Стена разрушалась с каждым днем все сильней и сильней. Работой каменщиков было занято очень много людей. Больше выставляли теперь и караульных по ночам. Снова и снова турецкие пушки изрыгали ядра, известка взлетала со стены на десять саженей вверх, а ядра застревали в каменной кладке.
- Палите, палите! - орал старик Цецеи. - Укрепляйте железом наши стены!
Но на десятый день турки, проснувшись, увидели незаделанные пробоины: за ночь венгры не успели все заложить.
В конце второй недели турецкие пушки вдруг смолкли. Люди с изумлением озирались. Что случилось? Ничего.
- Какой-то крестьянин идет, - сказали у рыночных ворот. - Вот чудеса-то!
В самом деле, прибрел старик крестьянин в сермяге и попросил впустить его. Сермяга на нем была не хевешская - стало быть, он явился из каких-то других краев. Все же его впустили.
Добо принял старика на рыночной площади. Он знал, что это турки снова прислали письмо.
- Вы откуда? - гаркнул Добо.
- Я, сударь, из Чабрага.
- А зачем вы из Чабрага в Эгер пожаловали?
- Да вот… турку привез муки.
- Сколько?
- Да шестнадцать возов.
- А кто вас прислал?
- Управитель господским имением.
- Не управитель он, а подлый предатель!
- Что ж, сударь, пришлось покориться. А то бы и у нас получилось то же, что у соседей.
- А кто у вас в соседях?
- Дрегейская крепость, сударь.
- Вы, что ж, письмо мне привезли?
- Да… вроде как письмо…
- От турка?
- Да, сударь.
- А совесть не подсказала вам, что грех носить такие письма?
- Да откуда ж я знаю, что в этом письме написано!
- Разве турок может написать что-нибудь доброе?
Крестьянин молчал.
- Читать умеете?
- Нет.
Добо обернулся к женщинам.
- Принесите-ка жару из печки.
Принесли в горшке горящие угли и высыпали их на землю.
Добо кинул на угли письмо.
- Возьмите этого старого изменника родины и суньте его морду в дым. Нюхай, подлец, турецкое письмо, коли читать не умеешь!
Потом он велел надеть на старика колодки и поставить его на рынке: пусть все в крепости видят, как обходятся с тем, кто принимает письма от турок.
Тут же присутствовали лейтенанты, толпился и народ.
Все смотрели, смеясь, как старик проливает слезы от дыма и отчаяния.
- Видишь, бибас, каково тебе, - сказал ему цыган. - Зачем заделался турецким почтарем!
По бумаге, тлевшей на раскаленных углях, пошли то багровые, то черные полосы. На багровых полосах написанные строки выступали черными узорами; когда же бумага обугливалась, буквы на мгновение вились по ней раскаленной алой вязью.
Гергей тоже стоял возле горящих углей.
Когда крестьянин вошел в ворота, все орудия смолкли. Турки ждали ответа.
- Господин капитан, - обратился к Добо Гергей, едва они выбрались из толпы, - я невольно прочел строчку из этого письма.
Добо недовольно сказал:
- А зачем читал? Я не читал, а все равно знаю, что в нем было написано.
- Может, и не стоило бы говорить, - продолжал Гергей, - да строка уж больно басурманская, надо бы передать ее вашей милости.
Добо молчал, не желая ответить ни «да», ни «нет».
Гергей продолжал:
- В строке этой написано было: «Иштван Добо, приготовил ли ты себе гроб?»
- Гм… Приготовил. Если турки желают узнать, готов ли я к смерти, на это я, так и быть, отвечу.
Четверть часа спустя на крепостной стене появился черный гроб. Он висел на двух железных цепях, натянутых на железные копья. Витязи воткнули древки копий в трещины стены.
Турецкие пушки снова загрохотали.