Пришли люди с поля домой после дождя, помылись, переоделись и спать легли. Намаялись.
Но Миргасим не может уснуть. Обидели его, сильно обидели. После работы всех похвалила бабушка, каждому доброе слово сказала, только для Миргасима ни одного словечка у неё не нашлось. Ну, это правда, озорничал немножко, зато всем, на него глядя, весело было, смеялись! А жердь у шофёра кто для моста выпросил? Теперь будут по мосту ходить, за перила держаться, но о Миргасиме и не вспомнят. Почему бабушка обидела? За что? Картошку не выбирал он из борозды, что ли? С утра не очень-то старался, зато к вечеру он разошёлся, быстрее всех поворачивался, туда-сюда бегал. И не с пустым ведром! Мало было картофелин в каждом его ведре? А всего-то, всего сколько вёдер он перетаскал, не сосчитать. Сто или тысяча. Не видала, что ли, бабушка, как шустро он работал? Нет, видела, да похвалить не захотела.
Бабушке тоже почему-то не спится. Сидит на сэке, прядёт. К доске привязан ком промытой, расчёсанной, белой, как облако, шерсти. Бабушка пальцами правой руки пощипывает это облако, будто доит его, и течёт белой струйкой мягкая кудель. Под левой рукой жужжит, поёт веретено, крутится, скручивает кудельку в упругую нить. Течёт, течёт нить, не кончается, поёт, поёт веретено, не умолкает.
Говорят, что лучи лунные на таком же веретене спрядены, что облака небесные на деревенской прялке сотканы.
Давно это было, в старину, в далёкую старину. Жила на высокой горе прилежная Ткачиха, с утра до вечера пряла тонкую нить, с вечера до утра ткала цветную шёлковую ткань.
Каждое утро, каждый вечер приходила к Ткачихе её бабушка, Небесная Старуха. Брала только что спрядённую нить, только что сотканную ткань и расстилала по небу. То тучкой ляжет пряжа, то дождём заструится, то зарёй сверкнёт. Инеем землю оденет, лунным светом посеребрит.
Мало этого бабушке, туманы ей нужны и зарницы. День и ночь ткала Ткачиха, всё глядела на небо, какую ещё выткать на нём звезду, какое пустить по нему облачко. И вот однажды и на землю она посмотрела, увидала юношу Пастуха. Спустилась с горы, стала ему доброй женой, двоих детей родила — мальчика и девочку.
Рассердилась Старуха и взяла Ткачиху на небо. А Пастух посадил в одну корзинку мальчика, в другую — девочку, надел корзины на коромысло, перекинул коромысло через плечо и пустился в погоню. Всю землю обежал, с края земли на край неба ступил и по небу быстро-быстро зашагал. Видит бабушка: догонит он жену свою, на землю вернёт её. Ещё быстрее она побежала, но Пастух всё ближе, ближе. Обернулась тут Старуха, кинула булавку.
Булавка эта небесную твердь проколола, и хлынула из прокола река, по всему небу разлилась. Ткачиха оказалась на одном берегу. Пастух остался на другом…
— Что с тобой, Миргасим, о чём шепчешь, почему не спишь?
— Да, уснёшь, как же, если ты только всё Зуфера да Шакире хвалишь, а мне доброго слова не скажешь никогда! Я сегодня весь день в поле был, ни минуты не отдыхал…
— Да, ты набегался! Как та лиса, ты постарался, которая с драконом сразиться хотела.
— Ой, бабушка, расскажи, пожалуйста!
— В одном лесу жили драконы, и боялись они только волков.
«О волк, — сказала лиса, — ты ненамного сильнее меня, но бросаешься на дракона и одолеваешь его. Научи, пожалуйста, и меня побеждать драконов».
«Ладно. Смотри и учись».
Вышли они на поляну. Услыхали страшный рёв.
«О волк! — заверещала лиса. — Глаза твои гневом зажглись!»
«Делай, как я», — сказал волк и устремился навстречу дракону.
«О волк, глаза твои вращаются, и шерсть встала дыбом…»
Но волк не ответил. Прыжком настиг дракона и вцепился ему в глотку.
На другой день вышла на ту же поляну лиса. Всех птиц и зверей созвала:
«Смотрите, звери: глаза мои вращаются?»
«Ещё как!»
«Глядите, птицы: шерсть моя вздыбилась?»
«Ого-го!»
«Ну, значит, всё в порядке. Сейчас покажу вам свою мощь и отвагу».
А дракон уже здесь. Отшвырнул он лису, схватил свою добычу и улетел. Лиса осталась на земле побитая.
Да, внук мой, смешон тот, кто думает: «Всё дело в том, чтобы вращать глазами». Ты и правда топтался по полю не меньше других, но в ведре твоём я не видела больше десяти картофелин. Полного ведра ты не поднял ни разу. А Шакире весь день носила полной мерой, и Зуфер поднимал мешок за мешком и грузил на машину…
Ну что тут скажешь? Он молча смотрит, как тоненькой струйкой течёт и течёт нить.
Голова потяжелела, будто приклеилась к подушке, глаза слипаются. Миргасим чуть было не закрыл их, но вовремя опомнился, снова открыл и увидал: не одно — три веретена жужжат, не одна — три нити крутятся. Разве это может быть? Сколько же у бабушки рук? А сколько здесь бабушек?..
Не сосчитаешь… Всё дальше, дальше уходят веретёна. Вот поднялись к окну, стукнулись в стекло, вошли в него, как в воду, и потянули нить за собой. Побежали веретёна по крышам, а нити оборвались и рассыпались звёздами по всему небу. Только одна ниточка, тонкая, как конский волос, всё ещё вьётся между звёзд. И в комнате тоже одна только бабушка, и у неё всего только две руки — одной кудель щиплет, другой веретено вертит. По тонко спрядённой бабушкиной нити спускаются с неба две звёздочки — мальчик и девочка, дети Пастуха и Ткачихи. Они ныряют в окно, проходят сквозь стекло и бегут по полу:
«Бабушка, бабушка, для чего разлучила наших папу и маму?»
«Нет, милые, не я, другая разлучила их. Но я каждый год в седьмой день седьмого лунного месяца сорок со всей округи скликаю, сорочий мост через Небесную реку перекидываю. На том сорочьем мосту Пастух и Ткачиха встречаются… Один раз в году, в седьмой день седьмого лунного месяца.
А веретено, как пчела, жужжит, будто шмель гудит, поёт, словно сверчок. И бегут по нити поющие на разные голоса две звёздочки, мальчик и девочка, дети Пастуха и Ткачихи.
«До свидания, бабушка, до встречи в будущем году, в седьмой день седьмого лунного месяца…»
«Не знаю, не знаю, — отвечает бабушка, — не знаю, милые, встретимся ли… Война ведь… Война…»
И прядёт, прядёт белую кудель.
А в комнате всё белым-бело, лунным светом замело.
Это было так удивительно, что Миргасим проснулся.
Что это? За окном и в самом деле всё побелело, заиндевело.
— С добрым утром, с первым снегом! — сказала Миргасиму бабушка.
«Это ты, бабушка, белой шерсти напряла, белые половики расстелила, зиму сотворила?» — хотел было спросить Миргасим, но подумал и не спросил. Боялся, вдруг бабушка ответит: «Не я это сделала. Нет, не я».