Как понять, что любовь прошла?

Столько песен, стихов и открыток посвящены тому, как все начинается. Первый взгляд в толпе. Мгновенье перед первым поцелуем, когда ты подставила губы, как до тебя это делали твои бабушки и прабабушки, и пока не уверена, осмелится он или нет.

Первые пьянящие дни и недели, когда все мысли только о нем и о его прикосновениях, о запахе, о коже. Покупаешь белье покрасивее, тратишь лишнее время на укладку, выбираешь обтягивающий свитер, представляя, как по мягкой шерсти скользят ладони любимого. Больше всего на свете хочется чувствовать эти руки везде. При первом звонке хватаешь трубку в надежде услышать его голос. В обеденный перерыв выкраиваешь время, чтобы смотаться к нему в офис, накинув один лишь плащ.

Постепенно походы по ресторанам превращаются в импровизированные пикники в постели, потому что новый свитер сделал свое дело и захотелось остаться дома. И вот он уже разгуливает в одних боксерах, а ты – в мужской рубашке, любуешься на его широкую грудь и мускулистые руки и не веришь, что тебе так повезло. Его зрачки расширяются, он тянется к тебе, и остальной мир перестает существовать.

Я знаю, когда влюбилась. Меня будто молнией прошило.

В Тот День, предъявив мужу доказательство и глядя в его застывшее бледное лицо, я думала, что любовь улетучится так же молниеносно. Но обошлось сбитым дыханием и дурнотой. После тихого, сказанного в глаза «да, я с ней спал»…

Я начала орать, швыряться всем подряд. Билась в истерике так, что Эшлин прибежала из своей комнаты. Джастин обернулся и первый раз за нашу совместную жизнь позволил себе резкость.

– Иди к себе! Живо! – скомандовал он дочери, и та мигом помчалась в свое убежище к айподу.

Помню, он велел мне успокоиться.

Наверное, именно тогда я запустила в него настольной лампой. Он ее поймал. Своими сильными руками, которые я раньше обожала. Потом схватил меня и, повернув спиной, впечатал в себя так, что я едва могла шевельнуться. И не отпускал. Шептал, что виноват. Просил прощения. Я чувствовала, как на мои волосы что-то капает.

Перестав вырываться, я прижалась к нему расслабленным телом.

Он поддержал, не разнимая рук, и какое-то время мы простояли вместе, тяжело дыша и дав волю слезам. Я оплакивала конец своего брака и утраченное доверие. Мне было нестерпимо горько – не от предательства, а от ощущения провала. Ведь я любила мужа без оглядки, а оказалось, этого было недостаточно.

А Джастин? Что значили его слезы на моих волосах?

Стыд? Боль от причиненной боли? Или всего лишь сожаление из-за того, что он все-таки попался?

В тот момент я его ненавидела. Всеми фибрами души.

Но не разлюбила.

Я велела ему убираться и забыть дорогу назад. Он не стал спорить и тихо собрал вещи. А потом стоял с черной спортивной сумкой и молча выслушивал, какой он мерзкий человек, что я из-за него пережила и как он вообще посмел развалить семью и бросить собственную дочь. Я говорила и говорила. Бессмысленный поток обиды и ярости было не остановить. Джастин все проглотил.

Когда слова иссякли, мы посмотрели друг на друга через спальню.

– Это была ошибка, – сказал он.

Я зло промычала в ответ.

– Я один во всем виноват.

Опять мычание.

– Можно я позвоню? – сделал он еще одну попытку. – На днях, когда ты остынешь. Мы… поговорим?

Я окинула его ледяным взглядом.

– Ты права, Либби, – промолвил он. – Что за мужчина разваливает собственную семью? Я не хочу быть таким. Я не хотел стать таким, как…

Он замялся, но я знала продолжение. Он не хотел стать таким, как его отец.

Как будто это что-то меняло. Отец Джастина был домашним деспотом, который боготворил единственного сына, а жену довел до алкоголизма своей чуть ли не легендарной неверностью. Выходит, яблоко от яблони упало недалеко. Вот и все, о чем мне сказала неоконченная фраза Джастина.

Только… вспомнилось другое. Минуты откровенности в начале наших отношений, когда, лежа в постели и гладя мое плечо, Джастин рассказывал про человека, которого одновременно обожал и стыдился, потому что тот был чудесным отцом, но при этом отвратительным мужем. Джастин мечтал иметь его деловую хватку, однако клялся, что будет более достойным человеком. А я, вспоминая родителей, обещала никогда не курить и не ездить без шлема.

Вот в чем ирония. Влюбиться легко, а разлюбить сложно. Я и представить не могла, до чего дойдет. За спиной были восемнадцать лет воспоминаний об этом человеке, не считая добрачного романа. Общие надежды и мечты. Мы верили, что не повторим ошибок родителей, и вот оказались на их месте. Кто бы подумал, что даже счастливая семья не застрахована от сложностей и одиночества.

– Я не хочу тебя терять, – сказал мне муж в Тот День. – Я изменюсь. Давай попробуем еще раз. Либби… я люблю тебя.

Я попросила его уйти, но позвонить разрешила. А вскоре он обосновался в комнате внизу, и мы официально перешли к исправительной фазе нашего брака. Джастин по-прежнему отлучался из дома, но чаще дарил мне цветы. Я готовила его любимые блюда и сильнее замыкалась в себе. Мы оба ждали, что все само собой нормализуется. Ну, а если время не вылечит, то всегда можно было устроить романтический ужин в ресторане.

Я считала, что остаюсь из-за Эшлин и что глупо перечеркивать восемнадцать лет совместной жизни.

А на самом деле?

Я все еще любила его. Изменника и лгуна. Мужа, спавшего с другой и отправлявшего ей послания со словами, которые раньше предназначались только мне. Мужа, который вроде бы вернулся домой и даже не раз побывал в моей спальне.

И все же у меня щемило в груди от одних его шагов и смеха. Прикосновение длинных сильных пальцев по-прежнему приводило в дрожь.

Я ненавидела его за это. И за то, что, причинив мне боль, он деликатно заглаживал свою вину. Меня злили его доброта, обходительность и раскаянье. Уж лучше б он вел себя как подлец. Тогда бы я запросто его бросила. Сменила бы замки на дверях и забыла как страшный сон. Но нет, черт его дери, он старался. Оставил другую, как я и просила. Переехал в подвал, как я и просила. Предложил курс семейной терапии. И на сеансах выяснилось, что именно я не иду навстречу. А он все не сдавался. Разными маленькими жестами пытался уверить меня в своей любви и доказать, что он сожалеет и хочет все восстановить. Чем больше внимания я получала, тем хуже мне становилось.

Тем чаще я думала, засыпал ли он с ней, обняв ее сзади, кормил ли апельсинами, смотрел ли, как она ходит по дому в его любимой рубашке на голое тело… А может, он шепотом рассказывал ей о своих сокровенных мечтах, которыми когда-то делился со мной?

Другая не выходила у меня из головы. Она ворвалась в наш мир, смазливая пигалица, и я не знала, как заставить ее исчезнуть. Поэтому я откупоривала оранжевый флакон с белыми таблетками и выпивала штуки две, потом четыре, потом шесть, чтобы остановить поток неприятных образов, проносящихся перед глазами.

Однако было ясно, что таблетками я пыталась заглушить не воспоминания о Том Дне и даже не мысли о предательстве.

Я отчаянно хотела убить любовь к мужу.

И сама поражалась, сколько нужно таблеток, чтобы меньше любить и больше прощать.

* * *

Эшлин не отпускала дрожь. Когда нас запустили в отдельную камеру, дочь прижалась ко мне и шепнула, что хочет в туалет. Я рассеянно кивнула. За нами с лязгом захлопнулась стальная дверь.

Втроем, в одинаковой оранжевой форме, мы являли жалкое зрелище. Самый маленький размер не подошел худенькой Эшлин: комбинезон с закатанными штанинами висел на ней мешком. Рукава у всех были короткие, и я сначала подумала, что мы замерзнем, но в камере оказалось жарко. В нашем крыле было душно от перегретого, спертого воздуха.

Зед сказал, что термостат поддерживает постоянную температуру круглый год. Неважно, что за окном – зима, весна, лето или осень. Верхнее освещение тоже горело целый день. Время суток не имело значения для жизни заключенных.

Нам досталась узкая вытянутая камера с грязно-белыми шлакобетонными стенами. С обеих сторон стояли нары. На металлическом светло-желтом каркасе лежали тонкие поролоновые маты, обтянутые ярко-голубым винилом. Щель окна в конце камеры, разделенная железным прутом, открывала вид на голую бурую землю. Узкое смотровое окошко в толстой стальной двери – на большой дневной зал с тяжелыми металлическими столами и общей душевой. В центре его пустовал одинокий командный пост, откуда обозревался весь двухэтажный тюремный блок.

Я проверила, нет ли поблизости Зеда, Радара или их дружка Мика, но в дневном помещении никого не оказалось. Все куда-то ушли. Мы остались в одиночестве, отрезанные от свободы семью закрытыми дверями. Я передала мужу слова Эшлин. Он понимающе на меня посмотрел, скрипнул зубами. В глазах мелькнула беспомощная ярость. Джастин повернулся к дочери, его лицо смягчилось, голос зазвучал почти как обычно.

– Первое правило тюремной жизни – один туалет и одна раковина на всех… – энергично объяснил он, словно речь шла о новом приключении.

– Но, папа…

– Представь себе, что мы в летнем лагере…

– Я не могу…

– Солнышко, перестань. Возьми себя в руки. Мы обязательно выберемся.

Ее нижняя губа задрожала. Еще немного – и Эшлин расплачется.

Мне хотелось обнять дочь, но я сдержалась. Как ее успокоить? Не плачь, милая, все в порядке?

Какие-то психи выкрали нас из собственного дома, одели в тюремные комбинезоны и тапочки и запихнули в белую каморку, где встать почти негде, а сесть можно только на нары, застеленные тонюсенькими матрасами. Все далеко не в порядке. Все ужасней некуда и, возможно, будет только хуже.

Джастин отошел к стене напротив входа и, отвернувшись от туалета, закрыл собой окно. Я загородила смотровую щель в двери, тоже встав спиной к Эшлин. Нас с Джастином она стала стесняться лет в восемь, а к пятнадцати годам отчаянно стыдилась всего физиологического.

Тишина была невыносима. Шорох огромного комбинезона, с которым возилась дочь, разносился по всей камере.

Я попробовала подумать о приключении в летнем лагере, как предложил Джастин, и затянула детскую песенку. Он подхватил, хрипло и не попадая в ноты. Мы спели несколько строк по очереди, потом вместе, а когда закончили, Эшлин судорожно зарыдала. Я обернулась, подхватила обмякшее тело дочери и прижала к себе. Джастин вернулся от окна и обнял нас обеих. Так мы и стояли молча.

Первые семейные объятия за последние месяцы.

* * *

В конце концов я уложила Эшлин на узкие нары. Не было ни одеяла, чтобы ее укрыть, ни слов, чтобы утешить. Я присела с краю на голубой скрипучий винил и гладила ее по волосам.

Джастину не сиделось. Он ходил по крошечной камере, как зверь в клетке. Прощупал все матрасы сверху донизу, осмотрел окно, дверь, странную металлическую конструкцию, в нижнюю часть которой был вмонтирован унитаз, а в верхний боковой выступ – раковина.

Я отвернулась, чтобы он спокойно справил нужду. Мы столько лет пользовались одной ванной, что в песнях необходимости не было. После него я тоже помочилась и прополоскала рот, набрав воды из-под крана. К остаточному привкусу желчи добавилась ржавчина. Как я мечтала о зубной щетке и пасте, но наши захватчики о таких мелочах не беспокоились.

Джастин отошел от окна, сел на нижние нары спиной к двери и знаком попросил меня сделать то же самое. Я вернулась на свое место рядом с Эшлин, только уже лицом к окну.

– Жучков нет, – сказал Джастин, как будто эта новость должна была меня обрадовать.

Я тупо уставилась на него.

– Нас видят через видеокамеры, но слышать не могут, – продолжил он. – Спиною к ним мы можем говорить все что угодно.

Я не поняла такие тонкости, однако кивнула в ответ, раз для мужа это было важно.

– Тюрьма государственная. Значит, наша дверь открывается электронно из аппаратной комнаты. Плохо то, что ее не разблокировать вручную или выкраденными ключами. С другой стороны, ребяткам нужно разделяться всякий раз, когда нас захотят выпустить. Пока один или двое идут к двери, третий должен оставаться у сенсорного экрана в аппаратной.

Я слегка повернула голову в сторону мужа.

– Как ты догадался?

Джастин бросил на меня странный взгляд.

– Либби, помнишь тюрьму, которую мы закончили в прошлом году в северном Нью-Гэмпшире? Это она.

Я удивленно заморгала. Фирма Джастина отстроила немало тюрем – в Нью-Гэмпшире, Западной Виргинии, Джорджии, – но почему-то мне и в голову не пришло…

– Тогда ты сможешь вытащить нас отсюда! Ты же здесь все знаешь.

Муж помрачнел и ответил не сразу.

– Конечно, знаю, – вздохнул он. – В том числе причины, по которым сбежать вряд ли удастся. Зед говорил правду. Мы в ловушке для заключенных, спроектированной по последнему слову техники.

Я опустила плечи и, опершись о металлическую стойку нар, посмотрела на свои руки, лежавшие на коленях. Бледные, сухие, со скрюченными пальцами, они мелко подрагивали и выглядели совершенно чужими, как будто больше мне не принадлежали.

– Эшлин, – прошептала я единственное слово, в котором сосредоточился весь смысл.

Джастин заиграл желваками. На его лице появилось знакомое выражение ярости. Я понимала, что за ней стоит сильнейшая боль. Мы были женаты восемнадцать лет. Я видела, с какими глазами Джастин впервые поднял маленькую Эшлин, как он терпеливо держал ее за ручки, когда она училась ходить, и как до сих пор заглядывал к ней в комнату перед сном.

– Что бы там Зед ни говорил для острастки, им нужны деньги, – сказал он со злостью. – Рано или поздно они потребуют выкуп. «Денби» заплатит, и мы вернемся домой. Все до одного.

– Но зачем ехать сюда? – спросила я. – Если дело только в деньгах, зачем тащить нас так далеко на север и закрывать…

– А где еще лучше спрятать целую семью? Тюрьма заброшена. Средства на ее открытие так и не выкроили. Само место удаленное, в радиусе тридцати километров ничего нет. Здешняя полиция, наверное, только изредка проезжает мимо – как тогда, после нашего приезда.

– Они заметят свет, – сказала я с надеждой, – и проверят.

Джастин помотал головой.

– Весь комплекс напичкан датчиками движения. Каждый раз, когда появляются копы, он вспыхивает, как рождественская елка. Так что свет нас не спасет.

– Их трое, – прошептала я. – Целая… группировка. Наверняка все долго планировали. Взяли тазеры, оружие… Если потребуют выкуп, то уж точно не маленький. А завтра воскресенье, и даже если компания согласится заплатить…

Джастин сжал губы.

– Мы, скорее всего, проторчим здесь еще дня два, не меньше, – проворчал он.

Я погладила дочь по волосам. Обессилевшая от нервного потрясения, она спала мертвым сном.

– Сколько времени прошло? – спросила я. – Часов шестнадцать? Кормить и поить нас, похоже, не собираются.

– Вода есть в раковине. А без еды пару дней продержаться можно.

У меня опять задрожали руки, заныли живот и голова. Может, стоило во всем признаться Джастину, но я промолчала. Да, у нас за плечами восемнадцать лет брака, но последние полгода никто не забыл. За это время многое изменилось.

– Только бы не забрали Эшлин, – перевела я разговор обратно на дочь.

Джастин не разделил моих опасений.

– Нас посадили в одну камеру. Куда уж лучше? Я даже не ожидал.

Он был прав. Хорошо, что нас не заперли по отдельности. Было бы ужасно сидеть за стеной, не в состоянии помочь другому. Что бы тогда сделал Джастин, приди они за дочерью? Что бы сделала я? Беспомощно смотрела бы, как ее уводят?

– В любом случае, – повторилась я, охваченная паранойей, – я не хочу, чтобы Эшлин оставалась с ними наедине. Особенно с этим крашеным… как там его?… Миком. Ты видел его глаза? У него явно не все дома.

– Я этого не допущу.

– Правда? С каких пор у нас все под контролем? Если ты забыл, хищники здесь они, а мы добыча. Не нам выбирать свою участь.

Я тут же пожалела о своих словах и повышенном тоне. Чтобы хоть как-то сдержать панику, сжала кулаки и закусила нижнюю губу.

– Либби…

Голос Джастина был серьезен. Я подняла глаза, но муж молчал, внимательно меня изучая. Такой суровости в его взгляде я не видела давно, хотя помнила отлично.

– Мы в непростой ситуации. Да, я знаю, что причинил тебе боль. Если бы время можно было повернуть назад… – Он замолчал, расправил плечи и уверенно продолжил: – Либби, я хочу, чтобы ты знала: я не дам вас с Эшлин в обиду. Ничто и никто не причинит вреда моей семье. В этом можешь на меня положиться.

Я поверила ему. Потому что Джастин был настоящим мужчиной. Современный пещерный человек, как я его частенько называла. Он был готов умереть за дочь, но никак не мог запомнить ее любимые блюда. И ради меня пошел бы на дракона, только верность у него сохранить не получилось. Вот к такому мужчине я привязалась по иронии судьбы.

Джастин вытянул руку, такую родную и любимую, и я доверчиво вложила пальцы в его большую мозолистую ладонь.

– Позаботься об Эшлин. Я больше ни о чем не прошу.

Джастин сжал мои пальцы и подался ко мне. Потемневшие глаза горели решимостью. Я запрокинула голову, он наклонился…

И вдруг громко лязгнула стальная дверь. Мы оба вздрогнули и обернулись.

За смотровым окошком зловеще ухмылялся голубоглазый псих. Вне всякого сомнения, он наблюдал за нами какое-то время, и то, что он увидел, ему понравилось.

Я непроизвольно отпрянула и взяла дочь за руку, чтобы хоть как-то ее защитить.

– Подъем! – рявкнул Мик из-за двери. – Вам тут не санаторий. Вставайте, и за работу.