Глава первая

У стен Сталинграда

За окном иллюминатора плывут облака. Иногда самолет вырывается из их белоснежной липучей массы, и тогда в глаза бьет ослепительно яркое солнце.

Мы летим на фронт под Сталинград. Внизу в редких разрывах облаков иногда появляется Волга.

Я смотрю на плывущие внизу облака и мысленно тороплю пилота: «Скорей, дружок, скорей. Нас там ждут. Нас гам очень ждут…»

И вот наш большой неуклюжий Ли-2 идет вниз, к земле. Пробив облака» он некоторое время опять плывет в гори-. дентальном полете, не спеша идет на посадку.

После окончания школы каждый из нас, молодых летчиков, мечтал попасть (а как же иначе?) на большой аэродром, в большую дружную семью фронтовых пилотов, на самый современный самолет, который мы только что освоили. Но выйдя из самолета, мы увидели пустынную голую степь, несколько капониров, темные холмики землянок – жилье для личного состава – и все.

– Ваш аэродром! – объявил пилот.

– Аэродром? Нам, наверное, не сюда! Тут что-нибудь и» так!

– Все так, товарищи. Вас направили сюда не зря, до фронта рукой подать. Ну, ни пуха, ни пера, я обратно!

На аэродроме базировались два полка штурмовой авиации и истребители. В капонирах стояло несколько изрядно потрепанных самолетов…

– Не богато, – вздохнул я, невольно вспомнив наш аэродром авиашколы. – Как воевать будем? На чем?

– Воевать будем, как все. Чтоб немцу тошно от наших бомб было. А то, что пустовато пока, так это дело временное. Прибыло пополнение, прибудет и техника, – отвечал нам раненый летчик Николай Тараканов. Говорил он спокойно и уверенно, как обычно бывалые, много повидавшие в н^изни люди, а глаза его весело улыбались.

– Вот такие дела. А воевать будем, еще как будем! Это, братва, от вас никуда не уйдет.

– Когда же будем? Опять ждать!

– Ждать не придется, будете отрабатывать упражнения групповой слетанности, летать на полигон. Тогда и в бой, тут до фронта рукой подать.

Эта новость нас насторожила.

– Опять отрабатывать упражнения? Мы не в летную школу прибыли, а на фронт!

Тараканов закурил и, покачав головой, заявил:

– Так не пойдет – «мы», «вы». Теперь мы все в одном полку, а полк – это, братцы, одна семья. Что прикажут, то и будете делать.

– Мы хотим, чтобы нам приказали воевать!

– Прикажут, прикажут! Только не вам одним, а всему полку. А пока полетайте, поупражняйтесь.

– А что упражняться? Мы уже все знаем, хватит летать впустую, пора воевать.

– Смотри, какие выискались! Они все знают, все умеют!.. Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз-другой в дело, сами поймете.

Мы, понятно, волновались, но Тараканов, не обращая внимания на это, взмахнув рукой, весело сказал;

– Налетай, братва, на жилье! Захватывай, пока дают, а об остальном поговорим потом!

Он шел впереди, сильно прихрамывал и все время улыбался. Показал нам землянки, и мы быстро устроились.

На следующий день мы впервые увидели вражеские самолеты. Еще в землянках послышался неясный шум. Он возник где-то на западе и вскоре перерос в сплошной гул. Выбежав на поле, мы стали ждать.

«Юнкерсы» появились над аэродромом. Они шли большой плотной группой, держа курс на восток. Их прикрывало несколько истребителей.

– Опять станцию бомбить идут, – сказал кто-то из «старожилов». – Совсем обнаглели, прямо над нашим аэродромом летают…

Я ожидал, что последует команда подняться в воздух и вступить в бой, но на аэродроме было тихо.

– Как же так? – обратился я к Тараканову.-Они летят, а мы только кулаки сжимаем. Почему?

Николай с трудом оторвал взгляд от уходивших на восток вражеских самолетов и посмотрел на меня как-то рассеянно, вероятно, думая о чем-то своем.

– Вот, летят! – продолжал я между тем. – А где наши? Почему в небе нет ни одного нашего истребителя? Где они?

Тараканов молча посмотрел на меня.

В землянки мы возвращались возбужденные. Николай Тараканов еле успевал отвечать на наши вопросы, а когда кто-то попросил рассказать о последних его боевых вылетах, он долго и хмуро молчал.

– А что рассказывать? Война есть война, – наконец сказал он и стал массажировать свою больную ногу, продолжая о чем-то думать. Но вот он улыбнулся, обвел всех живыми глазами и вздохнул:

– Трудно нам в этой войне. Очень трудно. Но вам повезло – вы попали на фронт, когда мы уже не те, что были летом сорок первого. И фашист, конечно, не тот; пообмяли мы ему малость бока, поубавили пылу. Теперь к нам стали поступать первоклассные машины. У истребителей появились «яки» и «лагги», у нас – «илы». Жаль, что их еще не хватает, но тыл не дремлет, – скоро и у нас будет вдоволь и самолетов, и танков, и пушек. Я же говорю; придет и наш черед.

Он долго рассказывал нам о первых месяцах войны, о своих боевых товарищах, многие из которых отдали свою жизнь за свободу Отчизны, о своем участии в воздушных боях.

– Расскажи о последнем боевом вылете, – попросил я.

– Последнего я еще не сделал. Думаю, что он будет в небе над Берлином. Он еще за мной!

Летчики радостно заулыбались – да, будет и такое время! – однако поддержали мою просьбу. Тараканов немного поупрямился, но в конце концов согласился.

– Ладно, – начал он. – Было это недавно, когда фашисты прорвались к Сталинграду. Вылетели мы шестеркой, без истребителей прикрытия. Задача ясная: уничтожить живую силу и технику врага. Колонну, которая двигалась к городу, мы разогнали; несколько раз прошлись по ней пушками и пулеметами. Все, думаем, порядок, теперь и возвращаться можно. Ан нет, не тут-то было! Налетели «худые» и ну нас щипать.

– «Худые»? Это что за самолеты? – удивившись названию, спросил кто-то.

– «Мессершмитты», – пояснил Тараканов. Бились мы крепко, пока боеприпасы не израсходовали. Но вот загорелся один наш штурмовик, потом второй. Подбили и меня. Мотор заглох. Выброситься на парашюте, значит, в плен угодить. Нет, думаю, лучше разобьюсь, но не прыгну! Но вот вижу – впереди Волга. Перетянуть бы за реку, а там как-нибудь посажу машину. Но до Волги еще далеко, а машина быстро теряет высоту.

– Ну и как, перетянул? – спросил я.

– Перетянул. Прямо на берегу свалился. Отлежался малость в лазарете – и домой, в полк… Скоро вместе летать будем.

– Скорей бы!.. – сказали мы в один голос, а потом кто-то спросил;

– Вас, наверное, наградили за этот бой?

– Наградили, спрашиваешь? А за что? Четыре экипажа потеряли. Моя машина из строя вышла и сам вот тоже… Нет, награждать тут не за что. А вот лейтенанта Токарева я наградил бы.

– А что он сделал?

– Сделал… Не то слово. Он, брат, увековечил себя! Лейтенант Токарев летал на истребителях, часто прикрывал нас на заданиях. Отчаянный парень! А на днях он вел бой над Сталинградом. Кончились боеприпасы, горючее на исходе, а тут появляется «юнкере». Сыплет, гад, бомбы на город! Не стерпел Токарев, направил на него свой самолет… таранил. Сам погиб, но с «юнкерсом» покончил. Вот как дерутся здесь!..

Потом разговор зашел о новых самолетах – немецких и наших. Я спросил об «илах».

– Ил-два – что надо, – заметил Тараканов. – Дашь из пушек – в щепки вражеский самолет разлетается. Пулеметы скорострельные. Тарахтят – всем чертям тошно. А про реактивные снаряды и говорить нечего! Только не промажь.

Нашу беседу прервал командир полка. Он пришел познакомиться с пополнением, с которым ему вместе предстояло воевать.

И вот опять учеба. Ребята ворчат, хотя и понимают, что иначе нельзя. Ведь сказал же вчера командир полка:

– Так, товарищи, не пойдет. Вас собьют в первом же бою. Надо учиться воевать всерьез, чтобы уметь побеждать сильного врага.

– С самолетом знаком? – спросил он меня.

– Знаком.

– Что выполнял?

– Взлет, посадку, полет по кругу.

– Бомбил?

– Нет.

– Стрелял?

– Нет.

– М-да, не жирно. Но ничего, не боги горшки обжигают. Было бы желание, умение придет.

– Желание есть, товарищ командир!

– Ну пока и этого достаточно, и началась учеба. Вначале у нас ничего не получалось; снаряды и бомбы летели куда угодно, но только не в «цель». Нам было горько и стыдно за свою беспомощность, а командир все подбадривал:

– Ничего, товарищи, получится. Было бы желание.

А желания у всех было можно сказать через край. А мы так старались, что однажды случилось непоправимое.

В тот день мы поочередно ходили на полигон, бомбили и штурмовали «цели». Дошла очередь и до чернявого паренька. Фамилию его я не помню: мы тогда знали друг друга еще плохо. Он взлетел, набрал высоту, развернулся и пошел на полигон. Мы видели, как самолет стремительно понесся к земле. Летели секунды, а летчик все продолжал пикировать.

– Что он делает?-взволновался командир полка. – Почему не выходит из пикирования?

– Вероятно, хочет поразить цель наверняка, – ответил кто-то.

…Раздался сильный взрыв.

Всех нас глубоко потрясла бессмысленная гибель молодого летчика. Он рвался на фронт, столько мечтал сделать, но вот нерасчетливо рискнул – и его нет.

Этот трагический случай мы переживали долго, однако он не заронил в наши сердца ни страха, ни неуверенности. Мы упорно летали, отрабатывали отдельные упражнения, в том числе и то новое в тактике штурмовой авиации, что родилось в ходе войны, и вскоре научились неплохо поражать цели.

В это время одни из нас по-прежнему вылетали отрабатывать упражнения в стрельбе и бомбометании, другие осе чаще стали получать боевые задания. Мы провожали своих товарищей и с нетерпением ждали их возвращения.

Появятся несколько точек в небе, и мы считаем: все целы или не все? К нашему огорчению, почти после каждого вылета некоторые наши товарищи не возвращались на свой аэродром.

Переживая вместе со всеми гибель друзей, я терпеливо ждал, когда полечу на боевое задание.

В то утро я поднялся раньше обычного с твердой решимостью сегодня полететь на боевое задание. Вышел на улицу, с удовольствием вдохнул холодный осенний воздух и по привычке осмотрел небо: какова погода?

Было еще рано, и я снова вернулся в помещение. Пришил свежий подворотничок и развернул старую газету. И давно прочел в ней все заметки, но теперь от нечего делать принялся читать снова. На страницах газеты рассказывалось о героических защитниках города, о совсем незнакомых, но дорогих мне сталинградских улицах, о моих товарищах летчиках…

Штурмовик А. Рогальский! Сколько ему было тогда лет, двадцать пять, двадцать семь? На его счету было немало боевых вылетов, славных побед, но разве думал он, что в тот день его вылет станет последним?

Сбросив бомбы на головы фашистов, окопавшихся в самом центре Сталинграда, он уже решил повернуть домой, но тут ударили зенитки и самолет Рогальского загорелся. Сбить пламя не удалось, и тогда герой направил пылавшую машину в скопление немецких танков, совершив бессмертный подвиг, как Николай Гастелло.

Другой летчик, фамилию которого я не помню, в одном бою сбил фашистский истребитель, таранил другой самолет врага и, тяжело раненный, нашел в себе силы дотянуть до своего аэродрома и благополучно посадить истерзанный самолет…

Нас вызвали к командиру полка.

Обрадованный, я стремительно выбежал из своей землянки и через несколько секунд бодро докладывал о том, что к выполнению боевого задания готов.

Командир полка ходил по землянке, должно быть, что-то обдумывал. Услышав мой рапорт, он обернулся ко мне и добро улыбнулся:

– В бой рвешься, Гареев?

– Не могу больше. Товарищи гибнут, а я все упражнения отрабатываю. Разрешите, товарищ, командир?

– Не торопись, будут и у тебя боевые задания. Да и это тоже очень важное, можно считать даже боевое.

Он окинул меня испытующим взглядом и пригласил к столу. Когда мы сели, командир полка продолжал;

– Правильно говоришь, что товарищи гибнут. Жаль, очень жаль ребят… А почему у нас много потерь? Как думаешь?

Смущаясь, я высказал все, о чем много раз думал. Напомнил о том, что в учебно-тренировочном полку нас готовили без стрельбы и бомбометания, что у молодых летчиков мало опыта. К тому же на задании штурмовики ходят без прикрытия, а «худые» не дремлют.

– Правильно, – согласился командир, – но не только это. Вот, скажи, когда летишь, что сзади видишь?

– Ничего, товарищ командир.

– Верно, ничего… Кто тебе подскажет, что сзади наседает истребитель противника? Никто. Кто прикроет огнем? Опять никто! Замечательный штурмовик – наш Ил-два. А сейчас авиаконструкторы усовершенствовали его. Теперь он выпускается двухместный, с кабиной для стрелка сзади. А это уже – другое дело! Стрелок и об опасности предупредит, и маневр подскажет, и прикроет огнем.

– А где они, эти усовершенствованные? – спросил я.

– На заводе. Создается группа, в которую включен и ты, для перегона их на аэродром.

Приказ есть приказ, его обсуждать не положено. В тот же день группе летчиков вылетела на авиационный завод.

Завод поразил нас своими размерами. В огромных длинных цехах даже днем было сумрачно. По вечерам и ночью их наполнял неяркий желтоватый свет; электроэнергии еле-еле хватало. Слышался ровный, прерываемый лишь в обеденный час тягучий гул, в котором мне иногда чудился привычный шум аэродрома. Лица рабочих суровы и сосредоточенны. Каждый занят своим делом и не отходит от станка ни на минуту. Каждый знает: работает для фронта.

Особенно трогали подростки. Не каждый из них дотягивался до рукоятки станка. Мастера устраивали для них специальные подмостки из старых досок и горбылей. А некоторые работали, стоя на ящиках из-под снарядов.

Проходя по цехам, я чувствовал на себе горячие взгляды мальчишек. Я понимал, что являюсь для них не обычным посетителем, которых тут много, а человеком оттуда, с фронта. И тут я на миг испугался: вдруг начнут расспрашивать, как воевал? Что отвечу? Мне ведь так и не пришлось слетать на боевое задание. Как тогда быть?

Но мои опасения были напрасны. Мальчишки-рабочие оказались совсем не такими, какими они запомнились мне по моему детству. Им, конечно, тоже хотелось побегать, поиграть, почитать интересные книги, посидеть в кинозале. Но война слишком рано вошла в их жизнь, взвалив на их еще ню окрепшие плечи груз, который для взрослых был не всегда под силу. Не по годам суровые и неразговорчивые, пни даже в минуты перерыва вели себя степенно и невозмутимо, как их старшие товарищи, учившие их работать на ганках. В рабочее время тем более не до разговоров. Лишь глаза выдавали мальчишеское любопытство.

И все-таки во время одного из обеденных перерывов как-то завязался оживленный разговор. Начался он с того, что меня спросили, как мне нравится штурмовик Ил-2. Это, наверное, было для них очень важно: как-никак, JR летал на этом самолете, знал его сильные и слабые стороны, мог рассказать и о том, как отзываются о нем на фронте.

Желающих послушать «фронтового летчика» собралось много. Я коротко охарактеризовал выпускаемую ими машину, подчеркнул, что теперь, с кабиной стрелка, она будет еще страшнее для фашистов, и передал всем, кто участвовал в ее выпуске, наше сердечное фронтовое спасибо.

Глаза рабочих засветились гордостью. Им было приятно слышать, что их Ил-2 – грозное оружие в. борьбе с гитлеровцами. Они это знали, конечно, и раньше, но разве не приятно услышать доброе слово о своем труде еще раз, причем из уст тех, кто воюет на этом самолете? Я прекрасно понимал их. Сознание важности дела, которое поручила им Родина, возвышало их в собственных глазах, помогало переносить лишения и тяжести войны, убеждало, что они в этот трудный для Отчизны час тоже находятся в бою, тоже вносят свой вклад в будущую победу.

Потом разговор перекинулся на последние сводки Сов-информбюро, на героическую защиту Сталинграда, и я рассказал своим новым товарищам о подвигах Токарева, Рогальского, о летчиках своего полка…

Когда кончился короткий перерыв, мне показалось, что лица рабочих словно посветлели, а шум их станков стал более уверенным и упругим. И тогда я подумал, что нам, фронтовикам, нужно почаще встречаться с работниками тыла, или хотя бы обмениваться письмами, новостями. Это поможет и нам, и им, а в общем это приблизит победу, которая обязательно будет…

Основную массу рабочих на заводе составляли женщины. Когда враг напал на нашу страну, они пришли сюда, чтобы заменить у станков мужей, братьев, отцов. Сколько усердия, чисто женского старания вкладывали они в работу. Быстро овладев «мужскими» специальностями, они делали все ничуть не хуже, а то и лучше многих мужчин. Отстояв по 12–14 часов у станка, торопились домой, где их с нетерпением ждали ребятишки. И так – день за днем, месяц за месяцем.

Помню, в одном цехе меня окликнула пожилая женщина:

– Господи, молоденький какой! Неужто и такие воюют? Я смутился, покраснел, но ответил с достоинством:

– Всякие есть, мамаша, всякие, как и у вас, на заводе.

– Родненькие, вы уж побейте супостатов, – стала просить женщина.-Ничего не жалейте, жизни своей не жалейте, только гоните их, иродов, с нашей земли. А мы вам поможем. Ночей спать не будем, все сделаем, все!

Так думала и говорила в те дни не только эта пожилая с тяжелыми натруженными руками женщина. Так думали ту тяжелую пору все женщины нашей страны.

Выполнив свою задачу на заводе, мы стали готовиться к возвращению в полк. Я еще раз прошелся по его цехам, поговорил с рабочими.

Все, что я увидел за эти дни, помогло мне еще глубже понять и представить величие подвига нашего народа в борьбе с фашистскими варварами, собственными глазами увидеть то единство фронта и тыла, о котором мы много говорили, но которое не совсем ясно представляли, до конца убедиться, что никакому врагу не одолеть поднявшийся на священную войну советский многонациональный, в великой дружбе окрепший народ.

Здесь, вдали от фронта, мне почему-то часто вспоминались родная деревня, отец, мать. Как они там? Наверное, как и все, трудятся с темна до темна. Мужчины ушли на фронт, и вся тяжелая крестьянская работа легла на плечи женщин, стариков и детей. Но как бы ни было трудно, не подведут и они. Уходящие в бой солдаты могут не беспокоиться – советские люди всегда вместе с ними.

И вот я снова на своем аэродроме. Но что это? Вокруг незнакомые лица, другие самолеты, а в нашей землянке какой-то склад.

– Куда же девался наш штурмовой полк? Тороплюсь в штаб полка, может, там мне скажут, что случилось? Но в штабе тоже другие люди. Смотрят на меня, улыбаются и шутя говорят:

– Проспал свой полк. Теперь и бегом не догонишь… Оказывается, пока я перегонял самолеты, нашу дивизию перебазировали ближе к Сталинграду. Эта новость меня обрадовала: ближе к фронту! Но в дивизии я узнал, что наш полк выведен на переформирование, и это меня чрезвычайно огорчило; значит, опять отрабатывать упражнения, стрелять и бомбить условного противника? Нет, с меня довольно! Я хочу воевать!

И как ни жаль было расставаться с товарищами, с которыми успел уже основательно сдружиться, я попросился в другой полк. Мою просьбу удовлетворили, и вскоре я вылетел на новый аэродром. Он находился в пятнадцати километрах от Сталинграда.

 

Глава вторая

Первый боевой вылет

Ночью меня разбудил такой грохот, какого в своей жизни я еще не слышал. Застегиваю на ходу пуговицы, выбегаю из землянки и бросаюсь к щели. Все почему-то решили, что фашисты бомбят наш аэродром.

Но вскоре мы поняли, что это не бомбежка, а артподготовка. Войска нашего фронта перешли в решительное контрнаступление. Великая Сталинградская битва вступала в новый этап…

После 24 ноября погода немного улучшилась, небо посветлело. Теперь наша авиация работала вовсю.

Однажды разведка донесла, что на аэродроме, в районе населенного пункта Питомник (северо-западнее Сталинграда), приземлилась большая группа транспортных самолетов противника. Их надо было уничтожить.

На выполнение боевого задания готовилась сборная группа из двух полков. От нашего полка должны были лететь командир звена и я.

Первый боевой вылет! Вот он и пришел тот час, который я так долго ждал.

На душе радостно и тревожно. Как поведу себя в бою? Не сдадут ли нервы? Сумею ли в боевой обстановке, действуя в составе группы, поразить уже отнюдь не условные цели?

Мое состояние заметил, должно быть, и командир звена. Закурив, он о чем-то заговорил со мной, потом незаметно перевел разговор на волновавшую меня тему и посоветовал;

– Свой самолет поставь правее меня. Взлетай сразу же за мной и не выпускай меня из виду. Что буду делать я, то же самое делай и ты. Вот и вся задача!

Лишь когда сел в кабину самолета, проверил приборы, ручку, педали, тогда только я почувствовал себя легко и свободно.

Взревели моторы. Мы стали выруливать на старт. Самолет ведущего побежал и оторвался от земли. Следом за ним взлетел я.

Под нами уже Волга. За ней – сожженная, исковерканная, истерзанная земля. Когда-то здесь был город. Говорят, очень красивый. Жаль, что не побывал в нем до войны. Когда прогоним фашистов, обязательно приеду сюда.

Вид разрушенного, окутанного дымом пожарищ города наполнял сердце лютой ненавистью к оккупантам. Мне было приятно знать, что мой штурмовик несет 400 килограммов бомб, которые через несколько минут полетят на голову врагов.

Для такой большой войны это немного, но это лишь мой первый удар, первая месть за родную Отчизну, за муки моего народа.

А сколько их еще впереди-таких ударов!..

Дымящиеся руины Сталинграда остались позади. Теперь перед моими глазами только хвост ведущего. Стараюсь не отставать. Чувствую, что цель уже близка.

Вдруг вся наша группа стремительно понеслась к земле. Вслед за ведущим вошел в пикирование и я. Помня совет, старательно копирую каждое его движение: он сбрасывает бомбы, сбрасываю и я, он пускает ракеты – то же делаю я, он открывает огонь из пушек и пулеметов – нажимаю на гашетки и я.

Все происходит так стремительно, что я не успеваю даже оглядеться, рассмотреть что-либо. Куда стреляю – не вижу! Все мое внимание сосредоточено на ведущем и, кроме него, я ничего не вижу. Выхожу из пике, набираю высоту, разворачиваюсь и вслед за ведущим снова устремляюсь вниз.

Сделав на цель несколько заходов, самолеты поворачивают на восток и берут курс на свой аэродром.

Возвращаемся без потерь.

Поставив машину на стоянку, я вытираю со лба капли пота и спрыгиваю на землю. Командир звена уже поджидает.

– Ну, Гареев, пойдем доложим командиру.

– О чем доложим? – удивился я.

Мой ведущий только улыбнулся. О моем состоянии он, видимо, догадывался по собственному опыту. Ведь и он когда-то летал в первый раз.

– Ничего, доложим. Я доложу, а ты просто постоишь рядом со мной. Без доклада нельзя.

Командир полка пожал нам руки, поздравил с благополучным возвращением. Командир звена доложил;

– На аэродроме Питомник обнаружено до семидесяти самолетов противника Ю-пятьдесят два. Дважды штурмовали и бомбили аэродром.

– Сколько уничтожили самолетов?

– Больше десяти.

– Ну, а ты, Гареев, видел что-нибудь?

– Ничего не видел, товарищ командир;

– Так уж и ничего?

– Нет, Волгу видел. Потом ничего не видел. Кроме ведущего.

– Куда же ты стрелял?

– Я делал все, как ведущий. Он бомбил – я бомбил, он стрелял – я стрелял. А куда – не видел. Командир полка весело засмеялся и сказал»

– Ах, Гареев, Гареев!.. Ну, молодец, что хоть правду говоришь. Летчикам врать не положено. Но не огорчайся. Сначала со всеми так бывает. Раз пять слетаешь, все будешь видеть. Поздравляю с боевым крещением!

Когда мы вышли из землянки командира полка, мой ведущий пошутил:

– Ты, Гареев, видно, в рубашке родился.

– Почему?

– А видел, как зенитки хлестали?

– Нет.

– Вот то-то и оно! Такой огонь фашисты открыли – ужас. Все небо в разрывах. А ты целехонек, хоть и шел по прямой, не маневрировал. Вот и говорю; в рубашке ты, друг, родился.

Оказывается, я не видел не только цели, но и клокотавшего вокруг зенитного огня! Ну и летчик!..

Ночью я никак не мог заснуть. Перед глазами мелькали обрывки дневного боя, а в ушах звучал добродушный смех моего ведущего: «Ты, Гареев, видно, в рубашке родился».

И, как это ни горько признать, летчик я пока что никудышный. А ведь думалось: что тут хитрого? Лети, пикируй, сбрасывай бомбы, бей из пушек!.. На учениях и в самом доле все это было несложно. В бою же все иначе.

Мне вдруг вспомнился Николай Тараканов, особенно его слова: «Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз-другой в дело, сами поймете».

Понял я это только после первого боевого вылета и пришел к твердому убеждению: в дальнейшем так летать нельзя. Не всегда же будет везти. Нужно научиться видеть все: и своего ведущего, и то, что происходит вокруг, и то, что делается на земле. Сильно бы огорчился мой отец, узнав о моем первом боевом вылете. Столько снарядов расстрелял, столько бомб сбросил!.. А все ли они пошли в цель?

Вот и получается: что летать так больше нельзя,-один убыток…

Утром нас снова вызвали на КП. Задание было то же – бомбить аэродром в районе Питомника.

Вылетели шестеркой. От нашего полка летели опять мой командир звена и я. Интересно, как буду вести себя сегодня? Неужели так же, как вчера? Честно говоря, не хотелось бы. Внимательно осматриваюсь вокруг. В воздухе не только наша шестерка – десятки самолетов идут на задание или возвращаются на свои аэродромы. У авиации дел сейчас по горло. И бесконечно радует: нас много, небо принадлежит нам! Это тебе не сорок первый год!

Внизу опять проплывают дымные руины разрушенного, но не сдавшегося Сталинграда. Ориентируюсь по местности. Жду – скоро должен появиться вражеский аэродром.

На нас обрушился целый шквал зенитного огня. Сегодня-то я вижу его хорошо. Как проскочить его, как одолеть? Кажется, небо состоит из сплошных разрывов. Огненные букеты расцветают то справа, то слева, то спереди, то сзади. А чаще всего – сразу со всех сторон.

Слежу за ведущим. Он продолжает бесстрашно идти вперед, маневрирует. Вдруг его самолет попадает в самую гущу разрывов и неожиданно вспыхивает ярким пламенем. Пока я думаю, что бы это значило, штурмовик командира горящей звездой несется к земле и вскоре поднимает над ней огромный черно-красный фонтан взрыва.

Только теперь я убеждаюсь, что моего ведущего сбили.

К моему удивлению, я не растерялся, хотя ничего подобного не ожидал. Собрал себя в один кулак, только еще больше лютая ненависть закипела к врагу.

Я пристроился к общей группе и начал пикировать.

На этот раз я хорошо видел аэродром, а на нем – ряды огромных холодно поблескивавших на солнце вражеских самолетов.

Теперь я стрелял и сбрасывал бомбы наверняка. По крайней мере, мне так казалось. И каждый раз видел, как на земле возникали все новые очаги пожаров.

Почти все, что происходило на аэродроме, я видел хорошо, но не замечал того, что любой летчик должен иметь в виду обязательно, – вражеских истребителей. Как позже выяснилось, они уже готовы были наброситься на нас, но тут появились наши истребители. Под их защитой мы, разбомбив цель, повернули на свои аэродромы.

Несмотря на успешное выполнение боевого задания, я возвратился в подавленном состоянии. А там, на родном аэродроме, у землянки командира полка, уже «оплакивали» меня. Об этом я узнал немного позже.

– Летят? – спросил командир полка начальника штаба.

– Летит, товарищ командир.

– Один, что ли?

– Один…

– Эх, Гареев, Гареев. Наверно, сбит! На втором вылете мальчишка погиб!

Все были уверены, что погиб не командир звена, а я, молодой неопытный летчик.

Когда я зарулил на свою стоянку и вылез из кабины, все были удивлены.

– Гареев?!

– Жив!

– А где твой командир?

Я рассказал, как погиб младший лейтенант. Все сняли шапки. Постояли молча.

– Он был настоящий штурмовик, – со вздохом сказал командир полка и, помолчав, обратился ко мне:

– А сегодня, Гареев, что-нибудь видели?

– Видел.

– Что?

– Аэродром. Самолеты.

– Бомбили? Штурмовали?

– Да.

– Сколько уничтожили?

– Точно не знаю. Образовались очаги пожара.

– Хорошо. Идите отдыхайте, готовьтесь к следующему вылету.

Потом я летал еще и еще. Бомбил, штурмовал и тщательно анализировал каждый свой вылет. И чем больше я думал, тем больше находил в своих действиях оплошностей и ошибок, от которых нужно было избавиться.

Потом я понял еще одну нашу оплошность – мы действовали по шаблону. Летели на одной и той же высоте, по тому же маршруту, что и накануне. Над аэродромом делали все тот же разворот, хотя именно там нас встречали зенитки.

Очень хотелось поделиться своими мыслями с командиром полка, но до меня ли ему сейчас. У него столько забот. Да и напористости у меня для такого разговора с ним не хватало. «Пойду лучше к командиру эскадрильи», – решил я.

Командир эскадрильи внимательно выслушал мою горячую сбивчивую речь, а когда я закончил, сказал:

– Шаблон надо изживать, ты прав. Но это не просто: ты летишь из одного полка, ведущий группы из другого, истребители прикрытия – из третьего. Этим, видимо, займется штаб дивизии.

– Но ведь что-то делать нужно!

– Конечно. Попробую поговорить с командиром полка. А то, что ты предлагаешь, это неплохо, Гареев. Воевать нужно с умом. Иди пока отдыхай.

Но хотя я очень устал, ночью снова долго не мог уснуть. Думал о том же; как отойти нам от постылого шаблона.

 

Глава третья

Бои, бои, бои

С 12 по 15 декабря шел густой снегопад, авиация не могла подняться в небо. Но вот наконец погода улучшилась, и мы получили возможность помочь нашим наземным войскам, которым в эти дни было очень тяжело. Штурмовая и бомбардировочная авиация работала с большим подъемом. Летчики по нескольку раз в день вылетали бомбить войска Манштейна.

…Под крыльями самолетов – бескрайняя белая степь. Ползут на восток танковые колонны врага. На белом снегу они видны довольно четко, хотя и выкрашены в белый цвет.

Вражеских истребителей не видно. Наше господство в воздухе становится все более очевидным, и мы, штурмовики, чувствуем себя более уверенно.

Я спокойно наблюдаю и вижу, как движутся вражеские колонны, различаю танки, автомашины, артиллерийские орудия. Сейчас бы в самый раз ударить по ним.

Самолет ведущего ныряет вниз. За ним устремляются и другие машины. Мы стреляем из пушек и пулеметов, реактивных установок, сбрасываем бомбы. Один заход, другой, третий! На белом снегу вспыхивают новые и новые костры.

Отбомбившись и отштурмовав, мы уходим на свой аэродром. Потерь нет. А навстречу нам идут все новые и новые группы краснозвездных самолетов. Они довершают то, что начали мы.

Так продолжалось несколько дней. Успехи были очевидными – мы меняли высоту, больше маневрировали, отходили от старых шаблонов.

Авиация активно участвовала в организации воздушной блокады окруженного под Сталинградом противника. Истребители уничтожали вражеские самолеты в небе, штурмовики – на аэродромах. И те и другие действовали как в районе окружения, так и за внешним фронтом, где располагались гитлеровские аэродромы, с которых поднимались транспортные самолеты.

В эти горячие дни мы научились не только штурмовать и бомбить наземные цели, но и сражаться с фашистскими самолетами. Наши Ил-2 успешно справлялись с транспортной авиацией противника. Подойдет, бывало, штурмовик вплотную, ударит из всех пушек и пулеметов сразу – и огромный самолет камнем падает на землю.

Особенно хорошо загорались транспортные машины от наших реактивных снарядов.

Обстановка в этом районе была сложной и переменчивой. Сверху было трудно различить, где противник, а где свои. Поэтому перед каждым вылетом командир полка повторял;

– Обстановка опять изменилась, будьте внимательны, не ударьте по своим…

Идем в заданный район. Видимость плохая. Приходится лететь совсем низко, почти бреющим полетом.

Внизу показалась дорога. На ней – грузовики, повозки, колонны людей. Все это движется куда-то на север, должно быть, на передовую.

При нашем появлении над колоннами взлетают солдатские шапки; это наши приветствуют свою авиацию. Летим дальше.

Внизу рвутся снаряды, то тут, то там вспышки орудийных выстрелов. Идет бой.

Находим фашистскую артиллерийскую батарею, еще раз визуально проверяем и убеждаемся, что это действительно не наша, и начинаем бомбить и штурмовать. От батареи остаются одни искореженные куски металла.

В этих боях я прошел хорошую школу: бомбил аэродромы врага, штурмовал колонны танков, уничтожал артиллерийские и минометные батареи противника. Теперь я не новичок в небе. Чувствую, что смогу выполнить любое боевое задание.

Во второй половине января 1943 года советские войска заканчивали ликвидацию блокированной под Сталинградом группировки врага, но мне не посчастливилось быть участником этих исторических событий.

Как-то утром меня и других товарищей вызвал к себе командир полка. Расспросив о настроении и боевых успехах, он повел такой разговор:

– Однажды я слышал, как вы, Гареев, рассказывали товарищам о заводе, где строятся наши самолеты. Очень интересно видеть, как собирают штурмовики?

– Интересно, товарищ командир. Прямо на глазах самолет растет! – не удержался я.

– Хочешь еще раз на этом заводе побывать? Тут я понял, о чем пойдет речь. Оставлять фронт мне никак не хотелось.

– Второй раз смотреть неинтересно. В первый – другое дело.

Командир полка улыбнулся и взял со стола какую-то бумагу.

– Понимаю вас, Гареев. Однако лететь все-таки придется. Нужно перегнать новые самолеты…

И вот я снова на авиационном заводе. Меня еще тут помнят, встречают как родного.

Беспримерная победа наших войск под Сталинградом окрылила советских людей. Они выше подняли головы и словно помолодели. Всюду только и говорили о битве на Волге и уверенно смотрели вперед;

– Ну, теперь пойдет. Теперь погоним. Раз палка надломилась, до конца сломается…

На стенах цехов, на воротах, прямо на станках рабочие писали; «Слава героям Сталинграда!», «Здесь трудятся по-сталинградски», «Все – для фронта, все – для победы!»

Узнав, что я прибыл из-под Сталинграда, меня поздравляли, жали руки, хвалили. Подростки-рабочие смотрели на меня с нескрываемой завистью.

Теперь я уже не боялся их вопросов. Слава многих наших летчиков-сталинградцев перешагнула уже далеко за пределы фронта. О них-то я и рассказывал рабочим в обеденные перерывы.

Свидетелем многих подвигов наших авиаторов я был сам, о многих слышал от товарищей, читал в газетах. Так что рассказывать было о чем. Например, вот об этом.

…В середине декабря 1942 года танковые колонны гитлеровцев были еще в силе. Неожиданные их удары пробили брешь в обороне наших войск.

В один из таких дней в небо поднялся штурмовик сержанта Нуркена Абдирова. Вместе с другими товарищами он получил задание нанести бомбовый удар по танкам противника.

И вот внизу фашистские танки!

Штурмовики сделали один заход, второй, и вдруг машина Абдирова озарилась пламенем. Первая мысль летчика – выброситься с парашютом. Но внизу территория, занятая врагом.

Пламя обжигало лицо, руки, грудь, но летчик не покидал машины. Дотянув до скопления вражеских танков, он решительно направил свой самолет вниз…

Совершившему подвиг Нуркену Абдирову Родина посмертно присвоила звание Героя Советского Союза.

Как-то, проходя по одному из цехов завода, я услышал знакомый голос:

– Родненький, вернулся!.. Живой!..

Обернувшись, я увидел пожилую женщину с тяжелыми натруженными руками. Ту самую, которая в прошлый мой приезд просила бить фашистских супостатов, не жалея своих жизней.

Я поздоровался.

– Ну, спасибо, родные, обрадовали, – продолжала она. – Побили, отменно побили. Бейте и дальше так же. А мы еще лучше работать будем.

В свой полк я возвращался с хорошим настроением.

Ликвидировав окруженную под Сталинградом группировку врага, наши наземные войска ушли далеко на запад, и мы оказались в глубоком тылу. Но и здесь были видны результаты боевой работы, великой победы Красной Армии. Мимо нашего аэродрома несколько дней тянулись длинные колонны пленных гитлеровских солдат и офицеров, а во время полетов под крыльями наших самолетов проплывали широкие равнины с полузанесенными снегом трупами и разбитой вражеской техникой.

Пришло время и нам сняться со своего аэродрома и лететь вдогонку за фронтом. Последний полет над руинами героического города. Прощай, Сталинград! В твоем небе я получил первое боевое крещение. Здесь, над твоими разрушенными площадями и улицами, в боях с врагом я приобрел необходимый опыт и почувствовал себя настоящим штурмовиком, познакомился с замечательными людьми. Многих из них уже нет. Они погибли, защищая Родину. Мы отстояли тебя, и за каждый твой камень враг заплатил дорогой ценой. Тут только при ликвидации окруженной группировки фашисты потеряли 147 тысяч человек убитыми и более 90 тысяч пленными. С 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года, за время с начала контрнаступления советских войск под Сталинградом до капитуляции Паулюса, гитлеровцы потеряли более 800 тысяч человек, до двух тысяч танков и самоходных орудий, свыше 10 тысяч орудий и минометов, свыше 70 тысяч автомашин.

Большой вклад в эту победу внесла и наша авиация. После станут известны полные данные; с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года наша авиация произвела в этом районе 35929 самолето-вылетов, сбросила 141 тысячу бомб, израсходовала 30 тысяч реактивных снарядов, уничтожила 3 тысячи самолетов врага. Это радовало.

И вот снова фронт. Нас ждали новые бои.

 

Глава четвертая

Новое пополнение

Весть о приезде к нам девушек разлетелась по полку мгновенно. Летчики острили:

– Растают наши мужественные сердца от девичьих очей. Ребята, как воевать без сердец будем?

– А мы кое-кому примус вместо сердца вмонтируем. Коптит сильно, но зато горит хорошо – на керосине.

– Да, некоторым будет не до полетов…

Шутки, смех, взаимное подтрунивание. Слышу и в свой адрес; «Не устоишь». Но я отношусь к этой фразе без особых эмоций, потому что и раньше с девушками не общался, а дружить – тем более.

Однажды, вернувшись с задания, летчики нашего полка, как всегда, собрались возле командного пункта и шумно делились впечатлениями. Я любил эти минуты возвращения на аэродром, с удовольствием слушал товарищей, но сам в разговор вступал редко. Отец учил меня, что хвастовство – самое последнее дело, и это правило я усвоил на всю жизнь. А иным ребятам все-таки хотелось «выложиться». Что ж, это даже необходимо, так как давало разрядку, снимало возникшее в ходе боя нервное перенапряжение.

Вот и на этот раз все было как обычно. Из веселого разноголосого шума вырывались отдельные фразы, слова:

– Нет, нет! А ты видел?..

– О, брат, это была картина! Я его ка-а-к шарахнул!.. В жестах, интонациях и радость, и гордость, и невинная похвальба, и неподдельная настоящая русская удаль. Это и понятно: задание командования выполнено, все вернулись на свой аэродром – разве это не повод для радости? Не каждый день так бывает.

Когда кто-то чересчур увлекался и, завравшись, забывал чувство меры, находчивый Володя Анисов был обычно тут как тут:

– Пригнись, орлы.

Все, естественно, приседали. А он как ни в чем не бывало заканчивал:

– Брехня летит!

Гром хохота.

В это время и появились в нашем полку девушки. Я стоял в сторонке, слушая веселую болтовню товарищей, и заметил их первым.

– О чем это они? – спросила одна подругу.

– О полетах. Ты что, не знаешь летчиков? Хвастают, небось. Профессиональная слабость.

– А этот, длинный, что в сторонке стоит? Он что – не летчик?

– Летчик. На татарина смахивает. Что-то есть… У, какой бука…

Постояв недолго, девушки ушли. Их разговор меня задел; «бука»! Это смотря как судить! Может, «бука», а может, и нет. Гляди, какие нашлись!..

А фронтовая жизнь шла своим чередом. Мы вылетали на боевые задания, бомбили, штурмовали противника.

Фронт стабилизировался. Наши войска готовились к наступлению на рубеже реки Миус. Гитлеровцы создали здесь мощную линию обороны, для прорыва которой потребовались впоследствии крупные силы и героические усилия как стрелковых и артиллерийских частей, так и авиационных. Не случайно «Миус-фронт» вошел героической страницей в историю Великой Отечественной войны.

В конце мая 1943 года штурмовикам работы хватало: приходилось делать по нескольку вылетов в день. Мы действовали на коммуникациях врага, бомбили железные и автомобильные дороги, по которым выдвигались в район реки Миус танки, артиллерия и пехота, всячески мешали оборонительным работам противника, вели воздушные бои с авиацией.

В то время я уже служил в 76-м гвардейском штурмовом авиационном полку и получил, наконец, машину, о которой столько мечтал – двухместный Ил-2.

«Блуждание» из полка в полк мне основательно надоело, и я был очень рад тому, что, может быть, в этом полку задержусь подольше. Так, к счастью, и случилось. В этом полку я провоевал до конца войны, пропахал с ним не одну сотню километров, хорошо узнал его людей и крепко подружился с ними.

…В один из последних дней мая капитан Александр Буданов повел нашу эскадрилью за Миус. Разведка донесла, что по железной дороге движется большой эшелон с военной техникой. На штурмовку его и повел нас Буданов.

Над железнодорожным составом эскадрилья появилась неожиданно. В это время он как раз подходил к станции, то серьезно осложнило наше положение, потому что по нашим самолетам стали бить не только зенитки, установленные на платформах эшелона, но и несколько батарей, прикрывавших станцию.

Капитан Буданов не растерялся. Быстро оценив обстановку, он приказал мне по радио:

– «Сокол шесть-семнадцать», подавите батареи противника, а мы идем на эшелон.

– Понял вас, «Сокол шесть-десять!»-ответил я и тут же направил свою машину на ближайшую батарею. Поняв меня, за мной устремилось все звено. И началось…

Через несколько минут батарея врага замолчала. Оставались еще две! Они захлебывались огнем, мешая нашим штурмовикам заняться эшелоном.

И снова я веду свое звено в бой. Пока не вошел в пике, успеваю подумать: хватит ли f нас боеприпасов, чтобы подавить обе батареи? А держать их под огнем нужно как можно дольше, чтобы дать возможность командиру эскадрильи выполнить задание и отойти от станции.

Решение приходит неожиданно – нужно разделить звено на пары и делать боевые заходы, чередуя их с холостыми. Орудийные расчеты во время атаки на них штурмовиков укроются в щели. Так поможем командиру и сами выполним задачу.

Приняв решение, отдаю по радио необходимые приказы и, убедившись, что меня поняли правильно, начинаю штурмовку.

Когда от железнодорожного эшелона остались одни горящие обломки, капитан Буданов повел эскадрилью домой. Мне он сказал:

– Спасибо, «Сокол шесть-семнадцать!» Славно прикрыли. Передаю всем твоим экипажам благодарность.

Голос у командира был усталый, но довольный. Кричу своему стрелку-Саше Кирьянову;

– Слышишь, Сашок, это нам. Доволен командир нашей работой!

Эскадрилья потерь не имела, хотя многие машины получили повреждения. Зато противник лишился эшелона с техникой.

Самолеты идут на свой аэродром, можно и помечтать. Мне вдруг вспомнилось, как капитан Буданов подвел меня к новенькому двухместному Ил-2 и сказал;

– Вот на этом «горбатом» и будешь летать. – «Горбатыми» почему-то называли наши свой Ил-2, Несколько обидная кличка.

– Со стрелком?

– А как же! Теперь – только так!

– Это хорошо. А где стрелок?

– Будет, не волнуйся. Такого подберем – как у Христа за пазухой будешь!

Не знаю, как бывает «у Христа за пазухой», но стрелок мне попался хороший. У Саши Кирьянова было простое крестьянское лицо, внимательные быстрые глаза и широкая добрая улыбка. Он был не только метким стрелком, но и верным другом. Хорошо знал самолет и мечтал переучиться на летчика.

Однажды в полете услышал я голос стрелка;

– Товарищ командир, внизу два самолета! Гляжу – верно. С крестами. Уже заходят в хвост командиру эскадрильи. А истребители прикрытия высоко. Не успеют!

Нужно спасать командира.

Быстро прибавляю газ, иду вниз. Теперь дело решат секунды. На моей стороне высота, которая прибавляет мне скорость и обеспечивает внезапность. Только бы фашист не опередил. Только бы успеть!..

Каждая секунда неумолимо сближает нас с фашистскими истребителями. Когда до ведущего «мессершмитта» остается не более ста метров, открываю огонь из всех пушек и пулеметов. «Худой» словно натыкается на каменную преграду, вздрагивает и в следующее мгновение идет к земле. Потом, уже на аэродроме, я узнал, что мы сбили гитлеровского стервятника. А со вторым «худым» расправились подошедшие наши истребители.

У меня «окно» – до следующего вылета несколько часов свободного времени. Идти в землянку не хочется, сижу в кабине самолета и гляжу в синее июньское небо. Оно такое ясное, будто и нет войны, будто в мире тихо и спокойно, слышу, как шумят в поле хлеба.

Иногда к реальной действительности возвращает меня мой стрелок. Саша Кирьянов расстелил на траве брезент и чистит свой пулемет. Он усердно старается. С таким стрелком не пропадешь, в любом бою прикроет.

Вдруг раздается женский голос:

– Я укладчица парашютов. Пришла проверить, как вы их храните.

– Пожалуйста, проверяйте, – не отрываясь от своего занятия, говорит Кирьянов.

Голос девушки мне показался знакомым. Уж не та ли пожаловала, что назвала меня «букой»?

Повозившись с парашютами, девушка недовольно заявила:

– Какие же вы неряхи! Парашюты лежат на масле, а они хоть бы что! Испортятся ведь, вам же хуже будет.

– Так уж и испортятся? – огрызнулся Саша. – И кто только тебя сюда послал? Откуда такая проверяльщица взялась?

– Прислали, – смутившись объяснила девушка.

– Присылают всяких, – глубоко вздохнул Кирьянов. – Парашют – не пулемет, с ним ничего не случится. Очередь до него никак не доходит.

– И пулемет, и парашют стрелок обязан знать!

– А вы-то знаете пулемет? – спросил Саша..

– А как же! – отозвалась девушка.

– Собери!

– И соберу!

Через несколько минут пулемет был собран.

– Принимай, стрелок. Стреляй себе на здоровье.

– Молодец, – похвалил девушку Саша. – Где научились?

– Война всему научит.

– Ну, смотри-ка ты! – удивленно и ласково проговорил Кирьянов.

Мне понравилась эта бойкая девушка. Боясь, что могу больше не увидеть ее, торопливо вылезаю из кабины.

– Что здесь происходит? – спрашиваю строго.

– Сержант Галина Мигунова. Проверяю состояние парашютов вашего самолета.

– А что их проверять? Они нам не нужны, прыгать не собираемся.

– Напрасно храбритесь, товарищ командир. Многие так говорят, а потом, глядишь, и прыгнули.

– То многие, а то – мы!

Мне хочется поговорить с ней о чем-нибудь другом, но у меня ничего не получается и я отхожу в сторону. Издалека слышу, как она спрашивает Кирьянова:

– Он что – всегда такой?

– Какой?

– Ну, сердитый, что ли…

– Он не сердитый, а серьезный и строгий. Большая река, товарищ укладчица парашютов, течет без шума.

– Это каркая же здесь «река»?-недоумевает девушка. – О чем ты?

– Да так, к слову пришлось. Башкир он, Муса наш. Вот и вспомнил их пословицу. Ясно?

– Ясно! Хорошая пословица.

– Пословица хорошая, и командир неплох, – уточнил Кирьянов, – Это он только с виду кремень, а в душе добрый, как ребенок. Только это разглядеть нужно.

– Ну?

– А чтобы хвастать, как некоторые,-ни-ни! Вот вчера сбил в бою «худого» – и ни слова об этом. Будто мы каждый день истребителей сбиваем.

Я слышу рассудительный разговор Кирьянова и невольно завидую ему; нашел же человек о чем поговорить с девушкой. И как у него все легко и просто получается. Будто век с ней знаком. А вот я так не умею.

Еще раз напомнив о парашютах, Галя ушла. Маленькая, в белой от частой стирки гимнастерке, в больших сапогах. Совсем еще девочка. Ей бы в читальном зале над книжкой сидеть, а она – на фронте. Нелегко, поди, ей тут, а у меня и хорошего слова для нее не нашлось. И в самом деле, разве я не «бука»? С первого взгляда точно охарактеризовала меня. Недовольный собой, снова забираюсь в свой самолет.

 

Глава пятая

Неудача

День начался с того, что меня вызвали к командиру полка.

– Вот что, Гареев, – сразу же приступил он к делу. – Ставлю задачу – учись фотографировать результаты бомбежки и штурмовки. Мы тут подумали, ты подойдешь. Хорошо летаешь, спокоен.

Окинув меня быстрым критическим взглядом, он подчеркнул последнее слово, повторив его дважды, и продолжал:

– Устанавливай на самолете фотоаппарат и учись. Задача ясна?

– Так точно, ясна!

– Даю в твое распоряжение техника Легонькова. Он в этом вопросе специалист. Постарайтесь управиться побыстрее.

Техник Легоньков действительно был мастер на все руки. Получив задание, он что-то недолго прикидывал в уме, потом решительно полез в самолет и принялся там стучать.

– Ты что там гремишь? – спросил я..

– Дыру пробиваю!

– Дыру мне фашист и без твоей помощи пробьет. Ты лучше постарайся залатать старые.

– Старые залатаем, это верно. А эту дыру все-таки пробьем. Иначе не установишь фотоаппарат.

– Ну, ладно, давай. Только не угробь машину, – вон как гремишь!

Закрепив аппарат, Легоньков провел провода, укрепил на ручке управления кнопку и, довольный своим изобретением, доложил:

– Принимайте работу. Сделал на совесть. Просто и надежно, – улыбнулся техник. – Можете испытать.

– А вот сейчас и испытаю.

Я тут же запустил мотор и поднялся в воздух. Снял свой аэродром и снимки отнес командиру полка. Он остался доволен.

– С какой высоты снимали?

– С восьмисот.

– Так делай и дальше!

Фотографирование обернулось для меня большими бедами. Но я в то время об этом не мог знать.

Через несколько дней капитан Буданов повел группу штурмовиков на подавление артиллерийских батарей противника. Мне командир полка поставил дополнительную задачу – фотографирование.

– Да, только чтобы снимки были отличными. Понял?

– Понял!

– А когда начнешь фотографировать? Я молчал. Это дело мне было в новинку.

– Отбомбишься вместе со всеми, – разъяснил командир полка. – Группа уйдет, тогда и действуй. Ясно?

– Так точно, ясно.

– Ну, коли ясно, тогда выполняй задание…

На небе – ни облачка. Ярко светит летнее солнце. Товарищи, весело переговариваясь, идут к самолетам, а мне почему-то невесело.

Сказать «действуй» – просто, а вот попробуй выполни задание! Я представил, как после штурмовки группа улетит на свой аэродром, а я останусь один. На меня обрушится море огня. Могут появиться и истребители. А ты, несмотря ни на что, не меняя курса, на одной и той же высоте, на одной и той же скорости фотографируй. Мишень – лучше не придумаешь!

А задачу выполнять нужно. Я настраиваю себя на полет.

Ревут моторы. Машины одна за другой взмывают в воздух. С соседнего аэродрома поднимаются прикрывающие нас истребители.

Летим к линии фронта.

Вижу: капитан Буданов качает крыльями. Это значит – приближаемся к району цели. Теперь ухо держи востро! Сейчас начнется!

И точно, буквально через несколько секунд штурмовик командира устремился к земле. За ним пошли в пике и другие самолеты. Один заход, второй, третий!..

Отштурмовав, группа уходит домой.

Я остаюсь.

Набираю нужную высоту и иду строго горизонтально, не меняя скорости и направления. И сразу, как того и ожидал, по мне открывают огонь крупнокалиберные зенитные орудия врага. «Букеты» разрывов «расцветают» то справа, то слева. Я их хорошо вижу. О них предупреждает меня и мой стрелок Кирьянов. В голосе его тревога, нетерпение, но разве сейчас время объяснять, что я лишен маневра и лечу точно привязанный к канату? Вернемся живыми на аэродром, там и расскажу.

А Кирьянов опять;

– Товарищ командир, разрывы слева! Разрывы слева!

Я продолжаю лететь в избранном мною направлении.

Зенитки противника бьют непрерывно. Но я лечу, и нервы мои не сдали!

Разрывы вокруг самолета клубятся все кучней и кучней. И Кирьянов, сам того не замечая, опять кричит:

– Разрывы слева!.. Разрывы справа!.. Разрывы сзади!.. Чудак Александр, ведь я прекрасно все вижу. Но что поделаешь – приказ есть приказ. Снимки должны быть отличными, их никто не сделает за нас.

Нервы напряжены до предела, но я по-прежнему не меняю курса. Еще немного – и можно выключить фотоаппарат. Тогда у меня руки станут менее занятыми – не собьют.

Еще немного, совсем немного! И вдруг слышу взволнованый голос Саши:

– Товарищ командир, подходят два истребителя. Вы меня поняли? Подходят два «худых»!

– Вижу, Сашок, вижу. Держись, дружище!

Я дотягиваю последние метры, выключаю фотоаппарат и, маневрируя, иду к линии фронта. Поздно! Кирьянов докладывает:

– Разворачиваются, заходят в хвост…

Голос стрелка спокоен и тверд: теперь и он, наконец, вступает в бой. А в бою Саша Кирьянов всегда такой.

Слышу грохот пулемета Кирьянова. Отгонит или не отгонит? А до аэродрома еще далеко!

Пули бьют по правому крылу. Кошу глаза вправо – плоскость пробита. Бросаю самолет из стороны в сторону, ухожу из-под прицельного огня.

– Заходят слева, заходят слева! – докладывает Кирьянов. Начинаю маневрировать, но очередь с «мессершмитта» все же достает меня. Теперь дыра и в левой плоскости. Самолет становится тяжелее, но идет еще хорошо. Только бы перетянуть через линию фронта! Бросаю самолет вниз: нужно прикрыть «живот». Если «мессершмитты» подберутся к самолету снизу, нам придется туго. Кирьянов внизу их не достанет, и они собьют нас в два счета. Пусть лучшеатакуют сверху.

Пулемет Кирьянова тарахтит на пределе. «Молодец, Саша, – думаю я. – Отобьет. Сейчас это сделать ему удобнее всего».

И вдруг пулеметная дробь обрывается.

Я кричу;

– Саша, Саша! Ты жив?

Кирьянов молчит.

«Неужели убит?» – мелькает мысль, и в ту же секунду приборная доска на моем самолете разлетается вдребезги. Чувствую, что немного задело и меня. Но это пустяки. Ведь до переднего края мы все-таки дотянули. Теперь задача – перелететь его. Но как это сделать?

Мотор дает перебои. Вот он замолкает совсем. И сразу наступает непривычная после шума моторов тишина.

Нет и фашистских истребителей. Почему они отступили, почему не добивают?..

Позже выяснилось, что нас спас густой дымовой след, который тянулся за моим подбитым самолетом. Оказывается, осколок вражеского снаряда пробил масляный радиатор, и масло стало вылетать, образуя в воздухе длинную дымообразную полосу. Фашисты решили, что мы горим и повернули на свой аэродром. Обычно они всегда добивали обреченные на падение самолеты, расстреливали выбросившихся с парашютами летчиков, но сейчас почему-то изменили своим звериным правилам.

Теперь можно было думать о посадке.

Скорость падала с каждой секундой. Машина почти не подчинялась, и я выжимал из нее все, что только мог.

Передний край наших войск остается позади. Земля все ближе и ближе. Кругом воронки, окопы, ямы. Тут пешком шею свернешь, не то что на самолете! И вдруг – удар, треск, скрежет. Самолет окутывает туча пыли…

Очнувшись, окликаю своего стрелка. Из кабины Кирьянова доносится слабый стон: жив! Надо помочь. Напрягаю силы, спешу к кабине Кирьянова.

К счастью, рана оказалась нетяжелой. Я помог товарищу выбраться из кабины и бросился к фотоаппарату. Его нужно снять обязательно, ведь там пленка, командир полка ждет снимки.

С трудом снял аппарат, и в это время самолет окружили наши пехотинцы. Слышу недовольные голоса:

– Нашли куда сесть! Сейчас из-за вас фрицы устроят нам такую баню – кутенком взвоешь. Лучшего места не нашли!

Такой прием меня сначала озадачил, а потом и рассердил. Что ж это получается? Мы еле-еле добрались до своих, а тут такая «встреча»?

– Вы что, не видите? – крикнул я бойцам, стоя на изрешеченной плоскости самолета. – Нас подбили, едва через передний край перетянули. Помогли бы лучше стрелку, чем за свою шкуру трястись.

Бойцы были грязные, усталые, измученные долгими жестокими боями. Они, наверное, обрадовались наступившему на их участке затишью, а тут появились мы. По опыту они знали, что по району приземления самолета фашисты откроют ураганный минометный огонь.

Пока я расспрашивал рыжеватого сержанта о местонахождении штаба батальона, солдаты замаскировали самолет и увели Кирьянова на перевязку.

Едва мы ушли от самолета, гитлеровцы действительно открыли стрельбу из минометов, но значительно правее.

– Затопил фашист баню, – покачал головой провожавший меня рыжеватый сержант. – Сейчас начнет парить.

Вскоре передний край заволокло дымом. Минометы врага били наугад, рассчитывая уничтожить приземлившийся самолет, но его надежно скрывали кусты и маскировка. Убедившись, что моему штурмовику ничего не грозит, я спустился в неглубокую балочку, в которой был устроен блиндаж.

– Тут и штаб наш. Комбат в штабе, – сказал сержант и неловко протянул мне большую горячую руку.

– Прощай, летчик. Не падай больше. А на мою пехоту не обижайся; каждый день под огнем, устали…

В блиндаже при тусклом свете коптилки я увидел молодого капитана. Докладываю;

– Младший лейтенант Гареев. Подбит в воздухе вражескими истребителями. Сел на «живот» в расположении вашего батальона.

Доложил и ничего не пойму: почему улыбается капитан во весь рот. Что тут смешного?

– Ты откуда будешь? – спрашивает он меня.

– Из семьдесят шестого гвардейского штурмового авиационного полка!

Я докладываю четко, ясно, а он опять улыбается.

– Я, – говорит, – не о том. Родом откуда?

– Из Башкирии.

– Я так и подумал! Здравствуй, земляк. Очень рад встрече.

Такой разговор обрадовал меня. Мы сели за стол, разговорились. Узнав, что я в последнее время жил и учился в Уфе, комбат совсем повеселел, – он был коренной уфимец.

На столе появилась нехитрая фронтовая закуска, кружки. Выпив за скорую встречу в Уфе, мы распростились: нам с Сашей нужно было добираться до своего аэродрома.

…В Уфе мы, однако, с комбатом не встретились. Ведь путь на родину лежал через Победу, а она требовала времени и жертв.

До станции Должанской добирались мы на попутной полуторке. Кирьянов чувствовал себя неплохо. Друзья-пехотинцы угостили его на дорогу «махонькой» солдатской, и теперь он спокойно дремал, привалившись к моему плечу белой от бинтов головой.

«Жалко самолет, жалко Сашу, – думал я, – но ничего, все обошлось: самолет привезут на аэродром и починят, а за это время поправится и мой стрелок. Мы еще полетаем, мы еще побомбим…»

А в полку – второй раз уже – меня «похоронили». Позже я узнал, как это было. Но это грустное событие как-то сблизило меня с Галей, о которой я, сам того не замечая, стал думать все чаще и чаще. Моя судьба, видно, ей тоже была не безразлична. Как только группа самолетов, с которой я улетал штурмовать артиллерийские батареи врага, вернулась на аэродром, Галя стала расспрашивать летчиков обо мне. Они ничего определенного не могли сказать.

– Мы улетели, а он остался, – хмуро ответил Буданов. – Вернется.

– Муса теперь не только штурмовик, но и фотограф, – пошутил Боря Заворызгин. – Видели бы вы, как ему сейчас фрицы позируют!

Время шло. По всем расчетам у меня уже кончилось горючее, и товарищи забеспокоились.

– Как бы нашего Мусу фрицы нынче не «сфотографировали», – мрачно пошутил Заворызгин. – Сказать просто: фотографируй.

Пошли к командиру полка. Тот обзвонил все ближайшие аэродромы дивизии в надежде, что мы сели у соседей, но никто о нас ничего не знал. Только с одного аэродролла кто-то сообщил:

– Сбили фашисты одного. Говорят сгорел. Может, это и есть ваш Гареев…-Так и решили; пал смертью героя.

А мы живы. Уже ночь. Станция Должанская погружена во мрак, все окна домов затемнены; фронт близко.

Тихо и темно и на аэродроме. В штабе полка слышен лишь хриплый голос дежурного: он говорит с кем-то по телефону. Может, все еще разыскивают нас?..

Шум мотора и отчаянный визг тормозов старой полуторки нарушают эту недолгую и непрочную тишину. Нас окружают товарищи, пожимают нам руки, хлопают по спинам, подшучивают насчет перехода на «ночные фотосъемки».

Вскоре появляется и Галя. Увидев нас она на миг заметно теряется, потом устремляется вперед и… обнимает Сашу Кирьянова.

Саша доволен, качает белой от бинтов головой и совсем не догадывается, что это короткое девичье объятие больше принадлежит мне, чем ему. Я это почувствовал еще тогда…

Но важно не это.

Главное в том, что я не ошибся.

Остаток ночи мы просидели с Галей в пустом темном классе школы, находившейся рядом со штабом. Но осенью, когда мы уйдем еще дальше на запад, сюда опять придут ребятишки, и строгие учителя развесят по стенам чудом уцелевшие в годы войны карты и портреты.

А пока тут тихо. Пусто и печально. В разбитые окна тянет ночной прохладой, свет молодого месяца, проникая в класс, слабо освещает классную доску.

На доске – слова, ставшие уже крылатыми: «Наше дело правое, мы победим». А пониже – еще три слова: «Бей фашистскую гадину!» – и горящий немецкий самолет…

Мы сидели за передней партой, тихие и смирные, как первоклассники. Разговаривали вполголоса, роняя слова редко и задумчиво. Было как-то грустно, потому что и мне, и Гале невольно вспомнилось время детства, до которого теперь было далеко-далеко. Ведь годы юности и все то хорошее, что обычно бывает связано с ними, прошли еще до войны…

Вернувшись в свою землянку, не раздеваясь, я прилег на неразобранную постель, но заснуть не смог. В памяти, словно в замедленной съемке, прошел весь этот день; вылет, штурмовка батарей, дикий огонь зениток, атаки «мессершмиттов».

Почему меня сбили?

Я заново переживаю бесконечные минуты полета по прямой, когда нельзя было ни маневрировать, ни менять скорость. Перед глазами сквозь прикрытые веки вспыхивают и гаснут разрывы зенитных снарядов, проносятся хищные силуэты вражеских истребителей. Да, почему меня сбили?

Постепенно мысли обретают ясность, и я прихожу к выводу: так летать больше нельзя. Нужно прикрытие истребителями или… Или нужно коренным образом менять технику фотографирования! Но как? Нерешенная задача!..

На другой же день я направился со своими думами к командиру эскадрильи. Капитан Буданов внимательно выслушал мой доклад и спокойно сказал;

– А я что могу сделать, Гареев? Приказали – надо выполнять.

Я давно заметил, что он никогда не возражал начальству, но не повышал голоса и на подчиненных. Капитан всегда был ровен, невозмутим, удивительно спокоен и сдержан. Приказы выполнял не рассуждая, добросовестно и точно. Этого же он требовал и от подчиненных.

И все-таки я рассчитывал на его поддержку.

– Значит, так и будут сбивать каждый день? – спросил я напрямик.

– Война, Гареев, война, – невозмутимо ответил комэск. – А на войне, сам знаешь, не без потерь…

Его спокойствие начинало меня раздражать. На миг мне показалось, что это скорее всего даже не спокойствие, а что-то вроде равнодушия.

– Не о себе пекусь, – продолжал я все резче, – о самолете беспокоюсь. Если мы каждый день будем терять по машине только на фотографировании, не на чем будет летать.

– Но ведь не я же выдумал это самое фотографирование. Требуют сверху. Надо будет, полечу и я.

Пришлось пойти к командиру полка, чтобы обсудить этот немаловажный вопрос.

Командир полка у нас был человек шумный, нервный, грубоватый, но простой в обращении. О деле с ним можно было говорить смело: понравится твоя идея – поддержит, не понравится – махнет рукой, нашел, мол, чем голову забивать.

Меня он встретил ласково.

– А, Гареев!.. Ну, молодец, и задание выполнил, и машину не бросил.

Я рассказал ему, с чем пришел. Он задумался.

– Да, дело это сложное, но необходимое… Истребителей для прикрытия одного штурмовика, конечно, не дадут. А снимать надо.

– Дорого нам обойдутся эти снимки, – сказал я. – За каждую пленку – по штурмовику. А может быть и так: ни штурмовика, ни пленки. Сгорели!

– Да, – снова протянул командир полка, – этого допустить мы ни в коем случае не можем. Людей и машины нужно беречь.

– Есть у меня одна мыслишка, – начал я, но командир полка не дал мне закончить.

– Мыслишка? Мыслишек у меня полная голова, да что толку?.. Сходи к Легонькову, изложи ему свою мыслишку, может, вместе что-нибудь придумаете. А я поддержу, так уж и быть!

После долгих раздумий и расчетов прихожу к выводу» что фотографировать нужно во время штурмовки. Тогда пленка точно зафиксирует результат твоего удара, а ведь именно это и требует командование.

Разыскиваю на аэродроме техника Легонькова и «выкладываю» ему свои соображения. Тот несколько мгновений смотрит мне прямо в глаза и вдруг щелкает пальцами:

– Это идея! Хотя и не очень новая: где-то так фотографируют. Я слышал.

– Фотографируют, говоришь? Во время пикирования?

– Да. Правда, в таком случае ни за что не получишь площадного снимка.

– А на черта мне площадный! – обрадовался я. – Мне нужна пораженная цель! Ясно?

– Очень даже ясно. Только где в таком случав дырку пробивать!

– А ты подумай, ты же техник!

– Давай думать вместе, не мне ведь летать, а тебе. И вот мы кружим вокруг самолета, придирчиво оглядываем его со всех сторон, качаем головами; здесь нельзя, здесь тоже, там вообще не годится! Но ведь куда-то же нужно закрепить фотоаппарат?!

Усталые, разочарованные, садимся на траву под крыло штурмовика. Тут я неожиданно обращаю внимание на гондолу шасси.

– А если сюда?..

Легоньков даже вскакивает и, привычно щелкнув в воздухе пальцами, убегает за инструментами.

Аппарат установили в гондоле шасси.

Теперь нужно протянуть в кабину пилота провод. Мне хочется, чтобы все было надежно и удобно. А будет ли практически удобно: идешь в пике, ведешь самолет, ожесточенно нажимаешь на пушечные и пулеметные гашетки. Но тут вспоминаешь о фотографировании и ищешь где-то рядом нужную тебе кнопку. А ведь это не на земле. Там счет идет на секунды. А дополнительная кнопка может только помешать. Вот если бы соединить аппарат прямо с пулеметными гашетками!

– Да ты, Муса, прямо изобретатель! – щелкает пальцами Легоньков. – Ты раньше, до войны, где работал?

– Я учился.

– Где?

– В техникуме. Мечтал стать железнодорожником, но небо перетянуло.

– Тогда понятно, техника тебе не в новинку… Ну, давай провод!

На пробный полет вышли с замирающим сердцем. Как-то все получится на деле? Может, зря дырку проковыряли, может, придется латать?

Выбрав цель, иду в пике. Нажимаю на пулеметные гашетки. Знаю, под буйный стрекот пулеметов работает и фотоаппарат.

Но что получится на пленке?

Пока проявляли пленку, я не находил себе места. Но волновался зря; снимки получились превосходные.

Вскоре такие аппараты были установлены и на других самолетах полка. Летчики шутили:

– Теперь мы, братцы, не только бьем фашиста по морде, но и снимаем, как он морщится. Пусть потомки полюбуются!

А «морщиться» врагу действительно было от чего…

 

Глава шестая

Подвиг капитана Безуглова

После долгих боев нашу дивизию вывели на пополнение. Отдых был коротким и до предела насыщенным учебой, тренировочными полетами, подготовкой к будущим боям.

Проанализировав прошлые боевые вылеты, мы убедились; в тактическом применении штурмовиков имеются изъяны. Так, например, мы недолго держали под штурмовкой цели. Этого не позволял боевой порядок. Он же не давал возможности прикрывать друг друга в бою. А это очень важно, особенно если мало истребителей прикрытия.

Над этими вопросами думали не только в нашем полку и в нашей дивизии. И мы были очень обрадованы, когда в полк пришло распоряжение о новом тактическом применении штурмовиков в работе с круга.

Новый прием был большим шагом вперед. Менялся строй самолетов при подходе к цели и у цели. Здесь стали использоваться правый и левый пеленги-уступы, что позволяло образовывать над целью круг. Круг же устранял прежние изъяны нашей тактики: штурмовики получили большую свободу маневра, надежную защиту от истребителей врага, так как каждый самолет прикрывал хвост идущего впереди, а летчики получили возможность самостоятельно прицеливаться, дольше «висеть» над целью.

Вскоре мы снова вернулись на аэродром в район станции Должанской и стали летать на боевые задания. 5 июля 1943 года началась знаменитая битва на Курской дуге. За ходом этой битвы мы следили по сообщениям газет и радио. Особенно волновало нас участие в ней авиации.

Днем мы штурмовали передний край обороны противника и его ближайшие тылы, а по вечерам, собравшись у командного пункта, обменивались новостями.

В эти дни, словно издеваясь над нами, фашисты повадились бомбить станцию Должанскую. Днем в воздухе господствовала наша авиация, поэтому фашистские летчики появлялись в сумерки. Причем действовали одиночными самолетами, через определенные промежутки и всегда в одно и то же время.

– Вот гады, совсем совесть потеряли! Прямо под носом у нас бомбят! – недовольно говорили мы.

– А что сделаешь? Истребители сидят, куда уж нам!

– И все-таки обидно: летчики мы или нет?

– Видит око, да зуб неймет… Совсем как в басне Крылова.

Как-то среди беседующих летчиков оказался командир первой эскадрильи капитан Федор Безуглов.

– Все языки чешете? Бабье занятие. Наше дело не болтать, а бить врага.

– А ты сам попробуй!

– Попробую. Ночью на бомбардировщике летал, слетаю и на Ил-два.

– Не разрешат, капитан! – твердо сказал кто-то.

– Полковой не разрешит?

– И он тоже.

– По-твоему, пусть фрицы продолжают летать?

– А ты сходи-ка к командиру полка.

Командир полка выслушал командира эскадрильи недоверчиво:

– Ночью, говоришь, капитан? Нет, ночью не разрешу. Погибнешь, потом отвечай за тебя. Да и зачем это ребячество: рядом аэродром истребителей. Будет нужно – пошлют их.

На другой день мы пошли в штаб чуть не всем полком. Командир полка долго не соглашался с нашими доводами, но затем сдался:

– Ну, ладно. Но чтоб без фрица не возвращался. Чем перед штабом дивизии оправдываться буду? Понял, капитан?

– Так точно, понял. Без фрица не вернусь!

– Попробуй!..

Одноместный самолет для Безуглова готовили тщательно. Он поднялся в воздух еще до наступления темноты, чтобы встретить «гостя» прямо над нашим аэродромом. На поле вышли все летчики полка.

Безуглов набрал высоту и стал дожидаться команды с земли. Вражеский бомбардировщик появился точно по расписанию. Мы подали сигнал капитану и затаили дыхание.

Через несколько секунд мы увидели обоих. Безуглов сразу же пошел на врага, но тот как ни в чем не бывало летел себе и летел. Скорость у нашего самолета была невысокая, и он стал отставать.

Мы приуныли. Даже стыдно как-то, стало: такую «птицу» упустили!

Вдруг кто-то сказал;

. – Его с высоты надо было брать. Тогда бы не ушел.

– С высоты? И верно. Давай, передавай капитану! Безуглову передали;

– Набирай высоту. Жди. Появится другой. Бей сверху. Капитан закружил над станцией, набирая высоту, а вскоре показался второй бомбардировщик противника. Безуглов заметил его и соколом ринулся на врага с высоты. Удар нашего штурмовика был неотразим. В темном небе хорошо было видно, как короткие пушечные и пулеметные трассы, словно стремительные огненные ножи вонзились в фашистский бомбардировщик. Прочертив небо огромной дымящей кометой, он упал в нескольких километрах от станции. Безуглов спокойно пошел на посадку.

После этого случая гитлеровские самолеты не появлялись над нашим аэродромом.

Капитан Безуглов всегда поражал нас своей храбростью и неистребимой ненавистью к врагу. Казалось, он никого и ничего не боится и всегда живет одной мыслью: поскорее бы ринуться в бой…

В тот вечер он был почему-то грустным. Мы сидели рядом. Чтобы рассеять его невеселое настроение, я стал расспрашивать о ночных полетах и спросил;

– А не страшно было лететь? Темно, и самолет для ночных полетов не оборудован. Непривычно все же.

– Страшно бывает тому, кто боится смерти, – глухо ответил капитан. – Я же ее не боюсь. И если боюсь я иногда чего-то, то только не этого.

– Чего же? – поинтересовался я.

Безуглов некоторое время помолчал, потом тихо сказал;

– Когда я уходил на фронт, жена на прощание сказала: «Умоляю тебя. Только не давайся им живым. Лучше смерть, чем плен». Не знаю, почему, но ее слова не дают мне покоя. Живым я им, конечно, не дамся. Никогда! Только бы, если подобьют, не потерять сознание. Буду биться до конца, чтобы умереть в бою.

Я слушал и в душе был с ним согласен. Мне таких слов не говорили, но я думал с ним одинаково.

В темном августовском небе мерцали крупные звезды. С полей дул свежий ветер и пахло созревающими хлебами. И на миг почудилось, что в мире живут тишина и спокойствие, что война осталась где-то далеко-далеко, и впереди у каждого из нас – самое малое – целое столетие. Но это только казалось так.

Разгромив врага под Курском, советское командование решило двинуть в наступление и фронты, расположенные южнее. Первым здесь выступил Юго-Западный фронт. Через несколько дней заговорили пушки и на Южном фронте, который поддерживала наша 8-я воздушная армия.

«Миус-фронт» клокотал. Наземные войска в трудных, ожесточенных боях упорно взламывали укрепления врага, а мы, штурмовики, помогали им с воздуха. Обозленный поражением под Курском, противник цеплялся за каждую траншею, за каждый окоп и оказывал сильное сопротивление. Бои гремели днем и ночью.

Весь первый день мы работали в интересах пехоты: штурмовали передний край врага, подавляли артиллерийские и минометные батареи, узлы сопротивления, срывали переброску резервов.

На второй день наступления наши войска натолкнулись на мощный узел сопротивления противника. На подавление его были брошены наши штурмовики.

Эскадрилья капитана Безуглова вылетела первой. Подойдя к району цели, с правого пеленга перестроилась в круг и начала штурмовку опорного пункта врага. Все шло хорошо, но вдруг в самолет командира эскадрильи угодил крупнокалиберный зенитный снаряд. Мотор замолчал. Самолет вышел из круга и пошел на снижение.

Ведомый Безуглова лейтенант Василий Копылов сопровождал командира до самой земли. Когда машина капитана приземлилась, он сделал над ней круг и тоже пошел на посадку. Посадил самолет удачно и стал подруливать к подбитой машине командира. Безуглов и его стрелок поняли рискованный маневр Копылова, вылезли из самолета и побежали ему навстречу. Вскоре штурмовик лейтенанта с двумя экипажами на борту развернулся для взлета и стал набирать скорость.

Однако подняться ему не удалось – не хватило нескольких секунд. Стоявшее неподалеку фашистское противотанковое орудие выстрелило почти в упор – и машина остановилась. Снаряд разворотил кабину и ранил Копылова. Но и в этой обстановке Безуглов не растерялся. Видя, что к самолету сбегаются гитлеровцы, он приказал раненому лейтенанту отползти на кукурузное поле, которое подходило близко к самолету, а сам со стрелками-пулеметчиками решил дать врагу бой.

Завязалась перестрелка. Весь свой огонь фашисты сосредоточили по кабине стрелка. Летчика они, видимо, решили взять живым.

Когда пулеметчики были убиты, кончились боеприпасы и пулемет замолчал, капитан Безуглов вышел на крыло самолета и стал ждать, когда гитлеровцы окружат его. А они бежали со всех сторон. Махали руками, что-то орали, показывали на него и смеялись. Их было много, а он стоял перед ними один. Один с пистолетом в побелевшей от напряжения руке…

Из соседней деревни за этим поединком наблюдали женщины. С пригорка им хорошо был виден и подбитый самолет, и стоящий на плоскости летчик. Они кричали;

– Тикай в кукурузу! Тикай, родненький!.. Мабудь, убежишь!

Но капитан продолжал стоять.

Когда фашисты подошли почти вплотную к самолету, Безуглов поднял пистолет. Шесть гитлеровцев нашли свою гибель рядом с безмолвным советским штурмовиком, который до конца защищал отважный капитан.

Последняя пуля пробила его горячее сердце.

Слово, данное любимой жене, он сдержал.

Это был подвиг!

 

Глава седьмая

Крылья дружбы

Для авиаторов наступили тяжелые дни. Хотя мы и обладали крыльями, угнаться за пехотой было нелегко: не успевали готовить новые аэродромы, и дальность полетов с каждым днем возрастала. В результате резко сократилось число вылетов. Мы еле-еле успевали сделать один полет в день. Бывали и такие случаи – вылетишь на задание с одного аэродрома, а садишься на другой, ближе к фронту. А через пару дней и этот аэродром оказывался слишком далеко в тылу, и мы перекочевывали на новое место.

Трудное это было время, зато в каждый вылет мы вкладывали всю свою злость и не уходили от цели до тех пор, пока не убеждались, что от нее ничего не осталось.

А однажды произошло чрезвычайное происшествие. Я не подчинился команде и получил страшный разнос перед строем полка.

Впрочем, об этом стоит рассказать подробнее.

…Вылет на штурмовку опорного пункта противника начался неудачно. Бывают такие вылеты – то одно не ладится, то другое, и ничего сделать нельзя.

Уже на старте обнаружилась неисправность машины командира эскадрильи капитана Буданова. В воздух поднялись без него. Группу повел заместитель комэска старший лейтенант Соловьев.

Подлетаем к аэродрому, на котором базируются истребители. Должна взлететь четверка «яков», она будет сопровождать нас в полете.

Но что это? Делаем над аэродромом круг, а истребители не поднимаются! Делаем второй, третий, четвертый – никого! В чем дело?..

Покружив над аэродромом, Соловьев развернул самолет и пошел домой. Группа последовала за ним. Только мы с моим ведомым немного приотстали.

Решение Соловьева вызвало во мне бурю протеста. Формально он, конечно, прав: нам не дали обещанных истребителей прикрытия, и мы возвращаемся на свой аэродром. Но прав ли он по существу? Ведь задание не выполнено, опорный пункт противника продолжает сдерживать успешное наступление наземных войск, гибнут наши люди… Мы и так – в силу большой удаленности от линии фронта – слабо поддерживаем свои войска, а тут не явимся совсем. Подумал ли Соловьев об этом? А повернуть на свой аэродром много храбрости не надо!..

Зная, что в полку за это по головке не погладят, я вырываюсь вперед и подаю команду; «Внимание, следуй за мной!» Приказ выполняет только мой ведомый: поворачиваем в сторону фронта. Группа не пошла за мной, вернулась на свой аэродром.

За опорный пункт на земле шел ожесточенный бой. Сверху нам хорошо было видно, как наши артиллерийские батареи ведут огонь по врагу и как зло огрызается артиллерия противника. Вижу, как по ровному полю замелькали фигурки бойцов; наша пехота поднялась в атаку.

– Смотри, Сашок! – кричу я своему стрелку. – К самому началу подоспели! Без нас бы им было труднее.

Кирьянов согласен. Я нацеливаюсь на ближайшую батарею. После первого захода несколько орудий замолкает, после второго остается одно, но ведомый добивает и его.

Мы снижаемся чуть ли не до земли, бомбим, поливаем врага огнем из пушек и пулеметов. Нас ведет неукротимая ненависть к чужеземным поработителям и острое чувство того, что мы нужны тем маленьким фигуркам, цепь которых успешно продвигается вперед. Мы стараемся работать за всю группу…

Домой мы возвратились гордые от сознания выполненного долга. А там нам уже готовили встречу. Не успел я доложить о выполнении задания, как командир полка обрушился на меня, пригрозил отдать под суд военного трибунала. Приказал построить полк.

Перед строем полка все повторилось.

Мне бы сказать: «Виноват, товарищ майор, больше такое не повторится». А я твержу и твержу одно и то же, словно таблицу умножения:

– Иначе поступить не мог. Возвращение группы считаю неправильным. Я по приказу выполнял боевое задание. Полковой стоит на своем.

– Кто хочет сказать? – обращается он к летчикам, но желающих выступить не нашлось. И в этом дружном сплоченном молчании личного состава полка я вдруг почувствовал одобрение, поддержку. И хотя, в общем-то, формально командир полка был прав, я выше поднял голову.

А утром наша эскадрилья снова вылетела громить врага.

Наши части захватили крупный вражеский аэродром. Удар был настолько стремительный, что фашисты не успели поднять в воздух самолеты. Их осталось на аэродроме несколько десятков. Мы с удовольствием прохаживались по бетонированным полосам и дорожкам, осматривали склады и хранилища. Капитально обосновывались фашисты на нашей земле! Но они просчитались в своих коварных планах и вот бегут на запад, бросив вместе с награбленным добром и собственные самолеты.

Командование полка поручило капитану Анисову, хорошо знавшему немецкую авиатехнику, познакомить летчиков с трофейными самолетами. Анисов повел нас к машинам и стал знакомить с тактико-техническими данными каждого типа самолетов. Особое внимание он уделял анализу их слабых сторон.

После самолетов нас, летчиков, тщательно ознакомили с зенитными орудиями врага.

Два дня мы изучали трофейную технику, узнали много нового и полезного, а затем снова двинулись вслед за фронтом, который все дальше и дальше уходил на запад.

Один аэродром сменялся другим. В Розовке, километрах в тридцати от города Мелитополя, нам пришлось задержаться. Наши войска закрепились на рубеже вдоль небольшой реки Молочная. Сюда подтягивались резервы, строились укрепления, траншеи, блиндажи. Фашистские войска, бесконечным потоком отступавшие под нашими ударами на запад, заняли оборону. Гитлеровское военное командование направляло сюда новые пополнения. Целыми днями мы не покидали самолетов, вылетали бомбить штурмовать их.

На аэродроме Григорьевна разведка обнаружила, большую группу самолетов противника. Нашему полку приказано уничтожить их. Полк повел командир 2-й эскадрильи 3 капитан Михаил Степанищев. Весельчак и балагур на земле, в воздухе он становился строгим и расчетливым командиром. Не впервые ведет нас Степанищев. Под его командованием мы не раз летали, вступая в трудные бои, и всегда возвращались с победой. За ним мы готовы были, как говорят, в огонь и в воду. А для меня, к тому же, Михаил был близким другом.

Чтобы сократить время, командование полка решило произвести групповой взлет поэскадрильно в линию: первая, вторая, третья. Пилоты полны внимания. Ждем команды.

И вот первая линия устремляется вперед, за ней идут другие. Небо гудит от мощного рева моторов. Над аэродромом противника – густая туча пыли. Мы появились неожиданно и отбомбились удачно. Но только стали заходить на штурмовку, опомнившиеся фашисты открыли сильный зенитный огонь. Вижу, Степанищев отворачивает от аэродрома. Недоумевая, эскадрильи идут за ним. Что с командиром? Сколько раз водил нас в бой, сколько зенитных батарей уничтожил, ничего не боялся, а тут, когда рядом весь полк… Нет, тут что-то не так!

А самолет Степанищева уходит все дальше и дальше от недобитого фашистского аэродрома. Заметно падала скорость, снижалась высота. И только когда он чуть не врезался в лесную полосу, стало понятным, что самолет командира подбит. Тут же часть машин вернулась штурмовать немецкий аэродром. Провожавшие самолет Степанищева летчики видели, что его машина не слушается управления, но Степанищев сумел перетянуть над лесопосадкой и сел на ровном поле в нескольких километрах от аэродрома, на занятой врагом территории.

Ведомый Степанищева лейтенант Ларик Павлов неотступно следовал за командиром. Он словно хотел поддержать его своими крыльями, заходил то справа, то слева. Но что он мог сделать, если у машины столько ран, а главное – остановился мотор?

Оставалось последнее – попытаться сесть рядом и спасти экипаж подбитого самолета на своем штурмовике. И не успели мы еще прийти в себя от случившегося, как Ларик круто развернулся и сел рядом с машиной командира.

Мы образовали круг и принялись кружить над полем. Мысленно торопим товарищей; «Быстрей, быстрей, пока не появились фашисты и ничто не мешает взлететь!..»

Нервы напряжены до предела. Я уверен, если бы на помощь Степанищему не пришел Павлов, это сделал бы любой из нас. Что бы ни случилось, а командира из беды выручать готов каждый летчик.

Сверху хорошо видно, как экипаж покидает подбитый самолет и бежит к машине Павлова. Но видим мы и то, как к месту приземления наших штурмовиков спешат фашистские солдаты. Они мчатся на грузовиках, на мотоциклах, скачут на лошадях…

Теперь спасти товарищей могли только мы. Дружно заговорили пушки и пулеметы наших самолетов. Фашисты бросили машины, заметались по полю. Теперь им не до наших товарищей.

А Степанищев со стрелком уже рядом с самолетом Павлова. Еще минута – и они в самолете. Теперь задача – взлететь. Вспоминаю гибель Безуглова и содрагаюсь; нет, нет, мы этого не допустим…

Павлов разворачивает самолет, идет на взлет. Тут снова появляются вражеские солдаты. И опять мы, не жалея боеприпасов, строчим по ним из пулеметов и бьем из пушек. Некоторые наши самолеты снижаются так, что вот-вот начнут рубить гитлеровцев винтами, и враг не выдерживает – разбегается по полю. В это время самолет Павлова отрывается от земли и круто набирает высоту. Мы пристраиваемся к нему и берем курс на свой аэродром. Но нам опять не везет: из-за облаков вываливаются «мессершмитты». Теперь держись!

Не сговариваясь, меняем строй, плотно прикрываем самолет Павлова. Наша задача – дружным огнем отгонять истребителей и постепенно оттягиваться на свою территорию. Так и делаем. А «мессершмитты» заходят то с одной, то с другой стороны, но наш непрерывный огонь с самолетов заставляет их прекратить преследование, и мы уже без осложнений добираемся до своего аэродрома.

На земле нас ждут, считают самолеты; нет одного! Но кто же на этот раз не вернулся? Когда эскадрильи пошли на посадку, с земли определили – нет самолета Степанищева. Все сняли шапки. Кто-то сказал:

– Такого орла потеряли! Кто теперь будет водить полк на задания?.. Да и стрелок у него был – парень что надо…

Пока на командном пункте горевали и строили всякие догадки о судьбе Степанищева, мы зарулили на свои стоянки, покинули самолеты и, собравшись большой группой, направились докладывать о выполнении задания.

Идем дружно, весело. А собравшиеся на командном пункте смотрят на нас с недоумением: что за чудеса – самолет Степанищева не вернулся на аэродром, а летчик, как ни в чем не бывало, живой и невредимый, вместе с другими идет докладывать о результатах. Может, это не он? Или кто-то ошибся номером и спутал самолеты?

Но самолет капитана действительно не вернулся с боевого задания. Крылья друзей спасли отважного комэска, вырвали его из лап коварного врага. Летный коллектив полка горячо приветствовал своих героев.

Узнав, как все произошло, товарищи бросились обнимать Павлова и Степанищеаа, поздравлять их с успешным возвращением. За этот подвиг Родина присвоила Ларику Павлову звание Героя Советского Союза. Михаила Степанищева и двоих стрелков командование наградило боевыми орденами. День вручения наград для всех был большим праздником. Мы еще раз обняли боевых друзей.

 

Глава восьмая

Редкий случай

Уже осень. Погода часто портится и мешает нам летать. Колеса вязнут в грязи, взлет затруднен, посадка опасна. Но воевать надо. Пехота ждет нашей поддержки.

Сегодня неожиданно посветлело, и мы с раннего утра в воздухе. Близится двадцать шестая годовщина Октябрьской революции, и всем летчикам хочется преподнести любимому празднику побольше боевых подарков. Недавно мы группой два раза летали бомбить и штурмовать аэродром, уничтожили и повредили более тридцати вражеских самолетов. Есть на нашем счету танки, автомашины, артиллерийские батареи. А сегодня должны быть снова танки. Как-то сложится этот день?..

Мне вспоминается один из последних моих боевых вылетов, чуть не стоивший мне жизни.

Группа наших самолетов вылетела штурмовать вражескую колонну танков. Работали на минимальной высоте. Не успел я сбросить все бомбы, чувствую, самолет мой дрожит. Бросаю взгляд на правое крыло – в плоскости огромная дыра. Пытаюсь развернуться для нового захода – машина не слушается руля, тянет в сторону.

Пришлось уйти с поля боя и впервые в жизни сбросить бомбы вне цели. Очень обидно, но что поделаешь! Главное теперь – перетянуть через линию фронта и спасти машину. А она шла очень тяжело. Много сил приложил я, чтобы дотянуть до аэродрома. Посмотрели техники удивились, как мог лететь самолет с развороченным крылом? Пришлось заменить плоскость.

Сегодня в полет меня провожала Галя. Она и раньше часто выходила к старту и украдкой махала мне рукой. Нам казалось, что этого никто не замечал. Но мы, конечно, ошибались.

Близкая дружба наша началась летом, во время нашего отдыха. Галина часто оставалась в Должанской, а наш полк отвели на один из аэродромов подальше от фронта. Скучно мне было без нее. Медленно тянулись дни. Тогда по-настоящему и понял я, что дороже этой девушки для меня Никого нет. Как-то меня послали в Должанскую проверить, как идет ремонт самолетов. Я разыскал ее. По вечерам мы подолгу бродили в окрестностях станции, собирали цветы, шутили. А однажды, не знаю, откуда только смелость взялась, я признался, что люблю ее, и тут же спросил, когда будет наша свадьба.

Галя слушала меня молча. На щеках ее заблестели две полоски. Она почему-то плакала.

– Сейчас война, Муса, – сказала она. – Время ли свадьбы играть?

– На войне, Галя, не только воюют. На войне и любят, и ненавидят. Жизнь продолжается. И я никаким фашистам не позволю отнять мое счастье!

О дне свадьбы мы тогда не договорились. Нужно было получить разрешение начальства, а это не так просто. Недавно женился Ларик Павлов. Пойду по его следам. Думаю, не откажут. А на Октябрьские праздники и свадьбу сыграем! Так мысленно рассуждаю я, сидя в кабине самолета. Наша группа подходит к району цели. Пикирую. Нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя. Обычно мы дублируем сброс бомб вручную с помощью аварийного сбрасывателя. Но на этот раз я только хотел это сделать, как послышался голос Кирьянова:

– Все уже отбомбились. Мы одни… Нас атакуют! Нас атакуют!

Я хорошо знаю, что это значит, особенно, если к хвосту самолета пристроился вражеский истребитель. Теперь не зевай. А если растеряешься, промедлишь – будешь сбит. И я уже не думаю об аварийном сбрасывании – не до него.

Маневрируя, бросая самолет из стороны в стороны, ухожу из-под прицельного огня. Отчетливо слышу стрекот пулемета Кирьянова. Значит, «мессершмитт» продолжает нападение. Упрямый попался фашист. Я снова бросаю самолет из стороны в сторону. А Саша строчит и строчит! Отбив атаки истребителя, беру курс на свой аэродром.

На душе радостно. Хочется перекинуться с кем-нибудь словом, разрядить возбуждение. И я кричу Кирьянову:

– Ну как, Саша, жив?

– Все в порядке, товарищ командир, – бодро докладывает стрелок.

– Нас взять не так просто!

– Маневр был что надо. Спасибо.

– И тебе спасибо. Патроны небось все расстрелял?

– Самая малость осталась.

Сели, зарулили на свою стоянку. Как ни в чем не бывало ведем разговор с Кирьяновым.

– А крыло, гад, он все-таки нам попортил. Смотри, сколько дыр пробил?

– Залатают, – успокаиваю Кирьянова.

– Все равно жалко – совсем новое…

Вдруг слышу возбужденный шепот техников. Спрашиваю:

– Что там у вас? Молчание.

– Вы что, оглохли?

– Товарищ командир, вы бомбы сбросили?

– Сбросил, а что?

– Посмотрите!

Чувствую, как по спине бегут мурашки, на лбу выступи холодный пот. Гляжу на Кирьянова – он бледен. Стоим ошарашенные, слова сказать не можем. Оказывается, электросбрасыватель не сработал и бомбы остались на месте. Выходит, мы целых полчаса сидели на «пороховой бочке».

Я на секунду представил, что могло случиться. Взрыв мог произойти также и при посадке. Известно, что сажать самолет с подвешенными бомбами запрещено.

Наконец ко мне возвращается способность говорить, и я спрашиваю:

– Висят, значит?

– Висят. Полюбуйтесь.

Впоследствии, когда я уже командовал эскадрильей, а затем стал штурманом полка, всегда рассказывал подчиненным об этом случае для «узелка» на память.

Молва о посадке с бомбами облетела весь полк. Узнала о том и Галя. Встретившись со мной вечером, печально покачала головой и укоризненно сказала:

– Как же так, Муса? Ведь мы могли сегодня уже не увидеться больше.

Мне стало стыдно. Как это я забыл продублировать сброс? Не должен я допускать такие оплошности: в полку каждая машина на счету. Да и жизнь свою подвергать такой опасности глупо.

Я мог оправдываться перед командиром эскадрильи, перед техниками, перед самим собой, наконец, но перед Галей я оправдываться не мог. Она каждый день живет в тревоге, и всякий раз, когда заставляю ее лишний раз волноваться, я чувствую перед ней большую вину. Вот как сейчас, например.

– Так уж получилось, – говорю я. – Но обещаю, что больше такого не будет.

Галя вскинула на меня темные, полные слез глаза и торопливо кивнула.

– Только ты, пожалуйста…

Я не дал ей закончить, взял под руку, и мы не спеша пошли вдоль деревни.

У ворот дома, где она временно проживала с подругами, мы остановились. Летом мы посидели бы на лавочке, а сейчас сырой осенний холод пробирает до костей.

– У тебя ноги в сапогах совсем застыли, кашлять будешь. Иди. Завтра встретимся, – говорю я.

А она как-то особенно задумчива. Ей хочется что-то сказать. Я замечаю это и прихожу к ней на помощь.

– Ты что-то скрываешь от меня, Галя?

– Нет, нет… Хотя… Я давно хотела тебе сказать? Она начинает внимательно рассматривать свои рукавички.

– Я давно хотела сказать, Муса.

– Ну, ну, говори.

– Только ты, пожалуйста, не сердись!

– О чем ты хочешь сказать?

– Я давно думаю, может быть, нам лучше расстаться?

– Ты этого желаешь?

– Не во мне дело.

– А в ком?

– В ком, в ком.., как маленький. Неужели ничего не видишь?

– А что я должен видеть?

– Летчики подсмеиваются. Некоторые приставать с вопросами стали.

– Кто?

– Ну, хотя бы инженер полка.

– Что ему надо?

Не пойму; в шутку или всерьез, но упрекает… Инженер полка Григорий Иванович Суглобов, Галин начальник, не раз говорил мне:

– Ох, Гареев, Гареев! Сбиваешь с пути истинного моих подчиненных. Смотри – женю!

– Я бы рад…

– Рад, рад… Знаю я вас, ухарей! Ходит, ходит, а потом, глядишь, и «подарочек». Куда она с ним пойдет, в войну-то?

– Да что вы, Григорий Иванович! Разве можно!

– То-то! Женился бы лучше. Вон Павлов – раз, два и свадьба!

Инженер Суглобов был добрым и порядочным человеком. Конечно, над Галей он подшучивает, как и надо мной.

Галя смотрит на меня вопросительно. И я решился на то, к чему готовился уже не один месяц.

– Завтра пойду к командиру полка.

– Зачем?

– За разрешением на свадьбу.

– Что ты, Муса! Не разрешит! – тихо сказала она.

– Разрешит. Павлов женился? А я что, хуже? Пойдем завтра вместе.

– Что ты, что ты! Иди один, я боюсь… Это уже было согласие. А разрешения командира полка я добьюсь.

На следующее утро мы пошли к полковому. Спрятавшись за самолетами, Галя осталась ждать моего возвращения, а я решительно направился к землянке командира полка. К моему счастью, он в этот момент зачем-то вышел на улицу. Я – к нему.

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

– Слушаю тебя, Гареев.

– Хочу жениться. Дайте разрешение!..

– Жениться?

– Так точно!

– Недавно Павлов женился, теперь тебя потянуло. А воевать кто будет?

– Мы, товарищ майор!

– Какой ты летчик, если обзаведешься женой? Полетишь, а думать о чем или о ком будешь?

– Как лучше выполнить приказ, товарищ майор! Полковой задумался, вздохнул и недовольно сказал:

– Война, а тут хоть ясли открывай. На ком хоть жениться собираешься?

– На укладчице парашютов Галине Мигуновой.

– На той сибирячке?

– Так точно!

– Хорошая девушка, плохого не скажешь, – сказав так, командир полка запрокинул голову вверх и стал рассматривать забившие небо низкие осенние тучи.

– Опять погода мокрая, а воевать надо. Только что из дивизии звонили: нужны штурмовики.

Он долго еще глядел в небо, ругал погоду, ворчал на кого-то, а я стоял и ждал.

Выговорившись, он окинул меня сердитым взглядом:

– Ты все стоишь, Гареев? Чего еще надо?

– Так, товарищ майор. Я за разрешением.

– А я что, запретил? Женись, раз не терпится. Но чтобы летал мне лучше всех в полку!

– Постараюсь, товарищ майор. Спасибо! – радостно выпалил я.

– Передай привет невесте. Жалко мне ее, намается она с тобой.

– Ничего, привыкнет! – крикнул я. В этот момент я простил полковнику и его крикливость, и грубоватость. Я был очень благодарен ему и не скрывал своего ликования. Галя ждала. Увидев меня, она словно засветилась.

– Разрешил?

– Еще бы не разрешил!.. Разрешил, Галинка! Готовься к свадьбе!

Подхватив девушку на руки, я закружил ее на виду у всего аэродрома.

Несмотря на плохую погоду, группа наших штурмовиков, тяжело гудя и разбрызгивая колесами жидкую черную грязь, вырулила на старт.

В этой группе ведущим пары лечу и я бомбить вражеский аэродром.

Самолет за самолетом медленно разбегаются по разбухшему от осенних дождей полю аэродрома и с трудом отрываются от земли. В воздухе, собравшись в группу, мы берем курс на запад и вскоре подходим к линии фронта.

Густая низкая облачность буквально прижимает нас к земле. Линию фронта проскакиваем на бреющем полете без особых трудностей.

Теперь – на аэродром!

Противник, видимо, не ожидал, что в такую погоду авиация поднимется в воздух, и всполошился лишь тогда, когда наши бомбы стали рваться на стоянках самолетов. Заработали зенитки, но огонь их не достигал цели. Вдобавок наш комэск для борьбы с ними выделил два самолета. Продолжаем наносить удары по аэродрому.

На поле стоит несколько «юнкерсов» и «мессершмиттов». Один «юнкере» горит, вспыхивает и «мессершмитт». А куда это под бомбами спешит юркий заправщик?

На крайней стоянке я различаю длинное тело истребителя. Теперь все ясно-хочет взлететь! Ну, нет. Этого мы не допустим!

Пикирую на заправщик. Несколько выстрелов из пушки – и он вспыхивает так ярко, что я невольно закрываю глаза.

Налетаю на пытающегося подняться в воздух «мессершмитта». Вижу, как снаряд точно попадает в цель.

Задание выполнено, можно возвращаться домой…

На стоянке меня уже поджидает Галя. Спрыгнув на землю, беру ее под руку, и мы отправляемся искать инженера полка Суглобова, чтобы доложить о нашей женитьбе и пригласить на свадьбу. Какое веселье без Григория Ивановича! Его уважают в полку и считаются с его мнением»

Суглобов встретил нас приветливо:

– Все боитесь разлучиться? Все вместе?

– Мы поженились, Григорий Иванович. Доложить вам пришли.

– Ну! Решились наконец. А у полкового были? Разрешил?

– Разрешил. Против свадьбы не возражает.

– Это хорошо…

Суглобов согласился взять на себя роль посаженного отца, хозяйка, у которой он жил, – роль посаженной матери. «Даже на фронте все должно быть как следует, – говорил Григорий Иванович. – Свадьба – самый большой праздник в жизни человека». И мы были согласны с ним.

Свадьба прошла весело, шумно, с тысячами всяческих пожеланий.

А на следующий день рано утром полк подняли по тревоге.

Через несколько минут, попрощавшись с Галей, я шел к своему самолету.

Кирьянов встретил меня веселой улыбкой;

– Вот как начался ваш медовый месяц, товарищ командир!

– Да, Сашок, начался. Постараемся, чтобы фашистам он запомнился так же, как и мне.

 

Глава девятая

Крылом к крылу с друзьями

Летне-осенняя кампания 1943 года была завершена советскими войсками блестяще.

За это время Красная Армия окончательно захватила стратегическую инициативу в свои руки и нанесла по врагу тяжелые удары, после которых он уже не мог оправиться. Сталинград и Курск стали символом грядущего поражения фашистской Германии. Успехи советских войск во втором периоде войны создали все предпосылки для окончательного освобождения нашей территории и полного разгрома фашизма.

В это время из-под Мелитополя наш полк перебазировался поближе к Никопольскому плацдарму на аэродром Успеновка. Здесь мы простояли почти пять месяцев, – до начала боев по освобождению Крыма.

Пока наши наземные войска готовились к новому мощному наступлению, мы, авиаторы, трудились без отдыха. Не давали засевшему на плацдарме противнику покоя – бомбили его переправы, штурмовали подходившие резервы, батареи и другие объекты. Командование фронта использовало авиацию и для нанесения штурмовых ударов по войскам противника, лихорадочно готовившегося к обороне в Крыму.

За эти долгие и трудные месяцы войны я со своими боевыми друзьями совершил немало вылетов.

Был у меня друг-москвич Виктор Протчев. Удивительный это был молодой человек: лицо – мальчика, губы пухлые, как у ребенка. Кто не видел его в бою, мог подумать;

«Ну, какой из него летчик?..» Правильно говорят, что внешность обманчива. Летал Виктор хорошо, воевал храбро, но всегда старался быть незаметным. Станут его хвалить, краснеет, словно девушка, захлопает пушистыми ресницами и будто в оправдание заметит:

– Так уж получилось. Если бы не ребята…

Когда Виктор вылетал, я всегда волновался и с нетерпением ждал его возвращения.

…Однажды воздушная разведка донесла, что на аэродроме в районе северо-западнее Каховки сосредоточилась большая группа самолетов противника. Нашему полку командование приказало – нанести удар по аэродрому.

Вылетели тремя группами. Обрушив на аэродром бомбовый удар, отштурмовали, и лишь когда собрались в группы, заметили, что нет двух самолетов; Виктора Протчева и его напарника Григория Надточиева.

Заныло сердце: неужели сбили?

Спросил у Кирьянова. Не видел ли он, что случилось с Протчевым и Надточиевым?

– Не знаю, – ответил. Запросил комэска Анисова:

– «Сокол шесть-тридцать». Я «Сокол – шесть-тридцать один». Нет двоих. Не видел ли, что с ними случилось?

Но и командир эскадрильи ничего не видел.

Я попросил разрешение остаться и поискать товарищей. Анисов ответил так:

– А потом тебя самого искать надо будет? Веди свою группу домой.

Приказ есть приказ, – лечу на свой аэродром. А на душе тяжело: «Эх, Муса, Муса! Куда это годиться – друга подбили, а ты даже не видел, что с ним произошло?..»

Остаток дня я провел на аэродроме в ожидании возвращения друзей.

Наступил вечер. И вдруг к аэродрому во весь опор скачет группа всадников. Откуда они появились и что им нужно здесь? Видим, одеты они в летную форму – вместо ушанок шлемофоны, на ногах унты. Это были Протчев и Надточиев.

Радости не было конца, а когда успокоились, Виктор рассказал, что с ними приключилось.

Когда звенья делали первый заход, самолет Виктора Протчева подбила вражеская зенитка. Он отвернул от аэродрома и пошел на вынужденную посадку, благополучно приземлился в поле в нескольких километрах от него. Это видел его ведомый Григорий Надточиев. И, несмотря на то, что летал еще немного, не оставил в беде товарища: развернулся, посадил свой «Ил» рядом с самолетом командира. Взяв на борт экипаж подбитого штурмовика, пошел на взлет. Вокруг уже бегали гитлеровцы. Их становилось все больше, а самолет медленно, тяжело проваливаясь в грязь, набрав необходимую скорость, взлетел. Не зная маршрута на свой аэродром, Надточиев приземлился на первой же удобной площадке на нашей территории.

За этот подвиг Григорию Надточиеву было присвоено звание Героя Советского Союза. Но награду летчик получить не успел: в боях за Крым, при штурме Сапун-горы, он погиб смертью храбрых.

Взаимная выручка, чувство братской дружбы и взаимопомощи на фронте творили настоящие чудеса. Они были развиты во всех родах войск, особенно – у летчиков. Пилоты часто шли на верную смерть, но друга, товарища спасали. И неслучайно о советских летчиках суровых военных лет написано немало стихов.

Честью мы дорожили, как последним патроном в бою, берегли, как заветное начало, и пронесли ее над землей многих стран Европы.

Это было в конце ноября. Враг перебрасывал на Никопольский плацдарм все новые и новые части, укреплял оборону, наращивал силы. Мы сбрасывали на него бомбы, но он упорно продолжал свое дело. Переправы на Днепре работали и подступиться к ним было почти невозможно, так надежно прикрывались они с земли и воздуха.

Командование несколько раз ставило задачу – уничтожить эти переправы, но наши попытки не имели успеха.

– Бомбардировщиков надо посылать, а не нас. Очень большое расстояние над территорией противника! – рассуждали штурмовики. – Пока перетянешь через плацдарм и доберешься до переправ – сто раз обстреляют зенитки, «мессершмитты» тут как тут, и маневрировать вынуждают нас с подвешенными бомбами!

А разбить наведенные переправы надо было обязательно.

На бомбежку переправ в районе Никополя летчики нашего полка вылетали несколько раз и возвращались на израненных машинах. Несли невозвратимые потери.

Проанализировали мы наши вылеты и пришли к выводу; нужно менять маршруты полетов на цель и тактику штурма вражеских переправ на Днепре.

В самом деле, много наших сил поглощал пролет над плацдармом. Пока пройдешь над ним, много раз столкнешься с врагом, вплоть до воздушных боев. Но не только это. Главное, что фашисты изучили наши маршруты. Завидев нас на переднем крае, они немедленно передают о нашем появлении в районе переправ, и там нас встречают во всеоружии. Нужно выходить к переправам так, чтобы враг не ожидал нас, не замечал вплоть до самого разворота.

Обдумав все как следует, летчики направили меня к командиру полка.

Я изложил ему наше мнение; изменить маршруты, обойти плацдарм с севера, углубиться на территорию противника и подойти к переправам с запада.

– В штабе шел уже разговор об этом, – сказал командир полка. – Но через плацдарм все же надо будет посылать группу самолетов. Враг ожидает удара с востока, а тем временем мы всыпем ему и с запада. Так и сделаем.

Утром мы поднялись в воздух. Линию фронта прошли удачно, летим на запад, углубляемся во вражеский тыл, затем берем курс на Никополь. Через полчаса с небольшим мы уже над переправой.

Днепр! Широко, раздольно течет река. Темная, напористая, неукротимая несет она свои воды на юг.

Почти на всем протяжении Днепр уже наш. Только здесь, под Никополем, гитлеровцы еще крепко держатся за его левый берег. Переправа здесь работает днем и ночью.

Выходим на цель без особых помех. Зенитки открывают огонь лишь тогда, когда наши бомбы уже рвутся на переправе. Да, мы обманули противника, и наш удар неотразим! От прямых попаданий бомб переправа взлетает на воздух, и тогда мы начинаем штурмовать врага из пушек и пулеметов. Здесь скопилось много грузовиков, подвод, людей: прекрасная цель. Машины горят, летят в Днепр. Лошади храпят, рвутся из оглоблей, давят солдат. Несколько минут назад браво вышагивавшие в колоннах, направлявшиеся на Никопольский плацдарм фашистские подразделения не знают, где укрыться, гитлеровцы в панике бегут от берега реки. Довольные летчики строят свои самолеты в группу и берут курс на восток.

Задание выполнено – переправа на Днепре под Никополем уничтожена.

Последний день декабря 1943 года. Как-то мы встретим Новый год?

В районе высоты 87,8 обнаружены артиллерийские батареи, которые часто беспокоят наш передний край. Приказано подавить их. Вылетаем звеном. Видимость плохая, но мы находим цель. Я покачиваю крыльями и устремляюсь вниз. Следом за мной идет звено.

Нацеливаемся на одну батарею и за два захода подавляем ее. На очереди вторая. Затем сбрасываем бомбы. Прямым попаданием уничтожаем и эту цель. Огнем пушек и пулеметов заставляем замолчать третью батарею противника. Задание выполнено.

На обратном пути, пролетая через передний край гитлеровцев, посылаем им «новогодние гостинцы». Нам приятно видеть, как гитлеровские солдаты кидаются в щели, замирают на дне траншей. Многим из них уже не встретить Новый год.

Мы встречали Новый год, слушая Москву. Пели песни. Была елка, на ней висели гирлянды из пулеметных лент, гильзы от пистолетных патронов и гранаты «лимонки». Под елкой стоял Дед-Мороз, сделанный их меховой рукавицы. Вершину елки украшала настоящая звезда, вырезанная из куска дюралюминия.

В боях на Никопольском плацдарме оттачивалось наше мастерство, наше умение бить врага. Многие из нас стали хорошими летчиками, опытными командирами. Мне, например, доверяли теперь водить в бой не только звенья, но и большие группы штурмовиков. Часто летал ведущим шестерки или восьмерки.

Помню свой первый и неудачный вылет ведущим группы.

В пути к району цели самолеты наши растянулись, разбрелись. На цель мы вышли только двое – я и мой ведомый. Пришлось работать за всю группу.

Я понял тогда, как трудно командиру направлять удары, для этого нужно уметь видеть одновременно и небо, и землю. Обстановка меняется в течение каких-то секунд, и ее надо быстро и правильно уяснить, оценить и мгновенно принять решение.

От умения летчика-командира, его опыта, мастерства зависит выполнение поставленной задачи, в известной степени и жизнь подчиненных. А этот опыт и умение организовывать и направлять бой даются не сразу.

Мой первый вылет ведущим группы оказался неудачным. Но он научил меня многому и после я стал хорошо водить группы. Задания командования выполнял непреложно и точно. За время войны моя группа почти не имела потерь в личном составе и технике.

 

Глава десятая

Жаркое небо Крыма

Гитлеровское командование много писало о неприступности Крыма, предсказывая неудачу советскому наступлению. Крым фашисты действительно превратили в настоящую крепость.

К началу операции советских войск по освобождению Крыма наш полк перебросили поближе к Сивашу на аэродром Крестовка. Как всегда перед крупной операцией, мы тщательно изучали передний край противника, его оборонительные сооружения, узлы сопротивления, а будущие цели аккуратно наносили на карты. С каждым днем их становилось все больше и больше.

Перед началом операции полку было приказано нанести удар по аэродрому Веселое. Снимки его у нас имелись. На них четко просматривались стоянки самолетов. Их было много.

Готовились тщательно. Все взвешивали и обдумывали. Спор возник лишь о путях подхода к аэродрому. Работники штаба предлагали обычный маршрут – с севера через линию фронта. Майор Тюленев, который вел полк, с этим направлением не согласился.

– Думать надо, товарищи, думать! – говорил он. – Пойдем обычным маршрутом с севера и нас встретит мощный огонь зенитной артиллерии, истребители. Внезапного налета не получится. Надо ударить с запада, с тыла. Опыт имеем.

Решение ударить по аэродрому с тыла было принято. Поднимаем самолеты. Линию фронта проходим в стороне. На малой высоте подбираемся к Веселому. Приближаемся к аэродрому, видим, стоят самолеты, их не менее сорока. Зенитки молчат. Обнаружив нас, несколько машин успевают взлететь. Сбрасываем бомбы. Возникли очаги пожаров. В воздухе огромное пламя, раздался необычайной силы взрыв. Видимо, бомба угодила в склад с боеприпасами. Прогремел еще один взрыв. Это лейтенант Заворызгин разбомбил склад горючего. Клубы огня и черного дыма закрыли аэродром.

Не повезло в этом бою Степану Якимову. Зенитки сбили его самолет. Возвратились мы без Якимова.

О гибели его скорбели все. Особенно переживал потерю друга Ларион Павлов. Всю ночь провел он у своего самолета, а утром на фюзеляже машины появились слова: «Мщу за Степу».

Увидев эту надпись, заместитель командира полка по политчасти майор Голубев сказал мне:

– Послушайте, Гареев, я знаю, вы товарищи с Павловым. Присмотрите за ним: у ярости ни глаз, ни ума нет… Я с ним уже говорил. Поговорите и вы.

– Понимаю, товарищ майор. Потерять летчика можем… Героя!

Голубев оказался проницательным. Безграничная, бесконтрольная ярость действительно порой толкала Павлова на необдуманные действия. Он переставал беречь себя в бою. Особенно волновало нас его стремление остаться в районе боя после ухода группы и штурмовать гитлеровских солдат в одиночку.

Я понимал, что Ларик все больше и больше зарывается в бою, нередко на бреющем полете из пулеметов расстреливает фашистских солдат. Пикирует иногда на одного-двух гитлеровцев.

– Слушай, Ларик, – сказал я ему, – так летать нельзя.

– Не хуже других летаю, – мрачно ответил он.

– Я не о том.

– О чем?

– О том, что мстить врагу нужно умеючи и напрасно не рисковать. Один умный человек сказал: «У ярости ни глаз, ни ума нет». Я понимаю и уважаю твое благородное стремление, но нужно как-то… иначе…

– Что – иначе? Думаешь, собьют?

– По-глупому может все кончиться, вот что обидно.

– А я смерти не боюсь… За Степана гадам всю душу вытрясу. И ты не уговаривай меня. Пока жив – буду мстить.

Долго по-дружески говорил я с Павловым.

К сожалению, дав мне слово прекратить лихаческие трюки мести, Ларион не остепенился. В одном бою, расстреливая фашистскую пехоту, он был сбит и погиб.

В тот день полк штурмовал передний край противника. Я видел, как носился самолет Павлова над окопами врага, бил из пушек и пулеметов, чуть ли не рубил солдат винтом.

Были, конечно, среди нас и такие товарищи, которые утверждали, что Павлов поступал правильно; он мстил за смерть друга. Рискуя жизнью, он уничтожил не один десяток фашистов.

В смерти Павлова я до сих пор чувствую себя виноватым: не смог убедить, найти к его взбунтовавшейся душе нужный ключ. Это чувство испытывали все его товарищи. И долго, умно беседовал с нами наш замполит Голубев. Он говорил о дисциплине летчика в бою, о воспитании мужества, умении беспрекословно и точно выполнять уставные требования. Действия летчика всегда должны быть благоразумными, говорил он.

8 апреля 1944 года, раньше, чем из-за горизонта выглянуло солнце, на укрепления фашистов обрушился мощный удар артиллерии и авиации. Операция по освобождению Советского Крыма началась!

Для летчиков настали горячие дни. Они совершали по нескольку вылетов в день, а в темное время суток по врагу наносили свои удары ночные бомбардировщики. Между прочим, многие из них водили те самые девушки, которые когда-то стояли рядом с нами. Мы много слышали об их смелости и дерзости, но встретиться с ними не пришлось.

Мы летали днем, а ночью отдыхали. Наши летчицы находились на другом аэродроме и действовали ночью, а отдыхали днем.

Бои были тяжелыми. Непрерывно поддерживая наземные войска, мы видели, как там, на земле, тысячи и тысячи советских солдат и офицеров совершают свой великий ратный подвиг.

Немцы считали укрепления на Сиваше и Перекопе неприступными. Но стремительного, могучего удара наших войск не выдержали и эти укрепления. Фашисты начали отступать в сторону Севастополя.

В Крыму у гитлеровцев было много техники – артиллерии, в том числе зенитной, самолетов. Без истребителей прикрытия появляться в небе было опасно. Чаще всего на выполнение боевых заданий мы вылетали под прикрытием эскадрильи Героя Советского Союза Амет-Хана Султана.

Слава о подвигах этого летчика гремела по всему фронту. О нем рассказывали истории, похожие на легенды. Наши им восхищались, а гитлеровцы боялись. Заслышав в воздухе его позывные, немецкие радиостанции предупреждали своих летчиков: «Внимание, внимание! В небе Амет-Хан Султан! В небе Амет-Хан Султан!»

Мне очень хотелось с ним встретиться. Однажды такая встреча произошла. Помню, я поздоровался с ним на родном языке. Он оживился, обрадовался.

– Татарин?

– Нет, башкир.

– Ну, здравствуй, кунак!..

Мы разговорились…

Родился Амет-Хан Султан в 1920 году в Алупке в семье крымского татарина. Окончил школу ФЗО и работал подручным мастера в железнодорожном депо. Эта работа его не удовлетворяла: смелый паренек мечтал об авиации. Ему повезло – его приняли в военное авиационное училище. Учился он с упоением и окончил училище с отличной аттестацией.

Летал Амет-Хан Султан мастерски, любил высоту, скорость и всегда наносил точные удары. Слава его началась еще в суровом небе Москвы, когда к ней рвались фашистские полчища. Истребитель Амет-Хана Султана патрулировал небо столицы, и когда к Москве пробрался «юнкере», используя свое преимущество в высоте, Амет-Хан с огромной скоростью устремился на врага. После первой же очереди замолчали хвостовые огневые точки «юнкерса». Разворот, новая атака! Но опытный немецкий летчик маневрирует и уходит из-под удара. Еще атака! И опять – мимо. То же самое произошло и в третий раз!

Амет-Хан Султан снова бросается в атаку. «Юнкере» все ближе и ближе, отчетливо видны кресты. Амет-Хан нажимает на гашетку, но выстрелов нет: боеприпасы кончились, и тогда он решается на таран. От удара фашистский бомбардировщик стал разваливаться на куски, но и самолет героя, потеряв управление, стремительно падает. Спасли его самообладание и парашют…

Под Роговом Амет-Хан Султан воевал, имея уже хороший опыт. Однажды он шел во главе шестерки истребителей. Им встретилась большая группа вражеских бомбардировщиков – несколько десятков самолетов. Раздумывать было некогда, и Амет-Хан решился на отчаянную лобовую атаку. Истребители понеслись навстречу бомбардировщикам. Нервы у фашистов не выдержали, и в последние секунды они дрогнули. Воспользовавшись этим, Амет-Хан искусно сбивает ведущего. Четкий строй бомбардировщиков нарушился, и советские истребители сбивали один самолет противника за другим.

К месту схватки подошло еще несколько наших истребителей. Бой стал еще ожесточеннее. Более десяти вражеских самолетов были сбиты.

Амет-Хан Султан был общительным, неунывающим летчиком, но при всей своей популярности оставался скромным, а порой и просто застенчивым. Ненависть его к врагу была безгранична. Особенно отчаянно воевал он в Крыму. Здесь, на оккупированной территории, остались его родители.

Второй раз с Амет-Ханом Султаном мы встретились необычно.

В тот день мы находились на аэродроме в ожидании вылетов. Каждый, как обычно, занимался своим делом. Вдруг над аэродромом появился вражеский самолет.

Зенитчики уже готовы были открыть огонь, но самолет резко пошел вниз и вскоре приземлился. Все кинулись к месту посадки. Глядим, а из кабины вылезает Амет-Хан. Улыбаясь, говорит:

– Получите подарок от наших истребителей.

– Чей самолет? Откуда?

– Ясно откуда. Посадили мы его на своей площадке. Да надоел он нам. Вот к вам перегнал, может, пригодится…

– Так мы же могли тебя сбить!

– Не успели бы.

И в бою, и в жизни мне очень хотелось походить на этого замечательного человека, аса в полном смысле этого слова.

Наши войска продвигались к Севастополю. Город оборонялся крупными силами, которым Гитлер приказал биться до последнего солдата.

Крымская операция и особенно последние бои на полуострове носили очень ожесточенный характер. У немцев ] было много боеприпасов, техники и самолетов. Гитлеровские летчики очень досаждали нам в эти дни. Они дрались с упорством.

Оставив Северный Крым, наш полк перелетел поближе к фронту, на новый аэродром – Сарабуз. Отсюда мы летали бомбить и штурмовать вражеские транспорты в Черном море, уничтожать самолеты противника на аэродромах, подавлять огонь артиллерийских батарей в опорных пунктах, наносить удары по живой силе врага.

В этот период гитлеровские истребители старались применять такую тактику: встретив нас над нашей территорией, часть из них отвлекала советских истребителей, другая набрасывалась на оставшиеся без прикрытия штурмовики. Задачи, которые ставило перед нами командование, мы выполняли, но несли большие потери. Реже и реже становились наши эскадрильи, чаще и чаще наши боевые товарищи не возвращались на свой аэродром.

Особенно тяжелым был вылет 5 мая. В этот день мы на несли удар по аэродрому противника на мысе Херсонес. Группы повели майор Тюленев, капитан Анисов и старший лейтенант Филиппов.

Гитлеровцы встретили нас над морем. Одна группа их самолетов связала наших истребителей, а другая набросилась на нас. Завязался воздушный бой. На этот раз он сложился явно не в нашу пользу.

Вот вспыхнул самолет лейтенанта Токарева, вражеский истребитель подобрался к штурмовику лейтенанта Сусарина и в упор расстрелял его. Раненый «Ил» резко взмывает вверх, переворачивается на спину и начинает беспорядочно падать. Вскоре море поглощает и самолет младшего лейтенанта Юдина. На штурмовик младшего лейтенанта Бережного набросились два истребителя. Экипаж мужественно отбивался и все же был подбит и пошел на вынужденную посадку в сторону материка. Был подбит и самолет ведущего группы – майора Тюленева. На свой аэродром мы возвращались в подавленном настроении. За какие-то полчаса потеряли столько экипажей!

На аэродроме меня поджидал еще один удар – не вернулся мой близкий друг Виктор Протчев. Весь остаток дня я ходил по аэродрому и расспрашивал о нем. Но никто не видел, как его подбили, никто ничего не мог сказать, но и на этот раз с Виктором все обошлось хорошо.

Самолет Протчева был подбит, но он сумел дотянуть до материка. При вынужденной посадке самолет скапотировал. Пехотинцы вытащили Виктора из-под самолета и на санитарной машине доставили раненого на аэродром.

Я был счастлив, – друг нашелся. Бросился к Виктору.

– Ничего, Муса, пустяки. Ну, подбили, подумаешь… Бывает хуже. Скоро опять полечу, – старался успокоить меня Виктор.

Он оказался прав. Мы много летали с ним в годы войны. Дрался он отважно, сделал много успешных боевых вылетов, и ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Дни до предела были заполнены боевой работой. За ужином мы поздравляли героев, добрым словом поминали погибших. Особенно много потерь несла в нашем полку вторая эскадрилья, где было меньше опытных летчиков. В нашей эскадрилье потери были невелики. Ее считали лучшей эскадрильей в полку.

В эти суровые, напряженные дни не обходилось без курьезов. На аэродроме Сарабуз в наш полк прибыли стажеры: летчики-инструкторы из военных авиационных школ и запасных полков. Летали они очень хорошо, а вот с ориентировкой на местности у них долго не ладилось. Это приводило к различным происшествиям, об одном из которых я и расскажу.

Перед полком была поставлена задача – штурмовать все тот же аэродром на мысе Херсонес. Его повел майор Тюленев. Ведомым себе взял он одного из новеньких. Взлетели. Прилетели к аэродрому, где базировались прикрывавшие нас истребители. Тут что-то случилось с мотором самолета Тюленева. Он сообщил об этом по радио, помахал крыльями и пошел в пике под строй, чтобы не мешать остальным. За майором, как привязанный, пошел и стажер.

Выйдя из пике, Тюленев развернулся и взял курс на свой аэродром. Стажер, думая, что находится над аэродромом противника, сбросил бомбы на наши истребители.

Редчайший случай!

На аэродроме, где он сел следом за Тюленевым, его спросили:

– Что бомбил?

– Аэродром на мысе Херсонес, – уверенно доложил практикант.

– Какой Херсонес! Ты же на своих бомбы высыпал!.. От такой «поправки» летчик едва удержался на ногах. А мы потом часто вспоминали этот случай и с тех пор вошла поговорка в пословицу:

– Вот тебе, друг, и Херсонес!

Незадачливому штурмовику повезло: его бомбы не причинили нашим самолетам большого вреда. А ведь могло кончиться плохо.

Штурм Сапун-горы начался рано утром 7 мая. После мощной артиллерийской и авиационной подготовки в атаку пошла пехота.

Сапун-гора 7 мая 1944 года осталась в памяти ревущим вулканом. Такого огня мы еще нигде не видели. Пехоте было очень трудно. Каждый метр, каждый уступ на дороге к вершине стоил многих жизней.

Когда становилось особенно тяжело, вызывали нас. Пока мы штурмовали траншеи и огневые точки немецких войск, наша пехота поднималась и делала несколько шагов вперед. И так – весь день.

К вечеру Сапун-гора была взята. Оставшиеся в живых гитлеровцы, ища спасения, бросились к городу. Но и там их находила смерть.

Падение Сапун-горы и других опорных пунктов обороны врага открывало дорогу к Севастополю, 8 мая наши войска, поддержанные авиацией, прорвали первую линию обороны врага, а 9 мая освободили город Севастополь.

Освобождение Крыма и города Севастополя я встретил старшим лейтенантом и первым вывел свой самолет за Сиваш. В Крыму пришлось работать много и напряженно. Последние «севастопольские» вылеты оказались особенно трудными и напряженными. С таким зенитным огнем наши летчики не встречались со времени своих вылетов на Сталинград. Каждый заход на цель являлся испытанием воли и мужества, каждый раз его нужно было строить по-новому, уметь обмануть противника. Надо было постоянно быть готовым к отражению атак истребителей противника, которые всегда были над целью. Штурмовка при таких условиях была трудной и чрезвычайно сложной, опасной задачей. Я лично провел здесь до трех десятков штурмовок по вражеским целям, более 15 раз летал на штурмовку вражеских аэродромов, в 14 случаях водил группу по уничтожению плавсредств противника в Северной бухте.

Я прежде никогда не видел моря. Сегодня совершаю второй вылет над ним, лечу штурмовать Херсонес – последний крымский оплот остатков разбитой 17-й армии врага.

Мыс Херсонес изрыт окопами и траншеями, забит техникой и людьми. Но аэродром продолжает действовать. Он для нас – большая загадка. Бомбим каждый день, а он живет. Даже во время налета выкидывает такие штуки, от которых нам потом приходится трудно. Бомбим стоянки самолетов, выводим из строя взлетную полосу. Прекрасно видим, что ни один самолет здесь взлететь не может, а они тем не менее неожиданно появляются в воздухе. Откуда взлетают?

К аэродрому подходим со стороны солнца, так нас труднее обнаружить. Сбрасываем бомбы на самолеты, делаем несколько штурмовых заходов и идем домой. По пути обстреливаем траншеи и огневые точки на мысу, помогаем нашим наземным войскам, которые все больше и больше теснят фашистов.

Гитлеровское командование попыталось эвакуировать морем остатки своей армии. Наша авиация не позволила им это сделать. В ночь с 11 на 12 мая советские войска вновь перешли в наступление и к середине дня завершили разгром вражеской группировки.

За этот день было потоплено много крупных транспортов противника, уничтожено много техники и живой силы. В плен было взято 25 тысяч солдат и офицеров врага.

Возникли паника и неразбериха среди фашистских войск. Нередко к занятому советскими войсками мысу подходили вражеские катера, а их самолеты пытались садиться на занятом нами аэродроме.

Забавно было смотреть на фашистских летчиков. Прилетит, выпустит шасси и идет на посадку. А сесть негде. Весь аэродром забит машинами, разбитыми самолетами, которые наши бойцы не торопились убирать. Покрутится, покрутится немецкий летчик над аэродромом, смекнет в чем дело, да поздно, собьют его наши зенитчики. Отлетался фашист.

Погода стояла чудесная. Все вокруг цвело. А далекая любимая Москва салютовала нашей победе.

Крым был освобожден.

Одно дело видеть результаты своих ударов с воздуха, другое – пройти или проехать по земле, на которой еще недавно был враг, с которым ты вел смертельный бой. Тем более, если эта земля с такими названиями, как Сапун-гора, Севастополь, Херсонес. Очень хотелось посмотреть результаты нашей работы.

И вот однажды прибегает ко мне Виктор Протчев;

– Поехали в Севастополь. Голубев экскурсию организовал.

– Это здорово! Но почему только в Севастополь? Я бы не прочь походить и по Херсонесу!

– Проскочим и туда. Когда-то вот так же отправимся мы в экскурсию и по Берлину… И это будет. Обязательно будет!

– Если доживем, Виктор.

– Доживем, Муса, доживем! Мне сейчас, после этих боев, кажется, что я стал бессмертным.

Протчев вспомнил, как его выручил Григорий Надточиев, и тяжело вздохнул:

– А Гриши-то уже нет…

– Да, съела его Сапун-гора.

Мы подошли к автомашине. Здесь уже был весь летный состав полка. Нетерпеливо посматривали мы на шофера: скоро ли тронемся?

Путь от аэродрома до Севастополя. Здесь враг в панике отступал, торопился укрыться в Севастопольском оборонительном районе. А вот и Мекензиевы горы… Трудно приходилось тут нашим пехотинцам и артиллеристам. Нелегко было и нам, поддерживавшим их с воздуха. После ожесточенных боев оккупанты откатились на запад.

– Сапун-гора!.. Гляди, Муса, Сапун-гора! – это говорит Протчев.

Здесь все так, как было после боя: камень и железо; 1 человеческие тела и дерево, воронки от бомб и снарядов, обломки взорванных скал, разбитые орудийные стволы, минометные трубы, обрывки колючей проволоки.

На подступах к Сапун-горе – большое, сплошь покрытое крестами поле. Это немецкое кладбище.

Севастополь в руинах. Ну, что ж, здравствуй, город-герой! Мы пришли отдать честь твоему мужеству, поклониться твоим святым камням. Ты еще не остыл после боя и еще дымишься, но наш народ умеет не только сражаться, но и строить. Пройдут годы и снова ты станешь таким, каким был. Даже, возможно, красивее!

Мы увидели среди камней пожилого бойца. Он сидел на груде красного, как кровь, кирпича и плакал. Оказалось, он сражался в Севастополе еще раньше, в 1941–1942 годах. И вот пришел сюда снова. Пришел освободителем. Разговорились. Попросили рассказать о том, как оборонялись тут наши войска в те героические 250 дней, о которых с восхищением говорил весь мир.

Боец, порывшись в кармане гимнастерки, протянул нам несколько пожелтевших, многократно свернутых и немного потертых листков.

Это были фронтовые листовки. В одной из них рассказывалось о поединке пяти черноморцев с танками врага. Другая была посвящена героическому подвигу матроса, ценой собственной жизни спасшего от гибели наши корабли.

В одном из сборников документов и материалов о Великой Отечественной войне напечатан этот документ.

В грозные дни первого штурма, когда немцы рвались к Севастополю, севернее деревни Дуванкой они захватили господствующую высоту 103,4. Если немцы прорвутся, то они пойдут к Севастополю. Батальон морской пехоты, в котором служил Фильченко, получил задание отбить высоту и закрепиться на ней. Четыре дня шли ожесточенные бои. Отчаянными контратаками моряки овладели высотой. Тогда гитлеровцы бросили в бой танки. На высоту обрушился пулеметный огонь, множество снарядов и авиабомб.

Любой ценой надо было остановить танки, отсечь от них пехоту.

– Кто пойдет на это дерзкое и отважное дело? – спросил комиссар батальона. Вызвались все, но честь выпала политруку Фильченко, красноармейцам Цибулько, Паршину, Красносельскому, Одинцову.

В первой волне шли семь немецких танков. Подпустив их на дистанцию броска гранаты, Фильченко дал сигнал к бою. Неравный поединок пятерых отважных бойцов против семи стальных чудовищ длился около двух часов; три танка герои подожгли бутылками с горючей смесью, остальные ушли назад.

Через несколько часов снова показались фашистские танки. Их было уже пятнадцать, и опять Цибулько из своего противотанкового ружья бьет по смотровым щелям и останавливает бронированную машину.

Патроны кончились, он ползет навстречу надвигающемуся танку, бросает две гранаты. Второй танк выходит из строя. Под третий танк летят последние гранаты – гусеница перебита. В это время пуля смертельно ранит героя. Красносельский ждет, а когда танки подходят ближе, бросает подряд несколько бутылок с горючей смесью и поджигает две машины. Вражеский пулеметчик дает длинную очередь. Смертью храбреца погибает смелый… На Фильченко, Паршина и Одинцова идут сразу пять танков.

Они уже в 50 метрах. Тогда политрук, чтобы наверняка подорвать танк, подвязывает к поясу гранаты, вскакивает и устремляется им навстречу, бросается под гусеницы. Раздается взрыв, и бронированная машина подбита.

Следуя примеру политрука, Паршин и Одинцов поступают также. Взрываются и эти два танка.

Оставшиеся восемь вражеских машин стремительно отступают. Поединок пяти черноморцев с 22 танками выигран. Ценой своей жизни они уничтожили из них 10, закрыв своими телами дорогу на Севастополь. Погибли политрук Николай Дмитриевич Фильченко и его боевые друзья, совершив подвиг.

Так сражались первые защитники Севастополя на земле. В небе Севастополя совершил героический подвиг летчик-штурмовик 307-го штурмового авиационного полка П.Ф. Надеждин. Он наносил удары по узлам сопротивления врага. В одном из вылетов вражеская зенитная артиллерия подожгла его самолет. Машина загорелась. Ни летчик, ни стрелок не воспользовались парашютами. Они решили драться до последнего дыхания. На горящем «Ил-2» Надеждин стал искать подходящий объект. Сверху хорошо был виден склад горючего. Если его поджечь, самолеты врага не поднимутся в воздух. Цель стоит того, чтобы отдать за нее жизнь.

Горящая машина, нацеленная на склад, вошла в пике. Взрыв. Красные языки пламени и черные клубы дыма поднялись высоко в небо…

…Побывали мы на мысе Херсонес и воочию увидели результаты своей работы. Не раз наши летчики наблюдали эту картину с воздуха, но на земле все было куда более впечатляющим.

Более страшную картину представлял собой аэродром, который бомбили и штурмовали мы чуть ли не каждый день. Он имел две взлетные полосы. Пока мы бомбили одну из них, противник взлетал с другой… Разгадать бы нам эту «загадку» раньше!.»

Из этой поездки мы вынесли еще большую уверенность в своих силах. Домой возвращались готовые к новым боевым делам.

 

Глава одиннадцатая

«Тяжело в ученье, легко в бою»

Меня вызвал командир полка. Я быстро собрался и вместе с посыльным отправился в штаб. «Полковой просто так не вызывает. Значит, нужен. Наверное, опять какое-нибудь задание», – подумал я.

Усадив меня и окинув изучающим взглядом, командир спросил:

– Ну, как, Гареев, не надоело тебе еще ходить в заместителях? Не пора ли взяться за эскадрилью? Такого вопроса я, признаться, не ожидал.

– У нас есть командир эскадрильи, – ответил я, несколько растерявшись. – Анисов – замечательный летчик и командир. Я хотел бы всю войну быть его заместителем… Командир полка понимающе улыбнулся и твердо сказал:

– А вот командование на это согласиться не может. Опыта и знаний у тебя достаточно. Пора командовать эскадрильей. Решено назначить тебя командиром второй эскадрильи.

– Второй? Но ведь в ней не осталось почти ни одного полного экипажа! Кем же там командовать?

– Ты прав. В боях за Крым мы почти полностью потеряли эту эскадрилью. От нее остался один экипаж. Придется поработать и сколотить новую эскадрилью из молодого пополнения. У тебя это получится, с людьми работать умеешь. Требователен, сдержан, имеешь авторитет… Ну, а командование поможет.

К такому разговору я не был готов и попросил дать мне подумать.

– Хорошо, – согласился командир полка, – один день на размышления. Прошу учесть, что приказ уже подписан.

Домой вернулся расстроенный, уходить от Анисова мне не хотелось. Я учился у него при каждом вылете. Вместе мы готовили экипажи, передавали им свой опыт. Не случайно даже в таких трудных боях, какие преподнес нам Крым, наша эскадрилья не потеряла почти ни одного самолета. А летчики второй погибли почти все. Я углубился в свои мысли, и это заметила Галя. Она всегда каким-то образом угадывала мои мысли, мое настроение и приходила мне на помощь.

– Что с тобой, Муса? На тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

Мне не хочется заставлять ее волноваться, и я долго отнекиваюсь. Но Галю не проведешь. Приходится все же сознаться:

– Не хотелось мне расставаться с Анисовым, Галя.

– А в чем дело?

– Назначен командиром во вторую эскадрилью.

– Ну и что?

– Дадут новичков, а из них когда еще настоящих летчиков сделаешь.

Галя начинает убеждать меня в том, что положение в полку сложное и сформировать вторую эскадрилью будет нелегко, но это необходимо, потому нужен бывалый опытный летчик, имеющий за плечами не один боевой вылет. По ее словам выходит, что этот человек не кто иной, как я. В конце концов советует мне поговорить с Анисовым. Что скажет он?

После разговора с Галей мне становится легче. Иду к Анисову. О моем новом назначении он уже знает.

– Будь на месте полкового, я сделал бы то же самое, – говорит он мне.

– Значит, советуешь? – спрашиваю я.

– Не то слово. Надо! Понимаешь, надо! Будет трудно – это верно. Но у тебя хорошая школа. За плечами – Сталинград, «Миус-фронт», Донбасс, Никополь, Крым. Справишься!

– Одному не под силу. Хоть бы один экипаж дали из нашей эскадрильи.

– А кого бы ты хотел взять?

– Виктора Протчева! – не задумываясь, ответил я. – Мы с ним друзья. Лучшего заместителя мне не надо.

– Ну что ж. Я не против. Бери! Думаю, командир полка не станет возражать.

Полковой согласился, удовлетворил мою просьбу. Я стал командиром второй эскадрильи, моим заместителем – Виктор Протчев.

Я заметил, что жена в последние дни стала немного грустной.

Я плохо разбирался в житейских вопросах. И не подумал, что из-за того, что у нас будет ребенок, придется расстаться. А почему нам расставаться?

– Какой-то ты наивный, Муса! Нынче мы здесь, завтра там… Ребенку условия нужны.

– Как же быть? – задумался я, побежденный ее доводами. – Может, в Симферополе тебя устроить?

– Зачем в Симферополе? Поеду домой, к маме.

– Далековато, – попытался возразить я.

– Не на век же расстанемся. Кончится война, заберешь нас к себе.

– Мне будет трудно без тебя, Галя. Я уже привык к тому, что ты всегда ждешь меня.

– А ты думаешь обо мне в бою?

– В бою? Нет. В бою я думаю только о способах выполнения боевого задания…

Галя тяжело вздохнула. Чтобы отвлечь ее от невеселых мыслей, я завел разговор о том, как мы назовем будущего сына.

То, что у нас родится сын, мы почему-то были уверены.

– Назовем его Валерием, как Чкалова! Пусть он будет таким же сильным и смелым.

Через несколько дней она уехала к матери на родину.

Знакомлюсь с пополнением. Внимательно присматриваюсь к прибывшим в мою эскадрилью летчикам, веду с ними беседы.

Они мне кажутся совсем молодыми. Несмотря на то, что мы почти одногодки, я чувствую себя намного старше их. Наверное, это потому, что ребята только окончили летные училища, ничего еще не видели, а за моей спиной уже 132 боевых вылета. Выходит, я действительно старше их. Старше на те самые 132 боевых вылета, которые от стен Сталинграда привели меня в эти солнечные южные степи. Сколько лет составят эти вылеты в моей жизни, покажет будущее, но они действительно сделали меня старше моих двадцати двух лет. Это я чувствую, находясь рядом с прибывшими в эскадрилью моими одногодками.

Вместе со мной проверяет их подготовку мой заместитель Виктор Протчев. Проанализировав свои наблюдения, мы разрабатываем план занятий и приступаем к повседневной учебе.

– Ребятам повезло, – улыбается Протчев, – прибыли к нам в тихое время. А что было бы с ними, попади они на фронт месяцем раньше?

Успеют навоеваться. Нужна только более интенсивная практика на занятиях. И, хотя специального времени на учебу нам не отведено, используем каждый день пребывания на аэродроме.

Летный состав других эскадрилий отдыхает, а мы летаем. Не жалею ни сил, ни времени, чтобы добиться от каждого из новичков отличной техники пилотирования, отрабатываю с ними боевые развороты, глубокие и мелкие виражи, противозенитные маневры, заходы на цель, пикирование.,, Только после этого ставлю задачу добиться отличной слетанности пар и звеньев. Известно, за несколько дней не «делаешь того, на что обычно затрачиваются месяцы, но иного выхода нет. Трудно нам с Протчевым, трудно летчикам, но и они довольны; дело заметно подвигается вперед. Из молодых особенно выделяются Кузин, Кошелюк, Заровняев, Мясников. Я беру негласное шефство над Кузиным, Протчев-над Кошелюком. Они должны стать нашими ведомыми.

В один из таких напряженных дней меня вызвали в штаб полка. Захожу к полковому, а там уже целая группа наших летчиков. Все – бывалые, не первый год на фронте. Ну, думаю, опять новое задание! И, наверное, посерьезнее последнего, – не случайно же собраны лучшие штурмовики полка!

«Боевое задание» оказалось неожиданным:

– Мы получили путевки в санаторий для летчиков, – объявил заместитель командира полка по политчасти. – С пользой для здоровья своего и дела несколько дней отдохнете, пока стоим в Крыму.

Летчики встретили эту новость веселыми возгласами. Мне же было не до веселья. Заметив мое настроение, полковой спросил:

– Что, Гареев, Евпатория тебя не устраивает?

– Не устраивает, товарищ майор.

– Почему?

– Не до отдыха сейчас. Дел в эскадрилье много.

– Знаю. Но тебе отдохнуть необходимо. Оставь эскадрилью на Протчева, пусть занимается с летчиками, а сам поезжай.

– Одному Протчеву трудно, товарищ майор.

– Пусть привыкает.

Виктор тоже посоветовал мне ехать…

Все будто во сне. И хотя Евпатория изрядно покалечена войной, здесь на тихом солнечном берегу ярче думается о мире, о доме, о родных.

Просторные светлые комнаты, чистые постели, вкусная еда, цветы на столах, мирный шелест моря – настраивают на отдых и радушные мысли. Кажется, так и лежал бы весь день на теплом песке, смотрел в мирное синее небо и мечтал. Но вот подходит вечер – и душу наполняет тревога: как там в полку, в эскадрилье? Скорее бы кончался отдых!

Чтобы немного отвлечься, выхожу к морю. У Севастополя я видел его суровым, кипящем от гнева и огня, а здесь оно ласковое и доброе.

И вдруг вижу – рядом на берегу раздевается незнакомый летчик. У него совершенно седые волосы и страшное, изуродованное огнем лицо, красное, с глубокими шрамами и бороздами, спустившимися на шею и плечи…

Заметив мой взгляд, он отворачивается и идет в море. Я представляю, как, несмотря на страшную боль от ожогов, продолжал он вести бой и выпрыгнул с парашютом.

Кто он? Где воевал? Как его зовут?

Подойти к нему у меня не хватает смелости. Я остаюсь на берегу. И опять вспомнился день, когда мы хоронили наших боевых друзей – Ларика Павлова и Степу Якимова.

Их нашли после освобождения Сиваша и Веселого. Самолет Павлова наполовину вошел в землю. Удар был настолько сильным, что даже золотая звездочка Героя на груди Ларика оказалась помятой… Сердце сжимается от горя.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Ко мне шел человек из штаба нашего полка.

– Что случилось?

– Снимаемся.

– Куда? Когда?

– Не знаю. Я невольно улыбнулся.

– Вот и хорошо, – говорю я. – В такое время курорт устроили…

– Сколько отдыхали?

– Два дня…

– Немного, товарищ капитан.

Через несколько часов мы уже были в полку. Оказывается, командующий нашей 8-й воздушной армией генерал Т.Т. Хрюкин назначен командующим 1-й воздушной армией, действующей на 3-м Белорусском фронте. В первую воздушную вливается и наша дивизия. Летчики настроены по-боевому. Постараемся, говорят они, чтобы и впредь 1-я гвардейская штурмовая авиационная Сталинградская Краснознаменная ордена Суворова дивизия была впереди!

В Сарабузе мы не задержались. Вскоре наша дивизия, возглавляемая полковником С.Д. Прутковым, оставила Крым и перебазировалась на новый фронт.

Летели через Запорожье, Харьков, Орел. Я поставил перед эскадрильей задачу – воспользоваться перелетом и хорошенько отработать технику пилотирования и групповую слетанность. За дни перелета боевая подготовка нашего подразделения сделала еще один шаг вперед.

Обосновавшись на новом аэродроме, мы продолжали упорно учиться. Особое внимание обращалось на отработку техники пилотирования у молодых летчиков в одиночных и в групповых полетах. От техники пилотирования в бою зависит самое главное – выполнение боевого задания и успешное отражение атак вражеских истребителей. Мы старались, чтобы навыки, необходимые боевому летчику, у наших ребят были доведены до автоматизма.

Наиболее опытные летчики нашего полка – Тюленев, Степанищев, Анисов и другие – избегали шаблона в тактике полетов и ведения воздушных боев. Этому навыку учились у них многие, в том числе и я. Это важное качество мы терпеливо прививали летчикам нашей эскадрильи, внушая им, что к каждому вылету необходимо подходить творчески, в зависимости от обстановки, и что шаблон в бою – самый опасный враг летчика. Во время больших операций над аэродромами и передним краем летало много самолетов. Иногда в вылете участвовало по нескольку десятков машин. Отстал, нарушил строй, неосмотрительно сделал маневр – столкнешься с товарищем или подставишь под удар свою машину.

Воздушный бой скоротечен, как правило, изобилует массой неожиданных, острых ситуаций и побеждает тот, кто умеет быстро ориентироваться в воздушной и наземной обстановке, не теряет хладнокровия и мгновенно принимает правильное решение. Ясно, что эти качества не приходят сами собой. Их нужно воспитывать. Воспитывать в процессе каждого вылета, боя. Умению хорошо воевать. Всему этому и учили мы с Протчевым наших питомцев, руководствуясь известным суворовским правилом: «Тяжело в ученье, легко в бою!» А бои не заставили себя долго ждать. Мы продолжали учиться в боевых условиях.

 

Глава двенадцатая

Белорусская операция

Многострадальная белорусская земля еще томилась под пятой фашистских оккупантов, ждала своих освободителей. Наши войска уже вошли на ее территорию, на рубеже восточнее Полоцка, Витебска, Орши, Могилева, Бобруйска, Ковеля. В первой половине 1944 года войска Красной Армии разгромили крупные группировки немецко-фашистских войск под Ленинградом, на Правобережной Украине, в Крыму. На очереди была Белоруссия.

Скоро, теперь уже совсем скоро! Это чувствовалось по всему. Вот уже несколько раз выезжали мы на наш передний край и проводили рекогносцировки. Встречаясь с командованием наземных войск, отрабатывали взаимодействие, внимательно изучали передний край обороны противника, наносили на карты будущие цели.

Многое еще не было ясно, но нетрудно догадаться, что наступательная операция готовится. Маршруты наших будущих боевых вылетов ведут за Борисов, Минск, Вильнюс! От удовольствия потираем руки. Только бы скорее начиналось. Как теперь известно, с нашей стороны в Белорусской операции участвовали войска 1-го Прибалтийского и трех Белорусских фронтов. Им противостоял сильный противник, насчитывавший более 60 дивизий и опиравшийся на глубоко эшелонированную оборону. Она состояла из нескольких полос. Общая глубина их доходила до 270 километров.

Операция готовилась очень тщательно. К этому времени тыл в достаточном количестве снабдил наши войска всем необходимым.

Сигнала к началу наступления ожидали 1 миллион 200 тысяч воинов, свыше 24 тысяч орудий и минометов, более 4 тысяч танков и самоходок, около 6 тысяч самолетов.

Наши предположения еще более укрепились, когда мы побывали на переднем крае и увидели, почувствовали настроение бойцов, которые всегда каким-то образом угадь^ вают близкое наступление. Помню, как худенький светловолосый танкист уверенно приглашал нас в гости.

– Через несколько дней я буду дома. Заходите в гости, мама такую бульбу поджарит – пальчики оближешь.

– А где твой дом, танкист?

– В Минске!..

Усталые и довольные возвращались мы на свой аэродром. А через несколько дней, 23 июня 1944 года, от Полоцка до Мозыря началась одна из крупнейших стратегических наступательных операций Советских Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне.

Утро 23 июня выдалось сырое, туманное. Мы еще ночью, за несколько часов до начала операции, были ознакомлены со своими задачами и с нетерпением ожидали команды на вылет. Но густой туман закрыл аэродром. Летчики прислушиваются к далекому гулу начавшейся операции.

Часто звонят из штаба дивизии:

– Почему сидите, чего дожидаетесь? Другие авиаполки давно воюют.

– Туман над аэродромом! – кричит в аппарат начальник штаба полка Григорий Василия.

– Какой туман? Почему его нет на нашем аэродроме?

– Почему у вас нет, не знаю. А у нас все залепил – ничего не видно…

Когда поднялось солнце, туман поредел, и мы – группа за группой – вылетели на задание. На противника обрушились бомбы и снаряды.

Первые дни операции, как всегда, были очень напряженными для штурмовиков. Мы делали по нескольку вылетов в день, подолгу «висели» над передним краем врага, огнем пушек и пулеметов поддерживая наступательный порыв пехоты.

В эти дни я впервые увидел свою эскадрилью в бою. Летчики-новички летали не хуже других. Помня уроки сталинградских боев, когда нам приходилось бросать в труднейшие воздушные бои целые группы молодых необстрелянных летчиков, я вводил их в бой постепенно, по одному, учитывая, что это их первые бои, и старался строить свои маневры так, чтобы они были им под силу. Очень скоро они полностью освоились с боевой обстановкой, и уже к концу Белорусской операции нашу эскадрилью назвали одной из лучших в полку.

Когда оборона противника была прорвана, перед штурмовиками нашей дивизии встали новые задачи: уничтожать отступавшие части и подходившие резервы, поддерживать действия наших танков, громить тылы врага.

Километрах в семидесяти западнее линии фронта на Одной из станций скопилось много фашистских эшелонов, готовых к отправке на Минск. Ночью там работали наши бомбардировщики, но гитлеровцы уже восстановили движение. Командир полка приказал мне ни одного эшелона Не пропустить на запад.

Заместитель начальника штаба полка капитан Иван Шевчук спрашивает;

– Как пойдете? Вдоль дороги?

– Лучше стороной, а на станцию выйдем с запада. Только так, – докладываю я свое мнение.

– Не опоздаете?

– Если какой-нибудь эшелон вышел со станции, мы встретим его в пути.

– Тоже верно. Выполняйте!

На станцию летим всей эскадрильей. Чтобы обмануть бдительность вражеских зенитчиков, обходим ее стороной и, пролетев километров восемьдесят, делаем крутой разворот. Теперь идем вдоль железной дороги с запада на восток: ни одного эшелона не видно. Значит, они еще на станции.

А вот и станция! На ней стоят много составов. Паровозы нацелены на Минск. Машинисты сигналят, готовые в любую минуту покинуть станцию.

Приближение к станции наших самолетов вначале не вызвало у противника тревоги. Видимо, нас приняли за своих.

– Бить прежде всего по паровозам! – приказываю своим штурмовикам. И вот уже станцию сотрясают мощные разрывы бомб и снарядов. Несколько паровозов пытаются маневрировать, но вскоре они исчезают за белым паром, останавливаются. Израсходовав почти весь боезапас, возвращаемся домой. Навстречу нам идут новые группы наших самолетов. Их задача – добить врага. Мы тоже еще прилетим сюда…

Когда-то я мечтал стать железнодорожником. Поступив в школу военных летчиков, я навсегда распростился с заманчивой мечтой детства. Война еще дальше увела меня от моих прежних увлечений, но кто бы мог подумать, что именно она сделает меня Почетным железнодорожником!

Много лет спустя после окончания войны, я узнал такую историю.

Железнодорожники станции Толочин были благодарны за то, что мы не причинили почти никакого вреда станционным строениям и эшелонам, загруженным награбленным народным добром, которое оккупанты приготовились вывезти в Германию. Их было несколько десятков. Народное добро осталось белорусскому народу, освобожденному из-под ига гитлеризма Красной Армией. А в знак благодарности Управление железной дороги присвоило нескольким летчикам, отличившимся в этих боях, звание Почетного железнодорожника. Среди них оказался и я.

С этой станцией у меня связано еще одно воспоминание.

Однажды, обходя Толочин вдоль шоссейной дороги, идущей на Минск, мы обратили внимание на длинную колонну «женщин» в белых платках.

– Смотри, Сашок, наших женщин в плен гонят! – сказал я своему стрелку, – Бежали бы лучше в леса, ведь наши уже на подходе!

– Что-то платки у них у всех одинаковые, товарищ капитан. Или гитлеровцы расщедрились, чтобы солнце не пекло головы рабынь?

«Одинаковые, верно… Странно», – думаю я и вспоминаю Крым: мы летали топить вражеские транспорты, набитые гитлеровцами. Однажды на верхней палубе большого парохода, идущего в сторону Румынии, мы увидели советских людей. Это были старики, женщины, дети. Фашисты взяли их с собой в качестве «прикрытия». Они знали, – бомбить своих людей у советских летчиков не поднимется рука.

«Коварный враг способен на все. Вдруг это колонна фашистов? Надо проверить», – решаю я, подаю товарищам сигнал, снижаюсь над дорогой и иду над ней на малой скорости. Колонна огромная и вся – в одинаковых белых платках. Даже конвоиров не видно…

– Сашок, ты понимаешь что-нибудь? – спрашиваю стрелка.

Кирьянов долго не отвечает. И вдруг кричит:

– Товарищ капитан, так это же немцы! Немцы!

Я снижаюсь еще ниже и убеждаюсь – фашисты. Прибавив газу, возвращаюсь в голову колонны. Эскадрилья следует за мной.

Объяснив экипажам обстановку, я разворачиваюсь и открываю по колонне ураганный огонь из всех пушек и пулеметов. Мои летчики тоже не жалеют снарядов и патронов. И вскоре от огромной колонны на дороге остаются только сотни трупов в белых платках.

Возвращаясь на аэродром, обнаруживаем еще несколько колонн, но у нас уже кончились боеприпасы. Придется вернуться еще раз. Теперь уже, может быть, всем полком…

Сломив сопротивление врага на его оборонительных рубежах, наши войска быстрыми темпами продвигались вперед. Разгром фашистов на оршанском и могилевском направлениях, ликвидация крупных группировок гитлеровских войск в районе Витебска и Бобруйска сделали свое дело. Немецко-фашистское командование спешно отводило уцелевшие части к Минску.

Чтобы не отставать от наших войск, мы перелетали с аэродрома на аэродром. Все это происходило так стремительно, что батальоны аэродромного обслуживания не поспевали за нами.

Иногда это приводило к тому, что мы оказывались в очень тяжелом положении.

Помню, мы только что перебрались на новый аэродром, сделали по одному вылету. Вечером мы свалились прямо у самолетов. Ночью слышим – выстрелы. Группа гитлеровцев напала на аэродром.

В районе восточное Минска наши войска окружили 100-тысячную группировку врага. Ликвидировать ее помогали белорусские партизаны, действовавшие в лесах. По блокированному противнику наносила удары наша бомбардировочная и штурмовая авиация.

Почувствовав, что кольцо окружения сжимается, брошенные на произвол судьбы гитлеровские войска разбились на небольшие группы. Днем они скрывались в лесах, а ночью делали яростные попытки вырваться из окружения. Чаще всего это им не удавалось, но тут какая-то группа все-таки пробилась и вышла на наш аэродром, который не имел серьезной охраны.

Михаил Степанищев приказал использовать пулемет со своего самолета и открыть огонь по врагу. Вслед за ним то же самое сделали многие наши стрелки. Атаки врага были отбиты.

Не известно, какие цели преследовали гитлеровцы, но дрались они упорно.

Бой длился до рассвета. Утром фашисты ушли в лес.

Там их добили партизаны. В спешке наступления имели место и такие происшествия.

Однажды мы с командиром полка вылетели, чтобы осмотреть поле для нового аэродрома. Полковой указал стоянки для эскадрилий, оставил мне посадочные знаки, флажки, ракетницу и улетел. Я остался принимать самолеты.

Вскоре в воздухе показалась первая эскадрилья, за ней – вторая и третья. Все шло хорошо. Приземлялся последний самолет.

Вел его молодой, неопытный летчик. Шел осторожно. Вот-вот выпустит закрылки и сядет. Но вместо закрылок, убирает шасси – перепутал рычажки.

Даю сигнал красной ракетой: садиться нельзя. Но летчик не обращает на него внимания и плюхается на аэродром.

Поднимая клубы пыли, самолет по инерции ползет по земле. Винт ревет, рвет землю, гнется, трещит и корежится обшивка. И вдруг начинают стрелять пушки!

Я догадываюсь в чем дело. При посадке на «живот» у самолета ободралась обшивка, оголив проходящий под ней трос спуска пушек. Он натянулся: скорострельные пушки заговорили. Снаряды ложатся рядом со мной. Ну, думаю, расстреляет, ни за что погибну.

В это время самолет потянуло в сторону. Он прополз еще метров тридцать и остановился.

Нам повезло: ни один наш человек, ни один самолет во время этой необычной посадки не пострадали. А ведь могло кончиться плохо. И все – из-за самой простой невнимательности, небрежности летчика.

Войска нашего фронта стремительно продвигались вперед. Наш аэродром уже находился под Минском.

Меня вызывают на командный пункт полка: наши танки подошли к восточной окраине Минска. Здесь их остановили фашисты. Нужно помочь им прорваться к центру города.

Шестерка «илов» взмывает в воздух. Берем курс на столицу Белоруссии Минск.

Над районом цели появились вовремя. Ищем линию фронта, свои танки. Но где они? Куда девались? И противника не видно…

– «Сокол шесть-восемнадцать», я что-то не вижу наших, – передаю своему заместителю Протчеву. – Как ты, видишь?

– «Сокол шесть-семнадцать»! Не вижу. Может, замаскировались хорошо! – отвечает Протчев.

– А противника видишь?

– Затаился, гад!

– Что будем делать?

– Как что? Работать!

– Где работать?

– По восточной окраине Минска. Сказано в задании. В задании это действительно есть, но там указано и то, что мы своими ударами с воздуха должны помочь нашим танкам прорваться в город. А где эти танки? Кому помогать, что бомбить?

Делаем еще круг – и опять целей не видим. Снова спрашиваю Протчева:

– Ну как?

– Тихо.

– Ты уверен, что под нами противник?

– А как же!

– Ну, а если свои? Точно надо знать!

Летим к центру города и видим другую картину: улицы и площади забиты народом. Стоят наши танки!

– Ну, как, «Сокол шесть-восемнадцать», поработаем? – в шутку говорю я Протчеву.

– Да тут уже наши, «Сокол шесть-семнадцать»! – радостно кричит он. Минск взят! Слышишь, освобожден Минск!

– И слышу, и вижу… Поздравляю!

Сделав круг над освобожденным городом, берем курс на запад. Противника нужно все-таки найти. Не нести же бомбы обратно!

Отступавшие колонны врага мы настигли километрах в двадцати – тридцати западнее города. Убедившись, что это действительно противник, зашли на цель…

Домой возвращались радостные. Когда сели на аэродром, к нам подбежал капитан Шевчук.

– Ну как, отбомбились?

– Поработали на славу!

– Что бомбили?

– Фашистов!

Вижу, как заместитель начальника штаба полка медленно бледнеет и растерянно кричит:

– Так ведь в Минске наши… В полк сообщили после того, как вы уже вылетели на задание…

Докладываем о результатах вылета. Капитан Шевчук довольно улыбается и ставит нам новую задачу…

Мне посчастливилось одному из первых советских штурмовиков побывать в небе Германии. Это было осенью 1944 года, сразу же после выхода войск нашего фронта на границу с Восточной Пруссией.

Разведка сообщила, что по железной дороге на Инстердбург движутся вражеские эшелоны с войсками и техникой. Командир полка поставил перед нашей эскадрильей задачу – нанести бомбовый и штурмовой удары по одному из них. Летчики встретили это задание с воодушевлением! Мы первыми в полку летели на территорию врага.

На задание пошли шестеркой.

Когда пересекли линию фронта, я сказал своему стрелку:

– Ну, Кирьянов, можешь поглядеть теперь на землю откуда пришла к нам война…

Не успели мы закончить разговор, увидели эшелон. Груженный танками и орудиями, он торопился к линии фронта.

Над эшелоном я слегка покачиваю крыльями и отдаю ручку вперед. Самолет стремительно летит вниз, на длинную темную ленту состава. Ведомые «Илы» идут за мной.

Эшелон разбит. Можно возвращаться. На обратном пути целей много; станции, хутора, фольварки, дороги, забитые вражескими войсками. И пока в наших пушках и пулемета» имеются патроны и снаряды, стараемся, чтобы они нашли себе достойную цель.

На аэродроме нас горячо поздравляли, подробно обо всем расспрашивали.

После доклада о выполненном задании мы долго стояли у командного пункта, курили и возбужденно разговаривали с однополчанами.

Бой всегда полон неожиданностей, а воздушный – тем более. И нужно обладать незаурядным мужеством и волей, чтобы в самые критические моменты оставаться самим собой, не поддаваться страху и растерянности.

…Границу Восточной Пруссии гитлеровцы прикрыли мощными группировками танков. Геббельсовская пропаганда хвастливо называла их броневым щитом Пруссии, о который разобьются любые попытки русских. Что осталось от этого «щита» через несколько месяцев, читатели хорошо знают.. Когда наши войска перешли к обороне, авиация продолжала активно наносить удары по врагу. Однажды командование приказало установить район расположения прибывших новых танковых частей врага.

Командир полка возложил эту задачу на нашу эскадрилью. Изучив карты Восточной Пруссии и переднего края гитлеровских войск, мы вылетели на поиск.

Восьмерка наших «Илов» принялась за дело. Мы заглядывали в каждый овраг, в каждую балку, в каждый лесок, но танков нигде не заметили. Я уже решил, что нужно менять район поиска, как вдруг мой стрелок Александр Кирьянов передает:

– Вижу следы танков, товарищ командир! Вон на той полянке справа!

Снижаюсь и иду, чуть не задевая за верхушки деревьев. Местность тут очень выгодная для сосредоточения танков;

частые перелески, овраги. Следы на каждой поляне, а танков нет. Но они должны быть. Видимо, хорошо замаскированы. Внимательно присматриваюсь к каждому лесочку и отмечаю на карте предполагаемое место скопления вражеских танков. Начинаю кружить над ним до тех пор, пока что-либо не прояснится; или мы их обнаружим или они сами как-то выдадут себя.

«Утюжим» местность: один круг, второй, третий… Идем на последний заход. Если ничего не обнаружим, повернем домой. Но вдруг лесок ожил: по нашим самолетам ударил организованный огонь «эрликонов». Этого, признаться, мы не ожидали.

Все небо расчертили стремительные огненные трассы. Мы оказались в центре огня. Теперь у нас один выход – сквозь огонь прорываться вперед, на запад. Растеряешься, отстанешь от группы-пеняй на себя; собьют! Но выдержат ли молодые пилоты такой огонь? Подобного они еще не встречали. Единственный летчик из старого состава эскадрильи – Бармин.

И тут Кирьянов кричит мне:

– Товарищ командир! Бармин разворачивается!

Гляжу: самолета Аркадия Бармина, который шел от меня слева, нет. Не выдержал, позабыл обо всем на свете, рванулся назад. Следом за ним, повторяя действия своего командира, идет и его ведомый. Неужели не понимают, что, стараясь уйти от гибели, сами же идут ей навстречу! Разворот под таким огнем для зенитчиков лишь на руку…

Наша шестерка выходит, наконец, из зоны огня. Теперь у нас есть возможность оглядеться, оценить обстановку и принять боевое решение.

Через минуту мы над целью, лесок содрогается от разрывов бомб…

По пути к аэродрому к нам пристраивается Бармин. Он один. Самолета лейтенанта Михайлова – ведомого Бармина – нет. Он пришел к нам в эскадрилью уже после освобождения Крыма. Это был молодой и скромный летчик.

Доложив о выполнении задания, мы идем к своим землянкам. Бармин пытается шутить, обращается то к одному, то к другому, но никто не хочет с ним разговаривать. После того, что случилось, мы испытываем к нему неприязнь.

Вскоре Бармин ушел от нас. Его перевели в другую часть…

Октябрь 1944 года. На участке фронта под Гумбинненом. Для наших наземных войск создалась очень сложная обстановка. Дело в том, что еще в период наступательных боев нашей пехоте удалось глубоко вклиниться в оборону противника. И вот теперь немецко-фашистское командование решило «срезать» этот выступ и выровнять фронт.

Бои на гумбинненском выступе были тяжелые.

Для штурмовиков снова начались горячие дни. Прикрывая оборонявшиеся части, мы бомбили и штурмовали вражеские батареи, колонны подходивших танков, живую силу. Особенно важно было сорвать удар танков. Ради этого летчики делали по нескольку вылетов в день. В один из них мне пришлось проститься со своим самолетом…

Все началось, как обычно: обнаружив скопление танков, приготовились к атаке. Вдруг перед самой кромкой плоскости моего самолета разорвался крупнокалиберный зенитный снаряд. Обшивка плоскости лопнула и лохмотьями задралась вверх и вниз.

Я много раз попадал под сильный огонь зениток, но такого повреждения мой самолет еще не знал.

Оценив сложность своего положения, я попытался вывести машину из пикирования и похолодел от ужаса: она не слушалась руля. Может, управление вышло из строя?

Перед глазами мелькают знакомые картины и лица: отца, матери, Гали… Что будет с сыном Валерием? У меня уже есть сын! Узнал об этом я несколько дней назад из Галиного письма. Кто заменит ему погибшего отца?..

А земля приближается с каждой секундой. Я снова рывком беру ручку управления на себя: и вдруг нос самолета послушно поднимается кверху и уже почти у земли самолет выходит из пикирования.

В первые минуты я растерялся от счастья.

– Товарищ командир, дотянем до своих? Или к пехоте на выступ сядем? – слышу голос Кирьянова.

Смотрю – мои боевые товарищи рядом со мной. На них можно положиться.

Осторожно разворачиваю тяжелую, почти не управляемую машину и беру курс на выступ. Перетягиваю линию фронта. Теперь не страшно и сесть – кругом свои. Мотор работает нормально, но самолет чудом держится в воздухе, лечу дальше, лелею надежду, что удастся дотянуть и до аэродрома.

Внизу узким коридором тянется наш фронтовой выступ. Он весь в дыму. Вражеская артиллерия простреливает его насквозь. Но отсечь и взять в «клещи» наши обороняющиеся войска гитлеровцам не удалось. Мощный танковый удар, который они готовили, так и не состоялся.

Добираюсь до аэродрома благополучно. Теперь задача сесть. Полной гарантии, что мой разбитый самолет не развалится при посадке, нет, и я решаю садиться последним.

Связываюсь по радио с командным пунктом, докладываю о своем решении. Там не соглашаются. Слышу взволнованный голос командира полка:

– Немедленно садись, Гареев! Немедленно!.. Иначе свалишься!..

«А если загорожу посадочную полосу другим? Что будут делать они? Тем более, уже темнеет». Мне разрешают действовать «по обстановке». Один за другим самолеты идут на посадку, а я все кружу и кружу над аэродромом. Когда в воздухе остается только моя машина, иду на посадку. Израненный самолет выдержал и это испытание. Однако участь его была решена. Подошедшие техники говорят:

– Не самолет, а груда металлолома… Спишут!

– А я на нем столько летал…

– Отлетал он свое, товарищ капитан. Да и починить его невозможно. Легче новый построить.

Дрожащей рукой снимаю с головы шлемофон. То же самое делает и Кирьянов. С минуту молчим. Потом разом поворачиваемся и направляемся на командный пункт для доклада.

Лето 1944 года мне памятно по-особенному; в это время я стал членом Коммунистической партии.

Помню, как еще до Крымской операции меня, молодого Летчика-комсомольца, товарищи рекомендовали кандидатом в члены партии. Для меня это была высокая честь, и я Старался оправдать ее в боях за освобождение советской земли.

И вот позади освобожденный Крым, переброска на другой фронт. Перед началом боев за освобождение Белоруссии мы систематически вылетали бомбить и штурмовать различные объекты противника.

Тот день был по-летнему теплый и солнечный. Я только что вернулся с полета, доложил командиру о выполнении боевого задания и, получив новое, направился к самолету, чтобы по сигналу с командного пункта полка подняться в воздух. Возле самолета хлопотали техники и вооруженцы. Пока машину готовили к вылету, я решил отдохнуть. Прилег здесь же, в тени, под широким крылом самолета. Как обычно, вспоминаю детали последнего боевого вылета, анализирую свою работу. И вдруг слышу голоса;

– Старший лейтенант Гареев здесь?

– Здесь, товарищ майор. Вон на травке. Ждет, когда закончим…

Поднимаюсь и вижу – ко мне подходят заместитель командира полка по политчасти майор Голубев, секретарь партийной организации полка старший лейтенант Шилин, члены партбюро.

Я, видимо, немного растерялся, потому что Голубев по-дружески похлопал меня по плечу и ободряюще заметил;

– Ничего, ничего, все будет хорошо, – сказал он и обратился к членам партбюро;

– Вот тут, на травке, возле самолета, и проведем наше бюро. В кабинетах, товарищи, после войны насидимся… Когда все уселись, Голубев объявил повестку дня:

– В партийное бюро полка поступило заявление от командира второй эскадрильи старшего лейтенанта Гареева с просьбой принять его кандидатом в члены партии. Какие будут мнения? Прошу высказаться.

– Мусу Гареева все мы знаем давно. Два года на фронте. Воюет отлично, – высказал свое мнение один из присутствующих. Второй член партбюро сказал:

– На счету у Гареева уже не один десяток боевых вылетов. Хороший летчик и командир, возрождение второй эскадрильи – его большая заслуга.

– Он не только хороший летчик и боевой командир, но и умелый воспитатель. В эскадрилье и полку его уважают. На любое задание летчики идут с ним спокойно, знают, что с таким командиром и задание выполнишь, и на аэродром вернешься.

– Мнение одно: достоин быть коммунистом,-подытожил высказывания членов партбюро Голубев.

Слушая короткие выступления членов партбюро, я очень волновался. Всех их я хорошо знал. Меня они тоже знали неплохо; два года вместе работали. А на фронте человек проявляет себя очень быстро. Здесь каждый на виду. Мы вместе летаем громить врага, вместе готовим личный состав к выполнению заданий, ведем среди летчиков политико-воспитательную работу, вместе отдыхаем. Как, напри – > мер, может не знать меня тот же Шилин или Голубев? Заместитель командира по политической части у нас боевой и уважаемый человек. Прежде чем вынести какое-либо мнение о том или ином человеке, он обязательно наблюдает за его поведением в бою. Не раз Голубев летал и со мной. Причем делал он это весьма оригинально…

В начале января 1944 года я повел группу штурмовиков на борьбу с танками противника. В районе высоты 81,4 наша разведка обратила внимание на скопление танков врага. Что замышляют гитлеровцы? Что готовят? Надо сорвать их коварные замыслы!

И вот мы летим. Внизу – белесые зимние поля с едва заметными нитями дорог и балок. Фронт зарылся в землю, лишь кое-где из оврага идет дымок – ясно, здесь блиндаж.

Но тишина и безлюдность этих мест обманчивы. Мы хорошо знаем, какое большое количество войск и техники перебросили на плацдарм фашисты. В нужный момент они выползут из своих нор, готовые обрушиться на наши войска. Но и мы не бездействуем, готовимся к решающим боям.

Немцы обречены, это очевидно, но голыми руками их не возьмешь. Они будут упорно сопротивляться. А вот сейчас, по всему видно, задумали нанести удар по нашему переднему краю танками. Надо упредить удар.

Высота 81,4. Таких высот на этих равнинах много – обыкновенный пологий холмик, поросший бурьяном и ковылем. Но что там, за высотой? Танки? Они выкрашены в белый маскировочный цвет, и с большой высоты их видно плохо. Снижаемся как можно ниже, считаем:

– Один, два, четыре, семь, одиннадцать, семнадцать, двадцать!

Двадцать танков – сила немалая. Они могут натворить немало бед. Тем более, если удар будет нанесен неожиданно. Мы идем в пике, наши бомбы рвутся над высотой.

Разворачиваюсь, чтобы лететь домой, оглядываю перепаханное бомбами и снарядами поле. На нем – семь ярких костров. Это горят танки. Семь из двадцати уже не сдвинутся с места. Их попросту уже больше нет. А с остальными расправятся другие наши штурмовики или мы сами в следующий вылет. Никуда не уйдут и они.

Вдруг слышу в наушниках тревожный голос:

– Нас атакуют! Нас атакуют!

«Какой странный голос у Кирьянова», – успеваю заметить я и тут же забываю об этом; сейчас дорога каждая секунда.

Быстро перестроившись в круг, встречаем вражеские истребители дружным огнем. Они пытаются разорвать наш круг, пробить в нем брешь, но это не просто: каждый из нас надежно прикрывает хвост идущего впереди самолета, а сверху их отгоняют стрелки.

Долго мы кружились над передним краем. Наконец, один из «худых» прекратил атаки и стал выходить из боя. Машина, наверное, была повреждена, потому что самолет отваливался все дальше и дальше в сторону. Видя это, прекратили атаки и остальные вражеские истребители. Мы пошли на свой аэродром.

Поставив машину на стоянку, я спрыгиваю на землю и ничего не могу понять: от землянок к нашему самолету| бежит Саша Кирьянов.

«Как он оказался на земле раньше меня? – думаю я. – Или я летал без него? Но я хорошо помню, как он предупреждал меня: „Нас атакуют, нас атакуют…“ У него еще был такой странный голос и мне подумалось, что он простудился в холодной землянке. Что произошло? Ничего не понимаю.

Оборачиваюсь к кабине стрелка и удивляюсь еще больше: там кто-то сидит. Приглядываюсь лучше и удивленно моргаю глазами: майор Голубев, заместитель командира полка по политической части! Как он попал туда?

Майора Голубева наши летчики любили. Всегда веселый, неунывающий, он притягивал к себе людей открытой душой и мужественным сердцем. Было у него одно качество, так необходимое политработникам, – умение говорить с людьми, расположить их к себе, пробудить в них желание действовать. Разговор вел майор просто, без нажима, без высоких слов, а за душу брал. Незаметно как-то начнет беседу о том, о сем. Незаметно доберется до главного, и раскроет! человек майору свою душу, как отцу родному. А тот всегда найдет возможность и ободрить, и помочь. Таким он был человеком – умным и общительным наш заместитель командира полка по политической части. Уважали летчики его и за храбрость. Сам он не был летчиком, самолет водить не умел, но порой летал за стрелка и выполнял эту роль не хуже других. Придешь к самолету, а стрелок уже в кабине.

Спросишь:

– Все в порядке?

Ответит односложно:

– Порядок, – и замолчит.

Чувствуешь: что-то не то. Пытаешься заговорить со стрелком:

– Сашок, ты чего сегодня словно воды в рот набрал? Опять молчит.

Тут уж догадываешься – это майор Голубев на место стрелка сел.

– Товарищ майор, вы?

– Я. Чего тебе, Муса?

– Командир полка запретил брать вас в полеты.

– А сегодня разрешил в виде исключения. Так и летал иной раз Голубев с летчиками полка, изучал их на боевых делах.

Под руководством Голубева и Шилина в подразделениях полка велась большая партийно-политическая и воспитательная работа. В любом деле впереди всегда шли коммунисты и комсомольцы. Они показывали образцы мужества И стойкости в боях, в трудную минуту личным примером увлекали за собой товарищей, вдохновляли их своими героическими подвигами. В дни затишья или отдыха они оказывали неоценимую помощь командованию полка и командирам эскадрилий в организации боевой учебы, в дальнейшем совершенствовании летного мастерства, проводили Политинформации, беседы, митинги. Особенно напряженно коммунисты работали во время подготовки к большим наступательным операциям. Политработники вместе с рядовыми коммунистами разъясняли летному и техническому составу суть боевых приказов, военное и политическое значение побед Красной Армии над фашистскими ордами, добивались того, чтобы каждый экипаж хорошо понимал свои задачи, был подготовлен к любым испытаниям. А когда начинались бои, место коммунистов, как всегда, было на переднем крае…

– Вопросы к Гарееву есть? – заканчивая заседание партбюро, спросил Голубев.

– Нет.

– Прошу голосовать.

Голубев крепко обнимает меня и говорит;

– Видишь – единогласно.

– Ваше доверие оправдаю, – говорю я членам партбюро полка.

В это время над командным пунктом в небо взлетела ракета. Сигнал нашей группе. Товарищи торопливо пожали мне руку, и я быстро занял свое место в самолете. По привычке оглянулся назад: стрелок на месте, можно лететь…

В этот раз наш экипаж действовал особенно упорно. Мне казалось, что будто сил у меня теперь больше.

Я стал коммунистом и почувствовал еще большую ответственность не только за порученные мне обязанности, но и за дела однополчан. Это чувство удивительно многогранно и объемно: готовлюсь к партийным собраниям, уделяю много времени политическому самообразованию – небольшие перерывы между боевыми полетами использую для чтения литературы, рекомендованной к политическим занятиям, по поручению партбюро провожу политинформации. Внимательно прислушиваюсь к советам Голубева, со своими думами и размышлениями иду прежде всего к нему. Секретарь парторганизации полка Шилин и замполит командира полка Голубев стали мне еще ближе. Они всячески помогают мне как молодому коммунисту. В общем, я стал жить более активной политической жизнью.

Обстановка на фронте в первых числах июля 1944 года была такова: Белорусская операция в основном закончилась – освобожден Минск, началось изгнание врага со всей Белорусской ССР, шло успешное наступление наших войск по освобождению от оккупантов Литвы, Латвии, а затем и Польши. Наша авиация активно поддерживала боевые действия наземных войск, содействуя их успеху. Впереди лежала Восточная Пруссия – оплот немецкого реваншизма и милитаризма. Это уже Германия. Еще несколько ударов – и мы на ее территории.

Политработники и партийная организация нашего авиаполка проводили разъяснительную, работу среди личного состава. Помню, как говорил нам майор Голубев: освободив от врага свою территорию, советские солдаты несут свободу порабощенным гитлеровцами народам Европы. Борьба будет упорная, враг еще силен, мобилизует все свои силы, чтобы приостановить наступление наших войск. Но ему это не удастся сделать.

Говоря о роли авиации в наступлении войск, Голубев подчеркивал; штурмовики всегда идут на цель и уничтожают ее, а цели теперь в собственном доме врага.

Внимательно слушали Голубева авиаторы. Он умел, исходя из общей обстановки, нацеливать весь личный состав авиаполка на успешное решение конкретных задач. Он был хорошо подготовленным политработником и прекрасным душевным человеком.

 

Глава тринадцатая

Впереди – Германия

Сорок четвертый год подходил к концу. Наш фронт усиленно готовился к новому большому наступлению, а мы с Протчевым, пользуясь временной передышкой, опять принялись тренировать летчиков своей эскадрильи. За несколько месяцев боев в Белоруссии и Литве они хорошо слетались, и командование полка ставило нас в пример другим эскадрильям. Однако летчик никогда не должен останавливаться на достигнутом. Он должен постоянно совершенствовать свое мастерство.

Зная, что в Восточной Пруссии гитлеровцы встретят нас мощным огнем, а большое число превосходных аэродромов позволяет им успешно маневрировать своими воздушными силами, мы упорно готовились к трудным боям. И несмотря на безраздельное господство в воздухе нашей авиации мы трезво оценивали обстановку.

С большим нетерпением ожидали мы день наступления. Готовились стрелки, танкисты, артиллеристы, саперы, моряки, авиаторы… Все жили одним желанием – скорее ступить на землю противника, добить его в его же собственном логове, приблизить долгожданный час победы.

Сидеть без дела не приходилось. Когда не удавалось летать, мы проводили занятия в «классах»: по картам изучали противника, отрабатывали тактику воздушного боя занимались политической подготовкой.

Группой стрелков эскадрильи руководил Саша Кирьянов. Он давно уже стал одним из самых активных моих помощников, передавал свой опыт молодым, учил их искусству боя, приучал к порядку и дисциплине. Пулемет Кирьянова всегда был в образцовом состоянии. Этого он добивался и от других.

Словно бесчисленные белые бабочки, в воздухе порхали большие хлопья липкого снега, но мысленно я был далеко-далеко отсюда, на родном Урале, в родной Таш Чишме.

Из задумчивости меня вывел голос посыльного из штаба полка:

– Товарищ капитан, пленного немецкого летчика привезли! Полковой вызывает вас…

Немец был молодой, блондин, с перевязанной рукой и большим синяком под левым глазом. Он охотно отвечал на наши вопросы, подобострастно улыбался и без конца повторял;

– Война плохо… Гитлер капут…

– Плохо, говоришь? А когда стояли под Москвой, хорошо было?

Пленный бросил на советского летчика испуганный взгляд и залепетал:

– Москва хорошо. Я Москва не деталь. Я отшень молодой летшик…

И снова боязливая, жалкая улыбка.

Это был уже не тот летчик, с какими мы дрались под Сталинградом и в Донбассе. Не та, не та уже фашистская авиация, не тот уже гитлеровский солдат! И дело тут совсем не в том, что «война плохо», а «Москва хорошо». Это прямой результат стойкости и мужества советского народа, то побед. Авиация врага потеряла десятки тысяч самолетов и своих летчиков. Чтобы восполнить потери, нужно было время, и в бой бросались молодые, слабо подготовленные летчики. Навсегда ушло время «непобедимых» арийских «асов», навсегда!

Вопросы задавал командир полка. Отвечая на них, пленный подробно рассказывал о приемах и тактике, применяемых летчиками гитлеровского рейха.

Когда зашел вопрос о Кенигсберге, фашист не без гордости ответил, что это – «сплошной бетон», «сплошной крепость», но тут же безразлично, махнув рукой, заметил;

– Все равно это нас не спасет… Гитлер капут… Капут…

В Литве в наш полк назначили нового командира. Подполковник Д.Н. Бочко отличался сдержанностью, тактом, умело Проявлял инициативу и смелость в бою. Если прежде полк водил на задание заместитель Командира полка Тюленев, то теперь это делал сам командир.

О решающей роли командира на войне много говорить не надо, это известно каждому военному человеку. За хорошим командиром бойцы идут в огонь и в воду, учатся у него, подражают ему, делятся с ним самыми сокровенными думами.

Я считаю себя счастливым: мне пришлось сражаться под командованием, многих талантливых командиров. У них я учился мужеству, стойкости, умению вести сложные бои, уважать своих подчиненных, верить в их силы и способности.

Никогда не забыть мне командующего армией дважды Героя Советского Союза генерала Т.Т. Хрюкина. Это был прекрасный командир и замечательный летчик. Несмотря на огромную занятость, он находил время летать, часто появлялся на аэродроме нашей дивизии и сразу шел к летчикам, чтобы узнать, как они живут, о чем думают, в чем нуждаются? Летчики тянулись к нему, как к отцу родному, души в нем не чаяли. Он платил им такой же большой любовью.

В начале крупных наступательных операций Хрюкин отправлялся на станцию наведения и часто в гуле и грохоте боя мы, летчики 1-й воздушной армии, слышали его уверенный твердый голос:

– Я Тимофей Тимофеевич. Слушайте меня, орлы. Требуется нанести удар по батарее врага… ориентир…

Многих летчиков он узнавал по летному «почерку». Стоило появиться и мне над передним краем, как он весело подбадривал:

– Так его, Муса, так! Еще один заход! А теперь – по рощице, по рощице справа. Вот, теперь совсем молодец.

Услышать свое имя в такую минуту, да еще из уст командующего армией!.. Я готов был совершить самое трудное…

Превосходным летчиком был и наш командир дивизии полковник, ныне генерал-лейтенант авиации, С.Д. Прутков. Он умел душевно говорить с подчиненными, летал на задания, водил большие группы самолетов и авторитет его был высок и непререкаем.

Я старался подражать Хрюкину и Пруткову во всем: учился у них – любить самолет, заботливо, внимательно относиться к подчиненным, быть терпеливым и настойчивым…

 

Глава четырнадцатая

Падение цитадели

Серый февральский день. Мы вернулись на аэродром и готовимся снова вылететь на боевое задание. Пока вооруженцы снаряжают пушки и пулеметы, подвешивают бомбы, летчики тревожно поглядывают на хмурое небо…

Но вот дана команда, и наша группа самолетов в воздухе. Впереди вижу самолеты. Наверное, наши бомбардировщики нанесли удары по вражеским транспортам в заливе Фриш-Гаф и теперь возвращаются домой. Вон их сколько!

На всякий случай набираем высоту. Недавно казавшиеся точками, увеличиваются летящие навстречу нам самолеты, и вскоре я отчетливо вижу большую группу машин почему-то с выпущенными шасси. Протчев вызывает меня.

– Это же «лапотники» летят! – кричит он.

«Лапотниками» наши пилоты называли немецкие бомбардировщики Ю-87 с неубирающимися в полете шасси. По этому признаку мы узнавали их издалека.

Бомбардировщиков прикрывали «мессершмитты», нас – «яки». «Мессеры» схватились с ними, а мы вступаем в бой с бомбардировщиками врага. Нас всего шестеро, у него 40–50 машин. Отдаю команду «атаковать» и устремляюсь вперед. Смелой лобовой атакой сбиваем ведущего и нарушаем четкий строй вражеских бомбардировщиков. Первые самолеты гитлеровцев вынуждены пикировать и сбрасывать бомбы в расположение собственных войск. Следовавшие за ними, решив, что они уже над целью, принялись бомбить свои же наземные части. Нам хорошо видно, как внизу бушуют бомбовые разрывы.

Домой возвратились без потерь, на аэродром сели в сумерках. На нашем счету две артиллерийские батареи и два сбитых бомбардировщика. Неплохой результат для шести «илов» и четырех «яков»!

23 февраля Указом Президиума Верховного Совета СССР многим нашим летчикам, в том числе и мне, было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. К этому времени я уже был назначен штурманом полка, Виктор Протчев и Иван Воробьев – командирами эскадрилий, Михаил Степанищев – заместителем командира полка, Борис Заворызгин – начальником воздушно-стрелковой службы полка. Нас тепло поздравили с наградой товарищи, командование полка и дивизии.

Много дискуссий было о понятии подвига. Я часто сам был свидетелем героических поступков товарищей. Многие из них погибли, некоторые продолжали сражаться рядом со мной. Никогда не забыть мне бесстрашного капитана Безуглова, отчаянного Гришу Надточиева, Лариона Павлова. Их скромными могилами отмечен путь нашего полка. Трудный и доблестный путь к победе. Все они, несомненно, были героями.

Сотни советских летчиков совершили такие же бесстрашные подвиги, как капитан Гастелло, направивший свой горящий самолет в гущу скопившихся танков врага.

Размышляю и о себе; а в чем состоит мой подвиг? Вероятно, в том, что совершил более двухсот боевых вылетов, уничтожил много живой силы и техники врага: танков, бронетранспортеров, артиллерийских батарей, самолетов противника – в воздухе и на аэродромах. Случалось бывать в трудных переплетах, но ни разу не был серьезно ранен, и группы, которые водил на задания, почти не имели потерь.

Так в чем же, в конечном счете, заключается мой подвиг? Может быть, в тяжелой, суровой, каждодневной работе фронтового летчика-штурмовика? Пожалуй, и в этом. Но подвиг не рожден одним часом или днем, а складывался из многих и многих тяжелых периодов борьбы с врагом:

Сталинград, «Миус-фронт», Донбасс, Никопольский плацдарм, Крым, Белоруссия, Литва, Восточная Пруссия… Путь, который мы прошли, огромен и неимоверно труден. И все, кто его преодолел, совершили ратный подвиг!

Правильно, на мой взгляд, раскрыла суть подвига бывшая боевая летчица Герой Советского Союза Раиса Ермолаевна Аронова. В книге о своих подругах – летчицах первого в мире женского авиационного полка – она пишет:

«…Бывает так, что у человека в какой-то момент его жизни под влиянием сложившихся обстоятельств вдруг поднимается непреодолимо великое чувство долга; это чувство ведет его иногда на верную гибель ради высокой, благородной цели. Так было, например, у Гастелло, Матросова. А иногда про человека говорят: вся жизнь его была подвигом. Это, пожалуй, самый трудный подвиг. Но чаще всего подвиг складывается из многих поступков человека в течение какого-то периода его жизни. Каждый поступок сам по себе может быть и не столь уж велик, но вкупе с другими, ему подобными, позволяет говорить о подвиге… Не всегда подвиг венчается Золотой Звездой Героя. Думается, однако, что светлая память в сердцах людей – награда не меньшая».

Откровенно говоря, внимание, которым окружили нас в этот день товарищи, нас смущало. Мы чувствовали себя стеснительно. Очень хотелось побыть одному, чтобы глубже осознать случившееся, собраться с мыслями. И еще больше хотелось в бой, чтобы новыми делами достойно ответить Отчизне на высокую награду.

Вскоре мы получили новое задание и поднялись в воздух. Я повел группу штурмовиков на Цинтен. Это был мой первый боевой вылет после присвоения мне звания Героя Советского Союза.

Советская авиация безраздельно господствует в воздухе, и мы часто ходим на задания без истребителей.

Враг окружен в городе-крепости Кенигсберге, прижат к морю на Земландском полуострове и в Хайльсбергском укрепленном районе. Целей много и на суше, и на море.

Считаю долгом сказать о больших и скромных друзьях летчиков – о техниках самолетов. С ними у нас была большая дружба. Сколько раз возвращались летчики на совершенно разбитых машинах, а утром самолеты уже снова готовы к бою. В течение ночи неутомимые труженики умудрялись возвращать их в строй. Спали ли они вообще? Пилоты восхищались их героическим трудом, всегда благодарно пожимали им руки.

Мы улетали, а они оставались ждать нас. Потом опять брались за ремонт: чинили, латали подбитые машины и снова провожали на задание… Все долгие годы войны они неустанно исполняли свой такой же по сути боевой долг, как и те, кто водил самолеты и защищал их в воздухе.

Вот они собрались проводить нас на «охоту» – в свободный поиск. Кто-то из них говорит стрелку Кирьянову:

– Бейте так, чтобы душа из них вон. Помните, что говорили фашисты в сорок первом году!

– Погода, вишь, какая. По земле ползти придется… – отвечает, будто оправдывается в чем-то, Кирьянов.

– Кроши все подряд!

– А вдруг – мирное население?..

– Мирное, говоришь? А они с нашим мирным населением считались? Сколько городов, деревень сожгли, сколько ни в чем не повинных людей уничтожили!..

Я понимаю, что творится в душе этого человека. Фашисты расстреляли его родителей за связь с партизанами, сестренку увезли на каторгу в Германию, жену с малыми детьми убили; вместо дома – огромная воронка от авиационной бомбы, уже поросшая лопухами и лебедой… Можно ли простить такое, и надо ли прощать?

Мне вспоминается наш первый вылет на Германию. То же самое говорил тогда и Кирьянов. Интересно, как ответит он сейчас на настойчивый совет техника?

Я терпеливо жду, но Александр молчит. Наконец, закуривает и тихо произносит:

– Так это же, Вася, фашисты. А мы советские люди… Сколько глубочайшего смысла скрыто в этих привычных нам словах! Вон он какой, наш советский человек! Германский народ в огромном неоплатном долгу перед ним, а он проявляет высочайшее чувство гуманизма, беспокоится о мирном населении, готовый беспощадно уничтожать только тех, кто пришел с мечом на его землю.

Сегодня курс на Кенигсберг. В нашей маленькой группе всего четыре экипажа: мой, моего ведомого Кузина, Протчева и Кошелюка. Мы теперь часто летаем в таком составе.

Густая низкая облачность «прижимает» нас к земле. Мы идем вдоль линии фронта, пересекаем ее и начинаем «свободную охоту». Внизу что-то движется по дороге: автомашины! После первого захода они вспыхивают и начинают взрываться, – должно быть, везли боеприпасы.

Летим дальше. Сбрасываем бомбы на занятые войсками фольварки, поджигаем автомашину…

Вдруг облачность неожиданно кончилась. Не знали мы, что над территорией врага такая хорошая погода! Не сидели бы мы с утра на своем аэродроме.

– Товарищ командир, справа большая группа вражеских истребителей, – докладывает мне Кирьянов. Вижу их и я, считаю: пятнадцать, двадцать? Почему они тут, кого прикрывают?

Просто удирать от истребителей бессмысленно – догонят, собьют. Надо организовать оборону и постепенно оттягиваться на свою территорию.

Приказываю освободиться от оставшихся бомб и разбиться на пары.

– Будем делать «ножницы»! – дополняю приказание.

«Ножницы» – популярный среди советских летчиков тактический прием. Он родился в ходе войны и нашел широкое применение в воздушных боях. Вот и сейчас, встретившись с превосходящими силами противника, мы пробуем использовать его.

Фашистские истребители окружают нас со всех сторон, но натыкаются на наш огонь и отступают. Так длится несколько минут. Мы успешно отбиваемся от двадцати вражеских истребителей и поспешно отходим к линии фронта, там их отсекут наши зенитки.

Вдруг от группы «мессершмиттов» отделяется один самолет и устремляется на меня; хочет сбить ведущего и затем расправиться с остальными советскими штурмовиками. Но нет, не бывать этому! Не бывать!

Моя машина идет в лоб «мессеру». Начался поединок штурмовика с истребителем. Советского человека с гитлеровским убийцей! На бешеной скорости сближаются самолеты. Стрекочут пулеметы, бьют пушки: «кто кого, кто кого?»

Каждая секунда приближает нас к тому невидимому рубежу, на котором решится исход нашего поединка.

Я прекрасно представляю, что произойдет, если ни он, ни я не отвернем. Выдержат ли у фашиста нервы? Так ли он смел на самом деле или только рисуется перед товарищами? Если так, то это будет стоить ему жизни…

Остаются считанные секунды. На последних метрах у моего противника нервы не выдерживают, он проскакивает подо мной. Вижу: вражеские истребители отстали.

Вдруг слышу:

– Куда девался нападавший на нас самолет врага?

– Сбили, товарищ командир, сбили! – Это торжествующий голос Кирьянова. – На земле взорвался!..

Через несколько часов наша четверка снова поднимается в воздух. Летим туда же. Командиру полка тоже показалось странным большое скопление «мессершмиттов» над леском. Надо пробиться к нему и разведать, что или кого они прикрывают. Возможно, в лесу находится важный объект.

Перелетаем передний край и оказываемся над знакомым леском. Нас снова атакует большая группа истребителей, но мы успеваем засечь позиции дальнобойной артиллерии.

После разгрома группировки противника, прижатого к заливу Фриш-Гаф юго-западнее Кенигсберга, Восточно-Прусская операция вступила в свой завершающий этап. 6 апреля войска нашего фронта начали операцию, целью которой было овладеть крепостью и городом Кенигсбергом. Враг имел в городе крупный гарнизон, насчитывавший около 130 тысяч человек. По нашим наступавшим подразделениям вели огонь орудийные и минометные батареи, штурмовые и крепостные пушки, превращенные в долговременные огневые точки танки, пулеметы.

Штурм города-крепости был тяжелым. Длился он несколько дней. И все это время мы летали словно в тумане. Но это был не туман. Это был дым огромного сражения. Казалось, здесь горели даже камни.

В эти дни мы много летали; совместно с артиллерией разрушали фортификационные сооружения, подавляли артиллерийские батареи и опорные пункты гитлеровцев.

8 это же время наша бомбардировочная и штурмовая авиация наносила удары по аэродромам противника, его « транспортам и кораблям в море и портах, по скоплению войск в лесах западнее города. Штурмовики работали и непосредственно над полем боя.

9 апреля остатки кенигсбергского гарнизона капитулировали. 90 тысяч пленными и 40 тысяч убитыми потерял в этом сражении противник. А еще через несколько дней была ликвидирована и земландская группировка гитлеровцев.

Операция, длившаяся четыре месяца, закончилась блестящей победой наших войск. Это была последняя крупная операция, в которой мне посчастливилось участвовать.

 

Глава пятнадцатая

Великая победа

Никогда не забыть Первое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы стояли на аэродроме Шипенбайль, в семидесяти километрах от Кенигсберга. День выдался чудесный. Весна в самом разгаре. Но больше щедрого весеннего солнца сердца советских воинов радовали победы на фронте: советские армии уже штурмовали Берлин!

Еще вечером был получен приказ командира дивизии генерала С.Д. Пруткова всем офицерам полка утром явиться в штаб. Располагался он на аэродроме в Растенбурге, где когда-то стоял наш полк. Уже оказавшись в кузовах трофейных грузовиков, мы старались угадать, зачем нас вызвали.

В Растенбург явились все офицеры полков дивизии. И вот мы построились на бетонной полосе аэродрома. Начальник штаба дивизии полковник Н. Березовой докладывает Пруткову. Затем перед строем появляется командующий нашей воздушной армией генерал Т.Т. Хрюкин.

Поздравив нас с праздником Первого мая, командующий зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза и сердечно обнял.

– Очень рад за тебя, Муса, очень рад!

Генерал, как всегда, называл меня только по имени.

– Кому, скажи, Муса, еще в один день вручили две Золотые звезды сразу? Редчайший случай! Может, даже единственный за всю войну!

Случай действительно был редкий. Дело в том, что в период Восточно-Прусской операции мы очень были заняты боевыми делами и командованию некогда было вручать награды. Командующий приколол к моей груди сразу две Золотые звезды.

На свой аэродром возвращались в радостном настроении: приятно, что и в Восточной Пруссии действия дивизии получили высокую оценку командования. К концу войны на знамени нашей 1-й гвардейской авиационной штурмовой дивизии сияло уже пять боевых орденов. Лишь один наш 76-й гвардейский авиаполк насчитывал 25 Героев Советского Союза. Трое из них удостоились этого звания дважды.

В полку в этот день меня тоже ожидал сюрприз.

Не успели мы привести себя в порядок после дороги, как меня вызвал командир полка подполковник Д.Н. Бочко.

– Вот, Гареев, – сказал он, – не успел вручить. Недавно пришли…

В руках командир держал две коробочки; в одной из них – орден Александра Невского, в другой – Отечественной Войны 1 степени.

…Как-то, дежуря на КП полка, заместитель начальника штаба полка майор И. Шевчук получил задание – одним экипажем произвести разведку немецких войск на узкой и длинной косе, протянувшейся от Пиллау (Балтийск) почти до Данцига (Гданьск). Дело было ночью. Шевчук разбудил меня и сказал;

– Сделаем один вылет. Летим вдвоем, ты ведешь, а я у тебя за стрелка. С истребителями я уже договорился – проводят…

– Поехали, – обрадовался я.

К вылету подготовили новенький самолет командира полка. И вот мы в воздухе. Пролетели над аэродромом истребителей, но там – никаких признаков обещанного сопровождения. Делаем круг, другой – никого.

– Что будем делать, товарищ майор? – спрашиваю «стрелка».

– Домой бы не хотелось…

– Я тоже так думаю… Решили выполнять задание без истребителей. Летим одни. Вот под нами Кенигсберг, Пиллау – знакомые места. Начинается коса. Здесь нашли временное убежище остатки фашистских войск, разгромленных в Восточной Пруссии. Несмотря на свою обреченность, они не сдаются. Придется поговорить с ними на другом языке. А разведка боем – вступление к такому разговору…

Вдруг снизу по нашему самолету начали бить зенитки. Их много. Но мне пока не до них. Главное – засечь расположение вражеских войск, его технику, огневые средства. А с зенитками рассчитаемся потом.

Длинная узкая коса тянется через весь залив. Вся она запружена войсками. Чего ждут? На что надеются?

Зенитный огонь становится плотнее. Вот один из снарядов разрывается рядом. Второй – еще ближе, уже под самой плоскостью. Кошу глаза в стороны – в правой плоскости дыры, в левой – дыры. В это время еще один снаряд разрывается у хвоста. Самолет поврежден: осколки задели рули глубины и стабилизатор. Но я продолжаю полет.

С трудом маневрирую среди разрывов. Облетев косу поворачиваю обратно. Хочется еще раз посмотреть на расположение вражеских войск, заодно «рассчитаться» за пробоины.

Плавно отдаю ручку от себя, пикирую на фашистские танки, автомашины, бензоцистерны, зенитные батареи, на головы гитлеровских головорезов летят наши реактивные снаряды и бомбы. Сделав «горку», снова иду вниз, обстреливая противника пушечным и пулеметным огнем.

«Проутюжив» косу и расстреляв боеприпасы, беру курс домой. Самолет идет трудно, только опыт и самообладание помогают удерживать его в воздухе.

Спрашиваю Шевчука по внутренней связи:

– Ну как, Иван, жив?

– Жив как будто. А ты?

– Ничего.

– Дотянем?

– Постараюсь.

Осторожно веду самолет на посадку. Садимся. У стоянки дожидаются командир полка, начальник штаба, заместитель командира по политчасти и старшие офицеры. За выполнение задания нас похвалили, а за самовольный вылет и мне, и моему «воздушному стрелку» досталось крепко.

– Вас могли сбить!-строго сказал Бочко.

Осмотрев самолет, он покачал головой и недовольно сказал;

– Совершенно новая машина, а придется списать. Как же вы долетели?

– На «честном слове», товарищ подполковник, – признался я.

…Вылет состоялся 5 мая 1945 года. Это был мой 250-й боевой вылет за годы Великой Отечественной войны. То, что ему суждено было стать последним, в тот день я еще не знал.

Утром 6 мая меня вызвал в штаб Бочко. Ну, думаю, видимо, по поводу «косы». Но командир полка даже не вспомнил о вчерашнем вылете. Приветливо усадил за стол, поинтересовался настроением. А потом, словно о чем-то десятистепенном, сказал;

– Да, чуть не забыл. Звонили из штаба дивизии: тебе предоставлен отпуск. Можешь съездить домой.

– Домой? В такое время? Война еще не кончилась, товарищ подполковник!

– Когда-нибудь кончится. Ты ведь почти четыре года дома не был.

– Ни разу. И все-таки сейчас…

– Ничего, ничего, дружок, слетай. Отпуска у нас короткие. Вернешься. А главное-вопрос этот решен не мной. Ты это знаешь. Самолет в Москву будет седьмого, не прозевай…

И вот мы вместе с Александром Кирьяновым в Москве. Мы с ним земляки, оба с Урала: я из Башкирии, он – из Челябинской области. Одним словом, соседи!

Столица встречает нас радостно. Москвичи спрашивают, когда кончится война. Отвечаем односложно: «Скоро».

На ночь останавливаемся у родителей моего фронтового друга Виктора Протчева. Они знают обо мне из писем сына. Жаль, что Виктора нет с нами. Вот была бы старикам радость! Но скоро и он будет дома. Теперь уже совсем скоро…

Все наши разговоры только об этом. На дворе глубокая ночь, а мы сидим за столом. Хозяева угощают нас как дорогих гостей, расспрашивают о фронте, о Европе, о родных. Мы отвечаем подробно, обстоятельно и, в свою очередь, расспрашиваем о Москве, особенно о тех днях, когда враг стоял у ее стен, о положении тыла, о настроении людей.

Когда за окнами начало рассветать, мы легли спать. Только задремали, нас разбудили:

– Слышите, сынки! Война кончилась!.. Только что Левитан читал сообщение…

Натягиваем одеяла до самых макушек. Засыпаем, но нас опять будят;

– Проснитесь же вы, сынки! Левитан говорит! Слышите, слышите; ка-пи-ту-ли-ро-ва-ла!..

От радости обнимаемся и выходим из дома. Улицы полны народу. Москва гудит. У всех счастливые, сияющие лица;

– Победа! Победа!

Где-то поют, где-то смеются, у многих на глазах слезы радости.

– Наконец-то свершилось!..

Бурный человеческий поток подхватывает нас и несет к центру города. Десятки, сотни таких потоков движутся сейчас по Москве. Никто их не направляет, но все они едины в своем устремлении;

– На Красную площадь!.. На Красную… Радости и ликованию нет конца. Победа! Сколько мечтали мы о ней, сколько крови пролили! И вот она пришла.

Дожили, увидели!

– Товарищи, вот они летчики-фронтовики!.. К нам тянутся сотни рук. Нас целуют, обнимают, подбрасывают вверх.

– Победа!.. Победа!..

…Через несколько дней попутным самолетом мы вылетели в Уфу.