Глава первая

Конфеты

Из моего детства в памяти всплывает картинка, словно нарисованная легкой кистью импрессиониста. Я ощущаю запах кленового сиропа и слышу саундтрек кипящей на сковороде сладкой жидкости. Если кленовый сироп вылить на сковородку и выпарить жидкость, то получится самодельная конфета. И в этой картинке присутствует молодая и красивая женщина, которая творит чудеса на кухне и готовит мне эту конфету. Исключительно для меня!

По крайней мере, именно так это кажется трехлетнему мальчику. К запаху кленового сиропа примешивается какой-то другой запах. Я стою на кухне рядом со своей семилетней сестрой Офелией и еще двумя детьми из нашего дома, которых зовут Пуки и Руфус. Мать снимает с деревянной ложки застывший сироп, ломает его на куски, дает нам в протянутые руки и потом счастливыми глазами смотрит, как мы поедаем сладость. Снова ощущаю ее восхитительный запах. В этом запахе нет ничего цветочного или резкого – чистый, теплый, хороший запах, который обволакивает ее, словно накрывает плащом Супермена. Меня любят, и я чувствую себя особенным и сильным, даже несмотря на то, что в то время еще не мыслил такими категориями.

Я не очень понимаю, кто эта женщина. Знаю, что она уже не раз приходила и делала мне такие конфеты. Она смотрит на меня, будто спрашивая глазами: «Ты ведь помнишь меня, правда?»

Первые пять лет жизни на моей карте мира было два вида территорий: известные мне места и неизвестные. Знакомая территория была маленькой, а незнакомая – огромной.

К тому времени, когда мне исполнилось три или четыре года, я четко усвоил несколько вещей. Знал, что у меня есть старшая сестра и друг Офелия и то, что мы жили в доме мистера и миссис Робинсон, которые очень хорошо к нам относились. Мы с сестрой тогда не понимали, что семья Робинсонов – это наша приемная семья. Мы не понимали, кто наши настоящие родители, почему их нет рядом и почему иногда жили у наших родственников – разной степени родства теть и дядь. Семейная ситуация других детей, живущих в доме семьи Робинсон, также оставалась загадкой.

Тогда главным в жизни было то, что у меня есть старшая сестра, которая всегда мне поможет, и приятели Руфус и Пуки, с которыми я мог поиграть. Мы носились по двору и небольшой прилегающей территории, играя в салки, прятки и игру под названием «гонять банку». Мы могли играть недалеко от дома, даже когда становилось темно. Единственным местом, рядом с которым обычно не играли, был дом, расположенный через дом от того места, где жила семья Робинсонов.

Даже проходя мимо этого дома, я старался смотреть в другую сторону. В том доме жила старая белая женщина. Офелия, да и многие другие обитатели нашего квартала считали ее ведьмой.

Однажды, когда мы с сестрой проходили мимо ее дома, я сказал Офелии, что боюсь ведьму, а Офелия ответила, что совершенно ее не боится. И, желая доказать это, сестра зашла в ее сад и сорвала с дерева горсть вишен.

Улыбаясь, Офелия съела вишни. Но через неделю сестра в панике вбежала в дом Робинсонов и, держась за грудь, сказала, что ведьма застукала ее за воровством вишни, схватила за руку и скрипучим голосом пригрозила, что отомстит ей.

Однако ведьма не спешила с местью, поэтому через некоторое время Офелия решила опять наведаться за вишней. Тем не менее сестра заставила меня пообещать, что я буду обходить стороной эту странную женщину.

– Когда проходишь мимо ее дома, – наставляла меня сестра, – не смотри на нее и не подходи близко, даже если она позовет тебя по имени.

Я сказал сестре, что ни за что на свете не подойду к этой страшной женщине. По ночам мне стали сниться кошмары, как я ночью проник в дом ведьмы и меня окружили ее многочисленные кошки, которые встали на задние лапы и выпустили когти. Эти кошмары были такими страшными и правдоподобными, что после этого я долгое время боялся и не любил кошек. Однако не был до конца уверен в том, что эта женщина действительно ведьма. Может быть, она просто была не похожа на остальных. Тогда я не знал других белых, кроме той женщины, поэтому подумал, что, наверное, все белые люди такие.

Но, с другой стороны, моя старшая сестра была для меня в то время основным источником информации, поэтому я ей верил. И пытался сопоставить полученные от сестры и родственников сведения о нашей семье, и у меня возникало очень много вопросов.

Мне никто не объяснил, кто эта симпатичная женщина, которая иногда приходила в дом и угощала меня конфетами. Однако что-то подсказывало мне, что это важный человек в моей жизни. Может быть, потому, что она относилась ко мне с особым вниманием, хотя, конечно же, она хорошо относилась к Офелии и другим детям. Может быть, еще и потому, что мне казалось, будто мы можем общаться с этой женщиной без слов. Во время наших бессловесных разговоров мне слышалось, как она говорит мне: «Когда ты счастлив, я счастлива вдвойне». И тогда решил, что моя первая задача в этой жизни – постараться сделать так, чтобы эта женщина чувствовала себя счастливой, потому что я сам был счастлив, находясь рядом с ней. Я интуитивно догадывался, что она – моя мать, хотя напрямую никто мне этого не говорил. Внимательно смотрел на нее, отмечал и запоминал разные мелкие детали.

Эта женщина была не просто симпатичной, она была красавицей. Невысокая, при росте сто шестьдесят два сантиметра она казалась гораздо выше. У нее была светло-коричневая кожа, напоминавшая цвет кленового сиропа, из которого она готовила нам лакомство. У нее были очень сильные руки и ноги. Она могла руками разломить яблоко пополам. Это может сделать далеко не каждый, и это меня сильно удивило.

Она очень красиво и элегантно одевалась, любила красный цвет и платья с рисунком «огурцы». Часто на ее шее был завязан шарф или косынка, от чего она казалась еще более женственной. Она предпочитала яркие цвета и пышные юбки. Я бы назвал ее стиль «афроцентричным».

Мне очень нравились ее улыбка и выразительные глаза. Ее улыбку можно сравнить с ощущением света, когда открываешь в ночной тьме холодильник. Даже если холодильник пустой, он освещался внутри. Подобно этому свету, ее улыбка поднимала настроение и делала жизнь легче и радостнее.

Не помню, когда именно понял, что эта женщина – моя мать. Возможно, это произошло, когда мне исполнилось четыре года. Может быть, когда она передала мне кусочек конфеты из кленового сиропа, я и почувствовал, что это моя мать.

История нашей семьи таила много секретов. Я узнавал эту историю урывками и не сразу, а по частям, к тому же из разных источников. Историю моей матери можно сравнить со сказкой о Золушке, но за вычетом доброй феи и счастливого конца, когда Золушка выходит замуж за доброго и богатого принца. Мать была старшей и единственной дочерью из четырех детей, появившихся у Арчи и Офелии Гарднер. Мать родилась в 1928 году в местечке Литтл-Рок в Арканзасе. Ее назвали Бетти Джин. Выросла она в сельской местности в Луизиане, около городка Рейвилль, в котором проживало пятьсот человек. Ее детство было бедным. В те времена в этих местах было немало расистов. В тридцатых годах прошлого века мать и ее брат Арчи пешком ходили в школу. Мимо них проезжали на лошадях и в дилижансах дети из белых семей. Они показывали на мать и ее брата пальцами, называли их неграми и плевали в их сторону. Рассказывая это, мой дядя Арчи не мог сдержать слез.

Несмотря на ненависть белого населения, детство моей матери можно назвать благополучным. Ее обожали трое ее младших братьев – Арчи-младший, Вилли и Генри. Моя мать очень хорошо училась в средней школе для черных и закончила ее в 1946 году третьей по успеваемости в своем классе. Мать хотела стать учительницей. Вскоре умерла бабушка, и планы матери резко изменились. Как и в сказке о Золушке, мой дед и ее отец снова женился. У матери появилась мачеха – ее называли «маленькой мамой». Она привела в семью собственных детей. Мать рассчитывала, что отец поможет ей оплачивать обучение в колледже, однако мачеха убедила мужа дать образование собственной дочери Эдди Ли, которая училась с матерью в одном классе, но была далеко не лучшей ученицей.

Мать очень ранило решение отца, но жизнь продолжалась. Бетти нашла работу учительницы и одновременно по вечерам посещала школу стилистов, за которую отец тоже отказался платить.

Мать была красивой и талантливой, но при этом невезучей женщиной. Не везло ей и с мужчинами. Она встречалась с учителем, неким Сэмюэлем Солтером, который был женат, но заверял, что любит ее и уйдет от жены. Узнав, что мать забеременела, он не сдержал своего слова. Ни мой дед, ни мачеха не собирались ей помогать. Они заявили, что ее поведение ставит их в неловкое положение. И не намерены содержать двадцатидвухлетнюю незамужнюю девушку, а мать-одиночку и подавно, и выставили ее за дверь.

После этого мать четыре года жила у своих братьев, которые обосновались в разных местах Милуоки. В эти годы родилась моя старшая сестра, названная в честь бабушки Офелией. Однажды во время поездки в Луизиану мать повстречала высокого и красивого незнакомца. Этот человек был женат, и звали его Томас Тернер. Плодом их романа был я, Кристофер Гарднер, родившийся 9 февраля 1954 года; в год, когда Верховный суд США признал сегрегацию в школах неконституционной.

В детстве я мало что слышал о своем отце. Его имя упоминалось всего пару раз. Впрочем, все, что было связано с моим отцом, тогда меня не очень занимало, потому что меня волновали более насущные проблемы. Пожалуй, главная проблема заключалась в том, что я не мог понять: почему моя красивая и умная мать связалась с таким человеком, как Фредди Триплетт.

Я бы не назвал Фредди Триплетта красавцем. Он был похож на Сонни Листона и внешне напоминал помесь питбуля и годзиллы. Он был невысокого роста, но весил сто сорок килограммов. Не понимаю, как вообще женщины могли считать его привлекательным. Возможно, в начале общения матери понравился его характер, но я не обнаружил никаких свидетельств того, что в этом человеке было хоть что-то светлое.

Будучи ребенком, я думал: моя мать надеется, что этот человек расцветет, похорошеет и превратится в доброго молодца, подобно лягушке, которую в сказке поцеловала принцесса. У матери уже имелся печальный опыт общения с симпатичными мужчинами, которые в конечном счете изменили ей. Может быть, она считала, что ей нужен внешне неказистый человек, у которого в груди спрятано золотое сердце. Но если мать и верила в сказку о лягушке и принцессе, то в жизни все обернулось совсем по-другому. На самом деле этот человек оказался в душе гораздо неприятнее и хуже, чем его отталкивающая внешность.

Мне тогда не объяснили череду событий, в результате которых моя мать оказалась в тюрьме за нарушение правил получения социальной помощи. Кто-то известил представителей власти о том, что моя мать работает, чтобы прокормить меня, Офелию, а также еще одного ребенка, которого должна была родить (мою сестру Шэрон), и одновременно получает социальное пособие. Похоже, их оповестил сам Фредди. Он, видимо, считал так: пусть лучше мать три года посидит в тюрьме, чем бросит его.

Наша мать оказалась в тюрьме, поэтому мы с Офелией три года провели в доме приемных родителей или у дальних родственников. Нам тогда никто ничего не объяснял.

Никто не говорил нам, что женщина, которая иногда появляется в доме и угощает нас конфетами, – наша мать. Она получала разрешение покинуть тюрьму на несколько часов, чтобы навестить нас, при этом во время свидания в доме находился представитель власти. Нам никто ничего не объяснял, когда нас неожиданно отправили жить к дяде Арчи и его жене Кларе. Наши родственники в Луизиане, наверное, дали обет молчания и не рассказывали нам с сестрой о том, что случилось с нашей матерью. Возможно, мать сама попросила их об этом, потому что она не любила обсуждать неприятности и передавать плохие вести.

Помню, как однажды, когда был уже подростком, я начал расспрашивать мать про своего отца и почему он не принимает участия в моем воспитании. Мать посмотрела на меня так, что я мгновенно умолк.

– Но… – пытался возразить я.

Она отрицательно покачала головой.

– Но почему? – настаивал я.

– Потому что прошлого не воротишь, – твердо ответила мать. Заметив мое огорчение, добавила: – Ты ничего не можешь изменить. В жизни случаются странные вещи. – Она решила раз и навсегда закрыть эту тему.

Вот и все, поговорили…

У меня по-прежнему оставалось много вопросов, и я надеялся, что рано или поздно получу на них ответы от матери или от кого-нибудь другого. Я понял, что надо заниматься тем, что действительно для меня важно, и постараться быть настолько счастливым, насколько это возможно.

Поначалу мне показалось, что это не такая уж сложная задача.

Я вырос в бедном квартале в Милуоки на севере штата Висконсин. Мир своего детства я бы назвал сериалом «Счастливые дни» для черных. Это было телешоу о жизни Америки в 1950-е годы, то есть именно в ту эпоху, в которую жили окружавшие меня люди. У них точно так же, как и в сериале, были свои компании и тусовки для людей того или иного возраста и свои комические персонажи. В первые годы моей жизни у нас был черно-белый телевизор, по которому я смотрел истории про белых людей, однако в реальности белых людей видел только в полицейских машинах, курсировавших по нашему кварталу.

Трое моих «упертых» дядьев словно сошли с телеэкрана из сериала «Счастливые дни». Генри и Вилли отслужили в армии, посмотрели мир, вернулись в Луизиану и вместе с третьим братом, дядей Арчи, решили уехать подальше от расизма южных штатов и перебраться в Канаду. Однако по пути в Канаду их машина сломалась в округе Милуоки. Здесь они и решили задержаться.

Трое братьев были работягами. Они поселились на плодородной земле, там, где река Милуоки впадает в озеро Мичиган. В этих местах бывает холодная зима и знойное лето. Здесь выживают люди практичные и стойкие. Мои родственники именно такие, как и многие другие переселенцы и эмигранты, осевшие в Висконсине. Возможно, эти черты были характерны и для коренного населения Милуоки – индейцев племен виннебаго и потаватоми. У многих эмигрантов – выходцев из Италии, Восточной Европы, немцев, ирландцев, евреев, скандинавов и чернокожих – была одна общая черта: безумный оптимизм.

Иногда амбиции и мечты местных жителей заходили слишком далеко. Жителям Милуоки было мало одной марки местного пива, надо было иметь несколько собственных брендов. Этот округ должен был быть известным не только своим молочным животноводством и производством молока, но и своими сырами. Здесь не довольствовались тем, чтобы округ гордился одним видом производства. Здесь имелись кожевенные заводы, верфи, пивоварни, кирпичное и мясоперерабатывающее производство, а также находились такие промышленные гиганты, как сталелитейные заводы Inland Steel, A. O. Smith и автомобильный концерн American Motors.

Основу индустриальной мощи штата заложили сталелитейные и автомобильные заводы. В эти края в поисках работы переехало много чернокожих из Луизианы, Алабамы, Миссисипи, Джорджии и других штатов, расположенных южнее линии Мэйсона – Диксона. Работать на заводах было гораздо проще и выгоднее, чем батрачить на землях Юга страны, то есть в тех местах, где чернокожие менее века назад были рабами. Переселенцы из других штатов старались сохранять свои традиции и держались вместе. Отец Офелии Сэм Солтер оказался со своей семьей и многими друзьями из Луизианы в Милуоки. Семья Триплеттов, состоявшая, за исключением Фредди, из очень милых людей, приехала из Миссури.

Жители нашего квартала всю неделю вкалывали, как заводные, а по выходным с таким же рвением молились и отдыхали. У нас в Милуоки люди во время рабочей недели не пили. Но как только в пятницу вечером на заводе Inland Steel, где работали трое моих дядьев, звучала сирена, оповещавшая об окончании рабочего дня, Арчи и Вилли – до выхода на пенсию, а Генри – до своей преждевременной кончины, начинали вечеринку, которая продолжалась до воскресного утра, когда все шли в церковь, каялись и молились.

В возрасте с четырех до пяти лет я жил у дяди Арчи и его жены и привык к недельному циклу работы и отдыха. Дядя и тетя были добрыми и легкими в общении людьми, которые не отягощали нас, детей, всякими правилами. Тетя была глубоко верующей и следила за тем, чтобы нас воспитывали в церковной традиции.

Каждое воскресенье мы проводили в баптистской церкви, а летом ходили в церковную школу. Кроме этого, мы вместе с тетей посещали встречи прихожан, происходившие по будням, а также присутствовали на похоронах всех членов общины, которых мы даже не могли знать. Мне нравилось бывать на церковных мероприятиях, потому что мог наблюдать, как многие люди, которые всю неделю вкалывали, а по вечерам валяли дурака, неожиданно менялись, становились благонравными и истово молились. Мне нравилось вместе со всеми петь и чувствовать свою причастность к общине. Не стоит забывать, что в то время я не понимал, кто моя мать и где она находится, поэтому мне был важен опыт общения.

Наша тетя не стремилась заменить нам мать, но заботилась о нас и любила. Моя мать очень вкусно готовила. Тетя тоже была мастерицей на кухне. Особенно мне запомнился ее кукурузный хлеб, который я мог поглощать в неимоверных количествах. Тетя не экономила на книжках и часто мне покупала их, а я с удовольствием читал. Позже мать внушала мне, что надо много читать и как можно больше времени проводить в библиотеке. Чтобы показать всю важность чтения, она говорила мне:

– Библиотека – самое опасное место на Земле.

Мать объясняла:

– Тот, кто не умет читать, ничего полезного из библиотеки не вынесет, а вот тот, кто хорошо читает, найдет в библиотеке ответы на все свои вопросы.

Но в первые годы моей жизни мамы рядом не было, поэтому любовь к чтению и рассказам привила мне тетя. Когда я еще не знал буквы, тетя читала мне книжки, и потом, глядя на картинки, почти слово в слово повторял прочитанное, от чего мне казалось, будто уже научился читать. Она читала мне книги по древнегреческой и римской мифологии, детские сказки и приключенческие романы. Моим любимым жанром были приключения. Мне очень нравились истории про короля Артура и рыцарей Круглого стола. Особенно запомнилась история о мече, воткнутом в камень, из которой я сделал вывод, что найду свою счастливую судьбу.

Книги не только развивали мое воображение, но и помогали познавать мир и преодолевать собственные страхи. Так происходило со всеми книжками до тех пор, пока однажды тетя не принесла мне давно желанную книгу. Она называлась «Книга о змеях для мальчиков». Большая книга в светло-зеленой обложке, напоминавшей цвет змеиной кожи. Я несколько дней не расставался с книгой, подробно описывающей разные виды змей: от поперечно-полосатых королевских до коралловых, а также ядовитых кобр, питонов и гремучих змей. Днем я не мог оторваться от книги, а ночью меня мучили кошмары. Мне мерещилось, будто в моей кровати завелись змеи, и я сожалел о том, что днем слишком усердно рассматривал их на картинках.

Дядя Арчи и тетя очень удивились, когда однажды ночью проснулись от того, что я лег между ними.

– Что за… – начал было дядя Арчи, но, что бы он ни говорил, я не вылезал из их кровати. Они поняли, что меня лучше оставить в покое, и снова заснули. Только потом, когда я подрос и стал большим и сильным, они нередко вспоминали этот эпизод и шутили.

Кроме книг, познавать окружающий мир мне помогал черно-белый телевизор.

Помню, как я радовался, когда увидел, что Шугар Рэй Робинсон стоит рядом с кадиллаком.

– Ну вот и дожили! – закричал дядя Арчи, положив руку мне на плечо и показывая на экран: – Шугар Рэй купил себе розовый кадиллак!

На черно-белом экране не было видно, что машина розового цвета, но эту информацию донес до нас комментатор.

Нашей любимой с дядей Арчи телепрограммой была передача, спонсируемая Gillette Blue Blades, которую транслировали вечером по пятницам. Мы садились с дядей перед телевизором. Тетя и Офелия эту программу не смотрели. Дядя рассказывал мне все, что знал о профессиональном боксе, потом звучали музыкальная заставка и слова «Gillette представляет!», после чего начинался матч.

Дядин энтузиазм по поводу бокса был заразительным. Тогда ему было около тридцати лет, и своего сына у него не было. А у меня не было отца, и от этого наши отношения становились только теплее и ближе. Дядя Арчи – настоящий работяга. Он мало говорил, но был умным и сделал карьеру в профсоюзе на заводе Inland Steel. Он был очень красивым. Я бы назвал его внешность мужской версией маминой красоты. Дядя Арчи из-за худощавого телосложения казался выше своего роста. Он любил хорошо одеваться и сильно повлиял на мой вкус – задолго до того, как я смог позволить себе покупать дорогие костюмы. Он никогда не одевался излишне броско, но его одежда выглядела стильно. Он был всегда аккуратно причесан и носил небольшие усы, а его костюм всегда смотрелся безупречно. Всегда!

Дядя Арчи говорил, что не было на свете боксера лучше, чем Джозеф Луис по прозвищу Коричневый Бомбардир. Дядя Арчи следил за карьерой этого боксера по радио, когда был мальчишкой. Он рассказывал мне, что Луис умел слышать, видеть и предчувствовать каждый выпад и удар противника. Дядя мог детально рассказать мне о проведенных Луисом поединках, словно он был спортивным комментатором. Никогда не забуду, как мы вместе смотрели поединок Шугара Рэя с Джейком Ламоттой. Шугар Рэй выглядел на экране как супермен. Я был мальчишкой из гетто, и вид Шугара Рэя говорил мне приблизительно то же самое, что и красный Ferrari позднее. Но Шугар Рэй со своим розовым кадиллаком существовал для меня только на экране телевизора. Для того чтобы понять, что за пределами гетто открывается чудесный мир, у нас с сестрой был каталог Spiegel.

Это был обычный каталог одежды, украшений, мебели и домашней утвари. Вместе с Офелией мы листали его и играли в одну довольно простую игру. Надо было открыть каталог на любой странице и сказать, что все, что на этой странице изображено, принадлежит тебе.

– Ты только посмотри на мои вещи! – говорил я сестре, открыв наугад страницу. – Посмотри, какая мебель и одежда! И все это мое! Представляешь?

Офелия открывала другую страницу и восклицала:

– Посмотри, сколько у меня драгоценностей!

В этом каталоге было, наверное, страниц триста, а может, и больше, и нам наша игра долго не надоедала.

Когда наступила зима и приближалось Рождество, мы немного изменили правила игры. Офелия открывала страницу и с улыбкой говорила, что все, что вижу, я получу от нее в подарок на Рождество.

– Посмотри на эту страницу. Все вещи на ней принадлежат тебе.

Потом наступал мой черед дарить ей подарок. Я находил приглянувшуюся мне страницу.

– Вот что я подарю тебе на Рождество! – кричал я. Даже не знаю, что мне больше нравилось: дарить или получать подарки.

Во время наших игр мы не обсуждали вопрос о том, где наша мама, куда она уехала и когда вернется. Тем не менее я помню, что мы с сестрой ждали ее возвращения. Ждали, что рано или поздно за нами кто-нибудь придет, поэтому, когда нам сообщили, что вскоре приедет наша мать (из тюрьмы, как я узнал позже) и заберет нас с сестрой и новой маленькой сестричкой Шэрон, я нисколько не удивился.

Какое-то время я надеялся, что после воссоединения с мамой наша жизнь наладится, хотя мамина история совсем не была похожа на историю Золушки. Я помнил красивую женщину, угощавшую меня самодельными конфетами, и ждал ее. В момент нашей встречи я был необыкновенно счастлив, но это чувство прошло, как только в мою жизнь, как бульдозер, въехал Фредди Триплетт. Читатель может подумать, что в моих отношениях с Фредди, ставшим мужем матери и моим отчимом, мог бы быть некий «медовый месяц». Нет. Как только я увидел его, с первой секунды понял, что он мой враг. Я даже не подозревал, сколько горя и несчастий этот человек принесет в наши жизни, но, вероятно, сразу почувствовал, что он плохой человек, потому что ему нравилось делать мне больно. Я помню фразу, которую он мне потом не раз повторял, вызывая во мне только обиду и злость. Когда я впервые увидел его, он четко и громко заявил:

– Черт подери, парень, я не твой отец!

 

Глава вторая

Блюз безотцовщины

– Вставай скорей, Крис! – слышу голос своей трехлетней сестры Шэрон. Она трясет меня за плечо.

Не открывая глаз, пытаюсь сообразить, где я. Сейчас вечер Хэллоуина. Я лежу в кровати, занимающей большую часть моей маленькой комнаты в нашем доме. Этот дом принадлежит Бесси, сестре Фредди, и расположен на пересечении Восьмой улицы и Райт. Как только я все это осознаю, у меня возникает желание еще немного поспать. Во сне иногда вижу кошмары, но реалии моей жизни зачастую бывают куда страшнее.

Мать забрала меня, Офелию и Шэрон, которая родилась в женской тюрьме, и перевезла нас к Фредди. С тех пор наша жизнь сильно изменилась, и в основном в худшую сторону. Незнакомый и пугающий меня мир в тот период, когда я жил у дяди Арчи и его жены, кажется прекрасным и безобидным по сравнению с привычным миром, которым правит Фредди. Мама старается окружить нас заботой и любовью, но с каждым днем нарастает его наглость и жестокость.

Я попытался расположить к себе Фредди, но, что бы ни делал, все было бесполезно. Он меня часто бьет. Когда мы с Офелией жили у дяди Арчи, нас практически никогда не били, но сейчас Фредди колотит нас чуть ли не каждый день. И все потому, что он безграмотный, злой садист и законченный алкоголик.

Я думал, Фредди обрадуется моим успехам в школе. В возрасте пяти, шести и семи лет мне очень нравилась школа, в которой мог учиться и общаться со сверстниками. Тетя научила меня читать, когда я был совсем маленьким, и теперь пожинаю плоды своих прежних усилий. Один из моих любимых учителей, мистер Бродерик, просит меня читать вслух в классе чаще, чем других учеников. Тогда у нас дома не было телевизора, поэтому я пристрастился к чтению. Матери нравилось посидеть после долгого рабочего дня и послушать, как я читаю или рассказываю ей о своих новостях.

В то время мать все еще лелеяла надежды, что сможет получить образование и диплом учителя в штате Висконсин. У нее было четверо детей (Офелия, я, Шэрон и наша маленькая сестренка Ким), и забота о нас требовала немалых усилий и много времени. Она подрабатывала уборщицей в домах богатых белых людей, при этом не жаловалась на жизнь и ни слова не говорила о своей работе. Мать всегда выслушивала меня, когда я ей рассказывал про школу или мы вместе рассматривали книжки с картинками, которые она покупала. В те годы мне нравилась книжка «Красный воздушный шар», я перечитывал ее много раз. Сидя рядом с мамой, я в очередной раз открыл книжку и показывал ей иллюстрации, на которых был изображен волшебный город и летящий на красном воздушном шаре мальчик. Глаза матери светились от радости, словно она сама парила над крышами домов в корзине воздушного шара. Тогда еще я не знал, что волшебный город, над которым пролетал мальчик, называется Парижем и расположен он в стране под названием Франция. И, конечно, не мог знать, что мне доведется несколько раз побывать там.

Мама гордилась моими успехами в школе. Но если я рассчитывал на то, что хорошая учеба поможет добиться расположения Фредди, то жестоко ошибался. Фредди Триплетт не умел ни читать, ни писать и был вполне доволен таким положением вещей. В то время ему было немного за тридцать. В Миссисипи он перестал ходить в школу в третьем классе и только через пару лет научился набирать телефонный номер. Свои комплексы и неуверенность в себе он прикрывал агрессией, заявляя, что все, кто умеет читать, – «пижоны и ублюдки».

Если следовать логике Фредди, в число этих людей должны были входить моя мать, я сам, мои сестры и вообще все те, кто был грамотным и, следовательно, имел по сравнению с ним определенное преимущество, которым мог воспользоваться. Глядя в пьяные, безумные глаза Фредди, было легко понять, что он со всех сторон окружен «пижонами и ублюдками», которые только и мечтают его «срезать». Добавьте к этому алкоголизм, и вы получите рецепт, как стать параноиком.

Я довольно быстро сообразил, кто такой Фредди и чего от него можно ожидать, но по-прежнему надеялся своим хорошим поведением и успехами в школе добиться его расположения. В один прекрасный день все эти мечты рухнули.

Как-то к нам приехал Сэм Солтер, чтобы навестить свою дочь Офелию.

Совершенно неожиданно Солтер и Фредди нашли общий язык. Это выглядело довольно странно, и не столько потому, что у каждого из них был от матери ребенок, сколько из-за того, что они были очень разными. Солтер – настоящий джентльмен-южанин. Он всегда хорошо одет. Работал учителем и ясно выражал свои мысли (порой можно было подумать, что он адвокат). Это не раздражало Фредди, который ни разу не назвал его «пижоном и ублюдком». В общем, эти два человека сильно отличались друг от друга. Фредди запросто мог выгнать гостей, войдя в комнату с пистолетом и приказав всем присутствующим убираться ко всем чертям из его дома. Или мог прогнать гостей матерной бранью, размахивая зажженной сигаретой Pall Mall и бутылкой виски, которая, казалось, приросла к его руке.

Фредди пил виски марки Old Taylor, но мог залить в себя что угодно – хоть Old Granddad, хоть Old Crow. Он пил прямо из горла бутылки и никогда не переливал виски в серебряную фляжку, как это делали более продвинутые персоны. Фредди носил джинсы или камуфляжные штаны, майку, шерстяной джемпер и тяжелые рабочие ботинки. Бутылка виски была постоянным продолжением его руки. Ума не приложу, как ему это удалось, но его не только не уволили из A. O. Smith, но и дали спокойно доработать до пенсии. Бесспорно, Фредди был работягой, но и пил при этом, как лошадь.

Когда приехал Солтер, мы с Офелией бросились к нему. Мы вошли в комнату, где был Солтер, и Фредди последовал за нами. Каждый раз, когда Солтер приезжал в гости, он дарил своей дочери Офелии два доллара, а мне, так как я не был его сыном, один доллар. Офелия подошла к отцу, получила свои два доллара, сказала: «Спасибо, папа!» и вышла, после чего настала моя очередь.

Солтер увидел мою протянутую руку и улыбнулся. Не заставив меня долго ждать, он похвалил меня за успехи в школе и передал мне новую хрустящую банкноту. Я был очень рад подарку.

– А может, ты мой папа? – спросил его я.

– Да, – ответил Солтер, задумчиво кивая, – я твой папа, – и протянул мне вторую однодолларовую купюру, добавив: – Положи это в банк, сынок.

Я был несказанно рад тому, что получил еще один доллар и Солтер сказал, что он мой отец. Но тут раздался голос Фредди:

– Но ты точно не мой чертов сын, и я тебе ничего не дам!

Представьте мое состояние после таких слов. Я заметил, что Солтер взглянул на Фредди неодобрительно, как бы показывая, что тому не стоило этого говорить, да и в тот момент я вообще не с ним разговаривал, и его замечание было грубым и совершенно неуместным. Но Фредди это нисколько не останавливало. Он постоянно напоминал, что не мой отец, и часто комментировал размер моих ушей.

Даже если я находился рядом, на вопрос посторонних людей о том, где я, Фредди неизменно громко отвечал:

– Понятия не имею, где этот вислоухий кретин.

После этого он со злорадством смотрел на меня, словно ему доставляло удовольствие уколоть меня. Даже мой темный цвет кожи не мог скрыть краску стыда и унижения.

Фредди явно доставляло удовольствие наблюдать за моими страданиями. Я внимательно изучил свои уши в зеркале и пришел к выводу, что они действительно немного большие, поэтому его комментарии по поводу моих ушей ранили еще больнее. Со временем моя голова догнала уши, которые стали нормального размера и перестали бросаться в глаза.

Дети в школе тоже обратили внимание на размер моих ушей и прозвали меня Дамбо в честь слоненка, героя мультфильмов Диснея. Шуточки по поводу моих ушей и постоянное напоминание, что я безотцовщина, не добавляли уверенности в себе. Отцы были у всех детей. У Офелии был Солтер, отцом Ким и Шэрон был Фредди. У всех моих школьных друзей были отцы. Однажды я понял: Фредди никогда не будет меня любить. Что делать и как себя вести дальше?

Я уже принял одно стратегическое решение. Если у меня будет сын, то всегда буду о нем заботиться и никогда не исчезну из его жизни. Однако плана на краткосрочную перспективу не было. Как мне жить дальше, когда меня называют вислоухим кретином, и как бороться со страхом, который постоянно испытываю дома?

Я начал всего пугаться. Опасался того, что Фредди может навредить мне и моей семье. Боялся, что однажды он может убить мою мать и сестер. И жил в страхе, что в один прекрасный вечер Фредди напьется, достанет пистолет и, направив его на нас, выгонит из своего дома.

В то время мама спала в гостиной в обуви на тот случай, если ей придется быстро схватить нас и бежать из дома. Я боялся того, что Фредди может ударить мать слишком сильно и убить ее. Боялся, что Фредди может забить до смерти Офелию или меня. Я не знал, что делать, но понимал, что полиция мне не поможет. Полицейские уже не раз приезжали и забирали пьяного Фредди в участок, но наутро он трезвел, и его отпускали.

Как же быть? Я не мог найти ответа. Эта мука преследовала меня и ночью и днем. Ко мне вернулись ночные кошмары, которые появились пару лет назад, когда мы жили у дяди Арчи (тогда они были связаны с живущей по соседству белой ведьмой). Некоторые из ночных кошмаров были такими ужасными, что я боялся вставать и думал: если собью с тумбочки лампу, то кто-нибудь проснется и придет мне на помощь.

– Крис! – это Шэрон снова меня будит.

Я приподнимаюсь на кровати и открываю глаза. До того как я прилег, ничего особенного не происходило. Мы зашли к соседям, нас угостили конфетами, а потом Офелия отправилась в гости к подружке и, скорее всего, все еще там и находится. День был довольно спокойным. Мы живем в доме Бесси – это единственная наша родственница, имеющая собственный дом. Бесси – предприимчивая особа, и она владеет салоном красоты под названием Bessie’s Hair Factory, расположенным в подвале этого дома.

Шэрон плачет и тянет меня за рукав:

– Мама лежит на полу.

Я вскакиваю с кровати, накидываю халат и бегу в гостиную. На полу лежит мама. Она без сознания. В ее затылке торчит деревянная дубина и под головой растекается лужа крови. Шэрон начинает плакать еще громче.

Я в шоке, но стараюсь хладнокровно оценить ситуацию и понять, что произошло.

Мать, наверное, шла к двери, а Фредди ударил ее сзади по голове. Он стукнул ее деревяшкой с такой силой, что та застряла и брызги крови разлетелись по всей комнате.

Я ужасно боюсь, что он убил мать, и вижу, что Бейби звонит по телефону и вызывает «Скорую помощь». Бейби – это младшая сестра Фредди. Она говорит, что «Скорая» должна приехать с минуты на минуту, и успокаивает Шэрон.

В моей голове крутится вопрос: «Что я могу сделать в этой ситуации?» Кругом кровь, сестра плачет, а Бейби говорит, что мать отвезут в больницу и все будет хорошо. Нужно что-то сделать, чем-то занять себя. Я должен вымыть духовку! Бегу на кухню и начинаю драить духовой шкаф нашей плиты, такой старой, что, судя по всему, она появилась еще во времена, когда Америка была британской колонией. Тру плиту подушечкой Brillo, с содой и водой. Чищу и молюсь:

– О господи, сделай так, чтобы мама не умерла! И еще сделай так, чтобы никто не зашел на кухню и не увидел, чем я тут занимаюсь.

Я стыжусь того, что белые медики и полицейские увидят не только кровь, но и грязную духовку. Нужно вычистить духовку, чтобы доказать всем: в этом доме живут приличные люди, за исключением Фредди, который в очередной раз пролил кровь и ударил женщину.

«Скорая» приезжает, врачи работают слаженно и быстро, они разговаривают с Бесси и Бейби, но не со мной, удаляют из головы матери дубину, кладут маму на носилки и увозят.

Я по-прежнему продолжаю мыть духовку. Это единственное полезное дело, которое могу сделать в царящем вокруг хаосе. Все мои чувства парализованы, и я помогаю себе, как могу.

То, что я отмыл духовку, не помогло матери. Ее спас крепкий череп. В буквальном смысле слова. Только поэтому Фредди тогда не убил ее. На следующий день мать вернулась из больницы с перевязанной головой и обещанием, что мы больше никогда не увидим Фредди. Ее глаза горят решимостью.

– Вы больше никогда его не увидите, – уверяет она нас.

Проходит неделя без Фредди, но потом он все-таки возвращается. Я знаю, что будет дальше, потому что все это уже не раз наблюдал. Он возвращается, извиняется и некоторое время ведет себя вполне сносно. Но его поведение предсказуемо, как погода: зимой всегда холодно, а летом – тепло. Никто не знает, когда он сорвется в следующий раз, но это обязательно случится.

Почему мама ему верит? Не знаю. Но, с другой стороны, понимаю, что наша жизнь может стать еще хуже, если мать от него уйдет.

Я не представлял, что буду делать в ближайшем будущем, но твердо осознал: никогда не буду обращаться со своими детьми так, как обращается с нами Фредди Триплетт. Никогда не буду терроризировать домашних, орать и бить женщин и детей, пить до беспамятства. Но все это придет в далеком будущем, а пока мне надо противостоять Фредди, чтобы не быть похожим на него. Тихая ненависть. Это все, что мне остается.

Во мне стал назревать протест. Конечно, мне с ним не справиться и я не могу с ним драться. Поэтому мог полагаться только на то, что знаю и умею и чего он сделать не в состоянии. Фредди не умел читать, и я решил этим воспользоваться.

Иногда я читал вслух. Просто так, показывая ему то, что умею читать, а он – нет. Да, у меня большие уши, но я хотя бы умею читать. Ты можешь меня побить, но все равно не способен ничего прочитать. Иногда я открывал книгу и громко, чтобы он слышал, спрашивал мать о том, как пишется то или иное слово или какое оно имеет значение.

Мать добродушно смотрела на меня, и я читал в ее взгляде: «Сынок, ты сам прекрасно знаешь, как пишется это слово и что оно значит». Но у нас было с ней негласное соглашение не сдаваться. Фредди не сможет нас сломить. Поэтому мать громко отвечала мне: «Не знаю», после чего мы глазами улыбались друг другу.

В ту зиму спустя некоторое время он снова ее избил и отправился куда-то в бар или к приятелям. Мама поднялась с пола, приложила лед к опухшему лицу и начала собирать вещи.

– Нам надо отсюда уходить, – сказала мать мне и Офелии и попросила помочь ей уложить вещи. У нас было мало времени, и мы торопливо побросали вещи в сумку. В тот раз мы ушли не к родственникам, а в квартиру, которую мать сняла на Шестой улице, неподалеку от дома Фредди, на пересечении Восьмой улицы и Райт. Мы сложили наши пожитки в тележку из супермаркета и вчетвером подошли к дому. Мать начала судорожно искать что-то в карманах и сумках.

– У меня нет ключа, – горестно сказала она, глядя на темные окна квартиры на втором этаже. Вид у матери был совершенно подавленный.

Я осмотрелся кругом. На тротуаре перед домом стоял столб.

– Я могу взобраться на столб, спрыгнуть на балкон, открыть окно и пробраться в квартиру. А потом открыть вам изнутри, – предложил я. Я умел лазать по деревьям. Мне нужно было это сделать, чтобы раз и навсегда избавиться от Фредди. Я увидел цель и понял, что надо действовать. Передо мной стояла конкретная задача, которую должен был решить. И действительно взобрался на столб, спрыгнул на балкон, поднял раму и проник в квартиру. Потом открыл входную дверь изнутри и впустил мать и сестер. Я гордился своим поступком.

Последующие дни мать выглядела очень озабоченной. Она опасалась, что нагрянет Фредди и попытается захватить нашу новую территорию.

– Он не придет, – уверяла меня мать. – Больше мы его никогда не увидим.

Однажды вечером я услышал в гостиной мужской голос, в котором, как мне показалось, звучали нотки угрозы. Разговор шел о деньгах и квартплате. Но голос принадлежал не Фредди, а незнакомому белому мужчине. Этот человек очень неуважительно разговаривал с моей матерью, которая дрожала от страха.

Я побежал на кухню и схватил большой нож.

– Не смейте так разговаривать с моей матерью, – сказал я белому мужчине, прервав его на полуслове.

Мать посмотрела на меня, и я понял: не следует перечить и нужно вести себя повежливее.

Я ответил ей взглядом: ладно, послушаюсь. Не выпуская ножа из рук, снова обратился к белому мужчине:

– Нельзя так говорить с моей матерью, мистер.

Мужчина попятился и вышел, оставив нас в покое. Это далеко не единственный случай, когда к матери и сестрам отнеслись неуважительно. Мне в жизни не раз приходилось подавлять в себе желание ударить представителей другой расы и класса, которые демонстрировали свое презрение ко мне или моей семье.

Между тем Фредди все-таки вернулся, и все завертелось по-старому. Каждый раз, когда мать мирилась с Фредди, я чувствовал свою беспомощность. Не прошло и недели, как мы снова собрали пожитки и вернулись в его дом. Неделю Фредди держался и вел себя тихо. Я был раздосадован таким развитием событий. Тогда я не понимал: мать, уже отсидевшая срок, опасалась, что Фредди снова упрячет ее за решетку. У матери не было денег, но было четверо детей, о которых надо было заботиться. Мать оказалась в сложной ситуации.

Мне очень хотелось помочь матери и найти выход из тяжелого положения. Однажды воскресным днем Фредди ел тушеную свиную шейку, которую мать прекрасно готовила. Вообще, Фредди ел исключительно неопрятно. Настолько неряшливо, что мне казалось, так едят только свиньи. Но в тот раз наблюдать за ним было омерзительно. Он обсасывал кости и ломал их о стол так, что у меня это вызывало отвращение. Он не только ел, как свинья, но при этом пукал, рыгал, чихал и урчал. Во время еды со всей очевидностью проявлялась его животная суть.

Этот полоумный человек был грязной, пьяной и наглой свиньей. Он никогда не упускал случая поиздеваться над матерью, сестрами и мной. Я был единственным, кроме него, мужчиной в доме, умел читать и писать и был сыном своей матери. Может быть, именно поэтому он так ненавидел меня?

Я не знал, за что Фредди невзлюбил меня. Но тогда я, восьмилетний мальчик, четко понял, что однажды убью этого подлеца.

Домашняя обстановка была скверной, но жизнь в нашем квартале протекала довольно спокойно и даже интересно. Безопасным наш квартал считался в том смысле, что все знали его границы. В северной части квартала, ограниченной улицей Кэпител Драйв, идущей с востока на запад, жили наиболее обеспеченные черные. Родители детей, живущих в тех местах, имели неплохую работу, некоторые из них были докторами, учителями, государственными служащими или адвокатами.

В центре квартала жили семьи рабочих сталелитейных или автомобильных заводов (местные жители гетто втайне хотели переехать в более престижный район, но делали вид, будто им это не нужно, потому что в буржуазном районе живут одни зазнайки). С миром белых людей нас соединял мост в южной части, который по неписаным законам нашего квартала нельзя было пересекать. С севера на юг через квартал пролегала Третья улица; там находись магазины Gimbels, Boston Store, Brill’s и дисконтный центр. Последний был моим любимым местом, и в нем мне покупали дешевую одежду.

Моя начальная школа, называвшаяся Lee Street Elementary School, находилась рядом с домом, на оживленном пересечении Девятой улицы и Мейнеке. Любопытно, что сестра Опры Уинфри ходила в школу, в которой я учился, когда семья Опры жила в Висконсине. Напротив школы находился магазин, принадлежащий Сю, толстому лысому еврею. Сю был одним из немногих белых, которые жили в нашем квартале. Я тогда еще не знал, что евреи, хотя они и белые, – это совсем не белые протестанты-англосаксы. Многие жители любили Сю за то, что постоянным покупателям он давал товары в кредит. Нам нравилось, что Сю в магазине помогают двое черных, которые позже и выкупили у него лавочку. Одного из этих черных звали Генри, а у его сына была кличка Бульдог. Оба они были приятными ребятами.

Сю продавал очень вкусную еду. Например, у него были самые вкусные колбасы, которые мне довелось попробовать в своей жизни. Кроме еды, в его магазине можно было приобрести всякую всячину для дома. Мать часто посылала меня в магазин Сю, из которого я приносил банку ее любимого соуса Sweet Garrett, пачку жевательного табака Day’s Work или непонятный для меня предмет личной гигиены под названием Kotex. Иногда приносил матери не совсем то, о чем она просила. Например, я очень плохо разбирался в женских чулках и покупал не тот цвет или путал марку производителя. В дальнейшем мать начала писать и передавать через меня записки Сю с названием и описанием нужного товара.

Через две улицы от школы находился магазин, который все мы называли «магазином для ниггеров». Этим магазином действительно владели черные (в отличие от большинства магазинов в нашем квартале, принадлежащих белым), но называли мы его так исключительно от большой любви. Именно там я тратил свои деньги, когда они у меня появлялись. Покупал себе на доллар конфет или попкорн Okey Doke со вкусом сыра.

В то время для меня был насущным вопрос, где достать деньги на карманные расходы (впрочем, в этом я был не одинок: большая часть знакомых детей и взрослых ломали голову над тем же самым вопросом). Все стремились найти источник заработка. У Бесси был сын, тринадцатилетний парень по имени Терри – заводила среди своих сверстников. Я присоединился к его компании и стал следовать за ними в поисках приработка.

В то время началась подготовка к строительству автострады 43, которая должна была пройти по нашему кварталу между Седьмой и Восьмой улицами. Для строительства эвакуировали всех жителей Седьмой улицы и закрыли все магазины, чтобы подготовить дома к сносу. Терри и его команда увидели в ситуации свой шанс и решили заработать на том, что можно найти в брошенных домах.

Вместе с ребятами я начал выносить из домов все, что можно было продать. В первую очередь мы искали металлы: свинец и медь. Но продать можно было дверные и оконные ручки, старую одежду и даже бумагу. Терри утверждал, что мы не воруем, а помогаем городским властям избавиться от мусора. Без нас все дома просто бы снесли, вывезли мусор, и городу пришлось бы за это заплатить. Мы грузили отвоеванное добро в тележки из супермаркетов и ехали к границе нашего квартала, где прямо перед мостом, ведущим в белые районы, находился магазин старьевщика Каца. Этот еврей-предприниматель взвешивал и покупал нашу добычу.

Так как товар приобретался на вес, мы делали все возможное, чтобы груз стал тяжелее. Можно было, например, сунуть на дно мешка с ветошью и тряпками что-нибудь тяжелое. Но мистера Каца так просто не проведешь, потому что он на своем бизнесе собаку съел. Он по весу моментально понимал, что мы пытаемся его надуть, начинал ругаться на идиш и проверять, что мы ему подложили. В общем, нам ни разу не удалось его обмануть. Тем не менее нам удалось неплохо заработать. Нам – это ребятам постарше. Терри и его приятели неплохо наживались, а мне перепадало пять или десять долларов. Впрочем, они были совсем не лишними, потому что я мог потратить их, например, на конфеты или кино и не просить денег у матери. Этот опыт показал мне, что рынком управляют две силы – спрос и предложение. Не сомневаюсь, что весь мусор, который у нас покупал мистер Кац, он перепродавал с выгодой для себя.

Однако далеко не все затеи Терри вписывались в строгие рамки закона. Однажды он притащил во двор несколько блоков сигарет, и все дети, включая меня, начали курить. Терри наплел историю про то, что эти блоки сигарет свалились с грузовика. На самом деле Терри и его приятели эти сигареты украли. Впрочем, происхождение сигарет тогда меня не интересовало, потому что считал, что с сигаретой выгляжу суперкруто. И главное, взрослые меня не застукали, что было очень приятно.

Но взрослые за нами следили. Со стороны казалось, что мы можем гулять совершенно свободно и навещать своих друзей, однако в этом случае за нами присматривали родители наших друзей. Я понял, что воспитание детей – это общее дело, на примере одного случая, который произошел, когда я пришел навестить братьев Болл, Артура и Вилли. Эти ребята любили американский футбол. Когда подрос, я тоже начал играть и стал квотербеком. Мы пасовали друг другу мяч, много бегали и часто забивали, поэтому счет нашей игры был больше похож на счет в баскетболе и мог выглядеть так: 114: 98. Братья Болл были отличными защитниками, обойти их было сложно, и они мечтали о профессиональном спорте. Они очень милые и вежливые, но при этом в подростковом возрасте превратились в настоящих громил. Однажды жарким летним днем я подошел к их дому. Москитная сетка была уже открыта, а самой деревянной двери вообще не было, поэтому я спокойно вошел внутрь. Ко мне подошла мать братьев миссис Болл и пригрозила пальцем:

– А ну-ка, выйди и зайди нормально! Дверь надо открывать! Ты что, совсем невоспитанный?

Я не понимал, чего она от меня хочет. Москитная сетка открыта, и другая дверь вообще отсутствует. Что ей от меня нужно?

Я развернулся и вышел за дверь.

– Тебя же хорошо воспитывают. Я знаю твою мать. А теперь открой дверь. Открой дверь, понял? – сказала она.

Миссис Болл была чуть постарше и поплотнее моей матери, и она четко дала мне понять, кто в ее доме хозяин.

Я молчал, не понимая, чего от меня хотят. Как войти в дверь, которая открыта? Миссис Болл стояла, уперев руки в боки, и смотрела на меня. Я вышел и закрыл за собой москитную сетку.

– А вот теперь можешь заходить, – пригласила меня миссис Болл.

Я вошел, и она широко улыбнулась.

– Как дела, Крисси? – спросила она.

Не все следили за соблюдением приличий так же строго, как миссис Болл, но все родители стремились уберечь своих детей от беды. В то время во многих семьях делали различие между наказанием за провинность и обычной поркой. Никто не щадил розог. Матери и отцы детей знали друг друга, поэтому считалось совершенно нормальным, когда взрослые наказывают чужих детей. После этого они звонили родителям провинившегося ребенка, и матери забирали свое чадо. А дома провинившегося ждала грандиозная трепка, когда с работы приходил его или ее отец.

В нашей семье все было по-другому. Фредди и так постоянно лупил нас без всякой нужды, поэтому мать вообще пальцем не трогала. Она стремилась к тому, чтобы мы делали выводы без физического наказания. Она тщательно подбирала слова, произносила их строгим голосом и выражением глаз подчеркивала все то, что мы должны были понять.

Впрочем, бывали и исключения. Однажды я украл из «магазина для ниггеров» пакет попкорна Okey Doke со вкусом сыра стоимостью десять центов. Владелица этого магазина прекрасно знала мою мать и схватила меня за воротник, когда с невинным видом я выходил из магазина. Владелица заявила, что не только знает мою мать, но и знает, где она работает. За то, что я украл на десять центов попкорна, хозяйка магазина позвонила моей маме и сообщила в полицию.

Мать пришла и забрала меня, а потом отлупила со всей силой человека, который хочет, чтобы подобное воровство больше не повторилось.

Мама творчески подошла к моему наказанию. Она выпорола меня толстым крученым телефонным проводом, идущим от трубки. Шнур дергался, и трубка издавала звуки «Дзинь! Дзинь! Дзинь!». Отлупила она меня очень жестко, так сильно, что иногда мне казалось, что может меня убить. Кроме этого, наказание имело и психологический эффект, поэтому несколько недель я вздрагивал, услышав телефонный звонок. Это был последний раз, когда она меня побила. После этого я долго не воровал, а точнее, до тех пор, пока не стал подростком.

Возможно, мама видела, что мне нравится общество Терри, и не хотела, чтобы я пошел по его стопам. Все мы чувствовали, что Терри нарывается на неприятности и что он прирожденный хулиган.

– Эй, Крисси! – часто звал меня Терри, приглашая поиграть в Большой дом. Однажды утром мы пришли к нему гурьбой, вместе с его и моими сестрами. И превратили лестницу дома в «американские горки» из Диснейленда. Эта игра была веселее и подвижнее, чем игры, во время которых мы выбирали героев из разных фильмов. Из кинокартины «Великолепная семерка» я выбирал героя по имени Крис, которого сыграл Юл Бриннер, – в фильме он выглядел классно. Хотя с героем кинокартины меня объединяло имя, чаще всего Криса выбирали ребята постарше. Тогда кино оказывало на меня большое влияние, как и книжки, которые были для меня окном в другой мир. Мой любимый фильм в детстве – «Волшебник Изумрудного города». Я тогда мечтал уехать в Канзас, где не случалось ничего плохого, кроме торнадо.

Но я был ребенком, и мне надо было двигаться и играть. В тот день дома не было взрослых, и мы все утро спускались с лестницы в картонных коробках, к которым приделали диванные подушки наподобие бамперов. Когда устали от этой игры, Терри предложил новую:

– Крисси, а давай-ка устроим битву на подушках! Мальчишки против девчонок!

– Да! – закричал я, потому что мне понравилась его идея.

Очень быстро битва на подушках зашла слишком далеко, потому что Терри запихнул в свою подушку тяжелый кусок свинца и ударил свою сестру Элейн по голове. У нее пошла кровь, она начала кричать.

Все мгновенно разбежались. Одна из девочек, та, что постарше, пошла искать Пола Крофорда. Так звали отца Терри. Когда о нем говорили, то употребляли его имя и фамилию. Хотя Пол Крофорд не был женат на Бесси, он играл в жизни обитателей дома важную роль. Он был плотником, мастером на все руки и пройдохой, которого черта с два обманешь. Когда возникали разногласия, он выступал в качестве третейского судьи и имел возможность бесплатно доставать пятидесятикилограммовые мешки с картошкой. У нас было мало денег, но с голоду мы бы точно не умерли.

Я был бы счастлив, если бы Пол Крофорд был моим отцом. В нем чувствовался городской стиль, при этом он умел работать и не был ленивым. Он всегда появлялся в «образе»: рабочий ремень на талии с массой разных инструментов, пластмассовая строительная каска набекрень на голове и в уголке рта незажженная сигара. Лишь однажды я наблюдал Пола Крофорда в другом виде, когда он наказывал своего сына за разбитую голову Элейн.

Девочке сделали перевязку и увезли в больницу. Пол Крофорд собрал нас в гостиной Большого дома, где он предварительно сдвинул всю мебель на одну сторону комнаты. Словно в картине «Бродяга высокогорных равнин», которую я увидел через несколько лет после описываемых событий, Пол Крофорд медленно снял с себя ремень и внимательно смотрел нам в глаза, выжидая, что кто-нибудь из нас расскажет про проделки Терри. Каждый из нас, включая самого Терри, утверждал, что ничего не знает и ни в чем не виноват.

– Хорошо, – сказал Пол Крофорд. – Значит, кто-то из вас мне чего-то недоговаривает. – Не выпуская из рук ремень, он красивым жестом прикурил сигару.

Единственное отличие этой сцены от сцены Клинта Иствуда – отсутствие ковбойской шляпы. На голове Пола Крофорда была каска строительного рабочего. И вместо пистолета Пол Крофорд держал ремень, который в его руках превратился в опасную и живую змею. Хотя он бил в основном Терри, нам тоже порядочно досталось. Пол Крофорд бил и приговаривал:

– Будете гнева Божьего бояться, черножопые ваши задницы.

После этого прекратилось курение сигарет, гетто-Диснейленд закрылся и битвы на подушках больше не повторялись.

Мы стали искать более спокойное и безопасное занятие. Когда на улице потеплело, мы с Терри решили построить в конце двора сарайчик из валявшихся под ногами дощечек.

Думали, что никто не станет возражать против нашей затеи. Однако, как оказалось, Фредди был против. Он пытался заснуть, а мы сильно шумели и мешали ему спать. Терри был снаружи нашего сарайчика и вбивал в стены гвозди, а я вбивал гвозди внутри, поэтому не услышали криков Фредди. Вдруг звуки молотка Терри затихли. Потом неожиданно наш сарайчик начал исчезать прямо на глазах. Сарайчик рушился, и сквозь падающие стены я увидел, как Фредди машет топором на длинной рукоятке.

Фредди рубит топором наш сарайчик, в котором находился я, а Терри сбежал. Фредди было совершенно безразлично, что я находился внутри, и он не обращал внимания на мои крики, потому что мне в ногу вонзилась щепка и потекла кровь. Фредди был как в трансе, словно в него вселились демоны. Он с остервенением крушил разозливший его предмет, а заодно и меня.

Во всей этой какофонии – удары топора и мои вопли – я услышал обращенный к Фредди крик матери:

– Остановись! Перестань!

Фредди хмыкает и останавливается.

– Я говорил ему, чтобы он прекратил шуметь, – оправдывается он.

Можно не сомневаться, что Фредди обломает любое веселье. Мать успокоила меня и наложила повязку на рану. Но рана начала чесаться, я часто ее трогал и занес инфекцию. Мать наложила мне новую повязку, которая у меня упала в один из дней, когда мать была на работе.

Я промыл рану и стал искать бинт, чтобы сделать повязку. В пакете из магазина Сю я нашел что-то похожее на чистую небольшую марлевую повязку и решил, что этот предмет вполне подойдет. Закрыл рану этим бинтом-прокладкой и, гордый своей неожиданной сноровкой, решил прогуляться по улице и продемонстрировать всем свою повязку.

Я вышел на улицу и встретил Терри. Тот шел мне навстречу и с ужасом осмотрел меня с головы до пят.

– Что у тебя на ноге, Крисси? – спросил он. Не успел я ответить, как он продолжил: – Чего это ты Kotex на ногу нацепил? Совсем спятил?

Я совершенно не понимал, с чего это он так разволновался.

Терри пригрозил мне пальцем:

– Чтобы я тебя больше в таком виде не видел! Сними с себя немедленно этот женский Kotex! Прямо сейчас! И чтобы больше этого не было.

Небольшой шрам от той раны остался у меня по сей день, но чувство стыда, когда понял, что вместо повязки использовал женскую гигиеническую прокладку, прошло быстро.

В общем, вот вам еще один факт, свидетельствующий о том, что у меня были все основания ненавидеть Фредди. Вопрос в том, как именно от него избавиться. Это было так же непросто, как убийство огнедышащего дракона молодым и неопытным рыцарем.

Как же мне поступить? Убить его из пистолета? Такой план казался мне нереальным. Фредди вырос в деревне, умел охотиться и рыбачить, поэтому с оружием он обращался умело. Его пристрастие к оружию можно сравнить с тягой к алкоголю. Оружие помогало ему выйти из ситуации, если та складывалась не в его пользу, выразить внутреннее недовольство жизнью и свести счеты с человеком, когда драки было явно мало.

К восьмилетнему возрасту у меня уже был печальный опыт с заряженным огнестрельным оружием. Два года назад я играл с приятелем рядом с гостиницей Thunderbird Inn и нашел в духовке брошенной квартиры пистолет калибра 5,6 мм. Мы тогда не поняли, что пистолет настоящий, решили опробовать его и навели на одну девочку. Прозвучал выстрел. Слава богу, мы промазали, но могли убить ту девочку. Когда Фредди по телефону сообщили, что я натворил, он бросился меня искать. Я знал, что совершил ужасный проступок, но не хотел, чтобы меня избили, поэтому бросился в спальню, залез под одеяло и сделал вид, будто сплю. Не прошло и секунды, как Фредди поднял кровать и начал ее трясти. Он сильно меня побил, однако ощущение того, что он может безнаказанно делать то, что ему вздумается, было больнее побоев.

Даже если бы у меня в руках оказался заряженный пистолет и я умел бы из него стрелять, этого могло быть недостаточно. Однажды ночью нам сообщили, что в баре пьяный Саймон Грант, лучший друг Фредди, выстрелил ему в живот.

«Господи, аллилуйя!» – подумал я. Но огромный живот Фредди спас его. Он потерял много крови, но пулю извлекли. Ночь он провел в больнице, а утром пошел на работу.

Я мечтал расправиться с Фредди. Жизнь уже который раз доказывала, что у меня просто нет другого выбора, как убить его. Однажды вечером, когда все шло к тому, что он изобьет мать, я побежал вызвать полицию.

Рядом с магазином Сю на пересечении Девятой улицы и Мейнеке находился бар под названием Casbah. Я надеялся, что кто-нибудь из посетителей даст мне десять центов, чтобы позвонить из телефона-автомата. Я подошел к щегольски одетому парню. На нем был костюм из блестящей ткани, небольшая шляпа и заколотый булавкой галстук.

– Мистер, – обратился я к нему, – не могли бы дать мне десять центов? Мне надо позвонить в полицию, потому что мой отчим собирается избить мою мать.

– Отвали и не грузи меня своими проблемами, – ответил парень не моргнув глазом.

Что ж, теперь появился еще один урод, не считая Фредди, которого я бы с радостью убил.

Потом мне удается убедить кого-то, что жизнь моей матери находится в опасности, получаю десять центов, звоню в полицию, и мне сообщают, что к нам приедет наряд.

Когда я вернулся домой, полицейский наряд уже прибыл. Двое белых полицейских стоят в комнате напротив Фредди. Полицейские явно удивлены его габаритами. Один из полицейских спрашивает у Фредди разрешения позвонить по телефону, чтобы вызвать подкрепление.

Тут у Фредди просыпается чувство юмора:

– Вы чего, обалдели? Думаете, я разрешу вам звонить по моему телефону, чтобы меня забрали в тюрьму? Пошли вы в задницу!

Забавная ситуация. Полицейским удалось убедить Фредди последовать с ними в участок. Когда они уехали, я спрашиваю маму, зачем полицейским понадобилось звонить в полицию.

– Может быть, они считали, что им нужно еще пару больших полицейских для того, чтобы его увести, – отвечает мать.

В общем, все было довольно нелепо и неприятно. Так случилось и в другой раз, когда мама укрывалась от гнева Фредди в магазине Одома на пересечении Десятой улицы и Райт. Сын владельца был в то время моим школьным приятелем, поэтому его отец спрятал мать за прилавком своего магазина.

Размахивая ружьем, Фредди ввалился в магазин.

– Где эта сучка? – спросил он мистера Одома.

Тот только пожал плечами:

– Ее здесь нет, Фредди. И у меня в магазине никто оружием не размахивает. Ты меня понял?

Мистер Одом слов на ветер не бросал, и Фредди быстро ретировался. Как и большинство хулиганов, он в душе был трусом и не связывался с теми, кто не позволял над собой издеваться. Он вышел из магазина и продолжил искать мать на улице.

Мама пряталась в магазине до вечера и вышла, когда Фредди угомонился. Два последующих дня у Фредди было нормальное настроение, потому что он выпустил пар. Впрочем, мы не хотели рисковать и ходили по дому на цыпочках.

Все мы ненавидели и боялись Фредди. Мать избегала разговоров на больную тему и отказывалась отвечать на мои вопросы об отце. Но однажды мне удалось найти документальное свидетельство, пролившее свет на состояние матери.

В то время мама лишь однажды обмолвилась по поводу моего отца. Случилось это так. Фредди в очередной раз громогласно заявил, что не отец мне. Успокаивая меня, мать призналась, что мой отец живет в Луизиане, и однажды он даже прислал ей письмо, в котором лежали пять долларов для меня. Я не знал имени своего отца, а также не видел ни этого письма, ни денег. Мать сказала, что никогда не отказывает мне в деньгах и дает столько, сколько может. Но все это не объясняло того, почему она не показала мне письмо и ничего не рассказывала о моем отце.

Однажды днем я остался дома один и решил поискать в ее вещах письмо моего отца. Вместо письма отца я нашел другое, написанное аккуратным почерком матери своей подруге или другу. Это письмо выпало из Библии, лежавшей в прикроватной тумбочке. Думаю, мать спрятала его в Библию, потому что именно там Фредди вряд ли бы стал его искать.

В письме мать описывала свои отношения с Фредди. Я и понятия не имел, что ему предложили переехать в Детройт, но из этого ничего не вышло. Уже первая фраза письма говорила о том, что мать в панике.

«Помоги, я опасаюсь за свою жизнь», – писала она.

Я понимал, что рыться в чужих вещах – это плохо, но из письма по крайней мере узнал, что думает мать обо всем происходящем и что она нуждается в помощи. Несколько дней внимательно следил за ней, чтобы понять, заметила ли она, что я рылся в ее вещах. Уже тогда у меня вырабатывалась способность хранить секреты.

Наконец у меня созрел план, как избавиться от Фредди: я решил его отравить. Если его отравят, то никто, как мне казалось, не заподозрит, что это сделал именно я. Фредди пил алкоголь из стакана из нержавеющей стали, к которому относился с таким трепетом, словно это был бокал из золота, украшенный драгоценными камнями. Я утащил этот стакан, налил в него немного отбеливателя, алкоголя, а также всяких чистящих средств и медицинских препаратов, на которых нарисован череп с костями. Содержимое стакана бурлило и клокотало, словно было изготовлено профессором – создателем Франкенштейна. Передо мной встал вопрос: как заставить Фредди выпить эту гадость?

Можно было оставить стакан в ванной в надежде на то, что Фредди сделает глоток из любопытства. Мне понравилась эта идея, но меня спугнули голоса, раздававшиеся в коридоре, и я подумал: увидев новое зелье, Фредди может заставить меня попробовать отраву. Потом решил поджечь содержимое стакана, чтобы это выглядело как особый коктейль, который надо пить горячим. Конечно, это была бредовая затея. Тем не менее я поднес к стакану зажженную спичку, и жидкость вспыхнула синим пламенем. Я испугался, что огонь перекинется на меня, вылил горящую жидкость в унитаз, после чего закрыл крышку. И решил, что на этом все и закончится. Однако из-под закрытой крышки унитаза пошел дым.

– Что там, черт возьми, за запах? Что там у нас горит? – услышал я раздраженный голос Фредди.

Я быстро спустил воду в туалете, и запах гари постепенно исчез. Слава богу, взрыва не произошло. Вышел из ванной и отдал Фредди его драгоценный стакан.

– Какой такой запах? – невинно спросил я.

Я потерпел поражение, но утешал себя тем, что это была пробная попытка и в следующий раз мне повезет. И решил отравить Фредди, когда он заснет. Я даже не подозревал, что моя вконец отчаявшаяся мать тоже решила избавиться от него. После очередных побоев она произнесла: «Все, больше этого не повторится». И добавила: если он еще раз пальцем тронет ее или детей, она его убьет.

– Я убью его, когда он заснет, – произнесла мать.

Через три с половиной года после того, как мать забрала нас от дяди Арчи, она снова исчезла. Никто нас не предупредил, и никто не объяснил нам причины ее исчезновения.

Я заметил, что мать обладает удивительной способностью замирать и находиться без движения. Дело было так. Однажды вечером я смотрел телевизор, а мама сидела за столом и читала газету. Фредди начал орать на мать в самых грубых и обидных выражениях, стараясь вывести ее из равновесия.

Перед моими глазами разыгрывалась странная сцена. Фредди истерично орал и вел себя, как маньяк из ужастика, а мать сидела и читала газету, словно ничего не происходило. И чем больше распалялся Фредди, тем больше мама каменела.

Я не видел ничего подобного. Впервые вижу, чтобы человек мог сидеть без малейшего движения. Мать застыла, словно статуя. Она даже перестала моргать. Знала, что если что-нибудь скажет, вздохнет, перевернет страницу или вообще что-либо сделает, то еще сильнее разозлит Фредди и он ее ударит. И ее неподвижность помогла разрядить обстановку. Через некоторое время Фредди перестал орать. Его настроение изменилось, словно кто-то переключил телевизор на другой канал.

– Пойдем трахаться, – заявил он, сменив гнев на милость.

С того самого вечера я начал использовать эту тактику. Стал так поступать в ситуациях, когда надо было или начинать драться, или убегать. Неподвижность матери была своего рода защитным рефлексом. Так, например, замирают животные, когда видят, что на них может напасть кобра или акула. Животное перестает двигаться и надеется, что станет невидимым. Возможно, сидя неподвижно, мать решила, что так она сможет избавиться от хищника Фредди. Вероятно, именно в те минуты мать придумала, что она сделает, когда Фредди придет ночью пьяный и вырубится на кровати.

План матери был прост: она решила сжечь дом вместе со спящим Фредди. Именно так мне потом объяснили случившееся. Не знаю, как ему удалось потушить пожар. Но точно знаю: Фредди использовал этот повод, чтобы показать, что мать нарушила условия досрочного освобождения из тюрьмы (не будем забывать, что в первый раз она попала в тюрьму исключительно по его наводке), и снова упрятать ее за решетку.

Ни мне, ни моим сестрам никто не рассказал, как все произошло на самом деле. Я извлек для себя единственный урок – надо замирать при наступлении опасности. В последующие годы меня преследовали страхи. Я боялся быть убитым, боялся потерять тех, кого люблю, и все, что имею. И каждый раз при наступлении опасности я замирал. Просто переставал двигаться. Не буду утверждать, что всегда горжусь своим поведением, но тем не менее, когда вокруг меня царит хаос и кажется, что мир летит в тартарары и у меня хотят отнять все то, что мне дорого в этой жизни, я замираю и даже не моргаю.

Просто каменею.

 

Глава третья

Где мама?

Произошло то, чего я боялся больше всего: мать исчезла. Она всего несколько лет была рядом со мной, и вот ее снова нет. Мне стало ужасно грустно и одиноко. Меня отправили в дом дяди Вилли на пересечении Девятнадцатой улицы и Мейнеке, в котором мне было суждено прожить три года. Я ощущал себя героем сериала, внезапно попавшим в другой сериал, в котором есть свой сценарий и совершенно другие персонажи.

Дядя Арчи отвечал на многие мои вопросы уклончиво. Мать отделывалась общими фразами. А дядя Вилли и его жена Элла-Мей на них вообще не реагировали, словно я говорил с ними на чужом языке.

Прошло десять месяцев (для восьмилетнего ребенка это почти целая вечность), прежде чем мне сообщили, что случилось с моей матерью и где она находится. Позже, во время похорон, я увижу стоящую в стороне ото всех мать и тюремного охранника за ее спиной. До этой встречи (истинную причину ее исчезновения мне объяснили спустя много лет) я даже не знал, жива она или нет.

Ситуация осложнялась еще и тем, что нас с Офелией разлучили. Сначала исчезла мать, а потом и старшая сестра. Через много лет после описываемых событий я узнал, что дядя Вилли и тетя Элла-Мей отправили двенадцатилетнюю Офелию в приют для девочек, которые плохо себя ведут.

У дяди с тетей было трое своих детей, поэтому они, в особенности тетя, установили и поддерживали очень строгие правила. Сначала я рос у дяди Арчи, в доме которого вообще было мало правил. Потом жил у пьяницы Фредди, у которого мог заниматься чем угодно, но главное – не попадаться ему на глаза, поэтому строгие правила были для меня в новинку. Офелия попыталась приспособиться к новым условиям и правилам, а вот я начал бунтовать из-за того, что теперь меня заставляли ложиться спать в определенное время и помогать по хозяйству.

Тетя Элла-Мей была темнокожей, высокой и сильной, как амазонка. Она носила очки-кошки, через стекла которых внимательно, словно орлица, следила за поведением детей. Тетя приказала мне помыть посуду. Я буду мыть посуду? Нет уж, это против всех правил. Именно по поводу работы на кухне у меня уже были разногласия с Офелией. Сестра пыталась заставить меня вымыть кухню и посуду. В тот период в отношении кухни я придерживался философии Фредди Триплетта, с которым мы тогда жили.

– Фредди говорит, что мытье посуды – это женское занятие, – ответил я. Сестра хотела задать мне трепку, но я рассмеялся и убежал.

Но от тети Эллы-Мей бежать некуда. Однажды она заметила грязь на стакане и заставила меня целый месяц мыть посуду. Я настаивал, что все тщательно помыл, но она только ухмыльнулась:

– Я даже без очков вижу грязь на этом стакане, – ответила она.

И это были только цветочки.

Тетя была на полголовы выше своего мужа (который нисколько не интересовался вопросами ведения хозяйства). По-моему, она просто решила как можно больше обязанностей переложить на плечи других, чтобы самой делать меньше. Тетя – большая сторонница экономии. Например, чтобы не тратить слишком много молока, она придумала кормить четверых детей хлопьями по очереди из одной и той же тарелки и выдавала нам не ложку, а вилку. Я раскусил ее план и сказал, что хочу есть последним. Пусть за меня съедали хлопья, зато в тарелке оставалось много молока, которое я мог выпить.

Возможно, нервы Офелии были на пределе из-за свалившихся на нас испытаний, а также от обиды и страха. А может, будучи сильной и независимой девочкой, она стала пререкаться с дядей и тетей. Насколько я знаю, Офелия не сделала ничего плохого. Она была умной, хорошей и доброй, но все равно ее отправили в приют. Видимо, она отказывалась следовать новым порядкам. Шэрон и Ким жили у родственников по линии Фредди. И хотя дядя Вилли и тетя Элла-Мей были членами нашей семьи, я остался совсем один.

После отъезда Офелии я остро почувствовал, как мне не хватает ее помощи и поддержки. Мы с ней почти не ссорились, разве что один раз, когда я прооперировал ее Барби, отрезав кукле голову. Может быть, таким образом я хотел отомстить сестре за то, что обычно на Рождество она получала больше подарков, чем я. Иногда моим единственным подарком на Рождество были носки. Или, может быть, на фоне неприязни Фредди, постоянно напоминавшего, что он не отец мне, я немного завидовал сестре, у которой был настоящий отец. Конечно, Офелия жутко разозлилась на меня за испорченную куклу, но быстро простила. Помню, однажды я подглядывал за ней и ее подружками. Когда они заметили, что я слежу за ними сквозь дырку в стене, одна из ее подружек плеснула мне в глаз мыльной водой. Боль в глазу была жуткой, и потом, когда я стал в ванной промывать его, использовал вату, на которой были остатки косметики, от чего едва не потерял глаз. Тогда я очень сильно разозлился на сестру.

Но, за исключением этих мелких инцидентов, мы были с ней лучшими друзьями. Как-то раз мы с ней праздновали День независимости. Дети Бесси вместе с другими нашими родственниками поехали на какой-то красивый пляж. Но у нас на этот пляж денег не было, и мы решили пойти посмотреть салют на берегу озера Мичиган. Фредди на машине должен был отвезти нас с сестрой на берег, а потом забрать.

Он отвез нас, и мы вместе со всеми посмотрели салют. Это был прекрасный салют. Но едва он закончился, начался сильный дождь. Спрятаться от дождя было негде, а Фредди за нами не приехал.

Было уже поздно, и тогда мы решили вернуться домой пешком. Шли, словно Ганс и Грета из сказки, пытаясь вспомнить дорогу. Нам было холодно, мы проголодались и боялись заблудиться. Чтобы поднять себе настроение, мы шли и болтали. В то время моя старшая сестра была для меня основным источником информации. Она спросила, почему в нашем квартале почту никогда не приносят вовремя.

– Действительно, почему? – заинтересовался я. Дождь усилился, и нам приходилось говорить громко, чтобы услышать друг друга.

– Потому что, – отвечала она, – наш почтальон сидит в баре Luke’s House of Joy.

Этот бар был одним из любимых мест Фредди, и находился он напротив нашего дома на пересечении Восьмой улицы и Райт. Уверен, что и сейчас Фредди сидит именно в этом баре. Наверняка он напился или вообще забыл, что должен нас забрать. Офелия пересказывала разговоры взрослых. Если хочешь побыстрее получить свою почту, надо идти в бар Luke’s House of Joy, найти там почтальона и вынуть из его сумки адресованный тебе конверт. А если ждешь чека от социальных служб, говорила Офелия, надо найти в баре почтальона и сказать ему: «Эй, ниггер, отдавай-ка мой чек!»

Мы шли часа полтора под проливным дождем, и разговор скрасил наше путешествие. Когда добрались до дома, там никого не оказалось, поэтому мне пришлось протиснуться в дырку, через которую молочник оставлял молоко.

Мы с Офелией помогали друг другу выживать. Поддерживали друг друга, работали в команде и старались не думать о плохом. Матери рядом не было. А когда уехала Офелия, стало еще хуже.

Но природа не терпит вакуума, и вскоре мне на помощь пришли трое братьев матери, которые сделали все возможное, чтобы я не чувствовал себя брошенным. Каждый из них по-своему стал моим учителем и развлекал меня, как мог. У меня не было ни отца, ни матери, ни сестры, но трое моих дядьев делали все возможное для того, чтобы я не чувствовал себя одиноким.

Общение с дядей Арчи помогло мне понять важность трудолюбия, целеустремленности и самообразования. Дядя Арчи сделал карьеру, став председателем профсоюзной организации. Кроме того, он видел и понимал проблемы жителей нашего квартала и пытался помочь людям.

Дядя Вилли умел даже самый скучный день превратить в захватывающее приключение. Он участвовал в войне в Корее и, как мне говорили взрослые, вернулся не совсем нормальным. Выражение «не совсем нормальный» означало, что у человека было какое-то психическое расстройство. Позже я понял, что психические расстройства в той или иной степени были свойственны не только некоторым моим родственникам, но и части черных братьев, потому что многие не имели денег на хороших докторов и ходили к знахарям.

Например, у Фредди было то ли биполярное аффективное расстройство, то ли форма легкой шизофрении, усиленной алкоголизмом. Фредди, как и многих других, можно было назвать сумасшедшим, что вовсе не уменьшало остроты проблемы, но социально сглаживало ее. Про сумасбродного человека люди говорили: «Да этот черный просто чокнутый». В то время мало кто задумывался над тем, что психические расстройства можно лечить. Мысль о том, что можно пойти к психоаналитику, многим казалась бредовой. Например, про того же Фредди говорили: «Да с ним все в порядке. Просто пьет слишком много. Надо закусывать, когда пьешь, вот и все».

Что касается дяди Вилли, то ему поставили диагноз: контузия или психическая травма, полученная в ходе боевых действий. Его состояние постепенно ухудшалось, но он не представлял опасности ни для себя, ни для окружающих. Мне в то время никто не говорил о его психических проблемах. Дядя Вилли считал, что работает на ФБР. Он и сейчас уверен, что работает в ФБР, хотя находится в психиатрической лечебнице. Просто санитары и доктора не говорят ему о болезни. Помню, однажды мы с ним «отправились на задание». Мы ехали по каким-то делам в его машине Rambler, сделанной в Милуоки. На дяде Вилли была белая рубашка, пиджак, галстук, небольшая соломенная шляпа и темные очки. Неожиданно дядя Вилли остановился у обочины и, глядя вперед, начал тараторить сквозь стиснутые зубы, словно чревовещатель.

– Вот сейчас они за мной следят, – говорил дядя, – прямо сейчас.

– Да ладно! – удивился я, вспоминая фильмы и книги об агенте 007, которые видел или читал. Вот здорово!

Только я собрался повернуть голову, чтобы посмотреть, кто за ним следит, как он громким шепотом предостерег:

– Не смотри! Не смотри! А то нас засветишь!

Но, к сожалению, я уже повернулся и увидел, что никто за нами не следит. Тогда до меня дошло: многие истории дяди просто выдумка. Дядя Вилли рассказывал про себя фантастические истории. Например, ходили слухи, что дядя Вилли спрятал где-то картину Пикассо, которую завещал Офелии. Дядя был окружен легендами, которые мне очень нравились, и я был расстроен, узнав, что все это – плоды его воображения.

Тем не менее многие его рассказы казались очень убедительными. Однажды нашим родственникам позвонили из чикагского отеля Palmer House, одного из лучших в городе, наподобие нью-йоркского отеля Waldorf Astoria, и сообщили, что дядя Вилли заселился в отель, показав на ресепшн талоны от сделанной им ставки на ипподроме. Он утверждал, что по этой ставке выиграл. (Дядя любил играть на скачках.) Дядя убедил сотрудников отеля, что заплатит на следующий день, как только получит деньги, и заселился в президентский номер. Но менеджеры отеля быстро поняли, что талоны были старыми и по ним никакого выигрыша не полагалось, поэтому позвонили родственникам, чтобы не вызывать полицию и избежать неприятной огласки.

Один из наших родственников (а вместе с ним и я) поехал в отель, чтобы забрать дядю. Тогда я впервые попал в дорогой отель и был поражен увиденным. Лобби отеля Palmer House было гораздо роскошнее по сравнению с интерьерами из каталога Spiegel. Войдя в президентский номер и осмотрев несколько спален, ванную комнату, в которой могла бы жить целая семья, будуар, гостиную, а также плюш, вельвет, сатин и шелк на обивке мебели и портьерах, понял, что никогда в жизни не видел такой роскоши. Не стоит даже мечтать о том, что когда-либо смогу остановиться в таком номере. Но мне было приятно увидеть, что такая роскошь существует.

Спустя много лет я снова оказался в президентском номере отеля Palmer House. Тогда меня пригласили на прием, организованный президентом Национальной ассоциации образования, инвестиционным портфелем которой я занимался. Вошел в номер, и у меня возникло ощущение дежавю. Я помнил расположение комнат в номере и мог легко сказать, как пройти на балкон, в туалет или к бару. И рассказал двум дамам о том, при каких обстоятельствах побывал в этом номере впервые, и мы вместе посмеялись.

– На самом деле в каждой семье есть свой дядя Вилли, – заметила одна из дам. – А если не дядя Вилли, то тетя Вилламена.

Мне исполнилось восемь лет, и я уже видел психически больных людей. Начал понимать, что у некоторых моих родственников с головой не все в порядке, и стал волноваться, нет ли у меня отклонений. Может быть, и у меня со временем появятся такие же расстройства? Именно поэтому я очень мало пью. Хочу держать руку на пульсе и не терять над собой контроля.

Безумные рассказы дяди Вилли пугали меня, но детская любознательность укрепила желание увидеть мир и те места, где побывал мой дядя. Дядя Вилли рассказывал мне о местах, увиденных им во время воинской службы, – о Корее, Филиппинах и об Италии, а также о гостеприимстве, доброте и красоте местных женщин.

Однако по-настоящему дверь в большой мир открыл для меня дядя Генри. Он оставил в моей жизни неизгладимый след. Дядя Генри был младшим братом матери и несколько лет служил в армии за границей. Потом он вышел в отставку, переехал в наш город и нанялся на сталелитейный завод, как и остальные мои дяди. Дядя Генри появился в моей жизни в тот период, когда мама исчезла во второй раз.

Каждый раз, когда он приходил посидеть со мной в доме дяди Вилли или забирал меня с собой на прогулку, для меня словно наступали Рождество, Новый год и мой день рождения одновременно. Дядя Генри умел сделать так, чтобы я чувствовал себя особенным. Так же поступала и моя мама, когда она приезжала и угощала меня самодельными конфетами из кленового сиропа. Дядя Генри брал меня под свое крыло. До этого от взрослых мужчин я слышал только фразы типа: «Убирайся из моего дома!» или: «Я не твой чертов отец!».

Иногда дядя Генри оставался на выходные или по вечерам в доме дяди Вилли и тети Эллы-Мей, чтобы присмотреть за мной. У нас была договоренность: я лягу спать вместе со всеми детьми, но потом, когда они заснут, спущусь к нему. Когда спускался вниз, неизменно попадал на вечеринку, душой которой был Генри Гарднер. Как и мать, дядя Генри был невысокого роста. Он был красивым, худым и грациозным в движениях. Он нравился женщинам. На его лице была модная короткая бородка, и, войдя в комнату, он неизменно окидывал взглядом женщин, зная, что они смотрят на него. Он всегда был одет с иголочки, стрелки на его брюках и запонки на манжетах были безупречными.

Однажды во время одной из организованных дядей Генри вечеринок я спустился из спальни вниз и стал рассматривать гостей. Они играли в карты, общались и танцевали. И тут произошло нечто удивительное. Они слушали соул и блюз в исполнении Сэма Кука, Джеки Уилсона и Сары Воэн. Звучала музыка, люди громко разговаривали, пили, курили и веселились. Однако их настроение изменилось, когда поставили пластинку, которую я никогда раньше не слышал. Все словно замерло. Голоса смолкли. Это была пластинка Майлса Дэвиса Round Midnight. Позже, когда подрос, я оценил соло Майлса, мастерство его исполнения, а также сложные переходы мелодий и ритма. Но в тот вечер меня поразило то, что музыка Майлса преобразила гостей. Вечеринка продолжалась, но люди как-то потеплели, и атмосфера стала более живой и трепетной. Мне даже показалось, что под эту музыку я сам двигаюсь по-другому. Благодаря Майлсу в ту ночь решил, что начну учиться играть на трубе. Впервые в жизни я задумался о том, какой силой должен обладать человек, чтобы так повлиять на настроение незнакомых ему людей. С того вечера по-настоящему полюбил музыку.

У нас с дядей Генри появилась общая страсть – Майлс Дэвис. Мы вместе слушали музыку, и на время я забывал обо всех своих горестях. Мы могли сидеть ночь напролет. Дядя Генри ставил на проигрыватель пластинки Майлса и рассказывал мне о своих приключениях на Филиппинах, в Корее и Японии.

– Иди сюда, – подозвал он однажды меня к книжной полке и снял с нее энциклопедию. Он показал мне, что в энциклопедии можно найти много полезной информации о жизни и быте людей в других странах и мне стоит пользоваться таким источником знаний. Дядя Генри объяснил мне, что в мире живут люди с разными обычаями, верованиями и другим, отличным от нашего, цветом кожи. С улыбкой он рассказывал о женщинах в тех странах, где ему привелось бывать. Дядя Генри наставлял меня:

– Крис, мир прекрасен. И в нем тебя ждут самые невероятные приключения.

Тогда я, конечно, не знал, что дядя Генри скоро покинет этот мир, однако, когда вспоминаю то время, мне кажется, он предчувствовал это и торопился жить. Именно поэтому он старался научить меня тому, что знал сам. Хотел донести до меня простую мысль: «Живи с удовольствием». И в этом не было ничего эгоистичного. Он хотел научить меня мечтать и стремиться к поставленной цели, к той цели, которая известна только мне.

Дядя Генри водил меня на реку Миссисипи. Он научил меня плавать, и часто, когда погода была хорошей, мы катались на лодке. В один из таких погожих солнечных деньков я почувствовал себя таким счастливым, каким еще никогда не был. Мне хотелось, чтобы день длился вечно! На небе не было ни облачка, а мотор на нашей лодке тарахтел и пах бензином. Мы были в лодке вдвоем. Дядя Генри сидел у мотора, а я на носу лодки, свесив в воду ноги. Лодка подпрыгивала на волнах, и я ощущал себя на вершине блаженства. Брызги летели мне в лицо и нежно ласкали кожу, а звуки волн убаюкивали.

На самом деле сидеть на носу небольшой лодки, свесив ноги, довольно опасно, но именно острота чувств сделала это путешествие незабываемым. Через много лет я посмотрел картину «Титаник», в которой герой, роль которого исполнил Леонардо Ди Каприо, кричал: «Я – король мира!» Эта сцена оживила в моей памяти день, когда мы с дядей Генри катались на лодке по Миссисипи. Помню, в тот день каждая клеточка моего тела была наполнена жизнью. Дядя Генри видел мое блаженство, и на его лице сияла улыбка. Он разделял со мной нашу общую радость. Именно таким мне заполнился тот радостный день.

Лето кончалось. Однажды я уже лег спать, когда услышал громкий крик тети: «О нет!» Послышался плач. Я вскочил. Меня одолевали дурные предчувствия: что-то случилось с дядей Генри. Я начал молиться так искренне, как никогда не молился прежде:

– Господи, сделай так, чтобы дядя Генри остался жив!

Я долго молился, чувствуя полное бессилие изменить ход событий.

Наутро глаза тети Эллы-Мей опухли от слез.

– Вчера с Генри произошел несчастный случай. Он утонул, – сообщила она подавленным, убитым горем голосом.

Я ощутил горечь утраты. Не могу поверить, что с дядей Генри произошел несчастный случай, потому что он всегда был собранным и аккуратным. Мой ум просто отказывался верить, что его больше нет. Тетя рассказала о том, как он утонул (главным образом для меня, потому что ее дети были гораздо младше и вряд ли поняли ее рассказ). Заглушая боль и горе, я пытался представить, что произошло с моим дядей, который отправился ловить рыбу на небольшой остров. По каким-то причинам его пришвартованная к берегу лодка отвязалась; он, видимо, поплыл за ней, и его унесло сильным течением.

Дядя Генри не раз предупреждал меня об опасности подводных течений, потому что, глядя на поверхность воды, невозможно оценить их силу. Как он мог попасть в ловушку? Это просто не укладывалось в голове. Мое сердце разрывалось, и меня душили слезы, но я не позволял себе расплакаться. Мне казалось, что если не сдержусь, то уже никогда не смогу остановиться. Я собрал в кулак все свои чувства и спрятал их в самых дальних и потаенных уголках души.

Когда жил у дяди Арчи, мы часто ходили на похороны, но я оказался совершенно неготовым к тому, что увидел и пережил на похоронах дяди Генри. Дядя Генри умер молодым, а я видел похороны стариков. Жизнь дяди Генри оборвалась так внезапно, что казалось, все это какая-то злая шутка, которую он сыграл для того, чтобы тайно уехать в какое-нибудь заграничное путешествие. Кроме того, я был совершенно не готов встретить на похоронах собственную мать, которую не видел почти год.

Каждый раз, когда я пытался приблизиться к ней, кто-нибудь из родственников преграждал мне дорогу. Нам не удалось обняться. Она не смогла объяснить мне, что произошло, где она находится и когда вернется. Все было очень странно. Кругом многие плакали, а я смотрел на маму и не мог к ней приблизиться, от чего чувствовал себя так, словно вот-вот лягу в могилу рядом с дядей Генри. Может быть, потому, что мать не хотела слишком сильно меня ранить, она даже не смотрела в мою сторону и не пыталась со мной заговорить. Я утешал себя тем, что она смотрит на меня, когда я отвожу взгляд. Мне хотелось, чтобы мама увидела, как я вырос, веду себя сдержанно и прилично, становлюсь сильным и вообще становлюсь хорошим мальчиком. Но всякий раз, когда оборачивался в ее сторону, на ее лице видел только боль – боль потери младшего брата, а также невозможность пообщаться со своими детьми. Мать главным образом смотрела на гроб дяди Генри.

Я заметил позади мамы женщину в синей униформе. Она была единственной белой на похоронах, и тут я осознал, что она охранник тюрьмы, сопровождавший мать. Только тогда до меня дошло: моя мама находится в тюрьме. За что ее посадили в тюрьму? Когда ее выпустят? И выпустят ли?

Лишь гораздо позднее я понял, что мать во второй раз оказалась в тюрьме. Внутреннее чутье подсказывало: Фредди имеет прямое отношение к ее заключению. По справедливости в тюрьму надо было посадить самого Фредди за его издевательства над матерью. Ему удалось убедить власти, что мать пыталась сжечь его вместе с домом и нарушила правила досрочного освобождения. Фредди даже не подумал о том, что у матери есть маленькие дети.

На похоронах я увидел Офелию, Шэрон и Ким. В «добрых» традициях нашей семьи никто ни о чем не спрашивал и не задавал вопросов. Меня терзали противоречивые чувства. Мне необходимо что-то предпринять и разработать план действий. Теперь я редко виделся с Фредди, но решил довести задуманное до конца и убить его. Я лишь на время отложил его уничтожение после того, как изготовленный мною яд вспыхнул. Никто не отнимет у меня детства. Буду тусоваться с приятелями, жить рискованно, слегка бедокурить, кататься на самодельных скейтбордах, которые мы мастерили из досок и старых колес, и попытаюсь найти способ заработать на велосипед. Потом мы с парнями будем колесить по городу, поедем на озеро и поднимемся на самую высокую точку в нашей части штата, расположенную рядом со станцией водозабора. Будем стоять на холме и смотреть вниз с величием королей. А потом, словно ветер, понесемся вниз по Снейк-хилл, расставив ноги, чтобы мчаться еще быстрее, ощущая прилив адреналина и азарта, замешанный на риске.

На похоронах дяди Генри решил не плакать. Пусть мама увидит, что я становлюсь мужчиной и ей не надо за меня волноваться.

Следующие два года жизни ушли в основном на то, чтобы держаться и не расклеиться. Однажды моя решимость сильно пошатнулась. Как-то я навещал своих младших сестер, которые жили у Бейби. Должен сказать, что, в отличие от Фредди, его сестры Бейби и Бесси относились ко мне очень хорошо. Бейби видела отношение Фредди ко мне и пыталась это компенсировать. Она говорила мне приятные вещи и даже иногда подкидывала немного денег.

– Крис, есть будешь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, полезла в холодильник, чтобы достать все необходимое для сэндвичей. Она делала мне сэндвичи и вдруг вспомнила, что у нее в подвале закончился цикл стирки. Она попросила меня переложить белье в сушилку.

Я спустился в подвал и начал вынимать мокрое белье из стиральной машины. Неожиданно почувствовал знакомый запах. Я помнил этот замечательный запах со времен, когда жил у приемных родителей. Это вовсе не запах духов – тяжелый или приторно-сладкий, а запах свежести, доброты и тепла, который обволакивал, как в детстве, словно меня окутали плащом Супермена. Чувство тревоги отступило, и я почувствовал себя особенным и сильным. Ощутил присутствие матери и ее любовь.

Стоя в подвале, подумал: откуда взялся мамин запах? Я не знал, что Бейби хранит здесь некоторые мамины вещи, и не подозревал, что всего через несколько недель, словно кто-то переключит канал телевизора, мама вернется и мы заживем как прежде.

И начнем мы жить так, словно читаешь книгу, делаешь закладку, а потом через некоторое время снова читаешь с того места, на котором остановился. Наша совместная жизнь начнется без всяких объяснений. И в этой жизни снова возникнет Фредди.

Стою в подвале и чувствую, что вот-вот разрыдаюсь, и тогда невыплаканные слезы прорвут плотину моих страданий потоком сильнее реки Миссисипи.

На всякий случай спрашиваю:

– Мама?

 

Глава четвертая

Bitches Brew

[20]

(сторона А)

– Крисси Пол! – постоянно раздавались голоса в Большом доме на пересечении Восьмой улицы и Райт, в котором мы временно жили у Бесси. Моя мать уже вышла из тюрьмы, и она, а вместе с ней мои сестры и кузины хотели, чтобы я сбегал за покупками или выполнил какое-либо их поручение.

Так уж сложилось, что в возрасте с десяти до четырнадцати лет, без особого желания с моей стороны, стал мальчиком на побегушках. С того дня, как дядя Генри познакомил меня с музыкой Майлса Дэвиса, мечтал стать таким же блистательным музыкантом и в минуты уединения грезил вовсе не о том, чтобы превратиться в мальчика на побегушках.

Я очень признателен матери за то, что она поняла силу моего желания стать музыкантом, купила мне подержанную трубу и даже изыскала средства, чтобы я брал уроки игры на этом музыкальном инструменте. Поэтому у меня не было морального права отказывать ей, когда она просила сбегать куда-нибудь по ее делам. Некоторые ее поручения были даже по-своему приятными. Например, мне приходилось много бегать по городу в те дни, когда наступало время платить по кредитам, которые нам давали в продуктовых магазинах. В такие дни мать обычно говорила:

– Крисси Пол, сбегай к Бейби и принеси небольшой пакет.

После этих слов понимал: нам дают в долг, чтобы мы могли вернуть другой долг. Впрочем, я не знал всех деталей и тонкостей финансовых операций, потому что эти вопросы в нашей семье не обсуждались. У нас не было принято рассуждать на тему безденежья, словно бедность – это признак дурного тона. Я приходил к Бейби, и она без всяких объяснений передавала конверт, в котором (прекрасно понимал это) лежало два или три доллара. Выступал в роли курьера и не знал, о каких суммах идет речь, но был приятно поражен умением матери сводить концы с концами. Порой тех денег, которые через меня передавали, хватало лишь на то, чтобы накормить нас ужином.

Денежный вопрос был для меня тогда очень важным. У меня не было отца, который подкинул бы денег, поэтому мне приходилось на всем экономить и заниматься разной халтурой ради подработки. В те годы я научился экономить, и это умение мне очень пригодилось позже, когда копил деньги на машину. Ну а тогда, в детстве, мой опыт мальчика на побегушках помог мне понять основные принципы составления бюджета и финансирования: доходы и расходы, кредит и выплата процентов по нему, а также то, как из минимального количества денег выжать максимальную ценность.

Я бегал и отдавал долги в магазин Сю и другие продуктовые магазины, например в магазин Uncle Ben’s, расположенный на пересечении Девятой улицы и Мейнеке. В магазине Uncle Ben’s мать иногда покупала нарезку на доллар: на пятьдесят центов салями и на пятьдесят центов сыра. Зачастую этой нарезки хватало на ужин для целой семьи из семи человек: матери, Фредди, меня, Шэрон, Ким, Офелии, а также ДеШанны – дочки Офелии, которая появилась на свет, когда моя сестра находилась в приюте.

Я отказывался есть нарезку из магазина Uncle Ben’s, если только, в буквальном смысле слова, не умирал с голоду. Я ничего не имел против Бена, но у него была кошка, которая периодически запускала лапы в его нарезку. Видел, как животное бродит по прилавку, где была разложена нарезка, и это зрелище приводило меня в ужас – какая уж тут гигиена! Мне тогда было двенадцать лет, я мало чего понимал в вопросах медицины, но здравый смысл мне подсказывал: кошке, которая ходит по земле и копается в своем лотке, куда она писает и какает, нельзя позволять близко подходить к продуктам питания вообще и к салями, которую я покупаю, в частности. Но я помалкивал и никому не высказывал своих опасений.

Кроме походов в магазин, а также визитов к родственникам и друзьям, чтобы занять денег, у меня была еще одна обязанность, которая, честно говоря, мне не очень нравилась. В то время мы стали жить вместе, но ДеШанна должна была оставаться в приемной семье до тех пор, пока Офелия не найдет работу, чтобы обеспечивать ребенка. Мое самое нелюбимое задание было следующим: я должен был забирать ДеШанну из дома ее приемной семьи, расположенного в десяти улицах от нас, приводить домой для встречи с ее матерью и после этого снова отводить малышку к приемным родителям.

В то время бедная ДеШанна меня почти не знала, да и свою мать Офелию она знала очень плохо и каждый раз при виде меня начинала громко плакать. Приемная мать ДеШанны не умела разрядить ситуацию. Как только девочка начинала закатывать истерику, падала на пол, вопила и колотила ногами и кулаками по полу, ее приемная мать заливалась слезами и неодобрительно смотрела на меня, будто я был виновником происходящего. Глядя на эту картину, сам был готов расплакаться. Но я не мог изменить эту ситуацию: ДеШанна не была моим ребенком, и я всего лишь выполнял поручение. Тогда я понял смысл расхожего английского выражения: «Убить гонца, который принес плохие вести».

ДеШанна не переставала громко плакать даже тогда, когда мы выходили на улицу. Чтобы побыстрее добраться до нашего дома, я брал ее на руки. Со временем ДеШанна не перестала голосить, а орала только громче, при этом она росла и становилась все тяжелее. Мне приходилось ставить ее на землю и уговаривать идти ножками. Опустившись на тротуар, ДеШанна начинала истошно плакать и отказывалась держать меня за палец, как обычно это делают малыши. Тогда мне приходилось брать ее за руку, которую она постоянно пыталась вырвать из моей ладони и продолжала кричать во все горло.

«Что происходит? Что он делает с этим ребенком?» – наверняка думали прохожие, глядя на нас.

Впрочем, обычно возвращение ДеШанны в дом ее приемной семьи происходило спокойнее, потому что ребенок успевал ко мне привыкнуть и встреча с матерью успокаивала девочку. Однако, когда через некоторое время я снова появлялся на пороге ее приемной семьи, все начиналось сначала. Когда социальные службы разрешили наконец ДеШанне жить вместе с ее матерью Офелией в нашей семье, все мы очень обрадовались. (Замечу, что обстоятельства, при которых Офелия забеременела, в нашей семье не обсуждались, как, впрочем, не обсуждалось и многое другое.) Никто не задавал никаких вопросов, и никто ничего не рассказывал. Я с грустью думал о судьбе своей племянницы ДеШанны и о том, что и у нее нет отца. Эти мысли только укрепили мою убежденность: никогда не брошу своих детей, если они у меня появятся.

– Крисси Пол! – периодически раздавались три женских голоса, громко звавшие меня. Каждый из этих голосов чего-то от меня хотел. Мать просила сходить в «магазин для ниггеров» и купить ей Kotex. Офелия и моя кузина Линда тоже хотели Kotex. Бегать за Kotex для них мне совершенно не улыбалось. Почему бы им не воспользоваться одной пачкой? Но матери нужна была ярко-красная упаковка, Офелии – небесно-голубая, а Линде – фиолетовая. Да что же это такое, почему у одной вещи столько разновидностей? У Терри было три сестры, которые его тоже постоянно дергали просьбами принести Kotex, на что он неизменно отвечал, чтобы они попросили об этом меня.

Потом Офелия, чтобы лишний раз не смущать меня, начала писать свою просьбу на бумажке и выдавала мне пакет, чтобы я мог принести Kotex. Однажды я возвращался домой и нес три разных вида Kotex. Эти гигиенические средства не влезли в большой пакет, и мне пришлось нести их под мышкой. Завидев меня, мальчишки кричали: «Бабий прихвостень! Подкаблучник! Мужчина-м*да!»

Мог ли я реагировать на эти унизительные оскорбления? Не бросать же покупки в грязь и не гнаться за обидчиками! Оставалось только игнорировать эти крики и надеяться на то, что меня не будут третировать по этому поводу в школе. Впрочем, прекрасно знал, что утаить что-либо в нашем квартале сложно. Фредди, сидя в баре Luke’s House of Joy, будет всем рассказывать о том, что этот урод без отца стал еще и мужчиной-м*дой. Как мне пережить такой позор?

Я шел к нашему дому и нес Kotex трем женщинам из моей семьи, у которых одновременно начались месячные. Тогда я не знал, что мое доброе отношение к женщинам в будущем очень поможет мне в жизни. Конечно, мне не нравилось, что меня обзывали, но в данном случае решил не затевать драки со своими сверстниками. Мне вполне хватало того, что у меня дома была накаленная обстановка, поэтому со сверстниками надо разобраться при помощи дипломатии.

Я был рослым мальчиком, на голову выше приятелей, поэтому в случае любого столкновения противник бросался на меня первым. Я прекрасно понимал, почему так происходит. Все знали: побить самого большого и сильного члена группы – значит расположить к себе всех его приятелей и всю группу в целом. Я устал от бесконечных вынужденных драк и думал: «Бог ты мой, мне надо начать дружить с ребятами высокого роста». Для того чтобы ввязаться в драку, мне нужен был серьезный повод.

Однажды один из моих приятелей по имени Норман узнал, как Фредди с оружием в руках искал мою мать, прятавшуюся в магазине. Лично я не был свидетелем той сцены, но мне не доставляло удовольствия выслушивать от разных людей россказни о том, как Фредди терроризировал мою мать и покупателей магазина, угрожая им оружием. «Где она?» – орал Фредди. Мать прокралась на улицу, села в такси, но водитель не тронулся с места. Фредди открыл дверь такси, вытащил мать и избил ее на улице на глазах прохожих. Люди смотрели на происходящее, но никто не заступился за мать. Не понимаю, почему полиция и прохожие не вмешались. Даже мои дяди не пытались остановить Фредди, который избивал их сестру. Они вовсе не боялись Фредди, просто считали, что это не их дело, а семейные разборки матери. В то время в обществе только начинали открыто говорить о бытовом насилии. Мне же бытовое насилие не нравилось ни тогда, ни сейчас.

Норман изображал, как моя мать убегала от моего отчима.

– Крис, помнишь, как это было? – Норман изображал Фредди с ружьем. – Помнишь, как он наставлял на всех пушку и спрашивал: «Где она?»

Это окончательно вывело меня из себя, я набросился на Нормана и избил его, вымещая на нем злость, которую испытывал к Фредди.

После этого никто уже не вспоминал, как Фредди терроризировал мою мать. Только один человек все еще позволял себе это делать. Это был один из родственников Фредди, которому перевалило за двадцать. Этот парень стал часто наведываться к нам домой и проявлял неуважение к матери. Как-то раз, когда я был еще подростком, мать сказала этому парню, чтобы он завязывал с грубостями, на что тот ответил: «Не смей со мной так разговаривать, а то я тебе мозги вышибу».

Тогда мне хотелось ударить парня, но я сдержался, однако не забыл его слов и поведения. И не простил его. Прошло почти сорок лет, и однажды один из членов моей семьи пригласил этого парня ко мне домой в Чикаго на празднование Дня благодарения. Он сидел в моем доме и ел мое угощение, но я не смог проглотить даже крошки, сдерживая себя, чтобы не наброситься на гостя. У него тогда была одна почка. Хватило бы и случайного удара в живот, чтобы убить его. Я ничего не забыл и ничего не простил!

Однако, когда приятели подшучивали надо мной, не задевая мою мать, я был готов простить им многое. Мне хотелось нравиться людям, не всем, конечно, но определенному кругу людей, в который не входили учителя и директор школы. Хотел, чтобы меня уважали и считали крутым.

Однажды в погоне за этой призрачной крутизной я решил принести в класс стеклянный глаз сестры Фредди. Я учился в пятом классе, когда учительница попросила принести какой-нибудь предмет, показать его ученикам, попросить угадать, что это такое, и потом рассказать о нем. Когда я решаю что-то сделать, то концентрируюсь на задаче и нахожу способ ее решения. Даже не знаю, почему втемяшил себе в голову, что мне надо принести в школу стеклянный глаз сестры Фредди. Но решил это сделать и ни перед чем не останавливался.

Этой сестре Фредди было около пятидесяти лет. Она постоянно ходила в халате, в одном кармане которого у нее лежала небольшая бутылка виски, а в другом – пачка сигарет Lucky Strike. В середине 1960-х годов в Милуоки многие женщины взяли моду ходить в халатах даже на улице, словно это не халаты, а дорогие шубы. У меня была дальняя родственница по имени мисс Альберта. Так та надевала под халат пять фуфаек и своим видом напоминала капусту. Сестра Фредди в смысле моды не очень далеко ушла от мисс Альберты.

Я несколько раз просил сестру Фредди одолжить мне на время ее стеклянный глаз, чтобы показать его в школе. Она делала глоток виски и всегда отвечала так:

– Нет, ублюдок. Ни за что. Взять мой стеклянный глаз – ни за что.

Но мне очень хотелось принести стеклянный глаз в школу, чтобы всех удивить, и я разработал план действий. Я знал, что сестра Фредди хранит свой глаз в банке с водой рядом с кроватью. И решил утром перед школой стащить ее глаз, а потом в обед вернуть его на место. Сестра Фредди обычно просыпалась к обеду, поэтому вряд ли она успеет заметить пропажу.

Рано утром я выкрал стеклянный глаз и пришел в школу. С нетерпением ждал начала урока, на котором учитель предложит ученикам показать принесенные предметы. Никто раньше не приносил в класс настоящий стеклянный глаз. В ожидании своей очереди я сидел и широко улыбался.

Неожиданно в коридоре раздались крики и шум:

– Крис! Отдай мне глаз! Верни мой глаз, ублюдок! Я тебе сейчас такую трепку закачу! Отдай мой глаз!

Одноклассники обернулись и уставились на меня.

Крики из коридора доносились все громче:

– Крис, поганый ты урод! Отдай глаз, говорю! Вор – вот ты кто!

Дверь класса распахнулась – и на пороге появилась сестра Фредди. Волосы ее были взъерошены, и все ее тело тряслось от гнева. Она смотрела на окружающих одним глазом, а на месте второго зияла дыра. Как обычно, она была в халате и домашних шлепанцах.

– Отдай глаз! – орала она. Учитель и мои одноклассники онемели.

Я встал и на глазах у всех послушно подошел к сестре Фредди. Казалось, что каждый ботинок весил килограммов сто. Вынул из кармана стеклянный глаз и передал его родственнице. Та сощурила свой единственный глаз, выхватила у меня свой стеклянный и вставила его на место. Потом она развернулась и, продолжая громко меня материть, вышла из класса.

Мне показалось, что наша учительница теряет сознание. Одну из одноклассниц вырвало. По-своему мне все-таки удалось всех удивить, потому что никто в моем классе никогда не видел что-либо подобное.

Дома меня ждали угрозы Фредди.

– Если ты еще раз возьмешь глаз моей сестры, я отделаю тебя так, что ты неделю сидеть не сможешь! – орал Фредди. Этим он меня совершенно не мог удивить, потому что и без этого регулярно порол.

В школе меня начали дразнить и смеяться надо мной. Ребята еще несколько недель пересказывали друг другу историю про стеклянный глаз. Однако, за исключением этого и некоторых других досадных случаев, школьная жизнь протекала нормально, и у меня были хорошие оценки. Я много читал. В то время мне нравились Марк Твен и Чарльз Диккенс. Любил историю и математику.

Но дома меня волновали совершенно другие вопросы.

После возвращения матери из тюрьмы я пытался понять, как повлияло на нее время, проведенное за решеткой, и что было у нее на сердце. Фредди был источником наших бед. Наверное, он был проклятием матери, потому что, сколько бы раз она от него ни уходила, обещая нам: «Все, это последний раз», она неизменно к нему возвращалась. Я даже начал сомневаться, боится ли мать Фредди. Может быть, она оставалась с ним наперекор всему, чтобы доказать, что он не сломит ее. Даже после того, как он дважды упекал ее в тюрьму, она все равно возвращалась к нему. Что мать на самом деле думала по этому поводу, оставалось тайной, которой она не собиралась делиться.

Мать очень редко проявляла недовольство или раздражение, даже в тех случаях, когда я того заслуживал. Однако она умела воздействовать без наказания.

Помню, однажды она пришла домой и подарила мне купленные в Gimbels штаны. Я осмотрел подарок и заметил на нем ярлык с ценой – восемь долларов. Мне надо было поблагодарить мать, а я не сдержался и произнес:

– Бог ты мой, восемь долларов! В дисконтном центре за такие деньги можно купить штаны, ботинки и рубашку. Да и еще на кино осталось бы!

Мать посмотрела на меня с укоризной, взяла штаны и произнесла:

– Мальчик, видимо, тебе еще рано носить штаны за восемь долларов.

Я понял, что больше мне этих штанов не видать. Извиняться было уже поздно. После этого случая начал следить за своими словами. На самом деле грубостям и спонтанным высказываниям я научился у Фредди. Да не только я – все мои сестры. В стрессовой ситуации мы могли быть грубыми. Даже сейчас, через много лет, мне по-прежнему надо быть внимательным и следить за тем, чтобы не сказать лишнего. Не стану утверждать, что мне это всегда удается.

Мать учила меня тому, что и слова, и молчание имеют огромное значение. После того как она отлупила меня телефонным шнуром за украденный из магазина попкорн, ей достаточно было взглянуть на меня с укоризной, чтобы я все понял.

В тринадцатилетнем возрасте мне очень хотелось красиво одеваться. Денег у меня не было, и я решил украсть штаны в дисконтном центре. Думал, никто этого не заметит, если в примерочной надену на себя штаны из магазина, а сверху – свои старые. Кто заподозрит в воровстве мальчика с книжками под мышкой?

Но на выходе из магазина меня остановил менеджер. Он не стал читать мне нотаций, а тут же вызвал полицию. Два белых полицейских затолкнули меня в машину и отвезли в участок. Я стоял перед сидевшим за столом полицейским и видел, как он набирает наш телефонный номер. Жду, что вскоре в участке появится пьяный Фредди в сопровождении матери. Однако, узнав, что я в участке, Фредди только громко рассмеялся. Он сказал, что не собирается меня забирать, и предложил полицейским посадить меня в камеру.

Меня отвели в камеру. Один из полицейских со смехом передал мне слова отчима:

– Забрать этого разгильдяя? Не-е, заприте его черную задницу в камере!

Бормоча про себя проклятия, я вынул из стопки книг «Моби Дик» и начал читать.

Полицейские смотрели на меня и потешались.

– Если ты умеешь читать и вообще такой умный, как оказался в тюрьме? – со смехом спросил меня один из них.

– Заприте его черную задницу в камере! Насрать на него! – в очередной раз процитировал моего отчима второй полицейский.

Потом Фредди вместе с матерью все-таки приехал. Они не проронили ни слова, но я понял, что значит оказаться в камере. Фредди злорадствовал, а на лице матери была глубокая печаль.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы мать мною гордилась, поэтому, когда подводил ее и не оправдывал доверия, чувствовал себя скверно.

Я надеялся, что научусь играть на трубе и порадую мать. Часами репетировал, чтобы подготовиться к выступлению на школьных концертах, как с сольными номерами, так и в составе школьного биг-бэнда. Однажды перед обедом мать попросила меня присмотреть за варящимися на плите бобами, пока она отлучится в магазин. Мать видела, что я играл на трубе, и решила меня не отвлекать, хотя покупки были моей прямой обязанностью.

– Конечно, посмотрю! – заверил я мать, довольный тем, что мне никуда не надо бежать и я могу больше времени посвятить музыке. В тот момент я разучивал песню «Для моего отца» Хораса Сильвера. И продолжал играть, совершенно забыв о просьбе матери. Вспомнил о ней только тогда, когда почувствовал запах гари на кухне. Я бросился на кухню и посмотрел в кастрюлю: бобы пригорели.

Тогда я почему-то решил, что мне стоит продолжать трубить и сделать вид, что присматривал за бобами.

– Мам, – прокричал я ей, когда она вернулась, – проверь свои бобы, они, кажется, пригорели.

Послышалось звяканье крышки. Внутри у меня все сжалось от стыда. Мать старалась нас вкусно накормить и при этом уложиться в минимум расходов, а по моей вине подгорели бобы. Мать медленно подошла к двери моей комнаты.

– Крис, – спокойным тоном сказала она, – ты же знаешь, что мы с Фредди спорим главным образом из-за тебя. А ты даже не можешь последить за бобами на плите.

Мне стало ужасно стыдно. Я оказался законченным эгоистом, который думает только о себе и трубе. А моя мать была готова пойти ради меня на все. Она была готова заступиться за меня, навлекая на себя гнев Фредди. Интересно, действительно ли они с Фредди ругались исключительно из-за меня? Если это так, то это полный идиотизм. От этих мыслей я возненавидел Фредди еще больше.

Мама произнесла эти слова и больше не возвращалась к этой теме. Она вернулась на кухню, открыла банку томатного соуса, добавила специй и спасла подгоревшие бобы, которые мы съели в тот вечер на ужин.

Собственная мать оставалась для меня загадкой. Очень редко я мог понять, что она действительно думает и чувствует. Помню, однажды вечером мы с Фредди смотрели по телевизору фильм с участием Бетт Дэвис. Мама очень любила эту актрису. Я думал, она нравилась матери, потому что у них были одинаковые имена, и сказал ей об этом. Но мать не согласилась. Философским тоном она ответила мне, что любит Бетт Дэвис за то, что та сильная женщина и убедительно играет.

– Она так хорошо играет, что можно на нее за это разозлиться, – добавила мать.

Что делало мою мать счастливой? Думаю, она была счастлива тогда, когда чувствовала, что следует своему призванию. Моя мать хотела стать учительницей. Для меня с сестрами она действительно была учителем с большой буквы, нашим личным Сократом. Она была счастлива, когда под ее влиянием и наставлениями я начал читать и писать. Мама говорила нам, что если мы не научимся читать и писать, то навсегда останемся рабами. Однажды я отправился в библиотеку, расположенную на пересечении Седьмой улицы и Норд-авеню. У меня возник вопрос по поводу одной книги. Но в библиотеке я начал рассматривать книги, взял несколько домой и стал читать не отрываясь. Глядя на меня, мама была счастлива. Мама любила книги. Ей очень нравился Reader’s Digest, и любовь к этому журналу она передала мне. Мы прочитывали очередной номер журнала от корки до корки, а потом обсуждали прочитанное. В одном из старых номеров я нашел стихотворение Элизабет Браунинг и переписал его. Вообще матери не очень нравилась поэзия, но стихотворение ее тронуло. Она слушала его, не шевелясь.

Когда закончил читать, в глазах матери стояли слезы. Она сказала, что это ее любимое стихотворение и она счастлива, что я его нашел.

Наступил 1968 год, ставший годом моего пробуждения. В стране происходили серьезные изменения, развивалось и укреплялось самосознание чернокожих американцев. В тот год я понял, что афроамериканцы – далеко не единственные жители этой страны. Пять лет назад убили президента Кеннеди, и уже тогда стало понятно, как будут относиться к черному меньшинству, которое потеряло своего защитника и покровителя.

На следующий год после убийства Кеннеди меня и некоторых других учеников моей школы возили на экскурсию в школу для белых в восточной части города. Эта экскурсия поразила меня до глубины души. Во время экскурсии я увидел то, что мама наблюдала каждый день, когда ходила в этот квартал на работу. За исключением уборщиков и нескольких черных ребят, все ученики были белыми. Я попал в полную противоположность нашему гетто, в котором белыми были только некоторые владельцы магазинов и полицейские. И почувствовал, что из-за моего цвета кожи на меня смотрят свысока или вообще делают вид, будто не замечают. После этой экскурсии произошла настоящая трагедия – в Бирмингеме, штат Алабама, взорвали четырех чернокожих девочек.

Я увидел, как мама плачет перед включенным телевизором, по которому только что сообщили эту новость, и в моей голове словно загорелась лампочка: на месте убитых девочек могли оказаться мои сестры. С позиции братства всех чернокожих эти девочки по праву должны считаться моими сестрами. Я был возмущен до глубины души унижениями, которые мои братья и сестры испытывали в разных уголках страны, и стал интересоваться новостями и событиями, происходящими за пределами нашего города и штата.

В 1965 году произошли беспорядки в Уоттсе, Лос-Анджелес. В том же году Мартин Лютер Кинг организовал марш за гражданские права афроамериканцев в местечке Сельма, штат Алабама, а Малкольма Икса убили в Гарлеме. На следующий год в Милуоки объединились различные группы национальных меньшинств и активистов, которые под руководством католического священника Джеймса Гроппи вышли на улицы с маршем протеста. Вместе со своими приятелями Гарвином, трубачом из школьного биг-бэнда, и Кеном по прозвищу Зулу я участвовал в этом марше. Я бы не назвал Зулу самым красивым парнем на свете, но у него явно были актерские способности. Он убедил меня, что у меня тоже есть талант и я могу стать актером.

Однажды за завтраком я сообщил матери, что после окончания школы собираюсь стать актером.

Мать спокойно кивнула:

– Хорошо, Крис, сходи и принеси мне газету. И скажи, много ли работы для актеров ты видишь вокруг себя?

Ее ирония нисколько не охладила мой пыл. Я считал, что у меня звучный голос и приятная внешность. Разве этого мало, чтобы стать популярным актером?

Через некоторое время попросил у матери пять долларов.

Она читала газету. Мать могла бы сказать, что сам в состоянии подработать после школы, но, не отрывая глаз от газеты, спросила:

– Может быть, ты как актер сыграешь и сделаешь вид, что у тебя уже есть пять долларов?

Как сделать вид, что у меня есть пять долларов? Я прекрасно понял, что она имела в виду: не надо витать мыслям в облаках.

Я передумал становиться актером и сосредоточился на трубе. Пусть лучше Зулу пробивается на актерском поприще – он умеет красиво двигаться и громко распевать песню «Все преодолеем». При этом Зулу умудрялся щипать за попы и лапать белых девчонок, а когда они оборачивались, делал невинное лицо.

Мы с Гарвином были поражены таким актерским мастерством Зулу.

– Прикинь, – сказал мне Гарвин, – если бы он ущипнул за задницу черную девчонку, она бы ему съездила по роже.

– Это точно, – согласился я. – Да еще и его родителям пожаловалась бы.

Отец Гроппи служил в католической церкви Св. Бонифация, ставшей центром оппозиции. Здесь шла подготовка к маршам протеста за улучшение условий жизни, а также против сегрегации клубов, в которые не пускали чернокожих, евреев и католиков. В этой церкви нас кормили самой разной едой, начиная с донатов и сэндвичей и заканчивая блюдами традиционной кухни разных народов мира. Мне нравилось быть активистом; это было весело, и мы боролись за то, чтобы мир стал лучше. В то время все мои мысли были заняты девушками, а борьба за правое дело и великие идеалы укрепляла самооценку.

Из-за постоянных унижений со стороны Фредди у меня была заниженная самооценка. Была и еще одна причина: среди афроамериканцев эталоном красоты считался не темный, а коричневый или максимально светлый цвет кожи. Именно поэтому возненавидел Смоки Робинсона, который был идеалом мужской красоты для каждой чернокожей девушки, за которой я ухаживал. У Смоки были зеленые глаза, довольно светлый цвет кожи, высокий голос и не мелкие кудряшки, а волнистые волосы. Смоки даже и представить себе не мог, насколько он испортил жизнь многим темнокожим парням с баритоном вроде меня. Даже сейчас мне кажется, если бы встретился с ним, то откровенно сказал бы все, что о нем думаю. Я увивался за одной черной девушкой, которая, гордо подняв носик, сказала мне, что я – здоровенный урод с цветом кожи, как у армейского сапога.

Слава богу, Смоки Робинсон не единственный цветной певец. Да, Смоки был талантливым автором текстов и великолепным исполнителем, но на сцене, кроме него, были и другие популярные певцы с более темным цветом кожи. Один из них – крестный отец музыки соул Джеймс Браун, которому принадлежат слова песни «Скажи громко: я черный и этим горжусь». Для меня в то время текст его песни был словно драгоценный подарок от Господа Бога.

Как бы я ни старался, мне так ни разу и не удалось нормально выпрямить свои волосы. Наконец-то дождался, когда прическа афро стала популярной. В моду вошли дашики и бусы. Я всем сердцем приветствовал новый хиппи-лук и, кто знает, может, был одним из первых и самым молодым черным хиппи в Америке. Рубашки-дашики не были в чести среди местных братанов, но мне удалось создать нечто среднее между хиппи-лук и более строгим внешним видом политического чернокожего активиста. Шмотки я покупал в секонд-хендах Армии Спасения, где можно было найти клевые бусы, клеши и яркие психоделические майки-«варенки». На моей голове красовалось огромное афро. Смоки Робинсон может поцеловать меня в задницу.

Моим кумиром был Джеймс Браун. Когда мы с Гарвином начали тусить в церкви Св. Бонифация, то решили отовариваться в магазинах, где за покупки давали «марки для черных и коричневых», некое подобие обычных зеленых марок, которые продвигал Джеймс Браун в благотворительных целях. Однажды мы пришли в магазин A&P в белом квартале, нагрузили две тележки товарами, отстояли очередь в кассу и заявили, что купим все это добро, если они предоставят нам «марки для черных и коричневых». Вот такие мы были крутые борцы за гражданские права чернокожих! Но мы и моргнуть не успели, как рядом оказался наряд полиции. Два полицейских стояли позади менеджера магазина, словно два хориста на подпевках. Менеджер смерил нас холодным взглядом и заявил:

– Расставьте все по местам и уходите. Если этого не сделаете, оба окажетесь в тюрьме.

Поджав хвост, мы поплелись возвращать товары на полки под громкий смех сотрудников магазина.

Тем не менее мы были очень горды своими успехами. Мы пришли в церковь Св. Бонифация, где был сбор участников марша молодежного комитета Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения (NAACP). Там мы узнали, что около местного отделения организации произошел взрыв. Это сразу добавило нам очков и популярности.

30 июля 1968 года, после волны выступлений в Детройте, Ньюарке, Гарлеме и Вашингтоне, в Милуоки начались волнения, вызванные грубым обращением белых полицейских, которые пресекли драку в одном из черных клубов. К моему большому огорчению, под шумок ограбили магазин Сю. Впрочем, меня это нисколько не остановило, потому что я ломанулся на Третью улицу в надежде успеть в дисконтный центр, пока его полки окончательно не опустели. Увы, пока я добирался, там вообще ничего не осталось моего размера, поэтому прихватил то, что ни разу потом не надел. Мне повезло: в отличие от двух тысяч людей, меня не арестовали. Терри взяли в магазине, когда он осматривал себя в новых ботинках. Волнения оказались довольно сильными, поэтому в город ввели национальную гвардию и трое суток действовал комендантский час. Пострадало около сотни человек, трое были убиты.

Шла война во Вьетнаме. Туда отправляли молодых ребят, и белых, и черных, а домой они возвращались или в гробах, или наркоманами, или искалеченными. Мохаммед Али был моим героем еще с тех времен, когда его звали Кассиусом Клеем. Помню, он был совсем молодой, когда побил Сонни Листона. Потом он отказался воевать во Вьетнаме, потому «не ругался и не имел никаких проблем с Вьетконгом», который не называл его «ниггером» и не линчевал его братьев. Али на всю жизнь стал моим кумиром, в некотором роде суррогатом несуществовавшего отца.

Важным моментом в развитии моего сознания (да и миллионов чернокожих американцев) стало 4 апреля 1968 года. После марша мы с Гарвином и Зулу вернулись в церковь. Мы сидели и ели чипсы, нарезку, донаты, как вдруг появился брат из Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения и закричал: «Доктора Кинга застрелили!»

Началась паника, люди кричали. Кто-то включил радио, кто-то побежал смотреть новости. Мы услышали, что доктор Кинг приехал поддержать забастовку рабочих-мусорщиков в Мемфисе, штат Теннесси, где его и застрелили на балконе мотеля, в котором он остановился. Потом кто-то заорал: «Его убили! Они убили доктора Кинга!»

Наступила тишина. У всех был шок. Мозг отказывался верить. В такие секунды пролетает целая жизнь. А потом в помещении взорвалась волна ярости. Все мы выбежали на улицу и начали крушить все вокруг. Безумие. Ярость. Злость. Мы почувствовали собственную силу, но, несмотря на это, грабежи в белых кварталах быстро прекратились.

Через несколько месяцев в том же 1968 году убили Роберта Кеннеди. Думаю, это событие стало высшей точкой движения за гражданские права, антивоенных манифестаций, движения за права женщин, сексуальной революции, а также пиком в развитии поп-музыки и культуры в целом. Тогда нашему «идеализму» слегка пообломали рога, но это был период претворения в жизнь лозунга «Власть – народу!». Обещание того, что «все преодолеем» и пойдем до конца, мы не сдержали, и борьба оказалась более тяжелой и длительной, чем нам это представлялось.

Я искал ответы на вопросы, и в этом мне помогали книги. В то время я прочитал все, что мог найти, по истории чернокожих в Америке. Мама никогда не отсоветовала бы мне читать книгу, но ее немного насторожило, что однажды я пришел домой с книгами «Умри, ниггер, умри!» Рэпа Брауна и «Душа во льду» Элдриджа Кливера.

Она сочувственно отнеслась к антивоенному движению, и ее не тревожило, что мы продавали толстовки с девизами движения чернокожих «Братишка», «Власть – черным!», «Не теряй веры» и местного креатива «Дай пять!». Мать даже носила свою толстовку с надписью «Сестра», когда стирала. Однако она не хотела, чтобы я стал радикалом, и периодически предостерегала меня:

– Мальчик, если собираешься стать Рэпом Брауном, переезжай отсюда.

Я продолжал читать, но не потому, что хотел стать радикалом. Однажды у нас завязался спор, и она спросила меня:

– Ты что, действительно в это веришь?

Я заверил ее, что, конечно, не верю и не собираюсь хвататься за оружие.

Мама знала, что в то время на мое формирование влияло много факторов, но самым сильным была музыка. Лишь позднее осознал, как мне повезло, что моя юность пришлась на конец 1960-х годов и прошла на фоне музыкантов, которым было что сказать: Боб Дилан, Beatles, Rolling Stones, Марвин Гэй, Стиви Уандер, Temptations, Джими Хендрикс, Sly Stone и, конечно, Майлс Дэвис, который воплотил дух шестидесятых в потрясающей пластинке Bitches Brew. Одни считают эту пластинку музыкальным шедевром прошлого столетия, другие – началом современного джаза. Мне кажется, что Майлс соединил в ней все, что происходило в истории, политике, обществе, межнациональных отношениях, смешал все это в одном котле с высоким и низменным, надеждой и страхом, всевозможными удовольствиями, горечью, злобой и экстазом, создав в итоге нечто невыразимое, находящееся вне времени и пространства.

Музыку я воспринимал как выражение моих переживаний, а собственная жизнь напоминала мешанину старых и новых увлечений. Из нового было то, что я достиг половой зрелости и был постоянно озабочен сексом. Все мои мысли кружили вокруг девушек.

Меня переполняли новые чувства и ощущения: будто проснулся, и мне вручили подарок, что-то вроде дорогой спортивной машины, о которой даже не мечтал. Но я был простой парень из гетто, и мне казалось, что мощная спортивная машина есть, а водительских прав у меня нет. Мне представилась пара возможностей съездить на тест-драйв, но не буду утверждать, что до появления постоянной девушки у меня все вопросы были сняты. Пока не появилась в моей жизни постоянная девушка, я напоминал подростка, который забрался на ящики из-под молока под окном девушки, чтобы привлечь ее внимание, но упал и расшиб себе коленки.

Единственным человеком, с которым я мог бы поделиться своими проблемами, была Офелия, но она и ДеШанна уже съехали и не жили с нами. Мы с сестрами по ним очень скучали. Конечно, у нас были разные отцы, но мы росли с пониманием того, что я – их брат, а они – мои сестры. На этом настаивала мать, и всех нас объединяло отношение к Фредди. Позже моя младшая сестра Ким взяла фамилию Гарднер, хотя по рождению она Триплетт. Думаю, что и Ким, и Шэрон хотелось бы, чтобы их отцом был Сэм Солтер. Фредди не только на меня наезжал за то, что у меня нет отца, но и им перепадало.

Когда увиделся с Офелией, я признался ей, что хочу убить Фредди и меня не остановит даже то, что могу попасть в тюрьму. Офелия съехала из нашего дома под давлением Фредди, поэтому она прекрасно понимала, как мне тяжело. Когда какой-нибудь парень заходил за Офелией, чтобы пойти на свидание, Фредди делал все, чтобы вызвать его неприязнь: он критиковал его одежду, пердел, чесался, рыгал и вообще вел себя так, что Офелии хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Через некоторое время за Офелией в дом уже не заходили. Ей просто сигналили из машины, чтобы она выходила и побыстрее садилась в автомобиль.

Потом Фредди начал доставать Офелию своими придирками по поводу домашнего хозяйства. Один раз он на нее накричал и пообещал побить, а когда она собралась уходить, то преградил ей дорогу и предъявил ультиматум:

– Или ты съедешь из дома сама, или я тебя вышвырну! Одно из двух. Решай!

Потом Фредди начал по ночам прокрадываться в спальню, где спали Офелия, маленькая ДеШанна, Шэрон и Ким, и устраивать скандал там.

Однажды ночью Фредди так достал Офелию, что она схватила большой циркуль, которым я пользовался на уроках геометрии, и наставила его на Фредди.

– Если еще раз зайдешь в комнату и тронешь меня, я тебя убью, – пообещала она.

Через два дня после ночного инцидента сестра вместе с моей маленькой племянницей переехала к родственнице Элейн, которая жила рядом с домом Сэма Солтера на Восьмой улице. Офелия устроилась по соседству со своим отцом, прекрасно знала его семью, жену и детей. Солтер всегда помогал Офелии, хотя неизменно говорил, что те деньги, которые ей дает, у него последние.

Я часто навещал Офелию и делился с ней своими проблемами. Но не всеми.

 

Глава пятая

Bitches Brew

(сторона B)

– Чем займемся? – спросил я Гарвина. Вечер пятницы. Мы с Гарвином и приятелем-гитаристом по кличке Толстый Сэм проходили мимо концертного зала Auditorium. Гарвин неожиданно подошел к входным дверям.

На улице весна, погода прекрасная. Дело происходило сразу после моего дня рождения, когда мне исполнилось тринадцать лет. Как оказалось, в тот день проходила выставка товаров для дома и сада. Гарвин предложил нам пробраться в здание и посмотреть, что внутри. Двери открылись – и из них начали выходить толпы людей. Мы незаметно прокрались внутрь.

– Надо спрятаться, – предложил Толстый Сэм. Я сказал, что можно спрятаться на галерке. Мы поднялись и легли между рядами.

Вскоре народ покинул здание. В зале погас свет и горели только таблички с надписью «Выход». Мы, затаив дыхание, ждали, пока охранник с фонариком осматривал помещение. Потом охранник ушел, и мы остались одни. Сразу рванули в буфет. Там под стеклом была разложена вкуснятина: свадебные торты, донаты, выпечка и свежий хлеб. Все выглядело аппетитно. Наелись до отвала, рассовали по карманам все, что можно унести, и начали бросаться друг в друга посыпанными сахарной пудрой донатами. Нам было весело, и наши лица покрылись белым налетом сахарной пудры.

Гарвин увидел стенд с аудиотехникой. При виде всех этих богатств на стенде у нас с Толстым Сэмом челюсти отвисли от изумления. Здесь было все необходимое для начинающего музыканта: усилители, микрофоны, транзисторные радиоприемники, бабинные деки. Мы понимали: если возьмем себе что-нибудь, то станем ворами. Но объелись сладостями и чувствовали себя на седьмом небе. В общем, решили, что жить не можем без этого музыкального оборудования. Выбросили из карманов сладости и стали запихивать в них все то, что можно взять со стенда. Сэм взял себе усилители Vox на колесиках, а я, кроме прочего, бабинную деку для записи и прослушивания музыки. Мне казалось, будто выбираю себе подарки из каталога, только на сей раз это не игра с Офелией, а возможность получить настоящие вещи.

Теперь все добро надо дотащить до дома. Сэму это сделать проще, потому что он жил рядом, а нам с Гарвином идти гораздо дальше. Мы шли переулками, чтобы не столкнуться с полицией. Иногда меня мучали сомнения, стоит ли нам все это нести домой, но Гарвин не разделял моих опасений:

– Чувак, перестань! Нам так сильно повезло, а ты все обламываешь!

Мы жили на втором этаже, и ключа от двери у меня не было. Я приставил к окну лестницу и забрался в нашу квартиру. Украденные вещи спрятал в своей комнате, расположенной в дальней части квартиры. Ко мне никто не заходит, поэтому я спокоен. Я устал, но был очень доволен собой и стал мечтать о том, как запишу свой первый альбом, а лишние вещи продам. Кому можно сбагрить ненужное?

На следующий день все разошлись по делам. Я подметал лестницу в подъезде: «подписался» на эту работу за пять долларов в месяц. По лестнице поднимались люди. Это наши соседи с других этажей. Я их не знал. Они громко переговаривались. Вполне возможно, что это не одна семья, а просто взрослые, которые жили в одной большой квартире. Среди этих людей заметил трех парней, которых никогда раньше не видел. Вид у них приблатненный, и мне показалось, что эти парни не будут сообщать в полицию, что подозревают меня в продаже краденой аппаратуры. Я поднял голову и обратился к одному из парней, который, судя по всему, был их вожаком:

– Хочешь прикупить аудиосистему? Радио не нужно?

Тот бросил взгляд на своих приятелей.

– Ну, что у тебя там, покажи.

Отлично. Да у меня прямо талант продавца! Вместе с парнями мы зашли в квартиру, и я проводил их в свою комнату. Парни рассмотрели аппаратуру и стали переговариваться, делая вид, будто это их мало интересует. Однако я начал тревожиться. Здесь что-то не так! Похоже, я сильно ошибся в этих парнях и начал бочком передвигаться в сторону кладовки, где Фредди хранил свое ружье. Открыл дверь кладовки, но в этот момент один из парней схватил меня за руку. Двое других набросились на меня и повалили на пол. Они не били меня, а просто держали. Потом забрали всю аппаратуру и ушли.

Я страшно разозлился. Понимал, что не могу обратиться в полицию или рассказать обо всем Фредди. Я попытался запомнить лица этих парней, чтобы описать их Толстому Сэму и Гарвину и предупредить, чтобы те их остерегались. Парням было около тридцати. Их вожак – среднего роста, без особых примет. Второй, худой и высокий, тоже не имел особых примет. А вот третий парень хромал. Мне кажется, что с ногой у него что-то врожденное и его хромота не была связана с несчастным случаем.

Я вернулся на лестницу и продолжил уборку. Подметал и старался не думать о случившемся.

Прошло, наверное, минут двадцать.

– Эй! – услышал я голос и увидел хромого парня. В руках он держал бумажный пакет из магазина. – Чувак, я тебе принес кое-что из твоих вещей. И немного денег.

Отлично. Мы вернулись в квартиру. Я осмотрел содержимое пакета и нашел внутри транзисторные радиоприемники. Это была где-то треть того, что они у меня взяли. Похоже, он просто принес мне свою долю.

Могу ли я сказать что-нибудь хорошее о Фредди? Он как-никак был мужем матери и моим отчимом. Добавил ли он нашей жизни хоть крупицу позитива? Мне сложно сказать о нем что-либо хорошее, за исключением того, что среди его многочисленной родни есть приличные и милые люди. Это работящая Бесси – владелица Большого дома и салона Bessie’s Hair Factory, поддерживавшая деньгами многих родственников. Сестра Фредди Бейби, которая всегда становилась на сторону матери, когда та спорила с мужем, и предупреждала меня, чтобы я помалкивал, когда говорил о том, что готов убить ее брата.

Бейби не отговаривала меня от планов убить Фредди, но убеждала, что я должен все сделать правильно.

– Крис, – говорила она мне, – если он узнает, что ты хочешь его убить, то он сам убьет тебя. Просто поверь мне. Понимаешь меня?

Она права. Ничего не надо планировать, просто воспользуюсь удобным случаем, если таковой представится. Мы с приятелями ходили смотреть любительские схватки рестлеров. Я очень расстроился, когда узнал, что все это лишь показуха, но все равно представлял себе, как я, подобно рестлеру, набрасываюсь на Фредди и побеждаю его. Я осознавал, что должен не покалечить его, а именно убить. У меня не было другого выхода.

Вскоре после разговора с Бейби удобный случай представился. Фредди позвал меня помочь втащить по лестнице огромный холодильник. Сам Фредди стоял снизу и принимал на себя всю тяжесть стоявшего на тележке с двумя колесами холодильника, а я был с другой стороны холодильника, выше. Я сознательно оступился, отпустил холодильник и увидел удивление на лице Фредди. Это был просто бесценный момент. Фредди выдохнул слово «проклятье» и стал крениться под тяжестью холодильника. В голове мелькнула мысль: настали его последние мгновения. Однако он собрался с силами, твердо встал на ноги и снова поставил тяжеленный холодильник на тележку.

Фредди был настоящим Годзиллой. Он со злостью покосился на меня, но не догадался о том, что я нарочно отпустил холодильник. Если бы он это заметил, то на месте убил бы меня тем же холодильником. Думаю, только Бейби все поняла по разочарованному выражению на моем лице.

Кроме многочисленных сестер Фредди, мне нравился один человек, который не был связан с его или моей семьей родственными узами. У него была кличка Дудабаг, которая, возможно, происходила от названия танца, а может, и от чего-то другого. Этот человек был мне как родной дядя. Все говорили, что он страшен как смертный грех и у него такое лицо, словно Господь ударил по нему лопатой. Дудабаг был худым, даже тощим, беззубым и постоянно пьяным. Тем не менее все его любили, хотя он не был нашим родственником. Раньше он был музыкантом, у него водились деньги, были машины и женщины, но потом потерял работу и запил. Глядя на него, я видел, к чему может привести алкоголь. Однажды он подарил мне первые в моей жизни шелковые штаны и шелковую черную майку, которую я носил, пока она не превратилась в тряпье.

Дядя Дудабаг обладал одной интересной способностью: он вызывал во Фредди лучшие чувства, и тот в его компании становился паинькой. Если в баре Luke’s House of Joy, в котором Фредди был королем, кто-то косо смотрел на дядю Дудабага, Фредди неизменно говорил:

– Еще один такой взгляд, и ты будешь иметь дело со мной.

Но любовь Фредди к дяде Дудабагу не была безграничной. Однажды дядя чуть не сжег любимую машину Фредди – синий кадиллак Coupe de Ville 1964 года выпуска. Верх крыши машины был из темно-синего винила, сзади красовались два огромных «рыбьих хвоста», а внутри была синяя обивка. Фредди говорил, что у Элвиса был точно такой же автомобиль. Никто из нас не осмеливался даже пальцем дотронуться до этой машины. Однажды дядя Дудабаг заснул на заднем сиденье с зажженной сигаретой. Фредди был за рулем, а я сидел на переднем пассажирском сиденье. Мы почувствовали запах паленого, оглянулись и увидели, что загорелась обивка салона. Фредди потушил пожар, вылив на заднее сиденье свой газированный напиток, и заорал во все горло:

– Дудабаг, чертов ублюдок, проваливай из моего автомобиля!

Никто не пострадал, хотя мне очень хотелось, чтобы мы с Дудабагом успели выскочить из машины, а Фредди сгорел бы в ней синим пламенем.

Дудабаг положительно влиял на Фредди. Так благотворно на него действовала только природа. Когда мой отчим сидел в лодке и забрасывал удочку, потягивая Old Taylor, он был тихим и спокойным. Думаю, если бы он занимался рыбной ловлей и охотой, то вполне мог бы быть приличным человеком. Он вырос в сельской местности в Миссисипи, и, скорее всего, ему надо было там и остаться, а не переезжать в город. Ему нравилось быть на природе, где он чувствовал себя умиротворенно. Я ездил на рыбалку с ним или с другими родственниками со стороны Гарднеров и Трипеттов. Мне нравились эти сборища. Тогда люди начинали рассказывать истории про рыбалку. Мы ездили в разные места на реках и озерах в Миннесоте и Висконсине. Я учился у старших, вытирал пот со лба и жарким днем пытался найти местечко, где сильнее дул ветер, чтобы было прохладнее.

Когда я рыбачил вдвоем с Фредди, мне надо было быть начеку. Я рос и становился все сильнее, и Фредди выбрал новую тактику: он старался сделать из меня своего сообщника и ученика, вроде черного Гекльберри Финна. Не стану утверждать, что от этого проникся к нему доверием и всей душой полюбил; скажу только, что мне было спокойнее, когда он не брал с собой ружье.

Во время рыбалки Фредди пил, но не до бесчувствия. Иногда между нами даже возникало некое подобие дружеской связи, как, например, в тот день, когда он пожарил на сковородке рыбу и мы съели ее тут же на берегу. Иногда, когда небо было безоблачным, а солнце еще не поднялось высоко, мы вдвоем сидели и ждали клева; в такие моменты царили спокойствие и умиротворение.

Однако, когда возвращались домой, все становилось по-прежнему. Он избивал мать, меня и моих сестер, размахивал ружьем и будил нас по ночам криками и приказами убираться из его дома. По понятным причинам я не ходил с ним на охоту, хотя должен признать, что он привозил с охоты много мяса. Он называл себя «великим белым охотником из гетто», потому что мог поймать и убить любую живность, которая водилась в лесу. И его слова не были преувеличением, разве что слово «белый» было явно лишним. Он приносил домой самую разную добычу: енотов, белок, зайцев, черепах, уток, гусей и множество других птиц. К его величайшему сожалению, он ни разу не подстрелил ни одного оленя, хотя однажды вернулся домой с оленем, привязанным к багажнику его Элвис-мобиля. Но даже местные алкоголики не спросили его, где он подстрелил олененка, потому что всем было видно, что Бэмби попал под колеса машины.

Когда мы привозили с рыбалки улов или он сам возвращался с охоты с добычей, я должен был помогать Фредди чистить, вынимать кости, потрошить добычу, снимать кожу и удалять когти. Для выполнения такой задачи нам требовались ножи. Причем очень острые.

С рыбой все было понятно: плавательный пузырь, кишки, жабры. Я не возражал против того, чтобы заниматься разделкой рыбы, потому что понимал: чем лучше ее почищу, тем вкуснее она будет, когда мама ее пожарит и подаст на стол с белым хлебом и горячим соусом. Но с отвращением занимался разделкой туш животных, хотя поначалу мне был любопытен урок анатомии, который преподал мне Фредди. Для человека, который не умел читать и писать, он прекрасно разбирался в строении животных и великолепно различал печень, мочевой и желчный пузырь, а также другие внутренние органы разных животных. Мать очень вкусно готовила все, что он приносил домой, с жареным рисом, подливкой, с вареными овощами, кукурузным хлебом. Тем не менее ужасно не любила заниматься разделкой тушек в шерсти или в перьях. Я уже учился в старших классах школы, когда наша семья переселилась в дом 3951 на Четырнадцатой улице. Мы переехали в более благополучный и престижный квартал и уже не жили в гетто. Все это благодаря тому, что снимали квартиру в доме, который купил дядя Арчи. По всему дому валялись рыболовные снасти и охотничьи принадлежности Фредди. Рыбу мы клали в ванну, мясо опоссумов – в морозилку. Открывая холодильник, я никогда наверняка не знал, какую добычу Фредди там найду.

Вот такой странный был у меня отчим. Никогда заранее невозможно предугадать, в каком «амплуа» он вернется домой – охотником-добытчиком или настоящим психопатом. Только я начинал думать о нем миролюбиво, как полицейские в очередной раз забирали его в участок. Все в нашей семье с большой опаской относились к целому арсеналу оружия, который Фредди хранил дома. Больше всех волновалась по поводу оружия Дайси Белл, мамина сводная сестра, жившая в Чикаго. (Похоже, у всех наших родственниц с Юга были двойные имена вроде Бетти Джин, Дайси Белл, Лили-Мей и Эдди Ли.) Наши родственники, приезжая погостить, не оставляли своих дочерей наедине с Фредди.

Однажды вечером мы с мамой остались дома одни и ждали возвращения Фредди. Было предчувствие, что он заявится в плохом настроении. Как только дверь открылась, мама, не говоря ни слова, одними глазами дала мне понять, что нужно вызвать полицию. В панике я побежал к ближайшему телефону-автомату, опасаясь, что не успею до него добежать и услышу выстрелы. А на обратном пути мне мерещились лужи крови в квартире. Это состояние позже очень хорошо изобразил режиссер Спайк Ли. В некоторых своих фильмах он использовал прием съемки, когда актер оставался на месте, а двигалась камера, тем самым показывая, что чувствует персонаж в критической или стрессовой ситуации. Подбежав к дому, я увидел полицейскую машину и полицейских, которые отобрали у Фредди заряженный пистолет и вывели его на улицу. По крайней мере ту ночь он провел не дома, а в участке.

В 1970 году мне стукнуло шестнадцать. Мне осточертели домашние передряги. Мать отлично видела мое состояние и уговаривала потерпеть и не срываться. Я экстерном перешел в следующий класс, и до окончания школы оставался всего лишь год. К тому времени у меня появились подружки, много друзей, я играл на трубе, и школа перестала быть для меня единственной отдушиной в жизни, как раньше. Былой интерес к учебе пропал, а я заразился вирусом непослушания и противоречия. У моих черных братьев и сестер было немного шансов преуспеть в этой жизни.

Настоящим ударом для меня стало решение тренера моей футбольной команды убрать меня из квотербеков. Я был просто вне себя от злости, потому что всегда играл квотербеком во всех командах, начиная со средней школы. Мама убедила меня, что Майлса Дэвиса из меня не получится, поскольку такой музыкант уже есть, поэтому я возлагал надежды на карьеру в спорте. В шестнадцать лет Майлс уже записывал альбом в Нью-Йорке с Чарли Паркером и Диззи Гиллеспи. Я играл в группе, но понимал, что в ближайшее время вряд ли напишу что-то похожее на Bitches Brew. И решил сделать ставку на профессиональный спорт.

Однако тренер нашей с недавнего времени общей для черных и белых школе не разделял моей уверенности, что из меня получится хороший спортсмен. Мой рост уже тогда был сто восемьдесят пять сантиметров, и тренер захотел сделать из меня оффенсив тэкла. Я не имею ничего против таких игроков, они, бесспорно, очень важны, но хотел быть только квотербеком: умел делать точный пас, понимал стратегию игры и обладал необходимыми лидерскими качествами. Я перешел в тэклы, но надеялся, что меня вернут в квотербеки, и периодически поднимал перед тренером этот вопрос. Это надоело тренеру, и я чувствовал, что он ждет подходящего момента, чтобы выгнать меня из команды и не выглядеть при этом расистом.

Причиной, по которой меня вышибли из команды, стала контрабанда, обнаруженная в личном ящике для вещей. Тренер сказал, что меня исключают из состава команды, потому что я – «подрывной элемент».

Какая еще контрабанда? Оказывается, это книги: «Умри, ниггер, умри!», «Душа во льду» и «Биография Малкольма Икса».

Вот так закончилось мое увлечение спортом. В то время я все больше втягивался в политику, все чаще задумывался о противоречиях богатых и бедных и прислушивался к рассказам парней, вернувшихся из Вьетнама. Во мне бушевал бунт. Но мой протест вылился не в желание взяться за оружие, а в стремление продемонстрировать его в одежде: прически афро, бусы и брюки-клеш, а также в той самоотдаче, с которой тогда играл в нашей группе.

Группа называлась Realistic Band. Мы исполняли фанк и музыку в стиле Джеймса Брауна, в которую я стремился добавить нотки Sly Stone и Бадди Майлза. Мне очень нравился Джеймс Браун. На протяжении многих лет, когда он давал концерты в нашем городе, я всякий раз приходил послушать и зарядиться его энергией.

Стадион Milwaukee County Stadium вмещал шестнадцать тысяч человек. Я всегда покупал место на галерке, но как только мистер Браун появлялся на сцене, оказывался в первых рядах у сцены. На его концерты собиралась в основном чернокожая публика. Зрители начинали неистовствовать еще до того, как певец открывал рот. Каждая его песня была хитом и воспринималась как религиозное переживание. Его утробное, умоляющее, замедленно-фанковое исполнение «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста» было незабываемым. Каждый его концерт был настоящей бомбой.

Однажды во время одного из концертов черная девушка выскочила на сцену, сорвала с Джеймса Брауна его розовую накидку и бросила ее в зал. Народ принялся рвать накидку на части. Мне достался кусочек размером с салфетку, который долгое время был самой дорогой для меня вещью. Матери тоже нравились многие песни Джеймса Брауна, и она была рада, что я принес домой розовый обрывок бессмертия.

Я понимал, что мне не под силу воссоздать звук и ритм Джеймса Брауна. Это было просто невозможно. Тем не менее группа, в которой я играл, была не самой последней. Ее организовал певец Большой Эд. Ему было уже за двадцать. Этот парень ушел служить во Вьетнаме, и мы продолжали играть без него. Потом он вернулся и снова взял в руки микрофон, словно никуда и не уезжал. По меркам провинции, он давал вполне приличное шоу: орал и катался по сцене, броско, хотя странновато, одевался (он был верзила под метр девяносто, но штаны у него были короткими, а шелковые халаты сидели на нем как-то чудно). В глубине души я осознавал, что с этой группой вряд ли стану богатым и знаменитым. Это побудило меня подыскать работу на время каникул и на выходные.

После возвращения из Вьетнама у Большого Эда случались причуды. Однажды мы с Гарвином зашли к нему домой, чтобы обсудить песни, которые собирались исполнить в тот вечер на концерте. В его комнате работал телевизор. Мы спокойно разговаривали, как вдруг Эд достал пистолет, прицелился прямо над моей головой и выстрелил в экран. Бум! Телевизор исчез в дымке битого стекла. Большой Эд отложил пистолет в сторону и как ни в чем не бывало продолжил беседу:

– Крис, так какие песни мы сегодня будем исполнять?

Мы с Гарвином поспешили покинуть квартиру.

– Ну и ну, – сказал я, – можно было, как все нормальные люди, просто канал переключить.

Оказывается, он уже расстрелял не один телевизор, и его мать прикрывала собой свой телевизор, когда сын заходил в ее комнату.

Мы баловались травкой, чтобы успокоить нервы. Пару дней спустя мы с Гарвином сидели в припаркованной машине Большого Эда и курили «косяк». К нам подъехала полиция, но мы успели выкинуть окурки в окно.

Полицейские приказали нам выйти из машины и обыскали салон, в котором стоял дым коромыслом. Полицейские не нашли марихуаны, но один из них заявил:

– Чувствую запах марихуаны – значит, вы ее курили. Я должен вас арестовать.

– Чувак, запах не вещдок, с ним в суд не пойдешь. У нас ничего нет, – спокойно ответил ему Большой Эд.

Полицейский очень удивился, и ему не оставалось другого выхода, как ограничиться предупреждением.

После этого случая я стал еще больше уважать Большого Эда. Он, конечно, расстреливал телевизоры, но при этом в критических ситуациях вел себя собранно и спокойно.

Марихуана в конце 1960-х – начале 1970-х годов была не такая сильная, как сейчас. Я в то время больше курил, чем пил. Но я старался не обкуриваться, потому что должен был быть готов к любым неожиданностям Фредди.

Однажды после концерта мы с братанами сильно курнули, и я пошел домой. На меня напал жор, и я спустился в подвал к холодильнику. Открывая дверцу холодильника, неожиданно услышал странные звуки. Обернулся и увидел, что на меня смотрит живой гусь. Я не знал, что и думать: то ли слишком обкурился, то ли Фредди решил открыть в подвале зоопарк.

Как выяснилось, Фредди купил живого гуся для того, чтобы мы съели его на ужин в воскресенье. Так мне он объяснил, когда я проснулся на следующее утро. Фредди попросил меня помочь ему отрубить гусю голову, и я вышел во двор, где он уже приготовил полено, на котором собирался отрубить птице голову.

Был полдень, а от Фредди уже несло перегаром; в руках у него был топор. Похоже, судьба дает мне шанс осуществить то, о чем я мечтал уже много лет, – убить Фредди.

И не спешил браться за топор. Фредди заявил:

– Ладно, если тебе слабо, тогда сам держи гуся, а я отрублю ему голову.

Я понял: если позволю ему взять в руки топор, то рискую остаться без пальцев, и решил сам отрубить голову гусю.

Поднял топор и посмотрел на присевшего у полена Фредди. В какую часть тела Фредди мне направить топор? Я должен прикончить его одним ударом. Полиция не поверит, что я промахнулся, если зарублю его несколькими ударами. Выдохнул и подумал: сколько раз я мечтал об этом… Потом с силой махнул топором и отсек гусю голову.

Проклятье! Когда судьба дала мне шанс, оказалось, что у меня кишка тонка.

– Молодец, – похвалил меня Фредди. – А теперь его надо ощипать, выпотрошить и пожарить.

Только через несколько лет после этих событий я понял, как круто могло изменить мою жизнь убийство Фредди. Но тогда я был очень недоволен собой. И успокаивал себя тем, что в моей жизни оставался еще один человек, которому должен отомстить.

Возможно, прогулки на лодке с дядей Генри, когда мне было восемь лет, его рассказы о далеких странах и женщинах, которых он там видел, повлияли на мой выбор после окончания школы. В общем, я пошел в армейский призывной пункт.

В Милуоки меня больше ничего не удерживало. Весной 1970 года, во время «мартовской лихорадки», когда смотрел матчи по телевизору, мать сказала мне, что если захочу, то смогу заработать миллион долларов. Я не знал, что готовит мне судьба, но понимал: настала пора покинуть свое гнездо.

Оглядываясь в прошлое, могу утверждать, что мне повезло и я родился вовремя. Я помню себя начиная с 1950-х годов. К счастью, когда стал совершеннолетним, обязательная воинская повинность была отменена. Родись я на пару лет раньше, мог бы угодить во Вьетнам.

Летом 1971 года мне было семнадцать лет и я заканчивал школу. Однажды шел по Висконсин-авеню, и мой взгляд остановился на витрине магазина военной одежды. В витрине я увидел девушку, которая приложила к телу майку, пытаясь понять, подходит ли ей размер. Я влюбился в эту девушку с первого взгляда, словно Амур пронзил мое сердце своей стрелой.

Я вошел в магазин и представился. Ее звали Шерри Дайсон. Она была из Вирджинии и училась в колледже Морган, а в наш город приехала навестить родственников. На ее голове красовалась прическа афро, а грудь была неописуемой красоты. Вообще ее красота была не гламурной, а очень реальной. Она была доброй, умной, с чувством юмора, и мы с ней быстро разговорились. После нашей первой встречи мы два дня просто болтали.

Шерри не знала, что я на четыре года младше, но после того, как мы вместе сходили в кино на фильм «Лето 1942-го», в котором рассказывается о любовной связи мальчика и взрослой женщины, мне пришлось сказать ей, сколько мне лет. Даже сейчас, когда слышу мелодию из этого фильма, чувствую, будто мне снова семнадцать и я влюблен в Шерри Дайсон, красавицу из состоятельной семьи в Ричмонде, штат Вирджиния. У ее отца было агентство ритуальных услуг A. D. Price Funeral Home, а ее мать работала школьной учительницей. Шерри выросла в большом и красивом особняке по адресу Хэйнс-авеню, Ричмонд, Вирджиния. Никогда не забуду этот адрес, потому что отправил по нему множество открыток и писем.

К тому времени я понял, что дружить с девушками – накладное дело. В последнем классе школы я был страшно удивлен, когда телефонная компания прислала счет на девятьсот долларов – столько я наговорил, когда звонил Шерри в Вирджинию. В то время я работал посудомойщиком в стейк-хаусе Nino’s и в лучшем случае зарабатывал сотню долларов в неделю.

Я спрятал телефонный счет, но вскоре мать ответила на звонок из телефонной компании, и ей сообщили, что наш телефон отключат на неуплату. Мать сказала представителю компании, что даже не видела телефонного счета, но поняла, кто наговорил на эту астрономическую сумму. Вместе с ней мы отправились в офис телефонной компании, в котором мне пришлось признаться, почему наш телефонный счет такой огромный. Удалось договориться, что до своего совершеннолетия буду перечислять компании все, что заработаю, в счет уплаты долга.

Я сам был виноват в случившемся, но на следующий день на работе закатил скандал по поводу того, что официанты не делятся со мной чаевыми, хотя, по идее, должны были это делать. Менеджер пожал плечами и сказал, что я должен быть благодарен за то, что у меня вообще есть работа. Я обалдевал от жары, которая стояла около «трясущегося старика Hobart», и решил всем отомстить. Потом, после содеянного, чувствовал себя таким же виноватым, как и чуть позже, когда опять же ради телефонных разговоров с Шерри заложил принадлежащий Офелии телевизор. А тот вечер в стейк-хаусе Nino’s я описал все чистые тарелки, вымытые в посудомоечной машине. Я пил воду и писал на чистые тарелки, зная, что в этот вечер уволюсь.

Господь явно громко надо мной посмеялся, потому что моей следующей работой стала работа уборщиком, а потом санитаром в доме престарелых, где я выносил «утки» и ночные горшки за стариками. На самом деле это был важный этап моего развития, потому что тогда научился состраданию и смог заработать деньги на оплату долга телефонной компании.

Новую работу в доме престарелых Heartside Nursing Home помогла мне найти Офелия, которая работала там помощницей медсестры. К тому времени я принял твердое решение: чем бы ни занимался, выполнять свою работу лучше, чем все остальные. Скажу честно, что такой настрой очень помог мне в жизни. Мне надо быстро учиться делать свою работу у того, кто делал ее лучше остальных коллег. Я уперся рогом и начал, как сумасшедший, подавать еду, менять подгузники, заправлять кровати и выносить ночные горшки.

Через некоторое время понял, что могу справляться со своими обязанностями успешнее, чем лучший санитар в доме престарелых. Руководство заметило мой пыл и предоставило мне новый фронт работ в виде целого отделения, в котором находилось тридцать человек. Все они были белыми, часть из них могла о себе позаботиться, а части требовался особый уход. К моему удивлению, я получал удовольствие от работы. Мне нравилось помогать людям и становилось вдвойне приятно, когда они чувствовали благодарность за то, что я для них делаю. Я старался, в отличие от некоторых коллег, никогда не игнорировать звонки вызова стариков, а моментально бросался туда, где требовалась моя помощь. Во всем доме престарелых не было другого санитара, готового выкладываться на работе так же, как я. Моя работа была мне по душе.

В моем отделении лежал старый военный моряк Джон Маккарвилл, который утратил способность говорить. Но он мог отдавать честь, что и делал в мой адрес. Каждый раз, когда я перекладывал его в кровать или помогал ему, он рукой отдавал мне честь. Понимал, что таким образом он говорит «спасибо» и выражает свою благодарность, которую я читал в его глазах. В отделении лежали два умственно отсталых человека средних лет. Мы звали их Флинстонами, потому что они были похожи на двух героев этого мультфильма. Однажды я наблюдал, как один из них ел собственные экскременты, и немного от этого обалдел.

– Может, их стоит перевести или разлучить? – спросил я у начальства.

– Нет, – ответили мне, – пусть остаются вместе. Просто старайся решать возникающие вопросы, и все.

Вот я и решал вопросы.

В отделении лежала старушка-итальянка по имени Ида. У нее был золотой зуб, и ходила она только в халате и шлепанцах. Она была милой, но у нее была то ли болезнь Альцгеймера, то ли другая форма серьезного психического расстройства.

– Ты мой маленький мальчик? – спросила меня Ида, когда увидела в первый раз. Я решил ее успокоить и ответил:

– Да, Ида, я твой маленький мальчик.

Но тут она меня очень удивила:

– Странно. Когда я тебя в последний раз видела, ты не был черным и таким высоким.

За все время работы я всего лишь раз сделал то, о чем потом пожалел. У меня была одна пациентка из богатой родовитой семьи, которая постоянно жаловалась. С каждым днем она становилась все более требовательной и жаловалась все громче. Она на всех ругалась и отказывалась есть. Если ей было что-то нужно, подать следовало немедленно. Если ты начинал с ней спорить, она грозила вызвать своего адвоката. Однажды я не выдержал и наговорил ей много неприятного. Я раскладывал по тарелкам пирог с безе и вместо того, чтобы положить ей кусочек, взял и плюнул ей в лицо.

Я тут же понял свою ошибку.

– Ой, простите! – поспешно сказал я и начал полотенцем вытирать ей лицо.

Оказалось, именно это ей и было нужно. Она с благодарностью посмотрела на меня и сказала:

– Спасибо, сынок, наконец-то меня умыли.

Примерно через год после окончания школы я пошел служить во флот. Мои сестры, видимо, известили об этом мать раньше меня. Последние годы учебы в школе были не слишком успешными, потому что учителя считали меня кандидатом в «Черные пантеры». Если бы не это, возможно, я продолжил бы обучение в колледже. Когда рассказал матери о своих планах, она широко улыбнулась и сказала, что до моего отъезда мы успеем устроить прощальную вечеринку.

Последние несколько месяцев перед уходом в армию я с подачи дяди Арчи работал в Inland Steel, где мне платили гораздо больше, чем в доме престарелых. Но в то время я усвоил простой принцип: чем больше зарабатываешь, тем больше тратишь. Впрочем, чтобы это понять, необязательно было уезжать из Милуоки. Но мир был большим, мне не терпелось его увидеть, и я устал сидеть на одном месте.

Я пошел во флот только потому, что у ВМФ был прекрасный и короткий слоган: «Вступай в ВМФ и посмотри мир». Возможно, на мое решение повлиял фильм с Джеком Николсоном «Последний наряд», который я посмотрел незадолго до принятия решения. Во время службы во флоте можно было увидеть страны, о которых мне рассказывал дядя Генри. Главной же причиной того, что я пошел служить в ВМФ, было расставание с Шерри. Мне хотелось увидеть чужестранок и познакомиться с ними. Я помнил рассказы дяди Генри про итальянок и кореянок, которые ходят у тебя по спине, делая массаж, от которого у тебя уже никогда в жизни не будет боли в спине. Дядя Генри говорил, что у кореянок ноги «мягкие, как руки». Мне не терпелось это пережить самому.

Первые восемнадцать лет своей жизни своим главным долгом я считал заботу о матери. Но мне так и не удалось избавить ее и себя от Фредди, поэтому оставалось предоставить ее судьбу воле Господа и постараться самому стать счастливым, чего желала мне мать.