Обстановку стокгольмской квартиры Эмиля Кронхейма трудно было назвать уютной. Но был один исторический аргумент, который этот изъян оправдывал: вся эта темная и громоздкая мебель служила еще прадеду, потом деду, а потом отцу раввина. Возможно, даже парчовым шторам и тем было больше века: они висели на больших окнах, расползаясь от ветхости и давно потеряв изначальный цвет. Но реб Кронхейм чувствовал себя в этой обстановке вполне комфортно и думать не думал ни о ремонте жилья, ни о переезде.

Кухня была завалена грязной посудой. Госпожу Кронхейм давно уже не смущал селедочный запах, который на посетителей действовал как атака горчичным газом. Каждую новую порцию раввин выкладывал на чистую тарелку, что служило причиной постоянных конфликтов с женой.

Госпожа Кронхейм, как обычно, сидела на кухне и беспомощно озирала разбросанную повсюду замасленную посуду. Да разве управишься тут?

Раввин закричал ей из комнаты:

– Нет, ты только послушай!

А теперь Лили даже решила отказаться от своей веры. С этим парнем, который своими письмами вконец заморочил ей голову, они планируют перейти в христианство! Между тем он – тяжелый туберкулезник! К тому же он утверждает – по-моему, лжет, – что знаком со стокгольмским епископом. Умоляю вас, ребе, помогите ей!

Раввин, сидя за столом в гостиной, перечитывал отдельные пассажи письма и при этом, не глядя протягивая руку к тарелке, один за другим отправлял в рот кусочки селедки.

– А кто это пишет? – откликнулась госпожа Кронхейм из кухни.

Раввин с изумлением констатировал, что маринад от селедки нарисовал на скатерти какие-то странные мистические фигуры.

– Одна круглолицая барышня с усиками под носом, некая… – глянул он на конверт, на котором уже красовалось селедочное пятно. – Некая Юдит Гольд.

Госпожа Кронхейм решила, что рано или поздно ей все же придется взяться за посуду, что ее не радовало.

– Ты с ней знаком?

– Да. Однажды, несколько месяцев назад, я навестил ее в Экшё. Мы с ней беседовали о мухах.

– Опять какая-то притча, я так понимаю?

Раввин проглотил очередной ломтик селедки. И почмокал губами.

– Сама доброта и сентиментальность. И не прочь поплакать.

Госпожа Кронхейм вздохнула.

– Кто? – спросила она.

– Эта Юдит Гольд. Но в глубине души… ты даже не знаешь, что у нее внутри…

Жена его поднялась и стала собирать тарелки, в сердцах швыряя их в таз.

– Зато ты знаешь. Ты у нас кладезь мудрости.

Раввин помахал письмом:

– Печаль и психическое расстройство. Вот что у нее внутри. Это уже третье письмо. Опять кляузничает мне на свою подругу. И надо думать, не только мне.

* * *

Моего отца с его преданными друзьями разместили в маленьком городке Хёгбу, что на севере Швеции, в двухэтажном пансионате. Встретил их некий Эрик, большеголовый мужчина в костюме, который назвался куратором и зачитал им правила внутреннего распорядка. Кроме того, что питаться они должны были в строго определенное время, три раза в день, от них почти ничего не требовали. Раз в неделю нужно было являться в Сандвикен, на обследование. Мой отец сразу понял, что все это будет пустой тратой времени.

Отчаяние их еще больше усилилось, когда они поднялись по лестнице, чтобы заселиться в комнаты. На двадцать человек выделили три помещения; в комнаты, предназначенные для загородного семейного отдыха, втиснули по семь коек. Платяные шкафы вышвырнули в коридор. Большеголовый Эрик, стоя в дверях, наблюдал, как они распределяли кровати и, рассевшись с чемоданами на коленях, тянули время, не желая их распаковывать. Куратор также предупредил их, что курить в комнатах воспрещается, и с тем удалился.

В этой мышиной норе нас семеро: Лаци, Гарри, Йошка, Лицман, Якобович, Миклош Фаркаш, бывший эмигрант, попытавший счастья в Америке, ну и я. Пока нет ни стола, ни шкафа. Хорошо – есть центральное отопление. Но постели! Соломенный тюфяк и такая подушка, на какой я последний раз лежал в пересыльной тюрьме.

Мой отец облюбовал себе кровать под окном. Не желая поддаваться всеобщему унынию, он, насвистывая, вынул из чемодана фотографию, запечатлевшую его с Лили в Экшё, и поставил на подоконник, прислонив к стеклу. Его замысел заключался в том, что когда он проснется, то первым, на чем остановится его взгляд, будет улыбка Лили.

* * *

В первый же день они вместе с Гарри отправились на автобусе в городок и разыскали там ювелирную лавку. Куратор предупредил их, что владелец той лавки – старик привередливый. У входа висел медный колокольчик, зазвеневший, когда они отворили дверь. Гарри держал в руках скрипичный футляр.

Ювелир, вопреки ожиданиям, оказался любезным, весьма благородного вида седым господином с сиреневым галстуком-бабочкой. У отца был готовый, продуманный до мельчайших подробностей план.

– Мне нужны обручальные кольца.

Ювелир расплылся в улыбке:

– Может быть, вы знаете и размеры?

Мой отец достал из кармана стальное колечко. Он сорвал его еще в Экшё со шторы. И оно идеально сидело на пальце Лили.

– Это для невесты. Второе будет для меня.

Любезный старик взял стальное кольцо, прикинул размер, протянул руку за спину и вытащил из настенного шкафа маленький ящичек. Покопавшись в нем, он воскликнул:

– Извольте!

В руке он держал золотое колечко. Вынув из-под прилавка раздвижной калибр, ювелир сопоставил размеры. И, кивнув, спрятал золотое колечко в карман.

– Разрешите ваш пальчик, – игриво взглянул он на моего отца.

Взяв руку моего отца, он замерил толщину безы-мянного пальца, похмыкал, вытащил из шкафа другой ящичек и, не колеблясь, извлек из него еще одно золотое кольцо.

– Извольте примерить, – протянул он его отцу.

Мой отец надел на палец кольцо. Размер подходил идеально.

Золота я не люблю, потому что всегда вспоминаю, сколько низких страстей, подлости и коварства с ним связано. Но эти кольца я буду любить, поскольку они соединят два наших сердца, два кровотока…

Отец с Гарри живо переглянулись. Приближалось решающее мгновение.

– И какова цена? – спросил мой отец.

Старик на минуту задумался. Как будто он тоже сейчас размышлял о том, сколько низких страстей связано с этими безделушками. И наконец сказал:

– Двести сорок крон. За оба.

Мой отец не повел и бровью.

– Видите ли, какое дело: я живу рядом с Хёгбу, в пансионате, там сейчас реабилитационный лагерь, если не знаете.

Старик, аккуратно поправив бабочку, сдержанно кивнул:

– Что-то слышал.

– Я должен вас посвятить в некоторые детали. Не так давно я занял там весьма важный пост.

Ювелир сразу заулыбался:

– Важный пост! О, это замечательно!

– Должность платная, с ежемесячным содержанием. И я думаю, за четыре месяца мне удастся собрать эту сумму, то есть двести сорок крон.

Мой отец нисколько не привирал. В то утро, когда маленькая венгерская колония с чемоданами на коленях обдумывала свое незавидное положение, парни решили избрать его своим представителем. И он согласился отстаивать их интересы. Венгры, к которым присоединились также поляки с греками, постановили всеобщим голосованием, что будут отщипывать ежемесячно небольшую часть от карманных денег. И эти средства передавать отцу в виде вознаграждения.

Старик казался растроганным. Однако разбрасываться золотыми кольцами было не в его правилах.

– Прежде всего, поздравляю вас. Может быть, это станет началом блестящей карьеры. Но я дал зарок своей матери, еще в молодости и, может быть, несколько легкомысленно. Так вот, я клятвенно обещал ей – а мы, сударь, династия старая, двухсотлетняя, – что никогда и ни при каких обстоятельствах не буду давать деньги в долг. Вы можете называть меня бессердечным, но согласитесь, сударь, что клятва, данная матери, нерушима.

Мой отец, который заранее подготовил запасной вариант, энергично кивнул:

– Я венгр. Прошу посмотреть мне в глаза. Вы считаете, я похож на мошенника?

Ювелир слегка отступил назад:

– Что вы, сударь! У меня на мошенников глаз наметанный. Вы совсем на них не похожи, я вас уверяю.

Решающий момент наступил. Мой отец под прилавком пнул Гарри по ноге. Тот вздохнул и положил на прилавок футляр. С печальным лицом он извлек из футляра скрипку и протянул ее старику. Мой отец заговорил медленно и отчетливо, полагая, что именно так можно произвести эффект.

– Да, – сказал он, – нетрудно было предположить, что вы не дадите кредит незнакомцу. Поэтому я подумал, что на время, пока из моей зарплаты наберется необходимая сумма, мы могли бы оставить в залог этот инструмент. Он стоит не меньше четырехсот крон. Я прошу вас принять его.

Старик, вооружившись лупой, досконально обследовал скрипку. Ее подарили Гарри музыканты из шведской филармонии, еще летом, когда прочитали в одной из газет о том, что на острове Готланд на излечении находится переживший трагические испытания молодой скрипач. И стоила эта скрипка гораздо больше четырехсот крон. Мать старого ювелира едва ли стала бы возражать против этой сделки.

* * *

Раввин Кронхейм с трудом выбрался из междугородного автобуса. В дальней дороге у него онемели ноги, стоял адский холод, а тут еще снова повалил снег. Осведомившись, как пройти к женскому лагерю, он зябко запахнул пальто и двинулся в путь.

* * *

Через несколько дней отцу представился случай доказать, что в любой ситуации он в состоянии справиться с возложенными на него обязанностями.

Все сидели в убогой столовой пансионата – десять венгров, греки, поляки, румыны. И ритмично, как заведенные, барабанили ложками по столам. Отчаянный стук продолжался, пока в столовую не при-мчался куратор, большеголовый Эрик.

– Господа, что случилось? – испуганно завопил он, стараясь перекричать оркестр ложкарей.

Стук тут же прекратился.

Мой отец, держа в руке вилку, поднялся из‑за стола.

Ты только представь, дорогая Лилике, я стал настоящим боссом! Теперь я “фертрауенсман” – доверенное лицо коллектива, что связано с некоторыми обязанностями, но за это мне платят семьдесят пять крон в месяц…

Отец зацепил в тарелке картофелину и поднял ее:

– Эта картошка гнилая!

Эрик застыл в замешательстве. Но видя, что на него устремлены все взгляды, решил соответствовать роли куратора. Он подошел к отцу и осторожно понюхал картофелину, стараясь при этом не морщиться.

– Ну и что? Рыбой пахнет.

Мой отец держал наколотую на вилку картофелину как вещественное доказательство.

– Но гнилая ведь. Она и вчера была подозрительной, а сегодня это уже очевидный факт. Гнилая.

Молодой грек в вязаной шапочке, которую он не снимал даже на ночь, вскочил и по-гречески закричал что-то вроде того, что он будет жаловаться в Красный Крест!

Мой отец мягко остановил его:

– Сядь на место, Тео! Это моя работа.

И вежливо пригласил Эрика сесть с ним рядом:

– Присаживайтесь вместе с нами.

Эрик заколебался.

Мой отец отодвинул стул:

– Я хочу, чтобы вы отведали.

Куратор присел на краешек стула. А Гарри уже нес пустую тарелку с прибором. Отец аккуратно снял с вилки картофелину и водрузил ее на середину тарелки:

– Прошу вас. Приятного аппетита.

Эрик встревоженно оглянулся по сторонам. Пощады ждать неоткуда. И надкусил картофелину. Мой отец, устроившись рядом с ним, флегматично смотрел, как он жует и глотает. Куратор попробовал отшутиться:

– Есть даже привкус акулы. Но я акул обожаю. По-моему, очень вкусно.

Отец без единой эмоции на лице зацепил на вилку вторую картофелину и положил на тарелку Эрика.

– Вы так думаете? Ну, если вкусно, то кушайте, гос-подин куратор. Кушайте на здоровье!

Деваться Эрику было некуда. Он съел и вторую. Правда, она шла труднее, но он все же справился.

– Уверяю вас, никаких проблем. Все в порядке.

– Ах, в порядке? Тогда угощайтесь еще.

Мой отец ускорил процесс и, выкладывая картофелины одну за другой, соорудил на тарелке целую горку. Все встали, столпившись у них за спиной.

Дорогая, единственная моя Лилике, ты только представь себе, куратор весь побледнел, однако, как бывший прапорщик, вел себя героически и до конца убеждал нас в том, что это вполне съедобно…

Эрик решил, что лучше уж поскорее закончить весь этот цирк. И принялся уплетать картошку.

– Вполне съедобно. Неплохо. Чего вам не нравится…

Но его уже сильно подташнивало. Он то и дело пил воду. И продолжал героическое сражение с внушительной порцией. Управившись с последней картофелиной, он поднялся и, едва не упав, ухватился за край стола. Мой отец взял его за плечи и повернул к себе:

– Вы, конечно, прекрасно знаете, что наше питание вплоть до последней картофелины оплачивает ЮНРРА – администрация помощи при ООН! И не надо считать обитателей лагеря попрошайками, которые должны целовать вам руки за гнилую картошку!

Парни зааплодировали. Именно этого они и ждали от моего отца, такого тона – иначе за что же ему платить?

Эрик, сдерживая икоту, схватился за живот:

– Вы неправильно понимаете ситуацию.

И упал. Живот его раздирала такая боль, что он царапал ногтями пол, готовый вот-вот зарыдать.