога, чистите яблоки, помидоры, огурцы, абрикосы, виноград — виноград вообще следует вымыть не меньше пяти раз, а потом выбросить, не говоря уже о картошке и морковке, которые, кроме того что отравлены, еще и росли в земле, а в земле ползает невесть сколько разной гадости.

И во всех зернах, из которых печется хлеб, полно всякого дерьма. А кто же не читал о крысиных трупах в пакетах с молоком? Да и само молоко, бегущее из гнусного коровьего вымени…

Всегда мойте руки, прикоснувшись к деньгам, еде, двери в туалет или людям. Руки мойте до локтей и не забывайте помыть под ногтями и между пальцев.

Почти каждую минуту вы рискуете, что вам в рот, в желудок, в тело попадет яд. Даниель трет руки до крови.

В следующий раз за обедом Шарлотта начинает по новой:

— Теперь еду могут облучать. Если пища гниет, можно ее облучить, и она снова станет свежей. Никто не контролирует, облученная еда или нет.

— Облучать еду запрещено, — замечает Рут. Эдмунд смеется:

— Да-да, но это дает неплохую прибыль.

Вскоре Даниель снова сидит один с едой на тарелке. Он жует, жует, и некуда ему бежать.

26

Рикард стоит у дома Даниеля. Он играет в «Угадай код». Он пришел к Даниелю, но в доме сменили код. Рикард набирает цифры наугад: год смерти Густава Адольфа II, Французской революции, Второй мировой войны — начала и конца, первые четыре цифры его страхового номера, четыре последние, он поворачивает старый код так и сяк, пробует почтовый индекс и телефонный номер.

Все, чего он хочет, — это поиграть с Даниелем.

Около лифта вывешено объявление:

СОСЕДИ!

Ким и Юнас Хедос.

Вчера в нашу квартиру забрались воры. Они выломали почтовый ящик, просунули руку и открыли замок. Все это — минутная работа. Важно быть бдительными и проявлять лучше слишком много, чем слишком мало интереса к тому, что происходит в подъезде, и к таи, кто по нему ходит! Таким образом мы общими усилиями предотвратим дальнейшие посягательства воров на наш любимый дом!

На объявлении нет даты. Оно висит не первую неделю.

Но там написано «вчера». «Вчера в нашу квартиру…» — будто это происходит изо дня в день, будто день за днем в квартиру вламываются воры, а соседи ничего не замечают, соседи не проявляют бдительности.

Перманентное проникновение злоумышленников в квартиру семьи Хедос — к растущему отчаянию семьи Хедос.

Какая-то тетка собирается выйти с собакой. Рикард не успевает проскользнуть внутрь: тетка учиняет ему допрос — кто он такой, откуда он и куда идет.

— Ты кто?

— Откуда ты?

— Ты куда?

Рикард отвечает, но у него дефект речи. Тетка не понимает, что говорит Рикард. Тетка думает: мальчишка — блондин, совсем как я в детстве, не иностранец, хоть и говорит на чужом языке.

После некоторых колебаний она впускает Рикарда в дом, но при условии, что он отвернется, когда она будет набирать код.

Так много всего изменилось за каких-нибудь несколько лет.

В США теперь есть специальные попкорновые рестораны. Там можно заказать попкорн со вкусом телятины, попкорн со вкусом картошки фри и попкорн со вкусом соуса беарнес. Попкорн с восемьюдесятью пятью различными вкусами.

Настоящее попкорновое пиршество.

Раньше бэк-вокалистки не фальшивили. Так было раньше.

Раньше маленькая стрелка была на трех, большая — на двенадцати. Теперь часы показывают 12.15.01, 02, 03, 04… Теперь невозможно сказать, сколько времени.

Ящерица зарывается в песок. Два автомобиля, сделанные из металлолома, на бешеной скорости несутся через пустыню. Две женщины ловят мужчину. Небо желтое. Солнце выжигает землю. Мужчина в автомобиле ставит музыкальный диск. На экране магнитолы появляется слоган:

СОНИ — ЗВУК БУДУЩЕГО!

Все меняется. Несколько лет назад будущее было клонированными людьми на эскалаторе в Метрополисе. Теперь мы привыкли к иному будущему.

Рикард и Даниель сидят на полу в комнате Даниеля и играют. Рикард — Безумный Макс, а Даниель — героиня.

Земля все-таки чудесна. Лучшее из существующих на свете мест.

Ремарки автора

О риске.

Один человек из миллиона умирает от того, что за свою жизнь съел сто говяжьих бифштексов.

Стоит подумать об этом среди всей этой болтовни об опасностях ядерной энергии.

Есть цифры, свидетельствующие о том, сколь опасно выпивать по стакану лимонада в день. Есть данные о том, сколько людей умерло, переев венских булочек.

Нам повезло, что ученые умеют сопоставлять факты.

Например, холостякам нечего и думать о том, чтобы прожить такую же долгую жизнь, как женатым. (Может, это из-за того, что одинокое мытье посуды и уборка отнимают так много сил?) Курильщики укорачивают свою жизнь на три года. И вот интересно: сбила ли бы машина дядю Торстена на три года позже, если бы он упрямо не выкуривал каждый раз по сигарете после обеда?

Я не ищу приключений. Я не Индиана Джонс. Когда мне хочется приключений, я ем бифштекс. А потом долго прислушиваюсь к собственным ощущениям, чтобы констатировать: на этот раз пронесло.

27

Рут пылесосит пол. «Охей, оха», — напевает она. Спина болит, но кто-то ведь должен пылесосить. Она следует правилу слоновьих ног: когда у ног фарфоровых слоников скапливаются комки пыли, пора вытаскивать пылесос, как бы ни болела спина.

Даниель и Шарлотта сидят в своих комнатах, зажав уши. Они знают, что им следует помочь, но ждут, когда пылесос умолкнет.

Рут протирает все предметы влажной тряпкой. Она напевает: «Охей, оха!» Рут благодарна вещам. Они держат ее в этом мире. Они — ее маяки, ее спасательные круги, за которые можно уцепиться: проигрыватель, шоколадка, стеариновая свеча, полотенца, алебастровая пепельница, фарфоровые слоники.

Она населила свой мир вещами и нарекла: алебастровая пепельница. Пока алебастровая пепельница остается алебастровой пепельницей, Рут может быть спокойна.

Иногда у Рут появляется желание разбить хрустальную вазу, которая досталась ей в наследство от тетки, искромсать блузки и выбросить проигрыватель в окно.

И закричать: нам нужно достучаться друг до друга! Мы должны разорвать эту завесу лжи!

Но Рут знает, что вещи не лгут. Лгут люди. Человек есть дефект. Рут считает, что всем следовало бы стремиться стать такими же совершенными, как вещи.

Вещи немы. Они упорядоченны, знают свое место и цену. Вещи держат Рут в этом мире. Это их главная функция.

То же и с повседневными делами. Если бы у Рут не было утренней газеты, мытья посуды после обеда или Даниеля, которого нужно забрать из продленки, — она бы точно сошла с ума.

Если не придет утренняя газета — она сойдет с ума.

Если разделочный стол зарастет жирной грязью — она сойдет с ума.

Если Даниеля не окажется в продленке, когда она придет за ним…

— Даниель — кто это? — спросит воспитатель.

И тогда она сойдет с ума.

Рут никогда не понимала людей с проблемами; по ее разумению, ты сам выбираешь, иметь тебе проблемы или нет. Но Рут — отзывчивый человек, она никого не осуждает. Наоборот, она шлет открытки с сочувственными словами своим заваленным проблемами знакомым. На открытках посреди цветочных гирлянд — маленькие изречения. «Today is the first day of the rest of your life». Или: «Путь длиной в сотни миль начинается с первого шага». Или: «Не жалуйся на темноту, просто зажги свечу» (это тому, кто размышляет о самоубийстве).

«Таким образом я дарю людям радость, — думает Рут, — ведь мудрое слово — лучший багаж в дороге».

Рут топает по миру, не имея представления о том, что же она видит вокруг.

Какой большой! — думает она о слоне. Какая большая! — думает она о Какнестурнет. И идет себе дальше.

Португальский язык — чушь. Какнестурнет — тоже. Зато ее фарфоровые слоники — просто прелесть. Поэтому они и украшают полку из красного дерева в гостиной. Рут не знает, кто и зачем их сделал. Они все равно прелесть.

Ага, сказала она, впервые увидев скотный двор. Ага, сказала она, посетив Колизей в Риме. Ага, сказала она, стоя перед священником.

Когда Рут выезжает за границу, ей постоянно не хватает времени. Музеи, церкви, короли, памятники — у других от всего этого дух захватывает, она же из-за всего этого натирает себе ноги. Кроме того, Рут начинает беситься, подумав о том, что она потратила целое состояние, чтобы увидеть всю эту ерунду.

Рут — японский турист, который фотографирует, говорит «чинг-чонг» и исчезает, не оставив после себя у достопримечательности и вопросительного знака.

«Чинг-чонг» означает по-японски «ага». У японцев раскосые глаза, и они никогда не говорят ничего, кроме «чинг-чонг».

Чужие страны — загадка, и Рут снует в поисках ответа, который позволит ей вернуться домой, вцепившись в бумажник В чужих странах почти все — карманные воры.

У Рут есть путеводные нити, но у нее нет желания распутать их, она не видит надобности в этом. Она просто хочет домой. Дома нет загадок, там есть только ответы на разумно и толково поставленные вопросы.

А за границей чем дальше, тем меньше ясности. Дома лучше.

Почему бы и не быть довольным тем, что имеешь, ей ведь и хочется именно этого. А на всю эту фи-ло-софию у нее никогда не было времени, и потребности в ней она не испытывает.

Страшно сложно признать, что ты потерпел неудачу. Это искусство. (А для некоторых — и профессия.) Рут может признать, но при этом сжимает зубы так, что пломбы вылетают.

— Нет! — как будто возражает кому-то она. И принимается гладить наволочку или чистить вентиляционное отверстие.

Живя своей жизнью, Рут иногда чувствует, что утрачивает что-то, она ищет, но не знает толком что.

Что-то важное. Вот это она знает.

Это придает ее жизни несколько печальное звучание.

Иногда Рут чувствует, что держала это важное в руках, но не распознала и выбросила.

Когда по утрам взвизгивает будильник, сны ее растворяются.

Иногда Рут думает: а что же останется, кроме стыда и камня?

А потом одного камня.

И наконец песка.

28

У Даниеля есть план. Он хочет приготовить еду для Рут. Пусть еда будет уже готова, когда она придет домой с работы, усталая и измученная.

Ведь хороший ужин — это как раз то, что нужно человеку в такую минуту. Она обрадуется.

Прекрасный план!

Шарлотта уйдет как раз перед приходом Рут.

«Иди, иди, — думает Даниель, — я-то буду дома и встречу маму».

Полдня он исследовал холодильник и морозилку и выбрал замороженные котлеты, замороженный шпинат и быструю лапшу. Сковорода тяжеленная. Он поднимает ее обеими руками. Зато все остальное легко. На пакете написано, что делать.

Едва накрыв на стол, он слышит, как в двери поворачивается ключ, и спешит зажечь свечи.

— Ничего себе, — изумленно говорит он, зажигая первую свечу.

— Ничего себе, — изумленно говорит он, зажигая вторую.

«Ничего себе», — скажет Рут, когда войдет в кухню.

— Есть кто-нибудь дома? — кричит Рут из прихожей.

— Я! — кричит Даниель и смеется — так он счастлив.

— У меня кое-что для тебя есть, — говорит Рут, — рождественский календарь.

— И у меня кое-что для тебя есть, — отвечает Даниель, — иди посмотри.

Даниель постарался, чтобы все было готово. На шпинате образовалась пленка, но ее можно размешать. Котлеты прогрелись, вода для лапши кипит.

— Ничего себе! — восклицает Рут, увидев накрытый стол.

Даниель краснеет от гордости.

Пока Рут сливает воду через дуршлаг, Даниель рассматривает рождественский календарь. Это прекрасный календарь. Это радиокалендарь.

Они едят. Даниель смотрит на Рут, пока та ест.

— Шарлотта куда-то ушла, зато я дома, — говорит он.

Даниелю хочется спросить о том, над чем он так долго думал. О нем и о ней, обо всем таком.

— Вкусно? — спрашивает Даниель.

— Лапша как лапша, котлеты как котлеты.

— А шпинат?

— Шпинат вкусный, Даниель, только слишком соленый.

— Шпинат полезный.

— Да, шпинат полезный.

И вот их нет — слов, которые он придумал.

Теперь она сыта и довольна, теперь можно спрашивать, думает Даниель.

Но вопрос вдруг кажется ему смешным и детским. Получил календарь — тебе этого мало?

Мало. Он огибает стол, подходит к Рут и крепко ее обнимает. К объятиям она не готова, а потому застывает.

— Ой, Даниель, у тебя грязные руки, а я только стирала блузку, — шепчет она ему на ухо и слегка приобнимает.

Даниель стискивает ладони, чтобы не испачкать блузку, но мать не отпускает. Рут вздыхает, расцепляет его руки и говорит:

— Не сейчас, Даниель, у меня нет времени.

— Сейчас! — просит отчаявшийся Даниель. Он сжимается, чтобы снова стать младенцем, пытается обнять ее еще раз. Сейчас, сейчас, сейчас.

Но Рут не отвечает на его объятия. Она берет его за руку и решительно говорит:

— Ты уже не маленький.

И тогда Даниель отпускает ее.

Как висящий над пропастью отпускает камень. Никогда больше он не обнимет ее. У него кружится голова от мысли, что камень падает в последний раз. Он падает так долго, что Даниель даже не слышит, как он ударяется о землю.

В глазах слезы, которые Рут видеть не должна. Он бросается прочь из кухни, в желудке противно болтаются макароны и котлеты. Из носа текут сопли, и рыдания уже на подходе.

Прочь. Он хватает календарь. Шапочка «АИК» надвинута на лоб. Даниель вне себя. На скамейке в парке Васа он открывает все окошечки в календаре.

И даже рождественское окошечко.

И раскаивается. В рождественском окошке нарисована елка с грудой подарков. Ему хочется плакать.

Двадцать второе ноября. Все испорчено. Он отшвыривает календарь.

Камень ударился о землю. Ничего не осталось. Две вороны, покружив над его головой, садятся на маленькое застывшее деревце, даже не каркнув.

Даже не каркнув.

29

Когда Даниель возвращается домой, Рут уже вымыла посуду. Тарелки красуются на сушке, клеенка вытерта. Даниель старается незаметно прошмыгнуть в свою комнату, чтобы не разговаривать.

Почистив зубы, он натягивает пижаму и заползает в постель, не сказав никому «спокойной ночи».

Даниель не знает, любят ли его. Мама, папа. Он не знает. С чего бы им любить его? Он ведь ничего не умеет, вечно молчит. Иногда он думает: «Если бы они могли выбирать, выбрали бы они меня?»

Нет такого закона, по которому родители должны любить своих детей.

Он натягивает одеяло до самых глаз, и проходит немало времени, прежде чем он засыпает.

Так больно не знать.

30

Когда Рут и Ракель были маленькими, они купались каждый день. Ванна была на львиных лапах и отзывалась эхом, когда по ней стучали. Ракель всегда пи́сала в воду. Рут было противно. Затем Милдред вытирала их насухо и отправляла в отцовскую комнату, где отец заставлял пить рыбий жир.

Он говорил, что это полезно, но Рут от рыбьего жира рвало.

После того как ее рвало, она полоскала рот и в качестве утешения получала карамельку, которую сосала, засыпая.

Рут казалось, что она ненавидит отца.

И он заболел, а потом умер.

Рут ухаживала за ним, пока он умирал. Она только что сдала экзамен на медсестру. Смерть ее страшила.

Она держала отца за руку. Чью руку она держала? Рука становилась все холоднее и холоднее. Рут была там, но все, чему ее научили, исчезло, — все, что она умела.

В почти темной комнате остались только он и она. Потом только она.

Она вышла из комнаты. Посмотрела в небо. Хотела увидеть, есть ли там Бог.

Но увидела только звезды и трубу, из которой так валил дым, что дом казался локомотивом.

Вот и все, что она увидела.

31

Рут — черные туфли, черные чулки, черное платье, черный плащ. Эдмунду — черные ботинки, черные носки, черные брюки, белую рубашку, черный пиджак.

Утюг выгладит траурную одежду.

Рут и Эдмунд только что поженились, Рут носила Николаса. Она так хотела показать Николаса отцу. Не успела.

Эдмунд выбирал траурный галстук из тех, что у него имелись: иссиня-черный с маленьким корабликом, угольно-черный, серый в черную точку, матово-белый. Рут выбрала для него угольно-черный.

Эдмунд решил, что сменная обувь — излишество. Весна на дворе.

Рут думала, что, когда отца будут хоронить, зацветет сирень. Она так рассчитывала, так предполагала. Она ошиблась. Кладбище было размыто весенними дождями и тающим снегом. Сирень не цвела. Отца подвезли к могиле, за ним следовало десять черных лимузинов, Он забрал с собой власть, тайну, нарушенное обещание и странную, непостижимую любовь.

Рут иногда думает об этом.

Это то, что никогда ее не отпустит.

Похоронные звуки органа.

Траурная лодка отчаливает — к беспечным берегам.

Но берет неверный курс.

32

Рикард знает, где искать Даниеля. В школьной библиотеке прохладно и спокойно. Там они обычно сидят вместе и читают. В библиотеке есть специальная полка с биографиями. Сейчас Рикард читает о великом короле Густаве Адольфе II. А так он обычно читает о тех, кого Бог призвал стать миссионерами среди нищих Гарлема или каннибалов. Любимая книга Рикарда и Даниеля рассказывает о человеке, которого Бог послал на остров прокаженных. Там он делает много добра, например строит дом для прокаженных и церковь, пока сам не становится прокаженным. У этих книг названия вроде «Следуй по Его пути» или «Неси Его крест».

Рикард обнаруживает Даниеля в читальном зале. Даниель спрятался за атласом мира и горюет о неудавшемся обеде и о том, что его никто не любит. Даниель смотрит на Рикарда, но говорить ему ничего не приходится. Рикард и так все знает.

Вот какую историю Рикард рассказывает в утешение Даниелю.

На краю света была одна деревня. Там жили простые люди, староста, доктор, кузнец, шлюха, а также священник, которого звали Элоф.

Проповеди Элофа были такими скучными и длинными, что почти никто не приходил к нему в церковь, разве что несколько старых сплетниц, которые садились на самые задние ряды и смотрели так недоверчиво, что Элоф начинал нервничать и сбиваться. Кроме того, он втайне попивал. Элоф считал, что Бог создал его для чего-то большего, чем жизнь в этой дыре. Он отправился бы куда угодно, если бы Бог послал его, лучше всего на остров прокаженных: он был бы счастлив умереть праведной смертью от проказы, если бы только Господь пожелал. Элоф не понимал Бога…

— Пути Господни неисповедимы, но воистину узки и ведут в рай, — отвечал он, когда чего-то не понимал.

И вот однажды во время воскресной мессы Элоф вдруг умолк посреди проповеди и упал с кафедры. Прихожане смотрели друг на друга и не знали, что делать.

— Он что, пьян? — спросила глуховатая старуха, сидевшая впереди.

Но Элоф вдруг встал и направился вон, чтобы позвонить в церковный колокол, и прихожане, которые видели это, готовы были поклясться, что над его головой парил святой дух.

Вся деревня собралась, чтобы посмотреть, что происходит, — так долго Элоф звонил в колокол. Все старались перекричать друг друга, а громче всех кричала жена кузнеца, которая потом вдруг проскулила что-то на непонятном языке и упала в обморок.

Внезапно все увидели, что Элоф стоит на крыше колокольни. Никто не знал, как он туда попал. Позднее это обозначили как первое из чудес Элофа. Жена кузнеца готова была даже под присягой заявить, что видела, как Элоф взлетал на крышу на больших лебединых крыльях.

И вот он заговорил:

— Господь наш ниспослал мне сегодня своего ангела, чтобы открыть великую весть. На лугу перед церковью избранные встретятся с Богом. Двадцать второго февраля он вознесет избранных на небо. Ангел показал мне рай, большой и прекрасный, как большой сад, в котором легкий ветерок веет меж кронами вишен. В доказательство того, что я говорю правду, я сейчас совершу чудо — подайте сюда кофе, которое прихожане выпили бы, если бы Господь в благости своей не прервал воскресной службы!

На крышу подняли в корзинах два кофейника с кофе и блюдо булочек с корицей, на которые он возложил руки и благословил, — и кофе хватило на всех, а хлеба осталось так много, что птицы были сыты еще несколько недель.

Теперь жители деревни понимали, что имеют дело с настоящим пророком. Довольный Элоф спустился с крыши.

С этих пор все стало по-другому. То, что в деревне должен был появиться Господь с ангелами, в корне переменило жителей. Женщины уселись шить длинные белые платья, мужчины и вовсе оставили работу и все дни проводили в церкви. Элоф проповедовал с ранее невиданным жаром.

Дочь кузнеца проснулась однажды утром и заявила, что она Дева Мария. С твердой верой в то, что носит дитя Господа, она вышла вон, и ее вырвало.

Она рассказывала всем желающим, что ночью к ней явился архангел Гавриил с радостной вестью, и, как ни невероятно это звучит, жители ей поверили. Старушки принялись вязать кофточки и распашонки, плотник смастерил колыбель, а староста придирчиво выбирал хлев, в котором должен был появиться на свет сын Божий, причем в конце концов выбрал свой собственный, который, правда, прежде пришлось спешно выстроить. Дочь кузнеца даже стали называть «высокомилованной», поскольку она утверждала, что именно так к ней обращался вестник.

Однако, когда она сказала отцу, что и ему следует быть с ней почтительнее, отец влепил ей пощечину и ушел в кузницу, где и ковал до рассвета.

Находиться дома кузнец не мог. У супруги начались видения, она стала говорить с «иными». Они приходили по ночам и разговаривали громко и оживленно. И все это безумное время кузнец не мог сомкнуть глаз.

Единственный, кто продолжал жить обычной жизнью, был слепой нищий Рикардо. Он сидел, как обычно, у дверей церкви со своей старой кружкой, в которую прихожане опускали милостыню. И этот бедный Рикардо в одночасье стал самым богатым человеком в деревне, потому что все хотели с чистой совестью ответить «да» на вопрос Господа о том, помогали ли они нищим и убогим, — а он обязательно спросит об этом в Судный день. Поэтому все несли лучшее, что у них было, Рикардо — ведь другого по-настоящему нищего и убогого в деревне не было. Но Рикардо был мудрым человеком и понимал, что в один прекрасный день все это безумие прекратится и жители деревни придут к нему и потребуют назад свои деньги. Поэтому он закопал денежки в землю, а сам снова уселся просить милостыню как ни в чем не бывало. Он был единственным, кому было абсолютно наплевать на приход Господа.

— Придет так придет, — бормотал он, — если уж Господь и вправду всесилен, как все говорят, то он найдет дорогу ко мне, сирому и убогому.

Собственно, в том, что жители деревни всего за два дня до долгожданного прихода Господа начали ссориться, была вина старосты.

Дело вот в чем: староста выдвинул разработанный им порядок восседания за столом во время визита небесной делегации. Согласно этому предложению, он и Элоф должны были сидеть по обе стороны от Господа, меж тем как все остальные — далее в строго установленном порядке, а шлюха должна была выполнять обязанности официантки. Шлюха кинула камень старосте в голову, прокричав при этом: «Кто без греха, пусть первым бросит камень». Это послужило сигналом к началу всеобщих жалоб, и самое примечательное, что более всего жителей возмущало не то, что кто-то упредил порядок восседания за столом, а сам порядок.

Некоторые считали себя достойными местечка поближе к Господу, другие, поскромнее, нашли несправедливым, что староста и ближе всех к Богу будет сидеть, и младенца Иисуса в своем хлеву приютит.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы старый доктор не предложил всем записать свои грехи и благие деяния, чтобы, исходя из точного подсчета, установить порядок. Идею одобрили, и все разошлись по своим углам, чтобы как следует разобраться в своей жизни.

Вскоре жители деревни собрались опять с аккуратно исписанными листочками. У некоторых был целый список, у некоторых — лишь указания на отдельные добродетели и пороки.

Все написали, что они исправно давали милостыню нищему Рикардо, что они регулярно посещали церковь и что они вообще хорошие люди, — но по некоторым вопросам мнения расходились.

Одни считали порку детей благим делом, другие — не особо благим. Кабатчик утверждал, что он верой и правдой служил деревне, тогда как жена кузнеца, которая была трезвенницей, осудила его на вечные муки. Те, кто умел обращаться с музыкальными инструментами, не сомневались, что музыка — искусство от Бога, а немузыкальный народ стоял на своем: музыка есть дьявольское искушение.

Другими словами, народ не сошелся во взглядах на грехи и добродетели. То, что один представлял благодеянием, другой тут же спешил заклеймить как грех. Снова началась перебранка.

На крики вышел Элоф. Узнав, что происходит, он страшно разгневался. Взобравшись на бочку, Элоф закричал прихожанам:

— Глупцы, вы хотите навлечь на себя гнев Господень? Знаете ли вы, что гнев Господа — как ураган, что руки Божьей вы должны страшиться, ибо руки сотворившие могут и разрушать, что прекрасный сад может превратиться в ледяную пустыню, в которой зима прославляет гневного Бога! Прекратите это паясничанье, оно неугодно Господу!

Чтобы придать вес своим словам, Элоф вызвал сильную грозу, которая, разогнав жителей деревни по домам, бушевала весь день.

И вот наступил Судный день. Уже к заутрене все жители деревни, напряженные и выжидающие, были на ногах. Перед тем как накануне лечь спать, они приготовили длинные белые платья, поэтому все собравшиеся были одинаково одеты, только беременная дева украсила свое платье небесно-голубой лентой и подложила под платье подушку, чтобы стать еще более беременной.

Последней пришла шлюха, ненакрашенная и бледная, не смеющая поднять взор, готовая к тому, что ее прогонят.

Под звуки серьезной песни вышли они из деревни и коровьими тропами направились к лугу, на котором должен был появиться Господь.

В деревне остался только слепой нищий Рикардо, которого никто и не подумал взять с собой. Он слышал, как они уходили, как затихала их песня, наконец все смолкло. Он понимал, что они ушли, чтобы быть вознесенными на небо. Какое-то время было совсем тихо. Потом запели птицы. Рикардо вздохнул, лег на спину и заснул, прикрыв лицо шляпой.

Жители деревни ждали на лугу. День обещал быть длинным. Постепенно на холодном небе начали собираться тучи.

Они пели и следили за тучами, чтобы не пропустить приближение небесного войска.

— Нелегко, наверное, соблюдать точность, если путь так неблизок, — предположил кто-то, — кто знает, как далеко находится рай.

Время шло, народ мерз все больше. Белые платья до пят не были рассчитаны на стужу и ветер. Все более сиплыми голосами пели они: КТО ВЗОЙДЕТ НА ГОСПОДНЮ ГОРУ, КТО ВОЙДЕТ В ЕГО ЦАРСТВО? ТОТ, У КОГО НЕВИННЫЕ РУКИ И ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ!

Вдруг дочь кузнеца увидела маленького мальчика, сидящего на камне, белых одежд на нем не было, и он не пел. Бедно одетый, очень худой, с выбритой головой, в руке мальчик держал флейту.

— Ты должен сказать мне: «Привет тебе, высокомилованная, Господь с тобой!» — прошипела дочь кузнеца.

Мальчик ничего не ответил, только удивленно посмотрел на нее.

— Ты что, не слышал, что я сказала? — заорала она во весь голос и толкнула мальчика так, что он упал с камня и расшиб коленку.

Ни говоря ни слова, он лизнул рану, и она моментально исчезла. Дочь кузнеца фыркнула и присоединилась к остальным: КТО ВЗОЙДЕТ НА ГОСПОДНЮ ГОРУ, КТО ВОЙДЕТ В ЕГО ЦАРСТВО? ТОТ, У КОГО НЕВИННЫЕ РУКИ И ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ!

Но хоть пели они очень громко, никто, казалось, их не слышит. Потеряв всякую надежду, они уселись на землю; некоторые чувствовали, что уже заболевают от холода. Люди несмело смотрели друг на друга и качали головами. Может, произошла ошибка, может, Элоф, несмотря ни на что, никакой не пророк? Они требовали новых чудес, но он не совершил ни единого.

Наконец староста решил, что пора прекратить бдения, чтобы не вредить здоровью детей. Элоф беспомощно скреб бороду. Все его величие вдруг куда-то делось. С отчаянием смотрел он, как один за другим прихожане уходят, в том числе и беременная дева, с которой быстро и радостно случился выкидыш — на свет появилась подушка.

Он остался один, неудачливый пророк Элоф в грязной одежде, неотрывно глядящий на красный закат. Пророк пожал плечами и достал фляжку.

— Пути Господни неисповедимы, но воистину узки и ведут в рай, — вздохнул он, сделал большой глоток и отправился домой.

В этот вечер впервые за долгое время кузнец вовремя лег спать. Рядом с ним спала его жена. Кабак был закрыт, потому что кабатчик заболел и лежал в постели. Элоф пил в одиночестве. И вот деревня заснула, и следующий день должен был начаться — обычный, как любой другой, день.

Когда все уже спали и все огни уже были погашены, над деревней вдруг поплыла тихая мелодия. Со стороны луга к деревне приближался маленький мальчик с флейтой. Он вошел в деревню с закрытыми глазами. Его голова была выбрита, его тело было как тело израненной птицы. Жители деревни крепко спали, утомленные дневным ожиданием, флейта не могла пробиться сквозь их сон.

У ворот церкви сидел слепой нищий Рикардо. Он слышал, как мимо по мелким камешкам прошелестели шаги детских ног, и, прихватив палку и кружку, Рикардо с трудом поднялся и побрел вслед за мальчиком, который не ждал его, не спешил прочь, а просто играл на своей флейте.

И вот они ушли из деревни. Вскоре звуки флейты затихли, и никто больше не видел слепого нищего Рикардо, которого Бог призвал к себе.

— О, Рикард, это самая красивая из всех сказок, что ты мне рассказывал, — восхищенно шепчет Даниель.

— Теперь она твоя, — с улыбкой отвечает Рикард, — я дарю ее тебе.

— Знаешь что, ты мой лучший друг! — серьезно говорит Даниель, глядя Рикарду в глаза.

— Знаешь что? — откликается Рикард.

— Нет?

— И я не знаю.

И они смеются. Потом смеются над тем, что смеются. Смеются до слез. Даниель так счастлив, что есть Рикард.

33

— Знаете, что меня удивляет? — говорит Рикард. — Есть же много разных религий, и все они утверждают, что настанет конец света, — но по-разному. Однако конец света настанет всего один раз, то есть права только одна религия. Вот все остальные-то удивятся! Представляете, а вдруг христиане, мусульмане и буддисты заблуждаются, а право маленькое эскимосское племя в Гренландии, и Бог на самом деле — северный медведь. Вот все удивятся-то!

— Мне глубоко симпатичны древние люди, — отчетливо выговаривает Рут, — они были большей частью бедны, им приходилось экономить и от многого отказываться, чтобы содержать семью, но никто не слышал, чтобы они жаловались. Кроме того, большинство жило в тесноте, потому что детей было много, а о пособии на детей и речи не шло.

— Стюардесса, которая выжила после самого продолжительного в мире падения с самолета без парашюта, — сообщает Шарлотта, — пролетела десять тысяч метров и всего лишь сломала ногу. Упав, она сказала: «На этот раз все прошло удачно!» Вот такой должна быть жизнь!

Даниель ничего не говорит.

34

Рикард стоит под окном Даниеля. Они сигналят друг другу сигналы карманными фонариками.

Мигнет один раз — привет, два раза — как дела, три — хорошо, четыре — негодяев поблизости нет, пять — негодяи нападают, шесть — увидимся завтра.

Рикард мигнул шесть раз и ушел домой, а Даниель все еще стоит у окна и сигналит.

Направив фонарик в космос.

35

Траву прихватило морозом. Каждую ночь Эйнар идет под луной по лугу и косит траву косой. За ним следуют его любимые кролики. У всех кроликов красные глаза.

Качели в парке Васа застыли серебром. Больше никто не будет на них качаться. Гравий под качелями смерзся и превратился в твердый камень.

Холодает. Дыхание превращается в густой пар. Воздух льдинками опускается на дно легких.

На школьном дворе, в самом углу, лежит забытый мяч, который теперь никому не нужен. Мяч холодный и мокрый.

Утром пришла зима, она неприветлива. Первым снегом оказался лед, он летит наискось, кромсая все на своем пути.

Таким утром начинаешь жалеть, что завел собаку, и перестаешь понимать, почему тебя воротило от запаха кошачьего туалета в ванной.

Для Рут это утро — утро слишком тонких перчаток и легких ботинок в ожидании автобуса, который, кажется, и не собирается приходить. Единственная ее радость — это аромат вазелина «Идомин». Вазелином она намазала губы себе и Даниелю.

Небо — дьявольское зеркало. На Уппландсгатан какая-то старушка поскользнулась и сломала ногу. Это ее последняя зима. У нее случится разрыв сердца еще до того, как февраль превратится в март, и ее нога никогда не заживет.

Даниель медленно тащится в школу. Рут купила ему новые брюки. Утепленные «манчестеры» из «Домуса». Даниель знает, что ничего не может быть хуже утепленных «манчестеров» из «Домуса», учитывая, что надеты они на него. Скоро к тому же выпадет снег, и он должен будет бросить свой единственный снежок и промахнуться, и тогда все набросятся на него. Первым в списке самых отвратительных в мире слов для Даниеля значится слово «пасмурнеть». Он сосет губы, вдыхая запах «Идомина». Он слышит, как все чаще хлопают школьные ворота. Его, конечно, отчитают за опоздание, но, с другой стороны, ему до большой перемены не придется выслушивать насмешки.

36

Даниель ненавидит столярное дело. Худшее, что он знает, — это пилить и шкурить. Его тошнит от запаха опилок. И он боится дрели.

Столяра зовут Фольке. Он никогда не бывает доволен работой Даниеля. «Да-а, пройдись-ка тут еще разок шкуркой», — говорит он, проведя пальцем по ножу для масла и протягивая его обратно Даниелю. «Чертов Фольке!» — думает Даниель.

Однажды он сказал это вслух. Это едва ли не единственное, что он сказал за весь семестр. Тогда столяр схватил его за ухо. Даниель ненавидит столярное дело.

Рут записала его на факультатив по столярному делу, чтобы он набрался навыков. Но Даниель и не думает набираться столярных навыков. Он выжигает буквы на дощечке. Дощечку он ошкурил и просверлил в середине дырочку.

«Милый, милый дом», — будет написано на этой дощечке.

Он подарит ее Рут на Рождество. Будто для того, чтобы сказать: спасибо, милая мама, что я мог ходить на эти увлекательные занятия по столярному делу.

Шарлотта забирает его с занятия. Даниель сердится, что ему не разрешают пройти одному какой-то там квартал.

— Ни в чем! — шипит он, когда Шарлотта спрашивает, в чем дело.

Он идет, засунув руки глубоко в карманы. Шарлотта свистит.

Прямо перед их домом кто-то высыпал мусор на парковую скамейку. Но это лишь маскировка. Мусор вдруг начинает шуршать. Разворачивается и смотрит на Даниеля и Шарлотту. У мусора спутанные волосы, борода, красные опухшие щеки и злые поросячьи глазки, сверлящие ноябрьскую темноту.

Даниель и Шарлотта спешат к подъезду и набирают код. У Шарлотты соскальзывает палец, и ей приходится набирать код заново.

Он ведь не собирается заходить вместе с ними?

Этой ночью они будут спать, накинув дверную цепочку.

Когда дверь в подъезд закрывается, они спрашивают друг друга: «Как он может спать на такой твердой скамейке на осеннем холоде?»

Никак не может. Их вопрос — это обвинение, им не требуется ответ.

В кухне за сосновым столом сидят родители и пьют успокаивающий чай. Они пьют его каждый вечер. Так решила Рут, она ведь медсестра.

В кухне тепло и уютно. Рут зажгла свечи. На стене плакат с птицей из журнала «Мы» и расписание уроков Даниеля. Кухня как бы немного старомодна.

Рут наливает успокаивающего чаю Даниелю и Шарлотте. Даниель садится пить. Шарлотта не хочет. Рут пожимает плечами. Чашка Шарлотты будет стоять на столе до самого утра. Чай остынет, Шарлотте будет стыдно, а Рут будет пожимать плечами.

Потому что это не ее вина.

— Как фильм? — спрашивает Рут Шарлотту.

— Ужасно хороший!

— Он не может одновременно быть ужасным и хорошим. Нельзя говорить «ужасно хороший», — втолковывает дочери Рут.

Эдмунд допивает чай, складывает руки на груди и говорит:

— А не пойти ли, не улечься ли?

Он говорит это каждый вечер.

А каждое утро повторяет:

— Интересно, сегодня будет холоднее, чем вчера?

Что выводит Рут из себя, потому что она ведь еще не выходила на улицу и не знает ответа, она ведь сидит за столом или лежит в постели, когда в очередной раз задается этот вечный вопрос.

— Откуда мне знать? — шипит она. — Хочешь кофе?

— Ты прекрасно знаешь, что мой желудок не выносит кофе.

Но сейчас вечер, и Эдмунд только что пробормотал: «А не пойти ли, не улечься ли?» — и исчез в спальне.

Завтра утром он должен уехать за границу и пробыть там две недели.

Потом Рут обходит квартиру, чтобы проверить, выключен ли свет и заперта ли входная дверь. Она убавляет мощность батареи, потому что в прохладе спится легче, а греть ворон нечего.

Даниель делает английский. Он пинает ножку стола.

— Прекрати! — приказывает Шарлотта, которая сидит с блокнотом и грызет карандаш. Если ответить на три вопроса и сочинить остроумный слоган максимум в двадцать слов о том, чем бы ты хотел заняться на воскресной прогулке, можно выиграть совершенно новый «гольф». В слоган должно быть включено название какого-нибудь продукта «Марабу».

Шарлотта мусолит карандаш. Она уже сгрызла всю желтую краску, теперь грызет деревяшку. Наконец она пишет:

И тут звонит телефон.

— Кто может звонить в такое время? — доносится бормотание Рут, спешащей к телефону.

Потом они слышат, как в спальне ворочается Эдмунд. Теперь он не уснет, пока не узнает, кто же это звонит в такое время.

— Рут? Это Ракель. Можно прийти? Мне совершенно некуда идти. Я бросила Вернера.

— Ракель? Что ты говоришь? Конечно, приходи!

Рут кладет трубку и победоносно хлопает кухонной дверью.

— Дети, в постель! — решительно кричит она.

Даниель послушно встает, хотя ему хотелось бы дождаться тети Ракель. Шарлотта записывает еще один стих:

37

Вскоре Ракель стоит в прихожей с чемоданами и пакетами. Усталая, напряженная и сбитая с толку.

— Проходи, не стой там, — велит Рут, плотнее запахивая халат.

Но Ракель торчит на месте, как недоверчивая корова, которая не может поверить, что все, что происходит, действительно происходит с ней.

— Хочешь есть? Может, пива? Или чаю?

Ракель не отвечает.

— Сигарету? Кофе?

Ракель даже не выпускает из рук чемоданы и пакеты.

— Шоколада?

Наконец, даже не глядя в глаза сестре, Ракель отвечает:

— Может, у вас есть диван? Я бы хотела поспать.

И заливается слезами.

Рут отбирает у нее поклажу и ведет в гостиную. В тот момент, когда она входит в комнату, с полки падает фарфоровый слоник и разбивается вдребезги. Ракель этого даже не замечает.

Рут шепчет что-то непонятное и идет за щеткой.

— Ну, рассказывай, что случилось.

— У меня так болит голова. Рут, пожалуйста, я не могу, не сейчас.

И начинает рассказывать.

— Ты знаешь, это началось семь лет назад, но впервые я поняла это, только когда дети уехали летом. Но потом все равно прошло еще несколько месяцев. Я постоянно думала: «Все разваливается! Все разваливается!» Я боролась, перепробовала все: я была домашней, хорошенькой, соблазнительной, грустной, сердитой, отчаявшейся, всепрощающей, терпеливой, истеричной — всякой! Но что я ни делала, все было не так. Я беспрестанно пробовала новые решения. И все впустую. Мы оказались взаперти. Наконец я решилась. Оставила на подушке записку: «Пока». Собрала в кучу все, что могла унести, и поймала машину до вокзала — меня подбросил Ян, который понял, что произошло, без объяснений. По дороге мы встретили Вернера, который ехал на велосипеде. «Остановиться?» — спросил Ян. Я покачала головой и откинулась на спинку сиденья, чтобы он меня не заметил. Так я увидела Вернера в последний раз.

И она снова начинает плаката.

За приоткрытой дверью все это время тихо, как мыши, стоят Эдмунд, Даниель и Шарлотта и слушают.

Рут кладет руку на колено Ракель и говорит:

— Теперь тебе надо поспать. Здесь тебе всегда рады. Завтра тебе будет лучше, вот увидишь.

Рут оставляет Ракель и идет в прихожую. Довольная, слушает, как Эдмунд, Даниель и Шарлотта разбегаются по кроватям, чтобы притвориться спящими.

38

Как будто Ракель может спать. У окна в гостиной своей сестры она глядит в ночь, в космос, где открывается небесный свод и Бог Авраама, Исаака и Иакова бродит по Млечному Пути. Ракель смотрит на свое некрасивое лицо, отражающееся в стекле на фоне творца звезд, дарующего надежды, и не может понять, куда делись ушедшие годы.

Скоро сорок. Для кого и во имя кого пропали эти годы?

Ракель говорили, что любовь вечна, зато предмет любви изменчив. Для Ракель в этих словах нет ни капли утешения. Наоборот. Ведь это означает, что ничего незаменимого нет, что всему есть замена. Но в жизни нельзя просто взять и заменить одно другим. В этом она согласна с Рут. В жизни столько внутреннего содержания и порядка, что то, что она — это она, тоже имеет значение.

Ракель кажется, что она верит в Бога. Потому что в природе ведь мало смысла. Смерть и катастрофы — вот и все развитие. Все в мире происходит случайно, и если все вокруг ухнет в тартарары, ничего не изменится. Природа просто выждет миллион-другой лет и начнет все по новой. У природы нет ни воли, ни стремления. Бактерии, динозавры, люди — это ведь, по большому счету, одно и то же. А уж отдельный представитель вида — это даже не песчинка.

Ракель смотрит вниз, на улицу. Мимо проезжает такси, по тротуару проходит парочка, держась за руки. Жизнь продолжается. Только чужая. Ее жизнь разорвана в клочья, а миру не хватает деликатности, чтобы замереть хоть на мгновение, ему нет до нее дела.

Зато Богу дело есть. Он знает обо всем, знает все ее поступки, мысли и чувства, и ничего не забывает, и любая мелочь может иметь огромные последствия в виде рая или ада.

Это Ракель нравится. Бог придает ей значимости.

Кроме того, именно Бог дарует ей мечты. Да и сам Бог — мечта. Ракель рано поняла, что тот, кто хочет выжить, должен мечтать. Так она и жила — мечтая, несмотря на головную боль, проблемы с нервами и возню с учениками.

Она жила, и жизнь кидала ее туда-сюда, и она мучительно осознавала, что подпрыгнуть на попе и сделать пируэт — это не одно и то же, но раз уж ей суждено подпрыгивать на попе, с этим надо смириться.

Она сделала единственно правильный выбор, поставив на свою мечту и отправившись на край света (в Хультсбрук к Вернеру), и любила без остатка. И какой оказалась цена всего этого, когда все провалилось в тартарары?

Если все провалилось в тартарары — не стоит ли пожалеть о своих выкрутасах?

Неужели надо теперь сказать себе: «Классная попытка, старушка, но тебе это не под силу»?

Она и вправду глупая треска, нет, даже не треска, а морской черт, да, гадкий морской черт. Он попался на крючок, его вытащили из воды: ой, гляньте, какой урод. Бац его палкой по голове и обратно в воду.

Просто так — плюх, не обращая внимания на ее отчаянные трепыхания.

Ракель сворачивается на диване в гостиной, укрывшись плащом.

— Все будет хорошо, — бормочет она, — сейчас плохо, а будет хорошо. Я должна была это сделать, я всегда понимала, что должна буду бросить его! Все будет хорошо. Интересно, любит ли он меня. Теперь.

39

Ракель крадется к телефону в прихожей. Долго смотрит на него. Если бы она только могла позвонить! На часах — только-только одиннадцать. Он еще и сам может позвонить.

Телефон — смешная пластмассовая штуковина, с виду гораздо тяжелее, чем на самом деле. Его можно толкать, бросать на пол, стучать трубкой по столу — но он останется мертвым, пока не зазвонит этот противный звонок, и тогда у тебя есть приблизительно шесть сигналов, пока эта штуковина снова не сдохнет. Дерьмовый аппарат, на солидарность которого нельзя рассчитывать.

Несколько лет перед тем, как переехать к Вернеру, Ракель провела перед телефонным аппаратом, ожидая, что позвонит Вернер. Единственной ее гордостью в их отношениях было то, что она уж, конечно, не собиралась звонить ему чаще, чем он сам. Из принципа.

Вот Ракель и сидела в своей темной квартире и ждала, что зазвонит телефон. Сама она перезвонила всем, кого только помнила. Никто не хотел с ней говорить.

Они шептали: «Если это Ракель, то меня нет дома».

Ракель тащит телефон в гостиную. Если Вернеру ее не хватает, то он позвонит. Просто надо набраться терпения.

Она сидит и считает свои пальцы. Их всегда оказывается ровно десять — сколько не пересчитывай.

Пепельница полна окурков и обгорелых спичек, ее желудок — кислоты.

«Я не хочу сегодня вечером смотреть телевизор. И вчера не хотела. Я уже все пересмотрела. Все программы — ожидая неприхода Вернера. Наконец мои глаза не выдерживали. И я выключала его. Впрочем, последняя программа уже и так закончилась. Ж-ж-ж, этот глупый телевизор жужжит, как муха».

Вместо телевизора Ракель включает радио в надежде на ночной эфир Алисии. Алисия — красивое имя для сестры. Гораздо красивее, чем Рут.

— Нет, — вздыхает Ракель, — он не позвонит. Наверное, радуется там сидит, а про телефон даже не вспоминает. Надо попробовать заснуть. А что еще остается.

Если укрыться плащом с головой, то можно вообразить, что ты куколка и медленно превращаешься в бабочку с тяжелыми серыми крыльями.

Траурница на диване у сестры.

Он не позвонит.

40

Игрушечный телефон звонит. Третий отрывок в серии из тринадцати. Потом пятый. Потом второй. Слышится скрежет лифта. Ночь твоя, твоя! Так поет мальчик. Так шепчет женщина.

Смотри — при вечернем свете даже гравий отбрасывает длинные тени!

Звонит игрушечный телефон.

На берегу кто-то поднял автомобильную покрышку, выброшенную на сушу прибоем, кто-то подпер ее доской. И вот она стоит, как тайный знак для кого-то там, снаружи.

Приходи же!

Приходи, Большая Медведица, Полярная звезда, Андромеда, Сириус, утренний свет — приходи!

И прекрасное, и безобразное, и все воспоминания о нем, которые я любила, и воспоминания о минуте, когда я закричала:

— Прочь из моей жизни, ненавижу тебя!

Он — Большая Медведица, Полярная звезда, он далек, как исчезающий мираж, — и я скольжу, я несусь, я падаю — река несет меня прочь.

Ночь твоя! Так поет мальчик. Так шепчет женщина. Кто-то стирает знак. Покрышки нет. Волны накатывают на берег, смывают следы, а я бегаю вдоль берега и пытаюсь вернуть то, что было.

Та минута, когда я закричала… Вырви за это мой язык!

Дует ветер, плывут тучи. Я бреду по тундре. Любовь бросает меня к птицам, к рыбам бросает меня. Любовь бушует во мне.

Трава желтая. Можжевельник зеленый. Такие длинные тени. Ветер сорвал цветки вереска. Как мерзнут ноги. Уже поздно ходить босиком. А я как думала?

Ветер впивается в тело мое.

Он больше не любит меня. Вот в чем разница между летом и осенью.

Я бы никогда не возвращалась назад. Но я так скучала.

В море покачивается игрушечный телефон. Он звонит. Он звонит.

Потом тонет.

41

И Рут лежит без сна этой ночью, и у нее кружится голова от возбуждения и беспокойства.

«А я что говорила! Сто раз говорила, но она и слушать не хотела! Не хотела! Меня никто не слушает, пока не становится слишком поздно. Она перла себе дальше, она продала все, что у нее было, чтобы переехать к тому, кого ей в придачу чуть ли не пришлось содержать. Да, ну и заварила она кашу, несчастная девчонка. Она хотела сжечь мосты. А я ведь предупреждала ее, но что получила в ответ? Ни капли благодарности! Ей вообще-то следует винить только себя, но она никогда не умела отвечать за свои поступки, никогда. Ее нужно жалеть, мы должны ее жалеть! Пусть остается здесь — не чужая все-таки, но я потребую следовать правилам нашего дома, какой бы бо-гем-ной она себя ни воображала. Гостиная должна функционировать как гостиная, хоть она и живет там. Там мы собираемся, смотрим телевизор, общаемся. И она ведь курит, дым впитывается в ткань, а у меня нет времени стирать гардины и чистить ковры дни напролет. Пусть Ракель чувствует себя членом семьи. Скажите, много ли сестер, которые распахнули бы двери дома настежь, как я? Может, мы вместе будем готовить по утрам. Ей будет приятно, она почувствует, что приносит пользу и участвует в нашей жизни. Да, так и сделаем. Так и будет. О близких надо заботиться».

42

Сказано — сделано. На следующий день за обедом, когда все в сборе и каждый положил себе котлет, поджаренных Рут, круглых, сочных, и подлил соуса с комками, приготовленного Ракель, и взял картошки, которая превратилась в месиво из-за того, что Ракель ее переварила, Рут решает, что самое время взять слово.

— Дорогая Ракель, — говорит она, — несмотря на затруднительное положение, в котором ты оказалась, я хочу сказать, что мы все считаем чрезвычайно приятным, что ты здесь и что мы можем помочь тебе. Так ведь? Шарлотта? Даниель?

Шарлотта и Даниель молча жуют.

— Именно так, — продолжает Рут. — Но в то же время есть определенные правила, и я хотела бы, чтобы ты соблюдала их ради детей. Во-первых, мы совместными усилиями пытаемся поддерживать порядок в гостиной, которая по-прежнему должна быть комнатой отдыха для всей семьи, несмотря на то что ты теперь спишь на диване. Во-вторых, ни Шарлотта, ни Даниель не хотят быть пассивными курильщиками, не правда ли, и поэтому мы были бы благодарны, если бы ты курила на балконе. Таким образом, тебе, может быть, даже удастся глотнуть свежего воздуха между затяжками ядом. В-третьих, телефон. Ты ведь можешь попросить своих подруг не звонить позже половины десятого — важно, чтобы дети могли ложиться спать вовремя, они ведь все еще растут. А если ты звонишь за границу, будь добра записывать время, я повешу для этого листок в прихожей. Договорились? Вот и чудесно. Надеюсь, ты будешь чувствовать себя здесь как дома!

Все в смущении.

Шарлотта пытается нарушить молчание.

— А что ты теперь будешь делать? — спрашивает она тетку, и Рут тотчас бросает на нее недобрый взгляд.

— Не знаю, — бормочет Ракель, потом прочищает горло и произносит как можно внушительнее: — У меня в планах уехать за границу…

— Чепуха, ты об этом тотчас же пожалеешь.

— Кроме того, я думала переехать в коммуну и жить на долевых началах, — продолжает Ракель.

— Ерунда, ты совсем этого не хочешь.

— Да, я совсем этого не хочу.

— Проблема в том, что ты вообще ничего не хочешь.

— Неправда, я хочу кучу всего, но ничего не хочу достаточно сильно.

— Ты останешься здесь, и мы вместе попробуем выбраться из этого переплета.

— Не знаю, не знаю, у меня так болит голова, — бормочет Ракель и снова начинает плакать.

Все опять в смущении. Рут знаком велит детям исчезнуть. Когда сестры остаются одни, она обнимает Ракель и говорит:

— Поплачь. Если выплакаться, то станет легче.

Ремарки автора

В некоторых журналах есть юмористическая страничка, куда читатели присылают свои анекдоты. Общее у этих анекдотов то, что все они ни капельки не смешные.

Не то чтобы там не было соли или смысла, они просто-напросто совершенно не смешные.

Этот не особо смешной анекдот я нашел в «Маленьком Фридольфе» [65]Серия комиксов.
.

Раздается стук в дверь господского дома. Прислуга отворяет. Перед дверью стоит оборванец.

— Простите за беспокойство, но я уже неделю не видел еды.

— Агнес, — слышится голос изнутри, — покажи этому человеку котлету.

Продолжаем наш рассказ.

43

Итак, Ракель обустраивается в семейной гостиной.

Несмотря на все просьбы Рут, комната вскоре превращается в район катастрофы, а интерьер — в хрупкую кукольную мебель. Тетя Ракель разбрасывает вокруг свои сумки и вещи, сооружая укрепления против диких зверей. На окнах она развешивает беспомощные бумажные полумесяцы. Паркет содрогается от ее шагов.

Рут следует за ней как тень, качает головой и ворчит, заметая следы Ракель щеткой.

Рут сидит с Ракель и пытается заставить ее проговорить все, что произошло, и найти решение проблемы.

Единственное, что знает Ракель, — это то, что она не в состоянии вынести одиночество. Она прощает сестре эти бесконечные пережевывания одного и того же, лишь бы та сидела рядом. Она ходит, ходит кругами, прижав подушку к животу, пока Рут выспрашивает у нее подробности.

— Я не знаю. Я не знаю, у меня так болит голова.

— Но, Ракель, малышка…

— Тихо! Слышишь, лифт скрипит! Это он!

— Да нет же, он в двухстах километрах отсюда.

— Да, но все равно. Почему так редко случается, что красивый мужчина любит некрасивую женщину? Почему это бывает так редко?

— Ракель, ты опять стряхиваешь пепел на пол. Если ты не выходишь курить на балкон, как мы все тебя просили, то можно ведь по крайней мере пользоваться пепельницей.

— Где?

— На столе, под этой грудой окурков.

— А, там…

Рут сидит с Ракель несколько дней. Даниелю и Шарлотте приходится тайком пробираться из своих комнат в кухню и обратно. Им нельзя ни смотреть телевизор, ни слушать музыку, ни громко говорить, ни смеяться.

Ради Ракель.

А Ракель не отвечает на вопросы Рут. Ночью, прежде чем забраться на диван и заснуть, она стоит у окна гостиной и глядит на свое красное, заплаканное, опухшее лицо, отражающееся на фоне ночного неба.

— Смотри, что ты со мной сделал, — бормочет она, — ничего я не хотела больше, чем быть сотворенной тобой. Когда я замечала, что делается еще хуже, я говорила: я хочу этого. Ты оставил во мне свой след. Моя кожа — желание и боль. Если мы увидимся вновь, я хочу быть красивой. Если это невозможно, то пусть ты не увидишь, что я уродлива. Приказывай мне. Ты мой слуга.

Космический корабль удаляется, посылая домой сигналы о новых далеких лунах и планетах, открытых им.

Семь лун и четырнадцать планет будут носить твое имя.

Если бы ты только захотел любить меня.

Твое имя означает «дарующий счастье».

Но ты выбираешь, кому дарить счастье. Однажды, семь лет назад, ты выбрал меня. Я и теперь помню этот вечер.

На земле было темно, как и сейчас, но на небе были звезды, и в тот вечер я поверила в Бога, и в космический корабль, и в то, что автомобиль на дороге там, вдалеке, куда-то держит путь и скоро прибудет на место.

Домой.

Если царство Божие в небе, то птицы небесные долетят туда прежде меня. Если царство Божие в море, то рыбы морские доплывут туда прежде меня. Но если царство Божие здесь…

И ты выбросил меня. Выбросил меня ко всем чертям. Я растерялась. Я заплакала. А ты сварил кашу и лег спать.

Ты звонишь… звонил. И хочешь… хотел. Я подожду, игрушечный телефон зазвонит, и это будешь ты.

С подушкой, крепко прижатой к животу, Ракель спит на диване.

44

Когда Эдмунд возвращается из-за границы, слегка загоревший и с полными сумками спиртного, он обнаруживает, что Ракель по-прежнему сидит на диване и смотрит перед собой пустыми глазами.

Эдмунд прокрадывается мимо гостиной на кухню. Рут стоит у плиты и в огромной кастрюле помешивает мясное рагу, которое она потом заморозит в удобных порционных упаковках. Мясной пар клубится, и весь ее лоб в мелких капельках. На столе ждут алюминиевые формочки. Рут закатала рукава блузки. Волосы стянуты в тугой узел. Руки опухли.

— Привет, — говорит Эдмунд.

— Тсс! — отвечает Рут.

— Но…

— Подумай о Ракель! — шипит Рут, многозначительно тычет пальцем и угрожающе кривит лицо.

— Она…

— Тсс! Да. У нее всегда были слабые нервы. Этот человек на грани срыва, так что будь осторожен!

— И как долго она собирается оккупировать гостиную?

— И это все, что ты можешь сказать? Ты, между прочим, говоришь о моей сестре.

— И о нашей гостиной.

— Тсс! Она может услышать! Как я тогда буду себя чувствовать, по-твоему? Гостиная перевернута вверх тормашками, но она не позволяет мне сделать уборку. Она не позволяет, это в моем-то доме! Она не соблюдает личную гигиену, от нее просто-напросто пахнет! Дети ее боятся. Я попыталась заставить ее образумиться, но впустую. Поверь мне, я не для собственного удовольствия позволила ей остаться… О, привет, Ракель!

Ракель стоит в дверях. У живота подушка, вышитая Даниелем. Волосы всклокочены. Нос красный и мокрый, глаза заплаканные.

— Привет, Ракель, — смущенно бормочет Эдмунд.

Ракель отворачивается, когда он пытается поцеловать ее в щеку. Он замечает, что от нее и вправду пахнет.

Эдмунд меняет тактику. Он склоняет голову набок, делает озабоченное лицо и говорит:

— Как ты, Ракель? Тебе трудно?

Ракель бросает на него взгляд и проходит мимо.

— А твой-то и в самом деле дурак, — бормочет она Рут, — есть еще из чего сделать воды с медом?

— Я сейчас приготовлю, — торопится Рут, — иди, я принесу.

Ракель плетется обратно в гостиную.

— Она не может здесь оставаться! — шепчет Эдмунд, как только Ракель покидает кухню.

— Она будет здесь столько, сколько нужно, — яростно шипит Рут, — мне выпало быть ее сестрой, и я ее люблю.

Рут выплевывает это слово. Тьфу-тьфу.

45

— Интересно, сегодня будет холоднее, чем вчера? — бормочет Эдмунд за завтраком.

Заспанный Даниель склонился над простоквашей. Рут, вытянув шею, посыпает мюсли отрубями с изюмом. Шарлотта принимает душ. Эдмунду надо в ванную, и он колотит в дверь. Даниель балуется с простоквашей. Рут кричит, чтобы Шарлотта не дурила и тотчас же открывала дверь — отцу не впервой видеть ее голой. Шарлотта громко поет в душе. Эдмунд сердито топает по квартире в кальсонах с подтяжками, свирепо кричит, что он опоздает. Даниель проливает простоквашу на клеенку и тут же всасывает ее губами. Рут решает, что надо бы сходить к мануальному терапевту, подлечить шею. Рут и Эдмунд ругаются. Эдмунд кричит, что хорошо бы иметь на кухне магнитофон, чтобы записывать все, что она говорит. «Если бы ты только могла себя послушать!» — рявкает он, снова кидается к ванной и барабанит в дверь.

— А теперь ты что делаешь? — орет он Шарлотте.

— Крашусь, — невнятно отвечает Шарлотта.

— Но не обязательно же, черт побери, краситься за закрытой дверью, мне нужна бритва!

Шарлотта красится и громко поет.

Ракель сидит на диване и улыбается. Если бы Рут это увидела, она бы рассердилась, потому что чему тут улыбаться?

Ремарки автора

В возрасте одиннадцати лет я предпринял серьезную попытку пробудить моральное и религиозное сознание наших секуляризированных и утративших духовную крепость соседей.

Приближалась Пасха, и я был очень возмущен тем, что никто не собирался ни единой мысли посвятить пасхальной вести о жертве Христа.

Разрисовывать яйца они хотят, телевизор смотреть они хотят, а о Боге и слышать не желают, с горечью думал я.

У меня зрел план — я должен был напомнить им, пристыдить их и призвать стать лучите. Ведь все, что нужно, — это чтобы кто-то показал им, насколько они заблуждаются.

Несколько дней искал я в Библии строки, выписывал их, сворачивал бумажки и запихивал бумажки в чайник В Великий четверг я приступил к делу. Я вырядился ведьмой [66]В Швеции дети на Пасху наряжаются «пасхальными ведьмами», разрисовывают лицо и ходят по домам соседей, поздравляя с праздником в обмен на пасхальное угощение.
, надев отслужившие маме юбку и передник, но вместо того, чтобы рисовать себе красные щеки и крупные веснушки, я решил сделать свою внешность более впечатляющей.

Итак, я разрисовал лицо лиловой краской и отправился к соседям выполнять свою миссию.

Сначала я пришел к Хёрнбладам. Их средний сын ходил со мной в параллельный класс. Они меня не узнали.

— С Пасхой! — крикнул я так, что акварель на лице потрескалась, и протянул бумажку.

«Ад приближается», — прочитали они и уставились на меня. Я призывно смотрел на них в упор.

— А это случайно не Юнас? — спросили они. — Ты зачем это вырядился?

— Христос воскрес, — пробормотал я, начиная сомневаться в своей миссии, но все же протянул им чайник, в который полагалось класть угощение.

— Мне кажется, тебе лучше пойти домой и умыться, — сказал господин Хёрнблад, пока госпожа Хёрнблад искала, чем меня угостить.

Следующая семья оказалась незнакомой.

— С Пасхой! — крикнул я и протянул им бумажку со следующим текстом: «Я алкал и не нашел пищи; я жаждал и не нашел воды».

— Что это такое? — недоверчиво спросила тетка, оценивающе разглядывая мой лиловый лик.

От высохшей краски чесалось лицо. Я помахал своим чайником и повторил «с Пасхой», чтобы они поняли, что я пасхальная ведьма и поэтому требую соответствующего обращения.

Тетка не выглядела особо обрадованной.

— А, ну спасибо тогда, — проворчала она и захлопнула дверь, не положив в мой чайник и жалкой тянучки.

— Чертова карга, — пробормотал я и отправился дальше, все более сомневаясь, есть ли жемчужное зерно в моей затее.

Усталый, униженный, с лиловой физиономией вернулся я вечером домой.

Никого я не обрадовал своим посещением, никто с благодарностью не преобразился и не стал лучше.

К тому же угощения я тоже не получил.

Зато моя гадкая сестра набрала полный чайник — еще бы, ведь у нее на вооружении были красные щеки, веснушки и подхалимство.

У меня еще несколько дней вокруг лба корни волос были лиловые. На следующий день после Пасхи я попросил прощения у Господа и выкинул все свои бумажки с библейскими изречениями.

Вот и все о благочестии, благих намерениях и противной сестренке.

46

Рут терпеливо сидит рядом с Ракель, когда у нее есть время, но та не желает образумиться. Она будто упивается своим несчастьем.

— Может быть, ты все-таки попробуешь выговориться? — начинает Рут. — Так хорошо порой выговориться!

— Спасибо за поддержку, — говорит Ракель и сжимает протянутую руку Рут.

— Как чудесно, что мы понимаем друг друга! — восклицает Рут, и на глаза у нее наворачиваются слезы.

«Стерва!» — думает Ракель.

«Истеричка!» — думает Рут.

47

Когда дети в школе, а Рут в больнице, Ракель остается дома одна, не зная, чем ей заняться. Она удивляется, что находится там, где ни одна вещь не принадлежит ей, в чьем-то чужом, более удачном мире.

Иногда Ракель звонит ему.

Собственно говоря, ей ничего не нужно, однако она все еще лелеет отчаянную надежду, что он скажет, что любит ее, между ее «вчера я посмотрела хороший фильм» и «а потом решала кроссворд».

Но Вернер не говорит, что любит Ракель, потому что он ее действительно не любит.

В трубке жизнь затихает. Уже и Ракель не может придумать, что сказать, а Вернер так и не говорит, что любит ее. И именно Вернер всегда заканчивает разговор фразой: «Это влетит в копеечку».

Обычно после того, как они уже промолчали несколько минут.

— Да, — безвольно отвечает Ракель, — это влетит в копеечку.

Ракель хочется, чтобы Вернер задержал руку у телефонной трубки, положив ее на место, потому что ей потребуется несколько дней, чтобы снова набрать поводов для звонка.

— Привет, это Ракель. Ты не звонил мне сегодня?

— Нет.

— Странно, никого не было дома весь день, и я подумала…

— Что?

— Ну, телефон был какой-то теплый — как будто кто-то звонил и звонил. Я подумала, что это был ты.

— Нет, это был не я.

— Ну а как дела?

— Хорошо. Но у меня нет времени разговаривать сейчас, Ракель.

— А, понимаю… Я просто правда подумала, что это ты звонил. Поэтому и позвонила тебе. Разве не странно, что телефон был прямо-таки теплым?

— Пока, Ракель.

— Пока, Вернер.

Вернер обладает способностью забить и разделать ангела за две минуты. Раз — перерезает горло и крылья, два — окунает в кипящую воду, так что выпадают перья, и вот ангел гол и готов к заморозке.

Ракель делала для Вернера все.

Один мексиканец в Нью-Йорке заставил свою девушку вырвать все зубы, чтобы она лучше сосала. Это еще ничего! — думает Ракель.

Ракель голодна, Ракель холодно. Она крадется по квартире и трогает батареи. Они ледяные. Ракель не решается зажечь свет, а тем более включить батареи. Ракель здесь чужая. На улице начинает синеть.

Она встает у окна и принимается напевать. «Си-и-инь!» — низко поет она. Во рту щекотно от звука. «Си-и-инь!» — повторяет она и раскачивается. «Си-и-инь!» Она делает первый танцевальный шаг на полу сестринской гостиной. По щеке стекает слеза. Ракель скоро сорок, и у нее нет своего дома.

Она рывком сдирает с себя блузку. Ее соски твердеют и подрагивают — она танцует по кругу в гостиной. Она поет, и танцует, и плачет, и уже не помнит Вернера, но помнит его имя — Синь.

Однажды у нее появится свобода делать абсолютно все, что она захочет. Она зажжет сто свечей по кругу, будет слушать Билли Холидея в наушниках, сидя, сжавшись и онанируя.

«Надо позволить ему снова уничтожить меня, — говорит она себе. — Раз за разом я придумываю какие-то вещи, искажая реальность. Он ставит реальность на место, и все снова становится ужасно. Поэтому он мне и нужен».

Она хлопает в ладоши и притопывает. Ей холодно, кожа покрылась пупырышками, но она все танцует свой индейский танец вокруг стола. Слезы текут, но она не закрывает синие, синие, синие глаза.

Она поет:

— Перед тем как я родилась, ты обнял меня и сказал: «Настала твоя очередь. Не бойся!»

Она останавливается перед собственным отражением в зеркале.

— Как ты мог? Как ты мог сказать такое — не бойся! Мир так гнусен.

Она вздрагивает. Закрывает глаза и поет:

— И все же я прошу тебя прийти. Обними меня и утешь.

Она замолкает. Слушает. Шепчет, что боится. В темной прихожей кто-то есть. Кто-то стоит среди плащей и курток под полкой для шляп.

— Вернер? — кричит Ракель.

— Нет, это я, — слышит она тихий голосок.

— Даниель! И долго ты там уже стоишь?

Она прикрывает груди руками и оглядывается в поисках блузки. Даниель подкрадывается к ней. Он видит, что она дрожит.

— Совсем не долго, — говорит он.

Он впервые испугал кого-то. Некоторое время они молча стоят и смотрят мимо друг друга. Ракель застегивает блузку до самой шеи.

— Это Вернер виноват, — говорит она наконец, — когда он предал меня в первый раз, я поклялась, что никому больше не позволю так со мной обращаться. И потом он обращался со мной так семь лет.

— Как?

— Даниель, пообещай мне, что ты никогда не будешь так обращаться с женщиной, пообещай!

Она хватается за него, и он не знает, что ему делать. Все, чего он хочет, — это просто пообщаться с ней. Он уже собирается сказать ей об этом, как она вдруг отталкивает его и шипит:

— Да кто ты такой, черт возьми? Не шпионь за людьми, это некрасиво, Даниель!

— Я не шпионил, — бормочет Даниель.

— Ну конечно, конечно, ты не шпионил. Ракель чувствует, что у нее снова болит голова.

Она идет в кухню за таблетками. Через час она уснет. Даниель сбегает в свою комнату и запирается в платяном шкафу.

Он сидит в пыльной темноте на ворохе одежды и тихо поет, раскачиваясь вперед и назад.

— Си-и-инь, си-и-инь, — поет он.

48

Ракель внушает себе, что все, что ей нужно, — это мужчина. Любовь проста. Нужно всего лишь открыться ей, обернуться и принять ее.

Она выбирает жертвой Юхана. Он годами восхищался ею.

Поймать его на крючок оказывается совсем не сложно. Скромный обед, кино, прогулка, визит к нему домой и его почти высокомерное: «Можешь переночевать, если хочешь».

На часах около половины четвертого. Скоро в почтовую щель упадут «Новости дня». Ракель хочется новалукола. Юхан как раз слюнявит ее тело поцелуями.

«Слюни пускает, — думает Ракель. — Только бы уши не трогал. Ненавижу слюни в ушах».

И все же ей хочется так же отдаться этому, как и ему. Она стонет: «Да, да», царапает его спину, кусает плечо, энергично работает бедрами, мотает головой и закатывает глаза.

Когда все заканчивается, он бормочет, что она была потрясающей. Она прижимает его голову к своей груди, и он засыпает.

Пока она лежит в ожидании восхода, ее все больше и больше злит то, что Юхан не может заставить ее полюбить себя.

Юхан хрюкает во сне. Он лежит на ее руке. Уже начинает больно покалывать.

«Преданность должна быть взаимной, иначе она отвратительна», — думает Ракель.

Разве Юхан не более чем интервент — претендент на ее руку и сердце, которому не удалось разгадать ее загадку и которого за это на рассвете ждет казнь?

Так решает Ракель и кричит: «Я могу! Я могу! Я могу!»

Юхан просыпается от того, что ему холодно. Ракель отобрала у него одеяло.

49

Однажды вечером, после успокоительного чая, Даниель, как обычно, прокрадывается мимо гостиной в свою комнату. Он крадется осторожно, потому что обещал Рут не беспокоить Ракель и не причинять ей неудобства.

Ракель, как Даниель и думал, заставила неподвижные комнаты раскачиваться, как в комнате смеха в Грёна Лунде. Даниель может поклясться, что даже алебастровая пепельница пытается спрятаться, когда приближается тетя Ракель.

У тети Ракель есть такая особенность: у нее кружится голова, когда она наклоняется. Поэтому она редко поднимает то, что упало на пол. Другая интересная особенность — это ее дрожащие руки.

Пол гостиной превратился в дневник помада, пилки для ногтей, записки, серьги, тампоны, деньги, окурки, кассеты, книги, билеты на автобус, трусы, ручки, сигаретные пачки, ключи и комки пыли.

Ракель доводит Рут до бешенства. Правило слоновьих ног больше не действует, потому что в дом вторглась истеричка Ракель.

И теперь, когда Даниель крадется мимо гостиной, истеричка Ракель шепотом зовет его. Вдалеке слышится марш: Рут все еще возится на кухне. Он осторожно переступает порог тетушкиного царства.

Она и впрямь ужасно выглядит. Глаза красные и опухшие, растрепанные волосы торчат в разные стороны. «Я проповедник на острове прокаженных», — думает Даниель.

Тетка внимательно изучает его. Как будто измеряет.

— Ну, каково, когда в доме чокнутая тетка? — спрашивает Ракель, слабо улыбаясь. — Помнишь лето — разве не хорошо нам было тогда?

(Две недели шел дождь. Даниеля кусали комары и муравьи. Он все время хотел домой. Отношения Ракель и Вернера стремительно приближались к трагической развязке.)

Даниель останавливается в метре от нее. Он настороженно прислушивается к звукам с кухни, одновременно прикидывая, доброй будет с ним тетка или злой.

— Хорошо, — отвечает он наконец.

— Боишься меня, да? Можешь не отвечать. Я вижу. А что говорит Рут? Обо мне?

— Ничего особенного, — шепчет Даниель и посылает ей умоляющий взгляд. Нельзя же так кричать, Рут может услышать — разве она не понимает?

— Но ведь что-то она говорила?

— Она… — Даниель прислушивается к звукам с кухни, но ничего не слышит. — Она говорила, что лошадь можно привести к воде, но нельзя заставить ее пить.

Даниель краснеет за Рут.

Ракель начинает смеяться, жестом подзывает к себе Даниеля, берет его голову обеими руками и держит, тихо и отчетливо произнося:

— И овцу можно привести к воде, да только она утонет, потому что у нее нет кольцевых мышц. Зад ее наполнится водой, и овца пойдет ко дну.

Даниель думает: «Вот я и попался».

Ракель изображает звук пуканья и пузырей на воде. «Ну смейся, Даниель, это же смешно!» Ракель смеется.

— Ракель надо взять себя в руки, — пищит Ракель, передразнивая Рут. — Ракель должна сказать спасибо! Вот как она говорит, но Ракель не слушает, Ракель просто хочется растечься лужицей на полу, чтобы Рут вытерла ее тряпкой.

Ракель смеется и гладит Даниеля, зажав его, как в тисках. «Ну смейся же, Даниель, это же смешно!»

— Не верь всему, что говорит Рут! — кричит Ракель и смеется до слез. — То, что она подписалась на «Чувствуй себя хорошо!», еще не значит, что она овладела всеми премудростями жизни.

Ракель кудахчет, как курица — курица Рут. Наконец лицо Даниеля тает и он смеется. Ракель кудахчет и корчит смешные рожи. Даниель смеется.

Перед дверью гостиной стоит Рут с подносом, на котором чай и треугольные бутерброды. Руки устали держать поднос.

«От нее нужно избавиться! — думает Рут. — Она пугает детей. Этому нет оправдания».

50

— Так не пойдет! — восклицает Рут на следующий день. — Мне надоело видеть тебя на диване с подушкой у живота. Ты что, не можешь ничего предпринять? На что ты, кстати, собираешься жить? Я не хочу быть невежливой, но ты же не можешь жить за наш счет остаток своих дней?

— Понимаю, — отвечает Ракель, — я тотчас же пойду и что-нибудь придумаю.

Через несколько часов Рут снова видит Ракель на диване. Она накрыла стол большой клеенкой и лепит глиняного человечка. В пакете около дивана лежит большой кусок глины.

— Что это, о господи?! — вскрикивает Рут.

— Ты сказала, что я должна что-то предпринять. Я стану керамистом.

— Но, боже мой, ты же испортишь паркет! — в ужасе кричит Рут, пытаясь ногтем сковырнуть глину с пола.

— Ой, я и не заметила, — отвечает Рут, тут же откладывает в сторону человечка и начинает расстилать по полу газеты. — Помоги приподнять стол — я подстелю под него газеты.

— Признайся, что ты делаешь все это мне назло!

— Как хочешь, — говорит Ракель, снова устраиваясь на диване с подушкой у живота.

— Продолжай, — ворчит Рут, — но если на диване появится хоть одно пятнышко, стирать будешь сама.

Ракель улыбается. Рут качает головой и оставляет ее в покое. Вскоре за столом сидят Даниель с Рикардом и месят глину. Даниель лепит слона. Он отдаст его Рут взамен того фарфорового, который разбился, когда въехала Ракель.

И Рут больше не возражает.

— Все равно все с ног на голову, — бормочет она, закрываясь на кухне, чтобы приготовить еды на неделю.

51

Просто ужасно не знать, что сделать, чтобы тебя полюбили. Для Рут любовь — это разверзшаяся пропасть, о которой она ничего не знает. Она хотела бы низвергнуться в нее, чтобы во время падения обнаружить, что ее подхватят и понесут, что ее и вправду, и вправду, и вправду любят. Но она не решается ослабить хватку и расцепить руки.

Долгие годы она ухаживала за отцом, заботилась о Ракель. А как она носилась вокруг Эдмунда и всем жертвовала ради его карьеры. Трое детей, которых она родила и воспитала, да в придачу бесконечная вереница пациентов в больнице. Нет, правда, хорошо бы почувствовать хоть немного благодарности с их стороны.

Сама она доказывала свою любовь каждое чертово зимнее утро, когда тащилась в Каролинскую больницу, чудом ухитряясь при этом создавать надежный и теплый уголок для своих детей, где им всего было вдоволь. Она заставляла себя мочь; Господь знает, чего это стоило.

И что в ответ? Сука, стерва, ведьма. От тех, ради кого она выбивалась из сил.

Без нее бы все рухнуло. А ее никто бы и не подхватил, если бы она упала.

Может, просто не владеешь языком, отвагой, мощью, может, просто не знаешь, чем еще можно выразить свою любовь, кроме как прилежностью и трудолюбием, — но разве этого не достаточно?

Рут не знает, любят ли ее — Эдмунд, дети. Но подозревает, что не любят. Ей приходится гнать это подозрение из головы, оно сводит ее с ума.

В разверзшейся пропасти, над которой она склонилась, нет любви для нее. Для других есть, а для нее нет. И ею овладевает отчаяние, и боль в измученном работой затылке, спине и ногах принимается за свое.

Она измучила свое тело работой, доказывая свою любовь. Чтобы быть уверенной в ответе, который она получит, если вдруг спросит.

Она никогда не знала, но всегда жаждала узнать. Сука. Стерва. Ведьма. Но они же не думают так. Это подростковое. Это нормально для их возраста. Все хорошо. Просто прекрасно. Все здорово. Но ей бы хотелось услышать что-нибудь другое.

Она спросила Эдмунда. Он смутился, ответил, что она ведь и сама знает. Разве он не демонстрировал этого в своих словах и делах, пусть даже его язык и не произносил такого слова.

И Рут попросила его бросить иносказания и пантомимы — ей нужно именно это слово. Они стали ругаться, наконец он сердито выпалил: «Я люблю тебя, теперь ты довольна?»

Пришлось довольствоваться сердито выдавленным «я тебя люблю» от человека, который тут же повернулся спиной к ней, чтобы через минуту уснуть.

Может, Николас и Шарлотта скоро уйдут, а через несколько лет и Даниель, но что останется от нее, для нее — что останется ей?

Рут лежит, натянув одеяло до самых глаз. Она беззвучно плачет, чтобы никого не беспокоить. Так больно не знать.

52

Учительница Даниеля по рукоделию разговаривает, как Биргит Нильссон, но она такая угловатая и высохшая, как будто огромный паук высосал из нее все соки. Она сидит, напрягая свою жилистую шею, и стучит кулаком по кафедре, крича:

— Нельзя! Нельзя! Иглы стоят два эре за десять штук, их не разрешается ронять на пол! Нет, вы опять режете в середине куска, с угла надо начинать, с угла, я сказала! Нельзя шить плащи, на каждого ученика полагается ткани на сорок крон в семестр, этого не хватает, шейте сумочки вместо плащей. Все должны связать по прихватке! Все должны связать по паре рукавиц! Свистеть нельзя, я сказала!

В позапрошлом семестре все должны были вышить что-нибудь крестиком. Даниель по каким-то причинам начал вышивать букет, который, как оказалось, был самым большим узором в книге по вышиванию. И он из вечера в вечер сидел перед телевизором и вышивал, и вышивал, и раскаивался, и проклинал самого себя.

На Рождество он получил в подарок от Рут «Большую книгу по вышиванию».

Учительница по рукоделию хочет быть другом детей. Она сшила себе маленькую попсовую сумочку, которую всюду таскает с собой. Дети за глаза смеются над ее дурацкой сумочкой.

Однажды она достала из нее блеск для губ.

— Кажется, с ароматом яблока, — сказала она и робко улыбнулась.

Тина заметила, что ей, наверное, очень подошла бы синяя тушь, ведь у нее такие длинные ресницы.

— Ага, наверное… Вы так думаете?.. — счастливо повторяет учительница и, достав из сумочки маленькое зеркальце, смотрится в него.

У нее почти нет ресниц.

Дети зовут ее ящерицей, но она об этом не знает.

А может, и знает.

53

Ракель день за днем сидит на диване и лепит глиняных человечков. Она и не знает толком, зачем она их делает. Они уродливы. Ей некому их подарить.

Если она упадет в пропасть, ей не за что будет ухватиться, и ей хочется упасть. Может, поэтому она и корпит с идиотским упрямством над этими уродцами. Когда готов очередной, она ставит его среди прочих в кухонный шкаф для просушки.)

Мучительнее всего, что Вернер даже не гордился ее любовью. А следовало бы.

Ему следовало бы гордиться тем, что она его любила.

54

Рикард прочитал книгу о гипнотизерах. Теперь он гипнотизирует Даниеля.

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать! Твое тело тяжелеет, тонет. Твои веки тяжелеют, ты спишь. Спи-и-ишь.

Даниель старательно пытается заснуть. Если очень глубоко дышать, то начинает кружиться голова. У него кружится голова, тело расслаблено и безвольно.

— Слышишь меня? — спрашивает Рикард.

— Да-а-а, — отвечает Даниель голосом призрака.

— Хорошо, повторяй за мной: «Я пришел с небес».

— Я пришел с небес, — бубнит Даниель.

— Я летел через космос, — продолжает Рикард.

Уголки губ Даниеля начинают подрагивать.

— Я летел через космос, — бормочет он.

— Знаешь, зачем я здесь? — возбужденно кричит Рикард.

Даниель чувствует, как в животе бурлит от смеха.

— Знаешь, зачем я здесь? — повторяет он.

— Нет, — кричит Рикард, — этого ты не должен был повторять! Это вопрос.

Даниель заливается смехом. Рикард раздражается.

— Ты загипнотизирован! Ты все испортил. Теперь мы никогда не узнаем, что там, наверху.

— Прости, — шепчет Даниель, — но у меня не получилось заснуть — было так интересно.

— Ай, ладно, — говорит Рикард, — пошли на улицу, посмотрим, есть на небе кто-нибудь.

Они одеваются и выходят. Холодно. Дыхание клубится паром. Они смотрят в небо.

— А призраки какие? — спрашивает Даниель.

— Разные, — уверенно отвечает Рикард, — но чаще всего как движущиеся звезды. Повторяй за мной.

Рикард поднимает руки над головой.

— Чем это вы там занимаетесь? — кричит Ракель из окна гостиной.

— Мы поднимаем руки и посылаем привет космосу, — вопит Рикард в ответ.

— Передайте и от меня привет! — кричит Ракель, потом на ее месте появляется Рут.

— У Даниеля нет рукавиц! — И она захлопывает окно.

55

Рут смотрит на этих богов в метро. Один пытается спать, другой жует жвачку, третий читает книгу размером с кирпич и весом с перышко.

Миссия выполнима: они уже заполнили Землю. И теперь ждут этого, сами толком не зная чего.

Не зная, что им делать.

Они — боги, утратившие память. Взгляд где-то далеко, будто они что-то высматривают. Что-то жутко важное. То, что, как они надеются, должно вдруг нарисоваться перед их глазами.

Рут приходит домой, стаскивает с себя сапоги, вешает пальто и идет на кухню, чтобы приготовить обед. Ракель сидит в гостиной, решает кроссворд и курит, роняя пепел на пол. Даниель сидит рядом с ней на диване и читает комиксы. Рут говорит, что еда готова. Шарлотты нет дома. Она вообще теперь редко бывает дома. Эдмунд в Мальме на трехдневной конференции. Рут и Ракель больше не разговаривают друг с другом. А Даниель и так никогда ничего не говорит. Они едят в тишине, смотрят каждый в свою сторону. Ракель в газету, Даниель изучает упаковку молока, Рут устало смотрит прямо перед собой.

После того как они поели, Рут принимается мыть посуду. Ракель возвращается в гостиную к своему кроссворду. Даниель за ней.

— «Горячая кровь», четыре буквы, — вслух говорит Ракель самой себе.

— Война, — говорит Даниель и ежится.

«Араб», — пишет Ракель.

— Да-да, вот именно! — восклицает Даниель. — Надо внести «разгадывать кроссворды» в список дел, которые я не умею.

— Если бы я начала составлять такой список, то он получился бы длиннющим, — вздыхает Ракель.

— Составлять списки — очень важно, — объясняет Даниель, — можно составить списки чего угодно.

— Покажешь какой-нибудь? — просит Ракель, откладывая кроссворд.

Даниель исчезает в своей комнате и возвращается с блокнотом.

— Самая гадкая школьная еда, — читает Ракель. — 1. Лапскойс. (Даниель делает гримасу.) 2. Печенка. (Даниель корчит гримасу еще страшнее.) 3. Школьная картошка. (Даниель сморщивает лицо до неузнаваемости.)

Даниель показывает Ракель список того, чего он не умеет.

1. Печь.

2. Говорить по-французски.

3. Управлять парусом.

4. Петь.

5. Делать доклады.

— Он еще не полный, — сообщает Даниель.

— Ну, — говорит Ракель, — кажется, списки — это и вправду дельная вещь.

Рут из кухни подслушивает их разговор. Она думает: «Если бы я составляла список вещей, которые терпеть не могу, то „составлять списки“ поставила бы на первое место».

Она слышит, как Даниель и Ракель хохочут в гостиной. Фыркнув, она возвращается к посуде и ожесточенно гремит тарелками.

Рут внушает себе, что все, чего она хочет, — это сохранить свой дом.

56

У Рут день рождения. Шарлотта встала пораньше, чтобы принести ей кофе в постель. Рут дала Даниелю деньги на подарок. Он купил пластинку «Корнелис поет Повеля» в музыкальном отделе «Оленс». Рут спрашивает, остался ли чек, и берет с собой пластинку на работу. «В обед успею заскочить в магазин, поменяю на другую». Она имеет на это полное право. Ведь это были ее деньги.

Шарлотта купила венские булочки, которые Рут не хочет есть. Они начинают ругаться. Шарлотта мнет булочку в руке. Руки становятся жирными. Рут кричит: «Не кроши на постель!» Шарлотта кричит: «Драная сука!»

Днем Ракель делает уборку, покупает кофе и готовит пирожные из кекса, сливок и варенья. У Рут будут гости.

Когда Даниель приходит из школы с Рикардом, Рикарду не разрешают остаться, а Даниеля заставляют надеть парадный костюм, разложенный у него на кровати.

Даниель сидит в углу и пьет морс. Подруги Рут целуют друг друга в щечку и пахнут духами. Они вежливо смеются, называют друг друга «девочки» и потягивают шерри. Даниеля все гладят по щеке и говорят, какой он симпатичный и тихоня.

Шарлотта приходит домой к кофе, потому что обещала. На ней большие пластмассовые розовые серьги и розовые туфли на высоком каблуке, которые так не нравятся Рут и которые Шарлотта купила на деньги, выделенные матерью на покупку ботинок Шарлотта накрасилась — тушь, карандаш, помада и блеск для губ. С губ просто капает. Когда она входит, все затихают. Она ни с кем не здоровается. Цапает самый большой кусок торта и садится на диван рядом с Ракель. Она все время ждет, что Рут схватит ее за руку и зашипит, чтобы она тут же смыла с себя эту раскраску, но Рут молчит.

Наконец Гертруда, лучшая подруга Рут, подходит к Шарлотте и обеспокоенно смотрит на нее.

— Девочка моя, разве ты не знаешь, что розы, которые рано расцветают, рано и вянут!

Шарлотта смотрит на Гертруду, молча жует и проглатывает торт. Потом невозмутимо отвечает:

— Yeah, but this one is plastic!

Ракель, поперхнувшись, выплевывает торт на стол. Да, Ракель приходится выбежать на кухню, так ей смешно. Даниель смотрит, вытаращив глаза. Он не понимает, что сказала Шарлотта, но так, как ведет себя тетя Ракель, себя не ведут — это он понимает. Тетя Ракель делает что ей взбредет в голову, с восхищением думает он. Даниель беспокойно смотрит на Рут, чтобы понять, что она обо всем этом думает.

Но Рут только улыбается и попивает шерри. Она думает: «Ракель-макрель, жирная свинья, на карнизе висит, на всю округу пердит».

57

Они зовут ее «чудище». Она кормит птиц, у нее болезнь Паркинсона. Болезнь превратила ее в скрюченную старуху, хотя ей всего сорок с небольшим. Она из тех, кого жизнь решила оставить.

Жители квартала кричат ей гадости из-за ее судорог, из-за того, что она кормит крыс. Она делает вид, что не слышит, но на самом деле она слышит все.

Рут не хочет, чтобы Даниель видел, как трясется ее тело, и поэтому при ее появлении переходит на другую сторону улицы. Рут думает, что несчастная женщина ничего не замечает, но та замечает все.

Каждую ночь, укладываясь спать, она поет, чтобы спугнуть свое одиночество. «Господи, я хочу бдеть у твоих ног». Иногда она сама с ужасом разглядывает свои руки. «Как они трясутся! Они же не перестают трястись ни на минуту!»

Она не может понять, почему люди так злы. Все силы уходят на то, чтобы решиться выйти в магазин, а потом донести до дома этот тяжелый корм для птиц. У нее так мало сил.

Отец говорил ей: «Заведи мужа и корову, тогда можешь ничего не бояться».

У нее нет ни мужа, ни коровы. Ее глаза ясны и сини.

Больше всего ее беспокоит, кто будет кормить птиц, когда ее не станет. Мир так жесток к птицам и маленьким тетушкам. Скоро Господь избавит ее от страданий. И все же она боится умереть, ибо знает, что даже в это мгновение рядом с ней никого не будет.

58

Шарлотта была в гостях у подруги в Якобсберге и теперь направляется домой. В подземном переходе стоит человек с гитарой. Перед ним лежит шапка, в которую народ должен класть деньги, — как у любого уличного музыканта.

Но он играет без аккордов, без мелодии — просто барабанит по струнам рукой.

Дрынь, дрынь, дрынь!

Шарлотта останавливается и смотрит на него. У него такой серьезный вид. Ее разбирает смех. Нельзя даже взять и заявить ему, что он не играет, а просто бренчит: дрынь, дрынь, дрынь. Ведь он ответит: «Я не понимаю, о чем вы. Что вы имеете в виду?» Шарлотта выуживает из кармана крону и бросает в его шапку, а потом идет к метро.

И не замечает, что за ней наблюдает высокий нескладный человек, который следом за ней направляется к эскалатору.

Человек прижимается к ней в вагоне, дышит почти ей в лицо. Он похож на огородное пугало, у него воняет изо рта.

— Я насиловал женщин! — шепчет он и хихикает.

Шарлотта смотрит на него со страхом и отвращением. Потом оглядывается в поисках помощи. Три остановки до «Оденплан», никто ей не поможет.

— Они, конечно, сопротивлялись, но все равно хотели меня. Никогда не знаешь. Они говорят «нет»… Женщины такие хитрые…

И он снова хихикает. Самое гадкое — это его хихиканье. Визгливое и пронзительное, как крики чайки, заглотившей рыболовный крючок.

— У меня из мозга вырезали кусок. Поэтому я такой. Я не могу думать толком.

Он говорит это счастливым голосом, щурит маленькие глазки и снова хихикает.

Шарлотта делает вид, что не слышит его, она смотрит в окно, изображает зевоту. Человек клонится к ней, улыбается и чавкает.

— Я не могу толком думать.

Наконец-то «Оденплан». Шарлотта протискивается мимо человека, пытаясь выглядеть равнодушной. Она быстро идет к эскалатору.

Пугало торопится следом.

Шарлотта бежит, сворачивает на Уппландсгатан, каблуки стучат по асфальту. На Уппландсгатан тихо и пусто. Она напряженно вглядывается в темные подворотни. Все спокойно, никто не преследует ее.

И она сворачивает на Фрёйгатан.

«Вот свинья!» — думает Шарлотта.

— Эй, слышь-ка, не торопись!

Она не успевает убежать, она ничего не успевает. Запыхавшееся пугало хватает ее за запястье, выкручивает руку, заталкивает в рот грязный платок.

— Чего, не ждала, а? Я, понимаешь, смышленый!

— Пусти! — вопит Шарлотта сквозь платок.

— Да я же тебя не обижу, — хрипит пугало и крепче сжимает ее запястье. — Я просто хочу поболтать. Понимаешь, я знал девчонку навроде тебя. Светленькая такая, училась на зубного врача, хотела людям зубы сверлить.

Пугало втягивает голову в плечи и хихикает.

— Пока я ждал ее в парке, совсем стемнело. Я умею ждать, понимаешь, сколько угодно. Наконец она пришла. Я еле сдерживал слезы, думая о том, что я собираюсь сделать с этой сладенькой.

Шарлотта рвется что есть сил, но пугало лишь сильнее вцепляется в нее, запихивает платок поглубже в рот.

— Ей следовало быть поосторожнее, сердито сказал я себе. А потом я сделал это. Я догнал ее, поравнялся и пошел рядом. Я хитро придумал. Я ведь напевал «Ты мое солнышко». Она попыталась убежать, дурочка, но я наступал ей на пятки. Тогда она остановилась и посмотрела на меня. Она здорово испугалась. На это-то я и рассчитывал. Я, понимаешь, смышленый. «Нет!» — пискнула она. И потом я сделал это. Она попыталась укусить меня, гадина маленькая. Этого не стоило делать. Смотри, на руке след, нехорошая была рана. Поэтому мне и пришлось ударить ее, чтобы она заткнулась. Вообще-то мне кажется, что ей понравилось. После этого у меня и вырезали кусочек мозга. Хочешь посмотреть шрам? Я не такой, как все. Смотри, вот.

Пугало хихикает и наклоняется, чтобы Шарлотта с восторгом посмотрела на его шрам безумия.

Когда Шарлотта ударяет его коленом, пугало издает писклявый звук.

«Уи-и-и!» — пищит оно, выпуская платок Шарлотта пнула его в пах. «Уи-и-и!» — пищит пугало, выпустив ее руку и падая на землю. Шарлотта пинает его, пока оно не умолкает. Ни «уи-и-и», никаких других звуков. Шарлотта бежит. Пугало лежит на асфальте. Отныне и навсегда Шарлотта становится взрослой.

59

Шарлотта не собирается никому ничего рассказывать. Она включает воду, чтобы никто не слышал, как ее рвет. Руки болят, нога болит, челюсть болит. Вонь от пугала пропитала одежду. Она сбрасывает с себя все. Когда Рут открывает дверь, Шарлотта сидит на полу голая, закрыв глаза.

Рут с горечью смотрит на нее и говорит:

— Выкладывай, я вижу, что что-то случилось! Думаешь, не слышно было, как тебя рвало? Ты курила анашу? Подойди и дыхни!

Шарлотта выдавливает из себя, что ничего не случилось.

— Не ври! — отрезает Рут. — У тебя виноватый вид.

Из гостиной приходит Ракель с подушкой у живота.

— Оставь ее в покое, Рут! Ну выпила она стакан-другой вина, и что с того? Такой уж у нее возраст.

— Не лезь не в свое дело! — шипит Рут, глядя на Шарлотту, которая пытается укрыть свою наготу от презрительных взглядов матери. — Ты думаешь, что много знаешь о жизни, но ты ничего не знаешь! Учись у меня, иначе все полетит к чертям!

— Да? Ну и что ты такое пережила, что знаешь так много? — смеется Ракель. — Единственное, что произошло с тобой за последние двадцать лет, — это то, что ты стала старше!

— Не лезь! — кричит Рут, но тут же понижает голос. — Я в ответе за своих детей. Разве я смогу простить себе, если с ними что-нибудь случится?

В голосе Рут угроза. Ракель знает, что терпение Рут на исходе. Будь они детьми, Ракель бы скоро влетело.

— Я могу сама за себя отвечать! — кричит Шарлотта.

Рут фыркает.

— Все, больше никаких гуляний по ночам. Раз в неделю до десяти, не более. Эту одежду надо постирать, и не сиди голая на холодном полу, можешь заработать себе заболевание мочеполовых путей!

— Чертова стерва! — кричит Шарлотта.

— Ты уже в юности была старой девой! — кричит Ракель.

Рут подбирает одежду, глубоко дыша через нос. Все тело напряжено, но она держит себя в руках, закрывает дверь и отпихивает Ракель.

— Не трогай меня! — кричит Ракель.

— Немедленно отправляйся в гостиную! — приказывает Рут.

— Не таким тоном, пожалуйста! Можешь так говорить со своими детьми, но не со мной!

В глазах Рут что-то вспыхивает, и Ракель становится страшно. Рут толкает ее к гостиной, прижимает к дивану.

— Вот и сиди в своей мерзкой помойке! — с отвращением заключает она и пинает кучу одежды, газет, сигаретных пачек и лаков для ногтей. Потом идет в комнату Шарлотты, где та уже забралась в постель.

— Я не пила и не курила, — отчаянно выговаривает Шарлотта, — можешь ты мне наконец поверить и оставить меня в покое?

— Я знаю, что ты не куришь травку, и по твоему дыханию ясно, что ты не пила. Поцелуй меня! Слушай меня, я всегда права. Это нелегкая ноша. Ты ведь не думаешь, что это легко — всегда быть правой? Сейчас ты должна собраться и взять себя в руки, если хочешь закончить гимназию. Скоро ты станешь взрослой, и к тебе будут предъявлять более высокие требования. На этом закончим дискуссию. Теперь спи, завтра все встанет на свои места. Я подоткну тебе одеяло. Никому не позволю испортить мою куколку!

Шарлотта качает головой. Рут гладит ее по щеке.

— Я знаю, что ты думаешь, Шарлотта, и утешаю себя тем, что ты в возрасте полового созревания и что это нормально для девочек твоего возраста, иначе бы я очень расстроилась.

— Откуда тебе знать, что я думаю! — возражает Шарлотта.

— Дискуссия на сегодня закончена. Спокойной ночи, Шарлотта, — заключает Рут, покидает комнату и закрывает дверь. Потом она проверяет, закрыта ли дверь Даниеля, и идет в гостиную, чтобы разделаться с Ракель.

Дрожащими руками Ракель зажигает еще одну сигарету. Рут встает перед диваном, скрестив руки на груди, и смотрит сверху вниз на Ракель, которая сидит с подушкой у живота, волосы дыбом, и нервно выпускает дым.

Рут презрительно смотрит.

— Ты не выносишь, когда тебе перечат, — сдавленно шипит Ракель, — и, кроме того, ты хочешь, чтобы я призналась в своем фиаско. Ты хочешь сидеть в сторонке и смотреть, как я вою. Хочешь показывать меня своим детям как жуткий пример человека, который отказался поддерживать порядок в своей жизни. Но я должна разочаровать тебя: я не собираюсь ставить на себе крест, не собираюсь погибать — назло тебе. Я хочу выкарабкаться, понимаешь? Я собираюсь стать счастливой. Я не буду тонуть вместе с кораблем, и я не буду пресмыкаться перед тобой только потому, что ты позволяешь мне спать на твоем диване. Я хочу показать твоим детям, что против таких, как ты, можно восстать!

Ракель перестает кричать. Она чувствует себя победителем. Она показала Рут!

Рут спокойно отвечает, не меняя выражения лица:

— Ты портишь моих детей. Тебе пора убираться отсюда!

60

Какое-то время спустя Рут и Эдмунд на работе. Даниель, Рикард и тетя Ракель сидят и тихо читают.

— Сейчас, дети, мы выполним упражнение для релаксации, — внезапно кричит Ракель, оторвавшись от газеты, в которую довольно долгое время была погружена с головой, — отложите в сторону свои учебники. Ложитесь на диван. Нет, ложитесь на пол. Нет, просто ложитесь.

Даниель и Рикард смотрят друг на друга и прыскают со смеху, но делают, как велит тетя Ракель. Им приходится отодвинуть тетино барахло, чтобы улечься на пол.

— Вот так, расслабьтесь! Вы чувствуете усталость. Веки тяжелеют. Не бойтесь, это скоро пройдет. Некоторые говорят, что это не пройдет никогда, но я говорю, что это скоро пройдет.

Даниель и Рикард больше не хихикают, они лежат, вытянув руки вдоль тела.

— Хорошо, — продолжает Ракель, — рассла-а-абьтесь. Почувствуйте, как по телу растекается тепло, по ногам, ступням, пальцам на ногах, рукам, кистям рук, пальцам на руках. Та-а-ак!

Ракель умолкает на секунду, потом спокойно и мягко произносит:

— Какое-то время назад в газетах писали, что чернобыльская катастрофа показала, что человек выживает при гораздо более высоких дозах облучения, чем предполагали раньше. Прекрасно написано! А в сегодняшних газетах пишут, что шведские власти повысили предельно допустимые границы радиоактивности в ягодах. Умно! Дерьмо в разумных дозах очищает желудок! Расслабьтесь!

Можете быть абсолютно спокойны! Количество мертворожденных страшно увеличилось после Чернобыля, расслабьтесь! Количество выкидышей тоже, но между этими явлениями нет никакой связи, и все будет хорошо. Теперь спите.

Такое холодное лето, такая холодная зима. Вы думали об этом? О том, что стало холоднее. Мой голос доносится с отдаленной планеты, на которой стало холоднее. Нет причин для паники. Теперь я спокойно пойду и позвоню в скорую психиатрическую помощь, и, уверяю вас, все будет хорошо!

— Она же совсем чокнутая! — говорит Рикард, когда Ракель выходит из комнаты.

— По-моему, она потрясающая! — отвечает Даниель.

Ракель возвращается с кофе и тремя чашками.

— Мне нельзя пить кофе, — горестно произносит Даниель. — Рут говорит, что кофе вреден детям с чувствительным желудком.

— А у тебя что, чувствительный желудок? — интересуется Ракель.

— Не знаю, — смущенно отвечает Даниель.

— А я все равно буду пить кофе, — храбро говорит Рикард. Кофе — атрибут взрослого мира, а все, что относится к этому миру, страшно привлекает Рикарда.

— Что ты сказал? — спрашивает Ракель, которая редко понимает, что он говорит.

— Он говорит, что тоже хочет кофе, — объясняет Даниель, — и я тоже хочу. Может, у меня и не такой чувствительный желудок.

Ракель наливает им кофе. Даниель и Рикард торжественно молчат. Увлекательное вступление в новый мир.

— Как вкусно! — восклицает Рикард, добавляя в свою чашку все больше и больше молока.

— М-м-м! — пытается выдавить из себя Даниель, морщась после каждого глотка.

— Надо сразу вымыть чашки, чтобы Рут не узнала о наших посиделках, — предлагает Ракель.

— Тетя Ракель, пообещай, что ты никогда не уедешь! — вдруг восклицает Даниель и краснеет.

— Не могу я этого пообещать, дружок, — со смехом отвечает Ракель.

— Ты же понимаешь, — осуждающе говорит Рикард.

Больше Даниель ничего не говорит. У него уже заболел живот от кофе.

61

У Николаса с младых ногтей был чувствительный желудок. Когда ему было шестнадцать, Рут отправила его к доктору, который выписал таблетки от нервов. Николас нашел это лекарство в «Энциклопедии пациента» и обнаружил, что его употребление может привести к импотенции. Именно тогда он понял, что из дома надо бежать — и чем скорее, тем лучше.

После бегства он почти не общался с семьей. Николасу стыдно перед Даниелем, потому что он несколько месяцев назад обещал Даниелю взять его в кино, но так и не сдержал слово.

Он протирает запотевшее зеркало. Смотрит на себя: нервный взгляд, круги под глазами, не успел убраться в ванной, всегда так… На лице пена для бритья, в руке одноразовый станок.

Николас медлит, никак не начнет бриться. Он все еще не привык.

В дверь звонят. Это она, а Николас до сих пор не одет. Он отводит руку с бритвой в сторону. Он думает: она может и подождать. Потом все-таки спешит.

Выбегает в кухню и принимает три таблетки от головной боли.

Раздается еще один сердитый звонок. Он поднимает книгу с пола и идет в комнату, ставит книгу на полку. У него всего три книги, не считая «Астерикс».

Еще несколько коротких звонков.

Он быстро натягивает комбинезон, освежает лицо туалетной водой, корчит отражению рожу и открывает:

— Как, мама, ты уже здесь?

Николас и Рут с улыбкой обнимаются и целуют воздух в десяти сантиметрах от щеки. Рут медлит, вдыхает аромат одеколона, крепко щиплет сына за руку. Ее ногти недавно покрыты ярко-красным лаком.

— Выглядишь свежо! — говорит она.

— А у тебя очень красивый шарфик! — отвечает Николас.

Рут получила шарфик в подарок от Эдмунда. Он желтый и безвкусный. Оба это знают. Они улыбаются друг другу. Оба, улыбаясь, показывают зубы.

Он берет ее пальто. Она смотрит в зеркало, проверяя, нет ли на зубах помады.

Пока Николас варит кофе, она инспектирует комнату.

— У тебя, вижу, книги в алфавитном порядке, — это все, что она говорит, пока он наливает кофе.

Николас не отвечает.

— Ах да, у меня же кекс! — восклицает она.

Рут открывает свою сумку и достает кекс в пластиковой упаковке из «ИКА».

— Маленький кекс, — повторяет она.

Николас не меняет выражения лица.

На скатерти складка, которую Николас пытался разгладить. Пока они пьют кофе, Рут водит по складке пальцем.

— А как тебе работа? — спрашивает она.

— Ой, просто даже тошно, сколько там пользы приносишь!

Рут фыркает.

— Погоди, скоро ты выбьешься из сил. Слишком мало персонала и слишком высокие требования у пенсионеров. Все заканчивается равнодушием. Это единственный исход.

Николас не отвечает.

— Что ж, — говорит Рут, — я смотрю, квартира прекрасная. Как ты знаешь, у нас в гостиной живет тетя Ракель. Она развелась со своим… мужем. Это, признаться, нелегкая ноша для семьи, но надо помогать, чем можешь. Хотя бесконечно это продолжаться не может. Тетя Ракель — взрослая женщина, ей почти сорок, она не может спать на диване остаток жизни, ты, разумеется, это понимаешь!

— К чему ты клонишь?

— Ну, здесь тесновато, но все-таки — настоящая квартирка с кухней, ванной и…

— Ни за что! Я здесь живу!

— Слушайте меня, молодой человек. Твоей тетушке на двадцать с лишним лет больше, чем тебе, она на грани нервного срыва, и все, чего я пытаюсь сделать, — это найти решение, которое подойдет как можно большему количеству людей. И ты, само собой, должен помочь мне, тем более что с носом ты не останешься. Дома тебя ждет комната, и, кроме всего прочего, когда ты снова начнешь учиться осенью, ты не сможешь себя содержать. Эдмунд, правда, переставил свой письменный стол в твою комнату, он там работает, но я не против того, чтобы снова потесниться. Все должны быть готовы чем-то пожертвовать.

— Чертова драная сука! — прерывает ее Николас.

Рут резко встает и выходит, в ореоле победы.

На столе лежит нераспакованный кекс.

Придя домой, Рут говорит Даниелю:

— Твой брат очень нас обидел. Тебе нельзя становиться таким же, как он.

— А что он сделал? — спрашивает Даниель.

— Пообещай, что ты никогда не будешь разочаровывать свою мать! — требует Рут.

И Даниель обещает.

На следующее утро Даниель находит желтый шарф в пакете с мусором. Он стирает его и дарит Рикарду.

Тем же вечером Николасу звонит господин Скуглюнд, владелец квартиры. Николас тут же понимает, о чем речь.

Некоторые обстоятельства вынуждают господина Скуглюнда попросить Николаса переехать. Поскольку они не заключали контракта, Николас не может ничего возразить. И поскольку господин Скуглюнд знает, что Николасу есть куда идти, что его с радостью примут дома, он просит Николаса переехать к концу недели.

Николас переезжает в субботу, но не домой, он просто переезжает, не сообщая куда.

62

— Как понять, что ты взрослый? — спрашивает Даниель, когда они с Рикардом выходят из школьной столовой.

— Когда становишься взрослым, переезжаешь из дома, — отвечает Рикард.

— Да, но куда? — продолжает Даниель.

— В новый дом, конечно, собственный дом, — говорит Рикард, застегивая куртку, потому что на дворе холодно, а табличка «Перемена в помещении» еще не зажглась. — Просто покупаешь мебель, вещи какие-то и говоришь: «Это мой дом» — и живешь там.

— Ну а если тебе не разрешают там жить? Если все время приходится переезжать?

— Не знаю, может, тогда мебель, с которой ты переезжаешь, — это и есть твой дом.

— Но нельзя же поставить мебель на лужайку и сказать, что это твой дом, — возражает Даниель.

— Нет, конечно, — соглашается Рикард.

— Фу, должен быть закон о том, что у каждого должен быть свой дом!

— Так он и есть, — говорит Рикард, но не очень уверенно.

63

«Зима, такое неприятное время, — думает Ракель. — Нечего больше ждать».

В три часа они с Рут должны поехать к Вернеру, чтобы забрать ее вещи.

Дом. Девятнадцать квадратных метров, которые отыскала ей Рут. Ей повезло, что у нее есть Рут. Рут — скала. А она сама — куча гравия, нет, бетономешалка, нет, мешок с цементом. Ай, она не знает.

«Лето прошло, и надо радоваться тому, что было, — думает Ракель. — Ждать больше нечего».

В машине по дороге к Вернеру они съедают большой пакет тянучек.

Пломбы вылетят! — думает Ракель.

Пломбы вылетят! — думает Рут.

Идет дождь, дорога скользкая, и им приходится держаться восьмидесяти километров в час. Рут время от времени проверяет, хорошо ли застегнут ремень безопасности. Все-таки машину ведет ее истеричная сестра. Назад она, слава богу, поведет сама.

Ракель рада, что ей есть на чем сконцентрироваться, — на чем-то, что ослабляет хватку железной руки, вцепившейся в ее сердце. Обратно, туда, где я потерпела поражение. Куда мне спрятаться от твоего лица?

Так странно ходить по этому неприбранному дому, который должен был стать их домом, и собирать то, что принадлежит ей; таким нереальным кажется заметать следы, смывать прошлое. Ей, к счастью, удается не удариться в сантименты, а работать эффективно.

— Эф-фек-тивно!

Через полчаса приходит Рут.

— Ты готова?

— Ясное дело, подожди у автомобиля, я сейчас приду.

Она торопится. Надо оставить… какой-то знак.

За неимением лучшего она состригает щетину со своей старой зубной щетки. Это символизирует окончательный разрыв, думает она.

С лестницы доносятся быстрые шаги. Это она, та, другая, она кутается в черное пальто, у нее изумительно убраны волосы. Такая красивая!

— Ой, — восклицает она с улыбкой, — вы здесь! Как здорово!

— Да, э-э, я просто забираю остатки своих вещей.

— А Вернера нет дома! — с сожалением восклицает эта женщина.

— Ничего, я говорила с ним по телефону.

— Может, останетесь выпить кофе?

— Спасибо, — отрезает Ракель, закрывая свою большую сумку, — но мне пора ехать. Я приглашена на обед, и у машины меня ждет сестра.

— А, это была ваша сестра!

— Я оставила записку на столе. Я написала, что вы должны пересылать мне почту… чтобы я не теряла работу и деньги, и что вы можете оставить у себя телефонный аппарат, пока у меня нет своего жилья. Это мой телефон.

— Что-то еще?

— Да, до свидания, но это вы можете и сами прочитать.

Ракель медлит.

— И еще я остригла свою зубную щетку. Она лежит на столе.

Почему эта другая все время улыбается? Почему она такая красивая? Это нервирует Ракель.

— Как жутко! — улыбается другая, беря в руки щетку.

— Да, я думала, это что-то вроде ритуала… Показать, что я… что я больше здесь не живу.

— Но это же щетка Вернера!

— Нет, это мо… Правда? Ой! То есть простите! Я думала…

— Ракель, ты идешь? — кричит Рут из машины.

— Это моя сестра, мне пора. Было приятно…

Она проглатывает последнее слово. Та, другая, все улыбается.

«Если она нам помашет, я закричу», — думает Ракель.

Они едут в Стокгольм сквозь осеннюю темноту. Кружась в свете фар, пролетают листья. Ракель жалеет о выходке с зубной щеткой.

— Но он же мог передать привет! — оправдывается она.

— Он мог бы и сам приехать, — спокойно отвечает Рут.

Потом она говорит о том, как приятно вести машину вечером.

Потом они молчат.

Ремарки автора

С Вернером не происходит ничего страшного. Только не с ним. Он напевает «Ты лишь минуты счастья считай» и двигается дальше, как ни в чем не бывало.

Женщины в его жизни заменимы, да, он почти рад заменам: он может вернуться к началу своей гирлянды из реплик, и проходит еще какое-то время, пока его очередная женщина не начинает сомневаться на его счет.

Я придумал Вернера. Или, скорее, он сам себя придумал. В одной вечерней газете я прочитал на днях:

«Эрик, 22: Моя жизнь разрушена! (Эрик — вымышленное имя.)»

Вернер — вымышленное имя. Его жизнь — вымышленная жизнь. И что еще хуже: ему это нравится. Сколько бы Ракель ни разоблачала, ни обнажала его, сколько бы она ни бралась за него, ничего не происходит. Он охотно соглашается с тем, что она права, и ускользает. Принимай меня таким, какой я есть, или вообще не принимай, говорит он, выбирай.

Как будто у человека всегда есть выбор.

Когда Ракель оставила Вернера, он наконец-то смог впустить в дом свою любовницу. Так изменилась его жизнь, не более. Я говорю резко, но Вернер придуманный, он не обидится.

Хотя ты никогда не согласишься с тем, что ты придуман.

Или согласишься?

64

Даниель не поет. Он хотел петь и поэтому в четвертом классе пришел в хор, но учитель музыки прервал на середине «Шосальский вальс» и спросил:

— Кто тут желает изменить мелодию?

Дети посмотрели друг на друга. У Даниеля мигом вспотели ноги. Учитель что-то пробурчал, и они запели снова.

Но уже через пару тактов он снова прервал их и сказал:

— Это Даниель. Даниель не попадает в мелодию.

Экзекуторы посмотрели на Даниеля с неприязнью и даже не завязали ему глаза, прежде чем выстрелить. Даниель отправился к двери и не успел даже открыть ее, как учитель снова устроился за пианино и заиграл «Шосальский вальс» сначала.

Позже учитель разыскал Даниеля, чтобы приободрить его.

— Главное — чтобы всем было весело, — сказал он, — приходи в хор.

И вот Даниель ходит в хор раз в неделю, но не поет. Он открывает рот, но не издает ни звука.

Раннее утро Дня святой Люсии. Даниель — звездный мальчик, он идет последним в шествии. Он идет не в такт. Колпак на голове качается. Подбородок под лентой чешется. Ему ужасно хочется в туалет.

Анна Нильссон, с венком и свечами на голове, — Люсия. У нее уже есть груди. Обычно ее волосы заплетены в косу, но этим утром она косу не заплела, и они спускаются до колен. Всем интересно, как она их моет.

Одиннадцатилетние школьники медленно и с достоинством вплывают в темный актовый зал. В руках у девочек горят стеариновые свечи.

Но хор по ошибке начал на терцию выше, чем нужно.

Девочки замечают это, только приближаясь к самому высокому звуку на повторе. Они краснеют. Люсия, продолжая плавно ступать большими шагами во главе шествия, чувствует, как позади нее поднимается волнение, и, когда кто-то дает петуха, она начинает хихикать.

Святая Люсия хихикает так, что венок съезжает набок. Она изо всех сил старается держаться с достоинством, но хихикают уже все, и святая Люсия хохочет в голос. Учителя смотрят на них, ничего не понимая. Дети в зале тоже начинают смеяться. Родители беспокойно вертятся.

Наконец Анна Нильссон заканчивает свои дела на сцене и кидается прочь из зала, а за ней устремляются хихикающие девочки, звездные мальчики и багровый учитель.

Стеарин капает на пол. Свечи гаснут. Даниель писается.

После ухода шествия в зале повисает тишина. Учителя не знают, что делать. И вот учительница физкультуры принимается аплодировать. Все смущенно подхватывают, классные руководители откашливаются и начинают суетиться, выпроваживая учеников в классы.

После того как около половины детей уже покинули зал, внезапно возвращается шествие — с новой попыткой исполнить свою музыкальную программу. Когда шествие пытается взобраться на сцену — в то время как триста остальных детей стараются усесться на свои места, — естественно, воцаряется хаос. Звуки песни тонут в шуме. Учительница физкультуры что есть сил свистит в свисток, дабы успокоить детей, но это не помогает. В дверях теснятся и толкаются. Учителя, успевшие выйти, велят детям идти в классы; те, что остались в зале, велят им садиться на места и сидеть тихо.

Хор поет «Стаффан был конюхом».

— Стфн бл кнхм, — мямлит Даниель.

— МЫ БЛАГОДАРИМ! — поют девочки.

— Он-н втн…

— ЗА СИЯЮЩУЮ ЗВЕЗДУ! — Девочки голосят что есть мочи.

Даниель уничтожен.

ЗВЕЗДЫ НА НЕБЕ МЕРЦА-А-АЮТ!

65

Взбежав по лестнице, Даниель пытается отдышаться. В квартире неприятно тихо.

— Тетя Ракель! — кричит он.

Может, она спит, хоть сейчас и день, ведь тетя Ракель делает все, что взбредет ей в голову. Не тратя времени даже на то, чтобы стянуть сапоги, Даниель спешит в гостиную.

Он останавливается в дверях. В гостиной убрано, все вещи на своих местах. Пол блестит, гардины выстираны, чистая пепельница, как прежде, стоит на сияющем журнальном столике.

Стерт каждый след Ракель. Как будто ее никогда и не было тут. Картины снова висят прямо, на полке из красного дерева воцарился новый фарфоровый слоник, победоносно задрав хобот.

Даниель смотрит под диваном, под ковром — ни помады, ни пилки, ни записки, ни сережки, ни тампона, ни монетки, ни крошки табака, ни автобусного билета, ни трусов, ни ручки, ни ключа, ни клока пыли, ни волоса, ни песчинки — ни одного знака не оставлено.

Из кухни появляется Рут. Она вытирает рамку фотографии кухонным полотенцем и ставит фото на полку красного дерева.

— Тетя Ракель переехала. Наконец-то все как раньше.

Рут улыбается. Даниель в упор смотрит на нее.

— Но ты же понимаешь, что она не могла остаться у нас навсегда. Только вообрази ее на семейном совете, вот была бы картинка! И, кроме того, ты же не думаешь, что она хотела жить здесь. Не глупи, это не ее дом.

У Рут тоже победоносный вид. Даниель должен срочно стереть это выражение с ее лица.

— Ненавижу тебя! — вырывается у него.

Лицо Рут выглядит опрокинутым.

— Что, и та теперь? — холодно спрашивает она.

Даниелю становится страшно. Она ударит меня, думает он.

Рут пытается схватить его, когда он бросается прочь, но его рука выскальзывает из ее руки. Даниель прячется в платяном шкафу в своей комнате.

— Стерва! — кричит он. — Стерва, стерва, стерва, стерва!

Чтобы пересилить слезы, он поет в темном шкафу во весь голос:

Я убью ее, думает он. Я хочу, чтобы она умерла.

— Я убью тебя! — кричит он. — Я убью тебя! Я убью тебя!

— Очень мило по отношению к маме, Даниель, но подожди, пока я вернусь. Мне нужно перевезти оставшиеся вещи Ракель.

Она все это время стояла у шкафа.

66

Ракель сидит на коробке среди кучи вещей и нерешительно смотрит на Рут, которая вносит ее вещи. Закончив, Рут улыбается, гладит Ракель по щеке и говорит:

— Ну вот все и устроилось. Теперь все снова как положено. Кто знает, может, это начало самого счастливого периода твоей жизни. Разве это не восхитительная мысль? Самое счастливое время в твоей жизни.

Они пьют кофе из термоса, который Рут прихватила с собой, едят кекс, купленный Рут в «ИКА».

— И еще у них снижены цены на свечи «Девочка из Дельсбу».

— Повезло им, черт.

— Кому?

— Девочкам из Дельсбу.

— Но разве ты сама не хочешь воспользоваться случаем и сделать свое жилье уютнее? Пара растений — и уже другой вид.

— И уже другой вид, — повторяет Ракель.

— Впрочем, поступай как знаешь, — обиженно добавляет Рут, — цены снижены до воскресенья.

Рут уходит. Ракель остается сидеть на коробке. Она ничего не понимает. Девятнадцать квадратных метров, кровать, куча барахла, тридцать девять лет и взятая взаймы семейная карточка «ИКЕА». Через месяц — полных сорок.

Первую ночь Ракель лежит в постели в этом новом чужом доме и прислушивается к чужим звукам. Хуже всего скрип, думает она.

И вдруг Ракель впервые в жизни — в возрасте тридцати девяти лет — становится страшно, что ее убьют и расчленят. Она думает: «Сейчас ведь это случается с кучей людей. Раз — и руки-ноги в стороны».

И Ракель не может найти ни одной причины, по которой ее не могут убить и расчленить. С другой стороны, она не может найти ни одной причины, по которой ее вдруг должны убить. Но ведь те, кого уже убили и расчленили, когда их в детстве спрашивали, кем они станут, не отвечали: убитыми и расчлененными.

Как узнать психопата?

И вдруг звонят в дверь. Ракель вздрагивает. Снова звонят. Она смотрит в глазок и видит, что это две тетки в халатах.

Ракель приоткрывает дверь лишь чуть-чуть. Мало ли кто там еще стоит.

— Кто вы? — спрашивают они. — Почему вы здесь живете? Где господин Скуглюнд, которому принадлежит квартира?

67

Рут возвращается домой, кричит «привет», но никто не отвечает. Она вздыхает и снимает пальто.

— Даниель! — зовет она. — Даниель! Я знаю, что ты дома!

Даниель все еще сидит в шкафу и с карманным фонариком читает о миссионере на острове прокаженных. Он и не думает отвечать, когда Рут зовет его. Он ненавидит Рут.

— Даниель! — снова кричит она.

Она в отчаянии. Даниель забивается поглубже в шкаф. Она вот-вот распахнет дверь и заорет на него. Он выключает фонарик и считает. Но шагов не слышно, и Рут не орет. Совсем тихо. Она же не могла снова уйти? Она же не могла просто так взять и бросить его? У Даниеля холодеет сердце. Он вылезает из шкафа, приоткрывает дверь, чтобы лучше слышать, и слышит нечто, чего раньше не слышал никогда. Звуки доносятся из гостиной. Он тихо крадется в прихожую. Он вдруг понимает, что это нечто невозможное. Что это взрыв реактора.

Рут плачет.

Его мать сидит в безукоризненно убранной гостиной и плачет.

Даниель знает, что это он виноват. Рут не должна плакать. Если бы он не был таким гадким и ужасным чудовищем, она бы не плакала.

Если бы не он.

Он должен заставить ее перестать плакать.

Рут корчит гримасу, когда он останавливается в дверном проеме, потом прячет лицо в ладонях. Ей стыдно, но она не может прекратить плакать.

— Я ведь просто пытаюсь сделать так, чтобы все было хорошо, но сколько ни стараюсь, слышу только «стерва», «сука» и «я тебя ненавижу»!

— Мама, я не хотел, мамочка, — шепчет Даниель, — мамочка, прости меня!

Рут не слышит его. Она на дне отчаяния, а хорошей матери не подобает быть там.

— Все исчезают, — жалуется она, — Эдмунд пропадает когда ему вздумается, Шарлотта приходит домой, только чтобы поесть и поспать, Николас в последний раз крикнул «стерва» и ушел без намека на «спасибо». Это больше не дом. Неужели никто не замечает, что все рушится?

— Но я же здесь, — мягко начинает Даниель.

Рут устало смотрит на него.

— Да, та здесь, — бормочет она и отворачивается.

Как бы она ни зажмуривала глаза, слезы все текут.

— Прости, — шепчет она, — ничего не могу поделать.

Рут пытается отодвинуться, словно говоря: «Нет, Даниель, это не поможет», и все же она, кажется, немного расслабляется, когда он прикасается к ней. Он берет ее голову своими маленькими руками и держит ее так, пока Рут плачет, и она больше не сопротивляется.

Он крепко держит ее голову своими руками, чтобы она не видела, что он тоже плачет — своими раскосыми глазами.

68

Когда Рут было шесть лет, она ходила в детскую школу при церкви. Целый год она сидела там по утрам и нанизывала искусственные жемчужинки на нить. Она сделала множество ожерелий. Однажды она нанизала самое красивое. Нанизывая бусины, она поняла, что никогда в жизни не сделает больше ничего прекраснее этого ожерелья.

Она, естественно, должна была подарить его маме.

Была зима, и по дороге домой она спрятала завернутое ожерелье в сугроб на обочине. Чтобы было еще интереснее, она даже нарисовала карту с маршрутом, по которому мама должна была следовать.

Но когда они пришли к точке Икс, где было спрятано сокровище, оказалось, что там уже побывала снегоуборочная машина. Где-то под снегом лежало самое красивое в мире ожерелье из искусственных жемчужин.

Рут пришла туда весной, когда растаял снег, но ожерелья не было. Она ходила туда-сюда по канаве и искала сверток. На нем было красным написано «Маме».

Сразу после этого Рут пришлось стать взрослой и заботиться о Ракель. Она никогда никому не рассказывала об ожерелье из искусственных жемчужин.

69

Вернер был мантрой Ракель. Она хваталась за него, падая. Он был движущей силой в ее жизни — тем, что заставляло ее вставать по утрам. Без него она двигалась медленнее и неохотнее. Проходит много дней, прежде чем она решается открыть коробки и посмотреть, что последовало за ней из разрушенного дома.

Она перебирает пожелтевшие газетные вырезки, старые фотографии, расставляет пепельницы, которые следовали за ней с тех самых пор, когда она стала взрослой. Все те же пепельницы. Мамина кукла, фотография отца на лыжах, коробка сигарет, табличка «В экстренном случае разбейте стекло», пара детских башмачков — она даже не уверена, что это ее.

Ракель смотрит на свои вещи и вдруг чувствует страшную усталость. Ей нужно лечь в постель и отдохнуть.

Когда она просыпается, все на месте, а у нее болит голова. Что это за осколки она хранит?

В квартире незнакомого человека, в незнакомом пригороде эти осколки — единственное доказательство того, что Ракель — это все еще Ракель. Если бы Вернер, по-прежнему был ее мантрой, Ракель ни за что не переехала бы в эту крысиную нору.

Теперь самое трудное позади, думает она. Я бросила Вернера, мне есть где жить, завтра я отправлюсь на биржу труда и найду место учителя, а может, послезавтра. Я начну здесь все приводить в порядок, мне нужно наладить быт, тогда дни пойдут быстрее, наверное, надо еще поспать.

Ракель снова ложится, ей хочется забыться сном.

Нет, думает она, не забыться. Начать сначала, справиться со всем этим. Это возможно, это должно быть возможным. Это не просто, но возможно.

И все-таки она не в состоянии бороться с усталостью и снова засыпает против своей воли.

Ракель снится, что снова лето и она идет по Луне. Медленными неуклюжими шажками — из-за неудобного скафандра, — и, когда она возвращается, оказывается, что все уже улетели на ракете, и она заблудилась в космосе.

Другие космонавты показывают на нее пальцем и пожирают ее космическую еду, и у нее кончается кислород, и все становится черным-черно — как космос.

70

Когда Ракель была маленькой, у нее было две мечты о будущем — когда она станет взрослой. Первое — она будет лежать в постели и смотреть собственный телевизор. Второе — у нее будет собственный домашний бар.

На днях, когда она полулежала в постели и смотрела фильм Вуди Аллена — видеомагнитофон она взяла напрокат — с бокалом ирландского виски в руке, она вспомнила свою мечту и тут же почувствовала глубокое удовлетворение. Теперь, шестьдесят часов спустя, Ракель составила список самых ненавистных ей вещей.

СПИСОК

САМЫХ НЕНАВИСТНЫХ МНЕ ВЕЩЕЙ:

1. Я ненавижу лежать в постели, смотреть телевизор и пить спиртное.

2. Я ненавижу жить на девятнадцати квадратных метрах.

3. Я ненавижу, когда у меня всего одна лампа (та, что на потолке).

4. Ненавижу быть учителем испанского (ненавижу прыщавых учеников).

5. Ненавижу свои груди.

6. Ненавижу гинекологов.

7. Ненавижу Рут.

8. Ненавижу чувство вины из-за того, что ненавижу Рут.

9. Ненавижу станцию метро «Рокста».

10. Ненавижу телефон и почтальонов. Ненавижу быть одинокой.

Она прикрепляет список булавкой к стене. Потом делит новый лист на колонки. Пишет заголовок: КАК РАЗБОГАТЕТЬ!

Конец ненависти. Она должна систематично и целеустремленно упорядочить свою жизнь, изумив весь мир и себя саму.

В фильме Вуди Аллена множество элегантных типов расхаживают в элегантной обстановке и тоскуют.

Ракель тоже тоскует, но тосковать на девятнадцати квадратных метрах — вовсе не элегантно. Это старая истина, что только богатым проблемы по карману, что только тому, у кого есть жилье, можно тосковать. Когда причина тоски заключается в нехватке денег и жилья, тоска скучна и сера.

Как Польша, страна, где никогда не светит солнце и никогда не высыхают лужи. Тоска Ракель — как Польша. Нелепая и скудная тоска, с которой прямая дорога в службу соцзащиты, а не к психоаналитику.

Поэтому Ракель надо разбогатеть. В колонке «Как разбогатеть!» она пишет единственное, в чем она уверена: учитель испанского не разбогатеет.

Акции, пишет она.

Боже, как она кляла себя в тот год, когда у «Ферменты» так хорошо шли дела! Почему она вовремя не вложила туда свой небольшой капитал? Она разбогатела бы всего за несколько месяцев.

Хотя теперь она даже рада, что не сделала ставку на «Ферменту».

В конце концов.

Ракель вычеркивает акции и вписывает «Лото» и «Виннарконто».

В одной газете она прочитала, что восьмилетняя девочка выиграла миллион в лотерею. Родители поставили на ее имя восемьсот крон — минимальную сумму — и дали ей всего один лот — а она все равно выиграла.

Ракель поставила более пяти тысяч и более сорока лотов — она не выиграла и эре.

Газета преподнесла выигрыш восьмилетнего ребенка как «очаровательную радостную новость».

Очаровательную и радостную! Гадкая это новость, вот что!

Ракель втайне надеется, что малышка свихнется от своего везения.

Ракель выиграла в лотерею всего один раз в жизни. В детстве — волнистого попугайчика на рождественской ярмарке.

Тот, кто сначала выиграл птицу, не захотел ее брать. Угадайте, завизжала ли Ракель от радости, когда ей позвонили из церкви?

И вопила ли птица день и ночь напролет несколько лет?

Нет на свете птицы за всю историю человечества, которую ненавидели бы больше, чем эту. Ей даже не дали имени. А если дали, Ракель тут же его забыла. Шли годы, и однажды птица умерла. Как — этого Ракель толком не помнит. К чему рыться в прошлом.

Говорят, что Андерс Валль и Эрик Пенсер из довольно бедных семей. В школе они были троечниками, по всем предметам у них были одинаково низкие оценки. Их не интересовали ни спорт, ни музыка, ни девушки, как других мальчиков. В их головах шевелилась всего одна мысль: деньги. Ради того, чтобы разбогатеть, они могли пожертвовать чем угодно.

Теперь они возглавляют каждый свою империю. Они преуспели, но какой ценой! Они вообще жили? И Ракель спрашивает себя, не счастливее ли она, несмотря на свою бедность.

Нет, конечно, не счастливее.

Ракель думает: Андерс Валль уже женат, а Эрик Пенсер слишком уродлив.

Ракель вычеркивает Андерса Валля и Эрика Пенсера из списка, она вычеркивает «Лото» и «Виннарконто». И рвет список на клочки.

Вместо этого она пишет новый заголовок: КАК СТАТЬ СЧАСТЛИВЫМ?

Решиться порвать с прошлым, пишет она, решиться начать все сначала, перестать ждать, прекратить предъявлять требования, решиться быть довольной. Я на правильном пути, я справлюсь. Мало оставить кого-то, надо умереть и заново родиться, иначе во всем этом нет смысла. Мало бросить Вернера, надо позволить реке унести все с собой и создать что-то новое. Поселиться в другом городе, заняться чем-то еще, кроме испанского, изменить прическу, образ мыслей. Умереть и родиться неузнаваемой. Я загадочная писательница с таинственной улыбкой и ворохом волос. Я крашу волосы в ярко-рыжий цвет. Хна — это классно! Lo siento, señor, no hablo español. Да, она та самая радостная чертовка. No, señor, soy artista. Керамист я, керамист. В моих шкафах притаились десятки забавных глиняных человечков, и каждого я продам за большие деньги, и я просверлю в них маленькие дырочки, в которые можно будет втыкать иголки, и все будут покупать моих человечков и втыкать в них иголки, и Вернер будет каждый раз вскрикивать от боли, не понимая, в чем дело, пока однажды боль не прекратится, потому что всем осточертеют мои глиняные человечки и никому до них не будет дела, а Вернер так и не поймет, что же это было с ним.

На следующий день она покупает «горящую» путевку в Париж на Рождество, звонит Рут и говорит, что она, к сожалению, не сможет отпраздновать Рождество вместе с ними (ой-ой-ой, как же это так!), и рвет открытку Вернеру, потому что не желает она ему счастливого Рождества, она желает ему Рождества, полного муки и безнадежности, и чтобы та, другая, заразила его венерическим заболеванием.

Вот так, думает она, вот так.

71

Вернувшись домой за день до поездки в Париж, Ракель чувствует: что-то не так.

На полу у кровати пятно. Слизь.

Ракель ведь смотрела «Экзорциста» и все такое, и она знает, какие следы оставляет после себя дьявол, поэтому она бросается на кровать и кричит: «ИИСУС — ГОСПОДЬ! ИИСУС — ГОСПОДЬ! ИИСУС — ГОСПОДЬ!»

Она знает, что ее ждет. Скоро ее начнет рвать зеленой желчью, а потом в комнату ввалится Макс фон Сюдов.

Она заставляет себя уснуть. Просыпается на следующее утро, и все нормально. Завтракает в халате, потом звонит телефон, и это Рут, которая интересуется, как Ракель. И Ракель отвечает: «Прекрасно, а ты как думала?» — и ходит по комнате взад и вперед с телефоном в руках, и подходит к креслу, и тогда она вдруг видит, что ПОД КРЕСЛОМ ЛЕЖИТ МЕРТВЫЙ ГОЛУБЬ!

— Что? — переспрашивает Рут.

— Я СКАЗАЛА, ЧТО В МОЕЙ КВАРТИРЕ ЛЕЖИТ БОЛЬШОЙ ЖИРНЫЙ МЕРТВЫЙ ГОЛУБЬ!

Рут, конечно, сразу выбирает командный тон:

— Не трогай его. У него могут быть блохи, и он может быть заразным. Выброси его лопатой.

— ЛОПАТОЙ? Я ЖИВУ НА ЧЕТВЕРТОМ ЭТАЖЕ НА ДЕВЯТНАДЦАТИ КВАДРАТНЫХ МЕТРАХ, КАКОГО ЧЕРТА У МЕНЯ МОЖЕТ ДЕЛАТЬ ЛОПАТА?

— Успокойся. Ты всегда впадаешь в истерику. Если он мертвый, то бояться нечего…

Но Ракель вдруг видит, что мертвый голубь под креслом начинает медленно и угрожающе шевелить крыльями.

— ОН НАПАДАЕТ.

— Не нападает, — раздраженно говорит Рут.

— СЛУШАЙ, У МЕНЯ В КВАРТИРЕ ГОЛУБЬ-УБИЙЦА Я НЕ МОГУ РАЗГОВАРИВАТЬ! — кричит Ракель, бросает трубку и вскакивает на стул в поисках укрытия.

И так они застывают: Ракель на стуле, голубь в углу, голубь в углу, Ракель на стуле.

Голуби разлагаются не быстро.

И Ракель думает: это история для серии «Драма в повседневности» в «Домашнем журнале». Каждая опубликованная история оценивается в двести крон.

Но со стула ей не дотянуться до ручки с бумагой, и она думает: почему влипает всегда невиновный? Бьюсь об заклад, что у аятоллы Хомейни никогда не было мертвого голубя под креслом. И у Вернера. И у Рут.

Нет в мире справедливости.

В фильме «Полуночный экспресс» один молодой человек должен вывезти из Турции сверток с гашишем, но попадается полиции, и его приговаривают к пожизненному заключению.

Каждый раз, когда Ракель смотрит этот фильм, она надеется, что ему повезет, и парень все-таки вернется домой к родителям, и все будет хорошо.

Ракель смотрела фильм шесть раз, и этот осел каждый раз попадался!

Ну может же ему, как и ей, повезти хоть однажды! Она перешла на «Вита Бленд», чтобы уберечься от рака легких. Она готова поспорить, что все равно подцепит рак, но тогда она, во всяком случае, будет вправе заявить Богу: «В мире нет справедливости».

Она могла бы взять молоток и пристукнуть мерзкого голубя. Каждое животное защищает свою территорию. Наконец она звонит Рут, которая приходит и выносит птицу.

— Ох-ох-ох, — говорит Рут.

Потому что Ракель не может позаботиться о себе.

Зато Рут — старая дева.

И все же они скованы крепкой цепью. Они сестры, и они пытаются стать счастливыми, и они с помощью старых осколков отчего дома пытаются создать нечто, что тоже можно назвать домом.

Они пытаются воссоздать естественность, царившую, когда ничто не вызывало сомнений — ни правила, ни власть, ни запреты, ни наказания, — и выливавшуюся в то, что они теперь вспоминают как надежность. Надежность, в которой можно спать и есть, в которой можно расти и из которой можно вырастать.

Они презирают и прощают друг друга в блаженном угаре, несутся вперед или топчутся на месте.

Когда с голубем покончено, они пьют кофе. Рут вздыхает. Ракель вздыхает.

— Годы идут, — вздыхает Рут, — а все не так, как хотелось.

— Все не так, как хотелось, — соглашается Ракель.

— Николас не возвращается домой, и Шарлотта скоро уйдет, и останется только малыш Даниель. Куда они уходят? А еще эти ягоды, которые я пообещала собрать: на варенье, на компоты, на заморозку.

— Но с другой стороны, куда тебе эта прорва черники, — утешает Ракель, — а брусничное варенье ты вообще подаешь только к котлетам, а котлеты ты делаешь, только когда снижают цены сразу и на фарш, и на сливки, а этого не случается почти никогда.

— Знаешь что, я иногда завидую твоему хаосу.

— Не завидуешь.

— Точно, не завидую, и вот снова Рождество.

— Что ж, спасибо, что помогла мне с голубем.

— Ай, я бы точно так же запаниковала, если бы это произошло в моем доме.

— Нет. Ты никогда не паникуешь.

— Не дурачься. Когда твой самолет?

— Скоро.

— Я считаю, что это безумие — уезжать на Рождество.

Рут медлит. Потом улыбается.

— Подвезти до аэропорта?

И Ракель улыбается.

— Я передам Парижу привет от тебя.

— Да, передай. Передай и скажи: вот оно как.

Рут стоит у панорамного окна и смотрит, как взлетает и исчезает самолет. С тяжелого низкого неба тихо падает дождь. Рут долго стоит и смотрит вверх, прочь, в другой мир. Потом она говорит «ох-ох-ох» и направляется к своему автомобилю.

«Ко мне в квартиру, кстати, никогда не проник бы мертвый голубь, — думает она. — Начнем с этого. Просто из принципа».

72

Канун Рождества, слякоть.

Даниель получает в подарок коньки.

— Я так любил в детстве кататься на коньках! — восклицает Эдмунд.

— Но у Даниеля такие слабые лодыжки! — фыркает Шарлотта.

— Не говори так, — резко произносит Рут, но тут же меняет тон на дружелюбный: — Даниель, это же замечательно, теперь я буду давать вам апельсины и горячий шоколад, и вы сможете всю чудесную зиму каждое воскресенье кататься по льду!

Даниель ненавидит зиму.

— Что ж, берем следующий подарок, — решает Рут и вытаскивает еще один пакет из-под елки, которая сверкает мишурой, пластмассовыми шарами и электрическими огоньками.

73

И вот Вернер звонит Ракель — в марте, через четыре месяца.

— Я считаю, что пора нормализовать наши отношения. Что скажешь о том, чтобы снова съехаться и покончить с этой мышиной возней?

У Вернера веселый и решительный голос. Он говорит, что расстался с той, другой, и что в доме не хватает Ракель. Одним щелчком он разрушает глиняный мир Ракель.

Ракель крепко зажмуривается и прижимает трубку к уху.

Вернер поет: приходи, приходи, приходи!

Он хочет, чтобы она вернулась. Что же ей делать? Ему не хватает ее, может, он даже любит ее.

Она видит, как они встречаются в последнем снегопаде и идут к дому в желто-зеленой ночи.

Домой. Иметь дом. Хочу домой. Сейчас же.

— Алло, ты здесь?

На линии помехи, на Луне дует ветер. «I’m sorry but we seem to have lost contact with Mars 127… that’s all right, I try again next year… next year… next…»

Ракель не может выговорить «да». Губы складываются как нужно, но воздуха для звука нет.

Она хочет!

— Ракель, ты здесь?

Голос Вернера звучит в ее ушах как эхо. Ты здесь, здесь, здесь, здесь…

Ракель кладет трубку.

Потом она кричит. Крик посреди, совсем посреди, посреди кошмара.

74

Но она проснется по ту сторону.

Она достает глину из кухонного шкафа, бережно и медленно лепит еще одного человечка — мнет, жмет, формирует лицо и тело. Пока она лепит, глина темнеет, но человечек выходит похожим на Вернера. Полноватый, лысоватый, сутуловатый.

Она говорит человечку с французским акцентом:

— Кто этот Вернер, что мне звонил? Я таинственная керамистка из Бретани с ворохом рыжих волос. Я не знаю никакого Вернера. Я не верю, что Хультсбрук существует, пусть даже в пяти километрах от автобусной станции. Кто этот Вернер, что звонит мне и ноет?

Она сминает человечка и смеется.

— C’est la vie! — облегченно и радостно восклицает она и начинает петь на мелодию «I will survive»:

75

— И представь, когда она пела, заиграл оркестр — барабаны, литавры, — хор запел что было сил, и Ракель снова была счастлива.

— Это невозможно! — протестует Даниель.

— Возможно, возможно! — упорствует Рикард.

И никто, кроме Даниеля, не мог понять, что же он сказал.