Пятница, 6 апреля 1894 года

Тюрьму графства Суррей все называли хорсмангерской тюрьмой. Мрачное строение располагалось на территории прихода Святой Марии, в Ньюингтоне, окруженное грязной кирпичной стеной и почти скрытое за нею от посторонних глаз.

Фанни Джонс пробилась через толпу людей, довольных и ссорящихся, тихих и шумных, продающих, покупающих и слоняющихся без дела вдоль Стоунс-Энд. Улица эта всегда имела свой характер — шумный, веселый, добродушный, с нотками жульничества и надувательства.

Профессор был добр, но тверд, и Фанни все еще нервничала, тем более при посещении заведения, где собралось столько боли и несчастья. Неужели она и впрямь войдет в тюрьму, вдохнет ее запахи, ощутит ее вкус и даже, пусть и ненадолго, ощутит ужас существования за решеткой? В приюте для слуг, где и нашел ее Пип, о тюремной жизни говорили немало. Некоторые испытали ее «прелести» на собственной шкуре, побывав в том или ином исправительном заведении. Вспоминая те рассказы — о строгих порядках, скудном питании, всевозможных ограничениях и жестокостях, девушка невольно вздрагивала и поеживалась, как будто входила в царство кошмаров.

Когда Мориарти сказал, что хочет, чтобы она навестила полковника Морана в тюрьме на Хорсмангер-лейн, Фанни в первый момент категорически отказалась и даже заявила, что скорее уйдет из дома, чем согласится отправиться в это жуткое место. Профессор, однако, быстро и легко убедил ее, что бояться совершенно нечего.

— Вас ведь никто сажать в тюрьму не собирается, — мягко сказал он. — И полиция ни за что вас не разыскивает. — Он выдержал небольшую паузу. — Или все же разыскивает?

— Нет, конечно, нет.

— Вот и хорошо. Мы просто хотим побаловать полковника тем немногим, что позволительно ему сейчас, до того как суд вынесет приговор. Вам нужно понять, моя дорогая Фанни, что отнести корзинку с передачей, которую готовит сейчас миссис Райт, должен неизвестный властям человек. Вас никто не узнает, за исключением, может быть, самого полковника.

— Сомневаюсь, сэр. Но ведь тюрьма… это что-то ужасное…

Мориарти негромко усмехнулся.

— Не такое уж и ужасное, если не задерживаться там надолго. Вам предстоит всего лишь короткое путешествие в иной мир. Держитесь скромно. Не привлекайте к себе внимания. Вы всего лишь служанка. Оденьтесь соответственно.

Когда девушка вышла из комнаты, Мориарти позволил себе немного помечтать. Ее наряд позволял угадать и длинные, гибкие члены и мягкое, нежное тело под тонкой тканью платья, тем более что сам Профессор обладал талантом видеть скрытые формы. Откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, он попытался представить Фанни такой, какая она есть. Длинные, изящные ножки, крепкие, подтянутые ягодицы, упругие, полные, как экзотический фрукт, груди. В ее глазах он уже заметил тот кроющийся в глубине огонек страсти, который все мужчины ищут в женщинах. Пейджет — везунчик. Тут его мысли ушли в сторону, устремившись к несомненным достоинствам Мэри Макнил, встреча с которой ожидала его в одиннадцать вечера здесь, в этой самой комнате.

От Профессора Фанни пошла в кухню. Кейт Райт сказала ей переодеться и добавила, что передача для полковника будет скоро готова.

Фанни выбрала одно из двух черных платьев, которые купила за время службы у Брэев, натянула его, поправила белый воротничок, застегнулась, набросила на плечи накидку и вернулась в кухню.

Кейт Райт и ее муж, Барт, негромко о чем-то переговаривались и замолчали, как только Фанни вошла в кухню и смущенно остановилась у двери.

После некоторой паузы Кейт нерешительно улыбнулась и похлопала по корзинке, которая стояла на столе, прикрытая накрахмаленной салфеткой.

— Вот, готово, — только и сказала она.

Бартоломью Райт, крупный, немногословный мужчина, переступил неловко с ноги на ногу.

— Тебя туда отвезут в кэбе.

Он не улыбнулся — вопреки обыкновению, — и Фанни показалось, что вид у него какой-то озабоченный, но она списала это на собственную нервозность.

— Один из людей Профессора отвезет тебя на Стоунс-Энд, покажет, как пройти в тюрьму, и подождет твоего возвращения. Все понятно, девочка?

— Конечно.

В голове у нее уже мелькали жутковатые картины: мрачные физиономии, узники в грубоватой одежде, звон цепей… В эти фантазии вплетались обертоны насилия, орудия пыток, решетки и клетки, ужасный топчак (она покраснела, вспомнив, что это приспособление называют еще «дразнилкой»).

— Ты дрожишь. — Кейт положила руку ей на плечо. — Не надо, Фан, все будет хорошо. Беспокоиться не о чем.

— Знаю. Я просто боюсь.

— Такие места существуют, и тебе будет невредно посмотреть, как оно там, изнутри.

— Только бы…

— Только бы тебя там не оставили, да, милая?

— Да, меня это очень беспокоит.

Барт рассмеялся.

— Ты сама себя пугаешь. Не бойся, Фан, тебя никто там не оставит. Кого-то другого — да, но только не такую милую девочку.

Кейт обняла ее за плечи.

— Это совесть тебя мучает, вот что. Не иначе как в этой красивой головке прячется какой-то темный секрет.

— У нашей Фан только один темный секрет — Пип Пейджет, — усмехнулся Барт. — Поэтому бедняжка и чувствует себя виноватой по ночам.

Фанни поняла, что он имеет в виду, и покраснела. Леди и джентльмены вроде Брэев и всех тех, кого она видела приходящими и выходящими из красивого особняка на Парк-лейн, всегда казались ей холодными и сухими, начисто лишенными того томительно-щемящего чувства, что испытывала сейчас она сама. Они не походили на людей, окружавших ее в Кенильворте — фермеров и всех тех, кто жил настолько близко к природе, что сами плотские удовольствия были для них понятны и естественны. Появлявшиеся в доме Брэев изысканные леди и джентльмены принадлежали к другому миру, в котором чувственность женщины приравнивалась к греху, а доминантной силой везде и повсюду выступили мужчины.

Кучером был толстяк с красной физиономией, пронизанной синими прожилками и испещренной оспинами. Фанни Джонс сидела, придерживая одной рукой стоящую на коленях корзинку и поглядывая беспокойно на меняющийся городской пейзаж. Экипаж остановился на перекрестке Стоунс-Энд и Тринити-стрит. Кучер повернулся и коротко объяснил, куда ей идти дальше, и как найти дорогу в тюрьму. Он также сказал, что будет ждать ее здесь в течение часа, хотя, по его мнению, она должна справиться с делом за вдвое меньшее время. Возница сделал вид, что не заметил слоняющегося неподалеку юнца в мешковатых, оборванных штанах и длинной засаленной кофте. Оттолкнувшись от стены, которую только что подпирал, паренек двинулся в том же направлении, что и Фанни Джонс. Профессор, как всегда, предпочитал не оставлять ничего на волю случая.

Желающий пройти к тюрьме на Хорсмангер-лейн должен был свернуть со Стоунс-Энд в узкий и мрачный переулок, который вел к главному входу у приземистого, с плоской крышей строения, места в котором хватало и для начальника тюрьмы со всей семьей, и для виселицы, последнего места встречи для многих несчастных.

— Посещение? — бесстрастно спросил охранник.

— Принесла продукты для заключенного, сэр, — ответила Фанни с ударением на «сэр».

— Имя?

— Чье имя, сэр?

— Заключенного, девочка.

Охранник принял ее за служанку, что было неудивительно. К такому выводу его подтолкнул, вероятно, фасон платья. К тому же в тюрьме содержалось немало должников, постоянно принимавших передачи с продуктами и одеждой от друзей, пребывающих в не столь стесненных обстоятельствах.

— Моран. Полковник Моран.

Охранник уставился на нее через решетку с таким видом, с каким разглядывают обычно какую-нибудь диковинку на ярмарке.

— Моран? Тот самый, убийца, да? И кто же это о нем так заботится?

— Знакомый офицер, — ответила Фанни, повторив то, чему учил ее Мориарти.

Дубленое лицо за решеткой сморщилось, изобразив отдаленное подобие улыбки.

— Товарищ по оружию. Имя?

— Полковник Фрейзер.

Снова гримаса.

— Что ж, подбирать слуг полковник Фрейзер умеет.

Заскрипели задвижки. Дверь распахнулась.

— Ладно. Доставишь свой «Фортнум и Мейсон», а там, смотришь, и ко мне заглянешь опрокинуть стаканчик.

Гримаса обернулась ухмылкой.

Фанни не пришлось даже стараться — кровь прихлынула к щекам, смущение смешалось со злостью, которую с трудом удалось скрыть.

— Меня ждут назад. У полковника очень строгие порядки.

Надзиратель кивнул.

— Может, в выходной?

— Извините, но это очень трудно.

— Разрешение на посещение заключенного тоже трудно получить.

Фанни облегченно вздохнула.

— Мне с ним видеться необязательно, — улыбнулась она. — Только корзинку доставить, вот и все.

Дверь за ней закрылась. Снова скрипнули задвижки. За узким двором она увидела низкие, обшарпанные, производящие самое унылое впечатление здания и людей — заключенных и надзирателей одетых в синее, со связками ключей, свисающих с металлических колец, вдетых в блестящие ремни.

Охранник еще раз посмотрел на нее острыми, голодными глазами, потом пожал плечами и кивнул.

— Как знаешь.

На привинченной к стене длинной деревянной полке лежали три или четыре тяжелых гроссбуха. Заглянув в один из них, охранник громко окликнул одного из надзирателей, приглядывавшего за кучкой заключенных.

— Уильямс!

Услышав свое имя, надзиратель быстро подошел к караульной будке. Охранник перевел взгляд с Фанни на Уильямса.

— Посетитель к Морану. Мужской блок А, камера семь. Жратву принесла, так что наедине можешь их не оставлять. Да оно и не положено.

Надзиратель кивнул.

— Тогда сюда, девочка.

Фанни проследовала за ним и повернула направо. Два внушительных здания смотрели друг на друга через двор — магистрат слева и тюрьма справа. Заключенные, мимо которых она проходила, вовсе не выглядели очень уж страшными. Объяснялось это тем, что в этом блоке содержались преимущественно должники, незадачливые торговцы, которые, тем не менее, пребывали в неплохом расположении духа.

Вслед за надзирателем она повернула налево, миновала еще одни ворота и свернула вправо. О том, что они вступили непосредственно на территорию тюрьмы, догадаться можно было по характерному запаху мыла и чего-то еще, незнакомого, тяжелого, гнетущего. К запаху добавлялось несмолкаемое эхо, звуки из кошмара — шорох шагов, стук дверей, глухое бормотанье, все далекое, сжатое тесным пространством и приглушенное толстыми кирпичными стенами.

В конце концов они оказались в длинном, узком коридоре с железными дверьми камер, пронумерованными белой краской.

— Мужской блок А, камера номер семь. — Надзиратель остановился и выбрал на связке нужный ключ.

Заскрежетал замок. Дверь открылась.

— Моран! — рявкнул Уильямс. — Девушка с передачей.

Фанни не знала, чего ожидать, что и как будет происходить.

Она оказалась в помещении с деревянным полом и голыми кирпичными стенами. Единственным источником света служило небольшое зарешеченное оконце на дальней стене, расположенное почти под потолком, на высоте примерно в семь футов. Вся мебель состояла из подвесной койки, умывальника в углу, маленького столика и табуретки.

Моран сидел за столом, обхватив голову руками — классическая поза заключенного, — и Фанни едва не вскрикнула, когда он взглянул на нее. Полковник не отличался привлекательностью и в лучшие времена, но сейчас, в ситуации крайней опасности, выглядел просто ужасно: блуждающий взгляд, дрожь, пусть и малозаметная, но проступающая и в руках, и в плечах, и на лице.

Глаза не выдали ни намека на узнавание, рот приоткрылся, как будто Моран хотел сказать что-то, но не смог по причине некоего внутреннего паралича.

— Полковник Моран, — негромко сказала Фанни, делая шаг вперед. — Ваш старый друг, полковник Фрейзер, прислал вам эту корзинку и спрашивает, нужно ли вам что-то еще?

— Фрейзер? — Он наморщил лоб, словно силясь вспомнить что-то, и столь очевидны были его растерянность и недоумение, что Фанни на мгновение оцепенела от страха. Что если Профессор ошибся, назвав ей не то имя? Но тут на лице заключенного появилась бледная тень улыбки.

— Джок Фрейзер, — пробормотал он. — Старина Джок. Да, весьма любезно с его стороны. Весьма. — Полковник горько усмехнулся. — Боюсь только, что и старине Джоку не снять меня с виселицы.

Фанни сделала еще шаг вперед и поставила на стол корзинку.

— Сэр, он обещал прислать меня еще раз на этой неделе.

— Передайте ему, что он верный друг.

Она подождала еще немного, потом поняла, что свидание — если это можно так назвать — окончено. Разумеется, ей было невдомек, что содержимое оставленной на столе корзинки подводило черту под тем сроком, что был определен полковнику Морану для пребывания в нашем грешном мире.

Дверь закрылось. Фанни хотелось только одного: как можно быстрее покинуть это мрачное место, но надзиратель не спешил, и она поймала себя на том, что считает до десяти, — привычка осталась с детства и помогала пережить самые неприятные мгновения.

Наконец Уильямс выпрямился и кивнул.

— Возвращаемся. Или желаете что-то еще посмотреть?

— Спасибо, сэр. Я лучше пойду.

Выйдя за тюремные ворота, она едва удержалась, чтобы не побежать; она чувствовала себя преступницей, единственное желание которой — как можно скорее покинуть место заключения. Только бы добраться до дома и смыть с себя все запахи этого жуткого заведения.

Незадолго до шести Мориарти начал одеваться, готовясь к встрече с Элтоном в «Кафе Ройяль». В это же самое время в тюрьме на Хорсмангер-лейн началась пересменка: на службу заступали надзиратели и охранники ночной смены.

Дежурный по мужскому блоку А двинулся по привычному маршруту, обходя вверенную ему территорию, и спустя несколько минут подошел к камере номер семь и заглянул внутрь через маленькое оконце в двери. Представшая его глазу картина зафиксировалась в мозгу не сразу, а когда это наконец произошло, надзиратель резко отдернул голову. Секундой позже он уже отпирал замок и звал на помощь.

Моран лежал на полу у стола, рядом с опрокинутой табуреткой. Он успел выпить стакан вина и съесть кусок мясного пирога, из остатков которого недобрым, обвиняющим взглядом смотрела половинка сваренного вкрутую яйца.

Ни надзиратели, ни доктор, подоспевший к месту происшествия минут через пять, помочь полковнику уже не могли. Морана обильно вырвало, и, судя по положению, смерть его была крайне мучительной.

— Должно быть, стрихнин или какой-то другой растительный яд, — заключил тюремный доктор, полноватый, важного вида мужчина, передвигавшийся по камере с преувеличенной осторожностью. Подражая детективу, он принюхался к пище и вину и важно кивнул. — Да.

Инспектор Лестрейд прибыл в тюрьму часом позже, мрачный и заметно обеспокоенный. Поговорив с доктором и коротко взглянув на вино и пищу, он распорядился вызвать надзирателей и, опросив нескольких, дошел до охранника, в дежурство которого была доставлена корзинка, а потом и до Уильямса, сопровождавшего девушку в камеру Морана.

Около семи часов вечера инспектор покинул тюрьму в кэбе и сразу же направился на Лоундс-сквер, где проживал полковник Фрейзер.

Высокий, сухощавый, с желтоватым лицом и резкими манерами, полковник не терпел глупцов и поначалу принял Лестрейда за простака.

— Конечно, я знал Морана. Считал его своим другом, хотя и не могу сказать, что горжусь этим сейчас. Полагаю, вы уже достаточно изучили его карьеру.

— Почему вы послали ему в тюрьму продукты и вино? — По губам инспектора скользнула не обещающая ничего хорошего улыбочка.

Полковник изумленно уставился на него.

— Продукты? Вино? Вы о чем, черт побери, говорите?

— Я говорю о вашей служанке. Девушке, которая доставила корзинку полковнику Морану сегодня во второй половине дня.

— Девушка? Какая еще девушка? — желтоватое лицо Фрейзера опасно побагровело. — У меня есть домоправительница, но ей около шестидесяти, и назвать ее девушкой я бы не решился.

Лестрейд нахмурился. Такого поворота дела он не ожидал, поскольку след вел исключительно к Фрейзеру.

— Другими словами, вы никого не отправляли с передачей к полковнику Морану? — Инспектор вопросительно вскинул брови.

В ответ Фрейзер разразился шквалом эпитетов, не оставлявших и малейших сомнений в его непричастности к совершенному злодеянию.

— Я бы и веревку ему посылать не стал, если б он пожелал повеситься! — Голос полковника поднялся на такую высоту, что наполнявшие зал стеклянные украшения задрожали, угрожая вот-вот рассыпаться. — Господи, Лестрейд, да этот мерзавец опозорил всех: школу, полк, семью. Я бы и на сто ярдов к нему не подошел, а уж отправлять посылку…

— Девушка сказала, что пришла от вас, — хватаясь за соломинку, пробормотал Лестрейд.

— В последний раз вам говорю, у меня на службе нет никакой девушки, и в тюрьму к этому злодею я никого не посылал! Слово офицера и джентльмена. Будете продолжать, и мне придется поговорить с моим другом, комиссаром.

Лестрейд поник, как будто из него выпустили вдруг весь воздух.

— Прошу прощения, сэр. Дело весьма важное и…

— Важное? Объясните.

— Тот, кто доставил передачу Морану, воспользовался вашим именем, сэр. Все указывает на то, что пища была отравлена. Себастьян Моран мертв.

— И вы подозреваете, что это я помог ему перехитрить палача?

— Ваше имя…

— К черту! Хотите что-то еще сказать, обращайтесь к моим адвокатам, «Парк, Нельсон, Морган и Гаммел», Эссекс-стрит, Стрэнд, Вест-Сентрал. Всего хорошего, сэр.

Возвращаясь в Скотланд-Ярд, смущенный и сбитый с толку инспектор попытался сосредоточиться на обстоятельствах, окружающих несомненное убийство полковника Морана. Он захватил полковника при попытке совершить убийство; при этом Моран, несомненно, уже совершил другое, застрелив юного Адэра. Остановившись на этой мысли, полковник напомнил себе, что к Морану его привел Шерлок Холмс. Очевидно, кто-то был заинтересован в смерти полковника. Но почему? Может быть, обратиться за помощью к Холмсу? Лестрейд припомнил, что великий детектив упоминал однажды о причастности полковника к темным делам печально известного Мориарти. Но Мориарти тоже мертв. Возможно, место профессора во главе организованной преступности занял кто-то другой? Ходили же слухи о некоем Майкле Культяшке, обосновавшемся и набравшем силу в Ист-Энде. Впрочем, в такой трясине зла докопаться до правды практически невозможно. Снова и снова инспектор возвращался к одному и тому же вопросу: зачем кому-то желать смерти Морану? И ответ приходил один и тот же: Моран располагал какой-то важной информацией. Но какой? Так и не решив проблему, Лестрейд проехал через ворота Скотланд-Ярда.

Для встречи был заказан отдельный кабинет, и Элтон уже ждал у входа, когда в начале восьмого к «Кафе Ройяль» подъехал Мориарти. Час был относительно ранний, поэтому обедающих в ресторане оказалось немного. Задерживаться внизу Профессор не стал и, коротко пожелав Элтону приятного вечера, повел его вверх по лестнице.

Занимая официально всего лишь должность старшего надзирателя в Стиле, Элтон выглядел весьма представительно и производил впечатление человека светского, что в немалой степени объяснялось его многолетним сотрудничеством с Мориарти. Был он среднего роста и сложения, лицо имел на удивление мягкое, а для жесткости носил короткую, с проседью бородку, которая, вопреки намерениям, лишь подчеркивала доброту больших серых глаз. Однако того, кто верил в эту доброту, ожидало сильное разочарование, поскольку Роджер Элтон мог быть холодным, как лед, твердым, как гранит, и непробиваемым, как панцирь черепахи.

Пара эта, напоминающая отдаленно Дон Кихота и Санчо Пансу, прошла через сияющие залы первого этажа самого известного в то время лондонского ресторана, минуя столы с мраморными столешницами, золоченые колонны и бархатные пологи, поднялась по лестнице и направилась прямиком в кабинет, дверь в который услужливо придерживал почтенного вида управляющий.

Заказ, не спрашивая мнения Элтона, сделал Мориарти: суп «под черепаху», филе лосося под соусом «тартар», телячьи ребрышки с хреном и картофелем и тарталетки по-парижски. Компанию этим довольно-таки простым блюдам составляли французский салат и сыр, бутылка белого бургундского к лососю и розового к говядине.

Ели мужчины почти молча, обмениваясь лишь короткими репликами для поддержания разговора. И только когда оба перешли к ребрышкам, Мориарти поднялся, проверил, нет ли кого за дверью, и лишь затем обратился к Элтону.

— В вашем попечении находятся два моих человека.

Элтон сдержанно улыбнулся.

— Готов ручаться, их больше.

— Тех, что интересуют меня, двое. Братья Уильям и Бертрам Джейкобс.

— Уильям и Бертрам. Знаю. Получили по три года как соучастники Бланда. Чего вы хотите. Профессор?

— Мне нужно, чтобы они вышли. У меня обязательства перед их матерью.

Элтон вздохнул. По лбу его пробежали мелкие бороздки, словно там протащили крохотный невидимый плуг.

— Вам же прекрасно известно, что такое Стил. Вытащить братьев — почти то же самое, что воду выжать из камня.

— А у вас, Элтон, есть обязательства передо мной, — напомнил Профессор. — В данном случае придется выжать воду и из камня. С вашей помощью это вполне возможно.

Уголки рта у старшего надзирателя пошли вниз.

— Оба содержатся в тюрьме для мелких преступников, где был женский блок. Это близко и…

— Опасаетесь?

— Не уверен, что их можно вытащить, но если получится, шуму будет много. Начальник тюрьмы относится к надзирателям и охранникам почти так же, как и к заключенным. Если пропадут сразу двое…

— А если они не пропадут?

— Такое невозможно.

— Доверьтесь мне, мой друг. Ничего невозможного нет. С вашей помощью и при вашем молчании братья Джейкобс будут числиться среди заключенных, не находясь в тюрьме. — Мориарти одарил собеседника одной из своих редких улыбок. — Выслушайте, а потом выскажете свое мнение.

Разговор затянулся еще на час и прервался только однажды, когда официант зашел в кабинет, дабы заново наполнить бренди пустые стаканы. Говорили негромко, с серьезными, озабоченными лицами. Элтон часто кивал, и когда обсуждение наконец закончилось, оба улыбались.

На обратном пути Мориарти и Элтону пришлось пройти через главный зал внизу. Теперь он был полон; сидевшие за столиками собрались поговорить, повеселиться, продемонстрировать свое остроумие за бокалом шампанского. Вверху сияли хрустальные люстры, внизу элегантные наряды дам и безупречные костюмы джентльменов соперничали с роскошью обстановки.

У главного выхода возникла небольшая суета. Мориарти увидел невысокого, полного мужчину лет сорока с небольшим, разговаривавшего о чем-то с управляющим. Выглядел он фатовато, и это впечатление только усиливали полные, чувственные губы и рыхлое, одутловатое лицо. Мориарти узнал его с первого взгляда — имя этого человека было весной 1894-го на устах у всех.

Рядом с ним стояли двое молодых людей. Проходя мимо, Профессор услышал адресованную управляющему реплику:

— Если придет, скажите, что Оскар будет в отеле «Кадоган».

Пройдя в двери, Мориарти и Элтон оказались на шумной, запруженной прохожими Пикадилли.

Мориарти всегда нравилось окружать себя такими, как Джонас Фрэй и Уолтер Роуч, — плотными, крепкими, сильными. К сожалению, оба были людьми ненадежными, из тех, о которых говорят, что они служат и вашим, и нашим и всегда готовы переметнуться на сторону сильного. Страх у них всегда уступал жадности, а вседозволенность порождала ощущение эйфории, в котором они и пребывали, счастливо полагая, будто закон не про них — ни тот, что положен для криминальных джунглей, ни тот, что писан для всей страны.

В таком вот умонастроении эти двое и вышли в тот вечер из «Головы монашки», заведения на окраине Уайтчепела, чуть в стороне от Коммершл-роуд, где в компании себе подобных планировали новые дела и обсуждали приятное известие о кончине полковника Морана. Всего в «Голове монашки» собралось десять человек, включая их безоговорочного лидера и его ближайшего подручного — Майкла Грина, более известного как Майкл Культяшка, и Питера Батлера, именуемого также Питером Дворецким, или Лордом Питером.

Отчаянные, честолюбивые, безжалостные, вероломные, хитрые, оба обладали полным набором качеств, необходимых прирожденным лидерам уголовного братства. На протяжении года они тайно работали над выстраиванием организации, которая, как им хотелось верить, превзойдет соперничающую сеть. Следует отметить — и это свидетельствует о лояльности членов семьи Профессора, — что никто из них даже краем уха не слыхал о возвращении Мориарти в родные пенаты. Настроение за столом преобладало приподнятое и даже восторженное; случившийся накануне арест полковника Морана воспринимался как победа, первый успех в сражении за господство.

Майкл Культяшка раскинулся в большом, хотя и малость потертом, кожаном кресле в большой комнате над пивной «Головы монашки». Ноги его отдыхали на столе, вокруг которого с кружками и стаканами сидели ближайшие подручные.

Культяшка был небольшого роста, плотно сбитый, с мускулистыми плечами и плоской, словно какой-то маньяк приложился к ней доской, физиономией. Нос сплющенный, с широкими ноздрями, и болезненно желтоватая кожа выдавали его родство с монголоидной расой. Возможно, мать, молоденькая проститутка, зарабатывавшая на жизнь в районе доков, сошлась с китайским матросом, вследствие чего детские годы Майкла Грина проходили на фоне нищеты, лжи, пьянства, жестокости и всевозможных преступлений, имеющих отношение к мошенничеству, жульничеству и обману.

С малых лет Грину пришлось защищаться, думать и действовать быстро и решительно, отвечать на угрозу угрозой, хитрить и воровать, так что в конце концов это стало второй натурой. Его классами были лондонские улицы, откуда он время от времени предпринимал вылазки за город. Постепенно, с годами, он заработал репутацию человека ловкого и злобного. Тогда за ним закрепилась и кличка, свидетельствовавшая о незаурядном таланте по части маскировки.

У Питера Батлера история была другая. Он и в уголовный мир пришел иным, кружным путем. Родившись в деревушке Лавенхэм в Суффолке, где люди все еще жили по понятиям феодальных времен, Батлер в десять лет поступил на службу к местному землевладельцу и поднялся, пройдя по ступеням помощника буфетчика и поваренка, к семнадцати годам до второго лакея.

В восемнадцать он отправился с хозяевами в Лондон и там впервые познакомился с тем, что называется «плохой компанией», в частности, с несколькими взломщиками. Эти люди знали, как использовать доверенного слугу, каким считался Питер. Уже через два или три месяца юный лакей оказался втянутым в криминальные делишки и стал поставщиком важной информации: когда загородные дома остаются пустыми, какие драгоценности можно найти в лондонских особняках, хозяева которых отправляются на балы или в театр.

К концу сезона в жизни молодого человека произошла серьезная перемена: попав под подозрение, он был вынужден уйти со службы и перебраться к своим новым приятелям, в воровской притон среди трущоб Сент-Джайлса, прозванного Святой Землей и служившего убежищем для множества преступников в середине века. В то время эти трущобы тянулись от Грейт-Рассел-стрит до Сент-Джайлс-Хай-стрит.

Именно там репутация Питера Батлера быстро пошла в гору. Знание, пусть и ограниченное, но точное, общества и внутренней жизни богатых домов начало приносить непосредственный доход. Он мог без труда сойти и за проверенного слугу, а потом, набравшись опыта, и за молодого сельского джентльмена, приехавшего в город покутить и поразвлечься. Тогда же появились и приклеившиеся к нему навсегда клички: Питер Дворецкий и Лорд Питер.

В конце 1880-х Батлер, готовя ограбление в Хертфордшире, познакомился с Грином. Оценив мгновенно совместный потенциал и признав друг за другом право на честолюбивые устремления, эти двое объединили усилия с целью войти в элиту уголовного сообщества. Ничего уникального в таком союзе зла не было, подобное случалось раньше и, несомненно, случится еще не раз, прежде чем наша планета сойдет с орбиты.

За два с половиной года Грин и Батлер создали небольшую, но крепкую банду из прожженных уголовников, однако так и не пробились в тот желанный круг, где планировались и осуществлялись крупные дела и грандиозные махинации и куда неизбежно притягивались самые лучшие, самые жесткие и самые сильные. Да, они контролировали нескольких торговцев в Ист-Энде, около сотни уличных женщин, обслуживавших преимущественно солдат и матросов, и пару заведений, привлекавших немногочисленных клиентов из среднего класса. Но реальный контроль по-прежнему принадлежал Мориарти, и Грину с Батлером хватало ума не переходить ему дорожку — до тех пор, пока по Уайтчепелу не распространился слух о преждевременной смерти Профессора.

Но и тогда они не ринулись поспешно делить оставшийся без присмотра пирог, а выждали еще полгода и лишь затем перешли к активным действиям. За это время парочка успела оценить структуру и силу оставшейся без головы семьи, собрать всю возможную информацию и определить стратегию проникновения.

Первой их целью стали Фрэй и Роуч, слабое звено, недовольные, которые, как только контроль перешел из твердых рук Мориарти в слабые и неуверенные руки Морана, оказались открытыми для любого внешнего влияния: давления, подкупа, обещаний.

— Полковник Моран — бездельник, которого интересует только он сам да игровые клубы, — сказал им Культяшка. — Профессор — урок для нас всех. Такого, как он, больше не будет.

Фрэй кивнул, а Роуч пробормотал, что Моран не уважает тех, кто всегда считал себя частью семьи Мориарти.

— Ничего не осталось. Ни уважения, ни страха.

Культяшка никогда не скрывал, что считает страх верным орудием достижения контроля и внушения уважения. Он всегда и не без основания боялся Мориарти и теперь, когда злой гений бесследно исчез, тешил себя мечтой достичь того влияния, которым пользовался некогда Профессор.

— Вам обоим будет лучше перейти ко мне, — откровенно заявил он.

Фрэй замялся. Роуч опустил голову и переступил с ноги на ногу.

— Многие все еще сохраняют верность Мориарти, — сказал он, поглядывая в сторону. — Каждый, кто перейдет к тебе, многим рискует.

— Еще больше рискует тот, кто отказывается от предложения и упускает свой шанс.

Парочка снова замялась, потом переглянулась. В голосе Майкла Культяшки прозвучали суровые нотки. Он, конечно, не внушал такого страха, как Мориарти, но Фрэй и Роуч понимали: его предупреждение — не пустые слова. Жадность, сила и страх всегда были для них определяющими факторами, и именно эти факторы определили, чьей стороны следует держаться.

Фрэй и Роуч стали ядром организации Майкла Культяшки, и, опираясь на них, он перешел в наступление. Одних перетягивали убеждением, других запугивали. При этом Культяшка не трогал тех, кто составлял костяк банды Мориарти, но сосредоточил внимание на головорезах, дубинщиках, матчерах, паломниках, тулерах и прочей уголовной мелочи.

Грин с Батлером начали с малого: надавили на торговцев спиртным, которые вследствие безалаберности Морана оказались без надежного прикрытия, уличных грабителей, скупщиков краденого — всего около дюжины рэкетов. Взялись они и за проституток, прежде всего за тех, что работали на границе контролируемого Мориарти района. В течение года к ним перешел и по крайней мере один дом терпимости в Вест-Энде, поставлявший клиентам товар более высокого класса.

На встрече, состоявшейся в день смерти полковника Морана, Грин и Батлер пребывали в восторженном настроении. Новость, которую они принесли своим подручным, состояла в том, что под их крыло перешло еще одно заведение, на этот раз у Сентджеймского парка, и что после длительных переговоров достигнуто соглашение о присылке нескольких сельских девушек, готовых обучаться высокому искусству плотских утех. Известие это немало порадовало тех немногих, кто был в курсе применяемых Грином и Батлером методов. Для людей вроде Фрэя и Роуча не было удовольствия больше, чем лишить девственности юную, здоровую, кровь с молоком, селянку.

Кроме того, речь шла о двух планируемых ограблениях, так что домой бывшие «подданные» Мориарти возвращались довольные и преисполненные оптимизма. Витая в облаках и слегка покачиваясь после выпитого, они не заметили нищего в темном углу возле «Головы монашки», не услышали негромкого свиста и продолжали путь по грязным улицам. Между тем свист послужил сигналом, получив который отиравшийся неподалеку мальчишка сорвался с места и сломя голову, словно самой его жизни угрожала некая опасность, помчался к месту назначения.

Причин для беспокойства не появилось даже тогда, когда парочка наткнулась на болтающегося на углу улицы проныру Эмбера.

— Джонас! Уолтер! Ну и ну! Давненько не виделись. Где это вы прячетесь? В надежном месте и подальше от закона, а?

Как всегда, глазки у Эмбера бегали туда-сюда, замирая на мгновение, будто для того, чтобы пронзить ночную тьму.

Ни Грин, ни Батлер Эмбера не боялись.

— Как делишки, Эмбер? — Роуч подступил к бывшему приятелю, нависнув над ним грозной глыбой.

— Слыхали, ваш хозяин откинулся сегодня.

Эмбер печально кивнул.

— Что-то вам не везет, — прокаркал Роуч. — Как Профессора не стало, так вас и качает. Теперь вот полковничек отчалил… да он, собственно, не очень-то и старался.

— Поэтому Профессор его и списал, — сказал негромко Эмбер.

Смысл и полное значение реплики дошли не сразу. Фрэй недоверчиво ухмыльнулся.

— Профессор? Ты что имеешь в виду?

Они даже не услышали, как за спиной у них, выйдя из-за угла, встала четверка экзекуторов.

— Профессор желает вас видеть, — спокойно добавил Эмбер. — Обоих.

Первым, как всегда, опасность ощутил более сообразительный Роуч, лицо которого отразило растерянность человека, получившего сильный и неожиданный удар. В следующий момент он обернулся, но было уже поздно — вылетевший из темноты кулак послал его в нокдаун. Роуч рухнул, словно подрубленное дерево.

Фрэй, замешкавшись на секунду, попытался смыться, но Эмбер выставил ногу, и здоровяк, споткнувшись, сунулся физиономией в грязь. Ударился он крепко, так что воздух с шумом вырвался из легких, а подняться уже не смог. Это сделали двое громил, один из которых тут же врезал еще не пришедшему в себя Фрэю по затылку.

Эмбер растворился в темноте. Четверка экзекуторов последовала за ним, волоча двух перебежчиков и оглашая окрестности пьяным пением. Со стороны могло показаться, что веселый секстет возвращается с дружеской пирушки, в ходе которой двое его участников приняли лишнего и удалились, выражаясь современным языком, за точку невозврата.

Они и не вернулись. В одном из многочисленных полутемных, вымощенных дробленым камнем переулков их поджидала крытая подвода. Лошадка мирно дремала, но возница был начеку. Пленных загрузили, не особенно при этом церемонясь, после чего экзекуторы уселись и сами, причем двое из них прямо на бесчувственные тела. Получив сигнал, возница тронул с места, и подвода покатила в направлении Лаймхауза.

Поднимавшийся со стороны реки редкий вечерний туман рассеивал чахлый свет немногочисленных газовых фонарей. Прилегающие к складу улицы уже затихали, когда подвода остановилась у больших ворот, потратив на весь путь около двадцати минут.

Эмбер и четверка экзекуторов были не единственными, кто выполнял в тот вечер поручения Профессора. Еще двое, Ли Чоу и верзила по имени Терремант, протирали штаны в пивной небольшого дома терпимости неподалеку от Олдгейта. Ловкий китаец уже выяснил, что Джон Таппит, работавший кладовщиком на фирму «Ф. и С. Ослер», чьи товары — канделябры, лампы, столовое стекло, украшения, фарфор и керамика — выставлялись в магазинах на Оксфорд-стрит, завел привычку заглядывать сюда после работы.

Таппит, худощавый молодой человек без особенных способностей и навыков, отличался от многих наличием некоторого интеллекта, проявлению которого мешали вспыхивавшие время от времени страсти. Работа была спокойная, и, хотя платили мало, в те нелегкие времена ему завидовали многие. В пивную он приходил обычно около восьми часов вечера. Так случилось и в этот раз.

Заказав выпивку, Таппит удалился со стаканчиком в уголок, где и расположился в одиночестве. Ли Чоу и Терремант остались на месте и как будто совсем его не замечали. Проведя расследование с присущей ему тщательностью, китаец знал, молодой человек, столь жестоко обезобразивший Энн-Мэри Доуби, придерживается, по крайней мере в последние недели, определенного порядка. Ли несколько раз встречал девушку и, даже будучи человеком закаленным и многое повидавшим, с трудом сдерживал отвращение при виде изуродованной плоти, покрытой ужасными ожогами, протянувшимися от линии волос до скулы через левую щеку. По дороге к пивной он обменялся мнением с Терремантом, который согласился, что виновный должен быть наказан. Китаец знал, что если все пойдет обычным путем, то Таппит проведет в пивной не более получаса, после чего отправится домой, где его ждет более чем скромный ужин.

Прошло минут двадцать. Помещение наполнилось густым дымом и громкими голосами мужчин и женщин, сведенных вместе не дружбой, а отчаянием. Таппит поставил наконец на стол пустой стакан, и наблюдавший за ним Терремант толкнул локтем напарника. Парочка торопливо снялась с места, выскользнула из заведения, перешла на другую стороны улицы и остановилась, продолжая наблюдение за дверью.

Таппит задержался минут на шесть или семь, повернул налево, прошел, не выказывая признаков опьянения, несколько десятков ярдов и свернул еще раз налево, на Майнорис. Ли Чоу и Терремант следовали за ним, отстав ярдов на двадцать.

Переулок между Сван и Гуд-стрит выглядел таким же пустынным, темным и зловещим, как и тот, где Эмбер и его четверо подручных взяли Роуча и Фрэя.

Пара прибавила шагу и сократила расстояние до жертвы на несколько шагов.

— Дзон Таппит, — подал голос Ли Чоу. — Мы от Плофессола.

Молодой человек остановился как вкопанный, став похожим на тот самый соляной столб, в который превратилась обернувшаяся в сторону Содома жена Лота.

В следующее мгновение китаец шагнул к нему, а Терремант прошел чуть дальше и повернулся, готовый схватить Таппита за руки. В призрачном свете блеснуло лезвие ножа. Глаза несчастного расширились от ужаса, а ноги словно приросли к земле. В горле у него забулькало.

— Что… что… — глухо прохрипел он. — За что?

Терремант схватил его сзади за локти, заключив словно в стальные тиски.

— Ты обзог Мэли Доуби лисо. Пола платить.

Скупой на слова, маленький китаец с трудом сдерживал бушующую в душе ярость. Он был готов отрезать Таппиту голову, но чувство мести подсказало, что такая быстрая, пусть и болезненная, смерть слишком легкое наказание для мерзавца, изуродовавшего прелестное личико только потому, что девушка не пожелала с ним встречаться.

Не обращая внимания на прерывистые всхлипы жертвы, Ли Чоу поднял нож. Таппит забился в руках Терреманта, стараясь спрятать лицо от страшного лезвия. Китаец схватил его за волосы и дернул вверх, заставив поднять голову.

И тут же всхлипы сменились долгим дрожащим криком боли — острие ножа вонзилось в мягкую плоть правой щеки. Ли Чоу ловко повернул запястье, совершив круговое движение наподобие того, что исполняет опытная рыночная торговка, разделывая большую, еще трепыхающуюся рыбину. Кусок мяса шлепнулся на землю, и Таппит затих, потеряв сознание.

Узкие, раскосые глаза блеснули неутоленным гневом. Повернув голову, Ли проделал такую же операцию на левой щеке. Терремант разжал руки и отступил — бесчувственное тело неловко, как смятая бумажная игрушка, завалилось вперед.

Китаец наклонился, вытер окровавленное лезвие о рукав несчастного, перевернул неподвижное тело носком ботинка, подобрал два куска теплой плоти и зашвырнул их подальше в темноту.

Жить Таппит будет, и умелый врач, если таковой найдется, возможно, даже сумеет заштопать бедолагу, но он так и останется ходячим напоминанием о воздаянии, уготованном Профессором всем и каждому, кто поднимет руку на тех, кто пользуется его покровительством. А о том, чтобы предупреждение разнеслось по Уайтчепелу, позаботится молва.

От чего не могло уберечь даже особое покровительство Мориарти, так это от проблем лондонского транспорта. Застрявший на Пикадилли-Серкус кэбмен, в экипаже которого сидел сам Профессор, с грустью смотрел на забившие ночные улицы фаэтоны, кареты и омнибусы. Как жаль, что хозяин не властен и над ними. Подземную железную дорогу еще только начали строить, трамваев, появившихся несколькими годами ранее, было еще слишком мало, а конный транспорт уже не справлялся с перевозками.

Как и большинство кэбменов, Харкнесс — так звали возницу Мориарти — был весельчаком и большим любителем крепкого словца, успешно доказавшим свою полную непригодность на всех прочих работах и опустившимся в конце концов едва ли не на самое дно, а точнее, на место извозчика. Презираемый многими бывшими товарищами как неудачник, он утешался тем, что получает едва ли не больше всех своих лондонских коллег.

Сидя в кэбе, Мориарти смотрел на город, в котором не был несколько лет. Он чувствовал себя в безопасности. Запруженные прохожими тротуары, кареты… Мир искал развлечений и наслаждений, и Профессор с удовольствием сознавал, что добрая треть этих веселящихся мужчин и женщин станут — так или иначе — его клиентами или жертвами.

Мориарти всегда предпочитал города — особенно большие города Европы — маленьким городкам и поселкам. Пышная зелень лугов, искрящаяся гладь озер, элегантная красота деревьев оставляли его равнодушным. Природа слишком близка к Богу, а Профессор принадлежал к числу тех, кто если и боится чего-то, то лишь силы Господа. Его надежным убежищем был Мамона, а естественная для Мамоны среда обитания — большой город. Ему доставляло удовольствие думать о том, сколько воров, карманников, проституток, вострил и дафферов работают сейчас, в этот самый момент, на него, сколько мужчин и женщин полагаются на его покровительство, чтобы заниматься избранным ремеслом.

Он отсутствовал слишком долго и теперь, с наслаждением вдыхая знакомые, характерные для столицы запахи сажи, гари, тумана и лошадей, вдруг понял, сколь многим обязан особенной порочности криминального братства этого города. Не в первый уже раз мысли устремились в прошлое, к тому фатальному шагу, который вознес его на вершину уголовного мира, сделал выдающимся преступником девятнадцатого столетия. Лишь невероятное тщеславие позволяло ему, пренебрегая риском, вести личный дневник (для чего пришлось изобрести собственный шифр), который, как он надеялся, когда-нибудь представит миру уникальную летопись его жизни и времени. Подобно многим жившим ранее, Мориарти жаждал бессмертия.

Отчасти эта потребность родилась из зависти к старшему брату, настоящему профессору Джеймсу Мориарти, бессмертие которому обеспечили трактат по биному Ньютона и должность профессора математики в провинциальном университете.

Именно тогда, в свой первый визит в эту тихую интеллектуальную заводь, он понял, какой славы достиг старший брат. Тот день Мориарти не забывал никогда: высокий, сутулый мальчишка, каким помнился ему брат, превратился в ученого мужа, пользовавшегося всеобщим уважением и почетом. Письма от знаменитостей, поздравления, лестные слова; почти законченная очередная работа, «Динамика астероида», лежавшая на безупречно чистом столе у освинцованного окна, выходящего на тихий дворик. Наверное, именно тогда, осознав в полной мере потенциал Джеймса, он ощутил всю силу зависти. Судьба назначила старшему брату стать великим ученым — в то самое время, когда младший изо всех сил пытался пробиться на самый верх криминальной иерархии сначала Лондона, а потом и всей Европы.

На этом пути были и отступления, и неудачи, и Мориарти-младшему в первую очередь требовалось доказать и показать, что он — человек уникальных способностей и представляет собой силу, с которой должно считаться.

«Динамика астероида» принесла профессору Джеймсу Мориарти признание в научном мире, и только тогда его младший брат Джим ясно понял, каким путем идти дальше и как избавиться от снедающей его зависти. Он, как никто другой, знал слабости старшего брата.

В конце 1870-х высокий, сухощавый, сутулый профессор быстро становился значимой общественной фигурой. Его провозглашали гением, его звезда уверенно поднималась по академическому небосводу. О нем писали газеты, ему прочили новое назначение — высокую должность в Кембридже, — и все знали, что он уже отверг два заманчивых предложения с Континента.

Для младшего Мориарти пришло время действовать. Как всегда, он спланировал все с величайшей тщательностью.

Среди знакомых Джима Мориарти был старый актер, прославившийся на ниве кроваво-мелодраматических постановок. Он сыграл едва ли не всех шекспировских героев, от горбуна Ричарда III до озлобленного старика Лира.

Гектору Хаслдину было к тому времени далеко за шестьдесят. Как в частной, так и в публичной жизни он являл собой яркую фигуру, питал слабость к бутылке, но при всем том по-прежнему, пусть и не так часто, как раньше, собирал большие аудитории и поражал зрителей актерскими талантами, в частности, удивительнейшей способностью изменять внешность.

Мориарти, всегда игравший на слабостях своих жертв, сумел проникнуть в ближайшее окружение старика и обрести немалое влияние за счет небольших подарков, прежде всего в виде спиртного и сигар. Быстро завоевав доверие, он однажды вечером, когда Хаслдин изрядно набрался, сделал первый подход, признавшись, что хочет разыграть своего знаменитого старшего брата, появиться перед ним в виде полного его двойника.

Идея пришлась актеру по вкусу, и он, вдоволь посмеявшись, приступил к ее воплощению, причем взялся за дело с профессиональным рвением. Хаслдин помог Мориарти подобрать нужный, с залысинами, парик, заказать специальную, добавлявшую роста, обувь, выработать характерную, с бросающейся в глаза сутулостью, осанку и даже показал ему профессиональные, лучшие на тот день пособия: «Искусство актерской игры, как накладывать грим» Лейси, «Практическое руководство по макияжу» и наиболее свежее, «Туалет и искусство косметики» Э. Дж. Кули.

Посвятив занятиям четыре недели, Мориарти-младший научился достигать почти невероятного сходства со своим почтенным братом. А еще через неделю старика Хаслдина обнаружили мертвым в гримерке, где его, согласно общему мнению, постиг апоплексический удар.

Неутомимый ученик Гектора всегда с величайшей тщательностью совершал обряд, в ходе которого Джеймс Мориарти-младший, становился Джеймсом Мориарти-старшим, профессором математики, автором нескольких научных работ.

Имея схожую структуру скелета, братья многим и различались: ростом, осанкой, чертами лица. Прежде чем приступить к делу, Мориарти подолгу рассматривал себя в зеркале, стоя перед ним нагишом. Таким образом он намного опередил свое время, выработав систему, схожую с той, которую много лет спустя предложил своему театру Константин Сергеевич Станиславский в книге «Работа актера над собой».

Мориарти стоял перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение, и оно всматривалось в него. Мозг очищался, втягивал в себя другую личность, и человек по эту сторону зеркала менялся, на глазах превращаясь в другого.

Каждый раз в момент такого превращения Мориарти посещала тревожная мысль: а кто же он на самом деле, убийца или жертва? Для кого случившаяся трансформация — начало, а для кого — конец?

Достигнув ментальной готовности, Мориарти приступал к тому, что стало почти автоматическим ритуалом. Первым делом он натягивал длинный, тонкий корсет, позволявший выглядеть таким же худым, как старший брат. За корсетом следовало приспособление, напоминающее сбрую — тонкий, обхватывающий талию кожаный пояс с крепкой пряжкой. Далее шли плечевые ремни, продевающиеся через нашитые на корсете петли и идущие далее вниз, к пряжкам на поясе. Когда пряжки застегивались, плечи подавались вперед, так что двигаться можно было только с наклоном, создававшим эффект сутулости. Прежде чем надеть длинные полосатые брюки и ботинки со специальными подошвами, Мориарти натягивал чулки и рубашку.

Для полноты картины оставалось только поработать с лицом и головой. Должный эффект достигался с помощью кисточек и красок, используемых обычно актерами и мастерами маскировки.

Волосы убирались под плотно облегающую голову шапочку. На лицо наносился грим, благодаря чему щеки как бы вваливались, глаза глубже западали в глазницы, а кожа приобретала бледность. О конечном результате можно судить хотя бы по знаменитому описанию доктора Мэтсона, приведенному в «Последнем деле Холмса».

Завершающей стадией преображения было накладывание парика. Голова накрывалась тонким, пластичным материалом на твердой основе. Цветом и текстурой материал походил на кожу. Эффект достигался невероятно реалистичный — высокая лысина с клочками волос за ушами и на затылке. Потом Мориарти брал пузырек с кремом телесного тона и обрабатывал им линию соединения между париком и плотью. Удовлетворенный результатом, он одевался, вставал перед зеркалом и разглядывал себя со всех возможных углов. Из зеркала на Мориарти смотрел Мориарти.

Отработав до совершенства акт физического перевоплощения, Профессор приступил к решению следующей задачи: разрушению карьеры брата. Для человека, внимательно изучавшего неудачи других, это оказалось не так уж и трудно. Он давно знал, что Джеймс-старший иначе, чем остальные представители сильного пола, воспринимает естественные влечения плоти. Брат отдавал предпочтение обществу молодых людей, что ставило его, старшего преподавателя, ответственного за академическое воспитание отпрысков известных и богатых семей, в крайне уязвимое положение.

Еще живя в Ливерпуле, Джим размышлял о том, как использовать к собственной выгоде характерное для викторианских городов сексуальное лицемерие.

Хотя гомосексуализм — во всевозможных его формах — открыто процветал во всех слоях общества и был доступен как на улицах, так и в борделях, а также практиковался частным образом, гомосексуалист, занимавший высокий пост или исполнявший ответственную должность, мог подвергнуться остракизму и даже потерять статус, если отклонение от нормы становилось причиной или предметом общественного скандала. Юный Мориарти прекрасно представлял, насколько легко он может обратить слабость брата в свою пользу. Кампания началась с распространения слухов, причем не только в самом университете, сколько в тех местах, где проживали молодые люди, к которым профессор питал не вполне здоровый интерес. Результаты ее превзошли самые смелые ожидания.

Особенное внимание младшего Мориарти привлекли два студента. Один был старшим сыном крупного землевладельца в Глостершире; другой — наследником известного лондонского повесы, уже спустившего два состояния и готового сделать то же самое с третьим.

Обоим молодым людям — Артуру Боуэрсу и Норману Де Фрейзу — было около двадцати и оба уже несли на себе печать ранней дегенерации: томная внешность, слабые, женственные руки, безвольный рот, покраснение глаз на следующий после обильных возлияний день, аффектированная речь, за которой с трудом угадывался быстрый, хотя и неглубокий, ум.

Мориарти взял на заметку обоих. Они часто проводили время в обществе профессора, иногда даже задерживались у него до утра и не демонстрировали той тяги к учению, которая была сутью самого профессора математики.

Через тщательно подобранных знакомых младший Мориарти запустил слушок о том, что его старший брат совратил и Боуэрса, и Де Фрейза. Плохие вести распространяются быстро, и вскоре они достигли родителей обоих молодых людей: первого — в тихом Глостершире, второго — в публичных домах и игровых клубах Лондона.

Как часто бывает в таких случаях, первым отреагировал распутный отец. Обеспокоенный тем, что любимый отпрыск может оказаться втянутым в паутину пагубных удовольствий и развращающих привычек, безжалостно влекущую к вечному проклятию самого отца, сэр Ричард примчался в университет, провел с сыном целый час и, преисполнившись праведного гнева, направился к вице-канцлеру.

Все сложилось наилучшим образом. Во-первых, вице-канцлером был престарелый священник, человек, погрязший в праведном лицемерии, свойственном духовным лицам христианских убеждений вообще и в особенности тем из них, кто отрезан от господствующих жизненных течений. Во-вторых, профессор оказался большим дураком, чем можно было предполагать.

Обладатель блестящего ума и невероятной проницательности во всем, что касалось математики и сопутствующих наук, профессор Мориарти имел слабое место, о существовании которого не догадывался даже младший брат: он ничего не понимал в деньгах. Весь предыдущий год профессор упорно работал, выслушивал поздравления и изредка позволял себе расслабляться с двумя молодыми людьми, разделявшими его пристрастия и причуды. Оказываясь нередко и в силу неведомых причин на финансовой мели, гений математики не видел ничего зазорного в том, чтобы занимать деньги у своих юных друзей.

Всего великий профессор Мориарти задолжал три тысячи фунтов Де Фрейзу и, как выяснилось позднее, еще пятнадцать сотен Боуэрсу. И это вдобавок к тому, что он, преподаватель и наставник, вовлек своих студентов в противоестественный образ жизни.

Вице-канцлер, святость которого не подразумевала наличия таких качеств, как терпимость и понимание, был потрясен и возмущен. И еще его заботило доброе имя университета. Из Глостершира спешно вызвали сквайра Боуэрса, а по колледжам уже распространялась эпидемия слухов: профессор математики украл деньги; мистера Мориарти застали — как говорится, in flagrante delicto — с университетской уборщицей; он надругался над вице-канцлером; он использовал свои математические способные, чтобы жульничать в карточной игре; он — курильщик опиума, сатанист и связан с бандой преступников. Профессору Мориарти не оставалось ничего другого, как подать в отставку.

Тщательно выбрав момент, младший Мориарти наведался к брату однажды вечером и без предупреждения. Увидев раскрытые коробки, сундуки и узлы, он мастерски изобразил удивление.

Старший брат — разбитый, сломленный, с потухшими глазами и еще больше ссутулившийся — мертвым голосом поведал младшему печальную историю своего позора.

— Думаю, только ты, Джим, и можешь меня понять, — добавил он, выложив всю ужасную правду. — А вот насчет Джейми сильно сомневаюсь.

— Джейми сейчас в Индии, так что беспокоиться пока не о чем.

— Но что он скажет, Джим? Конечно, публично ни о чем говорить не станут, но ведь слухи уже ходят… ужасные, далекие от истины. Вскоре весь мир узнает, что я покинул университет из-за каких-то нехороших дел. У меня нет будущего. Я никогда не закончу свою работу. Если бы ты знал, какая путаница у меня в голове! Я не представляю, что делать, к кому обратиться.

Боясь выдать себя нечаянной усмешкой, Мориарти отвернулся к окну.

— Куда поедешь?

— В Лондон. А потом… — Профессор раскинул в отчаянии руки. — Я уж подумывал податься к тебе на железную дорогу.

Младший брат улыбнулся.

— Я уже давно не работаю на железной дороге.

— Тогда чем…

— Чем я занимаюсь? Многим, Джеймс. Думаю, сегодня меня привело сюда само провидение. Я отвезу тебя в Лондон, а работа найдется.

В тот же день, ближе к вечеру, вещи профессора загрузили в кэб, и братья отправились на железнодорожную станцию, откуда отбыли в Лондон.

На протяжении месяца в обществе продолжались разговоры о том, что звезда гениального ученого закатилась. Между тем бывший университетский преподаватель занимался с будущими армейскими офицерами, преподавая им математику, поскольку математика, как сейчас уже ясно, играет все более важную роль в искусстве современной войны.

Скучной и нелегкой работой репетитора бывший профессор занимался на протяжении примерно шести месяцев после отставки. Жил он при этом в небольшом домике на Поул-стрит, неподалеку от того места, где ее пересекает Уэймаут-стрит, на южной стороне Риджентс-Парка. Район довольно приятный, подходящий для зимнего катания на коньках, игры в крикет летом и находящийся вблизи интересных в любое время года Зоологического и Ботанического обществ.

Затем, без какого-либо предупреждения, ни с того ни с сего профессор прекратил занятия и переехал в куда более престижный район, сняв дом на Стрэнде, где и жил еще в 1888 году, во время убийств Потрошителя.

До последнего времени этим и исчерпывались наши знания относительно передвижений профессора после его изгнания из высших эшелонов академической жизни. В действительности многое обстояло иначе; и именно в этот период в карьере профессора Мориарти, известного нам в качестве некоронованного короля преступного мира викторианских времен, произошло важнейшее событие.

Случилось оно в начале одиннадцатого часа вечера в конце июня. Погода стояла не по сезону холодная, небо хмурилось, грозя дождем, и луна пряталась за тучами.

Поужинав в одиночестве вареной бараниной с ячменем и морковью, профессор уже готовился ко сну, когда в дверь вдруг постучали, громко и настойчиво. Открыв, он увидел младшего брата, Джима — в старомодном черном длинном сюртуке и надвинутой на глаза широкополой шляпе. У тротуара стоял кэб. Лошадка мирно прядала ушами, место возчика почему-то пустовало.

— Входи же… — начал профессор.

— Некогда, брат. Джейми вернулся в Англию со своим полком. У нас беда. Нам нужно срочно с ним встретиться.

— Но где?.. Как?

— Надевай пальто. Я позаимствовал у знакомого кэб, у нас мало времени.

Требовательный голос младшего Мориарти подстегивал профессора. Он торопливо оделся и, заметно нервничая, забрался в экипаж. Его брат взял в руки поводья, и кэб тронулся. Путь их пролегал по пустынным улочкам и вел к реке, которую они пересекли по мосту Блэкфрайарз.

Продолжая следовать переулками и темными аллеями, братья проехали через Ламбет и наконец свернули на пустырь, огражденный длинной стеной, уходящей одним своим краем в мутные, бурлящие воды Темзы, заметно поднявшейся в это время года. Кэб остановился в нескольких шагах от стены, недалеко от реки. Из невидимой, прячущейся в темноте таверны доносились смех и пение, где-то лаяла собака.

Опираясь на руку брата, профессор спустился на землю и растерянно огляделся.

— Джейми здесь? — взволнованно спросил он.

— Еще нет, Джеймс. Еще нет.

В мягком, негромком голосе прозвучали зловещие нотки, и профессор, уловив их, забеспокоился по-настоящему. В руке брата блеснуло что-то длинное, серебристое.

— Джим! Что… — вскрикнул он, но договорить не смог, а лишь глухо охнул от боли, потому что брат ударил его ножом. Лезвие вошло между ребер. И еще раз. И еще.

Профессор покачнулся. Лицо его исказила ужасная гримаса. Падая, он попытался ухватиться за полу сюртука, и в какой-то момент взгляды братьев встретились. В глазах старшего мелькнуло недоумение, потом они вдруг блеснули, словно несчастный постиг смысл происходящего, померкли и уже в следующий момент застыли в вечной слепоте.

Мориарти стряхнул вцепившуюся в сюртук руку, сделал шаг назад и посмотрел на тело брата, внешность которого он столь ловко скопировал. Казалось, в миг смерти старшего все его таланты, почести и слава перешли по лезвию ножа в тело младшего. Смерть профессора математики стала рождением новой легенды другого Профессора.

Мориарти принес из кэба цепи и замки, обшарил и вывернул карманы убитого и положил несколько найденных соверенов, золотые карманные часы и цепочку, а также носовой платок в мешочек из желтой «американки». Обмотав труп цепями и скрепив их для надежности замками, он осторожно столкнул мертвеца в воду.

Несколько секунд Мориарти молча смотрел через реку, в густую тьму, затем швырнул окровавленный нож в сторону дальнего берега. Через мгновение из темноты долетел тихий всплеск. Он быстро повернулся, сел в кэб и отправился в свой новый дом на Стрэнде.

На следующий день Спир с двумя помощниками навестил домик на Поул-стрит и убрал все следы бывшего жильца.

Возвращаясь домой после встречи в «Кафе Ройяль», Мориарти отогнал мысли о прошлом и постарался стереть из памяти предсмертный взгляд старшего брата. Они уже подъезжали к складу. День выдался долгий, и Профессор хотел прежде всего освежиться и отдохнуть. До назначенного Мэри Макнил времени ему еще предстояло уделить внимание некоторым неотложным делам.