1
Августовской лунной ночью вверх по мечекской дороге ехали рысью два всадника. Один из них — бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник. Второй — длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет.
За ними трусил на коне слуга — высокий, длинноногий парень с коротким туловищем.
Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а на двух туго набитых мешках. За спиной у него висела большая кожаная торба, или, как мы называем сейчас, сума. Из нее торчали три палки, похожие на рукоятки каких-то инструментов. Одна из них иногда поблескивала: это было длинноствольное ружье.
У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в два обхвата, наверное такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес.
Священник разглядывал дерево.
— Это самое?
— Да, — ответил юноша. — Когда я был маленьким, здесь жила сова. С тех пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то и двоим.
Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево.
Потыкал саблей трухлявый ствол.
Спустился в дупло.
— И вдвоем поместимся! — воскликнул он весело. — Даже сидеть можно.
Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву.
Священник скинул плащ.
— Что ж, тогда приступим к работе.
Священник был отец Габор. А юноша — Гергей Борнемисса.
С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет. Священник мало изменился, только спаленные брови отросли у него да, пожалуй, похудел немного. Бороду и усы он брил.
Зато очень изменился мальчик. За эти восемь лет он вырос, возмужал. Правда, черты лица у него все еще не определились; он был не красив и не уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние подростки. Волнистые его волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч.
Слуга вынул из торбы две лопаты и кирку. Одну лопату взял священник, другую — Гергей.
Они принялись копать яму на самой середине дороги.
Слуга поставил оба мешка на землю и вернулся к лошадям. Снял с них уздечки, спутал ноги — пусть попасутся кони на густой росистой лесной травке.
Потом и он взялся за работу. Опростал свою объемистую кожаную суму, вынув оттуда хлеб, фляги, ружья, и стал загребать в нее каменистую землю, которую выбрасывали из ямы священник и Гергей. Затем слуга высыпал землю в придорожную канаву, а к яме принес большие, увесистые камни.
Не прошло и часу, как высокий парень стоял уже по пояс в вырытой яме.
— Довольно, Янош, — сказал священник, — давай теперь сюда мешки.
Слуга притащил оба мешка.
— Не клади ружье на траву — роса! — заметил ему священник и продолжал распоряжаться: — Возьми кирку. Рой канаву от ямы вон до той груши. Здесь, на дороге, канавку делай глубиной в локоть. А когда в траве будешь копать, можно и помельче. Дерн поднимай осторожно. Мы обратно положим его, чтобы ничего не было заметно.
Покуда слуга рыл канаву, господа опустили в яму оба мешка.
В мешках был зашитый в кожу порох.
Его затоптали, завалили большими камнями, насыпали между камнями мелкие камешки, землю, затем все утрамбовали.
А слуга тем временем прорезал канавку до самого дерева, выложил ее камнями, протянул запальный шнур, прикрыл его промасленным полотном и плоскими камешками, чтобы он не намок в случае дождя.
— Ну, — весело сказал слуга, — теперь-то я уж знаю, что здесь готовится!
— Что же, Янош?
— Здесь кто-то взлетит на небо.
— А как ты думаешь, кто?
— Кто? Нетрудно угадать: завтра проедет здесь турецкий султан. Кому же быть!
— Не завтра, а уже сегодня, — ответил священник, взглянув на светлеющее небо.
Он вытер платком мокрое от пота лицо.
Когда восходящее солнце озарило дорогу, на ней уже не было и следов ни ямы, ни канавки.
Священник бросил кирку.
— Теперь, Янош, садись на коня и гони, сын мой, на вершину Мечека, до того места, откуда видна вся дорога.
— Понял, ваше преподобие.
— Мыс Гергеем приляжем от дохнуть здесь, за деревом, шагах в двадцати — тридцати. А ты на горе жди прибытия турок. Как увидишь первого всадника, сразу скачи сюда и разбуди нас.
Разыскав в лесу местечко, густо поросшее травой, они расстелили плащи и тут же оба заснули.
2
К полудню галопом примчался слуга.
— Идут! — крикнул он еще издали. — Страх, какая огромная рать идет! Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже проскакали вперед по дороге.
Священник обернулся к школяру.
— Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу.
— К господину Цецеи?
— Да.
Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга.
Священник улыбнулся.
— Мы пришли на день раньше. Не понимаешь? Это же только квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры, чтобы к приходу турецкой рати в Мохач ей был готов и ужин и кров.
— Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! — весело сказал Гергей.
Они спешились у речки и как следует вымылись. Юноша нарвал букет полевых цветов.
— Для кого это, Герге?
— Для моей жены, — улыбнулся юноша.
— Для жены?
— А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой. Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня. И когда бы я ни приехал к ним, они всегда говорят: «Поцелуй Эву».
— Надеюсь, ты делал это охотно?
— Еще бы! Ведь личико у нее как белая гвоздика.
— Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой.
— Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи и в завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое.
— Стало быть, старый священник выдал тебе тайну.
— Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья.
— А ты будешь счастлив с этой девушкой?
Юноша улыбнулся.
— Вы, учитель, как посмотрите на нее, так больше и не станете спрашивать, буду ли я счастлив с ней.
Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед.
— Она такая девушка, такая… — сказал юноша, осадив коня, — ну, совсем как белая кошечка!
Священник, усмехнувшись, пожал плечами.
Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он знал, что за чащобой укрывается деревушка.
Только они съехали вниз, в долину, как из домиков выбежали несколько женщин.
— Герге! Ну да, Герге приехал! — радостно восклицали они.
Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо.
— Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни!
— А господ-то нет дома! — крикнула одна из женщин.
Гергей понурился, осадил коня.
— Что вы сказали, тетушка?
— Нет их. Уехали.
— Куда же?
— В Буду.
Гергей обомлел.
— Все уехали?
Глупая детская мечта! Он надеялся, что ему ответят: «Нет, барышня осталась дома». А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое.
— Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними.
— А когда?
— После дня святого Дердя.
— Но в доме-то есть кто-нибудь?
— Турок.
Гергей, расстроенный, обернулся к священнику.
— Они уехали в Буду. Монах Дердь уже давно подарил им свой дом в Буде… Но я не понимаю, как они мне-то ничего не сказали: ведь я был здесь на масленице.
— Так где же мы пообедаем?
— Турок здесь.
— Какой турок?
— Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем… Но вот мы и у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку.
За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты, да и то сколоченные кое-как из не очищенных от коры веток. Имени нет ни на одном.
Юноша поручил коня слуге, а сам торопливо пошел на кладбище. Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу полевые цветы и преклонил колени.
Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с мальчиком и, подняв глаза к небу, начал громко молиться:
— Владыка живых и мертвых, воззри на нас с высот небес, упокой в селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь!
Он прижал к себе мальчика и поцеловал.
Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина уже распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им.
— Добрый день, тетушка Тулипан! — сказал ей Гергей. — А где же ваш муж?
Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана.
— Он пьян, — ответила женщина, стыдясь и досадуя.
— Правда пьян?
— Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ от погреба, все равно найдет. Нынче положила под валек — и там нашел.
— А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил бы он вволю — так столько бы не пил.
— Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет, проклятый!
И в самом деле, на циновке под тутовым деревом сидел смуглый человек в крестьянской одежде. Около него стоял зеленый обливной кувшин с вином. Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно было отнять кувшин. Угощал он вином и сынишку — шестилетнего босоногого мальчика, такого же черноглазого, как и отец. Только у Тулипана глаза всегда словно улыбались каким-то тайным проказам.
Это был тот самый турок, которого Цецеи помиловал, услышав, что он умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда, выяснилось, что играть с Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то паши. Женщинам турок полюбился за то, что научил их готовить плов, береки и варить шербет. Они частенько шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал ему деревянную руку, да еще такую, у которой были и пальцы. Натяни на нее перчатку — и никто не скажет, что рука деревянная. Приладив эту руку, старик прежде всего попытался стрелять из лука. Он велел притащить с чердака огромный лук, и ему удалось деревянной рукой натянуть тетиву. Тогда он назначил турка своим слугой.
Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок сдружился с нею, потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись. И стал Тулипан таким добрым венгром, будто и родился на венгерской земле.
Увидев Гергея и священника, он встал и по-турецки скрестил руки на груди. Попытался даже поклониться. Но, побоявшись, что вместо поклона свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся.
— Эх, Тулипан, — укоризненно сказал Гергей, — все пьешь и пьешь?
— Моя пить должен, — ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него блеснул лукавый огонек. — Ой, двадцать пять лет турок быть — и не пить! Такой горе надо запить!
— Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед?
— Жена сварит, — сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены. — Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше!
— Но мы хотим плова!
— И плов сготовит. Она умеет.
— А где же барин?
— В Буде. Письмо пришел. Туда наша господин поехала. Дом получила. Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике.
Школяр обернулся к священнику.
— Что же станется с ними, если турки возьмут Буду?
— Э-э! — вскинулся священник. — Этому не бывать! Скорей вся страна погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее занять.
Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил:
— Страну охраняет народ, а Будайскую крепость — сам господь бог!
Тулипан отпер двери дома. Из комнат пахнуло пряным запахом лаванды. Турок распахнул и окна.
Священник вошел. Взгляд его остановился на развешанных по стенам портретах.
— Это и есть Цецеи? — указал он на портрет воина в шлеме.
— Да, — ответил Гергей, — только теперь уж волосы у него не черные, а седые.
— А эта косоглазая женщина?
— Его жена. Не знаю, была ли она косоглазой, когда с нее портрет писали, но только теперь она не косит.
— Угрюмая, должно быть, женщина.
— Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову.
Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул и, весь сияя, показывал ему ветхую мебель.
— Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет. Ногу ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда тень от ее головки падает на эту стену. Эту картину нарисовала она сама. Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А вот на этом стуле она сидит обычно так: локотком обопрется на стол, голову склонит набок и улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видывал.
— Ладно, ладно, — ответил священник устало. — Сын мой, поторопи их с обедом.
3
Легли они поздно вечером.
Священник сказал, что должен написать несколько писем, а поэтому не ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял бумагу, чернильницу и примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на бумаге красивую незабудку, потом написал своей кошечке, как он был удручен, не застав никого в доме, и спросил, почему не известили его об отъезде; если же известили, то письмо, очевидно, затерялось.
В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались друг с другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем, в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки.
Затем Гергея одолел сон, и он растянулся на лавке, покрытой волчьей шкурой.
Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы до позднего утра.
Гергей уже отвык от этого — ни в Шомодьваре, ни в Сигетваре, ни в других поместьях Балинта Терека коровы под окном не мычали. Гергея вместе с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их уже ждал в саду священник с книжкой.
Школяр сел в постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему предстоит необычный урок: надо отправить в рай турецкого султана. Он встал и постучался в дверь соседней комнаты.
— Учитель! Светает. Поедемте!
Ответа нет. В комнате темно.
Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно, затянутое промасленным полотном.
Постель священника была пуста.
На столе белело несколько писем.
Гергей с удивлением оглянулся.
— Что такое? — пробормотал он. — Постель не тронута…
Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной нижней юбке, выгоняла из хлева свинью.
— Тетушка Тулипан, где отец Габор?
— Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась.
— И Янош с ним?
— Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком.
Гергей вернулся в комнату в полном смятении. Догадываясь о замысле учителя, он бросился к столу.
Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано решительным почерком, крупными буквами:
«Мой милый сын Гергей!»
Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не совсем просохли на бумаге.
Гергей читал:
«Почин в нашем решении твой — стало быть, твоя заслуга, если коронованный дикий зверь полетит сегодня в преисподнюю. Но замысел твой таит и опасность. Поэтому, сын мой, исполнение его предоставь мне.
Ты любим и молод. Твои знания, находчивость и отвага могут принести отчизне большую пользу.
Возле письма ты найдешь мешочек, а в нем турецкое кольцо. Это мое единственное сокровище. Я предназначил его тому, кого люблю больше всех. Дарю его тебе, сын мой.
И библиотека моя тоже принадлежит тебе. Когда тучи уйдут с неба нашей родины, ты почитывай иногда книги. Но сейчас в руке венгра должна быть не книга, а сабля.
Оружие мое передай Балинту Тереку, собрание камней — Яношу, гербарий — Фери. Пусть они выберут и из книг себе по одной на память. А также передай им, пусть они будут такими же отважными патриотами, как их отец, пусть никогда не становятся сторонниками басурман, а вместе с тобой положат все силы на восстановление национального королевства. Впрочем, им я тоже напишу. В этих трех письмах вся моя душа. Я отдал ее вам троим.
Когда я уходил, ты спал, сын мой. Я поцеловал тебя.
Священник Габор».
Гергей, окаменев, смотрел на письмо.
Смерть?.. Это слово еще непонятно пятнадцатилетнему юноше. Гергею представлялось только одно: у него на глазах турецкого султана взрывом разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают в воздух.
Юноша сунул в карман мешочек с кольцом, письмо и вышел. Поспешными шагами направился через двор к Тулипанам.
— Тулипан! — окликнул он турка, который лежал, развалившись под навесом. Затем продолжал по-турецки: — Сохранилась у вас турецкая одежда?
— Нет, — ответил Тулипан, — жена сшила из нее себе и детям поддевки.
— И чалмы нет?
— Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна.
Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом.
— Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана.
— На султана?
— Ну да.
— Это можно.
Глаза Гергея засверкали.
— Правда? А как же?
— Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две — друг против друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками — и увидите всю рать.
— Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и пойдемте со мной. Жена пусть соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу.
При слове «фляга» Тулипан оживился. Быстро накинув на себя одежду, он весело крикнул в сторону амбара:
— Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный!
Жена его кормила птицу. Она бросила курам последнюю горсть зерна и повернулась.
— Что еще вам нужно?
— Флягу, жемчужина моя! — Тулипан посмеивался, то и дело поднимая брови. — Фляжечку, смарагд мой бесценный!
— А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только напивались, а теперь уж ни свет ни заря начинаете?
— Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня, а для барича.
— Барич не пьет вина.
— Верно, не пью, — замотал головой Гергей, улыбаясь, — но нам сейчас надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не хочется, чтобы Тулипан томился от жажды.
— Уходите? А куда же вы пойдете, барич?
— Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она пройдет сегодня по мечекской дороге.
Жена Тулипана была ошеломлена.
— На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда!
— Нет, пойдем. Я должен ее увидеть.
— Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете! Ишь надумали что!
— Нечего тут долго рассуждать! — сказал Гергей с нетерпением. — Мы просим вина, а советы оставь при себе.
Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала в дом. Вскоре она вернулась с надутым лицом.
— Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я вам не указчица. А Тулипан останется дома, его я не пущу.
— Нет, так дело не пойдет, — сказал Тулипан.
— Вы останетесь дома, поняли?
— Тулипан должен пойти со мной, — сказал Гергей. В голосе его послышалось нетерпение.
— Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить?
Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо мешки и поил коней.
Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился.
— Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду! Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится. Нехорошая ты женщина!
Тетушка Тулипан даже в лице переменилась.
— Ведь турки угонят вас, коли увидят!
— Ну и что ж?
— И вы покинете меня и своих малых детишек, красавцев этаких. О, боже милостивый!
— Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила.
— Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не покидайте меня, душа моя!
И она расплакалась.
— Ладно, но помни свое обещание. Барич — свидетель. Я только провожу его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было!
— Всегда теперь будет!
— А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда. Потому и напиваюсь, что думаю: вот завтра она не даст…
Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила мужа до ворот со слезами на глазах и смотрела на него с такой тревогой, что Тулипан растаял от радости.
Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга повел коней обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком.
Скала, на которую они взобрались, и по сей день благополучно стоит у дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины ее виден был весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор.
Турок наломал с деревьев охапку густолиственных веток и устроил заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что на скале прячутся люди.
— Давай и тут понатыкаем веток, — предложил Гергей. — С северной стороны.
— Зачем?
— А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону и будем смотреть ему вслед.
Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих свирелях дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в клубах пыли появились первые всадники.
Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот в нем замелькало наконец знамя цвета красного перца. За ним еще два знамени, потом пять и еще много знамен и флагов. Позади знаменщиков скакали на арабских конях солдаты в высоких тюрбанах. Кони низкорослые, так что ноги иных всадников почти касались земли.
— Гуребы, — объяснял Тулипан, — они всегда едут впереди. Это не настоящие турки.
— А кто же?
— Арабы, персы, египтяне — всякий сброд.
Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был отрезан. Видно, что этот вояка уже побывал в Венгрии!
Второй полк — загорелые люди в синих шароварах — выступал под белыми стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись и напились.
— Это улуфеджи, — сказал Тулипан, — наемники. Войсковая охрана. Они сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом, на груди у него большие медные пуговицы?
— Вижу.
— Его зовут Турна — по-венгерски «журавль». Да только вернее было бы прозвать его свиньей.
— А почему?
— Я видел однажды, как он ежа съел, — сказал Тулипан и сплюнул.
Затем проскакал новый полк, под желтым стягом. Оружие всадников сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги грудь была защищена серебряной кольчугой.
— Это силяхтары, — сказал Тулипан, — тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас два года! — И он засмеялся.
Затем под красным флагом проследовали сипахи, вооруженные луками и колчанами. Офицеры их были в панцирях, на поясах у них висели широкие кривые сабли. Вслед за сипахами проскакали татары в островерхих колпаках. Жирные лица, кожаные доломаны, деревянные седла.
— Тысяча… две тысячи… пять тысяч… десять тысяч… — считал Гергей.
— Да будет вам считать-то! — махнул рукой Тулипан. — Их двадцать тысяч наберется.
— До чего же некрасивый, скуластый народ!
— Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются.
— Конскими головами?
— Голов, может, на всех и не хватит, но одна непременно лежит на середине стола.
— Вареная или жареная?
— Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь сырая. Эти псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь.
— Не рассказывайте такие ужасы!
— А если это на самом деле так? Они, видите ли, считают, что если утомленному коню намазать десны человеческой желчью, то у него всю усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил.
Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул.
— Видеть их не хочу! — сказал он. — Разве это люди?
Но Тулипан продолжал смотреть.
— Едет нишанджи-бей! — произнес он минут пятнадцать спустя. — Это он проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха.
Гергей глянул вниз и увидел длинноусого важного турка с щучьей физиономией. Он ехал между солдатами, кичливо восседая на низкорослой лошадке.
Затем проследовал дефтердар — седой, сгорбленный араб, казначей султана. За ними, окруженный воинами, скакал всадник в длинном желтом кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер — главный военный судья. Позади них ехали чазнегиры — главные стольники — и отряд телохранителей. Все они блестели золотом.
Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня выкрашена в красный цвет, на руке сидит сокол. За охотниками конюшие прогнали султанский табун горячих, гарцующих коней. Иные были даже оседланы Вели их солаки и янычары.
Вслед за конюшими на дороге показались всадники, державшие высокие древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана.
Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар. Их белые колпаки с длинными, свисающими назад верхушками смешались вскоре с красными колпаками и синими суконными одеяниями офицеров. Колпаки янычар были украшены спереди ложками.
— А султан еще далеко? — спросил Гергей.
— Должно быть, далеко — ведь янычар десять тысяч, — рассуждал Тулипан. — За ними следуют чауши и разная придворная знать.
— Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим.
С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было видно, как по отлогому склону спускается в долину несметное войско.
— Мы еще и выспаться успеем, — сказал Тулипан и развязал суму.
Из нее, звеня, выпали цепи.
— Это еще что? — удивился Гергей.
Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся.
— Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни.
И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил:
— Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на одну ногу. Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и освободит меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их нацепить. Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь стрясется — скажем, что мы из челяди Балинта Терека. Я невольник, а вы — школяр. Балинт Терек — сторонник турок, так что строго с нами не обойдутся. А ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой.
— У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая.
— Еще бы! Я когда трезвый, даже жену свою перехитрю. А у нее ума палата. Только уж языкаста больно.
Они вытащили из сумы свежий каравай темного хлеба, ветчину, сало и несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину. Тулипан взял себе сало, густо посыпал его солью и паприкой.
— Вот если б это турки увидели! — сказал он, кивнув головой с сторону войска.
— Тогда что?
— Вино турок любит, — сказал Тулипан, улыбнувшись, — но сало ненавидит так же, как венгры — крысятину.
Гергей засмеялся.
— А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с паприкой! — Тулипан то и дело шевелил бровями. — Правда, Мохамед, кажется, сала никогда не пробовал.
— Значит, лучше быть венгром, чем турком?
— Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно.
Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул ее Гергею.
Гергей замотал головой.
— Быть может, попозже выпью. — Он вынул из кармана мешочек. — Знакомо ли вам, Тулипан, это кольцо?
— Нет. Но стоит оно, как погляжу, не меньше мраморных хором. А эти мелкие камешки — алмазы?
— Да.
— Стало быть, на них полезно смотреть. Я слышал, что алмаз очищает глаза.
— А вот это вы можете прочесть?
— Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили читать, да все только Коран.
И он прочел:
— «Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах эл али эл азим». А значит это вот что: «Да свершится воля аллаха, ибо нет правды и силы, кроме высочайшего и могущественнейшего аллаха». — Он одобрительно кивнул головой: — Так и есть. Не будь на то воля господня, я тоже не стал бы венгром.
Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан:
— Вот увидите султана — он славный человек. Народ его одет пестро, а сам он надевает пышные одежды только на праздник или для приема гостей. За султаном проследует целый лес флагов да бунчуков на золотых древках. Потом прошествует вся придворная знать: чухадар — иначе говоря, спальник, дюльбендар — хранитель верхней одежды султана, рикябдар — стремянный. Потом двадцать старших придворных: чамашир-баши, — хранитель белья, бербер-баши — главный брадобрей, ибрыктар-баши — держатель тазика для умывания, пешкирджи-баши — держатель полотенца, шербеджи-баши — главный виночерпий, софраджи-баши — накрыватель стола…
— Да бросьте, Тулипан!
— Дайте досказать! Еще есть тирмукджи-баши — он стрижет всемилостивейшие ногти султана.
— Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там едет?
— Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях. А за трубачами двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей…
— Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает такой грохот.
— Да, грохот адский, и стихает он только во время привала. Но туркам это нужно, особенно в бою. Нет музыки — турок в бой не пойдет.
— А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков?
— Не всех, меньше половины. Впрочем, не знаю. Одно несомненно: что лучшими янычарами становятся похищенные мальчики. У них ни отца, ни матери, и они почитают за честь пасть в бою.
— А кто же идет за музыкантами?
— Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники, знахари, торговцы разной мелочью, подстерегающие военную добычу. Дальше вы увидите целый отряд водоносов. Позади них плетутся пятьсот верблюдов с бурдюками на спине. Но вода в бурдюках тепловатая.
— И все?
— Нет! В самом хвосте тащится еще целый караван — сотня телег с ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они питаются отбросами. Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра.
— А дальше?
Тулипан пожал плечами.
— Дальше летят коршуны.
— Ягнятники?
— Разные летят: и орлы, и воронье. За каждым отрядом по небу летит черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей.
Полуденное солнце жарко припекало. Гергей скинул камзол. Они снова оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели на проходивших внизу янычар в белых колпаках.
Тулипан многих называл по имени.
— Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет. А тот все потом обливается — видите, и сейчас на минуту снял тюрбан. В персидскую войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной не найдешь, если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой мозгляк славится тем, что ловко мечет кинжалы; за двадцать пять шагов попадает в грудь противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской школе есть заросший травой вал. Там учатся метать кинжалы. Некоторые кидают кинжал по две тысячи раз на дню.
— А кто этот сарацин?
— Гляди-ка, да он еще жив, старик Кешкин!.. Вот пловец так пловец! Сущий дьявол! Берет саблю в зубы и переплывает самую широкую реку.
— Это и венгры переплывут.
— Может быть. Да только Кешкин не устает. А деньги он достанет даже со дна морского. Как-то раз султан потешался на берегу Дуная — кидал в воду золотые монеты, и многие ныряли за ними. Но Кешкин поднял больше всех… Смотри, смотри-ка, старый Кален! Вон тот огромный детина, у которого нос рожком. Видите, какой широкий палаш у него на боку! В нем двадцать пять фунтов весу. В Белградской битве Кален хватил этим палашом одного венгра, рассек надвое ему голову и башку его коня. А ведь и венгр и конь были в панцирях.
— Ну, а венгр соскочил, конечно, с коня и подставил ему свою голову?
— Да что ж, сам я, понятно, не видал, но люди рассказывали, — виновато сказал Тулипан.
Вдруг он отшатнулся.
— Уж не сон ли это? Юмурджак…
И правда, по дороге на невысоком гнедом коне с широким крупом ехал кривой янычар. Выражение лица у него было напряженное, одежда роскошнее, чем у других. На высоком белом колпаке развевалось огромное страусовое перо.
— Ей-богу, он! — Гергей тоже с изумлением вытаращил глаза.
— Да ведь рассказывали, будто отец Габор повесил его.
— И я так слыхал.
— А сам священник не говорил о нем?
— Нет.
— Ну, тут ничего не поймешь! — Тулипан был озадачен.
Ошеломленный, смотрел он вслед янычару. Затем повернулся к Гергею, и они с изумлением переглянулись, словно прося объяснения друг у друга. Оба, однако, промолчали.
Минут через пять школяр заговорил:
— Тулипан, скажите по правде, вас не тянет больше к ним?
Тулипан замотал головой.
— Сидеть-то ведь лучше, чем ходить.
— А все-таки…
— Жена у меня хорошая, а детишек своих я не отдам за все сокровища Стамбула. Меньшой у нас красавец. А у старшенького ума больше, чем у главного муфтия. Вот намедни он спросил меня, почему у лошади рогов нет…
— А шут ее знает! — ответил Гергей, рассмеявшись.
Больше они и словом не перемолвились. Юноша становился все более серьезным, глядя, как по горной дороге катится бесконечный поток янычар.
Воздух превратился в море пыли. Голова кружилась от непривычного бряцанья оружия, конского топота, грохота оркестров, которые один за другим исчезали в ущелье.
Вдруг Гергей вскинул голову.
— Тулипан, ведь такая уйма людей не зря идет!
— Зря они никогда не ходят!
— Они хотят завладеть Будой.
— Может быть, — равнодушно ответил Тулипан.
Школяр, побледнев, смотрел на него.
— А что, если султан невзначай помрет в дороге?
— Не помрет.
— А если это случится все-таки?
Тулипан, пожав плечами, ответил:
— Он всегда возит с собой сыновей.
— Стало быть, он семиглавый дракон?
— Что вы сказали?
— Как вы думаете, за сколько времени доберутся они до Буды?
Тулипан опять пожал плечами.
Гергей глядел на него с беспокойством.
— А все-таки, как вы думаете?
— Если дождь пойдет — сделают привал дня на два, на три, а то и на неделю.
— А если дождя не будет?
— Тогда из-за жары остановятся на отдых.
Гергей взволнованно почесал в затылке и молвил:
— Стало быть, я их опережу.
— Что вы изволили сказать?
— Если они идут на Буду, я должен поехать за семьей Цецеи и привезти их сюда или же остаться вместе с ними.
Слова его заглушил грохот нового оркестра. Прошли последние ряды длинной колонны янычар, и под желтым стягом проследовал еще один блестящий отряд роскошно одетых воинов — тюрбаны у них были украшены страусовыми перьями. Особенно выделялся среди них могучий седой великан с багровым от жары лицом; перед ним несли два красных бунчука, и древки этих хвостатых стягов сверкали золотом.
Гергей содрогнулся, будто ему бросили за ворот ледяшку.
— Это султан!
— Да нет, — махнул рукой Тулипан. — Это только янычар-ага. А люди в пестрых одеждах вокруг него — яя-баши.
— Что это еще за яя-баши, черт бы их драл?
— Янычарские офицеры.
Далее следовали сверкающими шеренгами воины с позолоченными алебардами. Среди них веером на серых скакунах ехали два молодых человека. Лица их выражали безмятежный покой.
— Сыновья султана, — почтительно объяснил Тулипан, — Мохамед и Селим. — Но тут же добавил: — Чтоб их джинны унесли.
Сыновья султана оба были молоды и смуглы, но внешне совершенно не похожи друг на друга. Однако по всему было видно, что они под стать друг дружке.
— Глядите-ка, вон едет Яхья Оглу Мохамед!
— Знаменитый паша?
— Да.
Вслед за сыновьями султана мелкой рысцой трусил седобородый паша с величественным видом. На голове у него белел огромный тюрбан. Перед ним несли семь бунчуков.
— Отец Юмурджака, — сказал Тулипан.
— Не может быть!
— Правда. Только что проехал и другой его сын — Арслан-бей.
— А что за имя — Юмурджак?
— Это прозвище.
Тулипан улыбнулся, сорвал травинку и от скуки начал ее жевать.
Подъехали ратники в устрашающе высоких тюрбанах и с золотыми и серебряными булавами в руках. Юношу охватил трепет. Он почувствовал, что сейчас проедет султан.
— Всемогущий боже, покровитель венгров, — взмолился он, — не покинь ты нас!
Перед ним все смешалось: золотое, серебряное оружие, сверкающие кунтуши. Он даже руки прижал к глазам и закрыл их на минуту, чтобы потом лучше видеть.
Тулипан толкнул его в бок.
— Смотрите, смотрите! — Голос его задрожал. — Вон он едет…
— Который?
— А тот, перед кем кружится дервиш.
По дороге ехал одинокий всадник в простом сером кунтуше. Перед ним быстро кружился дервиш. На голове дервиша торчал колпак из верблюжьей шерсти вышиной в полтора локтя. Руки его были раскинуты: одна поднята к небу, другая опущена к земле. Он кружился не останавливаясь, а юбка его раздувалась колоколом.
— Кружащийся дервиш, — пояснил Тулипан.
— Как же ни у него, ни у коня голова не закружится?
— Они привыкли.
А конь дервиша и в самом деле ступал вольно и непринужденно. По обе стороны от всадника ехало еще шесть дервишей в белых юбках. Они ждали, когда наступит их черед заменить кружащегося дервиша.
— Эти семь дервишей кружатся перед султаном от Константинополя и так будут кружиться до самой Буды! — крикнул Тулипан в самое ухо школяру, так как грохот труб, рожков, барабанов и медных тарелок мешал им разговаривать.
Султан сидел на чистокровном арабском гнедом коне. Позади ехали два полуголых сарацина и защищали его саженными опахалами из павлиньих перьев от жгучих лучей солнца. В ущелье было душно, и султан дышал тою же пылью и так же раскраснелся от жары, как самый ободранный его солдат.
Когда султан проезжал мимо скалы, можно было разглядеть, что под кунтушом у него алый атласный доломан, такого же цвета шаровары, а на голове зеленый тюрбан. Лицо у него худое, щеки впалые. Под длинным, тонким вислым носом — жидкие седые усы. Курчавая седая борода коротко подстрижена. Глаза навыкате.
Только Гергей собрался разглядеть его получше, как громыхнуло: тррах! Казалось, и небо и земля сотряслись от грома. Скала дрогнула.
Кони шарахнулись. Султан упал на шею своего коня… Музыка оборвалась. Поднялась невообразимая суматоха. С неба градом посыпался песок, обломки камней, клочья растерзанных людских тел, осколки оружия и капли крови. Кругом смятение и крики, обращенные к войскам, уже проходившим по долине.
— Мы погибли! — воскликнул Гергей и, всплеснув руками, устремил к долине полные ужаса глаза.
Там взвился к небу черный столб дыма.
Воздух сразу пропитался тяжелым запахом пороха.
— Что случилось? — спросил обомлевший от ужаса Тулипан.
Голова Гергея поникла.
— Горе! Янычар-агу приняли за султана!
4
Вслед за взрывом на мгновение наступила мертвая тишина: и люди и кони точно окаменели. Музыка, трубный вой, шум, конский топот, бряцанье оружия смолкли одновременно, словно в этот миг онемела вся вселенная.
Но мгновение спустя крики и брань тысяч людей слились в неистовый ураган звуков. Турецкая рать заметалась, как встревоженный муравейник. Люди устремились туда, где взвился огненный столб.
Вся земля была устлана мертвыми телами и ранеными.
Поднялся переполох и в дальних шеренгах. Там люди не могли понять, что случилось — выстрелила ли пушка венгерских войск, притаившихся в засаде, или взорвалась в обозе телега с порохом.
Но янычары сообразили, что на дороге подложили мину и что покушались на них. Как вспугнутый осиный рой, рассыпались они по лесу в поисках неприятеля.
Но в лесу не нашли никого, кроме священника, школяра и Тулипана.
Священника поддерживали под руки два янычара. Казалось, насильственно поставили на ноги труп. Глаза его были закрыты, на губах выступила кровавая пена. Оттого что он прятался в дупле трухлявого дерева, вся его одежда была словно осыпана опилками. Взрывом повалило дерево, и отца Габора выбросило из дупла.
Султан велел привести к себе всех троих.
Он сошел с коня. Вместо стула солдаты поставили на землю большой медный барабан. За неимением ковра один из старших офицеров покрыл его своим синим шелковым кафтаном.
Но султан не сел.
— Кто вы такие? — спросил он Тулипана, глядя на него в упор.
И по лицу и по оковам султан признал в нем попавшего в рабство турка.
— Я раб, — ответил Тулипан, стоя на коленях. — Видишь сам, отец правоверных: вот они, оковы на моих ногах. Не то я был бы уже янычаром. Зовут меня Тулипан. Я прах твоих высочайших ног.
— А кто этот щенок?
Гергей, сбитый с толку всем происшедшим, стоял, уставившись на султана. Он впервые видел перед собой карие глаза, размалеванное лицо и горбатый нос владыки миллионов людей, который лишь случайно не взлетел в турецкий рай.
— Приемный сын Балинта Терека, — ответил Тулипан подобострастно.
— Энингского пса?
— Его самого, ваше величество.
Султан бросил взгляд на священника.
— А это кто?
Священника держали под руки два янычара. Голова его низко свесилась, струившаяся изо рта кровь залила ему грудь. Нельзя было понять, в беспамятстве он или умер.
Тулипан взглянул на священника.
Один из старших офицеров схватил отца Габора сзади за волосы и вздернул его голову, чтобы Тулипану было виднее.
С подбородка полумертвого человека капала кровь. Грудь его часто вздымалась.
— Этот проклятый мне неизвестен, — ответил Тулипан.
— А школяр тоже не знает его?
Гергей замотал головой.
Султан кинул взгляд на юношу, потом снова обернулся к Тулипану.
— Что это был за взрыв?
— Ваше величество, — ответил Тулипан, — мы вот с этим школяром собирали в лесу грибы. А как услыхали музыку, поспешили сюда. Я, недостойный прах твоих ног, ждал только, чтобы ты проехал, и хотел крикнуть: «Освободите меня!»
— Стало быть, ты ничего не знаешь?
— Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру!
— Снимите с него кандалы, — приказал султан. — И наденьте их щенку на ноги. — Потом он взглянул на священника: — А этого пса пусть лекари возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания.
Султан снова сел на коня. Сыновья присоединились к нему, и в сопровождении бостанджи и разных начальников он поскакал к месту взрыва.
Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора уложили на землю и поливали ему шею и грудь водой из бурдюка. Так смывали с него кровь.
Какой-то турок с серьезным лицом, одетый в пепельно-серый кафтан, приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза.
Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам.
Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла.
Четверть часа спустя Тулипан оказался возле него. Он был в синей янычарской одежде, на голове у него торчал белый колпак с болтающейся кистью, на ногах были красные башмаки.
Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея:
— Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын!
Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал:
— Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом. Аллах могуч и справедлив!
Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею.
Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто Тулипан и правда переменился в душе?
5
Потом Гергей попал в толпу запыленных и усталых детей-невольников. С двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с пушками. Одна из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар волов. За пушками шел отряд топчу в красных коротких кунтушах. Позади них вели множество навьюченных верблюдов.
Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов жалобно просил:
— Дайте воды!.. Воды!..
Гергей грустно сказал Тулипану:
— Дайте ему воды.
— Нету, — ответил Тулипан по-венгерски и таким тоном, словно они беседовали в доме Цецеи. — Фляга на скале осталась.
— Слышишь, братик, нету, — сказал Гергей, обернувшись к мальчику. — Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера.
Чтобы легче было идти, Гергей то одной, то другой рукой поддерживал кандалы, но они как будто становились все тяжелее, и под вечер ему казалось, что он тащит на себе непомерный груз.
Маленькие пленники к этому времени уже сидели — кто на пушках, кто на верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости.
— Далеко еще до стоянки? — спросил Гергей солдата, шагавшего по правую руку от него.
Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления.
— Нет.
Турок был молодой круглолицый великан. Из рваной кожаной безрукавки высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно согласился бы иметь такие ляжки. За грязный красный платок, которым он был подпоясан, были засунуты два кончара. Рукоятка одного кончара была из оленьего рога, другого — из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился двойной нарост, каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная пика с заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников, которые шли в поход просто за добычей. Командовали этими наемниками все кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не набьют суму. Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей шкуры, на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на четыре части круга величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей.
— Ты турок? — спросил он Гергея.
— Нет! — гордо ответил юноша. — Я не принадлежу к народу, который ходит на грабежи.
Великан либо не понял оскорбительного замечания, либо не отличался особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом.
Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до головы, и больше всего поразили его огромные постолы турка. Постолы были протертые и рваные. Белая дорожная пыль попадала в них спереди и точно выстрелом выхлопывалась через дыру сзади.
— Грамоте знаешь? — спросил турок минут пятнадцать спустя.
— Знаю, — ответил Гергей.
— И писать умеешь?
— Умею.
— А турком стать хочешь?
— Нет…
Турок покачал головой.
— Жаль.
— Почему?
— Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать. А сейчас он паша.
— И сражается против своей отчизны?
— Он сражается за правую веру.
— Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил ваш пророк, то хотя бы шел сражаться в другие края.
— Он сражается там, где аллах велел.
Разговор прекратился.
Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль из своих дырявых постолов.
6
Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула на холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с темным небом, тоже усыпано красными звездами. На восточном крае его, выделяясь из всех остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять крупных алых звезд.
— Прибыли, — сказал великан и, довольный, почесал себе бок.
Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне и пастбищу, по буграм и жнивью.
Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут же нашел свое место, каждый человек — свою палатку. Красные звезды оказались кострами, на которых дымилась в котлах баранина с луком, а крупные алые звезды — четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим в сиянии факелов на верхушке шатра.
У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились.
На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга.
Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву.
Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока.
Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.
Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше?
Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.
Стражников всех сменили. Их заменили шатерники — незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания.
В лагере появились и верблюды-водовозы.
— Суджу! Суджу! — слышались отовсюду крики водоносов.
Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов.
Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.
Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.
Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.
— Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? — обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе.
— Молчи, песий сын! — заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой.
Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных.
— Юмурджак! — крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества.
Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея.
— Кто ты такой?
Юноша встал.
— Я раб, — ответил он удрученно. — Я только хотел спросить… Как же случилось, что вы живы?
— А почему бы мне не жить? — ответил турок, вздернув плечами. — Почему бы мне не быть в живых?
По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.
— А я слышал, будто вас повесили.
— Меня?
— Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.
При слове «священник» турок широко раскрыл глаза.
— А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем? Где он живет? — спросил турок, схватив Гергея за грудь.
— А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? — пролепетал юноша.
— Да нет, — ответил турок уже более мягко. — Хочу поблагодарить его за то, что пощадил меня. — И он положил руку на плечо Гергею. — Так где же этот священник?
— А вы разве тогда не поблагодарили его? — спросил Гергей.
— Все произошло так внезапно, — развел руками Юмурджак, — тогда не до благодарностей было. Я думал, он шутит.
— Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас?
— Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех пор узнал, что христианская вера велит прощать.
— А вы сделали бы ему добро?
— Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать, и за добро платить добром.
— Что ж, священник этот здесь, — доверчиво сказал Гергей.
— Здесь? В лагере?
— Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют во взрыве на мечекской дороге.
Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на жертву.
— Откуда ты знаешь этого священника?
— А мы живем с ним по соседству, — осторожно ответил Гергей.
— Священник не показывал тебе кольцо?
— Может, и показывал.
— Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды.
Гергей замотал головой.
— Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, — сказал он и сунул руку в карман.
Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое перо на его колпаке заколыхалось. Он повернулся и отошел.
Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению их пик видно было, где он проходил.
Гергей снова остался в одиночестве. Он присел на траву. Невольникам принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки. Турок, принесший еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока они ели, а если кто-нибудь шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок.
— Прочь, песье племя!
Гергей тоже отведал супу. Это была мучнистая болтушка — бурда без единой жиринки, без соли, обычная еда невольников в турецком лагере. И утром и вечером одно и то же.
Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на траву. Другие рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали.
Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу.
Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки.
Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он окидывал юношу взглядом.
Гергея это пугало, и он вздохнул с облегчением, увидев, что к нему опять приближается широкоплечая фигура великана.
Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно свиньи. Он не был в карауле, не нес никакого наряда и мог шататься где ему вздумается.
— Шатерники нас опередили, — пожаловался он долговязому солдату. — Едва один подсолнух нашел.
— А может, неверные постарались все убрать, — ответил асаб угрюмо. — Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и все убирают с поля — поспело или не поспело.
Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь и почесывая себе бок или ляжку.
Великан съел все семечки и надкусил даже сердцевину подсолнуха, но выплюнул ее.
— Тебе не дали поесть? — спросил его Гергей.
— Пока еще нет, — ответил турок. — Сперва кормят янычар. Я ведь впервой в походе.
— А кем ты был раньше?
— Пастухом. Стадо слонов пас в Тегеране.
— Как тебя зовут?
— Хасаном.
Рядом с ними на траве сидел янычар. Он держал в руке кусок вареной грудинки и ел, срезая с кости мясо.
Янычар заговорил:
— Мы его просто Хайваном зовем, потому что он скотина.
— Почему скотина? — спросил Гергей.
— Потому что ему всегда снится, будто он янычар-паша, — ответил янычар, бросив кость за спину.
7
Гергей вытянулся на траве, положив руку под голову.
От усталости у него слипались глаза, но спать он не мог. В голове вертелась одна неотвязная мысль: как освободиться?
Он с неудовольствием заметил, что Хайван вернулся и, чавкая, снова примостился возле него. Парню, видно, досталась баранья ножка из какого-нибудь котла.
— Неверный, — окликнул Хайван юношу, пнув его в колено, — если ты голоден, я и тебе принесу.
— Спасибо, — ответил Гергей. — Я не голоден.
— Ты не ел с тех пор, как мы схватили тебя?
— Говорю тебе, что я не голоден.
Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден. Он покачал головой.
— А я всегда голоден, — и продолжал чавкать.
Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив голову на руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с востока над шатрами. Голова караульного, стоявшего шагах в тридцати от них, наполовину прикрыла лунный диск, и силуэт этого турка напоминал тень епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны.
— Не спи, — тихо сказал Хайван. — Я тебе кое-что сказать хочу.
— Успеешь и завтра.
— Нет, мне нужно сегодня.
— Тогда говори живей.
— Подожди малость, пока луна ярче засияет.
На одной стороне полукруга, куда их согнали, началось движение. От группы вооруженных караульных отделились шесть теней.
Это были новые невольники — пятеро мужчин и одна женщина.
Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина куталась в большой темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.
— Пустите меня к султану! — заревел по-венгерски один из мужчин глубоким, медвежьим басом. — Я не немец! Немец — собака, а я человек. Меня трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как вы смеете трогать меня!
Но солдаты не понимали, что говорит венгр, и, как только он останавливался, подталкивали его в спину.
Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.
Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:
— Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто первый им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились вместе со своим жуликом султаном!
Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые тащили пушки. Тщетно она кричала и отбивалась — ее уволокли силой. Четверо мужчин молча сидели на траве. Это были немецкие солдаты. На груди одного блестел панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.
Гергей обернулся к венгру и спросил:
— Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?
— Наверно, — нехотя ответил венгр. — Я встретился с ними только здесь, в винограднике… Воду тут дают? Пить хочется.
Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.
Он сидел среди остальных в одной сорочке.
— Ночью вряд ли дадут, — ответил Гергей. — А как вы попали в рабство?
— Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые!
— А вы сами-то из Буды?
— Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!
— А вы знаете Петера Цецеи?
— Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная.
— А что он поделывает?
— Что поделывает? Сражается.
— Сражается?
— Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев.
— С одной-то рукой?
— С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.
— Балинт Терек?
— Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!
— Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?
— Как же, случилось! — Чеботарь засмеялся. — В битве ему деревянную руку отхватили.
— А дочку его вы знаете? — робко спросил Гергей.
— Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче.
— Красивая девушка, правда?
Сапожник пожал плечами.
— Ничего, хорошенькая. — Он замолчал на миг и дернул себя за ус. — Чтоб господь покарал этих басурман! — сказал он вдруг изменившимся голосом. — Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик…
— А когда вы уехали из Буды? — продолжал допытываться Гергей.
— Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь?
— Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?
— Наверняка попадет.
— Почему же наверняка?
— А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу.
— Что такое? Что вы говорите?
— Верно, верно… В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится «Иллаллах»: турки орут, кричат, славят своего бога.
— Этого быть не может!
— Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость.
Гергей вздрогнул.
— Это все пустяки, суеверие.
— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!
— Так вы потому и удрали?
— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци тоже. И еще его милости господину Перени.
Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.
Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.
— Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что.
Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента.
— Погляди, — сказал он, — это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь — так стукну по башке, что ты сдохнешь!
Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул.
Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники.
— Я плохо вижу, — сказал юноша, — очень мелко написано.
Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей.
Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал.
Вдруг юноша вскинул голову и спросил:
— Ты показывал кому-нибудь эти листки?
— Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.
Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.
— Деньги твои мне не нужны, — сказал Гергей. — Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить.
— О чем же?
— Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно.
— Нет, это он сделал, наверняка он!
— Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри — жив он или помер.
Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.
— А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, — уговаривал его Гергей. — Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит.
И он снова углубился в чертежи.
Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х — самое уязвимое место крепости; О — место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.
Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.
Что ж теперь делать?
Украсть? Невозможно.
Сжечь? Турок задушит.
Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам.
Вот и все, что он мог сделать.
Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними — залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.
Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.
Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.
Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.
— Священник еще жив, — сказал турок, присев на корточки, — но, говорят, до утра не протянет.
— Ты видел его?
— Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.
Гергей прикрыл глаза рукой.
Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.
— Ты, может, сообщник его?
— А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!
Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.
— А эти бумаги приносят счастье?
— Не бумаги, а их тайна. Но только турку! — сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.
— Так говори же! — прошептал великан, глядя на него алчными глазами. — Я исполнил твое желание.
— Ты должен еще освободить меня.
— Ишь ты, чего захотел!
— Но ведь для тебя дорога эта тайна?
— А я у кого-нибудь другого узнаю.
— Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!
Турок схватил юношу за горло.
— Задушу, если не скажешь!
— А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.
Но больше он не мог проронить ни слова — турок точно тисками сдавил ему горло.
У юноши занялось дыхание.
Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.
— Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?
Гергей еще не отдышался и не мог говорить.
— Прежде всего, — ответил он наконец со стоном, — перепили мне кандалы.
Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал — и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву.
— А дальше? — спросил турок. Глаза его горели.
— Достань мне колпак и плащ сипахи.
— Это уже труднее.
— Сними с кого-нибудь из спящих.
Турок почесал шею.
— И это еще не все, — продолжал Гергей. — Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.
— Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар — вот этот, что поменьше.
— Ладно.
Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, как тени, шагают взад и вперед.
Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее.
— Погоди, — сказал великан.
Он встал и поплелся к проходу между палатками.
8
Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо — следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну — землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-стервятника. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал — усталые солдаты спят и стоя.
Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу.
Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.
И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.
Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева — окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене — две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой — три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли — никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.)
На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса — в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином.
Отец Габор поднял голову и заговорил:
«С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику — начнем заниматься только турецким и немецким языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха».
Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.
«Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясняться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся».
Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал:
«И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит».
«Погоди, сударик! — улыбнулся отец Габор. — Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон».
В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса — легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях.
«Гости приехали, — сказал он священнику. — Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор».
На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.
Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих — невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами — поднял маленького Фери Терека и поцеловал его.
«Ты помнишь, кто я такой?»
«Дядя Миклош», — ответил мальчик.
«А как моя фамилия?»
Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.
Вместо Фери ответил Янош:
«Зирини».
«Ах ты! Не Зирини, — поправил отец, — а Зрини!»
Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву.
И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.
По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой.
Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Терека, а на другом конце — сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису.
Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой.
«Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?»
«А какого веса, батюшка?»
«Весом в тысячу фунтов, черт побери!»
«Для отливки пушки в тысячу фунтов, — встав, начал мальчик, — требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку…»
«А железная палка зачем?» — спросил Балинт Терек.
«Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится».
Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:
«Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда все готово, глиняный стержень устанавливают на дно ямы, посередине, и проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом из очищенной и раскатанной глины изготавливают стенки формы для ствола, тщательно укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и стенками формы повсюду должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и пушка может быть толще. Когда все готово, форму снаружи обкладывают камнями и железными подпорками, по бокам в две ямы накладывают по десяти саженей дров, а на дрова медь. Потом…»
«Ты про что-то забыл…»
«Про свинец», — подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.
«Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! — запальчиво ответил Янчи. — Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова, покуда медь не начнет плавиться…»
«А ты не сказал, какого размера должна быть печь», — снова подсказал младший брат.
«Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает».
Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.
«Ну погоди, — проворчал он, сверкнув глазами, — мы еще с тобой посчитаемся!»
«Ладно, — сказал отец. — Если ты чего не знаешь, брат доскажет. Скажи, Ферко, что он упустил?»
«Что упустил? — переспросил малыш, передернув плечами. — Когда пушка остыла, ее вытаскивают из земли…»
«Ну да! — торжествующе сказал Янчи. — А обточка? А зачистка? А три пробных выстрела?»
Фери залился краской.
Если бы гости не схватили их и не начали целовать, мальчики подрались бы тут же за столом.
«Забавнее всего, — сказал Балинт Терек, рассмеявшись, — что они оба забыли про запальное отверстие».
Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о Гергее.
«Из него выйдет отменный человек, — сказал Балинт Терек, указав на Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь лошадкой. — Голова у него — огонь, только вот руки еще слабоваты».
«Эх, — заметил Зрини, махнув рукой, — дело не в силе рук, а в силе души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!»
Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки.
«Дети, попрощайтесь с гостями и ступайте под крылышко матери», — приказал Балинт Терек.
«А разве дядя Шебек не будет петь?» — спросил малышка Фери.
Невысокий, обросший бородой человечек с кротким лицом зашевелился и взглянул на Балинта Терека.
«Добрый Тиноди, — сказал Зрини, ласково посмотрев на него, — правда, спел бы ты нам что-нибудь хорошее».
Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню.
«Ладно, — согласился отец, — так уж и быть, прослушайте одну песенку, а потом протрубим отбой».
Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти струнам лютни.
«О чем же вам спеть?»
«Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе».
«Мохачскую?»
«Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания».
«Нет-нет! — ответили гости. — Послушаем самую новую».
Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и примостились у дверей.
Тиноди еще раз пробежал пальцами по струнам. Отхлебнул глоток из стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом:
Пел Тиноди совсем необычно — скорее рассказывал, чем пел. Одну строчку споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет вести самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки.
Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется вольно, как будто в зале он сидит один и поет для себя.
Стихи у него совсем простые и, как заметил однажды отец Габор, при чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то становятся прекрасными и трогают сердца, точно в его устах слова приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди сказать «траур» — и перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит «битва» — у всех перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет «бог» — и каждый видит божественное сияние.
Гости сидели, опершись локтями о стол, но после первой же строфы закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта Терека. В Мохаче он бился бок о бок с королем, был в числе его телохранителей. Из отважных участников Мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи человек. В Венгрии царило уныние, чувство бессилия и смертной тоски, будто вся страна покрыта гробовым покровом.
Тиноди пел о Мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же он поминал знакомые имена погибших — все плакали.
Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а скорее протяжный вздох.
Зрини хлопнул рукой по своей сабле.
«Воскресит!»
И, вскочив, поднял правую руку.
«Други, принесем священную клятву отдать всю нашу жизнь, все наши помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком ложе, пока в нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!»
«А немец? — горестно спросил Балинт Терек и откинулся на стуле. — Неужто двадцать четыре тысячи венгров опять сложат голову для того, чтобы немец властвовал над нами? Не нам, а псам они указ! Во сто раз лучше честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!»
«Твой тесть тоже немец! — вспыхнув, крикнул Зрини. — Немец все-таки христианин».
Старик тесть замахал рукой, желая их успокоить.
«Во-первых, я не немец. Дунай тоже не немецкая река, когда течет по Венгрии. Правильнее всего будет, если венгр не станет воевать еще по меньшей мере лет пятьдесят. Прежде чем сражаться, нам надо плодиться и множиться».
«Благодарю покорно! — стукнув по столу, воскликнул Зрини. — Я не желаю пятьдесят лет валяться в постели!»
Он поднялся из-за стола, и сабля его зазвенела…
Этот звон и пробудил Гергея — он открыл глаза, но с изумлением обнаружил, что сидит вовсе не за столом Балинта Терека, а лежит под звездным небом, и перед ним стоит не Зрини, а широкоплечий турок.
Это был Хайван. Он тронул Гергея за ногу, желая разбудить его.
— Вот тебе одежда! — сказал он, бросив юноше плащ и тюрбан. — А коня мы раздобудем по пути.
Гергей накинул на себя плащ сипахи и напялил на голову высокий тюрбан. Все было ему немного велико, но Гергей радовался больше, чем если бы ему подарили венгерское платье, сшитое из бархата и тонкого сукна.
Великан нагнулся, нажал разок-другой и сбил кандалы со второй ноги школяра, потом пошел впереди него по направлению к северу.
Плащ был длинен Гергею, пришлось его подвязать. Юноша торопливо зашагал рядом с великаном.
В шатрах и перед шатрами все спали. Некоторые шатры, украшенные медными шарами и конскими хвостами, охранялись стражами, но и стражи забылись сном.
Казалось, лагерь растянулся до края света и весь мир заставлен шатрами.
Они попали в огромное верблюжье стадо. Шатров в этом месте было уже меньше. Люди спали повсюду, лежа прямо на траве.
Хайван остановился у шатра, залатанного кусками синего холста.
— Старик! — крикнул он. — Вставай!
Из палатки вылез лысый старичок с длинной седой бородой. Он вышел босой и в рубахе до колен.
— Что такое? — спросил он, широко раскрыв глаза от удивления. — Это ты, Хайван?
— Я. Неделю назад я торговал у тебя этого серого коня. — Он указал на огромную и нескладную серую лошадь, которая паслась среди верблюдов. — Отдашь, как уговорились?
— И ради этого ты разбудил меня? Бери своего серого и плати двадцать курушей, как я и сказал.
Турок вытащил из пояса серебро. Сперва он сосчитал деньги, перебирая монеты на одной ладони, потом на другой, и наконец отсчитал их в ладонь барышника.
— Шпоры тоже нужны, — сказал по-турецки Гергей, пока торговец отвязывал лошадь.
— А в придачу дай мне пару шпор, — заявил старику Хайван.
— Это уж завтра.
— Нет, сейчас давай.
Барышник вошел в шатер. Рылся, бренчал в темноте. Наконец вынес пару ржавых шпор.
9
В этот час и Юмурджак бродил по лагерю среди палаток, в которых помещались больные.
— Где тот раб, который хотел нынче отправить в рай нашего всемилостивейшего падишаха? — спросил он стражника.
Тот указал на белую четырехугольную палатку.
Перед палаткой вокруг воткнутого в землю смоляного факела сидели на корточках пять стариков в белых чалмах и черных кафтанах. Это были придворные лекари султана. У всех пятерых были серьезные, почти скорбные лица.
Юмурджак остановился перед стражем, охранявшим палатку.
— Могу я поговорить с пленником?
— А ты лекарей спроси, — почтительно ответил стражник.
Юмурджак поклонился лекарям. Те кивнули ему в ответ.
— Эфенди, если вы разрешите мне побеседовать с больным, то сослужите добрую службу падишаху.
Один из лекарей передернул плечами и повел рукой. Это могло означать и «нельзя» и «зайди в палатку».
Юмурджак предпочел второе толкование.
Полог палатки был откинут. Внутри горел висячий светильник. Священник лежал на постели с полуоткрытыми глазами.
— Гяур, — окликнул его турок, подойдя к постели, — ты узнаешь меня?
Голос его дрожал.
Отец Габор не ответил. Он все так же неподвижно лежал на спине. Светильник едва освещал его лицо.
— Я — Юмурджак, которого когда-то тебе поручили повесить, а ты ценою талисмана освободил меня.
Священник не отвечал. Даже ресницы его не дрогнули.
— А теперь ты раб, — продолжал турок, — и тебе наверняка отрубят голову.
Священник молчал.
— Я пришел за талисманом, — вкрадчиво продолжал турок. — Для тебя он ничто, а у меня вся сила в нем. С тех пор как я лишился талисмана, меня преследуют неудачи. Стоял у меня дом на берегу Босфора — чудесный маленький дворец, я купил его, чтобы на старости лет было где приютиться. Дом мой сгорел дотла. А сокровища, которые хранились в нем, растащили. Месяца три назад меня ранили в бою. Взгляни на мою левую руку, — она, быть может, навек искалечена. — И он показал на длинный красный шрам.
Священник лежал неподвижно, безмолвный, как окружавшая его тьма.
— Гяур, — продолжал турок, чуть не плача, — ты ведь добрый человек. Я часто вспоминал тебя и всегда приходил к выводу, что доброта твоего сердца беспримерна. Верни мне мой талисман!
Священник не отвечал. В тишине слышно было, как зашипел светильник, — должно быть, муха влетела в пламя.
— Я сделаю все, что ты захочешь, — продолжал турок немного погодя. — Попытаюсь даже спасти тебя от рук палачей. Мой отец — могучий паша. Старший мой брат — Арслан-бей. Покуда человек жив, в нем жива и надежда. Только скажи: где мой талисман?
Священник молчал.
— Где талисман? — Турок заскрежетал зубами и схватил священника за плечи. — Где талисман?
Голова отца Габора поникла. Юмурджак поднял его одним рывком и посадил.
Подбородок мертвеца отвалился. Остекленевшие глаза уставились на турка.
10
Когда миновали последнего стража, Хайван остановился.
— Вот, — сказал он, — я сделал все, что ты пожелал. А теперь скажи, какое же загадочное счастье ношу я при себе?
— Это кабала, — таинственно ответил Гергей.
— Кабала? — повторил турок ворчливо и насупил брови, пытаясь проникнуть в сокровенный смысл непонятного ему слова.
— Если приглядишься получше, — сказал школяр, прислонившись плечом к седлу, — увидишь на листочках изображение звезд. Вокруг каждой доброй звезды священный дервиш написал молитву. Но ты обещал мне и кончар.
Турок протянул школяру оба свои кончара.
— Выбирай!
Гергей взял тот, что был поменьше, и засунул себе за пояс.
— Эти картинки, — продолжал он, — нужно носить у себя на теле. Разрежь каждый листик на семь частей и зашей в подкладку одежды. Положи также и в подкладку тюрбана. Там, где спрятан священный пергамент, пуля не тронет тебя.
Глаза турка сверкнули.
— Это верно?
— Так говорит священный дервиш. Ты же слышал, наверно, о героях, которых пуля не берет.
— Слышал, конечно.
— Так вот, ни за деньги, ни за ласку эти листки не отдавай и никому не показывай, не то отнимут, украдут или выманят у тебя.
— Ого! У меня есть башка на плечах.
— Но это еще не все. Один листок гласит: пока не станешь знатным господином, не подымай оружие, не подымай руки на женщин и детей и все свои силы положи на ратные дела.
— Положу.
— Тебя ожидают высокие почести: ты станешь бейлер-беем Венгрии.
Турок даже рот раскрыл от удивления.
— Бейлер-беем?..
— Разумеется, не завтра поутру, а со временем, когда прославишься своей отвагой. Кроме того, здесь написано, что ты обязан жить согласно Корану: быть усердным в молитвах, в святых омовениях и за добро платить людям добром.
Огромный глупый человек смотрел на школяра с благоговением.
— Мне часто снилось, что я знатный господин, — пробормотал он. — Живу в мраморном дворце, хожу в шелковом кафтане, и окружает меня множество жен. Вот что мне снилось… Так, значит, на семь частей?
— На семь. Причем не обязательно, чтобы они были одинаковые. Размер, их должен определяться тем, какую часть тела ты пуще всего бережешь.
Турок, очень довольный, задумчиво смотрел вдаль.
— Ну, — сказал он, вскинув голову, — если я буду господином, то возьму тебя в писари.
Гергей кусал губы, чтобы не рассмеяться.
— Что ж, садись, дружок, — ласково сказал Хайван и держал коня под уздцы, пока школяр взбирался на седло.
— Хайван, вот тебе кольцо. Знай, что венгр не привык ничего принимать даром.
Хайван взял кольцо и уставился на него.
Гергей продолжал:
— Ты дал мне свободу и коня, а я тебе подарю за это кольцо. Ну, аллах тебе в помощь, гололобый! — И он хлестнул коня.
Но Хайван схватил уздечку.
— Стой! Это ведь турецкое кольцо, правда?
— Да.
— Где ты взял его?
— А тебе-то что? Если уж очень хочешь знать, так кольцо принадлежало одному янычару.
Хайван некоторое время тупо смотрел куда-то в пространство, потом протянул кольцо Гергею.
— Не нужно. Ты красной ценой отплатил мне и за коня и за свободу, — и сунул кольцо ему в карман.
Гергей избрал путь на юг, чтобы в случае погони ехать не той дорогой, что вела на Буду.
Луна, проглядывавшая среди туч, уже клонилась к западу. На востоке забрезжила заря.
Широкий большак пересекала узкая проселочная дорога. Гергей приметил на ней всадника, ехавшего крупной рысью.
Если они оба поскачут одинаково быстро, то встретятся как раз на перекрестке.
Гергей в первое мгновение придержал коня, но когда и встречный всадник замедлил ход, пустился галопом, решив опередить его на сто шагов.
Он не спускал глаз с верхового и при свете разгоревшейся зари с изумлением заметил, что навстречу ему едет янычар в высоком тюрбане.
Гергей натянул поводья и остановился.
Остановился и турок.
— Дьявол бы его побрал! — пробурчал юноша. — Еще схватит меня…
От страха у него даже дух захватило.
Но тогда, словно колокольный звон, отдались у него в сердце слова Иштвана Добо: «Главное — не бояться!»
Добо он не видел с детства. С тех пор как Балинт Терек оставил Фердинанда и перешел на сторону короля Яноша, Добо не приезжал ни в Сигетвар, ни в Шомодьвар, ни в Озору. Однако Гергей вспоминал о нем с благодарностью, и слова Добо: «Главное, сынок, не бояться!» — запали ему в душу.
Низенькая турецкая лошадка снова тронулась. Тогда и Гергей пришпорил коня. Ладно, будь что будет, встретимся на перекрестке. Может быть, турок вовсе и не за ним гонится. Крикнет: «Доброе утро!» — и промчится дальше.
В самом деле, повернуть на север удобней всего по этой проселочной дороге. Стало быть, встреча с турком неминуема.
А что, если турок выхватит оружие?
Гергей никогда еще не участвовал в схватке. При дворе Балинта Терека его учили фехтованию и отец Габор, и сам Балинт Терек, да и с турками-невольниками он сражался ежедневно. Но это была только игра. Противники выходили с ног до головы закованные в латы и даже топориками едва ли могли ранить друг друга.
Была бы у него хоть пика или сабля, как у янычара! А то этот жалкий кончар!
«Главное — не бояться!» — снова зазвучало у него в душе.
И он поскакал вперед.
Но турок и не думал скакать ему навстречу, а стоял как вкопанный.
Гергей сгоряча помчался по проселку и едва не завопил от радости, увидев, что турок повернул коня и мчится прочь без оглядки.
Стало быть, это не кто иной, как Тулипан.
— Тулипан! — крикнул Гергей, расхохотавшись. — Не дурите!
Услышав окрик, турок пуще принялся настегивать свою лошадку и понесся во весь опор по узкой проселочной дороге. Маленькая лошадка бежала хорошо, да вот беда — лужи на дороге и земля глинистая. Турок решил перескочить через канаву, чтобы свернуть в поле. Лошадь поскользнулась, и турок, свалившись, прокатился по земле.
Когда школяр подъехал, Тулипан стоял уже на ногах, держа в руке пику.
— Тулипан, — крикнул ему Гергей, заливаясь смехом, — не дурите!
— О, черт побери! — смущенно сказал Тулипан. — Так это вы, барич?
— Однако ж вы храбрый витязь! — пошутил Гергей и соскочил с коня.
— А я думал, гонятся за мной, — сказал Тулипан в замешательстве. — Как же вы-то спаслись?
— Голова помогла. Сначала я ждал, что вы меня освободите.
— Никак было невозможно, — оправдывался Тулипан. — Невольников согнали на середину лагеря, и стражи кругом было столько, что я и сам-то едва удрал.
Он подергал своего коня, поднял его на ноги и, почесавшись, добавил:
— Чтоб вороны заели эту клячу! Как же я на ней домой доеду? Да еще на мне эта одежда… Убьют по дороге.
— Останьтесь в одной рубахе, а шаровары ничего, сойдут.
— Так я и сделаю. Вы, барич, не поедете со мной?
— Нет.
— А куда же вы?
— Я поеду в Буду.
— Тогда опять попадете туркам в лапы.
— Я раньше них поспею туда. Если же какая беда стрясется, там мой господин, а он человек могущественный. Пожелай он, так и королем бы стал!
Тулипан снова взобрался на свою лошадку. Гергей протянул ему руку и сказал:
— Передайте поклон домашним.
— Спасибо, — ответил Тулипан. — И от меня тоже низкий поклон барину. Только не говорите, что пьяным меня застали. Я ведь не господское пью вино, а то, что дворне дают.
— Ладно, ладно, Тулипан! С богом!
Тулипан еще раз обернулся.
— А где же священник?
Глаза юноши наполнились слезами.
— Он, бедняга, болен. Мне не удалось с ним поговорить.
Гергей хотел еще что-то добавить, но либо слезы помешали, либо он передумал. Дернул за повод и тронулся на восток.
День Гергей провел в лесу. Спал. Только вечером решился он ехать кружным путем к Буде, и то наугад.
Уже всходило солнце, когда он выехал на большой луг, раскинувшийся под горой Геллерт. Гергей сбросил с головы тюрбан, а плащ перекинул через заднюю луку седла.
Трава была осыпана жемчугом росы. Гергей слез с коня. Разделся до пояса. Набрал росы в обе ладони и начал смывать с себя двухдневную пыль. Умывание освежило его.
Тем временем конь успел попастись. Согревшись от первых лучей солнца, Гергей поскакал дальше по широкой дороге.
Вдоль всей дороги виднелись следы недавнего будайского сражения: валялись сломанные копья, разбитые пищали, треснувшие наплечники, трупы лошадей, латы, сабли, жалкие немецкие шлемы, напоминавшие выкрашенные в черный цвет котелки.
И землю устилали мертвые тела.
Возле тернового куста лежали пять немцев. Двое упали ничком, один свернулся клубком, у последних двух были размозжены головы. Троих, должно быть, наповал уложили пули, а двое подползли сюда, смертельно раненные, и здесь испустили дух.
Над полем стоял тяжелый смрад.
Когда Гергей приблизился, с трупов взлетели вороны и закружились над ними. Затем сели подальше и продолжали свое пиршество.
Только заслышав звуки трубы, отвел Гергей глаза от этого скорбного зрелища. Из Буды медленным шагом спускался под гору отряд всадников в красной одежде. Впереди них шел длинный строй пеших солдат в синих одеяниях.
В передовом отряде ехал всадник в белой сутане с капюшоном.
«Это знаменитый монах Дердь. Кому ж еще быть другому!» — подумал Гергей, и сердце его заколотилось.
Школяр столько слышал с самого детства о монахе Дерде, что человек этот казался ему выше короля.
Рядом с монахом скакал всадник в красном бархатном ментике, даже издали сверкавшем драгоценными камнями.
Гергей узнал Балинта Терека.
Удрать?
Но его бегство может навести на подозрения. Балинт Терек отрядит погоню, и он, Гергей, предстанет перед очами своего возлюбленного господина в качестве преступника.
Рассказать ему, что он натворил вместе с отцом Габором?
Но тогда господин Балинт сразу же прогонит его с глаз долой. Ведь это он сам вызвал турок против немцев. И теперь ему же придется выслушать от своего воспитанника, что тот хотел уничтожить турок.
Голова Гергея горела. Врать он не любил. Особенно бесчестным считал лгать тому, кто его вырастил.
И, весь залившись краской, он застыл с непокрытой головой у обочины дороги. Затем слез с коня, взял его под уздцы.
Будь что будет!
Голодный конь, почуяв себя свободным, сразу начал щипать траву.
Эх, благослови, господь, коня и голодное его брюхо! До чего же славно дергать сейчас конягу налево, направо, круто поворачивать, точно это норовистый конь! Какое счастье, что можно стать спиной к господам, увлеченным беседой!
Вот уже совсем близко слышится цоканье подков и звуки речей. А старый конь все мечется налево, направо, то бежит вокруг хозяина, то хозяин вокруг него.
И подумать только: оказывается, ветер тоже способен сослужить добрую службу! Он прилетел с востока и поднял на дороге завесу из желтой пыли. Сквозь нее видно было только одно: какой-то паренек мучится в поле с неуклюжим серым конягой. Очевидно, немцы оставили лошадь без призора. Пусть парнишка себе ее возьмет, не жалко!
Гергей вздохнул с облегчением, когда господа проехали мимо и никто не крикнул ему: «Гергей, сын мой!»
Он снова вскочил на коня. Сперва лег животом, потом перекинул ноги и, обернувшись, стал смотреть на шествие.
Только тогда он заметил, что пешие солдаты в синей одежде скованы цепями. Одежда у них изодрана, волосы забрызганы грязью, лица бледны. Среди них нет ни одного старика. Много раненых. У одного, высокого оборванного пленника, лицо распухло и все в красных и синих кровоподтеках. На изуродованной физиономии виден только один глаз.
Уж не Балинт ли Терек дал ему по переносице?
11
Буду Гергей видел впервые.
Уйма башен, высокие стены, в сторону Пешта спускается тенистый королевский парк. Гергей только диву давался.
Так здесь и жил король Матяш? Здесь жил король Лайош? И здесь живет сейчас, любуясь всем, его маленькая Эва?
У ворот стоял стражник с алебардой, но он даже не взглянул на Гергея.
Юноше показалось немного странным, что с ним не здороваются, но это было, видимо, в порядке вещей. Он посмотрел на королевский двор и украшавший его большой круглый бассейн из красного мрамора. Затем остановился на площади Сент-Дердь. Внимание его привлекли большие пушки на колесах. Пушки были закопченные и неуклюжие. По облепленным грязью колесам видно, что их забрали у немцев недавно, быть может, только вчера.
— Добрый день, господин витязь! — обратился он к стражу, караулившему пушки. — У немцев взяли пушки, правда?
— Да, — гордо ответил круглолицый черноволосый солдат с подкрученными кверху усами. Выражение лица у него было такое, будто он все время дует на что-то горячее.
Гергей снова воззрился на пушки. Три пушки были такие большие, что их и двадцати волам не сдвинуть с места. И все они еще пахли порохом.
— Господин витязь, — заговорил снова Гергей, — вы не знаете старика Цецеи с деревянной рукой?
— Как не знать!
— А где он живет?
— Вон там, внизу, — и солдат кивком головы указал на север, — на улице Сент-Янош.
— Я ведь не знаю здешних улиц.
— Так ты, братец, езжай все прямо, а там поспрошаешь. Живет он в зеленом домике. Над дверями висит лук. Там живет оружейник, луки делает.
— Саггитариуш?
— Он самый.
Гергей еще раз оглядел пушки и двинулся дальше на своем сером коне.
После долгих расспросов он нашел наконец улицу Сент-Янош и двухэтажный домик, выкрашенный в зеленый цвет.
В домике было по фасаду пять окон: три на втором этаже и два внизу. Парадный вход был не больше обычной комнатной двери, и над ним висел жестяной лук красного цвета.
Цецеи жил на верхнем этаже. Гергей застал старого барина в утреннем кунтуше и домашних туфлях. Он бил хлопушкой с длинной рукояткой облепивших шкафчик мух.
— Получай, собака! — приговаривал он, нанеся удар, громкий, точно ружейный выстрел.
Заслышав шаги, он сказал:
— Смелее мухи зверя нет! Вот я бью, колочу их на глазах друг у дружки, а муха, вместо того чтоб улететь, садится мне на бороду. Получай, собака! — И он взмахнул хлопушкой.
— Батюшка, родимый! — с улыбкой приветствовал его Гергей. — Доброе утро!
Цецеи удивленно обернулся. Но и Гергею было чему подивиться. Как же так? Борода Цецеи сползла ниже, чем была. Дома она росла от самых глаз, а здесь — Гергей приметил сразу — старик бреет верхнюю часть лица и даже чуть помолодел от этого.
— Ба! Сын мой, Гергей! — Цецеи с изумлением уставился на него. — Так это ты, душа моя?
Гергею и самому казалось непостижимым, что он очутился здесь, однако он все ждал, что его расцелуют, обнимут, как это бывало обычно дома, в Керестеше.
Тут и хозяйка вышла из соседней комнаты.
Она была тоже ошеломлена и глядела на Гергея во все глаза.
— Как же ты приехал! — спросила она. — Каким ветром тебя занесло, сынок?
«А ведь прежде словно ласковее встречала меня», — мелькнула у Гергея мысль, да, пожалуй, и не мысль, а так, только мгновенное чувство.
— Я приехал за вами, — ответил Гергей. — Вам надо вернуться в Керестеш.
— Ого! — ответил старик таким тоном, точно хотел сказать: «Вот это уж глупее глупого!»
Да и хозяйка смотрела на Гергея жалостливо, словно на дурачка, сморозившего какую-нибудь чепуху.
— Ты голоден, душа моя? — спросила она, положив ему руку на плечо. — Может быть, и не спал ночью?
Гергей и кивнул и замотал головой, бросил взгляд на открытую дверь, затем уставился на шахматную доску.
— Ты Вицушку ждешь, правда? — Хозяйка взглянула на мужа и улыбнулась. — Ее нет дома. Она даже не приходит. Живет у королевы. Только изредка удается ей побывать дома. Да и тогда она приезжает в карете с придворным форейтором. Вон оно как!
Но, услышав шипенье из кухни, она всплеснула руками.
— Иисус Мария! У меня молоко убежит!
Гергей ждал, что Цецеи продолжит речь о Вицушке, но старик сидел, моргал глазами и молчал.
— А где же отец Балинт? — спросил Гергей, а у самого будто тяжелый камень навалился на сердце.
— Хоронит! — ответил Цецеи скучным голосом. — Собрал несколько монахов, и они все хоронят.
— Немцев?
— Конечно, немцев. С тех пор как началась война, он каждый день пропадает на кладбище. Можно подумать, что немцев и впрямь стоит хоронить.
— И не стреляли в него?
— Они в белых рубахах. По ним не стреляют.
— А я видел многих непогребенных.
— Верю, братец. Мы врагов хорошо порубали.
Слово «братец» тоже неприятно кольнуло Гергея. Но больше терпения у него не хватило, и он свернул разговор на Вицу.
— Сейчас она тоже у королевы?
— Да, — ответил старик и, поднявшись, заковылял по комнате.
Приняв строгий и важный вид, он рассказал, что недавно монах Дердь повел Вицушку во дворец и в саду представил ее королеве. Младенец-король вдруг улыбнулся и потянулся ручонками к Вице. А Вица не растерялась — схватила его на руки, как делала обычно дома с крестьянскими ребятишками, и, забыв о почтительности, подбросила. Потом сказала даже: «Глупышечка!» С того дня королева оставила ее у себя и теперь даже ночевать не отпускает домой.
Поначалу Гергей слушал старика только с интересом, потом глаза его загорелись. Лишь одно показалось ему странным: почему старик Цецеи придает своему лицу величественное выражение и холодно поглядывает на него? И Гергей опять помрачнел.
— Ну что с тобой? — гаркнул старик. — Что ты по-дурацки таращишь глаза?
— Я спать хочу, — ответил Гергей, едва сдерживая слезы.
Он понял, что маленькой Эве не быть его женой.
12
Но что же произошло в Буде?
А то, что немцы хотели занять ее. Королева готова была согласиться на это, да венгерским господам пришлось не по нраву, что во дворце Матяша станет хозяйничать немец. Нет, пусть уж венгерским королем будет наконец венгр!
Призвали на помощь турок, а до их прихода оборонялись своими силами. К приходу передовых отрядов турок ряды немцев сильно поредели. Когда же явился султан с его несметными полчищами, войско Роггендорфа было разбито.
Монах — так все звали знаменитого Дердя Мартинуззи — приветствовал султана четырьмя сотнями пленных немцев.
Вместе с монахом поехали Балинт Терек и седой Петер Петрович.
Султан расположился станом у Черепеша, в одном переходе от Буды. Венгерских вельмож он милостиво принял в шелковом своем шатре с башенкой и крылечком. Всех троих он знал по имени. Знал и то, что этот монах — разум венгров. Балинт Терек был ему известен еще с того времени, когда султан хотел водрузить флаг с полумесяцем на башне Вены. Тогда Балинт Терек наголову разбил Касон-пашу и его рать; с тех пор турки вспоминали о нем, как о «дьяволе, изрыгающем пламя».
Про старика Петровича толмач сообщил султану, что он родня младенцу-королю и что именно он в 1514 году сшиб с коня Дердя Дожу и захватил его в плен.
Вельмож ввели в шатер. Все трое поклонились. Султан, протянув руку, сделал шаг по направлению к гостям. Монах шагнул навстречу и приложился к его руке. Поцеловал руку султана и старик Петрович.
Балинт Терек вместо целования руки снова поклонился и хотя побледнел, но гордо взглянул на турецкого владыку.
Это уже было дерзостью. У монаха все похолодело внутри. Знал бы заранее — ни за что не стал бы уговаривать Балинта Терека ехать с ними.
Султан даже бровью не повел. Поднял руку, протянутую было для поцелуя, и положил ее на плечо Балинту Тереку, обнял его.
Все вышло так по-семейному и по-венгерски, словно иначе и быть не могло.
Позади султана стояли два его сына. Оба крепко пожали руки венгерским вельможам. Должно быть, их научили заранее, как себя вести. Потом они снова стали за спиной отца и воззрились на Балинта Терека.
А поглядеть на него стоило! Какой величественный красавец венгр! Он затмевал собой всех вельмож. Балинт Терек был в красной атласной одежде с прорезными рукавами.
Бараньи глаза старика султана тоже чаще обращались к Балинту, чем к монаху, который, отвешивая поклоны, витиевато и хитро объяснял по-латыни, что немецкая опасность устранена и венгры счастливы, чувствуя над собой крылья такого высокого покровительства.
Толмачом был Сулейман-паша — болезненный, сухощавый старик; он попал с венгерской земли к туркам, будучи еще стройным юношей, и поэтому безукоризненно знал оба языка.
Сулейман-паша переводил речь монаха, фразу за фразой.
Султан кивал головой. Когда монах Дердь закончил свою речь глубоким поклоном, султан улыбнулся.
— Ты хорошо сказал. Я потому и пришел, что король Янош был моим другом. Судьба его народа мне не безразлична. В Венгрии должен снова наступить мир, и венгры впредь могут спать спокойно: моя сабля будет вечно охранять их.
Монах поклонился с выражением счастья на лице. Старик Петрович утер слезинку. И только чело Балинта Терека омрачилось. Он смотрел куда-то вдаль.
— Что ж, посмотрим, с каким народом вы совладали! — проговорил султан.
Он сел на коня и в сопровождении венгерских вельмож проехал тихим шагом мимо пленников. Пленных немцев выстроили двумя длинными рядами на песчаном берегу Дуная. Некоторые стояли вытянувшись, другие ждали, преклонив колени.
По правую руку султана ехал монах, по левую — Сулейман-паша. Султан оборачивался иногда назад и обращался то к Петровичу, то к Балинту Тереку, то к своим сыновьям.
Пленные пали ниц перед султаном; иные с мольбой протягивали к нему скованные руки.
— Дрянной народ, наемники! — заметил султан по-турецки. — Но попадаются и сильные люди.
— Были среди них и посильней, — ответил Балинт Терек по-венгерски, когда султан обратился к нему. — Несколько сотен. Да только их нет здесь. — И в ответ на вопросительный взгляд султана спокойно добавил: — Я их изрубил.
Вернулись к шатру. Султан не пожелал войти, и ему вынесли кресло. Но ни послам, ни сыновьям султана стульев не предложили.
— Что же делать с пленными, ваше величество? — спросил Ахмат-паша.
— Отрубите им головы, — ответил султан так равнодушно, будто сказал: «Почистите мне кафтан».
Он сел в поставленное перед шатром кресло, на расшитую золотом подушку. За спиной его стали двое слуг с опахалами из павлиньих перьев — стали вовсе не ради блеска, а для спасения султана от мух. Время шло к концу августа, и вместе с войсками кочевали мириады мух.
Рядом с султаном стояли оба его сына, а перед ними — венгерские вельможи с непокрытыми головами.
Султан смотрел некоторое время задумчиво, потом обратился к Балинту Тереку:
— Дорогой схватили какого-то попа. Из твоих владений. Может быть, ты знаешь его?
Балинт Терек понял, что сказал султан, однако выслушал толмача и ответил по-венгерски:
— Всех священников из моих владений я не знаю. У меня их несколько сотен, причем разной веры. Но может статься, что этого я знаю.
— Принесите его сюда, — приказал султан и, подняв брови полумесяцем, со скукой уставился куда-то в пространство.
С берега Дуная донесся шум — там рубили головы пленникам. Крики и мольбы смешались с гомоном турецкого стана.
Двое турок быстро принесли труп, завернутый в простыню. Положив его на землю у ног султана, они откинули простыню с головы мертвеца.
— Знаешь его? — спросил султан, искоса глядя на Терека.
— Как же не знать! — ответил потрясенный Балинт. — Ведь это мой священник.
И он обвел взглядом присутствующих, словно ожидая от них объяснения. Но лица придворных султана были холодны. Он встретился только с ледяным взглядом черных глаз.
— С ним случилась какая-то беда, — сказал султан. — Он был болен уже и тогда, когда его принесли в мой лагерь. Похороните его с честью, — сказал он, обернувшись к слугам, — по обрядам христианской церкви.
Слуги начали разносить на серебряных подносах серебряные чаши с напитком из апельсинового сока и розовой воды. Шербет был ароматный и холодный, как лед.
Любезно улыбаясь, султан угостил первым Балинта Терека.
13
Супруга Цецеи постелила Гергею в маленькой комнатке, выходившей окнами во двор. Юноше нужна была не столько постель, сколько возможность остаться наедине со своим горем.
Он не удивился тому, что королева полюбила его маленькую Эву, ибо считал, что во всем мире нет создания более достойного любви, чем она. Но то, что Цецеи так загордились, обидело его до глубины души. Вицушка попала теперь в королевский замок, где бывают только герцоги и прочая знать. Как же подступиться к ней какому-то ничтожному юноше, у которого нет ни герба, ни дома, ни даже паршивой собаки!
Он прилег на лавку, покрытую вытертой медвежьей шкурой, и склонил на руку мокрое от слез лицо.
У грусти есть хорошее свойство: она усыпляет и вдобавок еще тешит сладкими снами.
Гергей проспал на медвежьей шкуре добрых полдня и проснулся с улыбкой.
Он удивленно окинул взглядом комнату и висевший на стене образ кривоногого святого Имре, потом вдруг помрачнел, приподнялся на ложе и закрыл лицо руками. Вихрь черных мыслей закружился у него в голове и слил воедино события двух последних дней: большой турецкий стан, неволя, смерть отца Габора, спасение, Будайская крепость, разлука с «маленькой женой» и перемена, которая произошла с его приемными родителями. Все это вихрем кружилось у него в голове. Потом он вспомнил про своего коня — про старого серого конягу. Напоили, накормили ли его? Как поплетется он на этой кляче в Шомодьвар? Что ответит, если его спросят, где отец Габор? Кто будет их теперь учить? Наверно, Шебештьен Тиноди — добрый лютник с парализованной рукой.
Гергей встал, встряхнулся, словно желая освободиться от пут дурного сна. Пошел к приемным родителям.
— Матушка, — сказал он супруге Цецеи, — я приехал только для того, чтобы предупредить о турецкой опасности. Сейчас поеду обратно.
Жена Цецеи сидела у окна и обшивала золотыми нитками край воротничка из тонкого полотна. В те времена женщины носили воротнички, расшитые золотом. Вышивка предназначалась для ее дочери.
— Куда же ты торопишься? — удивилась хозяйка. — Ведь мы еще и не поговорили толком. Мужа нет дома. Может быть, он хочет побеседовать с тобой. А ты был у господина Балинта?
Гергей смущенно заморгал глазами.
— Нет. И не пойду к нему. Я удрал из дому, никому не сказавшись.
— Со священником нашим тоже не хочешь побеседовать?
— А где он живет?
— Здесь, с нами. Где ж ему еще жить! Да только его нет дома. Он хоронит.
— Они все так же бранятся меж собой?
— Пуще прежнего. Теперь наш поп — сторонник Фердинанда, а муж — короля Яноша.
— Прошу вашу милость передать ему от меня поклон.
Он намеренно не назвал ее матушкой.
Жена Цецеи перевернула свою вышивку и после минутного молчания ответила:
— Что ж, сынок, что ж, Гергей, тогда я не стану тебя удерживать, только покушай перед отъездом. Я оставила тебе обед, да будить не хотела.
Гергей опустил голову. Должно быть, размышлял, стоит ли ему принять угощение. Подумав, решил принять, чтобы не обидеть хозяев.
Жена Цецеи накрыла стол желтой кожаной скатертью, положила на тарелку холодное жаркое и поставила вино.
Вернулся и отец Балинт. Обычно он возвращался после своих милосердных трудов только вечером, а в этот день, устав от жары и работы, пришел раньше.
Вслед за ним приковылял и Цецеи.
Гергей поцеловал руку священнику. Тот усадил его за стол, и юноше пришлось отвечать на вопросы во время еды.
— Как ты вырос! — Отец Балинт смотрел на него и только диву давался. — Совсем мужчиной стал. А ведь словно только на время ушел от нас! — И он оглянулся. — А где Вица?
— Во дворце, — ответил Цецеи.
Священник взглядом требовал объяснения, поэтому Цецеи сказал, оправдываясь:
— Королева очень полюбила ее, не отпускает…
— С каких это пор?
— Несколько дней.
— Уж не за ребенком ли она там ходит? — спросил священник, фыркнув.
— За ребенком, — ответил Цецеи. — Только не подумай, что няней, нянь там достаточно. Вица просто там время проводит, вот и все.
— Твоя дочь ходит за сыном Сапояи? — воскликнул священник и вскочил, покраснев.
Цецеи беспокойно заковылял по комнате.
— А что ж тут такого? — проворчал он, обернувшись. — Ты ведь сам говорил: лучше уж пес, да венгр, чем ангел, да немец?
— Но твоя дочь баюкает сына Сапояи! — Отец Балинт свирепо заорал на Цецеи: — Да что ж у тебя, мозги раскисли на старости лет? Или ты забыл, что отец этого ребенка был палачом? Забыл, как вместе со мной лакомился мясом Дердя Дожи?
И он так хватил стулом об пол, что стул разлетелся вдребезги.
У Гергея кусок застрял в горле. Он бросился вон из комнаты, стремглав сбежал по лестнице, вывел своего коня и умчался, ни с кем не попрощавшись.
14
Возле королевского дворца он соскочил с коня и взял его под уздцы.
На стене дворца Гергей заметил солнечные часы величиной с колесо телеги. Солнце как раз скрылось за тучи, и позолоченный столбик только бледной тенью указывал на римскую цифру IV.
Гергей пытливо рассматривал окна. Оглядел по очереди окна нижнего, потом верхнего этажа, а затем и башенные оконца.
В ворота дворца входили и выходили солдаты. Шаркая ногами, подошел к воротам седобородый, сгорбленный старик венгр. За ним следовало двое дьяков.
— Прочь с дороги! — крикнул страж двум зевакам-мальчишкам. — Чего рты разинули?
Старик с трудом передвигал ноги. Он был, видимо, очень знатной особой, так как с ним здоровались все, а он никому не отвечал на приветствия. Дьяки несли свернутые трубкой бумаги. За борт суконных колпаков были засунуты гусиные перья, у пояса болтались медные чернильницы. День стоял солнечный, и тени дьяков величественно передвигались по стене. Гергей приметил и стройного белокурого солдата. Ему сразу бросилось в глаза, что солдат в красных сапогах, а тонкие ноги его обтянуты красными штанами, — он понял, что это солдат из сигетварской стражи. И тут же узнал в нем Балинта Надя.
Гергей повернулся и, взяв коня за повод, поспешно направился на площадь Сент-Дердь. Ему не хотелось встретиться с кем-нибудь из людей Балинта Терека.
Но дальше он опять встретил знакомого. Это был подвижный низенький человек с круглой бородой — Имре Мартонфалваи, дьяк, ключник, управитель, — словом, во всех отношениях полезный и близкий человек Балинта Терека.
Гергей спрятался за своего коня, но дьяк Имре заметил его.
— Ба, кого я вижу! — крикнул он. — Братишка Гергей!
Гергей покраснел до ушей и поднял голову.
— Как ты попал сюда? К господину нашему приехал? Где ты раздобыл этого буйвола с конской мордой? Не из наших же он коней!
Гергею хотелось провалиться сквозь землю вместе с достопочтенной лошадью, прозванной буйволом.
Но вскоре он собрался с духом.
— Я приехал к нашему господину, — ответил он, смущенно моргая глазами. — Где он?
— Не знаю, вернулся ли уже в Буду. Он отправился провожать пленных немцев к султану. Эх, и герой же наш господин! Видел бы ты, как он крошил немцев! Неделю назад, когда он вернулся из сражения, вся правая рука у него была в крови. Королева сидела у окна. Он проехал перед нею и показал ей правую руку и саблю… А как у нас дома? Не было падежа скота?
— Нет, — ответил Гергей.
— Невольники вычистили старый колодец?
— Вычистили.
— А на молотьбе не воруют?
— Нет.
— Баричи здоровы?
— Здоровы.
— А госпожа наша?
— Тоже здорова.
— В Реметеудваре ты не побывал?
— Нет.
— Отаву начали косить, не знаешь?
— Не знаю.
— Ну, где ж ты остановишься? — спросил дьяк, обмахиваясь шапкой. — Нашел себе пристанище?
— Нет.
— Тогда пойдем ко мне. Ты какую-нибудь важную весть привез нашему господину или письмо?
— Нет. Просто так приехал.
— Тогда подожди здесь. Я зайду во дворец. А то пойдем вместе на конский двор, оттуда ко мне домой, а там переоденешься в парадный костюм. Но, может, у тебя и одежды нет? Ничего, найдем. А с господином успеешь поговорить.
Он ввел Гергея во двор и поставил его в тени.
Провожая взглядом болтливого проворного человечка, Гергей видел, как он взбегает вверх по широкой лестнице из красного мрамора. Потом начал размышлять — не улизнуть ли от гнева господина Балинта?
Эх, от него не удерешь! Он даже издали притягивает к себе властным взглядом. Придется сказать правду, признаться, что… Ой, в этом уж никак нельзя признаваться!
Голова у него пошла кругом от таких мыслей. Он почесал за ухом, потом снова уставился на окна.
Озираясь вокруг, он вдруг заметил, что за оградой зеленеют деревья парка. А что, если проникнуть туда? Хоть издали поглядеть на свою маленькую Эву, только издали, ибо такому простому смертному, как он, не положено близко подходить к королеве.
Да, но где же они? Должно быть, гуляют по тенистым дорожкам сада или сидят у какого-нибудь окошка. Эву он сразу узнал бы. Узнал бы ее нежное, белое лицо, ласково улыбающиеся кошачьи глазки. Махнул бы ей шапкой, и пусть она хоть неделю гадает, кто это был: Гергей или только мальчик, похожий на него, а может, только призрак Гергея.
По двору было разбросано сено. В стенке торчали вбитые в ряд большие, тяжелые железные кольца, к которым приезжие привязывали своих лошадей.
Гергей тоже привязал коня и, погруженный в тихие мечты, прошел между солдатами, потом проскользнул в тот проулок, где из-за ограды выглядывали зеленые кроны деревьев.
Гергей думал, что там и есть вход в парк. Вот недогадливый! Да разве стали бы строить ворота большого парка в таком узеньком переулке! Ворот тут не было и в помине. По одну сторону переулка — высокая чугунная ограда, по другую — здание. Некогда здесь жили ученые и художники короля Матяша, затем, во время Уласло, — польские попы и слуги, а позднее — дворцовая женская прислуга.
Но всего этого Гергей не знал. Он рассматривал ограду. Решетка белая, а концы чугунных прутьев позолочены. Кое-где из-за ограды свешивались ветки деревьев.
Гергей то и дело заглядывал в парк. Он видел дорожки, посыпанные гравием, и маленькие садовые постройки с зелеными крышами. На решетке то здесь, то там сидели чугунные вороны, но от большинства сохранились одни только лапки. Сквозь ветви мелькало несколько розовых пятен. Женские платья!
Сердце у юноши застучало, как водяная мельница.
Осторожно крадучись вдоль ограды, заглядывал он в парк. Наконец под старой липой увидел группу женщин.
Они сидели вокруг колыбельки. Все были в светло-розовых платьях. Только одна, с узким лицом, длинным носом и тонкими руками, была в черном. Лицо ее было бледно, черные глаза печальны. Улыбалась она только тогда, когда склонялась над колыбелькой, но и улыбка ее была грустной.
Гергей не мог заглянуть в колыбель — ее заслоняла толстая женщина в белом платье. Она обмахивала ребенка веточкой липы.
Стараясь рассмотреть все получше, Гергей то сверху, то снизу заглядывал за ограду. Он уже приметил, что вокруг колыбельки сидят четыре женщины, а пятая стоит возле большой мраморной вазы, изваянной в форме чаши, и все время то наклоняется, то поднимается.
К ней-то и побежал Гергей вдоль ограды. И правда, это была его маленькая Эва, Но как она выросла! Девушка собирала в корзину упавшие с дерева дикие каштаны.
— Вицушка! Кисушка! — тихо окликнул он Эву.
Девушка была шагах в двадцати от него. Она напевала какую-то песенку и потому не слышала Гергея.
— Вицушка! Кисушка!
Девушка подняла голову. Серьезная и удивленная, повернулась она лицом к ограде.
— Кисушка! — повторил Гергей уже сквозь смех. — Кисушка! Вицушка! Поди-ка сюда!
Гергей был скрыт ветвями тамаринда, но Эва узнала его по голосу.
Она поскакала, точно козочка. Останавливалась, вновь пускалась вприпрыжку. Ее большие, широко раскрытые глаза были полны изумления.
— Это я, Вицушка! — повторял Гергей.
Подбежав к нему, девушка всплеснула руками.
— Герге! Как ты попал сюда?
Вся просияв от радости, она просунула лицо сквозь прутья ограды, чтобы Гергей поцеловал ее. И Гергей услышал какой-то приятный запах — так пахнет в апреле цветущая жимолость.
Потом оба ухватились за решетку, и руки их соприкоснулись. Решетка была холодная, а руки теплые. Лица обоих разрумянились.
Не сводя глаз с девушки, юноша коротко рассказал, как он попал сюда.
Как она выросла, как похорошела! Только глаза, открытые и невинные, красивые кошачьи глазки, остались прежними.
Может быть, кому другому Эва и не показалась бы красавицей — ведь она была в том неблагодарном возрасте, когда руки и ноги кажутся большими, черты лица еще не определились, стан худой и плоский, волосы короткие, — но Гергею все в ней казалось бесподобным. Ему нравились ее большие руки — они казались белыми и бархатистыми; а на ноги ее, обутые в хорошенькие башмачки, он бросал долгие, восторженные взгляды.
— Я привез тебе кольцо, — сказал Гергей и вытащил из кармана большой турецкий перстень. — Кольцо это завещал мне мой добрый учитель. А я подарю его тебе, Вицушка.
Вица взяла кольцо в руки и с восхищением разглядывала топазовый полумесяц и алмазные звездочки, потом надела перстень на пальчик и улыбнулась.
— Какое большое! Но красивое!
Так как кольцо было велико и болталось на пальчике, девушка просунула в него два пальца.
— Наверно, придется мне впору, когда я вырасту, — сказала она. — А до тех пор пусть хранится у тебя. — И добавила с детской откровенностью: — Знаешь, кольцо будет мне в самый раз, когда мы поженимся.
Лицо Гергея омрачилось, глаза подернулись влагой.
— Не будешь ты. Вица, моей женой.
— Почему это не буду? — оскорбилась девушка.
— Ты ведь теперь знаешься только с королями и герцогами. Тебя не отдадут за такого маленького человека, как я.
— Вот еще! — возмущаясь, покрутила шейкой Вица. — Ты думаешь, они кажутся мне очень уж большими людьми? Королева тоже сказала как-то, чтобы я любила маленького короля, и за это она, когда я вырасту, найдет мне и такого и сякого жениха. Я ответила ей, что у меня уже есть жених. И даже назвала твое имя и сказала, что Балинт Терек — твой приемный отец.
— Сказала про меня? А она что же?
— Так засмеялась, что чуть со стула не свалилась.
— Она тоже здесь, в саду?
— Здесь. Вот она, в черном платье.
— Та?
— Да. Правда, красивая?
— Красивая. Но я думал, она еще лучше.
— Еще лучше? Так что ж, по-твоему, она не очень красива?
— И никакой короны нет у нее на голове.
— Если хочешь, можешь поговорить с ней. Она очень добрая, только по-венгерски не понимает.
— А по-какому же?
— По-польски, по-немецки, по-латыни, по-французски, по-итальянски — все языки знает, кроме венгерского. Твое имя тоже выговаривает по-своему: Керкел…
— А о чем мне с ней говорить? — отнекивался Гергей. — По-немецки я знаю лишь несколько слов. Лучше вот что, Вицушка, скажи, как нам с тобой увидеться, если мне еще раз случится приехать в Буду?
— Как увидеться? А я скажу королеве, чтобы тебя впустили.
— И она велит впустить?
— Конечно. Она любит меня и все мне позволяет. И даже свою туалетную воду дает. Понюхай-ка рукава моего платья — правда, хорошо пахнут? Все королевы так хорошо пахнут!.. Потом она показала мне свой молитвенник. Вот уж где красивые-то картинки! Есть там дева Мария в синем шелковом платье среди роз. Ты бы только поглядел!
Из-под липы послышался пронзительный писк, будто котенку наступили на хвост.
Эва вздрогнула.
— Ой, маленький король проснулся! Подожди здесь, Герге.
— Нет, Вица, я не могу ждать. Приду завтра.
— Ладно! Ты каждый день приходи в этот час, — ответила девушка и побежала к маленькому королю.
15
Ничто не случается так, как мы предполагаем.
Когда Балинт Терек вернулся домой, к нему нельзя было подступиться несколько часов подряд. Он заперся у себя в комнате и шагал там взад и вперед. Мерные, тяжелые его шаги слышны были в комнатах нижнего этажа.
— Барин гневается! — беспокоился Мартонфалваи. — Уж не на меня ли?
— А что, если он еще и меня увидит? — Гергей содрогнулся и почесал голову.
Мартонфалваи трижды поднимался по лестнице, пока решился наконец зайти к хозяину.
Балинт Терек стоял у окна, которое выходило на Дунай. Он был в той же одежде, в какой ездил к турецкому султану. Не отвязал даже парадной сабли в бархатных ножнах.
— Что такое? — зло спросил он, обернувшись. — Что тебе, Имре? Я не расположен сейчас к разговорам.
Подобострастно поклонившись, Мартонфалваи удалился. Остановился на веранде и смущенно почесал за ухом. Сказать или нет? Скажет — быть беде. Когда господин Балинт сердится, он как грозовая туча: молния может сверкнуть в любой миг. А не скажешь — тоже беды не миновать. Кто бы ни приехал из дому, всех он принимает с радостью.
Дом Балинта Терека стоял у самых Фейерварских ворот. По одну сторону окна выходили на Пешт, по другую — на гору Геллерт. Выглянув в окно, Мартонфалваи увидел, что во двор входит Вербеци, и это вывело его из затруднительного положения.
Он поспешил обратно и вновь отворил дверь в комнату.
— Ваша милость, пришел господин Вербеци.
— Я дома, проси пожаловать, — ответил Балинт Терек.
— И Гергей тоже здесь! — выпалил дьяк единым духом. — Маленький Борнемисса!
— Гергей? Один?
— Один.
— Да как же он попал сюда? Позови его!
Гергей подошел к дверям одновременно с седобородым, согбенным стариком Вербеци.
Так как Мартонфалваи низко поклонился гостю, то и Гергей последовал его примеру. Этого самого старика он встретил давеча возле королевского дворца. Дьяки с гусиными перьями на шапках несли за ним свитки грамот. (Вербеци был знаменитый человек! В молодости видел короля Матяша!)
— Добро пожаловать, отец, — послышался из комнаты мужественный голос Балинта Терека.
И тут он увидел Гергея.
— Дозволь, батюшка, сперва перекинуться словечком с моим приемным сыном… Входи, Гергей!
Гергей ни жив ни мертв остановился как вкопанный перед двумя вельможами.
Балинт взглянул на него из-под насупленных бровей.
— Что, дома какая-нибудь беда случилась?
— Нет, — ответил Гергей.
— Ты вместе с отцом Габором уехал?
— Да, — ответил Гергей и побледнел.
— А как вы попали в неволю? Отчего умер отец Габор? Сыновья мои были тоже с вами?
— Нет.
— Так как же вы попали к туркам?
Тут вмешался гость.
— Ну, ну, братец Балинт, — благожелательно произнес Вербеци своим низким голосом, — не кричи ты так на бедного мальчика. Ведь он со страху слова не вымолвит.
И Вербеци сел посреди комнаты в кожаное кресло.
При слове «со страху» мальчик пришел в себя, точно ему плеснули в лицо холодной воды.
— А так… — ответил он вдруг храбро. — Мы хотели вскинуть на небо турецкого султана.
— Per amorem! — ужаснулся Вербеци.
Ошеломлен был и Балинт Терек.
А юноша решил: будь что будет — и рассказал, как они привезли порох на дорогу и как отец Габор спутал султана с янычарским агой.
Вербеци всплеснул руками.
— Какой необдуманный шаг! Что это за глупость вы придумали, сын мой!
— Глупость не в том, что они придумали, — ответил Балинт Терек, стукнув саблей об пол, — а в том, что мой священник не узнал султана.
И вельможи посмотрели друг на друга.
— Султан — наш друг! — сказал Вербеци.
— Султан — наш губитель! — ответил Балинт Терек.
— Он человек благородного образа мыслей!
— Он коронованный негодяй!
— Я знаю его, а ты не знаешь! Я бывал у него в Константинополе.
— Слова басурмана — не Священное писание! А если б и были Священным писанием, то все равно не нашим. В их Священном писании сказано, что христиан надо растоптать!
— Ты ошибаешься.
— Дай-то бог, батенька, но я чую что-то недоброе в этом посещении и поспешу уехать отсюда домой. — Терек обернулся к Гергею: — Сын мой, вы могли спасти Венгрию!
Слова эти он произнес с болью в голосе.
На другое утро Мартонфалваи разбудил Гергея и положил ему на стол красное с синим шелковое пажеское одеяние из гардероба Балинта Терека.
— Барин приказал тебе одеться и к десяти часам быть во дворе. Пойдешь вместе с ним в королевский дворец.
И он принялся прихорашивать Гергея, точно заботливая мать. Умыл его, одел, расчесал волосы на прямой пробор, начистил замшей золотые пуговицы и хотел даже сам натянуть ему на ноги вишневого цвета башмаки, какие в ту пору носили воины.
— Этого уж я не допущу, — сказал Гергей и засмеялся. — Не такой уж я беспомощный малый!
— А ты не боишься?
— Чего же мне бояться, господин дьяк! Что я иду к королеве? Так ведь моя госпожа благороднее ее, хотя и не носит на голове короны.
— Это ты правильно сказал, — заметил дьяк, с удовольствием оглядев юношу, — а все-таки она королева…
Когда Гергей вместе с Балинтом Тереком подходил к королевскому дворцу, навстречу им уже спешил слуга.
— Ваша милость, — проговорил он, запыхавшись, — ее величество королева послала меня за вами, просила прийти немедленно. Прибыл какой-то турок. Драгоценностей привез пропасть!
Балинт Терек обернулся к сопровождавшему его витязю.
— И недаром привез, вот увидите!
Солдаты остались во дворе. Балинт Терек с Гергеем поднялись по широкой мраморной лестнице.
Придверник взял на караул алебардой и указал направо.
— Ее величество приказала пройти в тронный зал.
— Тогда можешь следовать за мной, — сказал Балинт Терек, обернувшись к Гергею. — Стой все время позади меня, шагах в четырех-пяти. Стой по-военному. Ни с кем не вступай в разговоры. Не кашляй, не плюй, не зевай и не ковыряй в носу.
Высокие палаты. Цветные стены, украшенные резьбой. Сверкающие золотом гербы с коронами. Огромные двери. Потолок одного из залов весь в серебряных звездах. Красные пушистые ковры скрадывают звуки шагов…
От всей этой роскоши у Гергея закружилась голова. Ему казалось, будто в каждом углу стоит коронованный призрак и шепчет: «Вы ступаете по следам королевских ног! Этим воздухом дышали короли!»
В тронном зале уже собралось пять нарядно одетых господ. Позади них стояли пажи и офицеры. Возле трона вытянулись телохранители с алебардами. На троне еще никого не было.
Потолок зала был сводчатый, обтянутый шелком цвета цикория; он изображал небо с тем самым расположением звезд, какое было в тот час, когда венгры избрали своим королем Матяша.
За троном на стене висел огромный пурпурный ковер с вытканным золотом государственным гербом. Внутри государственного герба изображен был родовой герб Сапояи — щит, поддерживаемый ангелами, и на нем два белых однорогих коня и два волка; над щитом — белый польский орел (правда, орел этот относился к гербу королевы).
К Балинту Тереку подошел дворцовый лейтенант и сказал:
— Ваша милость, ее величество просит вас к себе.
Гергей остался один среди пажей и дьяков.
Он представился двум беседовавшим меж собой юношам, которые стояли с ним рядом:
— Гергей Борнемисса, паж Балинта Терека.
В ответ белокурый загорелый юноша с веселым взглядом протянул ему руку:
— Иштван Золтаи, из войска господина Батяни.
Второй — коренастый парень с короткой шеей — стоял, скрестив руки, и смотрел поверх головы Гергея.
Гергей уставился на него с возмущением (этот барич с бычьей шеей еще, чего доброго, презирает его!).
— Гергей Борнемисса, — повторил он, закинув голову.
Юноша с бычьей шеей небрежно оглядел его и буркнул:
— Какое мне дело до тебя, братец! У пажа одно имя: «Молчи!»
Гергей покраснел и, сверкнув глазами, посмотрел на гордеца.
— Я не твой паж! И мой господин зовет меня не «Молчи», а «Не терпи оскорблений».
Юноша с бычьей шеей оглядел его.
— Ладно, я представлюсь тебе, когда выйдем во двор.
И он подал условный знак, особым образом подняв руку.
Золтаи встал между ними.
— Ну, ну, Мекчеи, не станешь же ты драться с этим мальчиком!
— Когда меня оскорбляют, я не мальчик! — Гергей даже скрипнул зубами. — Иштван Добо опоясал меня саблей и назвал витязем, когда мне было семь лет.
Услышав имя Добо, Золтаи повернулся и положил руку на плечо Гергею.
— Погоди, — сказал он, уставившись на Гергея. — Может, ты и есть тот мальчик, который увел коня у янычара?
— Я, — ответил Гергей радостно и гордо.
— Где-то возле Печа?
— В Мечеке.
— Тогда, дружочек, дай еще раз руку! — Золтаи крепко потряс руку Гергею, потом обнял его.
Мекчеи стоял к ним спиной.
— Кто этот грубиян? — спросил Гергей.
— Он хороший малый, — ответил Золтаи с улыбкой, — только задирист иногда.
— Но я этого так не оставлю! — сказал Гергей и, рванувшись вперед, хлопнул Мекчеи по плечу: — Послушайте, сударь…
Мекчеи обернулся.
— В полночь на площади Сент-Дердь мы можем представиться друг другу! — И Гергей хлопнул по рукоятке сабли.
— Я приду, — коротко ответил Мекчеи.
Золтаи покачал головой.
Тем временем господ собиралось все больше и больше. В зале разносился приятный запах фиксатуара. Потом словно прошло дуновение ветерка — все кругом пришло в движение. В дверь вошли два телохранителя с алебардами, или, как их называли тогда, дворцовые. За ними проследовали несколько приближенных королевы: гофмейстер, камергер и поп в черной сутане — видимо, священник дворцовой церкви, — затем четыре маленьких пажа. И наконец появилась королева. Вслед за ней шли монах Дердь, Балинт Терек, Вербеци, Орбан Батяни и старик Петрович.
Гергей, разрумянившись, глядел на дверь. Он ждал еще кого-то. Наверно, думал, что если у вельмож есть пажи-мальчики, то королеву должны окружать пажи-девочки. Однако ни одной девочки-пажа не показалось.
Королева была в черном платье и в траурной вуали. На голове ее сверкала тоненькая алмазная корона.
Она села на трон, позади нее стали два телохранителя, а рядом — вельможи. Окинув взором зал, королева что-то спросила у монаха, затем снова поудобнее устроилась на троне.
Монах дал знак придверникам.
Вошел посланник турецкого султана — дородный мужчина в белом шелковом одеянии, украшенном золотой бахромой. У порога он отвесил земной поклон. Потом быстрыми шагами подошел к ковру, разостланному перед троном, и бросился на него ничком, протянув вперед обе руки.
Вместе с ними вошли десять смуглых черкесских мальчиков в одежде лимонного цвета — нечто вроде пажей. Они подбежали так же поспешно, как и их ага. Мальчики по двое несли сундуки, покрытые лиловым бархатом. Поставили их справа и слева от посла, а сами пали ниц позади сундуков.
— Добро пожаловать, Али-ага! — произнесла королева по-латыни.
Голос ее едва был слышен — оттого ли, что была она слабогруда, или оттого, что женская ее душа трепетала, как осиновый листок.
Посол поднялся, и только тогда увидели все, какой это красивый араб. Лет ему было около сорока.
— Всемилостивейшая королева! — заговорил он по-латыни, и голос его звучал по-утреннему хрипловато. — Я принес к твоему трону приветствие могущественного падишаха. Он просит принять его столь же благосклонно, сколь охотно он посылает его тебе.
По знаку посла пажи откинули крышки сундуков, и ага начал вынимать оттуда блестящие золотые цепи, браслеты, шелковые и бархатные ткани; вынул он также чудесную саблю, украшенную драгоценными камнями, и булаву. Все это он сложил на ковер к ногам королевы.
От удовольствия на бледном лице королевы заиграл нежный румянец.
Ага раскрыл маленький хрустальный ларчик в кружевной серебряной оправе и протянул королеве. В ларчике сверкали кольца — образцы прекраснейших драгоценностей сказочного Востока. Королева по-женски залюбовалась ими.
— Государыня, саблю и булаву мой господин прислал его величеству маленькому королю, — сказал Али-ага. — На дворе стоят три чистокровных арабских коня. Два из них прислали сыновья султана. Они тоже приехали и шлют братский поцелуй его королевскому величеству маленькому Яношу Жигмонду. Быть может, всемилостивейшая королева соблаговолит взглянуть на коней? Я поставил их так, что они видны из окон.
Королева встала и вместе с вельможами прошествовала к окну, выходившему во двор. Когда она проходила мимо Гергея, он услышал тонкий аромат жимолости; так же была надушена и Вица.
Телохранитель откинул плотный занавес, закрывавший окно, и в зал ворвался солнечный свет. Королева взглянула во двор, приставив козырьком руку к глазам.
Там стояли три прекрасных невысоких скакуна в дорогой восточной сбруе с золотой чеканкой, и вокруг них толпился и глазел дворцовый люд.
Вернувшись к трону, королева перекинулась несколькими словами с монахом.
Монах обернулся к послу.
— Ее величество тронута и с благодарностью принимает дары милостивого султана, а также подарки принцев. Передай своему повелителю, милостивому султану, чтобы он назначил час для приема послов, которые передадут милостивому падишаху благодарность их величеств короля и королевы.
Королева кивнула головой и оперлась о ручки кресла, собираясь встать. Но ага еще не закончил своей речи.
— Все эти подарки, — продолжал он, уставившись на королеву совиным взглядом, — наш могущественный падишах посылает в знак того, что он почитает его королевское величество Яноша Жигмонда своим сыном, а всемилостивейшую королеву — своей дочерью. Великому падишаху доставило бы величайшее удовольствие взглянуть на его величество маленького короля и почтить отеческим поцелуем сына своего усопшего друга.
Королева побледнела.
— И по этой причине, — продолжал посол, не сводя с королевы совиных глаз, — могущественный падишах просит твое величество соизволить посадить в коляску его величество короля вместе с нянькой и отпустить к нему в сопровождении подобающей свиты.
И он подчеркнул слова «подобающей свиты». Тогда этого никто не понял. Все стало понятно только на другой день.
Королева побелела как полотно и откинулась на спинку трона, чтобы не упасть без чувств.
По залу прошел гул ужаса.
Гергей похолодел.
— Что он сказал? — шепотом спросил Мекчеи.
— Я не разобрал, — ответил Золтаи и обратился к Гергею: — А ты понял? Ты, наверно, лучше нашего знаешь латынь.
— Я понял, — ответил Гергей, — и тебе скажу.
Но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, опять послышался голос посла.
— Тревожиться нет оснований. Могущественный падишах страшен только для врагов, а для добрых друзей и он добрый друг. А впрочем, всемилостивейшая королева, он и сам приехал бы засвидетельствовать свое почтение и доброжелательство, но законы нашей веры это воспрещают.
И он прервал свою речь, ожидая ответа монаха или королевы. Но никто не ответил ни слова.
— Далее, — продолжал турок, снова устремив на королеву совиный взгляд, — мой владыка и повелитель желает, чтобы его величество короля Яноша Жигмонда сопровождали все господа, отличившиеся в защите Буды. Он желает познакомиться с героями Венгрии, ибо всех их считает и своими героями.
Не получив и на сей раз ответа, он поклонился и сказал:
— Я передал поручение могущественного падишаха и жду твоего милостивого ответа.
— Мы дадим его в три часа пополудни, — ответил вместо королевы монах Дердь. — Его величество падишах будет доволен нашим ответом.
Королева встала, кивнула Балинту Тереку и, когда тот подошел к трону, оперлась на его руку. Видно было, что она едва держится на ногах.
16
Али-ага обошел дома всех именитых вельмож. Он побывал у Фратера Дердя, Балинта Терека, Петера Петровича, который был не только родичем, но и опекуном маленького короля. Затем пошел к Вербеци, Орбану Батяни и Яношу Подманицки.
Всем он преподнес дорогие кафтаны и, как водится, сопровождал дары медовыми речами.
Самый роскошный кафтан достался Балинту Тереку. Все кафтаны были цвета фиалки, на оранжевой шелковой подкладке. Только кафтан Балинта был цвета подсолнуха и подбит кипенно-белым шелком. Золототканый пояс был тончайшей выделки — верно, искусник, соткавший его, состарился за работой. От ворота до пояса сверкали усыпанные алмазами золотые пуговицы.
Когда домочадцы собрались подивиться подарку, Балинт Терек с улыбкой покачал головой и бросил:
— На одеяло пригодится! — И лицо его стало серьезным. — Собирайтесь! После обеда отправляемся домой.
В три часа он вновь пошел во дворец. Вельможи уже ждали его в библиотечной палате.
— Королева не соглашается, — с тревогой сообщил монах Дердь. — Прошу тебя, поговори с ней.
Балинт Терек, передернув плечами, сказал:
— Я пришел попрощаться.
Вельможи были ошеломлены.
— Что тебе вздумалось?
— Я чую грозу и хочу вернуться в свою берлогу.
— Ты играешь судьбой страны! — пробурчал Вербеци.
— Разве она зависит от меня?
Монах Дердь наморщил лоб и сказал:
— Нельзя навлекать гнев султана.
— Что ж, ради его веселья голову свою прикажешь отдать?
— Совсем помешался! — Вербеци сердито повел плечами. — Разве не тебе прислал он самый красивый кафтан! Не тебя обнимал он ласковее всех?
Балинт Терек оперся о подставку большого голубого глобуса и, задумчиво кивая головой, проговорил:
— Умный птицелов умильней всех свистит той птичке, которую пуще всех хочет заманить в клетку.
Придверник распахнул двери в знак того, что королева ждет господ.
В покоях королевы завязался долгий и мучительный спор. Королева боялась за своего ребенка. Вельможи утверждали, что если она не уступит просьбе султана, то поставит на карту судьбу всей страны.
— А ты ничего не скажешь? — обратилась королева к Балинту Тереку, который мрачно молчал, стоя у стены.
Балинт вздрогнул, точно пробудившись от сна.
— Я, ваше величество, пришел только попрощаться.
— Попрощаться? — с горестным удивлением воскликнула королева.
— Я должен сегодня же ехать домой. Там произошли такие дела, что мне нельзя задерживаться ни минуты.
Королева поникла, в волнении ломая руки.
— Погоди. Если тебе нездоровится, садись. Скажи, как нам поступить?
Балинт Терек пожал плечами.
— Я не доверяю турку. Для турка христианин — все равно что пес. Нельзя давать в руки султана королевское чадо. Скажите, что ребенок болен.
Вербеци проворчал:
— Что ж, он ответит: «Подожду, пока поправится». И долгие недели будет сидеть на нашей шее. Придется кормить и войско и коней.
Монах сердито топнул ногой.
— Подумай о стране! Султан стоит здесь с огромной ратью. Мы сами позвали его. Он был другом усопшего короля, и выполнить желание султана необходимо. Кто поручится, что он не разгневается, заметив наше недоверие? И тогда он назовет его величество не сыном, а рабом своим.
Королева прижала руки к вискам и откинулась на спинку кресла.
— О, горе мне, несчастной женщине! Говорят, я королева, а ведь и у нищего калеки, ползающего по земле, больше сил, чем у меня!.. Дереву не больно, когда ломают его цветущие ветви, а материнское сердце исходит кровью, болея за своих детей. Такими уж создал нас творец…
17
Пока в зале шло совещание, Гергей ждал в прихожей, стоя возле высокой изразцовой печи. Вдруг ему показалось, будто по лицу его пробежал паук. Юноша схватился за щеку и поймал павлинье перо.
Печь стояла между двумя палатами, и сквозь узкий проход возле нее видна была другая палата.
— Гергей… — послышался тихий шепот.
Вздрогнув от счастья, Гергей заглянул в проход.
Он увидел лицо Эвы, ее шаловливые глаза, подглядывающие за ним из соседней палаты.
— Выйди в коридор, — прошептала девушка.
Гергей выскочил. Девушка уже ждала его в оконной нише и, схватив за руку, повела за собой.
— Пойдем вниз, в сад!
Они торопливо прошли четыре или пять палат. Полы везде были застланы пушистыми коврами, и всюду с солнечной стороны на окнах были спущены шторы. На стенах висели портреты королей и изображения святых. В одном зале Гергей заметил большую картину: сражение конных ратников. Мебель и стены блистали позолотой. Один зал был красного цвета, другой — цвета лилии, третий — синий, цвета лаванды. Все покои были разных цветов. Только печи, топившиеся из коридоров, все были из белых изразцов. А мебели везде стояло немного.
Они спустились вниз по широкой лестнице — Вица бежала впереди — и наконец вышли в сад.
Гергей вздохнул с облегчением.
— Мы одни, — сказала Вица.
Она была в белом платье из легкой летней ткани с круглым вырезом вокруг шеи. На ногах у нее были желтые сафьяновые башмачки. Волосы, заплетенные в одну косу, спускались по спине. Девушка стояла возле какого-то кустарника на посыпанной песком желтой тенистой дорожке и улыбалась, видя, как любуется ею Гергей.
— Я красивая сегодня?
— Красивая, — ответил Гергей. — Ты всегда красивая. Ты белая голубка.
— Это платье мне подарила королева. — И она взяла его под руку. — Пойдем, сядем там, под липами. Мне много надо рассказать тебе, да и тебе, наверно, есть что мне рассказать. Когда ты окликнул меня сквозь ограду, я сразу узнала твой голос. Только ушам своим не поверила. Я часто думаю о тебе. И сегодня ночью ты мне снился. Я в тот же день сказала королеве, что ты здесь. А она ответила, что как только уйдут турки, сразу же повидается с тобой.
Они сели под липой на мраморную скамью, которую с двух сторон стерегли мраморные львы. Отсюда виден был Дунай, а на другом берегу Дуная — Пешт. Маленький, бесцветный городок этот Пешт. Он окружен высокой каменной стеной, за которой стоят крохотные одноэтажные домики. На южной стороне — высокая деревянная башня, должно быть подзорная. А за городскими стенами — желтые песчаные поля. Там и сям разбросаны одинокие старые деревья. Но Гергей не смотрел ни на Дунай, ни на Пешт, а только на Вицу. Дивился чистой прелести ее лица, похожего на белую мальву, прекрасным зубкам, круглому подбородку, гибкой шейке, веселым, невинным глазам.
— Ну, а теперь рассказывай и ты, — с улыбкой сказала ему девушка. — Как тебе живется у Тереков? Все так же усердно учишься? А знаешь, я теперь рисовать учусь… Ну что ты уставился? Еще ни слова не молвил!
— На тебя смотрю. Какая ты большая стала и красивая…
— То же самое сказала и королева. И еще добавила, что я уже становлюсь взрослой девушкой. Руки и ноги у меня уж больше не вырастут. Потому что у девочек руки и ноги растут только до тринадцати лет… Ты, Гергей, тоже красивый. — Лицо ее зарделось, и она закрыла лицо руками. — Ой, какие я глупости говорю! Не смотри на меня, мне стыдно…
Юноша был тоже смущен. Он покраснел до ушей.
Минуты две они молчали. На сухой ветке липы защебетала ласточка, присевшая отдохнуть. Может быть, они ее заслушались? Какое там! Им слышна была песня куда прекраснее — та песня, что звучала у них в душе.
— Дай мне руку, — сказал Гергей.
Девушка охотно протянула ему руку. Юноша взял ее, и Вица ждала, что же он скажет. Но Гергей молча смотрел на нее. Вдруг он медленно поднял руку девушки и поцеловал.
Вица покраснела.
— Какой красивый сад! — промолвил юноша, только чтобы сказать что-нибудь.
И снова они умолкли.
Листик липы упал с ветки к их ногам. Они взглянули на него, потом юноша сказал:
— Все кончено.
Он сказал это так скорбно, что девушка взглянула на него с испугом.
Гергей встал.
— Пойдем, Вица, не то еще мой батюшка выйдет.
Вица поднялась. Она снова взяла Гергея под руку и прижалась к нему.
Шагов десять прошли они молча. Потом девушка спросила:
— Почему ты сказал, что все кончено?
— Потому что кончено, — ответил Гергей и склонил голову.
И опять оба притихли. Гергей, вздохнув, промолвил:
— Я чувствую, что ты не будешь моей женой.
Вица взглянула на него с недоумением и сказала:
— А я чувствую, что буду.
Юноша остановился, заглянул девушке в глаза.
— Ты обещаешь мне?
— Обещаю.
— Клянешься?
— Клянусь.
— А если родители твои найдут другого жениха? Если и королева будет с ними заодно?
— Я скажу, что мы уже дали друг другу слово.
Гергей недоверчиво покачал головой.
Они поднялись по лестнице. Снова прошли все залы. У двери, которая выходила в коридор. Вица сжала руку Гергею.
— Покуда турок здесь, нам не удастся встретиться, разве если ты придешь с господином Балинтом. Тогда стань вот тут, возле печки, и я приду за тобой.
Гергей держал Эву за руку. Девушка почувствовала, что рука его дрожит.
— Можно тебя поцеловать? — спросил Гергей.
Прежде они целовали друг друга, не спрашивая разрешения. Но сейчас Гергей чувствовал, что это уже не та девочка, которую он по-братски любил в Керестеше. Эва тоже ощутила нечто похожее и покраснела.
— Поцелуй, — ответила она, серьезная и счастливая, и подставила не щеку, как прежде, а губы.
18
К четырем часам пополудни маленький король был одет. Во дворе ждал раззолоченный экипаж, который должен был отвезти его в Обудайскую долину, где расположился турецкий стан.
Но королева даже в последнюю минуту не хотела отпустить ребенка. Она схватилась руками за голову и заплакала.
— У вас нет детей! — сказала она со стоном. — И у тебя нет, монах Дердь, и у тебя, Подманицки. Нет детей и у Петровича. Вы не можете понять, каково матери отпустить свое дитя в логово тигра! Кто знает, вернется ли он оттуда? Балинт Терек! Не покидай меня! Ребенка я поручаю тебе. Ты сам отец и понимаешь трепет родительского сердца. Береги его, как родного сына.
Со словами «Не покидай меня!» королева, пренебрегая своим саном, упала на колени перед Балинтом Тереком и с мольбой простерла к нему руки.
Эта сцена потрясла всех.
— Ради бога, ваше величество! — воскликнул монах Дердь и, протянув руки, поднял королеву.
— Ваше величество, — сказал глубоко растроганный Балинт Терек, — я провожу ребенка! И клянусь: если хоть волосок упадет с его головы, моя сабля сегодня же обагрится кровью султана.
Султан расположился лагерем под Обудой. Его роскошный тройной шатер был раскинут на месте теперешнего Часарфюрде. Он только назывался шатром, а на самом деле это было нечто вроде дворца, сооруженного из дерева и тканей. Внутри шатер разделялся на залы и комнаты, снаружи сверкал золотом.
Часов в пять пополудни привычный звук трубы возвестил о выезде посольства из венгерского королевского дворца.
Впереди скакала сотня гусар; за ними двигались дружины вельмож и пажи в красных и белых одеждах — они везли подарки. Султану дарили драгоценности изменника родины Тамаша Борнемиссы, который вступил в сговор с немцами. Позади ехал отряд дворцовой стражи, разная придворная челядь и отборные ратники вельмож. Дальше следовали сами вельможи, и между ними на сером тяжелом коне — монах Дердь в белой сутане с капюшоном. Рядом с синим узорчатым одеянием Балинта Терека белая сутана монаха казалась величественной. Все остальные вельможи были в роскошных одеждах разных цветов, в плоских шляпах, желтых воинских башмаках и с широкими саблями на боку. В те времена вошли в моду кривые сабли, расширявшиеся к концу и словно обрубленные. Казалось, будто мастер по ошибке выковал саблю вдвое длинней, чем надо, а потом, когда его стали торопить, разрубил ее пополам. Так вот, в моде были такие сабли — с широким клинком и обрубленным концом, напоминавшим кончик линейки. На шапках венгры, так же как и турки, носили в те времена откинутое назад страусовое перо. Кто одно перо, а кто и три. Перья были такие длинные, что сзади почти доставали до седла. Вельможи окружали запряженный шестеркой коней позолоченный экипаж короля. В нем сидели две придворные дамы и няня. На коленях у няньки подпрыгивал наряженный в белый шелк румяный младенец-король.
Коней вели с двух сторон длинноволосые пажи в шелковых шапочках. За экипажем ехали дворцовые телохранители в серебряных шлемах, а за ними скакали длинной колонной офицеры, отличившиеся в обороне Буды.
— Мы еще выпьем, вот посмотрите! — раздался веселый голос.
— Выпьем-то выпьем, да только водички! — отвечал кто-то густым басом. — Разве ты не знаешь, что национальный напиток турок — вода?
Все засмеялись.
Гергей следовал за Балинтом Тереком на гнедой лошадке. Господин его был в дурном расположении духа; поэтому и Гергей сидел на коне с весьма серьезным видом и развеселился, только когда увидел старика Цецеи. И чудно же сидит старик на коне. Деревянная нога вытянута, а вторая — деревянная только до колена — согнута. Повод он держит в правой руке, сабля тоже привязана с правой стороны.
Гергею никогда еще не приходилось видеть Цецеи ни на коне, ни при оружии, и он рассмеялся.
А старик и правда был чудной, когда нарядится. Старомодная высокая шапка с орлиным пером сдвинута набекрень, маленькие седые усы навощены и закручены, как у молодого парня. А так как спереди у Цецеи зубов уже не было и глаза глубоко ввалились от старости, то его скорее можно было счесть огородным пугалом, нежели венгром в парадной одежде.
Гергей посмеялся над ним, но тут же устыдился и, чтобы искупить свой грех, подождал Цецеи и сказал:
— Добрый день, батюшка! Как же это я не заметил вашу милость?
— Я только что присоединился к шествию. — Старик взглянул на него с удивлением: — Что это ты так вырядился? Прямо чучело гороховое!
Так он отозвался о прекрасном пажеском костюме Гергея, сшитом из красного и синего атласа, и о сабле в драгоценных перламутровых ножнах.
— Меня господин мой назначил пажом, — похвастался Гергей. — Я теперь повсюду хожу за ним. Бываю и в королевском дворце. А сейчас пойду вместе с ним в шатер султана.
Гергей важничал, желая показать, что он не такая уж мелкая сошка, каким его считают. Он-де вращается в том же кругу, что и Вица.
На площади Сент-Дердь суетилась толпа людей. Окна и двери домов были распахнуты настежь. Крыши и деревья были усыпаны веселыми глазеющими ребятишками. Но все таращили глаза только на малышку-короля. Такой крошка, а уже королем избран!
— Смотрите, а головку-то он держит точно так же, как, бывало, его покойный батюшка, — сказала женщина в ярко-зеленом шелковом платке, спускавшемся до пят.
— Ой, душечка мой! — любуясь мальчиком, воскликнула черноглазая молодая госпожа с огненным взглядом. — Ой, и поцеловать-то его не дадут…
У ворот крепости выстроились триста солдат Балинта Терека — все шомодьские парни, и все в красной одежде. Голова одного из них возвышалась над остальными, как колос ржи, попавший в пшеничное поле.
Только подъехали к ним, Балинт Терек повернул коня, выхватил саблю, поднял ее и приказал шествию остановиться.
— Витязи! Сыновья мои! — обратился он к солдатам глубоким, звучным голосом. — Вспомните, что месяца не прошло с тех пор, как здесь, возле этих ворот, все вельможи и солдаты поклялись вслед за мной не сдавать Будайскую крепость ни турку, ни немцу.
— Помним! — прошел гул по рядам.
Балинт Терек продолжал:
— Немца мы побили. А теперь идем в турецкий стан на поклон к султану. Господь знает и вы тоже будьте свидетелями, что на совете я возражал против этого… — Голос его утратил звучность. — Я, дорогие мои дети, чую, что больше не увижу вас. Господь свидетель, что подчинился я только во имя родины. Да благословит вас небо, милые мои сыны!
Дальше он говорить не мог: голос его прервался. Он протянул руку, и каждый солдат пожал ее. У всех глаза наполнились слезами.
Балинт Терек дал шпоры коню и проскочил через ворота крепости.
— Полно, полно, братец Балинт! — пробурчал старик Вербеци. — К чему такая слабость?
Балинт Терек передернул плечами и ответил с досадой:
— Кажется, ты не раз видел, что я не робкого десятка.
— Так что ж ты раньше зимы от стужи дрожишь?
— Ладно, батенька, мы еще поглядим, кто лучше чует погоду.
Монах ехал между ними.
— Если бы султан не пригласил нас, — сказал он примирительно, — мы все равно поехали бы приветствовать его. Но тогда вместе с ребенком поехала бы и королева.
Балинт угрюмо взглянул на него.
— Брат Дердь, ты умный человек, но и ты не бог. У иных людей сердце как на ладони, но у султана оно замкнулось на семь замков.
Монах сказал, покачав головой:
— Если б немец сидел еще на нашей шее, ты бы не так разговаривал.
От ворот крепости и до самого лагеря стеной стояли янычары. Они так шумно приветствовали венгерских вельмож и маленького короля, что беседу пришлось прервать.
Посольство проезжало между шатрами и рядами солдат. Воздух был пропитан пылью и смрадом. Через несколько минут показалась блистательная группа беев и пашей, выехавших встречать короля.
Взгляни кто-нибудь сверху на это шествие, мог бы подумать, что на большом цветущем лугу идут навстречу друг другу ряды разноцветных тюльпанов.
Люди встретились, остановились, поклонились друг другу, потом, смешавшись, двинулись дальше по берегу Дуная, на север, туда, где среди всех остальных выделялся зеленый тройной шатер, напоминавший дворец.
19
Султан стоял перед своим шатром. Лицо его, как всегда, было нарумянено. Он с улыбкой кивнул головой, когда монах Дердь вынес из экипажа синеглазого пухлого младенца.
Хозяин и гости проследовали в шатер.
По пятам за своим господином вошел и Гергей. В шатре стояла приятная прохлада и пахло розами. Сюда не проникал лагерный смрад, от которого в знойный день становилось почти дурно. Страж не пропустил в шатер остальных членов свиты.
Султан был в длинном, до полу, кафтане цвета черешни, перехваченном в талии белым шнурком. Кафтан сшили из такого легкого шелка, что сквозь него даже проступали очертания рук. И подумать только, что от мановения этих тощих рук дрожала в ту пору вся Европа!
В шатре султан взял ребенка на руки и начал разглядывать его с заметным удовольствием. Мальчик засмеялся и схватил его за бороду. Падишах с улыбкой поцеловал малыша.
Вельможи вздохнули с облегчением. Да неужто это и есть кровавый Сулейман? Ведь это добродушный отец семейства! Взгляд его чист, улыбка дружелюбна. Вот ребенок потянулся за алмазной звездой, сверкавшей на тюрбане. Султан отдал ему звезду.
— На, поиграй ею! Сразу видно, что ты королем родился.
Балинт и Гергей поняли, что он говорит.
Султан обернулся к своим сыновьям.
— Поцелуйте маленького венгерского короля!
Сыновья султана, улыбаясь, поцеловали малыша, тот весело засмеялся.
— Примете вы его своим братом? — спросил султан.
— Конечно, — ответил Селим. — Ведь этот ребенок так мил, будто в Стамбуле родился.
Гергей оглядел шатер. Что за роскошные синие шелка! А на полу плотные узорчатые синие ковры. В стене шатра круглые окна без стекол. В одно из них султану виден остров Маргит. Внизу, возле стенки шатра, разложены большие подушки для сидения.
В шатре не было никого, кроме трех венгерских вельмож: монаха Дердя, Вербеци и Балинта Терека, да еще няни и Гергея, которого по роскошному наряду придверник мог принять за пажа самого короля. Тут же стояли и сыновья султана, двое пашей и толмач.
Султан вернул младенца-короля няне, но, продолжая им любоваться, похлопывал его по щечкам, гладил головку.
— Какой красивый, здоровенький! — приговаривал он.
А толмач так разъяснял его слова по-латыни:
— Милостивый султан соизволил сказать, что ребенок очарователен, как ангелочек, и цветет, как распустившаяся на заре восточная роза.
— Я рад, что повидал его, — заговорил снова султан. — Везите малыша обратно к королеве. Передайте, что я заменю ему отца и сабля моя будет охранять маленького короля и его страну во веки веков.
— Его величество так рад, — объяснял толмач, — словно видит собственного своего ребенка. Он усыновляет его и простирает над ним могучие крылья своей власти, господствующей над всем миром. Передайте это ее величеству королеве, а также передайте ей самый благосклонный привет падишаха.
Султан вытащил из кармана кошелек вишневого шелка и милостиво сунул его в карман няньки. Потом он снова поцеловал ребенка и ласково помахал ему рукой.
Это был знак того, что султан считает свое желание выполненным и гости могут удалиться.
Все с облегчением вздохнули. Нянька чуть не бегом унесла ребенка.
Вельможи вышли из шатра. Паши любезно взяли их под руки.
— Нынешний вечер вы гости его величества султана: поужинайте вместе с нами. Пусть вернется и та часть свиты, которая повезет короля обратно. Стол уже накрыт.
— Вас ждут кипрские вина, — любезно произнес молодой чернобородый паша.
— Нынче и нам дозволено чокнуться, — весело прибавил другой молодой паша, рыжий и с таким веснушчатым лицом, будто его засидели все лагерные мухи. Даже выделанная в форме морской раковины прекрасная пряжка и страусовое перо на тюрбане и те не красили его.
— Проводи короля домой, — сказал Балинт Терек, обернувшись к Гергею, и исчез в шатре под руку с одним из пашей.
Солнце уже село за будайские горы, и в небе багряным огнем горели облака.
Маленького короля снова водворили в экипаж. Правой ручкой он помахал пашам, венгерским вельможам, и позолоченный экипаж покатил меж двух рядов бурно приветствовавших его солдат в Будайскую крепость.
20
Гергей поскакал вслед за экипажем.
Цецеи вместе со стариками ехал впереди, молодежь — сзади.
— А турки-то, оказывается, не такие уж дикари, — весело болтали они меж собой. — Они и вправду уважают венгров. Немцы куда подлее!
Гергей скакал позади Золтаи и Мекчеи, рядом с рыжеватым толстым юношей, которому он представился еще в начале поездки.
— Дружище Фюрьеш, — сказал Гергей своему рыжему соседу, почтительно глядя на него, — я только сегодня попал в Буду и ни с кем еще не знаком.
— А что тебе, братец? С удовольствием дам, сколько смогу.
Он решил, что Гергею нужны деньги.
— В полночь у меня должна состояться одна встреча. На площади Сент-Дердь…
Фюрьеш спросил, улыбаясь:
— Какая встреча?
Он решил, что у Гергея на площади Сент-Дердь назначено любовное свидание.
Встряхнув рыжеватыми волосами, Фюрьеш весело взглянул на Гергея и воскликнул:
— Ах, вон оно что!..
— Встреча-то как раз не из веселых, — мотнул головой Гергей, — но и не очень серьезная.
— Одним словом, тут замешано сердце?
— Нет, сабля.
Фюрьеш вытаращил глаза.
— Уж не драться ли ты вздумал?
— Драться.
— С кем же?
Гергей указал на Мекчеи, который скакал впереди них в зеленой атласной одежде.
Фюрьеш опять посмотрел на Гергея и уже серьезно спросил:
— С Мекчеи?
— Да.
— Имей в виду, что он сорвиголова.
— Да ведь и я тоже не ягненок.
— Он уже и немцев рубал.
— А я его самого зарублю!
— Ты хорошо владеешь саблей?
— Семи лет начал.
— Ну, это кое-что обещает.
Фюрьеш пощупал мышцы на руке Гергея, покачал головой.
— Лучше всего тебе попросить у него прощенья.
— Мне?..
Фюрьеш тревожно покачал головой.
— Он одолеет тебя.
— Меня?.. — И, выпятив грудь, Гергей взглянул на скакавшего впереди Мекчеи. Потом снова обернулся к Фюрьешу: — Ты будешь моим секундантом, дружище?
Пожав плечами, Фюрьеш сказал:
— Если только секундантом, то с удовольствием. Но ежели какая беда случится…
— А что может случиться? В худшем случае он кольнет меня. Но ведь и я в долгу не останусь.
— Как бы там ни было, но вместо тебя я драться не стану.
Вдруг в передних рядах поднялись шум и суета. Потом раздались дикие крики, заметались кони. У всех точно шею свело: люди уставились на крепость.
Посмотрел на крепость и Гергей.
На воротах Буды развевались три огромных флага с конскими хвостами. Бунчуки были водружены и на церквах и на башнях. А в воротах крепости вместо венгров стояли турки с алебардами.
— Пропала Буда! — крикнул кто-то замогильным голосом.
И как ветер сотрясает деревья, так потряс этот вопль венгров.
Это закричал Цецеи.
Все побледнели, но никто не отозвался. И молчание стало гробовым, когда на колокольне храма Богородицы муэдзин завел пронзительным голосом:
Аллаху акбар… Ашшарду анна ле иллахи иллаллах
.
Гергей и часть отряда галопом поскакали обратно, в турецкий стан.
— Где вельможи? Вельможи! Венгерские вельможи! Произошло вопиющее злодеяние!
Но неподалеку от султанского шатра им преградили путь бостанджи в красных шапках.
— Назад! Сюда нельзя!
— Мы должны войти! — заорал Мекчеи, задыхаясь от гнева. — Или вызовите наших господ.
Вместо ответа бостанджи приставили им к груди пики.
Турецкий лагерь весело гомонил. Отовсюду слышались звуки рожков и чинчей.
Гергей крикнул по-турецки:
— Вызовите на одно словечко господина Балинта Терека!
— Нельзя! — рассмеялись в ответ бостанджи.
Венгры стояли в нерешительности.
— Вельможи! — крикнул один коренастый венгр. — Выходите! Беда!
Никакого ответа.
Гергей поехал в обход. Взобравшись на холм, где стояли сипахи, он надеялся оттуда проникнуть к загостившимся венгерским вельможам.
Возле одного из шатров его окликнул кто-то по-венгерски:
— Это ты, Гергей?
Гергей узнал Мартонфалваи.
Тот сидел перед шатром сипахи и вместе с двумя турками уплетал дыню.
— Тебе чего здесь надо? — спросил Мартонфалваи.
— Я хочу попасть к нашему господину.
— К нему сейчас не попадешь. Иди сюда, угощайся вместе с нами.
Мартонфалваи отрезал кусок дыни и протянул его Гергею. Гергей замотал головой.
— Да иди же! — подбодрял его Мартонфалваи. — Эти турки — добрые мои друзья. Потом, когда зажгут факелы, мы тоже спустимся в лощинку и найдем господина.
— Ходи сюда, брат маджар! — весело пригласил его один из сипахи — дородный и плечистый смуглый турок.
— Не могу, — ответил юноша угрюмо и поехал дальше.
Он спустился между рядами шатров туда, где стояли пушкари, охотники, янычары, и опять очутился возле шатра султана.
Но и с этой стороны шатер окружали бостанджи. Отсюда ему тоже не попасть к Балинту Тереку!
А венгерские юноши все еще стояли на том же месте и звали своих господ. Из большого шатра доносилась турецкая музыка: бренчали стальные струны цитр, рокотали кобзы и визжали дудки.
— Негодяи! — крикнул Мекчеи, заскрежетав зубами.
Фюрьеш чуть не заплакал от злости.
— Останься мой господин в крепости, никогда бы этого не произошло!
Он был пажом монаха Дердя и считал его всемогущим.
Как только музыка замолкла, все снова закричали в один голос:
— Эй, господа! Выходите! Турки взяли Буду!
Но никто не вышел. Небо заволоклось тучами. Полил дождь — и лил с полчаса. Черные тучи мчались к востоку, точно бегущее войско.
Наконец в полночь показались господа. Веселые, заломив на затылок шапки, теснились они у выхода из шатра. Извиваясь двойной огненной змеей, до самых ворот Буды им освещал дорогу длинный строй факельщиков. Воздух, посвежевший после дождя, наполнился дымом и чадом смоляных факелов.
Уже и Мартонфалваи подошел к шатру. Бостанджи позволили венграм, стоявшим снаружи, сойтись с теми, кто был в шатре.
Мартонфалваи вызывал конюхов по именам. Вельможи по очереди садились на коней.
При свете факелов было видно, как мрачнели и бледнели раскрасневшиеся лица.
Монах Дердь в белом своем одеянии походил на призрак.
— Не плачь! — накинулся он на скакавшего рядом Фюрьеша. — Не хватало еще, чтобы они видели, как мы плачем!
Поодиночке, по двое, по трое мчались вельможи к Буде по дороге, освещенной факелами.
Гергей все еще не видел Балинта Терека.
Мартонфалваи стоял рядом с ним и тоже тревожно смотрел на дверь шатра, откуда тянулась полоса красноватого света.
Последним из вельмож вышел, вернее — вывалился, шатаясь, Подманицки. Его поддерживали два турецких офицера и даже подсадили на коня.
Потом показались несколько пестро разряженных слуг — сарацинов. И больше никого.
Полог палатки опустился, закрыл собой красноватый свет.
— А вы чего здесь ждете? — любезно спросил их пузатый турок со страусовым пером на тюрбане.
— Ждем нашего господина Балинта Терека.
— А разве он еще не уехал?
— Нет.
— Стало быть, наш милостивый падишах беседует с ним.
— Мы подождем его, — сказал Мартонфалваи.
Турок пожал плечами и ушел.
— Я больше не могу ждать, — забеспокоился Гергей. — В полночь я должен быть в Буде.
— Так что ж, братишка, — дружелюбно сказал Мартонфалваи, — поезжай и, если найдешь в моей постели турка, вышвырни его вон.
Он сказал это в шутку, но Гергею было не до смеха. Он попрощался с Мартонфалваи и поскакал в гору.
Луна выплыла из-за туч и осветила будайскую дорогу.
Турки, стоявшие с пиками у ворот, даже не взглянули на Гергея. Поодиночке люди могли еще свободно входить и выходить из крепости. Кто знает, что будет завтра! Не выгонят ли вовсе венгров из Буды?
Внутри крепости конь перешел с рыси на галоп. Гергей увидел, что возле домов тоже стоят янычары с пиками — перед каждым домом по янычару. На всех башнях болтались бунчуки, увенчанные полумесяцем, только на храме Богородицы еще уцелел позолоченный крест.
Гергей доехал до площади Сент-Дердь и, к великому своему удивлению, никого там не увидел.
Он объехал кругом и бассейн и пушки — никого, кроме турка с пикой, как видно, караулившего орудия.
Гергей сошел с коня и привязал его к колесу пушки.
— Ты чего здесь делаешь? — заорал на него турок.
— Жду, — ответил Гергей по-турецки. — Уж не боишься ли ты, что я твою пушку суну себе в карман?
— Ну, ну… — благодушно сказал топчу. — Ты, стало быть, турок?
— Не удостоился еще такого счастья.
— Тогда ступай домой.
— Но сегодня у меня решается здесь вопрос чести. Потерпи немного, прошу тебя.
Турок наставил на него пику.
— Прочь отсюда!
Гергей отвязал коня и вскочил в седло.
Кто-то бежал со стороны Фейерварских ворот. Гергей узнал Фюрьеша. Его рыжеватые волосы почти светились в темноте.
Гергей подъехал к нему.
— Мекчеи ждет тебя в доме Балинта Терека, — проговорил Фюрьеш, запыхавшись. — Пойдем, а то янычары не разрешают разговаривать на улице.
Гергей сошел с коня.
— Как же произошла эта подлость? — спросил он.
Фюрьеш пожал плечами.
— Они все проделали хитро, коварно, по-басурмански. Пока мы с малюткой-королем были в лагере, янычары пробрались поодиночке в крепость и прикинулись, будто интересуются нашими постройками. Ходили, глазели. И набиралось их все больше и больше. Когда же они заполнили все улицы, затрубила труба — янычары выхватили оружие и всех загнали в дома.
— Сущие дьяволы!
— Этак-то просто крепости занимать.
— Мой господин заранее говорил…
Окна дворца были открыты, в покоях горел свет. Из окна на втором этаже высунулись две головы.
Как раз в это время у ворот сменялась стража, и огромного роста янычар загородил вход.
— Вам что? — небрежно спросил он по-венгерски.
— Мы здешние, — ответил резко Гергей.
— Только что пришел приказ, — сказал турок, — кого угодно выпускать и никого не впускать.
— Я здешний, живу в этом доме. Я из домочадцев Балинта Терека.
— Тогда, сынок, езжай домой, в Сигетвар, — насмешливо посоветовал турок.
Глаза Гергея округлились.
— Впусти! — крикнул он и хлопнул по рукояти сабли.
Турок выхватил саблю из ножен.
— Ах ты, песий сын! А ну, убирайся отсюда!
Гергей отпустил повод коня и тоже выхватил саблю, надеясь, очевидно, на то, что он не один.
Сабля турка сверкнула над головой Гергея.
Но Гергей отбил удар, сабля его высекла искру в темноте, и, тут же подавшись вперед, он вонзил клинок в янычара.
— Аллах! — взревел великан.
И слова его потонули в хрипе. Он откачнулся к стене. За спиной его, треща, посыпалась штукатурка.
С верхнего этажа дворца раздался крик:
— Всади в него еще раз!
Гергей по самую рукоятку всадил саблю в грудь янычара.
Он с изумлением вытаращил глаза, увидев, что великан мешком упал у стены и выронил из рук саблю.
Гергей оглянулся, ища Фюрьеша. Но тот бежал, бежал без оглядки к королевскому дворцу.
Вместо Фюрьеша с противоположной стороны улицы неслись на помощь товарищу три янычара в высоких колпаках.
— Вай башина ибн элкелб!
Юноша увидел, что времени терять нельзя. Он подскочил к воротам, открыл их и мигом задвинул изнутри засов.
Взволнованный стычкой, он сделал дрожащими ногами еще несколько шагов, потом, услышав, что кто-то, громыхая, спускается по деревянной лестнице, сел на скамью под воротами.
Это шел Золтаи с саблей в руке, а вслед за ним Мекчеи, тоже с обнаженной саблей. Они увидели Гергея. Горевший под воротами фонарь осветил их изумленные лица.
— Так ты уже здесь? — спросил Золтаи, широко раскрыв глаза. — Не ранен?
Гергей покачал головой: не ранен.
— Ты заколол турка?
Гергей кивнул головой.
— Дай я прижму тебя к груди, ты ведь маленький герой! — воскликнул Золтаи с воодушевлением. — Ты превосходно отразил его удар! — И он обнял Гергея.
Снаружи забарабанили в ворота.
— Откройте, собаки, не то мы спалим вас дотла!
— Надо бежать, — сказал Мекчеи. — Собрались янычары! Но прежде, дружище, дай мне руку. И не сердись, что я тебя обидел.
Гергей протянул руку. Он был ошеломлен, не знал даже, что с ним творится. Молча позволил он протащить себя по двору, потом вверх по лестнице, в какую-то темную комнату. И очнулся только тогда, когда юноши сплели из ремней и простынь веревку. Мекчеи предложил ему спуститься первому.
Там, внизу, в залитой лунным светом глубине, он увидел королевский огород.
21
На другой день утром Али-ага снова явился к королеве и сказал:
— Милостивый падишах счел за благо взять Будайскую крепость под защиту турецких войск, пока не подрастет твой сын. Ведь ребенок не в силах защитить Буду от немцев. А милостивый падишах не может каждый раз являться сюда и два-три месяца проводить в пути. А ты, всемилостивейшая госпожа, удались пока в Эрдей. Доходы с серебряных, золотых рудников и соляных копей Эрдея по-прежнему будут принадлежать тебе.
Королева уже приготовилась ко всему дурному.
С надменным спокойствием выслушала она посла.
Али-ага продолжал:
— Итак, милостивый падишах берет под свое покровительство Будайскую крепость и Венгрию. Через несколько дней он в письменном виде даст обещание защищать и тебя, и твоего сына от всех недругов. Когда же ребенок достигнет совершеннолетия, милостивый падишах вернет ему и Буду, и всю страну.
При этом присутствовали все вельможи, недоставало только Балинта Терека и Подманицки. Монах был бледнее обычного. Лицо его почти сливалось с белым капюшоном сутаны.
Посол продолжал:
— Буда вместе с придунайским и притисенским краями встанет под защиту милостивого падишаха, а ты, государыня, переедешь в Липпу и будешь оттуда управлять Эрдеем и затисенскими краями. Управление Будой возьмут на себя турецкий и венгерский правители. На почетную должность венгерского правителя его величество султан назначил его милость господина Иштвана Вербеци. Он будет судьей и правителем венгерского населения.
Вельможи печально поникли головой, точно стояли они не у королевского трона, а у гроба.
Когда посол ушел, в зале воцарилась скорбная тишина.
Королева подняла голову и взглянула на вельмож.
Вербеци расплакался.
По лицу королевы тоже скатилась слезинка, но она вытерла ее.
— Где Подманицки? — спросила королева устало.
— Ушел, — ответил Петрович будто во сне.
— Не попрощавшись?
— Он бежал, ваше величество. Переоделся крестьянином и ушел на рассвете.
— А Балинт Терек все еще не вернулся домой?
— Нет.
На другой день турки выкинули колокола из храма Богородицы, сорвали образа, свалили статую короля Иштвана Святого. Позолоченные алтари с резьбой и образами выбросили на церковную площадь, туда же вышвырнули деревянные и мраморные статуи ангелов и церковные книги. Разбили и орган; оловянные его трубы отвезли на двух телегах к литейщикам пуль. Серебряные трубы, золотые и серебряные подсвечники тончайшей ручной работы, алтарные коврики, напрестольную пелену и церковные облачения погрузили на три другие повозки и увезли султанскому казначею. Чудесную стенную роспись храма закрасили белилами. Крест с колокольни сшибли и вместо него водрузили большой позолоченный медный полумесяц.
Второго сентября в сопровождении пашей султан верхом въехал в Буду. При нем были его сыновья.
У Сомбатских ворот его поджидали аги в парадной одежде и под звуки труб проводили в церковь.
Султан пал ниц посреди храма.
— Слава тебе, аллах, что ты простер свою могучую длань над страною неверных!
22
Четвертого сентября обоз в сорок телег, запряженных волами, выехал из королевского замка и свернул на дунайский судовый мост.
Это перебиралась в Липпу королева.
Во дворе замка стояли наготове экипажи, а вокруг них толпились вельможи. Они тоже собрались в путь. В Буде оставался только Вербеци и с ним его любимый офицер Мекчеи.
Гергей заметил за спиной вельмож Фюрьеша.
— Гергей, — снисходительно улыбаясь, спросил Фюрьеш, — ты что же, не поедешь с нами?
Гергей окинул его презрительным взглядом с ног до головы:
— Никаких «ты»! Заяц-трусишка — нам не братишка.
Белобрысый парень готов был вспыхнуть, но, встретившись с колючим взглядом Мекчеи, только пожал плечами.
Позади вельмож, съежившись, сидел на коне старик Цецеи.
Гергей, положив руку на луку его седла, обратился к нему:
— Батюшка…
— Добрый день, сын мой.
— Твоя милость тоже едет?
— Только до Хатвана.
— А как же Эва?
— Королева берет ее с собой. Ступай сегодня в обед к жене, утешь ее.
— Зачем вы отпускаете Эву?
— Вербеци уговорил отпустить. На будущий год нас вернется не одна тысяча.
Разговор прекратился. Появление телохранителей означало, что сейчас выйдет королева.
Она вышла в траурном одеянии. В числе придворных дам была и Эва.
Плечи ее окутывал легкий дорожный плащ с шелковым капюшоном орехового цвета. Но капюшон не был поднят. Она оглядывалась, точно искала кого-то.
Гергей протиснулся между вельможами и очутился рядом с нею.
— Эва!
— Ты не поедешь с нами?
— Поехал бы, да мой господин еще не вернулся.
— А потом вы поедете вслед за нами?
— Не знаю.
— А если не поедете, когда же я увижу тебя?
Глаза юноши наполнились слезами.
Королева села в просторную карету с кожаным верхом и с окошечками.
Ребенок и няня уже сидели в карете. Ждали только, пока служанка засунет под сиденье маленькую четырехугольную корзинку.
Вица протянула Гергею руку.
— Ты не забудешь меня, правда?
Гергей хотел сказать: «Нет, Вица, нет, даже на том свете не забуду!» — но он не в силах был вымолвить ни слова и только покачал головой.
23
Десять дней спустя пустился в путь и султан. Балинта Терека он увел с собой в оковах раба.