К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось бы именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это венграм пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед. Стоит она на таком же расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только Эгед и выше и величавей.
Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать - словом, промышлять.
Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол - добыча дэли.
В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки.
Некоторые кричали молодому дэли:
- Хороша у тебя добыча! Где ты разжился?
Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы.
Дэли не кто иной, как Эва. Невольник - Миклош.
Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости.
Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы.
- Продай мальчика. Сколько возьмешь?
- Даю пятьдесят пиастров.
- Даю шестьдесят курушей.
- Семьдесят.
- Дам за вола двадцать пиастров.
- Дам тридцать.
- Сорок…
Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка.
Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца.
Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: «Факри - фахри».
Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки - они пишут несколько слов из Корана.
Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь - так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом.
Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова.
К ней, кланяясь, подошел купец.
- Почем продаешь невольника? - спросил он, поглаживая бороду.
Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест.
Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием.
Грек заговорил:
- Тридцать пиастров.
Эва кивком головы дала понять, что продается только вол.
Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену:
- Двадцать пиастров.
Эва покачала головой.
Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров.
Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне.
Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте.
Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров.
- Изволь, выбирай!
Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте.
Что ж, пока все шло гладко.
- Господь хранит нас! - прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем.
Теперь весь вопрос был в жернове - когда и как приподнять камень.
Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов.
Достать шест не так уж трудно - взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся.
За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта - приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью.
Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы.
Эва растянулась на плаще.
- Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться.
- Ваша милость, вы опять о том же думаете?
- В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: «Вот тебе кольцо, верни мне сына!»
- Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст.
- О, жестокий, дикий зверь!
- Да ведь если бы он был другим… Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь.
- И схватят…
- Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук.
Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов.
- Поедим, Миклош.
Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать.
Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом.
В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку.
Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места.
Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков.
Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов.
Это был вопрос, обращенный к земле: «А может быть, тут пустота?»
Земля глухо отозвалась: пустота.
Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками.
На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая.
Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек.
Сначала пришлось спуститься на десять ступенек, а там уже яма расширялась. Она оказалась выложенной камнем, точно погреб. Идти можно было не сгибаясь.
Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на стенах белел налет селитры. Веяло сыростью и холодом.
Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в воде, спотыкаясь иногда о камни, упавшие со свода подземелья. Тогда Миклош оборачивался и предостерегал:
- Осторожнее, тут камень!
Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть и другой потайной ход. Что за народ их проложил? Когда строился замок Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас в этих краях!
- Осторожнее, нагнитесь!
Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел в гору, а свод стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках. Эва остановилась.
- Миклош, пройдите вперед, - сказала она. - Если этот ход заложен, нам надо вернуться за лопатой.
Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец исчез. Эва осталась одна в темноте.
Она опустилась на колени и начала молиться:
- Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!… Видишь ли ты меня в этой тьме кромешной?… От моего Гергея отделяют меня всего лишь несколько шагов… Неужто ты соединил нас для того, чтобы страдали мы сейчас в горькой разлуке? Услышь меня, отец милосердный, тебе открываю я свое трепещущее сердце… Господи, здесь, под пятой врага, в черной глуби земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею!
Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на животе, затем поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы.
- На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется на две стороны. Но оба хода завалены.
- Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать до утра. Но вы, Миклош, должны каждый час показываться перед шатром, чтобы нам не возбудить подозрений.
Юноша молча повиновался.
- Если я, Миклош, увижу своего супруга, - сказала Эва, - мы отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его, как родного брата. И Гергей устроит вас писцом к Добо.
- Нет, я не соглашусь, - ответил Миклош. - Ребенок пропал по моей вине, и я должен помочь найти его. А как только он найдется, я возьму в руки страннический посох и пойду в школу.
Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу!