Рано или поздно наша книга должна дойти до Чарльза Форта. Он тяжёлая артиллерия антиастрономов, в реформировании науки главенствующую роль отвёл освобождённому воображению — не будет лучшего повода его представить.

Чарльз Гой Форт родился в Олбани, штат Нью-Йорк, в 1874 году. Ещё мальчика склонность к науке довела до коллекционирования минералов, жуков и… таксидермирования птицы. Но до колледжа так дороги и не нашёл. Какое-то время журналиствовал, сочинял роман (“Outcast Manufacturers”, 1909), выдал несколько рассказов (их опубликовал Драйзер в своём Smith's Magazine). Унаследовал скудную недвижимость, освободившую время на исследования. Оставшиеся 26 лет жизни шерстил старинные журналы и газеты, выписывая оттуда загадки, с наукой несовместимые. Бóльшая часть работы проделана в Британском музее. Позднее вернулся в штат Нью-Йорк (в Бронкс), где с женой Анной искал дальше через местную общественную библиотеку.

Форт был застенчивый медведище с русыми усами, как у моржа, и толстыми очками. Квартиру заставил обувными коробками, в которых заметки да вырезки. На стенах обрамлённые паучки-бабочки, а под стеклом куски асбестообразной грязи с неба. На досуге пасьянс “Super-Checkers”, им же изобретённый. Для игры требовалась тысяча человек на громадном столе в несколько квадратных гектаметров. Со слов писательницы Тиффани Тэйр, госпожа Форт «никогда даже не мечтала узнать о том, что происходит в голове её мужа. Она не прочла ни одной из его книг, а также ни одной другой».

Друзей у Форта Тэйр да Драйзер. Убеждённый в гениальности Форта, Драйзер домогается от своего издателя публикации первой (из четырёх) Фортовой книги — Книги проклятых. «Проклятые» у Форта суть идеи, изгнанные из научной догматики, своеобразные «потерянные души». Объявлены претензии на миссию «снять проклятье». Стиль книги увлекательный, напряжённый. Местами глубокая мудрость, сочный юмор, возвышенное красноречие.

Вторая книга, “New Lands” (1923), предварена Бузем Такингтоном. Немало американцев встретило её уже под чарами шумных нападок Форта на «учёное духовенство». В 1931 году Тэйр свела авторов на исторического масштаба банкет в Савойя-Плазе — так было создано Фортово общество. Среди основателей светила литературного небосвода вроде Александра Вулкота, Такингтона, Вени Гехта, Бёртон Рэско, Иоанна Каупера Пауиса.

Третьим фортовским шедевром стало “Lo!” («Вот!»).

«Заголовок мой, — признаётся Тэйр: — в книге об астрономах, согнутыми над их черновиками, которые тыкают в небе на искомую звезду или прочую диковинку, приговаривая: вот! — а глядеть-то не на что. Название Форт принял, едва только я предложила».

“Wild Talents” стали последней книгой Форта, вышедшей спустя недели после его смерти в 1932 году.

С 1937 года Тиффани Тэйр стала издавать Fortean Society Magazine (теперь он называется “Doubt”) за свой счёт. 32 ящика своей макулатуры Форт завещал Тэйр (Драйзер был в ярости) — одной из задач её журнала было всё опубликовать. Каждый выпуск приправляется заметками Форта. Предстояло сбить с толку академическое общество; предложить загадки, учёным умом не перевариваемые; распускать истории, не лестные для людей науки. Сплетню, например, о том, как британский астроном испортил свой телескоп, “Doubt” подхватила с радостью. Подобные истории стекались в журнал от корреспондентов (вроде чикагского Георгия Кристиана Бампа) и читателей.

В своей брошюрке фортовцы декларируют цели, на которые претендуют:

«Фортово общество является международной организацией мыслителей — людей обоего пола, чей образ жизни не заденет отмена никаких законов; чьи поступки сводятся не к условным рефлексам, а к жизнедеятельности головного мозга и причудам их… Ведущих учёных, физиков, медиков вместе с хиромантами, спиритами и христианами вплоть до одного католического священника…

Фортовское общество ищет спасения проклятым вопросам, многие из которых (без нас) полностью бы исчезли… Чем больше в наших рядах антивассерманистов, плоскоземельщиков, пацифистов, защитников лабораторных животных, противников вакцинации, тем лучше…

Мы принимаем только „доктрину“ фортистики — плод взвешенного суждения, объект окончательного признания, бесконечного вопрошания».

Явное сходство с деятельностью Нерегулярных бейкер-стритчиков. Как последние доказывают историчность Шерлока Холмса, так и тут обтачивается аргументация в пользу фортовой дичи, не менее истинной, чем «общепризнанная несуразица» обычной науки. По сути, здесь сплошной розыгрыш, однако много кто вроде Тэйр обманулся сам — искренне обижается, когда в фортистике обличают понарошность. Фортистическая корреспонденция, между прочим, датирована 13-месячными годами; летоисчисление в них начинается с года, который у нас называется 1931-м. 13-й месяц года назван, конечно же, «фортом».

Фортову философию науки лучше предварить его космологией.

Исполнено страсти недоверие астрономам. Первая половина “New Lands” почти полностью посвящена подтелескопным тупицам, лучше которых предсказывают даже астрологи. Все открытия звездословов — чистая случайность. Астрономы скрывают от общества крайнюю ненадёжность их «наук Средневековья».

«Они вычислили орбиту Урана, но Уран по ней не идёт. Выдумывают оправдание. Вычисляют орбиту по-другому. Из года в год разрабатывают объяснения, а маршрут планета избирает всё равно свой». Наконец, чтобы спасти своё лицо, «возмущение» Урана списывают на другую планету. Несколько лет тыкают телескопом в различные точки небосвода, пока случайно не находят Нептун. Непредсказумость Урана теперь объясняют непредсказуемостью Нептуна. Если астрономы хороши настолько, насколько претендуют, пусть сыщут какую-нибудь планету за Нептуновым кругом… К сожалению, это было написано за семь лет до открытия Плутона, но всё равно Форт смеётся последним: планета оказалась намного меньше, чем ожидали учёные.

Детали фортовской космологии не проработаны, но научный революционер предлагает соображения, не более чудные, чем идея Солнечной системы — «тонущего в стонах лазарета, воспалённого солнцем, обременённого кошмарными лунами да цивилизациями, заражёнными науками; пугающего здравомыслящие миры, посылающие нам золотые кометы в подаяние».

Земля сравнительно малоподвижна. «Может, она и вращается, но период вращения помещается в один год. Да, у меня тоже право мерить идеи по степени разумности, предлагать компромиссы». На традиционные «доказательства» земного вращения вроде маятника Фуко ответить у Форта есть что.

Суточное движение звёзд объясняется вращением непрозрачной околоземной сферы. Звёзды являются дырками в небосводе, через которые виден занебесный свет. Надо думать, мерцают звёзды от того, что небесная твердь дрожит. Она притом непрочна. «На местах, самых зыбких, возможны завихрения, что звёздные поры вращаются одна вокруг другой». Иной раз болиды прорываются через студенистые места небосвода, отрывая куски. У Форта целый архив о случаях выпадения студенистых осадков. Лётчиков предупреждает, что окажутся в положении «желейных ягод», хотя «было бы нелепо сказать, что всё небо студенисто; кажется более приемлемым, что студенисты только некоторые его области».

Туманности — это где светлые, где тёмные части небосвода. Некоторые могут быть выступами, «свисающими на манер громадных сталактитов с безбрежного округлого испода». Например, туманность Конская Голова «угрюмо противостоит многочисленным попыткам размешать её на фосфоресцирующие конфетти. В действительности это тень, кажущаяся твёрдой, подобная зданию Вулфордовского универсама во время предвыборных гонок и празднеств».

«Можно ожидать цивилизаций на звёздах, а можно — жилых областей на небесной внутренности, только и ждущих заселения землянами».

Человечеству предстоит полёт на небесную твердь:

Где-то высоко Форт обозначил Сверх-Саргассово море, в пределах которого остров Генезистрин. С него выпадают на землю различные предметы, в том числе живые.

У Форта коллекция тысяч сообщений о таинственных дождях из червей, рыб, птичьих трупиков, кирпичей, искусственных камней, железных изделий, лягушек (почему, удивляется, ни единого дождя из головастиков?) и барвинков. Просто хлам попал в Сверх-Саргассово море с земли или других планет недавно или эоны назад.

Есть некоторые достоверные истории о дождях красного цвета. Зануды говорят, словно к дождевой воде примешивается красная пыль. Но Форт объясняет куда лучше:

«Реки крови, пронизывающие белковые моря, или яйцеобразная композиция, по отношению к которой эта земля является локальным центром развития.

В Генезистрине есть разносящие кровь суперартерии: восходы и закаты солнца создают их.

Иногда они озаряют небо вспышками северного сияния: суперэмбрионные резервуары, излучающие жизненные формы…

Или вся наша солнечная система есть живое существо: кровяные дожди на этой земле — это его внутренние кровоизлияния…

Или огромные живые существа в небе — такие же, как огромные живые существа в океанах…

Или какая-то одна особая вещь, особое время — особое место. Вещь размером с Бруклинский мост. Оно живо во внешнем пространстве — и что-то размером с Центральный парк убивает его… Оно капает».

Столь колоритных теорий Чарльз Форт предлагает с тысячу, и до конца книги у нас будет возможность отослать ко многим. Но уже сейчас надо определиться, что с ними делать. Юродствовал Форт или действительно свихнулся? «Гаргантюанская острота» в его книгах или искреннее откровение?

Тиффани Тэйр должна бы знать. В её предисловии к изданию всех книг Форта единым томом (1941) она отвечает предельно ясно:

«Позвольте мне как близкому другу этого человека в течение многих лет, заверить вас, что ни во что подобное он не верил… Чарльз Форт не был чудаком ни в каком смысле. Он на волос не верил ни в одну из его удивительных „гипотез“ — что любой здравомыслящий взрослый человек может видеть из самого текста. Он выдвигал свои тезисы шутки ради, как Иегова, должно быть, создал утконоса и, возможно, человека».

«Чарльз Форт в каждую клавишу своей пишущей машинки упаковал хорошую порцию веселого смеха. Он смеялся, когда писал, читал, думал; он хохотал во все горло над своей темой, гоготал над претензиями. О тех, кто принимал её всерьез, хихикал над их ошибками, подвывал от смеха над их несообразностями, посмеивался над своими читателями, тихо ржал над письмами своих корреспондентов, улыбался своему безумию, вовлекшему его в это дело, скалил зубы над рецензиями на его книги и проезжался на мой счёт, узнав, что я действительно организую Фортовское общество».

«Чарльз Форт обладал самым великолепным чувством юмора, которое всегда делает жизнь переносимой для мыслящего человека. Никогда не забывайте об этом, читая его. Если забудете, он надует вас. Иногда он может заставить вас прыгать на одной ноге, как сумасшедшего, но если вы рассердитесь, вспомните, что делает он это намеренно, и что именно тогда, когда вы уже кипите от гнева, он высунет свою голову и покажет вам нос».

Казалось бы, не верит человек в свои фантазии, но зачем-то 26 лет тратит на «урочную мелочь», а “London Daily Mail” посвящаяет чуть не полжизни. Разгадку следует искать в душевной болезни.

Форт был гегельянцем. В конце концов бытие не то, что мы наблюдаем, однако всё пребывает в единстве. Сплошь «основополагающий монизм» вселенной, «всеохватывающие связи» всех вещей:

«Я думаю, все мы такие насекомые и мыши, являясь только различными выражениями всесодержащего сыра».

Форт был нерелигиозным гилозоистом. Ничего страшного, если наделённую психикой материю именовать богом.

«Не он ли, не оно ли семафорит кометой или шепчет землетрясениями?»

Это единственная объективная реальность. Только для нас вещь — мышь или жук, в себе же она лишь полуистинный отблеск, призрак реальности. Вокруг одни «пунктирные контуры вещей». Прилагательные: «реальное»-«нереальное», «возможный»-«невозможный», «благо»-«зло», «материальное»-«духовное», «объяснимый»-«необъяснимый» Форту не надоедают. Поскольку вещи континуально переходят одна в другую, то нет никакой границы между истиной и вымыслом. Если учёные признают красноту, но отрицают желтизну, то стоит ли верить в оранжевый цвет? Да и во всём, что допускает наука, есть ошибки. Аналогично всё, что наука «проклинает», не обязательно лишено некоторой истинности.

Непрерывность вещей довела Форта до злорадного скептицизма. Как античных релятивистов: всё одинаково истинно, точнее, одинаково ложно.

«Серп в созвездии Льва сверкает громадным вопросительным знаком на небесах… Бог знает ответ ко всему».

«Ни во что не верю. Десятой дорогой обхожу надгробный гранит науки, под которым прах великих учителей. Быть может, именно поэтому мой дом открыт для живых чудачеств. Христы с Эйнштейнами пусть целуют мой замок — чёрный ход распахиваю только барвинкам и лягушкам с неба».

От Форта возможны заявления в духе: не верю всему, что я написал; однако важнее подчеркнуть, насколько Форт не верит всему, что он прочитал. Как ни «очевидна отпотолочность моей книги», она претендует на такой же потолок, с которого взяты Математические начала Ньютона и «Происхождение видов» Дарвина, доказательства теорем и летописные источники.

Форт подвергает сомнению всё — кроме собственных спекуляций. Стоит лукавому фортёнышу выставить учителя не таким уж врагом науки — разве что врагом учёных фанатиков абсолютности знания — как можно настаивать на здравой резонности фортовщины. Не в любой ли теории можно усомниться? Новые данные разве не каждому научному «факту» угрожают? Исследовать и отмахиваться от таких сомнений одновременно нельзя. Но не меньшая истина, что по убедительности научные теории одна другой рознь. Ведь это же элементарно, а Форт (притворяется, что) этого не замечает — ложь и болезнь фортистики заключается в такой слепоте. Как только Нерегулярные бейкер-стритчики заигрываются в историчность Шерлока Холмса, от безобидной забавы не остаётся ничего хорошего. Как только из Фортовского гнезда разлетается диффамация науки, низводимой до уровня авторской космопатопсихологии, здоровый юмор скептиков вырождается в невежественную насмешку.

Доказывается, будто непрерывность вещей совместима с тем, что их разделяет пропасть. Так, некоторые существа трудно отнести к растительной или животной жизни, однако между фиалкой и бегемотом разница очевидна. «Никто не станет слать букет гиппопотамов в знак внимания». Видимо, Форт так и не задумался, что разница между правдоподобными и несусветными теориями аналогична.

На этом положении “Wild Talents” стоит задержаться как на несущей конструкции книги. Если ложь от истины не отличишь, как науку — от псевдонауки, героями Форта может стать хоть Дарвин, хоть Ньютон. Форт не против. Для нас разница есть. Да, многие мыслители затесались на ничейной земле между краснотой и желтизной, достоинством и ничтожеством, здравомыслием и безумием. Но глядя на крайности, на цветок и на зверя, мы видим всю цену великовщины и общей теории относительности. Не сомневаемся, что и на Эйнштейна бывает проруха, что и Великовский имеет шанс (незначительный) оказаться правым, однако крайности континуума вопиющи — делить людей на учёных и лжеучёных имеем все права.

В любом случае Форт, как все люди, следует демаркационной линии. Деда Мороза признавать не хочет:

«Мне не знакомы исторические источники о загадочных цепочках следов на снегу и домовых крышах, чтобы вели к дымовой трубе».

Недостаток документации такого рода питает уверенность Форта, будто Деда Мороза не существует.

Далее “Wild Talents” опровергает историчность газетного сообщения о собаке, которая сказала: «Доброе утро» и растаяла в жидковатом зелёном дыму. Проблема не в пёсьей болтливости (газетных вырезок о говорящих животных у Форта хватает), а в дематериализации:

«Не поведусь на чушь собачью!»

Между правдой и вымыслом Форт таки проводит границу. Только не признаётся.

Возможно, серьёзность тут пошла, а мы попадаемся в Фортову ловушку. Человек-ведь неглупый, грамотно обсуждает тот же принцип неопределённости. Хоть искать скрытые параметры электрона неактуально, Форт критикует не хуже Эйнштейна, Бертрана Рассела. Даже промахи не знаешь, насколько искренние.

Любопытно слабое касательство Форта к научной фантастике. Чтобы он был в ней начитан, не похоже. Форту при знании поразительного недостаёт изобретательности. То же вращение звёздной сферы итальянская лженаука предлагала до него. Форту приписывают огромное влияние на писателей-фантастов, но, видимо, зря. При том, что его идеи разошлись по десяткам образцов короткой и большой прозы, научного в такой фантастике кот наплакал. В НФ-лексикон вошли немногие Фортовы словечки вроде «телепортации». И не более. Фортистика чересчур космична, чтобы служить литературным приёмом. Одно время Драйзер доказывал Г. Уэллсу научно-фантастичность сочинений Форта, но для того Форт остаётся свалкой научной несуразности.

Живучесть Фортова общества непостижима. В научнограмотном обществе подобная кунсткамера служила бы учёным как напоминание и предостережение. Обилие же астрологических журналов и великовсковских книг свидетельствует, насколько нам до такого общества далеко.

В 1931 году успех был — к нашему времени журнал “Doubt” остался шуткой, над которой давно отсмеялись. Штампы нараспев, новостная сухомятка, тухлые заметки Форта. Сомнительно, безрадостно. Громы на тонзиллэктомию (вызывает де полиомиелит), вивисекцию. От редактора в печать политические предрассудки.

Прославленные фортовцами «учёные» лишены ума и вдохновения. Примером генерал-майор Альфред Уилкс Дрэйсн, второй после Форта. Королевское военучилище Вулиджа, профессор. В новое столетие вошёл с теорией кувырков земной оси, увязываемых с ледниковым периодом.

В Англии Дрэйснова гипотеза дико популярна, особенно в военных кругах. Дрэйсн публикует книги, брошюры за свой и значительный счёт. От астрономических ортодоксов одна реакция — аж света не взвидел. Вряд ли Вам захочется изучать его теорию, но в этом случае читайте “The Drayson Problem” (1922) Фортовского астролога Альфреда Бэйли. Прочие ценные сведения в “Draysonia” (1911) адмирала сэра Алгернона де Горси, в нескольких брошюрках майора Мэриота.

Не так давно Форт-тенденция затронула эшелоны науки. Отчасти на волне обострения религиозной ортодоксии, отчасти из неприятия ядерного оружия. Ловчее всего тенденция проявилась в отдельных секциях движения Хатчинса — Адлера. Конечно, вне официоза, но этих просветителей слабонервному лучше не слушать. Для них учёные (кроме гуманитарной профессуры из числа либератиков и завербованных) — сплошь безмозглое стадо.

Хатчинс-адлеровцы издали 54 тома сборника Великие книги западной цивилизации (1952), содержание которого представляет интерес разве что для историков науки. Один из таких историков, гарвардский доцент Бернард Коген, сказал на интервью:

«Ценна „великокнижная“ серия только любителям архаики. Пускай опустили целые области знания вроде геологии, но основные направления научной мысли последних 2½ веков вообще не освещены!»

В аннапольском колледже Святого Иоанна педагогические проекты Роберта Хатчинса воплотились максимально. Не обошлось без скандала. Кичатся повышенной требовательностью к математическому и экспериментальному мастерству, излишне углублённым изучением инструментных мелочей вплоть до компасов, штангенциркулей, линеек — а историю науки преподают в ущерб науке.

Антоний Штэнден, британский (теперь американский) химик предпринял наиболее громкую атаку на «сциентизм». Написал книгу “Science Is a Sacred Cow” (1950). В 1942 – 1946 годах Штэнден учился в колледже Святого Иоанна. От этого он «в конце концов обратился к церкви».

Которой теперь подвывает: учёные какие-то напыщенные пошли, чванливые, вконец зазнались и не столько умны, как думают. Иное преподаватели старины — Мортимер Адлер, Роберт Хатчинс — аскеты, подвижники, скромняги. Достаётся Джону Дьюи: нечего в пропаганде естествознания видеть будущее цивилизации. Не сказано ли Хилэром Беллоком, что чем учёней народ, тем мир хуже?

Аристотель rules — Галилей drools: при падении тяжелее и вправду означает быстрее, раз тяжестям воздух сопротивляется хуже. А что из этого факта Аристотель заключает невозможность существовать вакууму, Штэнден умалчивает.

«В первую очередь наука нужна для познания и почитания Бога через Его творения».

Общественные науки расписываются в своей нелепости, когда этику отделяют от богословия. Биологи томят затяжной эволюцией, когда её скачкообразность не бездоказательней. (К чему Штэнден клонит, с ходу не поймёшь. Соль в том, что если эволюция скачками, то у человеческой души с животной психикой ничего общего.) На биологические огрехи вроде: удобство — основополагающая цель животного существования, Штэнден отвечает: «Как в лужу булькнул» — вывод:

«За учёными только глаз да глаз, а то навешают лапши».

О том же Форт:

«Никто не проследит — астрономы наговорят, что захотят».

Для Штэндена наука — «священная корова». Хоть каплю чувства юмора в учёные головы, и засмеют де свой же авторитет. Всё-таки они скорее засмеют другую корову: Форт отыскал выпуск “Toronto Globe” за 1899 год, где сообщается, будто корова родила телёнка и двух ягнят.

«Удивляться этому могут только зашоренные биологи. Я готов принять даже слониху, разрешившуюся слонёнком и двумя велосипедами».

Вперёд к мирам — вперёд, мура!