Кажется, сердце вот-вот выскочит из груди. Анна медленно набирает номер телефона, записанный на мятом листочке. Она за эту осень часто, оставшись одна, доставала и разглядывала этот листок, и все-таки она внимательно проверяет каждую цифру перед тем, как нажать кнопку. Каждое движение указательного пальца — измена. Уже одно то, что она сохранила этот номер, — бунт и предательство.
Раздаются длинные гудки. У Анны несколько раз до икоты перехватывает дух, пока она ждет, когда на том конце провода раздастся голос. Рука, в которой Анна держит трубку, вся липкая от пота. Анна прижимается к трубке так плотно, что ухо начинает болеть. Гудок, другой, третий, четвертый. Анна изо всех сил надеется, что никто не ответит. Тогда она спокойно повесит трубку и скажет себе, что вот она же попыталась. И на этом все закончится.
Включается автоответчик. Слава богу: значит, его нет дома.
— Вы позвонили Андерсу. К сожалению, я не могу сейчас ответить. Оставьте ваше…
Анна не хочет оставлять сообщение и собирается повесить трубку, но тут голос автоответчика прерывается и кто-то на другом конце произносит:
— Алло.
Сердце колотится так бешено, что Анна начинает задыхаться.
— Алло? — повторяет голос.
Она должна что-то сказать. Должна себя обнаружить. Должна снова дышать.
— Алло, — повторяет голос уже в третий раз, — ну же, говорите, я ведь слышу, что кто-то икает.
Хокан с детьми уехали на следующий день после Рождества, и в тот же вечер Анна отправилась встречаться с человеком, которому сейчас звонит. Одна, без подруг. «Без свидетелей», — как она это про себя назвала.
Она купила пачку сигарет «Бленд Ультра» и зарядилась вишневым вином — для храбрости и чтобы слегка расслабиться.
Они договорились встретиться в ресторане, в котором, она точно знала, им не попадется никто из знакомых Анны, в той части города, где она почти никогда не бывала.
Вот она — Анна, которая не боится риска. Не боится нарушить тишину.
Анна хочет совершать неожиданные поступки. Анна любит новые впечатления. Хокана это всегда раздражало. Он хочет, чтобы ничего не менялось. Даже компакт-диски он покупает только с теми записями, которые у него уже есть на виниле. Nice price. Точно знаешь, что покупаешь. Надо быть верным старым друзьям — так он это называет.
Быть верным старым друзьям — значит остерегаться новых.
Но сейчас Хокана нет рядом. Ее никто не одергивает, не ограничивает ее свободу, не сдерживает ее устремлений.
Сейчас она лицом к лицу с чем-то новым.
С его глазами что-то не то. Взгляд одновременно дружелюбный и испытующий. Какого они цвета? Светло-зеленые, почти желтые, и зрачки блестят, как черные жемчужины. Странные какие-то глаза, и нос тоже странный, и улыбка.
Может, конечно, она выпила слишком много вина. Но глаза действительно странные.
Манера говорить у него тоже необычная: с его губ не сходит легкая, чуть вызывающая улыбка, как будто всему, что он говорит, можно верить лишь наполовину. Как будто намекает, что, быть может, влюблен, но не уверен, что ему это нужно. И если она хочет его понять, ей нужно нырнуть поглубже — туда, где до дна не дотянуться, а он не обещает прийти ей на помощь, начни она тонуть. Или обещает? Какие же странные глаза…
В начале свидания он был в маленьких круглых солнцезащитных очках с коричневыми стеклами. Словно он знал про странный магнетизм своего взгляда и хотел смягчить эффект. Именно из-за его глаз Анне так недоставало мужества, когда она набирала номер. Из-за его странных светло-зеленых, почти желтых глаз.
То, что он не снял темные очки, не кажется ей удивительным. Это как будто само собой разумеется. Как будто он хочет, чтобы Анна сперва немного привыкла. Поэтому она сидит и рассматривает его губы и его белоснежную улыбку.
Когда им приносят заказ, он наконец снимает очки и убирает их в нагрудный карман. Потом он заглядывает ей в глаза — и не отводит взгляд, смотрит долго и серьезно.
Бонус, думает Анна, он позволяет мне смотреть ему в глаза и сам тоже смотрит на меня, прямо на меня, и он видит сильную и прекрасную Анну — ту женщину, которая во мне скрыта.
Может быть, это все вино. Может быть, это любовь. Может быть, в ней проснулась прекрасная, сильная Анна, неукротимая, как стихия. Да, похоже, все именно так.
Они выходят из последнего автобуса, держась за руки, и бредут по району типовых коттеджей. Анна замерзла, и Андерс накинул ей на плечи свой свитер. Он поглаживает ее руку большим пальцем. Его ладонь — теплая и твердая. Все происходит не по-настоящему. Как в кино.
На улице так холодно, что изо рта у них идет пар, словно табачный дым.
Анна чувствует себя подростком. Как будто все только начинается. Перед ними раскинулась неизвестная земля, над ними — ничего, кроме звезд. Никакого мрачного и грозного Бога, который бы ее поучал и наказывал.
На секунду Анне становится не по себе от мысли, что они могут встретить кого-нибудь из ее знакомых, но она слишком пьяна, чтобы тревога овладела ею всерьез.
Навстречу идет человек с собакой. Крайне маловероятно, что это окажется кто-то знакомый. Риск, которым можно пренебречь, как любит говорить Хокан. Он всегда был сторонником использования ядерной энергии.
Но так же как ядерные реакторы, как известно, иногда все-таки взрываются, так и человек с собакой оказывается знакомым. Это Хультгрен, который живет в одном из соседних домов. Проходя мимо него, Анна не выпускает руку Андерса. Только почему-то улыбается, смущенно и беспомощно.
Хультгрен вытягивает голову, кивает и восклицает «Привет!» гораздо громче, чем требуется. Затем выдерживает паузу и недоуменно смотрит на них, словно говоря: «Ах, вот, значит, как оно…» и «Да ладно, не беспокойтесь, я сам придерживаюсь таких свободных взглядов, что даже не помню точно, как меня зовут. А моей жене вообще нравится Рикард Вульф!»
Собака, которую Хультгрен держит на поводке, — довольно жирный лабрадор.
Хультгрен и лабрадор Хультрена очень похожи друг на друга.
Когда они прошли, Анна оборачивается, чтобы посмотреть, обернется ли сосед. Но тот не оборачивается. И Анна все равно слишком пьяна, чтобы испытывать угрызения совести.
Андерс как будто вовсе не обратил на встречу с Хультгреном никакого внимания. Он идет себе и держит ее за руку. От их дыхания поднимается пар, словно табачный дым.
Анне интересно, о чем Андерс сейчас думает. Вот ровно сейчас.
— О чем ты сейчас думаешь?
— О том, что мы идем по улице, — отвечает он.
Надо же, думает Анна. А ведь и правда.
Когда они заходят в дом, Анна не начинает извиняться за беспорядок. В любом другом случае она бы стала это делать, совершенно автоматически. Но не сейчас. Сегодня она поступает так, как обычно не поступает.
Анна берет Андерса за руку и ведет его по дому.
Вот подвал. Мы собирались сделать здесь сауну, но все руки не доходили. А вот наша гостиная. Да, мне тоже нравятся эти подсвечники. Вот терраса. Летом здесь очень красиво. Окна выходят на запад, и где-то до половины восьмого в доме всегда солнечно.
В какой-то момент Андерс спрашивает, зачем она все это ему показывает. Анна отвечает, что не знает.
Наверное, ей хочется, чтобы он узнал, какая она на самом деле, и для этого ей нужно показать ему, что у нее есть.
Она — то, что она нажила.
Ей столько всего хочется рассказать ему, но, когда она пытается начать говорить, выходит, что сказать ей нечего.
Андерс говорит, что он, кажется, влюблен. И что раньше с ним такого никогда не было.
Анна не говорит, что ей кажется, что она влюблена. Это прозвучало бы глупо. Вместо этого она старается как можно загадочнее улыбнуться и позволяет ему утонуть в своих глазах.
И в ту же секунду любовь ударяет ей в голову. Сносит ей голову.
Если, конечно, это любовь, а не вино. Но как тут поймешь?
Теперь она узнает, как это случается. Раньше с ней не приключалось ничего подобного. Она никогда не приводила в дом чужого мужчину вот так, как сейчас.
Наверное, сейчас в самый раз заняться сексом. А то будет как-то странно. Да, определенно они должны заняться сексом.
Вообще, это он должен проявить инициативу. Вся ее решительность ушла на то, чтобы привести его домой. И вот он здесь. Больше ей ничего не надо.
Но если он захочет секса, так тому и быть.
Анна начинает прикидывать. Если дело дойдет до секса, не подниматься же им специально за этим на второй этаж. Вышло бы как-то неловко.
К тому же по дороге в спальню им пришлось бы пройти мимо детской, а это было бы еще более неловко.
Анна вспоминает про диван в гостиной. Можно заняться сексом на диване в гостиной!
Если он, конечно, хочет. Пусть решает сам. Ей-то все равно.
Но все-таки она говорит:
— Давай сядем на диван.
И они садятся.
Хопа! — думает Анна. — Вот мы и на диване.
Она дважды откашливается и спрашивает, не хочет ли Андерс чаю. Надо же что-то предложить. Он отвечает, что да, было бы неплохо. Надо же что-то ответить.
Они сидят на диване, пока чайник закипает, и не знают, что бы сказать. Потом Андерс откашливается, Анна тоже откашливается, и как-то очень быстро — она даже не успевает понять, она ли к нему подвинулась или он к ней, — они начинают целоваться.
Потому что это неизбежно.
Это должно было случиться.
Анна не помнит, когда ее последний раз целовал кто-нибудь, кроме Хокана, она понимает, что чайник закипел, но остается с Андерсом, она слышит, как бурлит вода, но ее охватила другая жажда, которую она утоляет с жадностью изголодавшегося животного, она слышит чайник на кухне, но происходящее здесь гораздо важнее, потому что это происходит не по-настоящему, не с ней — так думает Анна и остается лежать на диване, пока чайник выкипает на плите.
Она отмечает про себя множество разных вещей, лежа с закрытыми глазами и целуясь с Андерсом: что во рту у него привкус кофе, что волосы у него гуще, чем у Хокана, что кожа его пахнет ванилью.
Что это ровно то, чего она хочет.
Ей в спину впивается что-то острое и твердое. Анна догадывается, что это деталька от конструктора «Лего», затесавшаяся между диванных валиков; Анне кажется, что она сходит с ума; Анне кажется, что она умрет, если он оставит ее сейчас.
И вдруг Андерс резко встает с дивана. Он говорит, что это все неправильно. Что он не может так поступить с Хоканом.
Так он и говорит. Анна ничего не понимает.
Он говорит, что это плохо кончится, что у него все равно нет шансов, что она никогда не предпочтет его Хокану.
Постойте, постойте! Все должно было быть совсем не так!
Андерс поправляет одежду, проводит рукой по волосам.
— Ты никогда не оставишь ради меня все, что у тебя есть, — говорит он, и голос его звучит на удивление трезво. Он внимательно смотрит на нее своими светло-зелеными, почти желтыми глазами.
Что она может возразить? Он прав. Анна лежит на диване у себя в гостиной, в юбке и в лифчике, ей в спину впивается деталька от «Лето», и она чувствует себя полной идиоткой. Ей совершенно нечего ему возразить.
Она только знает, что, если он уйдет, она не сможет этого вынести.
У нее экзема на коже. Он видел ее экзему! Он что, не понимает, как сильно она доверилась ему?
Анна притягивает его к себе, они снова обнимаются, ей хочется шептать ему на ухо приятные слова, чтобы он знал, как он ей дорог, и это было бы правдой, но сперва она слишком долго колеблется, а потом становится слишком поздно.
И когда момент упущен, Анна просто спокойно лежит в его объятиях, а он гладит ее по голове. Она не знает, почему он стал гладить ее по голове. Так же как не знает, почему начала плакать.
Как-то само собой получилось. Правда, это была всего лишь одна слезинка, одна-единственная, скатилась по щеке, но Андерс заметил и спросил, часто ли она плачет.
Как-то скептически звучит, нет? Даже немного издевательски.
Теперь он будет думать, что Анна разыгрывает перед ним спектакль, что ее слезы — шантаж. Какого черта…
Анна собирает все свое мужество и произносит:
— Я хочу, чтобы ты остался!
Но момент упущен, ее сил уже не хватает.
Он смотрит на нее с грустью и говорит, что это было бы слишком просто — переспать сейчас, а потом разойтись и сделать вид, что ничего не было.
Анна садится на диване, бледная и некрасивая, ей становится холодно. Надо включить батарею потеплее.
Неужели мы так дешево стоим? — думает она.
С этим невозможно смириться. Разве все может вот так закончиться?
Батарею потеплее.
Анна может сказать, что готова развестись с Хоканом. Но почему-то не говорит. У нее стучит в висках. Надо включить батарею потеплее. Она почти не слышит, что говорит. Хочет сказать что-то важное, но не находит нужных слов. Не может подобрать ни одного правильного слова. Он должен понять, что эта ночь — особенная и дело тут вовсе не в том, что ей захотелось потрахаться.
Она вовсе не…
Она в отчаянии.
В полном отчаянии. Он что, не понимает?
Ей становится страшно при мысли, что даже один разочек, на одно короткое мгновение ей так и не удалось выбрать не то, что она выбирает всегда.
Она хотела один-единственный раз в жизни, на одну-единственную растреклятую ночь притвориться, что не все предрешено и предопределено. Что решения приняты не сразу за всех, что не все в ее жизни установлено и заведомо ясно. И что же??? Вот она сидит на диване, знает заранее ответы на все вопросы и на сто процентов уверена, что все будет именно так, как будет.
Она спрячет эту ночь в самый потайной уголок в своем сердце, куда никто не заглядывает, и будет хранить память о ней как самое драгоценное сокровище. Вот что она хотела сказать Андерсу. Но не сказала.
Она дала ему уйти, потому что не могла ничего изменить.
И все в ее жизни предрешено и предопределено. Все решения уже давным-давно приняты.
Он точно так же заранее знает ответы на все вопросы. И понимает, что шансов у него нет.
На дорожке перед дверью лежит опавшая листва, чуть присыпанная снегом, и Анна позволяет ему уйти, потому что ничего не может сделать, кроме как потеплее включить батарею после его ухода, потому что она замерзла.