Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями, как и дендешская и дебреценская. Но если бы слезы, упавшие на эту дорогу, превратились в жемчужинки, сколько таких жемчугов было бы в мире! И называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.
Постоялые дворы, стоящие на окраинах турецких городов, - сущие маленькие вавилоны. Приезжие разговаривают в них на всех языках мира. Понимают ли их хозяева - это уж другой вопрос. Они становятся особенно непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.
Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех селениях Востока. Это большие неуклюжие строения со свинцовыми крышами. Просторный двор обнесен со всех сторон каменной стеной в человеческий рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно было бы назвать лежанкой, но все же это не лежанка, а просто стена с широкой плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее уж это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы по ним не прыгали лягушки.
Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит ужин, к нему привязывает коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а тем паче если дождь идет, он бросает на высокую наружную стену рогожу или циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, - и крыша готова. Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться башкой о голову хозяина, тот дает ему тумака, но одновременно успокаивается: конь его цел. Поворачивается на другой бок и снова засыпает. Это и есть караван-сарай. Запах сена, навоза, лука, гнилых плодов - приятный аромат для утомленного путника.
Как-то майским вечером в адрианопольский караван-сарай заехали два молодых всадника - оба турка. Одежда их, правда, напоминала венгерскую: узкие синие штаны, синие аттилы, подпоясанные желтыми платками, за пояс заткнуты кончары, на плечах широкие, ржавого цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты на самые глаза. С первого взгляда можно было сказать, что это дэли, которые служат под стягом правой веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только нам показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгры и турки - восточный народ. Но дэли все были турками.
В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что смотреть-то! Разве только на повозку, в которой сидели два красивых молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней, привязанных к повозке.
Кучер тоже невольник и тоже молодой. Невольники были либо венграми, либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода - это видно и по холеным рукам, и по их лицам. Где бы дэли ни захватили этих юношей, они наживутся на них хорошо!
Во дворе караван-сарая толклось много разного люда. Турки, болгары, сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и солдаты - шумный водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому и не удивительно, что каждое утро в караван-сарае вавилонское столпотворение и смешение языков.
Солнце уже клонилось к закату. Люди поили скот - кто коня, кто верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене - расстилал там циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки, тащил охапками сено и солому, чтобы камень не резал бока.
Когда оба дэли устроились во дворе, один из них - восемнадцатилетний парень со смелым взглядом - крикнул хозяина постоялого двора:
- Мейханеджи!
Из-под крыльца вылез приземистый человек в красной шапке и спросил лениво:
- Что надо?
- Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.
- Час назад заняли.
- Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.
- Ему ты вряд ли заплатишь. В комнате остановился прославленный Алтин-ага.
И он почтительно указал в сторону каменного крыльца, где на разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный турок с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с опахалом. Другой слуга приготовлял какой-то напиток. Во дворе суетилось еще человек двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи - конные ратники правоверных, вооруженные широкими саблями, луками и колчанами. Сипахи хлопотали и варили ему. Один из них стирал у колодца белье аги, другой стаскивал навьюченный на верблюда ковер для постели - дорогой, мягкий шерстяной ковер.
Да, у такого не попросишь уступить комнату.
Оба дэли, расстроенные, поплелись обратно к повозке. Кучер быстро распряг лошадей, напоил их и снял оковы с невольников. Потом он тоже разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.
У молодых невольников не заметно было грусти. Правда, оба турка относились к ним почтительно: ели с ними из одного котла и пили из одной посуды. Невольники были, очевидно, отпрысками благородных семейств.
Ага тоже принялся за ужин. Повар принес и поставил перед ним на ковер серебряное блюдо с пловом из баранины. Ага ел руками, ибо пользоваться вилкой и ножом ни к чему и даже неприлично. Только нечестивые, неверные гяуры едят, сидя за столом, и употребляют столовые приборы.
Справа от дали ужинала греческая семья - двое мужчин, старуха и двое детей. Они, должно быть, торговали шафраном, ибо у мужчин были ярко-желтые пальцы. На другом конце стены примостился кривой, босоногий дервиш. На нем не было ничего, кроме доходившей до щиколоток бурой власяницы, перехваченной в поясе веревкой, на которой болтались четки. Дервиш был без колпака; длинные, кудлатые волосы, завязанные узлом, вполне заменяли ему шапку. В руке дервиш держал длинный посох, украшенный медным полумесяцем. Власяница стала серой от дорожной пыли.
Дервиш присел. Принялся есть жирную говядину, вытаскивая куски из грубой чашки, сделанной из кокосового ореха. Мясо он выклянчил, наверно, у каких-нибудь путников. Чашка была привязана веревкой к поясу.
Так он сидел, ел, следя при этом исподтишка за соседями.
- А вы не приверженцы пророка? - спросил он угрюмо.
Дэли взглянули на него с досадой.
- Приверженцы, и не тебе чета, - ответил один из них - смуглый, черноглазый юноша с лучистым взглядом. - Знаем мы и таких бродячих дервишей, которые больше своему брюху угождают, чем пророку.
Дервиш пожал плечами.
- Я потому спрашиваю, что вы едите вместе с неверными.
- А они уже правоверные, янычар! - небрежно ответил дэли.
Дервиш с удивлением воззрился на юношу. Опустил чашку, вытер жирные пальцы о свою жиденькую бородку.
- А ты откуда знаешь меня?
Дэли улыбнулся.
- Как тебя не знать! Еще с той поры знаю, когда ты был ратником, носил оружие падишаха.
- Ты уже так давно в войсках?
- Пять лет.
- Что-то я тебя не припомню.
- Почему же ты покинул славный стяг?
Прежде чем дервиш успел ответить, со стороны крыльца раздались такие дикие вопли, что кони шарахнулись в испуге.
Вопли издавал ага. Юноши, опешив, смотрели на него. Что с ним? Уж не убивают ли его? Но они увидели только одно: ага весь покраснел от натуги и что-то пьет из фляжки.
- Что с ним?
Дервиш пренебрежительно махнул рукой.
- Не видишь разве? Вино пьет!
- Откуда же мне видеть! Ведь он из фляги пьет.
- Ты не прирожденный мусульманин?
- Нет, друг, я родился далматинцем. Только пять лет назад познал правую веру.
- Тогда понятно, - закивал головой дервиш. - Так вот знай: ага орет для того, чтобы душа ушла у него из головы в пятки на то время, пока он пьет вино. Душа ведь живет у нас в голове и, когда мы помираем, улетает на тот свет. А там, как тебе известно, правоверных карают за выпивку.
- А если душа не виновата?
- Вот и он так же рассуждает: прогоню-ка на минуту душу, и грех ее не коснется. А я думаю, что такие уловки к добру не ведут. Штагфир аллах! - И дервиш вздохнул. - Ты вот спросил меня давеча, почему я покинул священный стяг…
- Да. Ты был отважным воином, к тому же и молод еще: тебе, наверно, лет тридцать пять.
Дервиш с признательностью взглянул на юношу. Но потом лицо его омрачилось, и, махнув рукой, он сказал:
- Что стоит отвага без счастья!.. Я был храбрецом, пока был у меня амулет. Он достался мне на поле боя от одного умирающего старого бея. Этот амулет благословил какой-то герой, воевавший еще вместе с пророком. Душа витязя и сейчас помогает в битве тому, кто носит его кольцо. Потом я попал в рабство, и один священник отнял у меня амулет. Покуда я носил его на груди, не брала меня ни пуля, ни сабля, а как только не стало его, раны да беды посыпались на меня одна за другой. Офицеры мои возненавидели меня. Отец мой - знаменитый будайский паша Яхья Оглу Мохамед - прогнал меня. Брат - прославленный Арслан-бей - стал моим врагом. Товарищи ограбили. Несколько раз попадал я в рабство. Счастье покинуло меня…
Голова дервиша поникла.
Дэли взглянул на левую руку дервиша. Вдоль всего указательного пальца алел у него длинный шрам, точно палец когда-то разрезали до самого запястья, а потом зашивали рану.
- У тебя и на руке шрам.
- Иншаллах. Год она у меня совсем не двигалась. Наконец один святой дервиш посоветовал мне трижды побывать в Мекке. И, вот видишь, после первого же раза палец зажил.
- Стало быть, ты останешься дервишем?
- Иншаллах. Надеюсь, счастье все же вернется ко мне. Если я еще дважды совершу паломничество в священные места, то снова смогу вступить в войска. Но горе мне, если я не найду свой амулет. До тех пор все в моей жизни будет шатким.
- А ты надеешься найти амулет?
- Когда пройдет тысяча и один день, может, и найду.
- Тысячу и один день должен ты соблюдать покаяние?
- Тысячу и один.
- И обойти все мечети?
- Нет, я иду только от Печа до Мекки. Каждый день молюсь, перебирая четки, и тысяча один раз произношу священное имя аллаха.
- Удивительно, такой умный человек, как ты, а…
- Перед аллахом нет умников, все мы черви.
Дервиш взял в руки длинные четки из девяноста девяти бус и начал молиться.
Возница убрал ужин и вытащил дорожные ковры. Два он расстелил на стене-лежанке, третьим покрыл верх повозки. Самый юный невольник занял место в возке. Дышло подняли к стене, и один дэли лег рядом с ним, подложив себе под голову седло вместо подушки. Пока все спят, он будет сторожить.
Луна залила караван-сарай ярким сиянием. Видно было, как приезжие размещаются на стене и приготовляются к ночному отдыху.
Все затихло, только густой запах конского пота да лука разливался в воздухе и кружилась над двором летучая мышь, обуянная бесом охоты.
Через двор пробежал слуга в куртке с красными отворотами и остановился перед дэли, который уже приготовился ко сну.
- Акшамыныз хайр, олсун дэли. Вас просит ага.
Второй дэли вскочил в тревоге, но, видя, что товарищ его молча повиновался приглашению аги, только проводил его взглядом и привязал к поясу лежавшую рядом саблю.
Ага все еще сидел на крыльце, но уже не вопил. Обратив красную физиономию к небу, он смотрел на луну.
Дэли поклонился.
- Эс-салям алейкум, ага эфендим!
- Ваалейкум эс-салям ва рахмет аллах ва барак ату! Откуда ты, сын мой?
- Из Буды, господин. Паше мы, по нынешним временам, не нужны.
- Каких ты прекрасных коней привел! Продажные они?
- Нет, господин.
Ага посмотрел на него так, словно лимон надкусил.
- Ты видел моих коней?
- Нет, не видел, господин.
- Так погляди завтра. Если какой понравится, может быть, обменяемся?
- Возможно, господин. Еще что-нибудь прикажешь?
- Можешь идти.
И ага посмотрел вслед дэли, насупив брови.
Все заснули. Ага вошел к себе в комнату и лег у окна, завешенного кисеей. Слышно было, как во дворе храпят люди да, топая ногами, с хрустом едят овес лошади. Но спящих это не тревожило. Усталым путникам спалось не хуже, чем иным на шелковой постели в опочивальне.
Месяц, похожий на осколок золотой тарелки, медленно поднимался по небу. Иногда его пересекала летучая мышь.
Старший дэли приподнялся, посмотрел вокруг, юный невольник тоже пошевелился, и все трое сдвинули головы.
- Что понадобилось аге? - спросил по-венгерски старший дэли.
- Наши кони ему понравились.
- А что ты ответил?
- Сказал, что они не продажные.
- Неужто так и сказал? Ведь турок никогда не посмеет сказать знатному господину «нет»!
- А я сказал. Мне-то что!
- И на чем же вы расстались?
- На том, что завтра будем меняться. Обменяем какого-нибудь коня.
Отодвинулся один ковер, и из повозки высунулось белое личико самого юного невольника.
- Гергей…
- Тес! - пригрозил рукой дэли. - Что тебе, Вицушка? Все в порядке, спи.
- А что хотел ага?
- Он спрашивал о наших конях. Спи, милая.
Лица их сблизились, и губы слились в тихом поцелуе.
Потом трое юношей обменялись еще несколькими словами.
- Нам нечего бояться, - сказал Гергей уверенно. - Уедем на заре, и прощай ага со всеми своими конями!
- Слушай, завтра я не буду невольником, не хочу, - сказал Янчи Терек. - Пусть завтра Мекчеи будет невольником. Очень уж надоели эти кандалы. Да и золото тяжело таскать при себе. Умнее было бы спрятать его в повозке.
- Ладно, ладно, - улыбнулся Гергей, - завтра я с удовольствием буду невольником. Но когда же мы обменяемся платьем? Ночью нельзя, потому что ага может проснуться раньше времени.
- Тогда завтра в дороге. Черт послал этого агу!
Мекчеи, покачав головой, заметил:
- Мне он тоже не по душе. Столь важная особа вряд ли стерпит отказ от какого-то ничтожного дэли.
Гергей приложил палец к губам.
- Тише, дервиш понимает по-венгерски.
Дервиш лежал рядом с ними, свернувшись клубком, точно еж.
На рассвете, когда солнце метнуло в небо первые золотые стрелы, ага вышел из дверей и, зевая во весь рот, стряхнул с себя оцепенение сна.
- Бандшал, - обратился он к слуге, отбивавшему перед ним поклоны, - где эти два дэли? Позови их сюда.
Дервиш сидел на корточках у дверей. Услышав слова аги, он встал с места.
- Они уехали, господин.
- Уехали? - вскипел ага. - Как так уехали?
- Уехали.
- Да как они посмели?
- Потому-то и жду я тебя. Эти дэли приехали сюда неспроста.
- Откуда ты знаешь?
- Я подслушал их ночью.
- О чем же они говорили?
- Обо всем понемножку. А больше всего о том, что им опасно встречаться с такими людьми, как ты.
Ага вытаращил глаза.
- Тогда мы отнимем у них коней!.. Рабов! Повозку! Все отнимем!
Голос аги с каждым словом повышался, и последнее восклицание разнеслось злобным визгом.
- У них и деньги есть, - продолжал дервиш. - Один из невольников сказал, что не в силах дальше таскать при себе золото. Я думаю, они вовсе и не правоверные.
- Золото?.. Эй, сипахи! По коням! Догнать обоих дэли! Доставить их сюда живыми или мертвыми! А самое главное - повозку!
Мгновение спустя двадцать два сипахи вынеслись из ворот караван-сарая.
Ага посмотрел им вслед, потом обернулся к дервишу.
- О чем они еще толковали?
- Я не все разобрал. Они говорили тихо. Одно знаю: говорили они по-венгерски и один из невольников - женщина.
- Женщина? Я не видел женщины.
- А ее переодели в мужское платье.
- Красивая?
- Красивая, молодая. Они направились к Стамбулу.
Глаза у аги расширились вдвое против прежнего.
- Часть добычи - твоя! - бросил он и пошел в дом.
- Ага-эфенди! - крикнул ему вслед дервиш. - Я был янычаром. Не позволишь ли мне сесть на коня?
- Позволяю. Я и сам поеду верхом. Вели седлать.
На двух горячих конях они через пятнадцать минут догнали сипахи. Ага еще издали подавал им знаки: вперед!
Проезжая дорога клубилась белой пылью под подковами лошадей.
Не прошло и двух часов, как сипахи возвестили ликующими криками, что они уже видят повозку.
Сипахи проскакали по вершине холма, а дальше дорога шла вниз по склону, и ага потерял их из виду.
Ему и самому не терпелось въехать на гребень холма.
Он дал шпоры коню и в предчувствии богатой добычи понесся галопом. Пригнувшись к шее коня, следом за ним мчался дервиш, словно косматый черт. Дервиш хлестал жеребца и бил его пятками по бокам, но не потому, что скакун был плох, а потому, что он привык к шпорам, а у босого наездника их, конечно, не было. Так бы на крыльях и полетел дервиш! Ведь если эта подозрительная шайка попадется ему в лапы, значит, счастье снова вернулось к нему.
- Я ху! Дах-дах! - кричал дервиш, подгоняя своего коня.
Волосы его разметались, и голова стала похожей на большой растрепанный пук соломы. Саблю, которую ага дал ему в последнюю минуту, дервиш не успел даже привязать. Держал ее в руке и то спереди, то сзади подстегивал ею коня.
- Дах-дах!
С холма ага увидел беглецов. Они были еще далеко, но, несомненно, уже почуяли опасность.
Невольники вскочили на коней и мгновенно вытащили из повозки оружие. Возница выхватил какие-то тюки, подал всадникам, а те, прижав поклажу к луке седла, помчались дальше. Потом возница залез под тележку, и вдруг оттуда поднялся какой-то белый дым. Возница тоже вскочил на коня и понесся вслед за четырьмя своими спутниками.
Ага был поражен.
- Что ж это за невольники? - крикнул он, повернувшись к дервишу. - Почему они не хотят освободиться?
- Сказал же я, что это собаки! - завопил дервиш.
Пламя уже охватило повозку. Сипахи в нерешительности остановились.
«Главное - повозка!» - сказал им ага. И вот они стояли, вернее - топтались на испуганных конях вокруг пылавшей повозки.
- Гасите! - завопил ага. - Разбейте повозку! - И, дополняя приказание, крикнул: - Троим остаться тут, остальные скачите вслед за собаками!
Но кому остаться? И отчего горит повозка? Неслыханное, небывалое происшествие.
- Вы все еще здесь торчите! - накинулся на них ага. - Ленивые псы!
Но в тот же миг взвилось ослепительное пламя и раздался взрыв, потрясший землю и небо. На глазах вельможного турка земля разверзлась от огня.
Ни людей, ни повозки. Только косматый дервиш, оглушенный взрывом, торчит на коне, точно кот колдуньи на дымовой трубе.
- Что ж это было? - взревел ага, лежа на пыльной дороге, куда его сбросил конь.
Дервиш хотел кинуться ему на помощь, но конь его тоже взбесился, заплясал на месте, попятился назад, потом взвился на дыбы и, выпучив глаза, рванулся как безумный и помчался в поле. Подкидывая дервиша в воздух, роняя изо рта пену, одичав от ужаса, скакал он через рытвины и кусты. Но скинуть дервиша ему не удалось.
Ага с трудом встал на ноги, выплюнул пыль, набившуюся в рот, и злобно выругался.
Потом он оглянулся. Дорога напоминала поле сражения: кони бились в предсмертных судорогах, земля была усеяна ранеными и мертвыми солдатами. На месте повозки - пустота. В воздухе расплывалось широкое коричневое облако дыма - вот во что превратилась повозка.
Конь вельможного турка убежал, и горбоносый ага растерялся, не зная, что ему делать. Наконец он, прихрамывая, поплелся к своим солдатам.
Сипахи разметало взрывом, и они, как мешки, валялись в пыли. Из ушей, изо рта и носа у них текла кровь.
Увидев, что ни один солдат не шелохнется, ага сел у канавы и тупо уставился в одну точку, прислушиваясь к раздававшемуся кругом колокольному звону. Никаких колоколов тут не было и в помине - просто у него звенело в ушах.
Таким глухим тетерей и застал его дервиш, когда вернулся полчаса спустя на взмыленном, одичавшем коне.
Он привязал дрожащего коня к придорожному буку и поспешно подошел к аге.
- Что с тобой, господин?
Ага замотал головой.
- Ничего.
- Ты, может быть, ушибся? Что у тебя болит?
- Зад.
- Благословен аллах, спасший тебя от опасности!
- Благословен аллах! - машинально повторял ага.
Дервиш обошел по очереди всех коней, валявшихся на дороге и возле дороги. Некоторых попытался поставить на ноги, но куда там! Даже тех, что были еще живы, вконец покалечило, и они годились только в пищу воронью.
Он вернулся к аге.
- Господин, ты можешь встать? Дай я помогу тебе.
Ага, охая, потирал ноги, колени.
- Я отомщу! Жестоко отомщу! Да, но откуда же мне взять коней и солдат? - спросил он, тупо уставившись на дервиша.
- Должно быть, эти проклятые поскакали в Стамбул. Там мы их найдем, - рассудил дервиш.
Ага поднялся с трудом. Застонал. Ощупал свой зад.
- Иди сюда. Помоги мне сесть в седло и веди коня на постоялый двор. Поступай ко мне в слуги - ты лихой наездник.
Дервиш, опешив, взглянул на него.
- В слуги? - Но потом, покорно склонив голову, сказал: - Как прикажешь.
- А как тебя зовут?
- Юмурджак.