Что толку от грозных криков, рычанья и рева при встрече с этим зверем! Необъятная багряно-золотистая туша, мощный, закрученный кольцами хвост, лапы, загребающие груды сокровищ, глаза, в которых нет огня — только холод, точно память о смерти близких. Весь пол в пещере, насколько хватало глаз, был завален украшениями из золота, драгоценными камнями, самоцветами и серебряными сосудами, на всем — кровавый отблеск красного мерцания дракона. Стены пещеры и своды над его головой кишели летучими мышами. Дракон размеренно дышал, пропуская воздух сквозь громадную внутреннюю топку, и чешуя его то разгоралась, то темнела; острые, как бритва, клыки ослепительно сверкали, как россыпи сокровищ под ним, словно тоже были из драгоценных камней и благородных металлов.

Сердце мое дрогнуло. Его глаза глядели прямо на меня. Я вдруг почувствовал такую слабость в животе и в коленях, что опустился на четвереньки. Дракон приоткрыл пасть. Из нее вырвались языки пламени.

А, Грендель! — сказал он. — Ты пришел. — Голосего был страшен. Не раскатистый рев, как можно было ожидать, но голос, который мог бы принадлежать глубокому старику. Громче, конечно, но ненамного.

Мы ждали тебя, — сказал он. И нервно хихикнул, точно скупец, застигнутый врасплох при подсчетах. Тяжелые веки прикрывали его глаза, испещренные сетью тонких прожилок и окруженные множеством морщин, как у старого любителя хмельного меда. — Будь добр, отойди в сторонку, мой мальчик, — сказал он. — Я иногда кашляю, а это весьма небезопасно на близком расстоянии.

Его высокие мертвенные веки сморщились еще больше, и уголки рта взметнулись вверх, когда он коварно засмеялся, почти не скрывая угрозы. Я поспешно отскочил в сторону.

— Славный мальчик, — сказал он. Склонил голову набок и приблизил ко мне один глаз. — Умный мальчик!Хи-хи-хи!

Он поднял морщинистую лапу с когтями в рост человека и занес над моей головой, будто собираясь раздавить меня, но потом легко опустил и только — раз, два, три — потрепал меня по голове.

— Ну, говори, мой мальчик, — произнес он. — Скажи: «Здравствуйте, господин Дракон!» — И захохотал.

Комок застрял у меня в горле, я попытался вздохнуть и заговорить, но не смог.

Дракон улыбнулся своими отвратно мерзкими губами. Мягкие и потрескавшиеся, они, как у старого пса, едва прикрывали зубы.

— Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя, а? От страха готовы наложить в штаны!

Хи-хи! — Он вздрогнул, будто от неприятной мысли, потом помрачнел, — Не знал, да?

Я покачал головой.

— Ладно, — сказал он. — Кстати, стоишь-то ты на довольно ценных камешках. Фурункулах, геморроях, дубинах, слюнках, их-хе-хе… Так.

Он покрутил головой, будто тесный металлический воротник жал его шелушащуюся шею, и придал себе серьезное, как ему казалось, выражение, точно старый пьяница, который делает трезвое лицо перед судом. Затем, как бы непроизвольно, он снова захихикал. Это было отвратительно, отвратительно! Непристойно! Он не мог остановиться. Он хохотал так сильно, что блестящая слеза, как огромный алмаз, скатилась по его щеке. Но все равно не мог остановиться. Он поднял когтистую лапу и ткнул ею в меня. Откинув голову назад, он смеялся, выдувая пламя из пасти и ноздрей. Он попытался что-то сказать, но зашелся смехом пуще прежнего. Потом завалился набок, вытянув для равновесия огромное сморщенное крыло, одной лапой прикрыл глаза, а другой по-прежнему показывал на меня, сотрясаясь от раскатов хохота и взбрыкивая задними лапами. Я сразу рассердился, хотя показать этого не осмелился.

— Как кролик! — выдавил он. — И-хи-хи-хи! Когда ты испуган, ты… И-хи-хи-хи… (задыхаясь) похож на…

Я нахмурился и сообразил, что сижу с прижатыми к груди руками и действительно похож на кролика на задних лапах. Я спрятал руки за спину. Мой рассерженный вид едва не доконал дракона. Ухая, всхлипывая и ловя ртом воздух, он чуть не задохнулся от смеха. От ярости я потерял голову. Схватил изумруд величиной с кулак и замахнулся, чтобы швырнуть его в дракона. Он сразу стал серьезным.

— : Положи на место! — сказал он. Глубоко вздохнув, он повернул громадную голову и посмотрел прямо на меня. Я бросил изумруд и с трудом подавил подступившую к горлу дурноту.

Не трожь, — сказал он. Старческий голос теперь был так же ужасен, как и его взгляд. Словно дракон был мертв уже тысячу лет. — Никогда, никогда, никогда не трогай моих вещей, — сказал он. Вместе со словами из его пасти вырвалось пламя, опалив мне волосы на животе и ногах. Я кивнул, весь дрожа от страха.

Вот так, — сказал он. Еще на мгновение задержал на мне взгляд и медленно-медленно отвернул голову. Затем как-то по-старушечьи, будто был — несмотря на злобу — слегка смущен, он взгромоздился обратно на груду сокровищ, распластал крылья и устроился поудобнее.

Настроение у него было препаршивое. Я засомневался, что смогу теперь что-нибудь узнать у него. Хорошо еще, если удастся выбраться отсюда живым. Я вдруг подумал о том, что он сказал: «Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя». В чем-то он был прав. Впредь буду держаться от них подальше. Одно дело время от времени съедать человека — это-то вполне естественно: избавляет их от перенаселения и, возможно, от голодной смерти в суровую зиму; но совсем другое — пугать их, приводить в трепет, вызывать по ночам кошмары, просто так, развлечения ради.

— Ерунда, — сказал дракон.

Я моргнул.

Я говорю: ерунда, — повторил он, — Почему бы не попугать их? Послушай, малыш, я бы мог тебе рассказать… — Он закатил глаза под тяжелые веки и издал звук: «Гла-ах». Потом снова тяжело задышал от распиравшей его злобы.

Глупцы, глупцы, глупцы/ — прошипел он. — Вся эта чертова орава. Зачем ты пришел сюда? Почему ты беспокоишь меня? Не отвечай! — тут же добавил он, останавливая меня. — Знаю, что у тебя на уме. Я все знаю. Вот потому-то я весь такой больной, усталый и старый.

Мне очень жаль, — сказал я.

Молчи! — крикнул он. Пламя метнулось аж до самого входа в пещеру. — Знаю, что тебе жаль. В данный момент, скажем так. В этот бренный дурацкий проблеск в бесконечном унылом падении вечности.

Меня это не трогает — отнюдь! Молчи!

Его глаз резко открылся, как дыра, заставив меня молчать. Я закрыл рот. Направленный на меня глаз был ужасен. Я почувствовал, что проваливаюсь в него — неудержимо срываюсь в беззвучную пустоту. Он оставил меня падать — все ниже и ниже, навстречу черному солнцу и паукам, хотя знал, что я вот-вот погибну. Совершенно хладнокровное существо — змей до кончика хвоста.

Но в конце концов он заговорил, вернее, засмеялся, и все стало на свои места. Засмеялся, заговорил и остановил мое падение, но не из сострадания, а из холодного удовольствия знать то, что он знает. Я снова очутился в пещере, и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину закрылся.

Ты хочешь знать ответ, — сказал он. — За этим то ты и пришел. Мой совет тебе — не спрашивай!

Поступай, как я! Копи золото — но не мое золото —и стереги его!

Зачем? — сказал я.

МОЛЧИ!

Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились.

Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову ладонями.

Потом:

— Ты хочешь узнать про Сказителя?

Я кивнул.

— Иллюзия, — сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени. — Видишь ли, я знаю все. — Старческий голос притворно потеплел. — Начало, середину, конец. Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие низшие существа, — память и восприятие — и никаких более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают совершенно иным разумом. — Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не было ни следа удовольствия. — Мы видим все с вершины горы: все время, все пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? — Он вдруг сразу стал нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему выдвигали так часто, что его от них уже тошнило. — Драконам нет дела довашей куцей свободы воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик. — Его тусклый глаз вспыхнул. — Если ты со своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто утверждает обратное, — глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если, предположим, я вмешаюсь — сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец — то ли потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом попросил, — даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон прищурил глаз.

— Грендель!

Я подскочил.

— Ну что у тебя за скучный вид, — сказал он и сурово посмотрел на меня, черный, как полночь. — Подумай лучше, каково приходится мне, — сказал он.

Я чуть снова не сказал: «Мне очень жаль», но вовремя спохватился.

— Люди, — сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру презрением, словно ядом своего дыхания. — Я вижу, ты понимаешь их. Считающих, из меряющих, создающих теории. Все поросята любят сыр.

Дружище Снэггл — поросенок.И если Снэггл заболеет и откажется поесть,Предложите ему сыр.

Игры, игры, игры! — Он фыркнул пламенем. — Они только думают, что думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или, скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть, иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог, ведущих в ад, а также с помощью длинных — отсюда-до-луны-и-обратно— перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие! Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить, — всякие там «и» или «но» — вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не существует. Связанность — вот сущность всего. Это их не останавливает, куда там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут, — бессмыслица. У них возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как «Бога нет», несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде «Все плотоядные коровы едят мясо». Вот тут-то им на помощь и приходит Сказитель. Дает им иллюзию реальности — скрепляет все их факты своим клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем они, — даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов, условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше — чего бы это ни стоило. Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели.

— Понятно, — сказал я. Это было не совсем правдой.

Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным.

Учитывая все обстоятельства, — сказал он, — ты слушал внимательно и вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве.

Спасибо, — сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня уже было, пожалуй, предостаточно.

Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал:

— Во всех рассуждениях о Природе Мы не должны забывать о различиях масштабов, в особенности о различиях временных промежутков. Мы (я имею в виду вас, не нас) склонны принимать в качестве абсолютной меры модусы доступных нашему наблюдению функций наших тел. Но, по сути дела, было бы чрезвычайно опрометчиво распространять выводы, сделанные на основе наблюдения, далеко за пределы того масштаба величин, в рамках которого производилось данное на блюдение. Например, очевидное отсутствие изменения в течение секунды ничего не говорит нам об изменении, происходящем в течение тысячи лет. Равно как видимость изменения в течение тысячи лет ничего не говорит нам о том, что может произойти в течение, скажем, миллиона лет; а видимое изменение в течение миллиона лет ничего не говорит о миллионе миллионов лет. Мы можем продолжать эту прогрессию до бесконечности; абсолютного мерила величины не существует. Любой промежуток времени в этой прогрессии будет большим по сравнению с предыдущим и меньшим по сравнению с последующим. Далее, все специальные исследования предполагают некие фундаментальные типы вещей. (Здесь я, заметь, использую слово «вещи» в наиболее общем смысле, включающем в себя действия, цвета и все прочие данные чувств, а также ценности.) Изучение, или «наука», как деятельность низшего разума имеет дело с ограниченным набором различных типов вещей. Таким образом, имеется, во-первых, разнообразие типов. Во-вторых, имеется определенность того, какие типы представлены в той или иной указанной ситуации. Например, имеется отдельное высказывание: «Этот предмет зеленый» — и более общее высказывание: «Все эти предметы зеленые». Именно с такого рода проблемами имеет деловаш обычный рассудок. Несомненно, такие проблемы существенны на начальном этапе любого исследования — для низшего разума. Но всякое такое исследование непременно стремится выйти за свои пределы.

К сожалению…

Он окинул меня подозрительным взглядом.

Ты не слушаешь.

Нет, слушаю! — сказал я, отчаянно стараясь показать свою серьезность.

Но он вяло покачал головой.

Ничто тебя не интересует, кроме развлечений, жестокости.

Неправда! — сказал я.

Его глаз открылся шире, и все тело засветилось. Ты будешь говорить мне, что такое правда? —сказал он.

Я изо всех сил стараюсь быть внимательным.

Честное слово, — сказал я. — Ты же понимаешь. Что я еще могу сделать?

Дракон задумался, медленно дыша от переполнявшего его гнева. Потом наконец закрыл глаза.

— Попробуем начать с другого конца, — сказал он. — Мне, понимаешь ли, чертовски трудно излагать все в понятиях, доступных разумению существа из Темных веков. Дело не в том, что один век бывает темнее другого. Просто таков специальный термин, принятый в другом темном веке.

Он нахмурился, будто с трудом мог заставить себя продолжать. Затем, после долгого молчания, сказал:

— Сущность жизни — в крушении установленного порядка. Вселенная отвергает мертвящее влияние полного единообразия. И тем не менее в своем отрицании она переходит к новому порядку как первичному не обходимому условию значимого опыта. Мы вынуждены как-то объяснять это стремление к новым формам порядка и стремление к новизне порядка, а также степень успеха и степень неудачи. Вне хоть какого-то понимания, пускай даже самого смутного, этих характеристик исторического процесса…

Его голос постепенно затих. Он снова надолго замолчал, потом сказал:

— Посмотрим на это следующим образом. Возьмем вот этот кувшин. — Он поднял золотой сосуд и показал его мне, не давая в руки. Дракон, казалось, помимо воли глядел на меня враждебно и с подозрением, слов но думал: а вдруг я окажусь таким дураком, что схвачу кувшин и убегу. — Чем этот кувшин отличается от какого-нибудь живого существа? — Он убрал его подальше от меня. — Своей структурой! Именно! Этот кувшин представляет собой абсолютно равноправное сообщество атомов. Он имеет значимость или «вотность», так сказать, но не имеет Выразительности, или, приблизительно говоря, «ах-вот!-ности». Значимость изначально монистична по отношению к вселенной. Ограниченная каким-либо конечным индивидуальным событием, значимость перестает быть значимой. В том или ином смысле — детали можем опустить — значимость проистекает от имманентности бесконечного конечному. Но выразительность — слушай внимательно, — выразительность основывается на конечных событиях. Она есть активность конечного, воздействующая на свое окружение. Значимость переходит от мира как единого целого к миру как множественности, тогда как выразительность есть дар мира как множественности миру как единому целому. Законы природы представляют собой усредненные действия, которые безлично правят миром. Но в выразительности нет ничего усредненного: она по сути своей индивидуальна. Рассмотрим одну отдельную молекулу…

— Рассмотрим что? — сказал я.

Его закрытые глаза зажмурились еще сильнее. Длинное красно-рыжее пламя вырвалось вместе с сердитым вздохом.

— Выразимся иначе, — сказал он. Голос его ослаб, словно от безнадежности. — У растений мы обнаружи ваем обладающие выражением телесные организации, в которых отсутствует какой-либо центр опыта, имеющий высокую степень сложности врожденных данных или приобретенных форм выражения. Еще один вид равновесия, но с ограничениями, как мы увидим. У животных, напротив, доминирует один или несколько центров опыта. Если отсечь доминирующий центр деятельности от остального тела — к примеру, отрубить голову, — то тогда разрушится всякая координация, и животное погибнет. Тогда как в растении единая структура может подразделяться на ряд меньших равноправных структур, которые легко выживают без очевидного ущерба для их функциональной выразительности. — Он замолчал. — По крайней мере, это тебе понятно?

— Кажется, да.

Он вздохнул.

— Слушай! Слушай внимательно! Разгневанный человек обычно не грозит кулаком всей вселенной. Он делает выбор и сшибает с ног соседа. Камень же,согласно закону всеобщего тяготения, бесстрастно притягивает к себе всю вселенную. Согласись, здесь есть некоторое различие.

Он ждал, закипая от нетерпения. Я как мог долго выдержал его взгляд, потом покачал головой. Это нечестно. Насколько я понимал, он, наверное, специально рассказывал мне всякую чушь. Я сел на пол. Пусть себе бормочет. Пусть спалит меня заживо. Наплевать.

После долгого молчания он сказал:

— Напрасно ты пришел, глупыш.

Я угрюмо кивнул.

Все приходит и уходит, — сказал он. — Вот в чем суть. За миллиарды миллиардов лет все придет и уйдет несколько раз в различных формах. Даже я исчезну.Некий человек нелепо убьет меня. Ужасно прискорбно — исчезнет такая примечательная форма жизни.

Защитники природы взвоют от негодования. — Он захихикал. — Бессмысленно, что и говорить. Эти кувшины и камешки, все, все это тоже исчезнет. Эх! Фурункулы, геморрои, дубины…

Ты не знаешь этого! — сказал я.

Он улыбнулся, показав все зубы, и я понял, что он знает это.

Водоворот в потоке времени. Преходящее скопление частиц, несколько, так сказать, лучайных пылинок — чистая метафора, сам понимаешь, — затем, по воле случая, огромное пылевое облако, расширяющаяся вселенная… — Он пожал плечами. — Сложности: зеленая пыль наряду с обычной. Пурпурная пыль. Золотая. Дополнительные усовершенствования: чувствующая пыль, совокупляющаяся пыль, пыль, творящая богов! — Он гулко захохотал, пустой внутри, как пещера. — Новые законы для каждой новой формы, разумеется. Новые возможности развития. Сложность за сложностью, случайность на случайности, пока…-Его взгляд пронизывал меня, как ледяной ветер.

Продолжай, — сказал я.

Он закрыл глаза, по-прежнему улыбаясь.

— Возьмем конец света, любой конец света. Море черной нефти и гибель всего. Ветра нет. Света нет.

Ничто не движется, нет даже ни одного муравья или паука. Безмолвная вселенная. Таков конец этой вспышки времени, краткого возгорания событий и идей, которое — случайно — зажег человек, и он же — случайно — загасил. На самом деле это, конечно, не конец и даже не начало. Просто завихрение в потоке времени. — Я косо посмотрел на него.

Это действительно может случиться?

Это уже случилось, — сказал он и улыбнулся, словно эта мысль доставила ему удовольствие. — В будущем. Я тому свидетель.

На какое-то время я задумался над этим, вспоминая звуки арфы, потом покачал головой.

Я тебе не верю.

Поверишь.

Зажав рот ладонью, я продолжал коситься на него. Возможно, он лгал. Подлости ему не занимать. Он покачал массивной головой.

Ах, как изворотлив человеческий ум! — сказал он и хихикнул. — Всего-навсего еще одна сложность, новое событие, новый свод сиюминутных правил, порождающих последующие сиюминутные правила, и так все дальше, и дальше, и дальше. Все связывается, понимаешь? Девонская рыба, противостоящий большой палец, купель, технология — щелк, щелк, щелк, щелк…

Мне кажется, ты лжешь, — сказал я, снова смутившись, не в силах выбраться из водоворота слов.

Я это заметил. Ты никогда не поймешь. Наверное, весьма огорчительно быть запертым, точно китайский сверчок в коробке, в тесной клетке ограниченного разума. — На сей раз его смеху не хватало живости.

Дракон начал уже уставать от моего присутствия.

Ты сказал «ерунда», — произнес я. — Разве это ерунда, если я перестану просто так пугать людей до смерти? Разве не хорошо изменить свой образ жизни, улучшить характер?

Должно быть, в тот момент я представлял собой занятное зрелище: большой косматый монстр, исполненный рвения и серьезности, склонившийся, как жрец во время молитвы.

Он пожал плечами.

— Как хочешь. Поступай, как сам считаешь нужным.

— Но зачем?

— Зачем, зачем? Смешной вопрос! Зачем все? Мой тебе совет…

Я сжал кулаки, хотя это было, конечно же, нелепо. На драконов не бросаются с кулаками.

— И все-таки зачем?

Дракон поднял свою огромную клыкастую голову, вытянул шею, выдохнул пламя.

— Ах, Грендель! — сказал он. На секунду показалось, что он почти проникся жалостью ко мне. — Ты делаешь их лучше, мой мальчик! Неужели ты сам этого не видишь? Ты будоражишь их! Заставляешь их думать и изобретать. Ты побуждаешь их заниматься поэзией, наукой, религией, всем тем, что и делает их, пока они живы, людьми. Ты, так сказать, являешься той брутальной сущностью, по которой они учатся определять самих себя. Изгнание, смерть, плен, все, чего они стараются избежать, — упрямые факты, свидетельствующие об их смертности, их заброшенности, — вот это-то ты и вынуждаешь их признать и принять! Ты и есть человечество или условие человеческого существования — вы неотделимы друг от друга, как восходящий на гору и гора. Если ты уйдешь, тебя сразу же заменят. Брутальные сущности, знаешь ли, гроша ломаного не стоят. Поэтому хватит сентиментальной дребедени. Если человек и есть тот праздный вопрос, что так тебя интересует, не отступайся от него! Запугай его до славы! В конце концов все едино, материя и движение, простое и сложное. Никакой разницы в конечном счете. Смерть, преображение. Прах праху и слизь слизи, аминь.

Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен. Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал:

— Пусть найдут себе другую брутальную сущность, что бы это такое ни было. Я отказываюсь.

— Ну и отказывайся, — сказал он, презрительно ухмыльнувшись. — Займись чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к идиотам! Какие перспективы!

Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину.

—Лично для меня, — сказал он, — высшая цель —пересчитать все это, — он неопределенно кивнул на дакровища вокруг, — и, если удастся, разложить все по порядку. «Познай себя» — вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя есть, и берегись чужаков!

Я отпихнул ногой рубины и изумруды.

Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель.

Уволь, прошу тебя! — Он заткнул уши лапами и жутко осклабился.

Но я упорствовал.

— Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие равнины и бурное море. Он говорил…

Чушь!

Почему?

Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли?Принцип процесса? Бог как развитие Случайности?

Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в своем презрении к моей детской доверчивости.

И все-таки что-то из всего этого получится, — сказал я.

Ничего, — сказал он. — Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой тебе совет…

— Поживем — увидим, — сказал я.

Он покачал головой.

— Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем.