ВОСКРЕСЕНЬЕ, 2 ЯНВАРЯ

22:45, восточное стандартное время.

Тело девушки было обнаружено человеком в плаще. Это произошло в узком переулке, рядом с пересечением Юклид-авеню и 14-й Северо-Западной улицы. От этого места, окруженного рядами кирпичных домов, веяло чем-то зловещим, несмотря на близкое соседство оживленных городских кварталов.

Сначала человек в плаще отпрянул от тела. Он замер, прислонившись к стене, затаив дыхание и закрыв глаза, но в конце концов опустился на колени и начал шарить рядом с телом и под ним, хотя надежды было мало. Если на девушку напали, чтобы ограбить, сумочка уже стала чужой добычей.

Машина ехала медленно. Человек в плаще заметил ее, только когда она остановилась, но было уже слишком поздно. Луч света впился в него и пригвоздил к стене.

Он поднял руку и, прикрывая глаза, услышал, как дверца машины открылась и со щелчком захлопнулась. Раздался голос: «Повернись кругом! Руки вверх, к стене!»

Человек в плаще подчинился. Он был знаком с процедурой. Он поставил ноги в метре от основания стены и уперся в нее ладонями. Полицейский обыскал его и, не найдя ничего заслуживающего внимания, скрипя ботинками направился к телу.

Из патрульной машины вышел второй полицейский. Первый сказал:

— Она уже мертва. Пошли вызов — нам нужна машина.

Человек в плаще услышал, как первый полицейский поднялся и сделал два шага вперед. Его голос резко изменился: до этого он был сонным, теперь стал напряженным и злым.

— Чем, черт возьми, ты это сделал?

— Я ничего не делал.

Он почувствовал жесткую хватку на плече, полицейский резко развернул его и защелкнул наручники на запястьях.

— Теперь сядь.

Он соскользнул вниз, опираясь спиной о кирпичную стену. Мелкий дождь затекал под воротник плаща, и он поерзал, чтобы немного прикрыть шею. Свет бил ему в глаза, и он прищурил их, почти закрыл.

— Ты грязный ублюдок, — сказал полицейский очень тихо.

Когда ботинок подцепил его за ребра, он на долю секунды опередил движение ноги и, опрокинувшись набок, ослабил силу удара; боль была резкая, но ничего не сломалось. Он остался лежать на боку, прижимаясь щекой к гравию. Он давно прошел науку подчинения. Стоит только оказать сопротивление, и они выпустят из тебя все внутренности.

Нога полицейского качнулась, и человек в плаще приготовился к следующему удару, но тут подошел другой полицейский.

— Успокойся, Пит.

— Ты не видел, что этот сукин сын сделал с ней. Взгляни.

— Ничего, успокойся. Какой-нибудь блюститель справедливости увидит, что на нем нет живого места, и его отпустят — а нам влепят выговор.

— С каких это пор кто-нибудь сможет разглядеть синяки на шкуре черномазого? — Но полицейский не ударил его второй раз.

Другой полицейский подошел к мертвой девушке. Присвистнул:

— Господи Иисусе!

— Да.

— Чем он это сделал?

— Понятия не имею. Должно быть, он выбросил нож.

— Тут нужен не просто нож.

— Я взгляну вокруг.

Первый полицейский начал осматривать переулок, а второй подошел к человеку в плаще.

— Поднимись.

Он подчинился. Полицейский был выше его, и когда он поднял глаза, то увидел его полное белое лицо в жестком свете луча. Полицейский спросил:

— У тебя есть удостоверение личности? И позаботься, чтобы твои руки двигались медленно.

Человек залез внутрь плаща и вытащил маленький гибкий бумажник. Полицейский взял его и повернул к свету. Там не было ничего, кроме бумажки с телефонными номерами, кредитной карточки, свидетельства о социальном страховании и однодолларовой купюры.

— Франклин Делано Грэхэм, — прочитал полицейский. — Господи!

23:20, восточное стандартное время.

— Я думаю, он говорит правду, — сказал лейтенант.

Сержант облокотился о низкую, до бедра перегородку, которая отделяла угол, занимаемый лейтенантом в общей комнате.

— Он наркоман, черт возьми. Он не скажет правду, если его не ткнуть в нее носом.

— Тогда что он сделал? Искромсал эту девчонку, прихватил ее сумку, пошел куда-то и спрятал сумку и то, чем он ее изуродовал, а потом вернулся назад и болтался рядом, ожидая, пока мы не наткнемся на него? Верится с трудом.

Сержант бросил взгляд на комнату. Дюжина столов, половина заняты. Франклин Делано Грэхэм, охраняемый патрульным, который доставил его сюда, расположился на скамейке у дальней стены. Выражение черного лица Грэхэма, искаженного предчувствием, что ему не удастся уколоться вовремя, напоминало маску.

— Похоже, это так. Но я все-таки зарегистрирую его, — сказал сержант.

— Отошли его в клинику.

— Зачем? — Но сержант все же подошел к своему столу и сел, чтобы заполнить бланки.

Лейтенант снял трубку телефона.

— Вы уже получили досье на мертвую девушку?

23:35, восточное стандартное время.

Алвин стоял между двойными рамами окна, наблюдая за улицей. На подоконнике лежал полудюймовый слой пыли, а наружные оконные стекла были перечеркнуты белой краской в виде буквы X. Ему была видна набережная, где под уличным фонарем, в пятнах рассеянного света стояли Линк и Дарлин, подчеркнуто черные и худые, выглядевшие слишком непринужденно для часовых.

Бомбы лежали в ряд на столе, и Стурка сосредоточенно работал над ними. Пять человек из Калифорнии маленьким кружком сидели на деревянных ящиках в дальнем углу комнаты. Пегги и Сезар находились около стола, наблюдая за работой Стурки; Марио Мезетти расположился в углу на полу, поглощенный перечитыванием дневника Че Гевары.

Алвин снова выглянул из окна. Воздух дышал сыростью, но дождь прекратился. Ветер бросал белую пену выхлопов проезжавших машин. Несколько негров шли по улице, и Алвин вгляделся в их лица. Возможно, завтрашний день совсем не изменит их жизнь. Но стоит попытаться.

Стурка сгорбился над длинным обеденным столом. Никто не говорил: это была тишина дисциплины и напряжения.

Со стен комнаты отвалилась штукатурка, в щели между разбитыми половицами забилась грязь. Марио прикрепил на двери фото Мао, а под ним один из его лозунгов: «Да здравствует победа в народной войне!» Чемоданы калифорнийцев были аккуратно сложены около стола, и Пегги использовала один из них как сиденье, дымя «Мальборо» и наблюдая, как Стурка мастерит бомбы. На столе стояла мощная лампа на гибком стержне, включенная через удлинитель, которую Стурка перемещал от механизма к механизму по мере работы над ними. Груда скомканных рюкзаков на полу, россыпь пепла и грязных пустых пенопластовых чашек создавали тяжелое ощущение заброшенности. Его усиливали белые кресты на окнах — массив был предназначен под снос.

Все было разложено с профессиональной аккуратностью, как для выставки, — пять чемоданов и портфелей с вынутым содержимым: желатинообразная пластиковая взрывчатка, проволока, батареи, детонаторы и секундомер.

Пегги беспокойно ходила по комнате. Она подошла к окну и посмотрела на Линка и Дарлин, стоящих на кромке тротуара, затем тронула Алвина за рукав.

— Ты не в духе, Алви?

— Нет, почему?

— Ты выглядишь напряженным.

— Что ж, это тяжелое дело.

— Не такие уж они провинциалы, чтобы им нельзя было доверить эту операцию.

— Я не это хотел сказать.

Они говорили тихо, но голова Стурки поднялась, и тяжелый взгляд уперся в Алвина. Он дернул плечом в сторону комнаты, и Пегги вернулась к своему чемодану и опять закурила «Мальборо». Пегги была отчаянная и крепкая девчонка, Алвину она нравилась. Три года назад в Чикаго она участвовала в антивоенной демонстрации — просто стояла, без плаката, не делая ничего, но полицейские ворвались в толпу, и один фараон тащил Пегги за ноги по лестнице так, что ее голова подпрыгивала на ступеньках; они впихнули ее в фургон и затем приволокли в полицейский участок, называя это «сопротивлением властям». Теперь ей было двадцать три. Преданная, ничем не связанная. И еще одно: она была дипломированной медсестрой. Стурка окружал себя только профессионалами.

Алвин приехал из Нью-Йорка в понедельник ночью вместе со Стуркой, Пегги с четырьмя другими после личной встречи Стурки с Раулем Ривой. Те пятеро, которые вызвались нести бомбы, приехали в Вашингтон в четверг с Западного побережья; Алвин не видел никого из них раньше, они держались отчужденно, так что он до сих пор не знал о них ничего, кроме их имен и лиц. Стурка и Рива всегда работали так. Чем меньше ты знаешь, тем меньше неприятностей ты сможешь причинить.

Пятеро добровольцев, двое мужчин и три женщины пили кофе. Мужчины были достаточно хорошо одеты, коротко подстрижены и чисто выбриты; женщины по виду принадлежали к среднему классу: девушка в шерстяном платье с длинными рукавами; другая, полная, в свитере и юбке и маленькая черная женщина в твидовом костюме. Они мало походили на террористов и заподозрить их в чем-либо было трудно. Маленькая черная женщина была средних лет. Она потеряла двоих сыновей в Индокитае, какое-то время преподавала в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, но из-за ее революционной деятельности с ней разорвали контракт. У нее был третий сын где-то в Канаде и четвертый среди «Пантер» в Нью-Йорке.

Добровольцев завербовал Сезар. Он уехал на побережье и слонялся среди экстремистски настроенных радикальных групп, пока не нашел людей, которые подходили для целей Ривы. Сезар умел убеждать. Именно Сезар втянул Алвина в группу. «Революции делаются профессионалами, а не школьниками. Подумай, ты участвовал в придурковатых протестах, демонстрациях, которые ничего не значат. У безумцев нет цели, они бьют вслепую. Корби, у тебя есть военный опыт, ты профессионал, ты должен вступить в организацию, которая знает, как все это применить».

Группа не имела названия, даже сокращенного, из начальных букв; Стурка работал под фальшивым именем — он был Страттеном для каждого, кому не вполне доверял, а он не доверял почти никому.

Где-то в отдалении от них работал Рауль Рива, не показываясь при этом на глаза, — он участвовал в операции Стурки, но не являлся членом этой группы. Возможно, Рива имел свою группу; Алвин не был уверен — он видел кубинца только раз, на некотором расстоянии. Это была ячейка с хорошо отлаженными связями, которые не обсуждались. Рива каким-то образом существовал на периферии — старый боевой друг Стурки, держащийся в тени.

Стурка редко говорил с кем-нибудь из них, он не любил болтать и не был оратором. Занятия по идеологии проводил Сезар. Стурка оставался в стороне от учащиеся групп, он часто отсутствовал, когда под руководством Сезара они постигали учения Маринельо, Мао и Че. Сначала Алвин отрицательно относился к безразличию Стурки: революционер должен помнить, почему он борется. Но скоро он убедился, что Стурка ничего не забывает: у него была абсолютная память, и он не нуждался в очередном цикле занятий по философии освободительного движения.

В отличие от многих народных вождей, Стурка не обладал личным обаянием, никогда не пытался разжечь огонь ненависти. Он не культивировал в себе какие-либо бросающиеся в глаза манеры или привычные движения и не проявлял интереса к тому, какое впечатление он может произвести. Алвин ни разу не слышал от него сетований на несправедливые притеснения правительства. Авторитет Стурки держался на его компетентности: он знал, что следует делать, и то, как это сделать.

Стурке можно было дать от сорока до пятидесяти лет, и он выглядел не таким высоким, каким был на самом деле, из-за привычки сутулиться. Казалось, что у него больная грудь. Его костистое лицо с выступающими скулами было изрыто рубцами от старых ран. Смуглый, как кавказец, он имел прямые черные волосы и легкий иностранный акцент, происхождение которого Алвин никак не мог понять. Как рассказывал Сезар, который знал его дольше всех, Стурка сражался вместе с Че и палестинскими партизанами, в Биафре и Гайане и, пятнадцать лет назад в алжирских войнах. Судя по некоторым фактам, которые Стурка не счел нужным скрывать, Алвин составил впечатление, что тот приобрел профессиональные навыки наемника в Конго и Индокитае.

Как специалист, Стурка презирал взрывчатые вещества. Он постиг науку разрушения и умел сосредотачиваться, как монах. Теперь он корпел над бомбами, приводя их в порядок. Пластиковая желатиноподобная взрывчатка была произведена в Соединенных Штатах, но Марио слетал в Сингапур и купил ее на черном рынке — она была украдена с военных полевых складов около Дананга. Масса казалась податливой, как глина для лепки. Стурка размазывал ее вдоль листов свинцовой фольги под фальшивым дном трех чемоданов и двух портфелей. Детонаторы восьмого калибра и батареи впрессовывались в пластик рядом с секундомерами, которые должны были привести в действие детонаторы.

Для нажатия пусковой кнопки часов Стурка смастерил миниатюрные маятниковые рычаги, приводимые в действие язычками замков на внешней стороне чемоданов. Оболочка из свинцовой фольги должна была помешать обнаружить скрытые механизмы с помощью металлоискателя, а использование секундомера — предотвратить обнаружение с помощью прослушивающих приборов, которые, в противном случае, уловили бы тиканье часового механизма.

Подготовка часов требовала особой тщательности, и Алвин наблюдал ее с интересом. Надо было вывинтить стекло у всех часов, согнуть кончик минутной стрелки и к корпусу часов припаять металлический зубец таким образом, чтобы минутная стрелка, проходя по кругу, касалась его, замыкая электрическую цепь, что, в свою очередь, сдетонирует взрывчатку. Корпус часов был привинчен в специальном гнезде, а все остальное помещено в вязкую желатинообразную массу так, что все устройство лежало ровно и слегка напоминало печатную плату. Бомба, аккуратно упакованная на дне между свинцовыми листами, имела толщину не более полудюйма, но в каждом чемодане содержалось восемнадцать унций взрывчатки, и этого было достаточно.

На фальшивом дне чемоданов и портфелей лежало множество обычных для журналиста предметов: карандаши, ручки, записные книжки, обрывки бумаг, соединенные скрепками, маленькие карманные точилки для карандашей, пузырьки с чернилами, расчески, косметика, ключи, сигареты и зажигалки, запечатанные пачки карточек размером 3x5 дюймов. Стурка подбирал предметы, имеющие осколочный эффект. Канцелярская скрепка была способна проткнуть глаз, а зажигалка — убить.

Сейчас Стурка накладывал полоски свинцовой фольги поперек верхнего края уже готовых бомб; он почти закончил работу. Оставалось только поставить на место фальшивое дно чемоданов.

Сезар встал, уперся кулаками в поясницу и потянулся, сильно откинувшись назад; он помахал руками, расслабляя затекшие мышцы, и прошел через всю комнату к окну. Взглянул на Алвина, на Дарлин и Линка снаружи и отогнул рукав, чтобы посмотреть на часы. Алвин проследил его взгляд: почти полночь. День X. Алвин оглядел комнату и после небольшой паузы спросил:

— Где Барбара?

— Ей дали поручение, — ответил Сезар, пожалуй, чересчур небрежно.

Это беспокоило Алвина. Стурка и Сезар три часа назад ушли с Барбарой и вернулись без нее через двадцать минут. Алвин старался говорить очень тихо, он не хотел раздражать Стурку:

— Разве она не должна сейчас вернуться?

— Нет. Зачем?

— Следует соблюдать осторожность. Наши люди не должны болтаться по улицам, где их могут схватить и заставить говорить.

— Она никому ничего не скажет, — сказал Сезар и вернулся к столу.

Алвин посмотрел на свои руки, повернул их и уставился на свои ладони, как будто он видел их впервые. Его раздражало, что ему до сих пор не доверяли настолько, чтобы рассказывать все.

 

ПОНЕДЕЛЬНИК, 3 ЯНВАРЯ

2:10, восточное стандартное время.

Едва ассистенту патологоанатома наконец-то удалось устроиться в своем кресле, зазвонил телефон.

— Патологоанатомическое отделение. Говорит Чарльтон.

— Эд Эйнсворт, док.

— Хелло, лейтенант, — ассистент патологоанатома закинул ноги на стол.

— Док, по поводу той девушки, которую привезли мертвой с Северо-Запада. Моему сержанту кажется, что в вашем протоколе есть некоторые неточности. Может быть, вы могли бы прояснить их для меня?

— Неточности?

— Он утверждает, что вы написали ему, что кто-то вырезал ей язык щипцами.

— Совершенно верно.

— Щипцами?

— На челюстях остались следы инструмента, которым был удален язык. Может, я неточно сформулировал это в отчете. Я указал, что они вырезали ей язык. «Вырвали» будет более точно.

— Боже мой. — Помолчав, лейтенант продолжал: — Вы сами делали вскрытие?

— К сожалению, да.

— Что-нибудь указывало на изнасилование?

— Нет. Конечно это не окончательное утверждение, но не было никаких следов раздражения влагалища, семени, ничего из того, что обычно…

— О'кей. Теперь причина смерти, у вас здесь записано «удаление сердца». Что, черт возьми…

— Прочтите всю фразу, лейтенант.

— Я уже прочел это, да поможет мне Господь.

— «Удаление сердца с помощью возможного использования обычных домашних инструментов».

— Да. Вы имели в виду столовый нож, нечто подобное?

— Это, скорее, кухонная утварь. Я сказал «инструменты». Я подозреваю, что они использовали молоток и долото, хотя доказать этого не могу.

Некоторое время лейтенант не мог вымолвить ни слова. Когда это ему удалось, его голос звучал очень слабо:

— Хорошо, док; тогда скажите мне вот что. Если причиной ее смерти было то, что по ней долбили молотком и долотом, как они могли удержать ее на месте, чтобы проделать все это?

— Меня там не было, лейтенант. Откуда мне знать? Возможно, несколько человек держали ее, а один проделал эту работу.

— И она не кричала?

— Может быть, она вопила изо всех сил. Но вы знаете это место. Вам вцепятся в горло «на улице средь бела дня, но никто и пальцем не пошевелит.

Опять пауза. Затем:

— Док, это пахнет чем-то ритуальным. Какое-то дьявольское жертвоприношение…

— Она была гаитянкой или что-нибудь в этом роде?

— Мы еще не получили досье на нее. Я не знаю, кто она такая.

Помощник патологоанатома представил ее лицо. Должно быть, раньше оно было привлекательным. Молодая — он дал бы ей двадцать один — двадцать два года. Гордая африканская прическа, красивые длинные ноги. Телефонная трубка судорожно дернулась у его уха. Он сказал:

— Допускаю, я никогда не встречал подобного раньше.

— Бог не допустит, чтобы мы столкнулись с чем-то подобным еще раз. Послушайте, только для протокола, если мы наткнемся на окровавленные щипцы, сможете вы сопоставить их по размерам и тому подобное?

— Сомневаюсь. Если только вы не обнаружите тканей, прилипших к щипцам. Я думаю, мы сможем представить косвенное вещественное доказательство на основе группы крови.

— Да, отлично. У вас есть что-нибудь еще, что вы не внесли в протокол, что могло бы оказаться полезным?

— Кажется, в Нью-Йорке и Чикаго было достаточно много случаев убийств среди членов бандитских группировок, когда они убирали тех, кто оказался доносчиком, и оставляли труп лежать с залепленным пластырем ртом или вливали туда кислоту, нечто подобное. Это было предостережение потенциальным предателям — знайте, что случится с вами, если вы будете болтать с кем не следует.

— Сицилийское правосудие.

— Да, но эта девушка не была с Сицилии, это точно.

— Может быть, убийца?

— Может быть.

Было слышно, как лейтенант вздохнул.

— С щипцами, молотком и долотом, не думаю.

— Я стараюсь помочь, лейтенант. Я хотел бы выдать вам все на блюдечке. Но, кажется, я уже выжат как лимон.

— Все в порядке. Простите, что поднял вас для такого разговора. Спокойной ночи, док.

3:05, восточное стандартное время.

Досье на мертвую девушку пришло по телексу из дактилоскопической библиотеки ФБР, сержант оторвал его и положил на стол лейтенанта в углу. Лейтенант прочитал его наполовину, вернулся к началу и снова пробежал глазами.

— Федеральный осведомитель.

— Из органов правосудия.

— Она была из Федеральной секретной службы. — Лейтенант снова сел и секунд десять сидел, растирая согнутым пальцем глаза. Он опустил руки на колени и оставил глаза закрытыми. — Крайпс, у меня начинала вырисовываться картина.

— Какая картина?

— У меня уже была разработана версия. Она вербовала осведомителей и вышла на одного парня из банды, не зная, кто он на самом деле. Этот парень послал своих людей, чтобы они позаботились о ней. Но досье не оставляет от всего этого камня на камне.

— Может быть, нам лучше дать знать в органы правосудия? — ответил сержант.

3:40, восточное стандартное время.

Телефон звонил, разгоняя сон Дэвида Лайма. Он лежал и слушал его звучанье. Он никогда не испытывал соблазна отвечать на любой телефонный звонок, который раздавался поблизости; тем более, это была не его постель, не его спальня и не его телефон. Но он разбудил его.

Он лежал на спине и вслушивался в звонок, когда наконец матрас качнулся и мягкая ягодица скользнула по его ноге. Послышался противный скрежет снимаемой трубки, и Бев сказала в темноту:

— Кто это, черт возьми? Минуту, не кладите трубку. — Он почувствовал, как она толкнула его в бок. — Дэвид?

Он поднялся на локте и взял у нее трубку.

— Да.

— Мистер Лайм? Шед Хилл. Я чертовски извиняюсь, но вынужден был…

— Который час, дьявол вас побери?

— Без четверти четыре, сэр.

— Без четверти четыре, — хмуро пробурчал Дэвид Лайм. — Должен ли я думать, что…

— Да, сэр. Я…

— Вы позвонили мне, чтобы сообщить, что сейчас без четверти четыре?

— Сэр, я не стал бы звонить, если бы это не было важно.

— Где вы узнали, как найти меня? — Он знал, что у Хилла было что сказать ему, но сначала требовалось вымести остатки сна из головы.

— Господин Дефорд дал мне номер, сэр.

Бев выбралась из кровати и пронеслась в ванную. Лайм провел рукой по щеке. «Будь проклят господин Дефорд. Будь проклят маленький сукин сын». Дверь в ванную захлопнулась. Под ней появилась полоска света.

— Сэр, один из наших агентов убит.

Лайм закрыл глаза, делая гримасу. Неужели ему не приходит в голову, что можно просто сказать: «Убит Смит или Джонс»? Нет, «один из наших агентов убит» — как четырнадцатилетний пацан, имитирующий Рида Хедли в рекламе второразрядного фильма: «Один из наших самолетов исчез». На какой фабрике штампуют этих парней?

— Хорошо, Шед. Один из наших агентов пропал.

Теперь…

— Не пропал, сэр. Убит. Я как раз здесь, в…

— Какой агент убит?

— Барбара Норрис, сэр. Полиция позвонила в управление, и я был в ночной смене. Я позвонил господину Дефорду, и он посоветовал мне связаться с вами.

— Да. Этого следовало от них ожидать. — Этот Дефорд — любитель сваливать все на других. Лайм поднялся, крепко зажмурил глаза и попытался их открыть как можно шире. — Ладно. Где вы находитесь, и что случилось?

— Я в полицейском управлении, сэр. Может быть, я позову лейтенанта Эйнсворта, и он объяснит, что там у них?

В трубке раздался новый голос:

— Мистер Лайм?

— Да.

— Эд Эйнсворт. Лейтенант криминальной службы. Ночью нам привезли труп. Молодая черная девушка. ФБР идентифицировало ее как Барбару Норрис, они дали нам ее личный номер в ФСС, и я позвонил вашему офицеру. Вы руководите группой, не так ли?

— Я помощник заместителя директора. — Ему удалось сказать это спокойным тоном. — Заместителем директора по криминальной разведке является Дефорд.

— Да-да. Господин Дефорд сообщил мне, что она была вашим агентом. Вам нужны подробности по телефону или вы хотели бы приехать и взглянуть на нее сами? Боюсь, они основательно ее изуродовали.

— Нет сомнений, что это убийство?

— Именно так. Они вырвали ей язык щипцами и вытащили сердце с помощью молотка и долота.

Дверь открылась, и голая Бев прошла через комнату, села в кресло, закурила сигарету и выпустила дым на спичку. Она не смотрела на него, ее веки были опущены.

— Святой Боже, — сказал Лайм.

— Да, сэр, это было проделано с дикой жестокостью.

— Где это случилось, лейтенант?

— В переулке у Юклида. Около Четырнадцатой улицы.

— Во сколько?

— Около шести часов назад.

— Что вам удалось найти?

— Боюсь, почти ничего. Ни сумочки, никаких видимых улик, за исключением самого тела. Никаких признаков сексуального насилия. Мы взяли наркомана, обыскивавшего тело, но он клянется, что нашел ее в таком виде, и данные это подтверждают. Я заставил людей прочесать окрестности, но вы знаете, как обстоят дела в таких районах города — никто ничего не видел, никто ничего не слышал.

— Есть вероятность того, что ее убили в другом месте и бросили там?

— Вряд ли. Слишком много крови в переулке.

Бев поднялась и плюхнулась на кровать. Она протянула ему раскуренную сигарету, пепельницу и вернулась в кресло. Лайм судорожно затянулся. Задохнулся, закашлялся, оправился и сказал:

— Я вам нужен для опознания? Насколько я помню, у нее нет ближайших родственников.

— Мистер Хилл опознал ее. В этом нет необходимости. Но если вы можете дать нам ключ к расследованию, например, если бы я знал, над чем она работала…

Лайм оборвал его:

— У нее было секретное задание — я не могу рассказать вам о нем. Но если мы натолкнемся на улики, которые могут помочь расследованию, я доведу это до вашего сведения.

— Конечно, я согласен. — В голосе не было досады: лейтенант знал ответ еще до того, как он задал вопрос. Но ему надо было соблюсти формальности. Каждый должен соблюдать формальности, подумал Лайм.

— Передайте Шеду Хиллу, я приеду, как только оденусь.

— Хорошо, сэр. До свидания.

Лайм перекатился набок, чтобы положить трубку. В комнату проникал слабый свет, идущий от открытой двери ванной. Он подумал о мертвой девушке и попытался вспомнить ее живую; скомкал сигарету и спрыгнул с кровати. Бев сказала:

— Не знаю, как у того парня, но твои реплики были прямо как повторный показ «Сети для ловли птиц».

— Убили человека.

— Я уловила. — Ее мягкое контральто стало еще глубже из-за ночного времени и сигареты. — Кого-нибудь из тех, кого я знаю? Знала?

— Нет.

— Теперь ты мужествен и молчалив.

— Только молчалив, — сказал он и натянул трусы. Затем сел, чтобы надеть носки.

Она опять забралась в постель и набросила на себя простыню и одеяло.

— Забавно. Нет двух мужчин, которые одевались бы в одинаковом порядке. Мой бывший мужик имел обыкновение начинать сверху вниз. Майка, рубашка, галстук, и только затем трусы, брюки, носки и ботинки. А еще я знала одного парня, который отказался от покупки облегающих брюк, потому что он сначала надевал ботинки, и они не пролезали в штанины.

— Неужели это правда? — Он прошел в ванную и ополоснул лицо холодной водой. Почистил зубы ее зубной щеткой и бросил взгляд на дамскую электрическую бритву, но решил, что побреется в офисе. Зеркало отражало мешки под глазами. «Все-таки, я еще не такой Старый, каким выгляжу». Он испытующе посмотрел в зеркало. Перед ним стоял большой, сонный блондин в духе Висконсина Свида, перешедшего перевал и немного потрепанного по такому случаю. Легкий намек на брюшко и неприятная белизна груди и рук. Нужно съездить на пару недель на Виргинские острова.

Он прополоскал рот, вышел из ванной и натянул рубашку. Бев выглядела так, как будто она уже заснула, но тут ее глаза медленно открылись.

— Я думала, ты предпочитаешь быть рыцарем плаща, а не кинжала.

— Так оно и есть. Вся моя деятельность состоит в перекладывании бумажек.

— Понятно. Ты посылаешь девушек, чтобы их убивали вместо тебя.

Он подтянул брюки и добрался до галстука. Бев села, состроив гримаску. Ее красивые большие груди лежали слегка несимметрично.

— Я думаю, тебе лучше немного позавтракать. Не стоит рисоваться перед трупами на пустой желудок.

— Я могу обойтись тостами и кофе.

Она не была высокого роста, но выглядела высокой: отлично сложенная девчонка с длинными ногами, крепкими крутыми бедрами и с изрядной долей лукавства на лице. Рыжевато-коричневая, веселая, всегда в хорошем расположении духа.

Она была женщиной, которую он любил бы, если бы мог любить. Она прошла на кухню, на ходу подпоясывая махровый халат. Ей хотелось быть полезной ему, ее всегда отличала эта черта — стараться быть полезной: она была дочерью вдовца.

Он надел свой ворсистый коричневый жакет и легкие кожаные туфли и последовал за ней на кухню. Поцеловал в затылок: «Спасибо».

10:35, стандартное европейское время.

Раздался стук в дверь, и Клиффорд Фэрли оторвался от газеты. Глазам потребовалось некоторое время, чтобы сосредоточиться на комнате — как будто он забыл, где находится. Гостиную отличало утонченное изящество, присущее концу XIX века. Мебель в стиле королевы Анны, Сезанн, стол работы Буля, широкое пространство персидского ковра, расстилавшегося до тяжелых двойных дверей. Это была квартира, в которую только что избранный президентом Фэрли допускал немногих репортеров, так как он понимал, что большинство журналистов не жалует любого политика, который, оказывается, знает, в каком веке сделана окружающая его мебель.

Стук повторился. Фэрли проковылял к двери. Он принадлежал к тем людям, которые сами открывают собственные двери.

Это был Лайом МакНили, его правая рука, стройный, в костюме от Данхилла. Стоявший за ним в прихожей человек из Секретной службы поднял глаза, кивнул и отвел взгляд. Войдя в комнату, МакНили захлопнул за собой дверь.

— Доброе утро, господин президент.

— Пока еще не совсем президент.

— Я тренируюсь.

Вместе с МакНили в комнату проник запах дорогого одеколона. Клиффорд Фэрли расположился на диване времен королевы Анны и показал ему рукой на кресло. МакНили сжался, как будто в нем не было костей, и сильно откинулся на спинку, скрестив длинные, как у кузнечика, ноги.

— Ну и погодка.

— Однажды, очень давно, я провел зиму в Париже. Я не могу припомнить, чтобы солнце появилось хоть раз в течение пяти месяцев с октября до начала марта. — Это был тот год, когда он проиграл кампанию за переизбрание сенатором от Пенсильвании. Второй удар нанес президент, послав его в Париж посредником с миротворческой миссией.

МакНили выпрямил ноги с видом человека, вынужденного вернуться к деловому разговору. Из его кармана появилась записная книжка.

— Сейчас примерно без четверти одиннадцать. В полдень у нас назначена встреча с представителями Общего рынка, а затем ленч с Брюмером здесь, в отеле, в час сорок пять.

— Полно времени.

— Да, сэр. Я только напоминаю. Вы не должны появиться на встрече в таком виде.

На локтях жакета Фэрли были нашиты кожаные заплаты. Он улыбнулся.

— Может быть, мне и следует. Я являюсь эмиссаром Брюстера.

МакНили рассмеялся в ответ.

— Пресс-конференция в четыре. Они главным образом будут спрашивать о планах поездки в Испанию.

В этом заключалась суть дела — поездка в Испанию. Все остальное — рекламные трюки. Насущное значение имели эти испанские базы.

МакНили сказал:

— И кроме того, они хотят увидеть вашу реакцию на вчерашние выпады Брюстера.

— Какую реакцию? Для Брюстера это была чертовски умеренная речь.

— Вы собираетесь так сказать? Жаль. Это был бы хороший шанс сделать несколько острых замечаний.

— Я не вижу повода распаляться, и без того слишком много ненависти в сегодняшнем мире.

— И львиная доля ее исходит от этого дерьмового Наполеона в Белом доме. — МакНили имел степень доктора философии, он работал в Оксфорде, написал восемь томов работ по политологии, служил при двух администрациях — при одной в кабинете — и он упорно называл действующего президента Соединенных Штатов «этот вздорный жулик» и «тупица на Пенсильвания-авеню».

В таком определении была доля истины. Президент Говард Брюстер лучше справлялся с ответами, чем с вопросами, он обладал складом ума, для которого упрощения типа «А почему бы и нет» выглядели очень привлекательно. Брюстер являлся невероятно совершенным олицетворением взглядов той значительной доли населения, которая все еще томилась надеждой на победу в войне, уже давно проигранной. Для искушенных, но склонных к поспешным выводам, он являлся символом неандертальской политики и простоты, достойной девятнадцатого века. Брюстер часто поддавался как эмоциональным взрывам, так и политическому солипсизму; судя по всему, его взгляды перестали меняться с того времени, как союзники победили во второй мировой войне. И во времена, когда решающее значение приобрела внешняя сторона и кандидат мог быть избран только потому, что он хорошо держался в седле, полное отсутствие рисовки у Брюстера превратило его в полный анахронизм.

Но такая характеристика Говарда Брюстера была бы неполной. Она не учитывала того факта, что Брюстер был политиком в том же смысле, что и тигр является созданием джунглей. Погоня за президентством стоила Брюстеру почти тридцати лет мучительного восхождения по партийной лестнице, вереницы обедов в поддержку различных фондов и политической игры в сенате, где он заседал четыре срока подряд. Кроме того, безответственная администрация и неуклюжее правительство, которое МакНили порицал с таким уничижительным сарказмом, не были созданием Брюстера. Говард Брюстер был не столько их архитектором, сколько типичным и неизбежным продуктом.

Не стоило безоглядно порицать Брюстера. Он не был ни худшим президентом в истории Америки, ни всеобщим любимцем, и результаты выборов это показали: Фэрли скорее не победил на выборах, а избежал поражения, причем с очень небольшим перевесом: 35 129 484 к 35 088 756. Тогда обрушилось сумасшествие пересчета голосов, сторонники Брюстера до сих пор оспаривали результат голосования, заявляя, что лос-анджелесская бюрократия приписала в пользу Фэрли голоса всех покойников с Лесного кладбища и со дна Тихого океана. Но ни официальные власти, ни доверенные лица Брюстера не смогли представить доказательства этих голословных утверждений, и, насколько было известно Фэрли, это не соответствовало действительности. Во всяком случае, мэр Лос-Анджелеса не питал к нему таких горячих симпатий ни в малейшей степени.

В конце Фэрли набрал 296 голосов в коллегии выборщиков по сравнению с 242 голосами Брюстера, выигрывая в больших штатах с малым перевесом и проигрывая в маленьких штатах с большим отставанием. Брюстера поддержали Юг и сельскохозяйственная Америка, и замешательство партийных союзников, возможно, стоило ему избрания, потому что он являлся демократом по названию и по сути, в то время как его соперник — республиканец — был в действительности несколько левее его.

— Глубокие раздумья, господин президент? — голос МакНили вернул его к действительности.

— Боже, просто я мало спал. Что у нас запланировано на завтрашнее утро?

— Адмирал Джеймс и генерал Тесуорт. Из НАТО в Неаполе.

— Можно это переместить куда-нибудь ближе к полудню?

— Трудно.

— Мне нужно немного отдохнуть.

— Продержитесь еще неделю, господин президент. Вы сможете расслабиться на Пиренеях.

— Лайом, ко мне приходило гораздо больше генералов и адмиралов, чем достаточно. Я вовсе не совершаю демонстрационную поездку по американским военным базам.

— Вы могли бы позволить себе переговорить с несколькими из них. Правая пресса трезвонит о том, что вы совершаете мировое турне по левым столицам, чтобы укрепить отношения с коммунистами и радикалами.

Лондон. Бонн, Париж. Рим. Мадрид. Коммунисты и радикалы? Америка несла свой крест в виде обывателей, не видящих разницы между английским социализмом и албанским коммунизмом.

МакНили продолжал:

— Теперь лос-анджелесские газеты пустили утку, что вы едете в Мадрид, чтобы отдать наши испанские базы.

— Просто великолепно. — Фэрли криво усмехнулся.

— Вот именно. Как вы понимаете, мы могли бы отчасти разрядить атмосферу. Но вы настояли, чтобы мы не давали комментариев в прессе на этот счет.

— Не мое дело давать комментарии. Я нахожусь здесь неофициально.

— Как посол доброй воли от крикуна Брюстера.

В этом был ключ ко всему. Европа оказалась вовлечена в сферу влияния Америки, и президентские выборы в Соединенных Штатах отзывались в ней вспышками беспокойства, повторяющимися каждые четыре года. Изменение расстановки сил, которое Вашингтон оценил бы как минимальное, могло в значительной степени нарушить равновесие в Общем рынке или экономике НАТО или изменить статус русского Средиземного флота по отношению к Шестому американскому. Три недели назад на одном из брифингов в Белом доме, которые Брюстер проводил в присутствии Фэрли, родилась идея: чтобы убедить «наших доблестных союзников» — это была фраза Брюстера, как всегда неуместная и устаревшая, — в преемственности и доброй воле американского правительства, неплохо бы было избранному президенту Фэрли от республиканской партии выглядеть в глазах полудюжины глав государств личным представителем президента-демократа Брюстера.

Это был один из грандиозных театральных жестов, вошедших у Говарда Брюстера в привычку. Но Фэрли не возражал и имел на это свои причины: он хотел встретиться лицом к лицу с главами европейских государств, и в неформальной, предшествующей инаугурации серии встреч те могли бы быть более естественными и раскованными, чем во время торопливых визитов президента в те же столицы раньше. Не обремененный административными формальностями, Фэрли имел бы больше времени, чтобы познакомиться с ними.

Но беспорядки в Испании испортили все планы. Произошел бескровный предрождественский переворот: Перец-Бласко вырвал Испанию из рук нерешительных последователей Франко, и Говард Брюстер пожаловался Фэрли: «Черт побери, мы должны начинать всю игру сначала». Уже сейчас, когда едва просохли чернила на заявлениях хунты, Перец-Бласко вырабатывал свой путь, стараясь сформировать первое за сорок лет популистское правительство. Испания оставалась ключом к Средиземноморью, пусковой площадкой американского ядерного потенциала, и пресс-секретарь Перец-Бласко запустил пробный шар в испанских газетах: «Должен ли Мадрид национализировать ядерные базы и выгнать американцев?»

Была полнейшая неопределенность, никто не знал, каков будет следующий ход Перец-Бласко.

«Ты можешь оказать влияние на этого ублюдка, Клифф, — говорил Брюстер, вращая во рту сигару. — Используй все возможные доводы, но склони сукиного сына на нашу сторону. Скажи ему, что ты такой же либерал, как и он, но у Москвы в Средиземном море чертова прорва кораблей, и спроси, действительно ли он хочет видеть, как они делают из него Русское озеро».

Пожалуй, было неплохо, что Брюстер уходил. Его стиль «дипломатии канонерок» привел бы к потере испанских баз. Исходные рассуждения Брюстера были верными: мы соперничали с Москвой, это не было мифом. Но в этом соревновании нельзя было победить путем запугивания третьих сторон. Перец-Бласко вынужден искать, поддержки, он уже получил дипломатическое признание Советского Союза, и даже МакНили указывал на то, что по пути, открытому Египтом, легко может пойти Испания. Перец-Бласко никоим образом не принадлежал к крайне левым, однако он стоял значительно левее старого франкистского режима. Он был гордым человеком, выросшим в бедности, и обладал чувством собственного достоинства. Не следовало размахивать ружьем у него под носом. Запугивание не было самым удачным способом разрешения противоречий в современных международных отношениях — во всяком случае не тогда, когда клиент может надуться, повернуться к вам спиной и уйти к сопернику.

Здесь требовалась выдержка. Нужно было идти к нему, но не в спешке и не в роли просителя.

Клиффорд Фэрли встал. Линкольновская фигура с сутулостью высокого человека. Тридцать один год назад он добился должности в городском совете Медии. И менее чем через три недели он будет президентом Соединенных Штатов.

7:00, восточное стандартное время.

Дэвид Лайм сидел за своим столом в здании Управления делами, наполовину закончив второй завтрак за это утро. Его утомленные глаза были сосредоточены на папке с делом Барбары Норрис.

По столу были разбросаны документы и фотографии. Шед Хилл, молодой парень с несомненно приятным лицом, одетый в синий костюм и полосатую рубашку, перебирал их, стоя у края стола.

— Этот. Страттен. Кажется, он держит увеселительное заведение, она писала в отчетах.

На нерезкой фотографии был стройный мускулистый мужчина с глубоко посаженными глазами, над которыми нависали темные брови: в чем-то европейское лицо, возраст между сорока и пятьюдесятью.

Страттен. Ни имени, ни инициалов. Картотека отделения криминальной полиций Лайма включала около четверти миллиона досье, и, судя по распечаткам компьютера, ни в одном из них не упоминалось имя Страттена или кого-либо, носившего его как кличку. Это был банальный случай, классический и набивший оскомину. Барбара Норрис проникла в группу, обнаружила нечто, что ей не следовало знать, и была убита, что гарантировало ее молчание.

С увеличенной фотографии Страттена смотрело лицо, отличавшееся скрытой жестокостью. Норрис сделала этот снимок неделю назад с помощью миниатюрной «Минольты», спрятанной в складках ее кожаной сумки. Дэвид Лайм протянул руку к телефону.

— Позовите мне кого-нибудь из Агентства национальной безопасности. Амеса, если можно. — Он прикрыл микрофон ладонью и взглянул на Шеда Хилла. — Позвони в нью-йоркский офис и прикажи им послать людей в ту квартиру на Вест-Энд-авеню, которой пользовалась эта компания. Пусть они как следует поработают там.

Хилл отошел к своему столу; телефонная трубка ожила в кулаке Лайма. Он произнес в нее:

— Амес?

— Нет, это Кайзер. Амеса не будет до девяти. Может быть, я могу помочь, господин Лайм?

Еще один из этих бесстрастных, невозмутимых голосов, звучащих как какое-нибудь электронное устройство, запрограммированное на имитацию человеческой речи. Лайм закрыл глаза и откинулся на кресле.

— Я бы хотел провести опознание личности на ваших машинах.

— Могу ли я поинтересоваться сутью вопроса? — Это было сказано механически. Ни одно агентство не оказывает услуги другим агентствам, если на то не представлены серьезные причины.

— Дело связано с государственной преступностью. Есть кое-какие данные, указывающие на попытку террористического акта. Одна из наших агентов работала над этим, и, похоже, ее убрали.

— Значит, она что-то раскопала. — Это наблюдение было сделано с большей лаконичностью, чем можно было ожидать в такой ситуации: департамент Лайма ежегодно расследовал тысячи террористических угроз, но большинство из них оказывались пустыми. — Никаких данных на этого парня в ФБР?

— Никаких, во внутренних картотеках. Мы просмотрели все.

— Что у вас есть? Отпечатки пальцев?

— Отпечатки пальцев и фотография лица. — Барбара Норрис сняла отпечатки со стакана, которым пользовался Страттен: она посыпала его тальком и обработала специальной лентой, — а потом вымыла стакан.

— Отлично, тогда это будет достаточно просто. Присылайте их.

— Я пошлю с курьером. Благодарю.

Он повесил трубку и еще раз взглянул на фото, пока звонил посыльному. Черные прямые волосы, взлохмаченные сзади, неопределенная стрижка. Он спрашивал себя, что склоняло его к мысли, что Страттен был иностранцем. Возможно, рисунок рта или несколько приподнятая правая бровь. Но было что-то еще, что ускользало от него. Вошел курьер, чтобы забрать фото и отпечатки пальцев.

Позднее Лайм нашел это в отчете Норрис от 28 декабря: «Легкий неопределенный акцент, возможно, балканский». Это примечание было помещено в центре выделенного абзаца; но он читал этот отчет не меньше трех раз, впервые пять дней назад, и до сих пор не уловил его сути.

Речь шла о бомбах, террористическом акте особого рода. Бомбы всегда считались надежнее пуль. Некто по имени Марио — они знали Норрис недостаточно долго, чтобы доверять ей свои имена полностью, — кажется, предполагал, что они собираются взрывать Белый дом. Но это звучало очень неопределенно, и Лайм не был готов, чтобы принять сообщение всерьез, потому что Белый дом был изолирован и хорошо охранялся, поистине не существовало возможности атаковать его силами, меньшими, чем вооруженная боевая дивизия. Охрана Белого дома была предупреждена об опасности, и Норрис получила инструкции оставаться в группе Страттена до тех пор, пока не выяснит, были ли их намерения реальными или просто пустой провокацией горстки идиотов, помешавшихся на хвастовстве и наркотиках.

Но теперь пришло время надеть на них узду. Три часа назад Лайм отдал приказ взять их: Страттена, Алвина Корби и других, идентифицированных компьютером ФБР с помощью информации, добытой Барбарой Норрис.

Первый намек пришел по линии ФБР от агента, которого они имели в группе «Пантер» в Нью-Йорке, человека, чья мать ранее неясно намекнула ему, что она участвует в попытке покушения на кого-то в Вашингтоне. Он пытался отговорить свою мать, но они общались только по международному телефону, и можно было сказать очень мало, ему не удалось разубедить ее, и поэтому он поставил в известность ФБР, так как хотел защитить мать от возможных последствий ее глупости. ФБР довело это до сведения директора секретной службы Б. Л. Хойта, а Хойт отправил информацию по цепочке по своим каналам к Лайму. Угрозы покушений были в компетенции Лайма.

Секретная служба являлась подразделением внутри министерства финансов. Ей были поручены две основные функции, между которыми существовали отношения, с натяжкой называемые «взаимодействием». В обязанности Хойта входило задержание фальшивомонетчиков и защита жизни политиков. Логики в этом было столько же, как и в остальных указаниях Вашингтона, и это даже уже больше не раздражало Лайма.

Очередь была за ним, и ему надо было действовать. У него имелись досье на пятерых из них: Алвин Корби, 26 лет, черный, ветеран Индокитая, бывший член нескольких радикальных негритянских группировок; Сезар Ренальдо, 31 год, родился в Нью-Йорке, в пуэрториканской семье, дважды арестовывался за хранение гашиша и однажды за оскорбление полицейского во время антивоенной демонстрации; Роберт и Сандра Уолберг, 24 года, близнецы, за обоими числился арест и осуждение за хранение марихуаны (с отсрочкой исполнения приговора) и хулиганское поведение во время студенческих беспорядков в университете Южной Каролины (шестимесячный испытательный срок) и Бьюла Мурхед, 41 год, мать осведомителя ФБР из «Пантер».

Была частичная информация на остальных, но ничего определенного. Черная пара: Линк и Дарлин. Некто по имени Марио, о котором Норрис написала: «Кажется, их казначей». Еще двое, недавно прибывшие с Западного побережья: Клод и Бриджит. И сам Страттен.

Последний отчет Норрис поступил три дня назад. Она приложила к нему 16-миллиметровые негативы половинного размера фотографий Страттена, Корби и пятерых других, приехавших в тот день из Калифорнии. Здесь же находились отпечатки пальцев Корби и близнецов Уолберг и набор отпечатков Страттена, который оказался бесполезным, так как они не были идентифицированы по картотекам в Вашингтоне и Сен-Луисе. Ей не удалось снять набор отпечатков пальцев Ренальдо, но полиция Нью-Йорка опознала его фотографию по своим справочникам.

На близнецов Уолберг имелись данные об арестах, связанных с марихуаной. В досье Ренальдо и Корби также имелись записи, относящиеся к наркотикам. Возможно, они были наркоманами. Продолжая эти рассуждения, можно было бы предположить, что они могут очнуться и осознать, что натворили: убийство Норрис. Они могут прийти в ужас, попытаться спастись бегством, разойтись в разные стороны, затаиться по отдельности. Они могут забыть обо всех грандиозных планах покушения, спасая свою шкуру.

Это была удобная, но бесполезная теория. Их убежище на Вест-Энд-авеню уже было совершенно пусто и чисто. Настолько чисто, что становилось ясно: они не были всего лишь горсткой напуганных наркоманов, поспешивших унести ноги. Какой-то трезвый ум направлял их действия.

Что ей стало известно? Что она обнаружила? Лайм давно отказался от предрассудка, что можно полностью положиться на предчувствия и предзнаменования, но происходившее обладало всеми признаками профессионально спланированного покушения.

11:20, восточное стандартное время.

Машина с Декстером Этриджем и его охраной медленно проползла под Западной аркой Капитолия, и Этридж взглянул поверх толпы на купол, где в это время поднимался флаг в честь созыва конгресса, точнее, того самого момента, когда Девяносто пятый конгресс должен был впервые собраться в Капитолии.

Он узнавал многих из тех, кто двигался по направлению к дверям. Большинство членов входили через подземные переходы, соединяющие здания сената и палаты представителей, а здесь были те, кто, подобно Этриджу, хотел обязательно получить впечатление от внешнего вида здания, прежде чем войти внутрь.

Это здание не являлось шедевром архитектуры, и отдельные части его постоянно грозили обрушиться — нижний этаж фасада в некоторых местах подпирали грубые кирпичные стены и массивные балки. Но политики в большинстве своем были сентиментальными людьми, и величественное здание всегда вызывало у Этриджа спокойное уважение и почтительность.

Декстер Этридж заседал, слушал, говорил и голосовал внутри этого здания тысячи раз: он попал в палату представителей двадцать четыре года назад, затем дважды выставлял свою кандидатуру в Сенат — первый раз безрезультатно, затем, через два года, победил в выборах и заседал три полных срока — восемнадцать лет — как сенатор Соединенных Штатов от Мичигана. За эти годы он много раз голосовал за проекты, которые проходили, и много раз — за проекты, которые проваливались, но никогда на его памяти его голос не был решающим. С этого дня и впредь его голос мог быть только решающим: Декстер Д. Этридж, новый вице-президент Соединенных Штатов, будет допущен к голосованию в Сенате только в том случае, когда его голос будет необходим, чтобы нарушить равный счет.

Он поднялся по ступенькам, испытывая неудобство от присутствия людей из секретной службы, которые, казалось, никогда не спешили, но всегда ухитрялись оставаться на расстоянии вытянутой руки от него. Сменяющие друг друга агенты появились вокруг Этриджа и его семьи пять месяцев назад, со времени Денверской конвенции, но он еще недостаточно привык к ним, чтобы не замечать их присутствия. Он ловил себя на том, что тратил слишком много времени на болтовню с ними. Но это всегда было его слабостью. С детства он был склонен к общению, он любил втягивать людей в разговор. Среди его коллег это едва ли было отличительной чертой.

Наверху лестницы он остановился и сделал пол-оборота на каблуках, чтобы еще раз взглянуть на Молл. Там проходила маленькая демонстрация — горстка радикал-либералов, несущих плакаты: девушки в грязных джинсах и косматые парни. Со своего места Этридж не мог прочитать надписи, но ему было известно их содержание: они требовали «свободы сейчас», они требовали сокращения оборонного бюджета до размеров струйки, текущей через соломинку; закрытия программ шоссейных дорог и сотню миллиардов на социальные программы, медицину и экологию.

Клиффорд Фэрли мог выполнить кое-что из этого набора, несмотря на множество помех и саботаж, так как демократический конгресс не мог допустить свободного, без лояльного сопротивления оппозиции прохождения программ президента-республиканца. Ему предстояло внести в них обширные поправки, но все это была внешняя сторона дела. Самым замечательным моментом, связанным с избранием Фэрли, было то, что это избрание должно было заставить демократов сдвинуться еще левее, если они хотели иметь возможность продолжать ругать республиканцев как непроходимых реакционеров.

Фэрли Предложил Декстеру Этриджу место своего напарника, потому что Этридж был сенатором-республиканцем от крупного промышленного штата (либералы пытались повесить на него ярлык «Сенатор от «Дженерал Моторс»), и можно было рассчитывать на его помощь в привлечении поддержки Большого бизнеса, а в сельскохозяйственных штатах он мог быть заявлен как кандидат-консерватор. Хотя никогда в своей жизни он не считал себя консерватором. «Умеренность» — вот какое слово ему нравилось, и только потому, что он стоял несколько правее Фэрли, пресса и, по крайней мере, некоторые избиратели воспринимали его как правого. Но в этом и состояла политика избирательной кампании.

Фэрли рассуждал об этих вещах достаточно откровенно: «Я слишком либерал, чтобы угодить всем. Если я хочу получить всеобщую поддержку избирателей, я должен показать свою искренность, подобрав команду, которую они одобрили бы. В идеале мне следовало бы пригласить Фицроя Гранта или Вуди Геста, но, откровенно говоря, это связало бы мне руки — мне нужен для выборов напарник, который бы выглядел бо льшим консерватором, чем он есть на самом деле. Представители правого крыла связывают вас с промышленниками Детройта, поэтому я думаю, что они одобрят вашу кандидатуру. Что же до меня, то, я полагаю, у вас достаточно здравого смысла и чистая совесть. Что вы об этом думаете?»

В сущности, ему нравился Фэрли. Если бы это было не так, он мог бы отказаться от выставления своей кандидатуры: вице-президентство было обычно неблагодарной работой, и для человека, склонного, как он, к реальной политической деятельности, не обладало неотразимой привлекательностью — сенатор, уже восемнадцать лет, занимающий свое кресло, мог пользоваться значительно большей властью, чем вице-президент партии меньшинства. Но Этридж верил, что Фэрли победит, и позволил тому убедить себя, что Этридж будет полезен на пути к победе.

Сейчас, на верхней ступени галереи, он смотрел на Молл и, к некоторому удивлению, думал о том, что не жалеет об этом. Он не испытывал того трепетного волнения, которое сопровождало его вступление в должность в администрации Кеннеди — это было во время первого сенаторства Этриджа, — но в это утро у него возникло пьянящее чувство, что Клиффорд Фэрли сотворит в Вашингтоне нечто необыкновенное. Это было важным, если не сказать насущным, событием в истории страны: Кеннеди не проявил себя особенно хорошим администратором, фактически он являлся плохим политиком — в управлении конгрессом он в подметки не годился Линдону Джонсону, — и некоторые его решения даже оказались непоправимыми ошибками. Самым важным качеством Кеннеди и Фэрли была их способность к наглядному лидерству. Со времен Кеннеди в Соединенных Штатах не было лидера, который внушал бы восхищение и волновал бы воображение американцев точно так же, как иностранцев, который создавал бы вокруг себя атмосферу изящества и непринужденности, что позволяло прощать ему ошибки и надеяться на него. Фэрли внушал такую надежду.

Небо над Капитолием было мрачным и предвещало снег. Этридж стоял в пальто на ветру, и его щеки слегка пощипывало, но он вырос в Мичигане, и холод не был ему в новинку. Туристы и журналисты украдкой бросали на него взгляды, гуськом проходя мимо, чтобы, стать свидетелями процедуры приведения конгресса к присяге в день его первого заседания.

По соседству на улице Молл трогательно малый кружок манифестантов продолжал, фактически не привлекая к себе внимания, топтаться на коричневой траве с высоко поднятыми плакатами. Этридж то и дело кивал головой, улыбался и обменивался двумя-тремя словами с проходившими мимо друзьями, коллегами и знакомыми, но он оставался на своем месте, почему-то не желая нарушать ощущения этого места и времени, этого момента предвидения и надежды и наполовину осознанного трепета. До инаугурации оставалось еще семнадцать дней, но сегодняшний день, именно этот полдень, означал действительное начало политического времени, отпущенного Фэрли, так как этот конгресс, впервые собравшийся сегодня, будет конгрессом Фэрли, и этот факт будет оставлять отпечаток на всем, что они сделают в последующие семнадцать дней.

11:40, восточное стандартное время.

Дэвид Лайм шел широкими шагами по коридору, ведущему к выходу из здания Управления делами на. Семнадцатую улицу, бросая взгляд на часы и резко расстегивая манжету. Шед Хилл не отставал от него с атлетической легкостью, которая заслуживала бы похвалы, если бы не объяснялась его возрастом: он был на двадцать лет моложе Лайма.

— Разве мы не должны оставаться в кабинете?

— Для чего?

— Ну, хотя бы где-нибудь в центральном учреждении. Чтобы координировать все происходящее.

— Здесь нечего координировать, — отрезал Лайм. — В нашей машине есть радио.

Они выскочили наружу через стеклянные двери. Лайм поднял воротник своего пальто, со стороны Потомака дул сильный ветер, и температура резко упала за несколько предыдущих часов. «Скоро будет снег», — подумал он и скользнул, нагнувшись, на заднее сиденье однотонного зеленого «шевроле», который подкатил навстречу им к кромке тротуара. Хилл устроился рядом, и Лайм сказал шоферу:

— Прямо к Холму, с западной стороны — это будет быстрее.

Шофер поправил зеркало и подождал, когда проедет мимо вереница машин, а затем плавно вырулил на проезжую часть.

— Увеличь-ка скорость и включи сирену, — сказал Шед Хилл.

— Нет, — оборвал его Лайм. — У нас есть время. Я не хочу, чтобы зеваки, парализованные сиреной, устроили дорожное столпотворение. — Он откинулся назад, закрыл глаза и подумал, видно ли по его лицу, что у него плохое настроение.

— Дай Бог, чтобы вы ошибались, — ответил Шед Хилл.

Возможно, он действительно ошибался. Но это было из категории вероятностей.

На это указывал расчет времени. Группа Страттена прибыла в Вашингтон около недели назад; подкрепление из Лос-Анджелеса появилось несколькими днями позже. Если кто-либо приезжает на место, имея в голове план террористического акта, он не тратит времени более, чем необходимо для его организации. Таким образом, что бы они ни собирались сделать, они собирались сделать это скоро.

Убийство Барбары Норрис было актом отчаяния; если бы у них имелось достаточно времени, они бы выполнили задуманное либо более драматично, либо менее заметно. То, что они сделали с Норрис, было таким убийством, которое совершают, если нет времени организовать его лучше. Если ужасное увечье было нанесено с намерением подать знак, то оно выглядело слишком поспешным: имея достаточно времени, они бы бросили тело там, где оно привлекло бы большее внимание. Например, на парадной лестнице здания какой-либо газеты, у боковой двери полицейского участка или у основания мемориала Линкольна.

Следовательно, сейчас они очень спешили. Это означало, что акция, вероятно, запланирована на сегодняшний день.

У них есть драматическое чутье. Это можно утверждать судя по надменному повороту головы на фотографии Страттена, если не по тому, что они сделали с Норрис. Поэтому можно было с большой вероятностью предположить, что их основной план будет включать какую-то открытую и значительную акцию, что-то не только яростное, но катастрофическое. Взвесив шансы, можно было исключить вероятность покушения на жизнь президента. Ему оставалось провести в своем кабинете семнадцать дней — он вряд ли являлся главной мишенью.

Что оставалось? Вновь избранный президент совершал увеселительную поездку по Европе. Вряд ли все это затевалось лишь для того, чтобы подсунуть бомбы в Пентагон или библиотеку конгресса: Страттен не был похож на человека, который бы получил большое удовлетворение от анонимных взрывов символических зданий.

Итак, это должно было произойти в ближайшее время, и не казалось невероятным даже то, что они запланировали взорвать бомбы в здании Капитолия в тот час, когда новый конгресс будет приведен к присяге.

11:50, восточное стандартное время.

В тот момент, когда вновь избранный вице-президент собирался повернуться и войти в здание Капитолия, он почувствовал, что кто-то подошел к нему и, оглянувшись, увидел возле своего локтя сенатора Фицроя Гранта. Грант приветствовал его поднятой сигарой, протянул руку, и они обменялись формальным рукопожатием, так как они были на людях. Лидер меньшинства в сенате сказал:

— Как жаль, что эти молодые люди стоят здесь со своими плакатами в такой день, не так ли?

— О, не уверен, Фиц. Я думаю, если бы их здесь не было, нам бы их недоставало. К ним так привыкаешь.

У Фицроя Гранта был двойной подбородок и глаза таксы, неизменная усмешка на изрытом морщинами лице. Его до блеска начищенные ботинки, хорошая одежда и ухоженные руки наводили на мысль о тщеславии сенатора'. Он осторожно провел рукой над головой, не нарушая аккуратной волны белых волос, и сердечно помахал прохожему. Когда Этридж посмотрел в этом направлении, он увидел, что прохожим был не кто иной, как сенатор Уэнделл Холландер от Кентукки, пожилой и кривоногий, взбиравшийся, как краб, по ступенькам лестницы.

Холландер тяжело дышал, он вообще плохо выглядел, хотя за те восемнадцать лет, которые Этридж знал его, он вряд ли когда-либо выглядел хорошо. Холландер являл собой тип видавшего виды, вороватого и хитрого политика-южанина, но, разумеется, это был лишь поверхностный образ, поддерживаемый прессой. По сути, Холландер был рассудителен, как повеса из Лас-Вегаса, и обходителен, как косяк пираньи.

Холландер направился прямо к ним, на ходу придавая лицу радостное выражение. Он был слегка глуховат и сразу закричал:

— Господин вновь избранный вице-президент! Сэр, господин сенатор!

— Хелло, Уэнди. — Этриджу почти удалось придать голосу сердечность. Они пожали друг другу руки. Этридж ненавидел Уэнделла Холландера и был уверен, что тот в свою очередь ненавидит его, но ни один из них никогда не признал бы этого. Их взаимная враждебность была скрыта под приветливой доброжелательностью и являлась единственной чертой их взаимоотношений, которая усилилась с момента избрания, так как они теперь были не просто членами противостоящих партий, а еще и противоборствующих групп в правительстве. Уэнделл Холландер являлся председателем сенатского комитета по ассигнованиям и главой сената как старейший его член, причем не подлежало обсуждению, что его переизберут на обоих постах. Сенаторство Холландера было непоколебимо: он заседал в сенате с 1938 года.

Холландер извлек из кармана жилета золотую цепочку, взглянул на золотые часы с откидывающейся крышкой, сделал громкое замечание о нежелании опаздывать и заковылял дальше.

Брови Фицроя Гранта в удивлении поползли вверх, и Этридж сказал:

— Если когда-либо и существовал довод за отмену системы старшинства в сенате, то это дает Уэнди.

— Можешь забыть об этом, — ответил Грант. — Вот уже двадцать лет я пытаюсь спорить с ним, и тебе это вряд ли удастся. Он способен лишь повышать голос и говорить так, как будто ты и твои аргументы — не более, чем дуновение ветра. Ему нет равных в смысле бессодержательных упрощений и откровенно абсурдных заявлений. Время от времени я ловил его на слове, но он каждый раз шел на попятную и покидал зал, разыгрывая оскорбленное достоинство.

— Он опасный человек, Фиц. Мы не должны смотреть сквозь пальцы на этих выживших из ума ископаемых, которые видят коммунистов в каждой телефонной будке и хотят превратить Азию в пустыню.

— Да, я согласен. Но его трудно выбить из седла. Этот человек слывет героем в тех местах, где не сомневаются, что нация находится на пороге коммунистического переворота.

— Забавно, — пробормотал Этридж. — Я, кажется, припоминаю, что ты говорил то же самое еще во времена Джо Маккарти.

Эти слова заставили сенатора Гранта улыбнуться.

— Мне кажется, та кампания уже закончена, господин вице-президент, или вы желаете сверить результаты голосования?

— Господин лидер меньшинства, — сказал Этридж с заметным удовлетворением, — мне кажется, нам пора пройти внутрь и приступить к формальностям. — И два старых друга повернулись к входу в Капитолий.

Как только они это сделали, высокий рыжеволосый человек в пальто цвета кофе перехватил охранника Этриджа из секретной службы, агента Пикетта, и начал что-to быстро говорить ему в ухо.

Этридж уже почти прошел мимо них, когда агент Пикетт сделал шаг в сторону, вежливо преградив ему дорогу.

— Извините, сэр. Это мистер Лайм из нашей штаб-квартиры.

Высокий блондин кивнул.

— Господин вице-президент, — в углу широкого подвижного рта Лайма двигалась сигарета. У него было дружелюбное бульдожье лицо, дешевая стрижка и большие сильные руки. — Я не хотел бы тревожить вас…

— Но вы вот-вот сделаете это, — улыбаясь, сказал Этридж, чтобы сгладить натянутость ситуации. — Если человек начинает разговор с подобного заявления, это означает, что он собирается лягнуть тебя в живот.

Услышав шутку, Лайм тоже слегка улыбнулся перед тем, как ответить.

— Из этих сообщений, как правило, ничего не следует. Но вас нужно предупредить. Мы думаем, что радикальная группа планирует взорвать бомбу в Капитолии.

— Когда?

Вице-президент встретил быстрый испытующий взгляд Лайма, и нетрудно было догадаться, что он означал. Этридж оставил в стороне все естественные человеческие реакции: «Что? Бомбы в Капитолии? Это возмутительно! Вы не можете позволить им выкрутиться из этой истории?! Кто они такие? Почему вы думаете, что нам угрожает что-либо подобное?» И вместо этого: «Когда?»

— У нас нет надежной информации. Но если они вообще решатся на такой шаг, то это скорее всего произойдет во время сессии палат, — ответил Лайм.

— Другими словами, прямо сейчас?

— Возможно, — допустил Лайм.

— Вы хотите очистить здание?

Видно было, что Лайм колеблется, Этридж сказал:

— Разумеется, я не знаю, что посоветовать вам — мне неизвестно, насколько серьезна угроза.

— В том-то и дело, — признался Лайм. — Мы не знаем, существует ли вообще сама угроза.

— Вы послали людей для поисков внутри здания?

— Да, разумеется.

— Я полагаю, вы не подозреваете кого-либо из членов конгресса в сговоре с одним из подозреваемых вами?

— Нет. Кажется, это небольшая группа радикалов.

— Хорошо, тогда они не смогут пройти в зал заседания или любую из палат. Если они вообще окажутся внутри, они будут в галерее для посетителей, не так ли?

— Да.

— И ваши люди ведут розыски там? Расставлены, чтобы помешать бросить что-либо?

— Насколько возможно, да.

— Тогда я думаю, что нам лучше соблюсти повестку дня, — сказал Этридж. Он посмотрел на часы: 11:57.— Я не хочу показаться черствым, но нам подкладывали бомбы и раньше. Это ни разу не повлекло больших жертв или повреждений. Конституция требует, чтобы этот конгресс собрался сегодня в полдень. И если только у вас нет очень веской причины, я не думаю, что мы должны пытаться эвакуировать Капитолий.

Агент Пикетт, как всегда добросовестный, сказал, растягивая слова на алабамский манер:

— Именно это мистер Лайм сказал и мне, сэр, но я думаю, что во имя вашей безопасности я обязан рекомендовать вам не входить внутрь до тех пор, пока мы все не проверим.

— Это может отнять час, — возразил Этридж. — Церемония начнется через две минуты.

— Да, сэр, — ответил Пикетт, — все же я думаю, что вам было бы неплохо подождать, сэр.

— Мы оставим этот вопрос на ваше усмотрение, — сказал Лайм и, повернувшись, поспешил в здание.

Этридж посмотрел вокруг. Кто-то уже отвлек Фицроя Гранта, и тот исчез внутри здания. Вице-президент коснулся рукава Теда Пикетта:

— Что ж, пойдем, я не хочу опаздывать. — И прошел через высокую входную дверь.

12:05, восточное стандартное время.

Пресс-корпус в Вашингтоне насчитывал более двух тысяч аккредитованных корреспондентов из Соединенных Штатов и тридцати иностранных государств. Снабженные пресс-карточками, источник которых Страттен не разглашал, Боб Уолберг, его сестра и трое остальных получили доступ в Капитолий и его две галереи для прессы за полчаса до этого. Все прошло гладко, в точности так, как и предполагал Страттен. Вчера Уолберг и другие сбрили бороды, подстригли волосы и подобрали себе строгие костюмы, в которые они сейчас и были одеты. Страттен заполнил их бумажники всеми типами фальшивых удостоверений.

Далее Страттен основательно проинструктировал их. Ранее в Капитолии бомбы взрывались дважды. В 1915 году немец-инструктор из Корнеллского университета в знак протеста против американских поставок оружия союзникам взорвал устройство в приемной комнате сената, но это не причинило большого ущерба. В 1970 году радикалы взорвали бомбу в крыле сената — это была мощная взрывчатка, установленная в мужской уборной на первом этаже. Всего одна бомба, но она разрушила семь комнат: повалила стены и сорвала двери с петель. Пластиковая взрывчатка, которую нес Боб Уолберг, была еще более мощной, а у его напарников бомбы были в четыре раза больше. В этот раз угроза представлялась неизмеримо серьезнее: в 1970 году взрыв произошел рано утром, когда в здании почти никого не было. Сегодня конгресс заседал, и Страттен охватил оба крыла: трое в палате представителей, двое в сенате. Все здание должно было взлететь на воздух.

Пора, подумал Боб Уолберг. Вокруг него кружились репортеры, которые постоянно садились и вскакивали, толпясь в проходах галереи для прессы. Нетрудно было различить агентов секретной службы в их деловых костюмах, старающихся уследить за всеми. С бесстрастным видом он поднял портфель на колени и со щелчком открыл его. Он знал, что охранники наблюдают за его движениями, но его портфель уже осмотрели на входе, и бомба не была обнаружена. Поэтому они и не старались найти ее сейчас. Вряд ли кто-нибудь мог ее обнаружить, пока не будет слишком поздно.

Вдоль заднего ряда галереи для прессы стояли несколько мужчин в форме. Но Страттен предупреждал, что они не представляют опасности. Это были люди из отряда полиции Капитолия, и большинство из них являлось случайными людьми — студентами, нанятыми на полдня.

Вытащив блокнот и карандаш, он защелкнул портфель. Затем взглянул на часы: 12.10. Начало затягивалось, как всегда. Когда он ставил портфель вниз, под сиденье между лодыжками, он коснулся заклепки под латунной защелкой и таким образом включил механизм отсчета времени. Его всегда можно было остановить — в этом состояло преимущество секундомера перед обычными часами.

Но теперь он отсчитывал секунды, и Боб Уолберг знал, что у него есть тридцать минут на то, чтобы убраться отсюда.

Его ноздри расширились, и он начал потеть.

Галереи заполнялись людьми.

В дальнем конце галереи для прессы он увидел Сандру Уолберг, выглядевшую вполне профессионально с открытым блокнотом на коленях и занесенным над ним карандашом.

Внизу конгрессмены устраивались в полукруглых рядах кресел. Из двери позади трибуны спикера появился сам спикер палаты представителей Милтон Люк. Привратник сопровождал сановников к центральному проходу и усаживал их. Место Боба Уолберга было в третьем ряду галереи для прессы, над трибуной и несколькими ярдами левее ее; он окинул критическим взглядом расстояние и подумал, что взрыв должен снести добрую часть левой стороны кресел палаты представителей.

Кто-то устанавливал микрофон и дул в него для проверки; эти звуки раздавались эхом из динамиков. На трибуну взошел священник палаты представителей, и усилители донесли до Боба Уолберга его старческий, потрескивающий голос: «Благословен народ, живущий в Господе…» — и в голове Боба автоматически всплыло: Псалмы, стих 33, строфа 12. На мгновение он вспомнил субботнюю школу при храме в Калвер-Сити и раввина, говорившего добрые, разумные слова о добродетели Божией и людской. Он вспомнил также, как он, тринадцатилетний еврейский мальчик, прошел обряд инициации и отец подарил ему по такому случаю велосипед. В сущности, его отец был глупым и лицемерным буржуа, который притворялся либералом, держал зловонный гастрономический магазин и делал взносы в фонд Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

— Господи Всемогущий, — произносил нараспев священник, — в первый день этого Девяносто пятого конгресса мы обращаем к Тебе взоры и благодарим Твою счастливую заботу о нас…

В то лето, когда Боб Уолберг прошел обряд инициации, в местечке Уоттс был погром, и он вспомнил, как отец заряжал дробовик со словами: «Хей, посмотрим, как эти ублюдки пойдут по моей улице!» Это был его отец, произносивший банальные социалистические фразы и первым в округе купивший цветной телевизор, плативший жалкие гроши черным и мексиканцам, которые косили газоны, чистили магазин и убирали в доме Уолбергов, пока те проводили уик-энды в Лас-Вегасе, и посылавший Боба и Сандру в лагеря и школы для «трудных» детей буржуа.

— …Твою мудрость и Твое милосердие на этот новый конгресс, и мы будем восходить на этот священный для нашего народа Холм с молитвой о том, чтобы Ты ниспослал всем, кто служит Тебе в этих стенах, благородство духа и помыслов. Во имя Спасителя, аминь.

Преподобный Мозли спустился с трибуны, и вслед за этим к микрофону приблизился секретарь палаты представителей.

Боб Уолберг взглянул на часы.

— Господа представители, избранные в Девяносто пятый конгресс, сегодня день, определенный Двадцатой поправкой к Конституции и указом номер 94–643 Девяносто четвертого конгресса как день открытия Девяносто пятого конгресса Соединенных Штатов. Как предусмотрено законом, секретарь палаты подготовил официальный список избранных народом представителей. Были получены верительные грамоты от четырехсот тридцати пяти районов, которые должны быть представлены в Девяносто пятом конгрессе…

Бессмысленно было говорить правду этому старому лицемерному чурбану. До него ничего не дойдет, даже если ткнуть его носом.

Посылать помощь Израилю и держать деньги в банке, ведущем дела с Южной Африкой, — его не заставишь даже понять это.

Сейчас клерк зачитает список.

— Штат Алабама, господин Прайс…

12:16, восточное стандартное время.

Еще восемь — десять минут, и нужно уходить. Это не должно выглядеть, будто ты спешишь. Спросить у охранника, стоящего у дверей, дорогу в мужскую уборную.

— Штат Миссисипи, господин Бейли…

Он почти ощущал тиканье часов между лодыжками. Наручные часы показывали 12:19. Взрыв должен был произойти в 12:40, все бомбы одновременно. Выйти в двенадцать двадцать пять, подумал он. Это даст мне пятнадцать минут на то, чтобы убраться отсюда. Линк должен поставить готовый автомобиль на углу нового здания управления сената, а Дарлин будет стоять с «олдсмобилем» на авеню Теннесси, так что мы сможем поменять машину: если какой-нибудь идиот запомнит номер первой, когда они начнут блокировать дороги, мы будем на пути к Балтимору.

«Мученичество, — это дешевка, — вдалбливал в них Страттен. — Любой идиот может быть мучеником. Вы должны доказать, что вы можете сделать это и выкрутиться. Это самое главное, верно? Главное — не просто то, что вы можете нанести удар правительству, а то, что правительство бессильно что-либо сделать в ответ на это».

Агент, сидящий по соседству с Бобом Уолбергом как-то странно посмотрел на него. Боб придал лицу дежурное выражение и сделал вид, что стенографирует что-то в блокнот, лежащий на его коленях.

— По оглашении списка четыреста двадцать семь избранных представителей откликнулись на свои имена. Кворум имеется. Следующим пунктом повестки является избрание спикера палаты представителей Девяносто пятого конгресса. Прошу выставлять кандидатуры… Президиум дает слово господину Брекениэру от Луизианы.

— Господин секретарь, как представитель фракции демократов, я, выражая единогласную волю этой фракции, представляю к переизбранию на пост спикера палаты представителей Девяносто пятого конгресса имя почтенного Милтона К. Люка, представителя, избранного от штата Коннектикут.

— Президиум дает слово господину Вуду от Калифорнии.

— Господин секретарь, в качестве председателя совещания республиканцев и выражая полномочия, указания и единогласную волю этого совещания, я представляю для избрания на пост спикера палаты представителей Девяносто пятого конгресса почтенного Филиппа Крейли, избранного представителя от штата Нью-Йорк.

— Почтенный Милтон К. Люк, избранный представитель от штата Коннектикут, и почтенный Филипп Крейли, избранный представитель от штата Нью-Йорк, приняты как кандидатуры для голосования. Есть ли другие кандидатуры?.. Так как другие кандидатуры отсутствуют, секретарь должен назначить счетчиков голосов. Секретарь назначает господина из Огайо мистера Блока, господина из Иллинойса мистера Уэстлейка, госпожу из Калифорнии миссис Ладлэм и госпожу из Вермонта миссис Моррисон. Счетчики должны выйти вперед и сесть за стол перед трибуной спикера. При зачитывании списка те, кто будет отзываться на свои имена, должны назвать фамилии кандидата, выбираемого ими, — Люк или Крейли. Сейчас клерк начнет чтение списка.

— Штат Алабама, господин Прайс…

Боб Уолберг посмотрел на часы, затем перевел взгляд на другой конец галереи. Сандра смотрела на него. Момент наступил. Он поднялся, бормоча вполголоса извинения даме, сидящей рядом с ним; он положил свой портфель на сиденье, будто бы для того, чтобы взять его, вернувшись, и выбрался в проход, задевая колени сидящих дам, а затем повернул в заднюю часть галереи. Охранник в форме наблюдал за его приближением. Боб прошептал вопрос в ухо охраннику, тот показал пальцем и прошептал что-то в ответ, что, Уолберг не уловил, но, кивнув, поблагодарил охранника и выскользнул за дверь.

12:30, восточное стандартное время.

Двери восточного портика представляли собой наилучший выход из Капитолия, потому что можно было сразу попасть на Мэриланд или Пенсильвания-авеню, не рискуя запутаться в шоссейных переплетениях Молла. Отлично представляя это, Дэвид Лайм расположился рядом с патрульной машиной на Ист-Капитоль-стрит сразу за портиком, где он мог видеть лица всех, кто выходил из здания. Успех этой затеи был сомнителен; безусловно, было сомнительно все, что здесь делалось.

Он подавил в себе желание немедленно залезть в машину, схватить микрофон и рявкнуть в него:

— Нашли что-нибудь?

Если они что-нибудь найдут, ему дадут знать.

Он еще раз огляделся, повернувшись кругом на каблуках, и тут его внимание привлек щеголеватый зеленый «плимут», который остановился у нового здания Управления делами сената. За рулем сидел молодой нескладный негр, а от выхлопной трубы отлетало белое облачко газа. Лайм автоматически записал в кармане его номер и тотчас потянулся к микрофону.

— Диспетчер, это Лайм.

— Слушаю вас, Лайм.

— Вы поставили патрульную машину на Мэриланд-авеню между нашим постом и площадью Стантон?

— Минуточку… Машина пятьдесят девять, вы на Мэриланд? Где именно? О'кей, оставайтесь там… Хелло, Лайм?

— Я здесь.

— Утвердительный ответ на ваш вопрос.

— Прошу вас держать машину на Мэриланд до новых указаний с моей стороны.

Он слышал, как диспетчер передает поручение машине пятьдесят девять и вновь испытал раздражение, которое всегда чувствовал, когда участвовал в автомобильном патрулировании: вы можете поддерживать связь только с диспетчером и ни с одной из других машин, и поэтому любое сообщение должно было транслироваться диспетчером. И хотя это был единственный имеющий смысл способ, он надоедал.

Лайм сказал в микрофон:

— Сообщите это, пожалуйста, машине пятьдесят девять. «Плимут-72», четырехдверный, сине-зеленый, номерной знак Нью-Джерси SBD три-три-четыре. Если эта машина поедет по Мэриланд на север и в ней будет больше одного человека, я хочу, чтобы ее остановили.

— Принято, Лайм… Машина пятьдесят девять…

Лайм отдал микрофон водителю и повернулся, чтобы взглянуть на лестницу Капитолия. Шед Хилл спускался вниз, перепрыгивая через две ступеньки, не из-за того, что спешил, а просто потому, что ему нравился такой способ передвижения. Когда Лайм попросил о переводе из Национального агентства безопасности, они направили его в секретную службу, и ему не удалось перетащить с собой никого из своих людей. Он был вынужден подыскивать помощников среди чужаков. Взяв Шеда Хилла, он никак не мог найти благовидного предлога, чтобы отделаться от него; хотя Хилл обладал феноменальной способностью доводить его до белого каления: спаси нас Бог от исполнительных дураков.

Шед Хилл подошел к машине и огорченно пожал плечами:

— Мы осмотрели каждого в галерее для гостей, и охрана провела вторичный осмотр пакетов и сумок.

— Ничего?

— Ничего подозрительного.

— А как насчет галереи для прессы?

Хилл изумленно мотнул головой.

— Боже мой, я совершенно не подумал об этом.

«Так же, как и я, до настоящего момента».

— Тогда сделай это, — мягко сказал Лайм.

— Да, сэр.

Повернувшись, Шед Хилл бросился назад, и взгляд Лайма скользнул мимо него по верхним ступенькам лестницы.

— Погоди, Шед! — крикнул вдогонку Лайм.

— Что? — Хилл резко развернулся.

В дверях появилась черная женщина средних лет, и Лайму показалось, что это была Бьюла Мурхед из Лос-Анджелеса; он окончательно убедился в этом, когда за ней быстро вышли близнецы Уолберг.

— Иди внутрь — передай нашим людям подойти к микрофонам и очистить здание. Я вызываю бригаду по бомбам. Бегом, немедленно, — торопливо сказал Лайм.

Лайм просунул руку в окно машины, и водитель вложил в нее микрофон. Еще двое быстро сбежали по ступенькам лестницы вслед за миссис Мурхед и Уолбергами. Спускаясь вниз широкими шагами, они направлялись к северу — в направлении зеленого «плимута», — и Лайм рявкнул в микрофон:

— Диспетчер, группа по бомбам! Быстро! Я опознал пятерых подозреваемых, выходящих из здания! Скажите группе по бомбам начать поиски в галереях для прессы в обеих палатах. Я приказал очистить здание. Скажите машине пятьдесят девять оставаться на месте, и задержать этот зеленый «плимут», если он ускользнет от меня. Все! — Он швырнул микрофон водителю и рванул дверь машины. — Пошли со мной.

— Пешком?

— Тебе что, профсоюз запрещает? Держи руку поближе к пистолету, — бросил на ходу Лайм, резкими шагами пересекая пожухший газон с незажженной сигаретой во рту. Водитель, пыхтя, догонял его. Пять человек впереди них очень быстро приближались к «пли-муту». Лайм перешел на бег, одновременно откидывая полу плаща, под которой находился его служебный револьвер. Он поднял ладонь над головой, его рука описала быструю дугу, и люди из секретной службы начали сходиться из разных точек.

В это время пятеро садились в «плимут», все еще не замечая, что на них обратили внимание. Агент, вышедший из Управления делами сената подошел к правой стороне машины и навел на них револьвер. Лайм бежал на предельной скорости и ничего не слышал кроме свиста в ушах: агент что-то говорил сидящим в машине, и вдруг выхлопная труба автомобиля выплюнула облачко белого дыма и машина с ревом понеслась по авеню. Агент, сбитый с ног, перевернувшись, упал.

Расстояние не превышало сорока ярдов; Лайм опустился на колено и, обхватив кистью левой руки правую руку, держащую револьвер, выстрелил по шинам, взводя курок большим пальцем, делая одиночные выстрелы, очень быстро, шесть раз; и вновь он был на ногах, на бегу роясь в карманах в поисках патронов.

Он пробил заднюю шину, но «плимут» все еще был на ходу, пытаясь ехать на ободе колеса и делая около тридцати миль в час, преследуемый Лаймом и его людьми. Он уже оторвался от них на квартал в тот момент, когда патрульная машина, мигая красными и синими огнями, выехала им наперерез и развернулась поперек авеню, преградив движение в обоих направлениях и блокируя «плимут».

С развевающимся сзади плащом, Лайм продолжал бежать, вставляя патроны в откинутый вбок барабан смит-вессона, а по другую сторону «плимута» из патрульной машины высыпали одетые в форму полицейские, выхватывающие пистолеты 38-го калибра, — еще не было уверенности, что «плимут» не врежется в патрульную машину.

Стоял страшный шум: блокирование дороги вызвало цепь столкновений на дальних полосах движения, слышались удары, визжание тормозов и скрежет металла. «Плимут» сворачивал к обочине, и, когда Лайм увидел, что они собираются проскользнуть по тротуару мимо патрульной машины, он снова упал на колено и начал стрелять, соблюдая осторожность. Полицейские последовали его примеру, и почти сразу же чья-то пуля пробила заднюю шину, и «плимут» врезался в стену, едва не задев насмерть перепуганного пешехода. Угол бампера ушел в здание, и теперь «плимут» не мог сдвинуться с места. Его дверца открылась, но полицейские держали ее на прицеле. Лайм изо всех сил бежал к ним. Когда шестеро выкарабкались из машины с поднятыми вверх руками, они напоминали пассажиров дилижанса, подвергшегося ограблению в фильме Джона Форда.

Лайм протиснулся мимо полицейских. Он тяжело дышал и злился на себя за это: ему пришлось пробежать не более трех кварталов. В колледже он без усилий преодолевал семи километровую дистанцию. Он скользнул взглядом по шестерым из машины, стараясь выделить лидера, но, глядя на них, было трудно выбрать того, кто начнет говорить первым, поэтому он принял соломоново решение: слабее всех выглядел Роберт Уолберг, и он решил начать с него.

Толпа около покореженных машин на авеню создавала такой шум, что Лайм с трудом слышал себя. Он махнул рукой паре полицейских в сторону возбужденных граждан и обратился к Уолбергу. У Уолберга дергалась щека. Лайм продолжал напирать на него:

— Где бомбы, парень? Где ты их оставил? Живей, заберем их. Где ты положил бомбы, Бобби?

Если тебе известно имя, надо использовать уменьшительное; это помогает сломить их, делает тебя Властью. Может быть, они называли его Робби или Боб-о, но Бобби было наиболее употребительным, а поэтому более вероятным.

— Живей, Бобби.

Лайм держал во рту сигарету; он чиркнул спичкой, но не переставал говорить, так что сигарета яростно дергалась. Пока он хотел зажечь ее, спичку задуло, он взялся за другую.

В глазах Уолберга застыл ужас. Лайм даже не дал ему времени ответить: он назвал Страттена и Алвина Корби и дал понять, что знает больше, чем это было в действительности. Наконец он позволил себе остановиться и стал ждать ответов Уолберга.

Возможно, это бы сработало, но здоровый негр вмешался, и никто из полицейских не догадался остановить его.

— Ничего не говори ему, парень. Тебя берут на пушку, болван. Мы ничего не должны говорить даже собственной матери.

Лайм яростно махнул рукой, и его шофер подскочил и оттащил негра в сторону. Дело было испорчено, но Лайм продолжал наседать на Уолберга:

— Живей, Бобби. Где устройства? Когда они должны взорваться? Давай, Бобби. — Он сжимал в руке револьвер, и казалось, что переполнявший его гнев сконцентрировался в глазах. Он стоял вплотную к Уолбергу и, выдыхая ему в лицо сигаретный дым, видел, как у парня дрожала от страха челюсть.

Вдруг Лайм услышал приглушенный хлопок первого взрыва, напоминающий звук разбиваемой пирамиды бильярдных шаров после сильного удара кием, и его лицо исказилось от сознания того, что эти вопросы слишком запоздали.

12:40, восточное стандартное время.

В сенате две бомбы взорвались с интервалом в семь секунд.

Декстер Этридж наблюдал за Гарднером, своим преемником на посту сенатора, который спускался по центральному проходу для приведения к присяге, а затем занял бывшее место Этриджа в республиканской половине зала.

И в тот же момент, еще до того, как Этридж успел встать и даже просто шевельнуться, стена позади трибуны начала поворачиваться и подниматься: взрывная волна ударила его и вдавила обратно в кресло.

Он увидел, как за задними рядами зала рушится перегородка, и передняя часть правой стороны галереи для прессы падает на места сената под истошные крики и судорожные движения репортеров. В воздухе летали куски кирпичной кладки и дерева, зал заволокло удушливой пылью, и везде отдавались эхом пронзительные звуки. В подлокотник кресла Этриджа попал ботинок и застрял там — невероятно, но на нем не было ни единой царапины. Он лишь слегка задел кончики пальцев избранного вице-президента. В панике Этридж судорожно вдохнул воздух. Тела, человеческие тела в одежде летали в воздухе, как снаряды. От высокого потолка отваливались куски штукатурки. Было трудно дышать.

В следующий момент Этридж уже был в движении, сползая-с кресла, пытаясь на ощупь найти укрытие с инстинктивной реакцией человека, который однажды уже шлепался на землю под звук летящих семидесятисемимиллиметровых снарядов и знал, как надо прятаться.

Вниз лицом к земле: он засунул голову под сиденье кресла и обхватил ее руками, в этом положении он находился, когда взорвалась вторая бомба. Пол подпрыгнул, сильно ударив его в грудь; обломки посыпались на ноги и незащищенную часть спины. Он поймал себя на мысли, что из-за здоровенного синяка после этого удара он будет хромать несколько дней…

Кто-то непрерывно визжал совсем рядом, достаточно громко, чтобы заглушить почти весь остальной шум. Различные предметы с грохотом ударялись о стены и отделку, и среди этого безумия что-то разбило кресло над ним; оно раскололось с одной стороны, и он почувствовал оглушительный удар в затылок, после чего, отплевываясь, отталкиваясь руками и ногами, попытался выкарабкаться из-под придавившего его предмета.

«Ни хрена себе положение для вновь избранного вице-президента Соединенных Штатов Америки». Он слегка усмехнулся, выбираясь из своей ловушки с высоко поднятым задом, отталкиваясь грудью и коленями, пятясь и кряхтя. Освободив голову, он поднял ее и увидел, что кресло раскололось только с левой стороны, оно опрокинулось и не примяло его, а создало треугольную щель, которая спасла его от прямого сокрушительного удара огромного куска штукатурки, упавшего на него.

Его голову пронзила ужасная боль, и он снова лег лицом вниз, уперев ноги в основание другого кресла и закрыв глаза. Град обломков постепенно ослабевал; теперь предметы откалывались, сыпались на пол, как галька, разбиваясь и оседая; но всеобщий шум не прекратился — его создавали человеческие голоса, крики ужаса и крики агонии, и совсем рядом кто-то повторял снова и снова: «Господи Иисусе, Господи Иисусе, Господи Иисусе, Господи Иисусе…»

Потом раздался продолжительный треск разламываемого дерева, и после секунды тишины последовал жуткий грохот: обрушилась стена или часть галереи. Кто-то взвизгнул, как маленькая собака, а голос поблизости все еще стонал: «Господи Иисусе, Господи Иисусе»… Этридж крепко сжал веки в ответ на боль в голове. Он услышал длинный нарастающий человеческий вопль в отдалении, точно такой же крик, какой ему довелось слышать раньше, когда он вырвался из глотки человека, растерзанного шрапнелью на поле боя, но сейчас это не было поле боя, это был сенат Соединенных Штатов, и все происходящее было здесь просто невозможно. Это не могло даже прийти в голову.

Когда он открыл глаза, практически все источники света погасли. Этридж слышал стоны и крики, и с трудом убедился, что сам не издает звуков. Он медленно встал на колени, держась руками за остатки мебели, но вдруг его правая рука уперлась во что-то мягкое, очевидно, человеческую плоть, и он отпрянул.

Его голова быстро повернулась, и внезапное движение снова пронзило его болью; он прижал ладони к вискам и провел пальцами вверх по голове, ожидая попасть во что-то мягкое в верхней части черепа, но обнаружил лишь обычные волосы и кожу, посыпанные крошками штукатурки. Он не нашел ни одного мягкого места, даже влажных кровоподтеков. Теперь он поворачивал голову с большой осторожностью, и в очень слабом свете ему была видна лишь медленно кружащаяся плотная завеса из пыли и дыма.

Он оставался на коленях до тех пор, пока сквозь нее не начали прорываться движущиеся лучи света. До него доносились голоса людей с фонарями. Где-то в глубине комнаты горел огонь. В неясном свете Этридж различил силуэт человека, растянувшегося на обломках кресла: он подобрался ближе и узнал мертвое лицо Алана Наджента, старшего сенатора от Индианы.

Этридж перелез через труп Наджента и продолжил свой путь в сторону наибольших разрушений, высматривая живых, чтобы оказать помощь. У него была содрана кожа, он был оглушен и потрясен взрывами, но держался на ногах и мог двигаться.

Плотная пыль теперь оседала быстрее, появилось больше источников света, и он мог разглядеть людей, пробиравшихся в одиночку или по двое в сторону выхода; одни шли самостоятельно, другие едва переставляли ноги, а некоторые тащили кого-то на себе. Один человек бежал до тех пор, пока кто-то не остановил его. Никто уже больше не кричал, но отовсюду слышались стоны.

Он нашел Аллана Форрестера, младшего сенатора от Аризоны, который сидел, прислонившись спиной к столу, и тер глаза кулаками с оттопыренными большими пальцами, как маленький, только что проснувшийся ребенок. Этридж опустился перед ним на колени и отвел руки Форрестера от лица:

— С тобой все в порядке?

— Я… ох…

— С тобой все в порядке, Аллан?

Веки Форрестера наконец поднялись, и он замигал, прищурившись. Глаза сильно налились кровью, но, кажется, у него не было серьезных повреждений. Этридж протянул ему руку:

— Пойдем.

Форрестер позволил Этриджу помочь ему подняться.

— Декс? Декс?

— Да, это я.

— Боже, Декс.

— Пойдем на свет, Аллан. Ты можешь идти сам?

Форрестер яростно замотал головой, как будто еще не опомнился.

— Не беспокойся, со мной все в порядке. Я сам добрался сюда минуту назад. Давай осматривать вместе.

— Молодец.

Они стали пробираться вдвоем в необозримом хаосе. Наткнувшись на груду обломков, начали разгребать ее, потому что сверху торчала человеческая рука, но, когда мусор был разобран, они увидели, что рука оторвана; молодой аризонец поднял глаза на Этриджа и хрипло, почти беззвучно прошептал:

— Помоги нам Господи, Декс.

Этридж благоразумно решил не рассматривать ткань рукава или форму руки. Он перебрался через кучу и пошел вперед, пока не нашел человека, который лежал поперек стола, упав на одну руку; другая его рука свободно свисала вниз. Ухватив за плечо, он откинул его назад в кресло и узнал молодого Гарднера, своего собственного преемника в сенате, который был приведен к присяге непосредственно перед взрывом; на одно ужасноё мгновение Этриджу показалось, что Гарднер тоже мертв, но тут же веки того дрогнули и глаза закатились.

— Кажется, он контужен, — сказал Этридж. — Ты можешь вынести его отсюда, Аллан? Я хочу продолжить осмотр.

Вспышки света были уже совсем близко. Они беспорядочно перемещались — люди ходили туда и сюда. Форрестер взвалил Гарднера на свою широкую спину и потащил его к выходу, бросив через плечо:

— Будь осторожен, Декс.

Именно это Этридж и собирался сделать. Никому не поможешь, упав и сломав собственную ногу. Он пошел дальше в кружащуюся пыль и наткнулся на изуродованное тело, наполовину заваленное обломками дерева. Он не узнал этого человека — вероятно, это был журналист. Теперь ему начали попадаться трупы в громадном количестве, многие из них были искалечены, аккуратный и спокойный вид других вызывал еще больший ужас. У шести или семи он проверил дыхание и сердцебиение, и только один из них был членом сената — Марш из Айдахо.

Вдруг прямо перед ним зашевелилась какая-то куча, кто-то пытался раскопать себя: через отверстие наружу протискивалась рука, и Этридж вскарабкался туда и начал отбрасывать куски камня и штукатурки. Наконец ему удалось расчистить туннель под двумя сенаторскими столами — туннель, который по какой-то странной случайности остался неповрежденным и защитил своего пленника, укрывшегося в нем, хотя часть галереи упала прямо поперек него.

Это был Фиц Грант, целый и невредимый.

И Фиц Грант заявил о себе тоном, больше напоминающим голос свинопаса из Индианы:

— Разрази меня Бог, что это за чертовщина?

— С тобой все в порядке? — с тревогой спросил Этридж.

Грант медленно поднял на него глаза, печальные, как у старого пьяницы. Его хорошо поставленный, глубокий, размеренный голос неожиданно зазвучал в полную силу:

— Когда я полностью обследую свои кости, я доведу это до вашего сведения, господин вице-президент. А тем временем скажите мне, какого черта мы здесь оказались и что означает вся эта дьявольщина? Боже, настоящая преисподняя. Девятый круг ада? Мой добрый Фауст — выведи меня отсюда к чертям подальше.

20:10, континентальное европейское время.

По гостиной квартиры Фэрли метались четыре напряженных и злых агента секретной службы, а его помощник Лайом МакНили впервые в жизни сидел на стуле прямо. Его худое светское лицо было обращено к приемнику, из которого раздавался Гулкий голос постоянного комментатора Би-би-си.

Клиффорд Фэрли пересек комнату и протянул руку, чтобы задвинуть портьеру на окне, за которым стояла холодная и туманная парижская ночь, но его глаза не останавливались надолго ни на одном предмете. Он слушал монотонное звучание радио и ждал телефонного звонка.

Шаркая ногами, он подошел к буфету, достал из него хрустальную рюмку для аперитива с монограммой отеля и плеснул в нее «Дюбонне». Затем покрутил ручку настройки радио, пока не убедился, что помехи уменьшить нельзя. Французское радио передавало то же сообщение, но Фэрли не хотелось тратить внимание на мысленный перевод.

Он обошел всю комнату, слишком взволнованный, чтобы усидеть на месте, отхлебывая маленькими глоточками «Дюбонне», пока вино не кончилось, а затем начал машинально вращать рюмку между ладонями. Голова МакНили поворачивалась вслед за ним, демонстрируя внимание к движениям Фэрли, но и МакНили, и агенты секретной службы сохраняли молчание: то ли они были потрясены новостями, то ли ожидали реплики Фэрли.

— …Полный список пострадавших еще не обнародован, поскольку власти до сих пор тщательно обследуют обломки двух законодательных палат Американского конгресса, в которых менее полутора часов назад были взорваны бомбы. Как известно, избранного президента, господина Фэрли, не было в Вашингтоне, а его избранный вице-президент, господин Этридж, по сообщениям, избежал серьезных травм, хотя он присутствовал в сенате, когда взрывные устройства сработали.

Фэрли пришло в голову, что британский комментатор повторялся: он выдавал длинные куски малозначительной информации, чтобы заполнить время, когда не было в запасе свежих новостей, а затем вновь вставлял сообщения, пришедшие по международным информационным каналам, и опять перечислял то, что всем уже было известно.

— Пресс-секретарь Белого дома господин Херн официально заявил, что в результате молниеносных действий секретной службы Соединенных Штатов сразу после взрывов в американском Капитолии были задержаны шесть подозреваемых террористов. По сообщению господина Херна, пятеро из арестованных установили взрывные устройства, а шестой был водителем машины, на которой они пытались скрыться. Имена и описание внешности этих шести не разглашаются, но господин Херн упомянул, что среди них было трое мужчин и три женщины. Так или иначе, правительство подозревает, что не только эти шестеро были замешаны… Одну минуту, пожалуйста. Мы только что получили предварительный список пострадавших, подписанный директором ФБР, на которого была возложена ответственность за спасательные и поисковые работы во взорванном здании Капитолия. Нам сообщили, что этот список будет зачитан пресс-секретарем президента господином Херном через несколько минут. Би-би-си готовит включение через спутник для прямой трансляции брифинга господина Херна в Вашингтоне.

Раздался осторожный стук. МакНили проворно поднялся. Вместе с ним к двери подошли два агента. Это был управляющий отелем, который вкатил на тележке телевизор. Фэрли раздраженно подумал, что потребовалось почти три четверти часа, чтобы найти и установить в его комнате телевизор — возможно тот же, который вынесли отсюда в день его приезда, потому что он питал отвращение к телевидению.

Управляющий что-то прошептал МакНили на ухо, а затем вышел из комнаты. Агенты перевели взгляд на загорающийся экран, и МакНили сказал Фэрли:

— Он говорит, что отель переполнен репортерами, и ходят слухи, что вы собираетесь сделать заявление.

— Не сейчас.

— Надеюсь, они не собираются высаживать дверь тараном. — МакНили не улыбнулся, он только плюхнулся в кресло и уставился на экран.

Раздался телефонный звонок.

МакНили вскочил, Фэрли с беспокойством наблюдал за ним. Он велел не соединять его ни с кем, кроме президента Брюстера, который уже звонил час назад и просил его быть недалеко от телефона.

МакНили прикрыл ладонью трубку и вопросительно посмотрел на Фэрли.

— Это девушка с коммутатора. У нее на проводе Харрисберг.

— Жанетт?

— Да. По-видимому, она уже больше часа пытается дозвониться сюда. Я думаю, она довела бедную девушку до белого каления.

В это было нетрудно поверить. Фэрли подошел к телефону, стараясь не упускать из виду экран телевизора. Разумеется, это была французская программа, и звук был очень сильно приглушен; он слышал, как по радио диктор Би-би-си представляет слушателям Перри Херна, а на экране видел передаваемое через спутник изображение лужайки перед Белым домом, выглядевшей в холодный туманный день серой от стоящей на ней плотной толпы. Было видно, как выдыхаемый людьми воздух отделялся от ноздрей струйками пара.

— Жанетт? — сказал он в трубку.

— Одну секунду, пожалуйста, — прозвучал голос оператора в Америке и затем наконец:

— Клифф, дорогой?

— Привет, милая.

— Боже, с каким трудом я дозвонилась до тебя. В конце концов мне пришлось прибегнуть к наглости: я сказала им, что звонит супруга президента. Об этих словах даже подумать жутко.

— Как у вас там дела?

— Это безумие, Клифф. Ты не можешь этого представить. Кажется, что весь город приклеился к телеэкранам, будто все истекают кровью, а кинескоп — это бутыль для переливания крови.

— У вас нет каких-либо неприятностей, верно?

— Ты имеешь в виду снаружи Холма? Нет. Я не думаю, чтобы кто-то хотел причинить неприятности. Мы все слишком ошеломлены. — Телефонная связь была хорошая, без помех, но она говорила высоким и громким голосом, словно хотела, чтобы он преодолел расстояние между континентами.

На экране крупным планом появилось спокойное дружелюбное лицо Перри Херна, а по радио донесся голос Херна, но почему-то не было синхронизации: голос из радиоприемника опережал на полсекунды движения губ Херна на экране.

— На настоящий момент тринадцать сенаторов и двадцать восемь конгрессменов не найдены…

— С тобой все в порядке, милая? — Он повернулся боком к людям, сидящим в комнате, и говорил в трубку тихо, чтобы никто не слышал его слов.

— О, у меня все нормально, Клифф. Всего лишь перевозбудилась. Малыш пинается внутри меня — кажется, он чувствует мое волнение.

— Но у тебя все нормально?

— Я прекрасно себя чувствую, честно, дорогой.

— Хорошо.

— …на данный момент насчитывается десять сенаторов Соединенных Штатов и тридцать семь членов палаты представителей, тела которых опознаны…

— Я пыталась позвонить тебе, потому что не знаю, что еще мне делать. Мне был нужен твой голос, Клифф.

— Родственники с тобой?

— О да, разумеется, все уделяют мне внимание. Мэри позвонила сразу же, как узнала новости, и дети тоже со мной. Обо мне очень хорошо заботятся.

— …спикер палаты представителей Милтон Люк избежал повреждений и в данный момент находится с президентом. Лидер Большинства в сенате Уинстон Диркс получил травму ноги и находится в Главном госпитале округа Колумбия в удовлетворительном состоянии. Лидер меньшинства в сенате Фицрой Грант, вероятно, будет выписан из военного госпиталя Уолтера Рида в течение нескольких минут…

— …хотела бы, чтобы я не была беременна, Клифф. Я хотела бы быть рядом с тобой.

Два года назад она потеряла ребенка, и в этот раз они решили, что она остается дома и не будет путешествовать с ним. Фэрли спросил:

— Хочешь, чтобы я вернулся домой? — И в тот же момент возненавидел себя за этот вопрос: он знал, что его решения не могут основываться на ее желаниях.

— Конечно да, — ответила она. Ирония любящего человека, послышавшаяся в ее мягком голосе, лишала эти слова сентиментальности: так же, как и он, она знала, что по ее прихоти он не прилетит сразу домой, бросив все дела.

— …тер Этридж останется до завтрашнего утра в военном госпитале Уолтера Рида для обследования и проверки состояния здоровья, но, по-видимому, он испытал не более чем несколько сотрясений, и его врач говорит, что он находится в наилучшем состоянии. Преподобный доктор Джон Мозли, священник палаты представителей, находится в критическом состоянии в…

— …но я не могла просить ее об этом.

— Что?

— О, дорогой, ты не слушаешь, да? Это неважно. Я сказала только, что Мэри предложила упаковать свой дорожный чемоданчик и приехать сюда на несколько дней помочь присмотреть за детьми.

— Знаешь, возможно, это неплохая идея.

— Я думаю, Клифф, мне лучше нести свою печаль одной. Сегодня мы потеряли слишком много друзей.

— Да, — сказал он. — Да.

— …омные потери понес пресс-корпус в Вашингтоне, это вызвало глубокую скорбь президента. В настоящий момент известно, что семьдесят один корреспондент потерял свою жизнь в случившемся…

— У тебя включен телевизор? — спросил он.

— Да, я смотрю одним глазом.

— Тебе не кажется, что Перри Херн выглядит ужасно?

— Я знаю. Мидж Люк позвонила мне недавно, чтобы только сказать, что Милт остался невредим, и что она так рада, что ты не был там, и что президент выглядит как последний оставшийся в живых из пехотного дозора, по колено в грязи в какой-нибудь траншее. Господи, Клифф, как это могло случиться?

— …здания Капитолия. Аварийные команды во главе с архитектором Капитолия Джеймсом Делейни уже устанавливают подпорки во избежание обвала внутренних помещений, но до тех пор, пока не будет произведено полное обследование, мы считаем, что все здание представляет опасность, и все сотрудники и службы эвакуируются во временное…

В телефонной трубке продолжал раздаваться голос Жанетт, и он, уже не разбирая ее слов, вслушивался в его звучание, интонацию, ощущая мягкое ласкающее чувство, которое она так легко вызывала в нем. Он подумал, что она звонила не столько в свое собственное утешение, сколько для того, чтобы напомнить ему об их неразрывном романтическом союзе, поддержать его в трудный момент, и почувствовал, как к горлу подкатывает волна благодарности и обожания.

— …Президент обратится к нации сегодня вечером в семь часов по восточному времени…

— Давай лучше закончим разговор, милая. Я жду звонка от президента Брюстера.

— …приказал приспустить флаги до дальнейшего…

— Ты думаешь, он попросит тебя вернуться?

— Не знаю. Мы говорили об этом, и он сказал, что еще раз позвонит мне.

— А как ты думаешь, что ты должен делать, Клифф?

— Если бы они каким-либо образом причинили вред Дексу Этриджу, мне, безусловно, следовало бы ехать прямо домой, но с ним, кажется, все в порядке, и, поскольку они поймали преступников, я не думаю, что мое присутствие так уж необходимо, чтобы…

— Что? Я около минуты ничего не слышала. Кажется, связь пропадает. Я думаю, мне лучше освободить линию. Но позвони мне, когда примешь окончательное решение. Любишь меня?

— Люблю тебя, — нежно сказал он в прижатую к плечу трубку. Он услышал щелчок и шум помех трансатлантического кабеля.

— …список погибших включает имена сенаторов Адамсона, Гейса, Хантера, Марша, Наджента…

Он удержал руку на положенной телефонной трубке, как будто стараясь сохранить нить, связывающую его с Жанетт. Поднял глаза.

— Ордвей, Оксфорд, Робинсон, Скоби, Тачман…

То, что рот Перри Херна двигался не в такт звучащему по радио голосу, выглядело отвратительно, и Фэрли отвел взгляд от экрана и перенес свою рюмку к бутылке «Дюбонне».

Жанетт: мягкие губы и зачесанные назад волосы. Она была все той же девушкой, которую он провожал в те неповторимые дни, когда он еще ухаживал за девушками. Она специализировалась по психологии в Вассарском колледже, носила плиссированную юбку и сандалии, и в течение шести месяцев возвращала нераспечатанными его приглашения на уик-энд, потому что когда девушка в Вассаре получала что-либо со штемпелем Уорсестера, ей было известно, что это от молодого человека из Холи-Кросс, а вассарские девушки не назначают свиданий молодым людям из Холи-Кросс.

В конце концов один из одноклассников проинформировал об этом Фэрли, и у него хватило ума съездить в Кембридж, чтобы отправить следующее приглашение оттуда. Должно быть, она получила его, во всяком случае, оно к нему не вернулось. Но и ответа тоже не было. В то лето он написал еще два приглашения из дома, за пределами Чейни, Пенсильвании. На них она ответила короткими записками с сухим отказом. Почти полностью отчаявшись, он добился своего с помощью профессора по ботанике, который уезжал в свой очередной отпуск. Профессор взял запечатанный конверт и согласился отправить его. Неделю спустя Фэрли победил: раздался телефонный звонок из Вассара: «Каким ветром тебя занесло на Аляску?»

Через год, который он провел, занимаясь в юридическом университете, она согласилась выйти за него замуж. Через два года они поженились. После адвокатских экзаменов он привез ее в Чейни, и она Влюбилась в это место — величественные деревья, плавные холмы, беспокойный негритянский университет и его увлеченно учащиеся студенты.

Сначала, когда у них не было детей, энергия ее молодости проявлялась в несколько деспотичном стремлении организовать, привести в порядок все вокруг. У нее вошло в привычку составлять для Фэрли и для себя списки дел, которые надо сделать; эти листки, написанные ее размашистым почерком, она прикрепляла к дверце холодильника. Он отучил ее от этой манеры, добавив еще один пункт в ее листочки: «Проверь вероятность того, что вторая жена тоже будет мучить меня составлением списков дел».

Они были идеальной и нетипично счастливой парой. Скоро появились дети — Лиз было четырнадцать, Клею уже почти десять, так как прошло больше шести месяцев после его девятого дня рождения. Напряжение его политической деятельности, которая занимала двадцать четыре часа в сутки, не могло не отразиться на отношениях между ними, но их уважение к личности друг друга и неизменное чувство юмора оберегало их во всех ситуациях. Однажды, поздно вернувшись, он рано встал, чтобы одеться к официальному завтраку и, когда был уже полностью готов и собирался выйти из номера отеля, он прокрался в спальню, где она еще дремала, и, покусывая ее ухо и лаская грудь, услышав ее воркование, прошептал: «Где Клифф?» Она вскочила как ужаленная и завизжала. Несколько недель она распекала его за это, но всегда со смехом.

— Президент Брюстер.

Он поднял глаза. МакНили протягивал ему телефонную трубку. Фэрли не слышал звонка. По крайней мере, МакНили не сказал: «Этот дерьмовый Наполеон».

Он взял трубку и сказал в микрофон:

— Фэрли слушает.

— Подождите минутку, господин Фэрли. — Это был секретарь Брюстера.

Затем раздался голос Брюстера:

— Клифф.

— Хелло, господин президент.

— Спасибо, что подождал. — Ненужная любезность — Фэрли было некуда идти. Гнусавый, с орегонским выговором голос Брюстера звучал устало. — Билл Саттертвайт только что говорил с врачами из Уолтер Рида. Старина Декс Этридж в полном порядке.

— Они уже отпустили его?

— Нет, они хотят еще позаниматься с ним денек-другой, провести несусветное множество анализов, как они это любят. — Ему было слышно, как президент содрогнулся на другом конце телефонного кабеля, протяженностью около шести тысяч миль. — Но с Дексом ничего не случилось, он выглядит великолепно и даже щеголевато. Я всегда говорил, что одной затрещиной республиканца не свалишь.

— Все мы в какой-то степени слоны.

Ответом на это был взрыв лающего смеха на другом конце провода, после чего Брюстер прочистил горло и сказал своим обычным голосом:

— Клифф, я собираюсь сегодня вечером обратиться к народу. По твоим часам будет уже поздно, но я бы попросил тебя воздержаться от любых заявлений с твоей стороны до тех пор, пока я не сделаю собственное.

— Конечно, господин президент.

— Кроме того, я буду очень признателен тебе, если ты поддержишь меня. Сейчас нам как никогда нужно показать солидарность в этом вопросе.

— Я тоже так думаю, — осторожно ответил Фэрли, не желая связывать себя необдуманными обещаниями. — Вы не будете возражать, если я узнаю, в чем состоит суть заявления?

— Нисколько. — Брюстер придал своему голосу оттенок доверительности и конфиденциальности. — Я собираюсь говорить жестко, Клифф. Очень жестко. Здесь полно сумасбродов с громкими голосами, и мы не можем позволить себе дать им время начать вещать направо и налево о подпольных заговорах и стрелять в нас так, как это было, когда убили Кеннеди. Есть риск того, что начнется паника, и я хочу устранить его.

— С помощью каких действий, господин президент? — Фэрли вдруг ощутил легкое покалывание в затылке.

— Мы только что провели чрезвычайное заседание Национального Совета по безопасности с участием различных заинтересованных сторон — спикера, некоторых других. Я объявляю чрезвычайное положение в стране, Клифф.

После секундного замешательства Фэрли произнес:

— Я думал, вы поймали террористов.

— Да, у нас есть несколько чертовски быстрых парней, и я благодарен Богу за это. Они задержали этих грязных выродков прежде, чем они успели удалиться от Холма на два квартала.

— Тогда о каком чрезвычайном положении мы говорим?

— В этом деле еще кое-кто замешан — пять или шесть человек, которые еще не пойманы, может быть, их больше.

— Это достоверные сведения?

— Да, я уверен. Мы точно знаем, что в это дело было втянуто больше людей, чем схвачено непосредственно на месте действия.

— Вы объявляете чрезвычайное положение главным образом для того, чтобы выследить горстку заговорщиков?

— Мы не знаем, сколько их, но даже не в этом дело, Клифф. Суть в том, что нам нанесли удар. Вашингтон выведен из равновесия. Теперь только Богу известно, сколько банд этих кровожадных животных втянуто в эту заваруху — а что, если они решат форсировать события и раздуть ту самую великую революцию, о которой они всегда вопили? Что, если волна насилия будет нарастать до тех пор, пока в каждом городе и в каждом штате по всей стране не начнет выползать бесчинствующая мразь, убийцы, стреляющие и подкладывающие бомбы? Мы обязаны опередить их, Клифф. Мы должны продемонстрировать, что это правительство в состоянии реагировать быстро и решительно. Мы обязаны обуздать этих ублюдков, мы обязаны показать свою силу.

— Господин президент, — медленно произнес Фэрли, — у меня начинает появляться чувство, что вы говорите о массовых облавах подозрительных личностей по всей стране. Именно это вы подразумеваете под чрезвычайным положением? Чрезвычайные полномочия?

— Клифф, — теперь голос стал проникновенным и переполненным искренности. — Я думаю, что мы все одинакового мнения об этом, весь народ нас поддержит. И либералы, и умеренные, и консерваторы — мы все вместе. Мы все сыты по горло жестокостью. Мы все огорчены и чувствуем отвращение к насильникам. Настало время, Клифф, и мы должны объединить усилия, чтобы покончить с экстремистами, разнузданными животными. И если мы не сделаем этого, только Бог сможет спасти нашу страну. Если мы не остановим их прямо сейчас, они будут совершенно уверены, что никто никогда не будет их удерживать.

— Понятно.

— И в то же время, — быстро продолжал президент, — я хотел бы показать пример скорого правосудия над теми преступниками, которых мы поймали. Этим мы могли бы удержать других от повторения попыток подобного рода, дав им понять, что наказание неминуемо и сурово. Я не собираюсь показывать заседание суда по телевизору, но я хотел бы, чтобы люди знали, что нет никакого повода для беспокойства — что мы предпринимаем все необходимые шаги, чтобы сохранить порядок, что эти убийцы находятся у нас в кулаке и мы готовы содрать с них шкуру, если потребуется. Я собираюсь сделать жесткое заявление, Клифф, потому что, я думаю, это именно то, что люди хотят услышать. И я хочу сделать это до того, как газеты захлестнет поток крокодиловых слез об этих несчастных запутавшихся детях и бесплодные рассуждения о том, виновны ли они или это наша общая беда. И тому подобная чепуха. — Президент перевел дух. — Прежде чем они раздуют эту кампанию, я собираюсь поставить этих ублюдков перед публичным судом. Они глазом моргнуть не успеют.

— Отлично, мне только непонятно, как вы успеете сделать это сегодня вечером, господин президент. Они должны предстать перед законным судом. У них должны быть защитники — а адвокатам требуется время для подготовки.

— Я признаю это, Клифф, но я не собираюсь толочь воду в ступе. Мне кажется, тебе следует переговорить сегодня ночью с твоим вновь назначенным генеральным прокурором, потому что это дело перейдет, в его руки, и мы должны быть уверены, что он не будет тянуть резину.

— Я позвоню ему, — сказал Фэрли. — Но мне хотелось бы вернуться к тому чрезвычайному положению, которое вы объявляете. Я должен знать четкие границы этого.

— Хорошо, Клифф, ты уже сформулировал это раньше. Облава.

Фэрли глубоко вздохнул и поднялся.

— Господин президент, я не согласен с такими действиями, я считаю их преждевременными.

— Преждевременными? Бог мой, Клифф, они уничтожили десятки лучших людей в американском правительстве. Преждевременными?

— Вы не можете возложить конкретную вину за это кровопролитие на каждого подозреваемого радикала из картотеки ФБР.

— Суть в том, что мы решили не дать им воспользоваться моментом. Мы намерены надеть на них узду и держать в ней, пока этот случай не будет расследован и мы не продемонстрируем свою жесткость, наказав преступников, подложивших бомбы. — В ответ на упорное молчание Фэрли Брюстер добавил: — Я не поддерживаю казнь, ты знаешь, но в этом случае есть только одна вещь, худшая, чем казнь этих подонков, — это не казнить их.

— Этого я не оспариваю.

— Клифф, мне нужна твоя поддержка, ты знаешь. — Президент тяжело дышал в трубку. — Государство защищает нас, Клифф. А мы обязаны защитить его.

— Я считаю, что массовые облавы в этой обстановке тяжело отразятся на стране. Они могут быть расценены как неадекватная реакция правительства в состоянии паники.

— Ни в коем случае. Таким образом мы продемонстрируем чувство собственного достоинства. Себе и всему миру. Это чертовски необходимо именно сейчас. Как общество может быть стабильно без чувства собственного достоинства? Необходимо проявить твердость, Клифф, мы вынуждены это сделать.

— Возможно, если бы на это были причины. Мне кажется, что в настоящий момент массовые облавы дадут радикалам тот предлог для провокаций, которого они ждут. О конечно, держите под строжайшим наблюдением всех действительно подозреваемых, господин президент, но только их. Радикалы в течение нескольких лет подстрекают правительство к жестким мерам. Если мы развернем открытую кампанию против них, начнутся крики о грубом нарушении прав в полицейском государстве, о фашистском произволе и насилии. Мы не можем этого допустить.

— Клифф, по-моему, тебя больше заботят их вопли, чем их бомбы.

— Я пока не слышал ни о каких других бомбах, кроме Капитолия, господин президент. Не похоже, что началась цепная реакция.

— У них просто не было достаточно времени. — Президент говорил отрывисто, почти грубо. Он находился у власти достаточно долго, чтобы успеть избавиться от привычки примирительно заканчивать спор.

— Думаю, следует немного подождать, господин президент. Если мы увидим, что в ближайшие день или два события будут нарастать, если снайперы и террористы вылезут из своих нор, как вы говорили, — тогда я будут целиком на вашей стороне. Но если у нас не будет таких поводов для беспокойства, боюсь, я окажусь вашим противником.

Холодная тишина, и Фэрли попытался представить искаженное лицо Брюстера. В конце концов президент проговорил тем же тоном, что и раньше:

— Я постараюсь перезвонить тебе еще раз, Клифф. Я должен посоветоваться со своими людьми. Если я не смогу связаться с тобой до моего выступления, я надеюсь, ты узнаешь мой ответ из него. Если мы решим выступить с программой, которую я описал тебе, ты можешь поступать, как сочтешь нужным. Но я хотел бы напомнить тебе, что сейчас очень опасное для всех нас время, и нет ничего столь необходимого, как демонстрация неразрывного единства.

— Я полностью отдаю себе отчет в этом, господин президент.

Вежливые прощальные фразы были сухими и сдержанными. Фэрли опустился в кресло рядом с телефоном. Он понимал, что, если бы он сам находился сегодня в Вашингтоне, ему было бы трудно не поддаться чувству ужаса и безрассудному желанию немедленной расправы.

По своему положению он обязан был поддержать Брюстера, но его отказ менял их позиции.

Брюстер являлся президентом США и имел право принимать окончательные решения, но только в течение следующих шестнадцати дней, после которых решения будет принимать Фэрли, и Брюстер должен был беспокоиться об этом сейчас, потому что он не мог просто поставить своего преемника перед свершившимся фактом. Если Брюстер арестует тысячи людей, а Фэрли в скором времени их выпустит, это бросит тень на Брюстера и всю его партию; и в то же время придаст блеск либерализма администрации Фэрли — может быть, не настолько сильный, чтобы убедить радикалов, что Фэрли можно доверять, но этого будет вполне достаточно, чтобы удержать их от широкомасштабных выступлений против Фэрли на какое-то время, пока они будут выжидать и наблюдать за его действиями.

Эти соображения проносились в голове Брюстера в Белом доме, и это были мысли, от которых трудно отделаться. Брюстер хорошо ориентировался в обстановке и понимал свою роль, и если бы у него было время подумать — а реакция Фэрли давала ему такую возможность, — он мог изменить свое решение, потому что в противном случае он рисковал проиграть из-за одного опрометчивого поступка.

Нельзя было точно предсказать линию поведения Брюстера, но Фэрли предложил ему выход — и Брюстер, политик до мозга костей, должен был извлечь из него максимальную для себя выгоду.

Не имело смысла лететь в Вашингтон. Выступление Брюстера по телевидению начнется раньше, чем самолет Фэрли достигнет западного побережья Ирландии. Если Брюстер объявит об облавах, Фэрли немедленно вернется в Штаты. Но если Брюстер смягчит свой подход, нет необходимости отказываться от запланированных визитов в Рим и Мадрид, а прозвучавшее несколько часов назад сообщение, что Перец-Бласко заручился дипломатическим признанием Пекина, подчеркивало важность того, чтобы Фэрли завершил свою программу и решил вопрос с испанскими базами. Между тем в ближайшие несколько часов было нечего делать, кроме того, чтобы сформулировать свое собственное заявление и ждать.

18:35, восточное стандартное время.

Холодный дождь обрушивался стеной тумана и воды. Уличные фонари и огни проносящихся по мокрому асфальту машин окружал сияющий ореол. На ступеньках лестницы здания Управления делами стояли охранники в желтых полицейских плащах с капюшонами.

Дэвид Лайм пересек дорогу, направляясь к Белому дому, и пошел вдоль ограды к воротам. В проемах решетки ему были видны искаженные дождем тени бдительных охранников — агентов специальной полицейской службы, ранее называвшихся Отрядом полиции по охране Белого дома и людей из отряда секретной службы по охране Белого дома: первая группа защищала здание и окружающие территории, вторая президента и других лиц.

Около главных ворот под ночным дождем стояла группа встревоженных людей. Лайм пробрался сквозь них, предъявив удостоверение охранникам, и те пропустили его.

Он вторгся в царство Брюстера через низкий боковой вход и едва оказался в приемной для прессы, заполненной репортерами, толпящимися под огромной картиной, как его тут же увлек обратно в коридор Халройд, особый агент, стоящий во главе отряда секретной службы по охране Белого дома.

— Господин Саттертвайт сказал, что у него есть к вам пара вопросов, сэр.

Лайм вопросительно поднял брови, и Халройд провел его в ту часть подвала, которую занимали кабинеты Саттертвайта и других советников президента.

Кабинет, в который они пришли, был очень мал и невообразимо завален всевозможными бумагами. Саттертвайт, интеллектуал, постоянно живущий в Белом доме, не обращал внимания на внешний вид; беспорядочно наваленные кипы на его столе говорили о нетерпеливом уме. Из пяти или шести жестких стульев, находившихся в комнате, только два были Свободны от бумаг. Лайм сел на один их них, следуя приглашению, которое Саттертвайт выразил простым взмахом руки.

— Большое спасибо, Халройд, — сказал Саттертвайт высоким неприятным голосом, и особый агент удалился. Дверь закрылась, заглушив шум голосов, пишущих машинок и телетайпов. — Президент попросил меня получить от вас информацию из первых рук перед тем, как он будет выступать по телевидению. Это вы — тот человек, который выследил их? Чертовски ловкая работа. Президент не перестает говорите об этом гении секретной службы, который спас нашу шкуру.

— Если бы я был гением, я бы думал быстрее и мы бы обезвредили бомбы до того, как они взорвались.

— Из тех скромных отрывков информации, которые долетели до меня, у вас едва ли один человек на десять тысяч догадался бы, что существует какой-то заговор.

Лайм пожал плечами. Ему бросалось в глаза, что лестные слова Саттёртвайта не соответствовали выражению его лица. На этом лице было написано неизгладимое высокомерие, надменность блестящего, но бестактного ума, презирающего тех, кто не достиг подобных интеллектуальных высот. Саттертвайту, этой мозговой машине, был сорок один год. Он носил очки с толстыми линзами, в которых его глаза увеличивались до пугающих размеров, и одевался с преднамеренной небрежностью, так что его внешность казалась вызывающе непривлекательной. Его черные перепутанные волосы напоминали клубок электрических проводов; маленькие грубые руки постоянно двигались. Как многие коротышки, он легко становился агрессивен.

— Итак, — сказал Саттертвайт, — что вы можете сказать?

— Пока не слишком много, если говорить о террористах. Мы обрабатываем их.

— Резиновыми шлангами, я думаю.

Эта реплика была, пожалуй, данью риторике. Лайм не отреагировал на нее. Саттертвайт продолжал:

— Картотека АНБ идентифицировала для вас главаря — того, кто стоит за спиной этих шести. Вы знаете, кто он такой? Юлиус Стурка.

Услышав имя, Лайм почувствовал волну гнева, приливающую к лицу, которую не мог сдержать. Саттертвайт заметил это и вскочил, но Лайм опередил его:

— Я никогда не встречался с этим человеком. Пятнадцать лет назад он работал в той же части света, что и я, вот и все.

— Он был офицером Алжирского ФИО. Во время всей этой кутерьмы вы были в Алжире, — парировал Саттертвайт. — Этот самый Стурка — кто он такой на самом деле?

— Армянин, я думаю, может быть, серб. Мы так и не узнали наверняка. Это его не настоящее имя.

— Балканец и смуглый. Все это напоминает Эрика Эмблера.

— Я думаю, он представляет себя именно так. Джентльмен удачи, пытающийся в одиночку перевернуть мировой порядок.

— Но не самонадеянный новичок.

— Нет, если не считать того, что он еще не нюхал пороха, когда получил чин подполковника в ФНО. Как я уже сказал, я ни разу его не видел. Вероятно, ему за сорок. У нас есть один нерезкий моментальный снимок — и мне не известно о существовании каких-либо других фотографий. Он не любит позировать. Но назовите мне любую войну за освобождение на протяжении последних десяти лет, и он скорее всего фигурирует в ней. Не на самой верхушке, но и не как исполнитель черновой работы.

— Наемник?

— Иногда. Не всегда. Возможно, его просто наняли для проведения операции, но у нас нет пока доказательств, подтверждающих это. Более вероятно, что он действует по собственной инициативе. Иногда, в течение нескольких последних лет, он работал с кубинцем по имени Рива. Но никаких следов Ривы в этом деле нет. Пока нет.

— У него много приверженцев? Странно, если это так, — я никогда о нем не слышал.

— Он работает по-другому. Сколачивает одну-две небольшие группы и наносит удары по жизненно важным центрам правительства, которое он пытается свалить. В Алжире у него, по-моему, было не больше двадцати солдат, но все они являлись профессионалами высокого класса. Причинили больше вреда, чем некоторые полки.

— Для человека, который никогда не встречался с ним, вы слишком хорошо его знаете, не так ли?

— Я должен был поймать его. Мне это не удалось.

Саттертвайт облизнул верхнюю губу с видом умывающейся кошки. Он поддернул на носу очки и без всякого выражения наблюдал, как Лайм закуривает сигарету.

— Вы надеетесь схватить его сейчас?

— Я не знаю. Все подняты на ноги.

— Вы предупредили другие агентства? Другие страны?

— Да. Вероятно, он еще в Штатах — во всяком случае, у нас есть основания считать, что он был здесь прошлой ночью.

— Вы имеете в виду, здесь, в Вашингтоне?

— Он оставил визитную карточку.

— Того вашего агента, который был убит?

— Именно так.

— Откуда вы знаете, что это его визитная карточка?

— Он был одним из тех, кто раздул восстание на Цейлоне несколько лет назад. Правительство использовало различные меры для его подавления — внедряло своих агентов в ряды мятежников, выделяло лидеров и убивало их. Цейлонские повстанцы вынуждены были прибегнуть к решительным мерам для своей защиты. ПО информации АНБ, именно Стурка занимался выявлением агентов правительства — зверски убивал их и оставлял тела с вырванными языками и сердцами в общественных зданиях. Это было предупреждением — посмотрите, что случается с информаторами, которые внедряются в наши ряды.

— Теперь я понимаю, что вы называете визитной карточкой, — показал головой Саттертвайт. — Боже, эти люди совсем из другого теста. — Он снял очки, тщательно протер их и, прищурившись, на вытянутой руке повернул к свету. К удивлению Лайма, у него оказались маленькие, близко посаженные глаза. У переносицы остались красные впадины.

Саттертвайт придирчиво осмотрел очки и снова надел, время от времени поправляя их около уха. Лайм впервые имел личный контакт с этим человеком, это был один из немногих случаев, когда он вообще видел его: Саттертвайт не часто появлялся на телевидении или в других общественных местах. Он был главным советником президента и обладал колоссальной властью, но оставался одной из тех невидимых фигур, о которых пресса обычно пишет: «высокопоставленный источник в Белом доме».

— Хорошо, — произнес Саттертвайт с задумчивым видом. — Стоит ли разыгрывать оскорбленное достоинство? Кругом такая путаница, не так ли? Одна из самых мощных систем мира, и они с такой легкостью выбили нас из колеи. Маленькие группы легко достигают своей цели, если правильно выбирают точку нанесения удара. Эти террористы используют любое оружие, которое попадается под руку; они вербуют дураков, которые готовы принести себя в жертву во имя неясной цели, и они знают, что мы всегда находимся в невыгодном положении, так как инициатива не на нашей стороне.

— Это отпугивает многих профессионалов, — сказал Лайм. — Профессионалы не дают себя поймать. Терроризм — занятие для дилетантов. Им редко удается скрыться, и они хотят кончить как мученики — на такое идут только дилетанты. Они не думают об ответном ударе, их не беспокоит даже мысль, что ответный удар оставит от них мокрое место.

— И здесь мы столкнулись с худшим из возможных вариантов, не правда ли? Группа готовых на самопожертвование дилетантов, которыми командует и управляет профессионал, держащий все нити в своих руках. По правде говоря, — сказал Саттертвайт, — мне кажется, нам здорово прищемило задницу.

У Саттертвайта была неприятная привычка: когда он говорил, его взгляд упирался в узел галстука Лайма; но в этот момент его увеличенные очками глаза поднялись, резкий, вызывающий раздражение голос стал твердым, подбородок выдвинулся вперед.

— Лайм, вы — профессионал.

Лайм чувствовал, что должно за этим последовать, и не хотел этого ни в малейшей мере.

— Это проблема не моего уровня.

— Вряд ли подходящее время отбивать поклоны служебной пирамиде и ее деталям, не так ли? Нам нужен профессиональный охотник — человек, который доведет работу до конца, пока политики остаются в стороне.

— Работу по выслеживанию Стурки?

— Да. Я буду откровенен: мы решили забросить сеть и вытянуть в ней всех, на кого имеются досье, но что-то случилось, и вся схема пошла коту под хвост. Это конфиденциально, вы понимаете — мои слова не должны выйти за порог этой комнаты.

— Понятно.

— Все хотят получить это дело в упаковке и запечатанным. Быстро, без лазеек и изъянов. Возьмите Стурку, и если за ним кто-то стоит, выясните, кто и откуда.

— А если окажется замешанным иностранное правительство?

— Нет. Я не верю в это.

Лайм тоже не верил, но все могло быть возможно.

— Могу я задать вопрос? Вы предполагаете, что мы вернем Стурке «визитную карточку»?

Саттертвайт покачал головой.

— Это будет уже их игра. Я не хочу, чтобы с ним разделались. Нам нужно закончить это дело, чтобы комар носа не подточил, прижать сукиного сына к ногтю и прибить его вместо мишени. Арест, суд, осуждение, наказание. Пора положить конец этим самоуверенным радикалам, запугивающим нас, — нам пора самим начать запугивать их, чтобы они переменились. Но мы не можем делать это их способом — мы не можем игнорировать наши собственные законы. Они нанесли удар по государственному порядку, и именно государственный порядок должен уничтожить v их по законам государства.

— Все это правильно, — сказал Лайм. — Но тем не менее, вам нужен кто-то больше меня.

— Мне нравится, как вы оцениваете людей.

Лайм затянулся сигаретой и длинной струей выпустил дым изо рта.

— Я ушел на покой и лишь перекладываю бумаги. Еще несколько лет, и я перейду на подножный корм.

Саттертвайт улыбнулся и с сомнением покачал головой.

— Неужели? Люди, стоящие на политической лестнице выше вас, — политические назначенцы.

— Фактически, это дело ФБР. Почему бы не дать им раскрутить его?

— Потому что в умах многих ФБР ассоциируется с полицейским государством.

— Чушь. Только они имеют достаточно возможностей.

Саттертвайт поднялся из-за стола. Он действительно был маленького роста — не более пяти футов и пяти дюймов на каблуках. Он сказал:

— Вернемся лучше к работе. Спасибо, что просветили меня.

Они пробрались по запруженному людьми подземному переходу и прибыли на пресс-конференцию несколько раньше президента. Во всяком случае, это выглядело как пресс-конференция: фотографы беспокойно сновали по комнате, репортеры набрасывались на людей, а телевизионная команда явно одерживала верх благодаря своему перевесу в материально-техническом обеспечении и людской силе. Софиты отбрасывали горячие лучи света, резавшие глаза. Техники громко говорили в микрофон, устанавливая уровень звука. Оператор телевидения громко орал кому-то: «Убери свои чертовы ноги с этого кабеля» — и дергал тяжелый кабель, как длинный кнут. Кто-то вместо президента стоял на подиуме позади Большой печати, и люди с телевидения наводили по нему свои камеры.

На экране одного монитора была видна заставка телепрограммы. Звук отсутствовал, но Лайм не нуждался в объяснениях, чтобы понимать, о чем идет речь. Световая указка комментатора перемещалась по схеме внутренних структур Капитолия, выделяя места, где были повреждения фундамента под обеими палатами и кирпичных несущих арок здания. Затем на экране появился внешний вид Капитолия с большого расстояния — для его освещения полиция установила переносные прожекторы; чиновники и люди в форме сновали вокруг, и перед объективом камеры стоял репортер, говоривший что-то. Кадр снова сменился: операторы с камерами в руках следовали за людьми по разрушенному зданию. В залах с колоннами все еще стоял дым. Люди просеивали и перебирали куски камня и пыль. К тому времени считалось, что все тела, живые и мертвые, найдены и извлечены из-под груд обломков; сейчас они искали детали бомб.

Стайка журналистов окружила Лайма.

— Вы — тот человек, кто задержал их? Вы можете сказать, что произошло там, господин Лайм? Вы можете сказать что-нибудь о террористах, которых вы арестовали?

— Простите, но в данный момент, никаких комментариев.

В противоположном конце зала Перри Херн поднял трубку звонившего телефона; потом он положил ее на место и начал говорить, требуя внимания. Он подавал сигналы руками, и все бросились искать места в миниатюрном амфитеатре. Разговоры вокруг постепенно стихли; гам перешел в гул, затем в приглушенное бормотание, пока наконец не наступила тишина. Саттертвайт поймал взгляд Лайма и сделал знак; Лайм вышел вперед и занял стул, на который указал Саттертвайт — сзади и ниже президентского подиума. В комнату вошли вице-президент, генеральный прокурор и другие высокопоставленные лица. Они расселись по другую сторону от Лайма. Генеральный прокурор Роберт Эккерт вымученно улыбнулся Лайму, давая понять, что узнал его. Он выглядел напряженным и настороженным и был похож на боксера, которого слишком сильно и часто били по голове.

Все они сидели в ряд, позади подиума, лицом к репортерам, толпящимся внизу. Это причиняло Лайму неудобство. Он то и дело скрещивал и выпрямлял ноги.

На экране монитора он увидел человека из группы сопровождения, с убедительной искренностью говорившего перед камерой. Теперь кадр сменился, появилось изображение пустого президентского подиума, и Лайм увидел на экране собственное лицо; это удивило его.

— Леди и джентльмены, президент Соединенных Штатов.

Раздалось щелканье кожаных каблуков президента Брюстера о твердый пол. Он вошел сбоку и, казалось, мгновенно заполнил собой комнату: все взгляды устремились на Брюстера. Поднимаясь на свое место, президент мрачно кивнул репортерам и, расправив на наклонной поверхности перед своим животом маленький листочек бумаги, тронул правой рукой один из микрофонов.

В полной тишине президент бросил взгляд на объектив камеры. Это был очень высокий, мускулистый, загорелый человек с большим, не лишенным привлекательности лицом — от углов рта к выступающим скулам пролегли глубокие складки, напоминающие квадратные скобки. У него были густые волосы, глубокого, темно-коричневого оттенка, возможно крашеные, так как на руках проступали вены и начали появляться старческие пятна. Крупное тело не казалось грузным, он хорошо владел им, что безусловно свидетельствовало о многих часах, проведенных в сауне и бассейне Белого дома — о дорогостоящей заботе о себе. У него был крючковатый нос и маленькие, глубоко посаженные глаза, которые казались выцветшими. Он всегда безупречно одевался. Когда он молчал, как сейчас, он излучал тепло и производил впечатление искреннего, интеллигентного человека; но стоило ему начать говорить своим резким, гнусавым голосом, как, независимо от слов, которые он произносил, его речь казалась невнятной. У него был простонародный выговор, совсем как у мужика, сидящего на залитом солнцем крыльце рядом с мешками собранного зерна и охотничьей собакой.

И то и другое было притворством — и изысканная внешность, и огрубленный голос. Возникало чувство, что Говард Брюстер реально существовал только на публике. Лайму пришло в голову, что впервые со времени избрания в лице Брюстера появилась твердость и отдаленная жестокость — внешний признак, что ярость и гнев при виде национальной трагедии сказались и на нем.

Президент начал с традиционной фразы: «Мои собратья американцы, мы вместе скорбим и отдаем дань памяти тем выдающимся американцам, которые погибли…»

Лайм сидел с мрачной отрешенностью, вслушиваясь не столько в слова, сколько в подъем и спад президентского голоса. Брюстер не считал себя мастером риторики, и его референты подстраивались под его собственный стиль: в его выступлении не содержалось ни высоких истин, ни звучных афоризмов, емко отражающих суть момента в одной фразе. Речь Брюстера была успокаивающей, с хорошо знакомыми причудами; она была рассчитана на то, чтобы дать людям противоядие от шока и ярости — обращение с теплым сожалением, тихой скорбью и обещанием, что, несмотря на трагедию, в будущем все будет благополучно. Это был призыв к скорби, но не к тревоге, требование взвешенных оценок, но не безрассудной ярости.

— Давайте не, будем терять голову. Спокойствие, — говорил он, — и подчинение закону. Преступники пойманы благодаря бдительности помощника исполнительного директора секретной службы Дэвида Лайма…

На мгновение лучи софитов сфокусировались на Лайме, он сощурился от избытка света и кивнул в объектив. Президент выразил ему свое одобрение печальной отеческой улыбкой и опять повернулся к камерам; лучи света последовали за ним, переместившись от Лайма, роль которого в происходящем была исчерпана. За исключением того, что он должен оставаться на своем месте до окончания выступления президента.

Теперь легко создавать героев, подумал он. Стоит пристегнуть человека к креслу и забросить на Луну, и герой готов. Достаточно посадить его на лошадь перед объективом камеры или нанять дюжину острословов, чтобы писать ему речи. Героизм стал предметом ширпотреба, стерся до элементарного цинизма.

Людям нужны их мифы, их герои. Поскольку реальным делам не осталось места, возникла необходимость изобретать подделки. Новому Линдбергу просто не откуда взяться — развитие техники опережает возможности человека. Те же, кто упорно продолжает бросать вызов трудностям — кто в одиночку переплывает Атлантический океан или штурмует горы, — развенчаны до уровня безобидных дураков, потому что все, что они делают, абсолютно бессмысленно, развитие техники обесценило их достижения: вы можете за три часа перелететь через Атлантический океан и достичь любой вершины в полной безопасности на борту вертолета.

Президент теперь говорил твердо, делая жесткие акценты. Преступники схвачены, они предстанут перед судом. Суд станет суровым примером для всего мира, для всех, кто стремится силой воздействовать на демократически избранные правительства. Справедливость и закон будут соблюдены. Наше самообладание не следует принимать за уклончивость, наше спокойствие по ошибке считать покорностью, а хладнокровие — пассивностью. Терпение Америки подвергнуто жестокому испытанию, и оно исчерпано.

— Пусть это послужит предостережением всем нашим врагам, как внутри, так и за пределами страны.

Президент закончил обращение и покинул комнату, не дав задать ему ни одного вопроса. Лайм ускользнул от журналистов и отправился назад в здание управления делами. Улицы были пустынны; все еще шел мелкий дождь, было очень холодно; пятна света от уличных фонарей казались маленькими островками в гнетущей темноте. «Картина из фильма Сиднея Гринстрита», — подумал он и вошел в здание.

 

ЧЕТВЕРГ, 4 ЯНВАРЯ

5:15, восточное стандартное время.

Марио усмехнулся.

— Ребята, нами заполнена вся «Нью-Йорк таймс», от заголовков до частных объявлений.

Когда Марио переворачивал страницы, газета издавала треск, напоминающий выстрелы мелкокалиберного орудия.

— Мы действительно дали им жару. Послушайте, что пишут: «По данным на полночь, общие потери составили 143 убитых, среди которых 15 сенаторов Соединенных Штатов, 51 конгрессмен, и по меньшей мере 70 журналистов. Почти 500 жертв были доставлены в госпитали и травматологические клиники, но около 300 из них получили незначительные повреждения и были выписаны. По последним данным госпитализировано 217 мужчин и женщин и четверо детей. Двадцать шесть, человек остаются в критическом состоянии». — Марио перевел дух с видом глубокого удовлетворения. — А теперь посмотрим, о чем толкуют полицейские!

— Придержи язык. — Стурка расположился в углу комнаты мотеля, держа радио, включенное на минимальную громкость. Он сидел на расстоянии вытянутой руки от телефона и ждал звонка. Алвин рассеянно слушал и смотрел вокруг. Он чувствовал себя выжатым, боль пульсировала в висках, в животе урчало.

Стурка, в одной рубашке с короткими рукавами и кобурой на ремне, туго стягивающем грудь, был похож, на телевизионного гангстера. Сезар Ренальдо во всей одежде спал на диване, а Пегги лежала поперек кровати, куря «Мальборо» и отхлебывая кофе из пластмассового стаканчика, взятого из ванной комнаты мотеля.

Слышалось пыхтение тяжелых грузовых машин: случайные полуторки со скрежетом останавливались и отъезжали от придорожного кафе около мотеля. Пегги взглянула на Стурку.

— Ты не устал?

— Когда я устаю, я вспоминаю слова Мао о том, что революция — это не чайная церемония.

Сидящий на стуле Алвин откинулся назад и, расслабившись, устало смотрел полузакрытыми глазами. Сезар откровенно уставился на Пегги. Его взгляд слишком долго задержался на ней, что заставило Пегги повернуть голову и взглянуть на него. Она поднялась и вышла в туалет. Дверь за ней резко захлопнулась. Сезар лениво улыбнулся. Две недели назад он немного погулял с Пегги, но они быстро прекратили это по команде Стурки.

Образование пар вступало в противоречие со стремлением к всеобщей коллективизации. Это пахло контрреволюцией. В таких отношениях не было равенства и прямо вело к тому, против чего они все боролись: буржуазной ориентации на индивидуальность. Ненавистная философия отделения одной личности от другой, заставляющая человека утверждать себя за счет своего ближнего.

С этим ты должен бороться. Ты был угнетенным черным рабом. Тебе знакомо разъедающее душу бессилие пассивного сопротивления, сидячие забастовки, демонстрации: обреченный на поражение кастеризм — буржуазные игры детей в революцию, поощряемые правительством. Умышленно садиться в тюрьму — незрелый, разрушительный поступок. Это никак не может положить конец капитализму — обществу привилегий белых.

Против империализма поднялся весь третий мир, и сейчас пришло время раздавить тиранию расистов, пока есть силы, способные на это. Прижать их к стене, пусть растет цена, которую они платят за империю, пусть откроются новые линии фронта позади вражеских окопов: раздавить государство, спровоцировать этих псов на репрессии, которые поднимут массы против разжиревшего фашистского режима демагогов. Сознание людей подобно цементу — понятия перемешаны, залиты в форму и застыли в ней — и для того, чтобы заставить их слушать, нужно перевернуть порядок вещей.

Зазвонил телефон.

Стурка снял трубку.

— Да?

Подавшись вперед, Алвин пристально смотрел на него красными от бессонницы глазами.

— Где ты? В телефонной будке? Дай мне номер. — Стурка быстро нацарапал что-то на чистом листке Библии и вырвал его. — Я дойду до телефона и перезвоню тебе.

Стурка положил трубку и протянул руку за курткой.

— Всем оставаться на месте.

Он открыл дверь и вышел. Возможно, это был Рауль Рива.

Пегги закуривала сигарету от тлеющего окурка предыдущей; она появилась на пороге ванной комнаты, постояла там некоторое время и, в конце концов, прошла через комнату к окну. Раздвинула шторы и выглянула.

— Я не знаю.

— Что? — подал голос Алвин.

Пегги опустилась на пол и, запрокинув голову, уставилась в потолок.

— Это было необдуманное бегство.

Сезар покрутил головой.

— Разве?

— Они схватили шестерых наших людей. Надо быть круглым дураком, чтобы думать, что все они будут молчать. Бьюсь об заклад, что они уже заложили нас.

Сезар опять сказал:

— Разве?

— Тогда почему мы сидим здесь? Ждем, когда полицейские ворвутся к нам?

— Расслабься. — Сезар опять лег. — Нам не из-за чего волноваться.

Пегги коротко хохотнула в ответ.

— Эй! — воскликнул Марио, склоняясь над радио.

Они услышали голос комментатора: «…арестована менее часа назад полицией, которой было дано задание прочесать район Гарлема. Идентифицирована как Дарлин Уорнер, женщина, подозреваемая ФБР в причастности к подпольной группе, взорвавшей Капитолий. Этот арест увеличил до семи число террористов, задержанных ранее…»

— Вот так сенсация! — Пегги закрыла глаза.

— Брось, — сказал Сезар. — Не стоит забивать себе голову глупыми мыслями.

Алвин уныло посмотрел на них обоих. Ему не хотелось выяснять отношения, он слишком устал. До этого они проводили целые дни, занимаясь самокритикой. Стурка и Сезар, руководившие курсом суровой групповой терапии, заставляли их избавиться от буржуазных условностей и индивидуализированных страхов. Они жили в напряженном графике, интенсивно занимались, учились подчиняться дисциплине; а теперь Пегги впадала в ересь, выбрав для этого самый неподходящий момент.

«Заткнись», — подумал он.

Возможно, его мысли каким-то образом дошли до них, потому что Пегги, надувшись, закрыла рот и больше ничего не сказала. Радио слабо бубнило, грузовики с рычаньем проносились мимо, Марио уткнулся в «Таймс», Пегги курила сигарету за сигаретой, Сезар задремал.

Стурка вернулся так тихо, что Алвин невольно вздрогнул. Он вошел, закрыв дверь, еще до того, как Алвин понял, что он уже здесь.

— Уходим сегодня ночью. Все подготовлено. — Он прошел по комнате, раздавая документы.

Алвин рассмотрел документы, которые получил. Поддельные бумаги моряка, венесуэльский паспорт, въездные визы в Испанию, Францию и три северо-африканских страны. Так вот почему Стурке были нужны фотографии.

Стурка провел руками по бокам, поддергивая брюки:

— Четверо из нас, кроме Марио, сядут сегодня ночью на корабль в Порт-Элизабет. Это грузовое судно под ангольским флагом. Направляется в Лиссабон. — Жесткий взгляд бесцветных, как стекло, глаз переместился на Марио.

— Ты полетишь самолетом — закажи билет в Марсель на восьмое. Мы говорили об этом раньше. Договор остается в силе?

— По правде говоря, я уже в штаны наложил.

— Я не думаю, чтобы они засекли тебя, нам бы стало известно.

— Но если мы ошибаемся, они сцапают меня в аэропорту.

— Мы всегда допускаем, что есть риск, Марио.

— Хорошо, я думаю, мы попытаемся сделать это, — пробормотал Марио.

На протяжении всего времени осуществления их плана Марио был единственным, кто оставался в тени и поддерживал контакты с внешним миром. В «Мезетти Индастриз» считали, что он занят исследованием рынка среди людей своего возраста. Что-то в этом роде Марио предложил своему отцу; и отец предоставил в его распоряжение все возможности компании. Почти каждую неделю Марио появлялся дома, мозолил глаза родственникам в течение нескольких дней, поддерживая безупречное психологическое алиби. И теперь было необходимо убедиться, что он все еще мог свободно передвигаться. Группе был нужен человек, который мог действовать открыто.

Стурка продолжал разговаривать с Марио.

— Мы хотим послать тебя в банк сегодня.

— Сколько вам надо?

— Очень большую сумму денег.

— Зачем, чтобы доставить вас четверых на грузовой пароход? Или вы рассчитываете купить эту чертову лодку?

— Деньги нужны не для этого. — Стурка под улыбкой скрыл прорывающийся гнев: сопротивление Марио было нарушением дисциплины.

Стурка сложил руки на груди, и на его грубом, изрытом шрамами лице появилось сонное выражение, как это было, когда Сезар преподавал им теорию.

— Наши люди в тюрьме. В понедельник утром они будут привлечены к суду. Политики начнут вопить о законности и порядке, волна негодования захлестнет страну. Если у них не будет достаточно доказательств, чтобы казнить наших людей, они сфабрикуют их, единственное, чего они не могут допустить, это то, чтобы казнь не состоялась. Несколько подпольных газет постараются сделать из них героев-мучеников, но список мучеников, которые были уничтожены капиталистическим государственным порядком, и так слишком велик. Мученичество потеряло смысл.

Алвин внимательно слушал, потому что Стурка не любил вдаваться в философские бредни. Стурка вот-вот должен был подойти к сути.

— Может быть, следует напомнить, что эта операция задумывалась не для того, чтобы отдать в их руки новых мучеников. — Глаза Стурки переходили с одного лица на другое, и Алвин поежился. — У нас была цель. Я надеюсь, мы нё забыли, какая.

Это было рисовкой — один жест, и Марио Мезетти не заставил себя ждать.

— Показать всему миру, как много мы можем сделать, посвятив себя борьбе с фашистским, произволом, даже если мы всего лишь маленькая группка.

— Мы не завершили это дело, не так ли? — проговорил Стурка. — Цель была не просто организовать диверсию в Капитолии, цель была выйти сухими из воды. Показать всем, что мы можем выиграть борьбу.

— Не сработало, — сказал Сезар. У него был неприятный, пронзительный голос. — И причина, почему это не сработало, состояла в том…

— Люди сидят. — Стурка как будто не слышал Сезара. — Они ждут, они нечего пока не предпринимают. Им нужен знак. Ободрение. Революционеры во всей стране ждут, что мы покажем им, что настало время для революции.

Пегги выдохнула дым через нос.

— Мне казалось, мы доказали это, разрушив Капитолий.

— Это было бы так. Если бы наши люди ушли. — Рука Стурки описала дугу. — Они наблюдают. Если они увидят, что наш паровоз никуда не идет, они вряд ли на него сядут. Понятно? — Для большей выразительности Стурка иногда употреблял странные выражения: он много общался с американцами, но в большинстве случаев на других континентах.

— Итак, все, что нам нужно сделать, — это вызволить наших людей.

— С помощью волшебной палочки, — без всякого выражения добавила Пегги.

— Здесь нет места твоему сарказму, — оборвал ее Стурка. — Мы вытащим наших людей, вытащим из страны. Отправим их в надежное убежище и посмотрим, как весь мир потешается над Вашингтоном. В этом конечная цель. Доказать бессилие Вашингтона. — Стурка поочередно тыкал пальцем в Пегги, Сезара, Алвина, Марио; на его губах блуждала улыбка. — Они будут реагировать так же, как высокооктановый бензин на зажженную спичку.

Пегги ритмично мотала головой из стороны в сторону.

— Что мы по-твоему можем сделать? Купить время на телевидении, написать «Свободу вашингтонской семерке» на стене сортира? Напасть на тюрьму, которую охраняет, наверное, целый полк? Я даже не могу представить, что мы, по-твоему, можем…

— Семерке, — переспросил Стурка. — Семерке?

Сезар понял раньше Алвина; он объяснил:

— Они взяли Дарлин.

Стурка воспринял это без видимых признаков волнения.

— Когда?

— Только что передали по радио, пока тебя не было. Они заставили полицейских обшарить это место в Амстердаме.

— Ей следовало хорошенько подумать, прежде чем возвращаться туда.

Сезар выпрямился:

— Полицейские знали.

— Барбара, — сказал Стурка с отсутствующим видом. Он думал.

— Возможно. А может быть, они раскололи кого-нибудь из них.

— Нет. Никто из них не знал о Гарлеме.

Сезару не хотелось так быстро отбрасывать эту идею.

— Линк знал.

— Черт побери! — возмутился Алвин, наконец придя в себя. — Линк не сдался бы так быстро. У них не было достаточно времени, чтобы вытянуть из него информацию.

— Я не хочу сказать, что они раскололи его. Может быть, Линк тоже был их агентом. Подумать только, они задержали всех шестерых практически на ступеньках Капитолия, — продолжал Сезар. — Это выглядит подозрительно просто.

— Не Линк, — настаивал Алвин. — Я не верю в это.

Острый взгляд Стурки уперся в него. Он тихо спросил:

— Почему? Потому что у Линка такой же цвет кожи, что и у тебя?

Алвин открыл рот и снова закрыл его. Внезапно он почувствовал себя побежденным, потому что Стурка был прав.

— Барбара не знала время, она даже не знала место. Мы никогда не говорили ей, что это должен был быть Капитолий. Суммируй все это. Линк был единственным, кто знал весь план операции и об убежище в Амстердаме, — сказал Сезар.

— Барбара знала о Гарлеме, она была там, помнишь? — заметила Пегги. Неожиданно она повернула голову и посмотрела Стурке в лицо. — Вы убили Барбару, правда?

— Конечно. — Сезар говорил медленно, растягивая слова. Он качнул головой в сторону Алвина.

— Твоя чернокожая подруга донесла на нас.

— Вам виднее. — Алвин старался ничем не выдать себя.

Сезар покачал головой. Он выиграл спор, но больше не настаивал на своем. В конце концов Алвин произнес:

— Надеюсь, у вас были причины так думать.

— Она была шпионкой, — сказал Стурка, как будто ставя точку в разговоре.

Сезар изучал лицо Алвина. Он подвел конец дискуссии:

— У нее в сумочке была маленькая камера, и я застал ее с баночкой талька в руках при попытке снять отпечатки пальцев Марио со стакана в ванной комнате. Мы оставили ее труп для полицейских и слегка подпортили его — чтобы им было чем заняться. Может быть, это отучит легавых использовать своих агентов, во всяком случае, следующий из них будет отчасти предупрежден о том, что может случиться.

«Все в порядке», — мрачно подумал Алвин. Если она предала их, она заслужила свою участь. Ему надо держать себя в руках.

Сезар опять повернулся к Стурке.

— Дело в том, что нас кто-то предал. Наши люди схвачены.

— Барбара сказала им о месте в Амстердаме, — спокойно произнес Стурка. — О бомбах им никто не говорил. Линк не предатель.

Алвин почувствовал признательность, он был готов улыбнуться Стурке, но Стурка не смотрел на него. Стурка объяснял Сезару то, что каждый из них должен был сообразить сам:

— Неужели вы думаете, что если бы Линк сообщил полицейским заранее, они стояли бы снаружи и ждали, когда бомбы взорвутся? Логичнее было бы предположить, что они очистят здание и пошлют туда бригаду по бомбам. Вероятнее всего, наши люди раскрыли себя при выходе — кто-то совершил опрометчивую ошибку в неподходящий момент.

Сезар нахмурился, но прикусил язык; немного погодя он кивнул, признавая, что так все, возможно, и было.

— Но мы должны иметь в виду, что Барбара выдала нас. Они знают, кто мы такие.

— Именно поэтому мы и уезжаем сегодня ночью.

Пегги скомкала сигарету. Она вдавливала ее в стеклянную пепельницу еще долго после — того, как та уже потухла.

— Завтра наши фотографии будут на стене каждой почтовой конторы по всей стране, а мы собираемся выбраться отсюда на какой-то галоше, идущей в Лиссабон.

И вы еще говорите о том, чтобы вытащить Линка и остальных из тюрьмы. Простите, но это выше моего понимания.

— Дисциплина и не требует, чтобы ты понимала это. — Стурка раскрыл парусиновый чемодан Марио и перевернул его над кроватью: пачки сертификатов высыпались в беспорядочную груду, как бумага для растопки печи. Мы завалим их этими деньгами. Это как раз то, что нужно. Ты пересчитал их?

— Зачем? — Марио в недоумении подошел к кровати.

— Я сосчитал. — Стурка взял один из сертификатов. Это была большая, внушительная бумага, такого же размера, как журнал «Лайф», а по цвету и оформлению напоминавшая долларовую купюру; она обладала стоимостью тысячи акций в общем капитале «Мезетти Индастриз». Их продажная цена составляла около тридцати восьми долларов за одну акцию.

Две сотни акций NCA, принадлежащих Марио, «тянули» на восемь тысяч долларов. Его тысяча двести акций «Коуст Нэшинал Оил» стоили порядка шестидесяти тысяч. Четыре тысячи его акций «Уайт сайд Эвиэйшен» могли дать около восемнадцати тысяч. И кроме этого он имел тридцать пять тысяч акций «Мезетти Индастриз». Все это было унаследовано от патриархального дедушки, который гнул в бараний рог пролетариев. Парусиновый чемоданчик содержал около 1200 000 долларов в ценных бумагах, и они почти целый месяц таскали его с собой по улицам, потому что Стурка сказал, что им нужно будет быстро воспользоваться, если такая необходимость вообще возникнет.

— Пора, — проговорил Марио.

Стурка принялся аккуратно складывать сертификаты и засовывать их в чемодан:

— Пора.

Марио колебался.

— Эти бумаги нельзя просто принести в банк или к брокеру и дать указание продать их. Это вызовет панику на рынке. Они этого не сделают.

— Не продавай, — ответил Стурка. — Заложи их.

— Для чего?

— Сколько ты можешь получить? Полмиллиона?

— Около того.

— Возьми чек на предъявителя. Затем ты отнесешь этот чек в другой банк и выпишешь вместо него несколько чеков на меньшие суммы. После этого ты опять пойдешь в другие банки и получишь деньги по некоторым из них.

— Какую сумму взять?

— По крайней мере, половину от общей. Остальное пусть будет в сертификатах и чеках, которыми можно воспользоваться за границей.

Марио в мгновение ока становился трезвым и практичным, когда речь заходила о деньгах. Он был воспитан в семье финансистов, и это давало о себе знать.

Он запер чемодан.

— В крупных купюрах, я думаю?

— Любые другие займут слишком много места. Ты должен будешь также купить нам пояса для денег. Подойдут дешевые, из плотной ткани.

— Это ведь буржуйские деньги, не так ли, — усмехнулся Марио. — И мы используем их, чтобы уничтожить буржуев.

— Зайди сначала к парикмахеру, — инструктировал Стурка. — И купи хороший костюм, ты должен выглядеть респектабельно.

— Естественно.

— Можете взять машину. Пегги поедет с тобой. Высадишь ее в Нью-Йорке на стоянке около гаража. У полиции может быть описание машины, полученное от Барбары, но у них нет ее номера. — Они сменили номерной знак прошлой ночью.

— Вероятность того, что вас арестуют на многолюдных улицах, слишком ничтожна, чтобы об этом беспокоиться. Вы растворитесь в толпе. Но в банке вам придется выдумать правдоподобную причину, чтобы занять деньги под залог ценных бумаг.

— Безусловно. Мы с Пегги собираемся пожениться и хотим купить яхту для нашего медового месяца.

— Нет. Это слишком легкомысленно.

Марио нахмурился. Стурка кончиками пальцев коснулся его руки.

— Намечается сделка по продаже земельного участка. Очень крупная. Будь откровенен со служащим в банке, доверь ему свою тайну. Тебе нужны деньги для подпольной взятки, чтобы убедить земельный комитет пойти тебе навстречу. Это краткосрочный проект, и ты сможешь вернуть ссуду в течение трех месяцев.

Алвин изумленно посмотрел на Стурку. Этот человек приказывал абсолютно невероятные вещи.

Марио кивнул.

— Это сработает.

Сезар тихо сказал:

— Мы были вынуждены убрать ее.

— Господи, — невнятно прошептала Пегги.

Стурка ткнул пальцем в ее сторону.

— Твой отец был профессором колледжа — ты знаешь, как держать себя.

— Мой отец — надутый либеральный пьяница. Чертов лицемер.

— Ты будешь секретаршей Марио. Секретаршей очень богатого человека — и ты должна вести себя так, как подобает в приличном обществе.

— Буржуйском обществе.

— Пегги… — У Стурки был очень тихий и спокойный голос, но он заставил ее замолчать. — Пока Марио будет в парикмахерской и магазине, ты купишь себе строгое платье и сделаешь прическу.

Поскольку она ничего не возразила, он опять повернулся к Марио.

— Убеди служащего в банке, что все строго конфиденциально. Никто не должен ничего знать, иначе это может расстроить твою сделку.

— Непременно. Таким образом акции не будут переходить из рук в руки, их продажа не будет зарегистрирована ни на бирже, ни в SEC.

— И твоя семья ни о чем не узнает.

— Да.

Стурка подошел к Пегги.

— Когда ты закончишь дела в городе, поезжай на метро до Ньюарка и там возьми такси до отеля «Вашингтон». Тебе надо вернуться в интервале от шести тридцати до семи. Будешь ждать у центрального входа.

— Внутри или снаружи?

— Снаружи, мы будем наблюдать. Когда у меня не будет сомнений, что за тобой не следят, мы заберем тебя.

— Что делать, если мы не сможем там встретиться?

— Оставь для меня сообщение обычным способом, мы что-нибудь придумаем.

Стурка был абонентом службы телефонных сообщений под именем Чарльза Верника. Когда требовалось что-то передать ему, следовало назвать цифры телефонного номера в обратном порядке: если вы звонили с телефона 691–6243, нужно было оставить номер 342–6196.

Алвин зевнул.

— Проснулся наконец, — сказал Сезар.

— Я два дня не спал.

— На пароходе у тебя будет целая неделя, чтобы отоспаться. — Сезар вытащил из кармана пузырек с таблетками. — Возьми одну из них.

— Стимуляторы?

— Амфитамин. Возьми одну.

— Что-то не хочется.

В армии Алвин бросил колоться героином и с тех пор не прикасался ни к наркотикам, ни к другим медикаментам; он испытывал к ним отвращение и боялся опять сесть на иглу.

Стурка проводил Марио и Пегги до дверей. Алвин слышал, как захлопнулись дверцы машины, завелся мотор, и они отъехали от мотеля.

Сезар вытаскивал баночки из наборов театрального грима, которые они купили неделю назад в Нью-Йорке. Они заготовили еще кое-что: пластмассовые подкладки, засунув которые за щеки, можно было сильно изменить форму лица; парики и шиньоны для изменения прически; краску, чтобы поменять оттенок бровей и волос.

Пара подкладок, густые прокуренные серые усы и пегий шиньон в мелких кудряшках состарили Алвина лет на двадцать.

Сезар сказал:

— По мни, что ходить надо слегка ссутулившись.

В парике и очках, с наложенным гримом Сезар уже не был похож на загорелого бандита, а скорее на бизнесмена средних лет. Стурка же выбрал себе курчавый коричневый парик и аккуратно подстриженную бородку, и в результате принял аскетический вид.

— Теперь идем.

Снаружи воздух был насыщен выхлопами машин, непрерывной лентой идущих по двадцать второму маршруту в сторону города и Ньюаркского аэропорта. На площадке для автомобилей перед мотелем было оживленно: слышалось хлопанье дверей машин; толкаясь, люди укладывали грузы в багажники; дети возбужденно бегали; продавцы выезжали на запруженную автомобилями магистраль. Небо хмурилось, что предвещало после тумана ясный день к северо-востоку от Нью-Джерси.

 

СРЕДА, 5 ЯНВАРЯ

14:15, восточное стандартное время.

Лайм вышел из кабинета Саттертвайта в Белом доме в мрачном настроении и, поймав такси, отправился в управление полиции.

Он был еще под впечатлением этого ужасного официального ленча в кабинете сардонического главного советника президента по безопасности, который проходил под высокопарные рассуждения Саттертвайта о целях и средствах в политике. Всю дорогу в такси Лайм полулежал, откинув голову на мягкую спинку, закрыв глаза и держа в зубах незажженную сигарету; в его сонной голове Проносились эротические видения Бев Рейланд.

— Эй, приехали.

Он заплатил кэбби и вышел из машины. День был солнечный и не такой холодный, как перед этим. Лайм задрал вверх голову и посмотрел, нет ли в небе следов инверсии самолетов, продолжая думать о Бев. Ей всегда удавалось настоять на своем без показной аффектации: ей было тридцать четыре, разведенная, женственная, работала административным помощником спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. В этот момент она, наверное, диктует ответные письма Люка избирателям. «Дорогой господин Смит. Благодарю Вас за Ваше письмо от 2 января. Относительно вашего запроса…» Днем она не тратила времени даром, вечером была вялой, в обоих случаях строго держала себя в определенных рамках, и Лайм завидовал ей.

Репортеры уже знали его. Они устроили засаду в коридоре; казалось, что их одежда пропиталась копотью и плесенью, которыми были покрыты стены. Лайм провел в воздухе ладонями, и, когда их выкрики стихли и перешли в бормотание, сказал:

— Никаких комментариев — и вы можете ссылаться на меня. — Он прошел мимо них на лестницу через дверь, охраняемую полицейскими.

Наверху следователь ФБР вел допрос; допрашиваемой была Сандра Уолберг. В углу сидел со скучающим видом молодой адвокат из конторы Хардинга. Он выглядел как все ученики Хардинга — косматый, беспокойный защитник правды. Хардинг снискал дурную славу, побуждая своих клиентов нарушать порядок на суде буйными высказываниями.

Лайм пересек комнату и сел справа от следователя — так чтобы свет от окна не падал ему в глаза, мешая смотреть на девушку. Когда он опускался на стул, следователь приветствовал его кивком головы; защитник никак не отреагировал, а Сандра один раз бросила на него взгляд. Это была хрупкая девушка, и природа явно поскупилась на ее лицо, но весь ее вид выражал угрюмое сопротивление. Следователь ФБР был молод, въедлив и хорошо знал свое дело. Его вопросы были логичны и неотразимы. Он говорил осторожным тоном, скрывая недоброжелательность. Конечно, все это было безуспешно — Сандра не говорила ничего. Никто из них не говорил. Было лишь несколько замечаний со стороны арестованных — особенно Боба Уолберга, который казался более нервным, чем остальные. «Некоторые перемены в Капитолии!» — выкрикнул он с усмешкой и поднятым сжатым кулаком. «Вперед!» Но молодой адвокат всегда успевал прервать эти выпады, заставляя его замолчать: «Все в порядке, мой милый, не горячись».

Клиенты Хардинга должны были понести наказание, и государство не могло всерьез играть в милосердие, так же как и Хардинг не мог не знать, что любые посулы будут нарушены.

Хардинг вел это дело, полностью сознавая, что никакое чудо не позволит ему спасти своих клиентов от палача. Но если кто-либо и получал при этом выгоду, то это был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свое положение рупора левых радикалов. Впоследствии он сможет прийти к своим соратникам и сказать им: я — лучший в своем роде — заседал в суде и потерпел поражение от продажной и жестокой системы; поэтому прибегните лучше к насилию, которое я всегда поддерживал, потому что я только что показал вам, что все остальное бесполезно. Лайм презирал хардингов: они будут бороться до самой последней капли крови своих последователей.

Нужно было пройти через эту бессмыслицу. Все это являлось притворством и чепухой, все, включая Хардинга, знали это. Но арестованных поодиночке приводили сюда и весь день вежливо задавали им вопросы, всегда в присутствии адвоката, всегда с оговорками, что арестованный не обязан говорить ни одного слова.

Вечером арестованных возвращали в одиночные камеры, и адвокаты отправлялись домой. Потом, после ужина, их снова вытаскивали, тайно помещали в камеры для допросов и обрабатывали их без адвокатов и без перечисления их прав. Это делалось потому, что этого требовала обстановка: до тех пор, пока ты не проследишь дело до самых корней, у тебя не будет ни малейшего представления о том, насколько велика опасность. Ты должен найти Стурку и отыскать того, кто его направляет; и может быть, способ найти Стурку заключался в том, чтобы выведать о нем у этих арестованных.

Были использованы нормальные средства воздействия, которые дали минимальный эффект, поэтому прибегли к наркотикам. До сих пор результаты были ничтожны, но сегодня вечером они могли оказаться более обнадеживающими. Тем временем арестованные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи самым серьезным тоном отвечали, что либо это приснилось заключенным, либо они злонамеренно лгали. Государство могло представить в изобилии надежных свидетелей, которые бы показали, что арестованных не беспокоили и что они всю ночь пролежали в своих камерах. Государство могло также представить врачей, которые засвидетельствовали бы, что арестованным не давали наркотиков. Эти радикалы, подумал Лайм, сами выдумали фашистское полицейское государство и сами создали его.

На суде уже департамент юстиции возьмет на себя задачу подвести арестованных к публичному признанию своей вины. Пункты обвинения были мало доказуемы и вызывали жгучий интерес, и только публичное признание террористов могло снять беспокойство в обществе. Такое признание будет получено.

В задачи службы Лайма не входило получение этого признания, и он был благодарен Богу за это, но он соблюдал интересы государства и знал, что государство должно каким-либо образом найти рычаг, с помощью которого оно могло бы воздействовать на того или другого арестованного.

Он просидел десять минут, слушая вопросы следователя ФБР. Сандра Уолберг говорила очень мало, и ее слова не были прямыми ответами на вопросы. Юный адвокат в углу зевнул, не позаботившись даже прикрыть рот рукой. Лайм обменялся со следователем изнуренными взглядами, неловко встал из-за стола и вышел из комнаты.

В приемной здания управления делами он обнаружил своего босса Дефорда и генерального прокурора Эккерта, которые разговаривали с журналистами. Эккерт, по устоявшейся привычке политика, говорил, не сообщая почти никакой информации. У него это очень хорошо получалось; его манера высказываться была такой же безличностной, как распечатка с компьютера, а голос звучал, как у полицейского, дающего показания в суде. Это создало ему репутацию хорошего профессионала и компетентного человека; фактически он обладал обоими этими достоинствами, но в настоящий момент, пытаясь играть роль осведомленного, но сдержанного в оценках чиновника, выглядел неестественно. В свою очередь, Дефорд был дураком, но на публику ему удавалось производить впечатление информированной уверенности; он скрывал свою некомпетентность под маской секретности: безусловно, я знаю все ответы, но интересы безопасности удерживают меня от разглашения их в настоящий момент. Чтобы объяснить это, ему требовалось гораздо меньше слов.

Отвечая на вновь заданные вопросы, генеральный прокурор Эккерт монотонно произнес:

— Естественно. Они были проинформированы в присутствии адвокатов, что они имеют полное право отказаться от дачи показаний, и все, что они скажут, может и будет использовано против них, и что они имеют право на консультацию с адвокатом на протяжении всего допроса.

Лайм и Дефорд отделились от журналистов и направились к рабочему кабинету Дефорда. Поворачивая ручку двери, Дефорд сказал:

— Хотел бы я видеть, как они «раскрутят» этого чинушу. Пока им мало что удалось.

Они вошли в кабинет, и женщина за столом приветствовала их равнодушной сухой улыбкой. Лайм проследовал за Дефордом. Босс сел и начал теребить пальцами складку кожи на своей дряблой шее.

— Да, несколько часов назад мне звонил джентльмен по имени Уолберг. Это отец близнецов. Он только что прилетел в Вашингтон, Насколько я понял, он пытается увидеть своих детей, но никто не хочет с ним разговаривать.

Лайм кивнул:

— Он не может вообразить, что его дети хоть как-то замешаны в этом. Должно быть, допущена какая-то ошибка — недоразумение или подтасовка фактов. Или, возможно, они попали под влияние дурной компании. Но это не может быть их вина.

— Похоже, ты уже говорил с ним.

— Нет.

— Э-э… Я уверен, что на его месте я бы чувствовал то же самое.

— Вероятно. — Лайм думал о Сандре Уолберг. Законченная негодяйка эта девчонка; как может кто-нибудь продолжать верить в ее невиновность…

— Дэвид, мне очень жаль, но я сказал этому человеку, что ты ему все объяснишь.

— Ты сказал?

— Он… э-э… ждет тебя в твоем кабинете. Я думал, мне следует сообщить тебе… — Дефорд, поджав хвост, примирительно протянул руку ладонью вверх.

— Ты чертов дурак. — Гнев Лайма усилил выразительность этих бесцветных слов.

Он вышел из кабинета и вместо того, чтобы хлопнуть дверью, закрыл ее с легким презрительным щелчком.

Уолберг имел мрачное лицо профессионального плакальщика. Его руки и щеки были покрыты веснушками, а тонкие рыжие волосы тщательно зачесаны, прикрывая лысину. Он казался скорее печальным, чем негодующим. «Мягкий, как карандаш с маркировкой «ММ», — подумал Лайм.

— Господин Лайм, я Шейм Уолберг, я отец…

— Я знаю, кто вы, мистер Уолберг.

— Я очень признателен вам за то, что вы согласились встретиться со мной.

— Это не мое решение. — Лайм обошел вокруг своего стола, отодвинул стул и сел. — Чего вы, собственно, от меня хотите?

Уолберг глубоко вдохнул. Если бы у него была шляпа, он, наверное, вертел бы ее в руках.

— Они не позволяют мне встретиться с моими детьми.

— Боюсь, что сейчас они скорее дети правительства, мистер Уолберг Это мера предосторожности.

— Да, да, я понимаю. Они не хотят, чтобы к заключенным или от них передавались послания. Они сообщили мне об этом. Как будто они считают, что я принадлежу к лиге анархистов и террористов. Во имя Господа, господин Лайм, я клянусь…

Уолберг остановился, чтобы успокоиться. Он собрался с духом.

— Произошла ошибка, господин Лайм. Мои дети не…

— Мистер Уолберг, у меня нет времени выслушивать ваши сетования.

Эти слова обожгли Уолберга.

— Мне говорили, что у вас нет сердца, но вас считают справедливым человеком. Очевидно, это не совсем так.

Лайм покачал головой.

— Я всего лишь безликий винтик в машине, мистер Уолберг. Вас направили ко мне, чтобы отделаться от вас. Я ничем не могу вам помочь. Моя работа в основном состоит в составлении отчетов по другим отчетам, которые пишут другие люди. Я не сыщик, не обвинитель и не судья.

— Но вы — человек, арестовавший моих детей, не так ли?

— На мне лежит ответственность за аресты — вы это хотите услышать?

— Тогда скажите мне, почему?

— Вы хотите знать, почему я заподозрил ваших сына и дочь?

— Да. Что привело вас к мысли, что они в чем-то виновны? Они бежали? У моих детей были недоразумения с чиновниками, поэтому они побаиваются полиции — вы знаете, как это бывает с молодыми людьми. Но пуститься бегом от человека в форме и с оружием — доказывает ли это, что…

— Вы пытаетесь делать предположения, мистер Уолберг, но я не имею права раскрывать дело, которым занимается правительство. Вам следовало бы встретиться с генеральным прокурором, но, к сожалению, я сомневаюсь, что он вам что-либо скажет.

— Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда могли отличить добро от зла?

— Боюсь, я очень занят, мистер Уолберг. Мне жаль, что вы набрали не тот номер, по которому можно куда-либо дозвониться. Лайм прошел к двери, открыл ее и, придерживая ее рукой, посмотрел на Уолберга. Тот стоял неподвижно.

— Я собираюсь драться за них.

— Да, я думаю, вы должны.

— Куда делась мораль, мистер Лайм?

— Мы все же питаемся мясом, не так ли?

— Я не понимаю вас.

— Мне жаль, мистер Уолберг.

Когда Уолберг ушел, Лайм извлек из ящика для приходящей корреспонденции его содержимое. Около получаса он размышлял о поразительной наивности Уолберга: близнецы обнаруживали массу тревожных признаков, они не могли испортиться за одну ночь; но слова, которые пишут на стенах, всегда предназначаются кому-то другому. Только не моим детям.

В этом месяце сыну Лайма исполнилось восемь лет — он родился под знаком Водолея, и была некоторая надежда, что Биллу удастся дожить до зрелого возраста, не ощутив потребности взрывать здания и людей. Еще два года назад Лайм лелеял мечты, что они с сыном смогут сделать, когда он подрастет; тогда для этого были основания, но сейчас мальчик жил в Денвере с Анной и ее новым мужем, и права Лайма посещать их были сурово урезаны не только правилами этикета, но и расстоянием до Денвера.

Он был там перед самым Рождеством. Он дремал всю дорогу у окна самолета, а в аэропорту они втроем встретили его — Билл, Анна и этот идиот Данди, не придумавший ничего лучшего, чем притащиться туда с ними: худой и энергичный человек с Запада, который все время повторял одни и те же анекдоты, оперировал огромными суммами в связи с арендой сланцевых месторождений и, очевидно, не решался оставить Анну без своего внимания наедине с ее бывшим мужем. Он провел с ними неуклюжий уик-энд: Анна все время разглаживала руками складки на своей юбке и старалась не поднимать глаз. Данди с напыщенным видом демонстрировал отеческие чувства к Биллу и называл его «коротышка»; при этом они оба бросали украдкой взгляды на Лайма, чтобы убедиться, что он все понимал правильно — они создали здесь «настоящий дом для мальчика» и «ему сейчас гораздо лучше, Дэвид, у него есть отец, который все время с ним».

На Билла, которого окружали десять тысяч акров лугов и стада настоящих коров, игрушки, купленные Лаймом в последнюю минуту по пути в аэропорт, произвели слабое впечатление. Прошлым летом он брал Билла в поход, и там они неплохо понимали друг друга, но сейчас, когда лежал снег, брать мальчика было некуда, за исключением полуденного катания на коньках и диснеевских мультфильмов в Ист Колфакс.

Воскресным вечером в аэропорту он прижал свою щеку к щеке ребенка и качнул головой так, что его усы царапнули Билла; мальчик отпрянул назад, в глазах Анны появился холодный упрек. В присутствии Данди, стоящего рядом и наблюдающего, она подставила щеку для традиционного поцелуя — от нее пахло холодными сливками и шампунем — и страстно прошептала ему в ухо: «Не падай духом, Дэвид, не унывай!»

Он неприятно усложнял ее жизнь, и она хотела, чтобы он оставался на расстоянии, но она не хотела посылать мальчика к нему — Лайм должен был приезжать к ней, если он хотел видеть Билла. Это был ее способ держать его на поводке. Она была прижимистой женщиной.

Он помнил ее высокой девушкой с холодными глазами газели и прямыми светлыми волосами; ее манеры были скорее спокойными, чем вызывающими; они поженились, потому что не видели серьезной причины не сделать этого. Но довольно скоро они начали тяготиться друг другом: оба знали, что другой собирается сказать еще до того, как он скажет это. Со временем это внесло разлад в их отношения — они уже ни о чем не говорили между собой.

Такая жизнь стала для них слишком невыносима, и наконец она ушла, тяжело ступая каблуками и ведя ребенка за руку.

Они жили в одном из тех городков, существование которых определялось с точки зрения числа миль до Александрии. Он держал дом еще шесть месяцев, а затем переехал в город, в двухкомнатную квартиру в доме без лифта.

Служащие уже покидали здание управления делами, но ему не хотелось возвращаться в двухкомнатную квартиру в доме без лифта. Он всегда мог поехать к Бев. Но вместо этого он отправился в бар в Военно-Морском клубе.

Водка с мартини, очень сухая смесь. Однажды он нашел, что ему приятно ходить в бары, ему нравились сумрачные, необитаемые комнаты, в которых футбольные матчи и кинокартины рассеивали тоску по человеческому разговору.

Лайм стал ценителем старых кинолент: он мог назвать имена актеров, умерших двадцать лет назад, и все, что ему было нужно — это еще один поклонник кино, с которым можно было бы убить вечер, говоря о восхитительных мелочах. «Юджин Палетт в «Мистер Дидс едет в город». — «Нет, это был «Мистер Смит едет в Вашингтон». — «Я думал, это был Клод Рейнс». — «Совершенно верно. Они оба играли в этом фильме». — «Помните красивую романтическую мелодраму «Маска Димитриоса». Гринстрита и Лорре, был ли в ней тоже Клод Рейнс? Он был у Них в «Касабланке», но играл ли он в «Димитриосе»?» — «Я не знаю, но этот фильм пойдет на следующей неделе в одной из ночных программ, я читал об этом в газете…»

Скука приводила его в отчаяние. Он с вялым раздражением думал о похотливом мужчине и женщине, которые по недосмотру дали ему билет в этот мир. Слишком молодой во время войны для чего-либо кроме романов в стиле Дэйва Доусона, мелодрам, передаваемых по радио, бейсбола на песке и значков юного стрелка. Слишком старый позднее, чтобы присоединиться к поколению «озабоченных»: Лайм окончил колледж, так ни разу не поинтересовавшись политическими взглядами соседа по комнате.

Слишком много баров он уже изучил. Все они слишком примелькались. Он покинул клуб.

В пятидесятые холодная война казалась значительным делом, и он с гордостью стал одним из тех, кто боролся с лучшими людьми, которых могла выставить другая сторона. «Достаточно ли вы прожили, мистер Лайм, чтобы помнить то время, когда вы могли отличить добро от зла»?

В те времена американская разведка была младенцем, скопированным с британской системы, и дела велись в чересчур колдовском стиле, характерном для англичан, как будто к ядерному сверхоружию можно было относиться так же, как к грызне на Балканах в двадцатые годы. Но постепенно вошел в норму цинизм. Храбрость стала подозрительной. Стало модно оправдывать себя трусостью. Если ты собирался предстать перед опасностью, только чтобы пощекотать нервы, тебя брали на заметку как мазохиста, отягощенного комплексом вины. Считалось, что никто не ищет риска. К мужеству стали относиться с презрением: если ты выполнял какую-либо опасную работу, все ждали, что ты скажешь, что ты делал это ради денег или по убеждениям. Но не потому, что тебе это нравится. Чтобы доказать, что ты нормальный человек, нужно было выставлять себя цыпленком. Они добились успеха в искоренении мужества. Преступление и лихая езда на машине стали практически единственными оставшимися занятиями.

У Лайма был прирожденный талант к изучению иностранных языков, и его пятнадцать лет использовали в полевых условиях, главным образом в Северной Африке, но однажды послали на восемнадцать месяцев в Финляндию. Постепенно он начал питать отвращение к работе со своими коллегами — не только с противниками по другую сторону, но и со своими союзниками. Они были извращенцами, играющими в бессмысленные игры, а компьютеры лишили их дело какого-либо азарта. Стоило ли рисковать при этом жизнью?

В конце концов Лайм, используя все свое скромное влияние, добился перевода в кабинет, где от него ничего не требовалось и где он временами забывал, чем, собственно, занимается.

Он работал на руководящей государственной должности, зарабатывал четырнадцать тысяч долларов в год или, во всяком случае, получал их, возглавлял отдел, который расследовал ежемесячно около тысячи угроз жизни президента, из которых все, кроме трех за все время, не имели под собой никакого основания, — отдел, в котором ленивая безответственность выдавалась за исполнение служебных обязанностей, и подумывал об отставке — о работе руководителем службы безопасности в какой-нибудь корпорации, пока судьба, этот вечно ждущий гробовщик, не одержит верх над ним.

Это было все, что он заслужил. Однажды наступает момент, когда то, что ты делаешь, становится обыкновенной работой, которую ты можешь выбросить из головы каждый день в пять часов, когда в тебе пропадает вера в то, что ты делаешь, — и это значит, что ты слишком долго этим занимаешься. Ты продолжаешь двигаться по наезженной колее, но это движение подобно повторению одних и тех же слов до тех пор, пока они не потеряют свой смысл.

Вечерний сумрак дышал холодом. Он пошел домой мимо ряда покрытых копотью домов в викторианском стиле, с башенками и безвкусным орнаментом, и по наружной лестнице поднялся к себе в комнаты. Паровой радиатор работал на полную мощность, воздух был спертый и тяжелый, как будто помещение долго не проветривалось. Дутый абажур приглушал свет, комната казалась сероватой, по углам прятались тени. Он резко снял трубку телефона и нерешительно набрал номер.

— Алло.

— Привет.

— Caro mio. Как у тебя дела?

— Паршиво, — ответил он. — Ты уже обедала?

— Боюсь, что да.

Повисла тяжелая тишина. Наконец она сказала:

— Я пыталась дозвониться тебе, но телефон не отвечал.

— Я кое-где остановился, чтобы промочить горло.

— Но ты не пьян?

— Нет.

— Отлично, приезжай, я соображу тебе что-нибудь поесть.

— Не стоит, если у тебя такое настроение.

— Не будь дураком, Дэвид, — сказала она.

— Не я первый, не я последний. Я в отличной компании.

— Ты действительно дурак, Дэвид. Но приезжай. — В ее голосе появилась густая влажная интонация, и это вновь вызвало в нем воспоминания о ее сексуальности. — Приезжай, Дэвид, я хочу тебя.

Мысленно задавая себе вопрос, кто из них больший дурак, он спустился и сел в машину. Ему следовало лучше подумать, прежде чем звонить Бев. Ему хотелось увидеть ее, но в прошлом году у него была дешевая интрижка с пустой девицей из Сент-Луиса, и он не желал впутываться подобным образом еще раз, даже с Бев; на этот раз уже он был тем, кому нечего предложить.

Но он выехал из гаража и поддался засасывающему течению улицы. Она увлекла его к, северу, в сторону Палисэйдс — фешенебельные дома, породистые собаки, модно одетые худые женщины и толстые дети. В этом районе жили сенаторы и члены кабинета, и при обычных обстоятельствах два или три званых вечера, устроенных обладателями накрахмаленных рубашек, были бы здесь уже в полном разгаре. Но сегодня все было отменено из-за взрывов. Однако вечера, без сомнения, должны были вскоре возобновиться. В знак траура все оденутся в черное и будут носить нарукавные повязки, ходить с мрачным видом и пылать справедливым гневом, но после короткого перерыва обеды продолжатся, потому что правительство по-прежнему функционирует, а большая часть его работы совершается именно на таких обеденных собраниях.

Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. Окна были слабо освещены, на переднее окно падал отсвет включенного внутри цветного телевизора. Лайму было приятно увидеть признак нормального состояния вещей — где-то в подсознании он чувствовал свою ответственность в отношении избранного вице-президента после того, как он обратился к нему на ступенях Капитолия: это в чем-то роднило их.

Апартаменты Бев располагались в ультрамодной башне из стекла. Как административный помощник спикера она получала хорошие деньги и знала, как их со вкусом потратить. Передняя комната была просторной: полностью белые стены, эскизы Бери Ротшильда, солидная добротная мебель спокойного цвета, не загромождающая пространство. Лайм постучал, отпер дверь своим ключом, бросил плащ на стул и позвал Бев.

Она не ответила. Он обошел комнаты — там было пусто; он прошел на кухню, смешал два коктейля и уже шел с ними в гостиную, когда вошла Бев в плаще и с тяжелой коричневой сумкой для продуктов.

— Привет. — У нее был радостный вид. Когда он взял у нее пакет, она наклонила лицо, и он ощутил ее дыхание на своих губах.

Он отнес покупки на кухню. Бев стянула перчатки, сбросила с плеч плащ и сняла шарф, потрескивая волосами. Они ровно легли ей на плечи, на концах завиваясь кверху.

Она заметила коктейли и, прежде чем идти на кухню, сделала большой глоток, потом бесцеремонно оттолкнула его в сторону и начала разгружать бумажный пакет. Лайм уперся плечом в косяк двери.

— Нам бы хватило того, что оставалось.

— Если бы у меня хоть что-нибудь было. — Она стояла на цыпочках, ставя что-то в холодильник; икры ног напряглись, платье туго обтянуло ребра и грудь. Она повернулась и, поняв, что он рассматривает ее, быстро исподлобья взглянула на него.

— Проваливай отсюда, — сказала она, смеясь над ним. Он хлопнул ее по заду, вернулся на диван и взял свой стакан.

В течение нескольких минут Бев яростно щелкала и звенела на кухне, а затем появилась, неся поднос и столовое серебро.

— Я думал, ты ела.

— Пусть это будет десерт. У меня есть настроение погрешить. — Она сервировала стол.

— Тушеный шницель с яйцом подойдет?

— Да. Отлично.

Она подошла к кофейному столику и наклонилась к нему, чтобы зажечь сигарету; он скользнул взглядом по линии, плавно переходящей от горла в манящую смуглую ложбинку между грудями. Она наблюдала за ним — улыбающаяся, с полуприкрытыми глазами, теплая и томная. Выпрямилась, выдохнула дым в потолок, поднесла свой бокал ко рту. Было слышно, как лед зазвенел о ее зубы.

— В таком случае, все в порядке.

Он лениво прикрыл глаза, оставив узкую щелочку, и Бев приняла вид сюрреалистической субстанции в красных тонах. Когда она вышла на кухню, он закрыл глаза и снова услышал щелканье дверцы холодильника и грохот чего-то еще.

— Вставай, Рип Ван Винкль.

Он открыл глаза. В комнате было темно: она потушила весь свет, только на столе горели две свечи. Он хмыкнул и поднялся, она засмеялась над ним с возбужденной развязностью; это смутило его. Она взяла его за руку и повела к столу.

— Это «Уорнер Бразерз», 1947, но именно это мне и нравится.

— Вино?

— Сервировка, дурачок. Будем пить «Моро».

— Шабли с телятиной?

— Почему бы и нет? У меня есть сардины.

— Сардины — для десерта.

— Я же сказала, что у меня буйное настроение.

Он попробовал телятину.

— Чертовски хорошо.

— Конечно. Этого следовало ожидать.

— Ты ведешь себя так, как будто за этим что-то кроется. Чем я должен расплачиваться за такое внимание?

— Ничем. Я просто дразню тебя.

Она наклонилась вперед, держа бокал обеими руками. Мягкое теплое свечение исходило от ее глаз и кожи.

— Что произошло с твоим замечательным крутым юмором? Помнишь, как ты при переходе заполнял бумаги для Дефорда: дата рождения 19 июня 1930, вес семь фунтов две унции, рост 21 дюйм?

— Это было до того, как я узнал Дефорда.

— А как насчет тех сотен подписных карточек, которые ты заполнил на имя и адрес Дефорда? Он, должно быть, начал получать пару сотен журналов и каталогов каждую неделю.

— Я считал, что ему нужно получать больше информации.

— Ты ничем подобным не занимался уже целый год.

— Я полагаю, тебе это надоело, — сказал он.

— Ты говоришь, что уже слишком стар для подобного.

— Мне это просто наскучило.

— Ах, тебе просто наскучило.

— Верно. — Он отодвинул от себя пустую тарелку и протянул руку к бутылке с вином, чтобы снова наполнить бокалы.

— Во всяком случае, у тебя хороший аппетит. — Она подняла свою рюмку под этот тост жестом, который не был в ходу с тех пор, как Чарльз Бойер перестал играть романтические роли: глаза полуприкрыты, влажные губы приоткрыты. Внезапно она рассмеялась:

— Я чувствую, что я немного пьяна. Или навеселе — я никогда не улавливала четкой разницы. Прошлой ночью я видела фильм по телевизору — держу пари, я могу поставить тебя в тупик. «Великое восстание Сиу». Ты знаешь, кто написал сценарий?

— Ради Бога.

— Это было внушающее ужас зрелище. Кто бы ни написал это, у него хватило ума взять псевдоним. Сценарий был написан, как показывали огромные пылающие красные буквы, Фредом С. Доббсом.

Секунды две он обдумывал ее слова, а затем рассмеялся. Она выглядела задетой и обиженной. Лайм воспроизвел сердитое ворчанье Хемфри Богарта:

— Пофлуфайте, никто.

— Я не думала, что ты сообразишь.

— Кто-то в самом деле использовал имя «Фред С. Доббс» для псевдонима?

— Честное скаутское.

Он опять засмеялся. Доббс был персонажем Богарта в «Сокровищах Сьерра-Мадре» — тип, способный на все ради золота.

Они отнесли тарелки в раковину. Лайм поймал ее, протянув руки через стойку с посудой. Она схватила его за галстук и потянула его голову вниз; ее язык был очень горячим. Они оставили свечи гореть и перешли в спальню. Лайм сел и начал расшнуровывать ботинки, следя за ней. Так как она презирала нижнее белье, то оказалась обнаженной раньше его; она расстегнула пуговицы на его рубашке и руками потянула его на постель. Он занимался с ней любовью неторопливо и умело.

Они зажгли одну сигарету на двоих.

— Как ты меня находишь?

— У тебя то, что надо, точно там, где надо.

— Произнеси это с убеждением, дорогой. — У нее был яркий, нестерпимо сияющий взгляд.

Лайм свирепо затянулся табачным дымом, и у него закружилась голова.

— Да, — в его тоне сквозило раздражение.

— В чем дело?

— Я не знаю. Неважно.

Ее ноги запутались в скрученных простынях, она брыкнула ими, освобождаясь.

— Поскучай тут немножко. — Она скрылась в ванной. Лайм лежал на спине; живот равномерно поднимался и опускался в такт его дыханию, вокруг него расходился во все стороны дым.

Она вернулась, села на край кровати и взъерошила ему волосы.

Он сказал:

— Извини.

— За что?

— За то, что беру на себя слишком много, я думаю. Я не собираюсь все время изображать Гамлета.

— Тебе просто не повезло, вот и все. То, что произошли взрывы, нельзя исправить.

— От этого никому не легче.

— Что тогда говорят в таких случаях?

Лежа на подушке, он покачал головой.

— Было бы полнейшей наивностью верить, что существует ответ на любой вопрос. В данном случае другого ответа, кроме как уничтожить всех подозреваемых террористов, нет.

— Это слишком жестоко.

— Не совсем так. Это стандартная процедура почти во всем мире. Здесь мы все еще делаем вид, что тоталитарные решения неприемлемы, но жизнь нас учит. — Он рассеянно улыбнулся. — Революции не саморазрушаются автоматически. Надо убивать их.

— Но тебе едва ли хочется делать это самому.

— Несколько лет назад я запомнил одно высказывание. Цитата, своего рода обличение. В дословном переводе: «земля вырождается, налицо признаки того, что цивилизация движется к закату. Свирепствуют взяточничество и коррупция, кругом насилие. Дети больше не уважают своих родителей и не подчиняются им…»

— Какая-нибудь важная персона у русских?

— И близко не попала. Это надпись на ассирийской дощечке, возраст которой около пяти тысячи лет.

Она забралась в кровать и тесно прижалась к нему, положив кулачки ему на грудь и согнув колено у него на животе. Бедро высоко поднялось, волосы разметались по подушке.

— Мой милый Обломов.

— Все в порядке.

— Ты слишком осторожен, Дэвид, ты — большой мрачный медведь, но трагедия не в том, что ты страдаешь, а в том, что ты не чувствуешь.

— Поэтому тебе не следует слишком беспокоиться обо мне.

— Ты родился с верой в идеалы, но все, чему тебя учили, оказалось сейчас бессмысленным.

— Да, доктор, — пробормотал Лайм.

— В действительности ничто не имеет значения, не правда ли?

— Кажется, все дело именно в этом, доктор.

— Вот что я хочу сказать, — произнесла она. — Для тебя имеет значение то, что ничего не имеет значения.

В этом все дело, Дэвид, — и это отправная точка.

 

ПОНЕДЕЛЬНИК, 10 ЯНВАРЯ

10:35, континентальное европейское время.

Небо было цвета выжатого лимона, и над отелем вырисовывались неясные очертания Пердидо; сдуваемый с ее вершины снег образовывал маленькие бурные вихри. Одиннадцать тысяч футов горы и ничего, кроме неба. Дом был огромный, он обладал тяжеловесной массивностью, но не внушал того ощущения безыскусной простоты, которое, очевидно, должен был производить. Немцы построили его только в прошлом году — немцы, которые построили в Испании все. Они проложили дорогу в город, выстроили Пердидо Спа из стали Круппа и пластика, который используют в отелях «Хилтон», и постарались придать ему вид гигантской колоды. Это было отвратительно.

Лайом МакНили стоял перед домом на открытой деревянной площадке размером с футбольное поле. В обычное время она была бы заставлена маленькими столиками и оккупирована обедающими лыжниками, но сегодня туристов не было. Премьер Перец-Бласко раскошелился, и испанская казна выделила сумму, достаточную, чтобы снять Пердидо Спа на время лыжной прогулки новоизбранного президента Фэрли. Столы были убраны, и на их месте расположился морской вертолет Фэрли на лыжах с поникшими неподвижными лопастями винта.

Первоначально Фэрли планировал покататься здесь на лыжах, но теперь, после взрывов, он потерял интерес к этому занятию. Однако план испанской поездки нельзя было быстро и легко изменить. Фэрли выжидал здесь, по пути, отдыхая.

Рано утром, из Мадрида в черном лимузине прибыл Торрес, министр иностранных дел. Как адъютант и главное доверенное лицо Фэрли, МакНили встретил Торреса и сопровождавших его людей около машины и быстро проводил их в банкетный зал, который был специально отведен в отеле для приемов Фэрли.

С Торресом приехали его личный переводчик, двое чиновников, очевидно, мелкие сошки, и приземистый громила по имени Доминикес, который оказался начальником гражданской гвардии. МакНили представил помощников и Мейера Рифкинда, который руководил отрядом секретной службы, приданным Фэрли, и все они маленькой группой расселись на одной стороне огромной пустой комнаты. Все чувствовали себя натянуто и нерешительно, как гости, задержавшиеся после шумного вечера, оборвавшегося час назад.

Но Торрес был легок в общении, и они уладили график визита Фэрли в Мадрид. Доминикес проделал большую часть подготовительной работы, и в основном оставалось только согласовать действия секретной службы с мерами, принимаемыми испанскими силами безопасности.

Подобные визиты всегда требовали сложной и обширной подготовки. Точное место прибытия, точное время приземления вертолета, где он будет встречен Перец-Бласко и охраной в штатском, маршрут автомобильного кортежа от вертолета до дворца. Доминикес вместе с Мейером Рифкиндом более часа детально изучал карты. Здесь — похожий на обрубок палец ткнул в карту — Перец-Бласко и Фэрли сделают «незапланированную» остановку, чтобы выйти из лимузина и пожать руки людям из толпы. Гвардейцы заранее очистят квартал, проверят витрины каждого магазина, каждое окно и крышу, располагаясь таким образом, чтобы держать под прицелом все пространство.

Здесь, вдоль бульвара, будут установлены телевизионные камеры, которые снимут движение кортежа. На этом месте будут сделаны отличные фотографии Фэрли и Перец-Бласко, которые «случайно» остановятся, чтобы попробовать свежих жареных каштанов у уличного торговца.

Все это являлось выдумкой, игрой в индивидуальную дипломатию.

Лимузин поведет сотрудник гвардии, а рядом с ним на переднем сиденье будет агент секретной службы Соединенных Штатов. Еще два агента, также объединенные в пару, разместятся на откидных сиденьях лимузина лицом к высоким особам. По бокам процессию будут прикрывать гвардейцы в подтянутой форме и тяжелых треугольных шляпах. Впереди и сзади поедут машины с людьми из службы безопасности.

В три пятнадцать кортеж автомобилей подъедет к дворцу Эль-Пардо. Фэрли и Перец-Бласко выйдут из машины, гвардейцы образуют вокруг них клинообразное прикрытие, они войдут во дворец, сопровождаемые сзади веером из агентов секретной службы.

Там пройдет легкий полуденный завтрак. Перец-Бласко и Фэрли вдвоем расположатся на возвышении; приемлемо ли это для МакНили? Перец-Бласко представит почетного гостя (копия его короткой приветственной речи будет прислана). Затем Фэрли выступит с короткой речью — может ли Торрес получить сейчас ее копию? Затем высокие лица и репортеры разойдутся в разные стороны; Фэрли и глава испанского государства удалятся со своими помощниками для беседы с глазу на глаз…

В положенный момент с широкой лестницы спустился Клиффорд Фэрли в своем домашнем жакете — том самом, с заплатами на локтях. Улыбаясь собравшимся, тепло пожал всем руки, сел и завязал непринужденную беседу.

Протокол был соблюден, и Торрес, наконец, собирался уезжать. Они все вышли из отеля на площадку и, проходя к лестнице мимо вертолета, МакНили рассеянно улыбнулся пилоту. Люди из секретной службы пристально изучали углы, тени, склон горы, даже небо: им платили за то, чтобы они делали только свою работу, и они делали ее профессионально. Фэрли, Торрес и свита спустились к автомобильной трассе. Подъехал лимузин, и агенты гвардии вытянулись по стойке «смирно». Позднее, пытаясь вспомнить последовательность событий, МакНили с большим трудом выделял движения, которые он видел. Машина с репортерами остановилась позади лимузина Торреса; помощники и охрана забрались внутрь, пока Торрес и Доминикес говорили прощальные слова — все это после обычных заверений для прессы: обсуждение было очень полезным, все идет гладко, мы ожидаем откровенного обмена мнениями в Мадриде…

Несколько служащих отеля подошли, наблюдая за ними, к краю площадки. Там же были пилот вертолета и запасной пилот, которые курили сигареты и поглядывали на свои часы, чем-то озабоченные. Теперь Торрес и его люди сидели в длинном автомобиле. Он был сконструирован как раз для таких случаев. Двухканальное радио, пуленепробиваемое стекло, запоры на дверях, которые могли быть открыты только изнутри. В эпоху политических похищений технология безопасности требовала тщательной продуманности. С верха переднего сиденья поднялся толстый стеклянный экран и со щелчком закрепился на потолке; Торрес на заднем сиденье наклонился вперед, улыбаясь, махая рукой и что-то говоря в открытую дверь, пока она не захлопнулась, и величественный автомобиль тихо соскользнул вниз по горной дороге.

Когда МакНили и Фэрли подошли к платформе, пилоты военно-морской авиации брели назад к вертолету, стоящему на площадке; позднее МакНили это хорошо вспомнил. Команда журналистов расходилась после безуспешной попытки выведать что-нибудь у новоизбранного президента.

Фэрли направился к лестнице в отель; вокруг него, как пастушьи собаки, теснились агенты секретной службы. «Нет, — подумал МакНили, — как прилипалы». Это начинало действовать Фэрли на нервы: он любил пространство, любил развернуться, и не любил людей, стоящих на его пути. Он был из тех, кому важна возможность уединиться. Ему теперь придется привыкнуть к этому.

МакНили стоял на площадке рядом с вертолетом. «Что если»… — подумал он и попытался представить снайпера с дальнобойной винтовкой, вглядывающегося в телескопический прицел где-нибудь в одном из островков соснового леса наверху.

Покушения всегда были так просты в исполнении. Если человек действительно намеревается убить тебя, существует единственный на земле способ остановить его — убить его первым. И если ты не Знаешь о том, кто он, не знаешь даже о его существовании — у тебя нет никаких шансов.

Нездоровые мысли. Именно это место внушало их: мавзолейная атмосфера огромного пустого отеля, желто-серое небо с едва пробивающимися лучами солнца, холодный сухой ветер, непреклонная отчужденность гор.

Позднее он спрашивал себя, не испытал ли он предчувствие, сбывшееся в слегка искаженном виде: своего рода экстрасенсорное восприятие, предвидение, необычная восприимчивость к зловещим предзнаменованиям этого дня. Он никогда особенно не доверял таким ощущениям, в конце концов, снайпера там не было.

Он повернулся к двери, опасаясь простуды, думая о том, чтобы пойти в свою комнату и часок поработать. Но стремление к уединению никогда не отличало МакНили; лучше всего он работал среди шума и беспорядка. Большие пустые комнаты навевали на него уныние, и ноги сами бы вынесли его опять на открытый воздух, поэтому он вообще не вошел внутрь.

Вместо этого он завязал беседу с двумя пилотами вертолета, офицерами военно-морского флота — с ними было легко общаться: хорошие манеры и внешность, наряду с их авиационным мастерством, определили, что выбор пал на них. МакНили сам в возрасте девяти лет начал клеить модели самолетов, и восхищение авиацией никогда не покидало его.

— …сорокапятифутовый винт. Мощность? Около тысячи лошадиных сил, крейсерская скорость сто тридцать миль в час. Мы без труда доберемся сегодня до Мадрида часа за полтора, и еще останется горючего на сорок пять минут.

— Обычно для таких случаев используют «13-J», не так ли?

— Обычно. Но та машина поменьше, у нее не тот потолок, что у нашей птички. — Андерсон говорил о машине с гордостью, как о личной вещи.

Вертолет фирмы «Белл», «Ирокез HU-1J» — с комфортно оборудованными шестью местами для «очень важных персон», был окрашен в синий цвет Военно-Морского Флота, с нанесенными через трафарет знаками Шестого флота. Не обращая внимания на уколы совести, МакНили убил около часа, болтая с Андерсоном, и Кордом о вертолетах и полетах на них.

Оба пилота оказались ветеранами с десятилетним стажем, хотя об этом свидетельствовали не шрамы на их лицах, а поношенные кожаные куртки летчиков. Они говорили, коверкая слова и пользуясь техножаргоном, который не имел ничего общего с человеческим общением, и были людьми того типа, который МакНили в целом презирал — недоучки, не умеющие связать двух слов, с кашей вместо мыслей, — но это были добрые приятные парни, и МакНили был не из тех, кто из упрямого принципа отказывает себе в маленьких человеческих радостях.

В конце концов ощущение вины побудило его вернуться к бумагам в комнате. Он оставил пилотов на площадке, когда они пили кофе из термосов. Сделав несколько последних исправлений и примечаний в речи, которую Фэрли готовился произнести в этот день, он побрился, переоделся в серый костюм от Данхилла и прошел по террасе в комнату Фэрли.

Фэрли разговаривал по телефону с Жанетт, он махнул МакНили рукой, указывая на стул. Когда он повесил трубку, МакНили сказал:

— Господи, это отвратительно.

— Что именно?

— Все это нежничанье и воркование в вашем возрасте.

Фэрли лишь усмехнулся. Он сидел на стуле рядом с телефоном, в вечернем костюме из Мадраса. Когда он вставал со своего места, казалось, что он будет продолжать подниматься целую вечность — этот высокий человек, казалось, состоял из множества суставов и распрямлял их один за другим.

Пока Фэрли одевался, они разговаривали о Перец-Бласко, о Брюстере, о взрывах в Капитолии, о базах военно-воздушных сил США в Торрехоне и Сарагосе и о морской базе в Роте.

Перец-Бласко был и Мессией, и Иудой, возлюбленным Спасителем людей и деспотом, которого они учились презирать, либеральным гением и тупым тираном, неподкупным защитником и гангстером-вымогателем, проклятым комми и проклятым фашистом. Он мог поднять уровень жизни народа и мог тратить все деньги на дворцы, яхты, мог открыть бесчисленные счета в швейцарских банках.

— Ты совсем не знаешь его, не так ли? Ты просто не можешь ничего сказать о нем. Хотелось бы, чтобы он находился на своем посту уже некоторое время.

— То же самое он может сказать и о вас.

Фэрли рассмеялся. МакНили подождал, пока он завяжет галстук, и протянул ему речь.

— Ничего из ряда вон выходящего. Одна из стандартных вариаций на тему гармонии и дружбы.

— Это то, что надо. — Фэрли внимательно просматривал ее, запоминая отдельные куски, так как он не мог выступать с потупленными глазами, не отрывая взгляда от листа. Ему нравилось смотреть на своих слушателей. Хотя в данном случае это едва ли имело значение: речь была короткой, на английском языке, и по крайней мере половина присутствующих в зале не поймет и одного слова из десяти.

— Иногда, — сказал МакНили, — я спрашиваю себя, так ли уж нужны эти чертовы базы. Они постоянно зудят, как прыщ на здоровой коже.

— Все мы поступаем в соответствии с требованиями разума, не так ли? Это резкий поворот в сторону концепции мирового господства. Хотелось бы вернуться к прежним временам и освободиться от этой ответственности.

— Может быть, эта ответственность существует только потому, что мы ее сами на себя взваливаем?

Фэрли покачал головой.

— Я думал об этом пути, он ведет в тупик. Антимилитаризм — это эмоциональный изоляционизм. Мы любим осуждать нашу военную мощь, но тебе известно, что она является гарантией своего рода баланса — не совсем надежного, но по крайней мере создающего нам условия, в которых мы имеем шанс успешно договариваться с китайцами и русскими. Мы являемся стабилизирующим фактором и даем почувствовать наше присутствие, и, как мне кажется, это гораздо чаще смягчает кризисы, чем обостряет их.

МакНили не прерывал ход рассуждений Фэрли, отдельными восклицаниями и жестами давая ему понять, что он слушает.

— Мне кажется, отнюдь не наша военная мощь не дает нам покоя, скорее несуразность ее применения. Во внешней политике нельзя достичь успеха без некоторой философской концепции — иначе твои действия непредсказуемы, и противная сторона все время будет входить в заблуждение.

Раздался стук в дверь: это был Рифкинд.

— Что-нибудь случилось, Мейер?

— Небольшая неприятность, сэр. Похоже, что вертолет сломался.

МакНили выпрямился.

— Что с ним случилось?

— Корд объяснил мне, сэр, но я мало что понял.

МакНили засунул руки в рукава пальто и большими шагами отправился на площадку. Корд и Андерсон залезли на фюзеляж, копаясь в двигателе. Они обильно промазывали все его детали.

— Что случилось? — резко спросил МакНили. Времени было в обрез.

— Чтоб мне провалиться, — пробормотал Андерсон. Затем он взглянул через плечо и узнал МакНили. — Мы начали разогревать двигатель, собирались залить баки доверху, и вдруг он завыл, как сирена воздушной тревоги. Вообрази, какой шум. Неужели вы не слышали?

Комната Фэрли находилась на противоположной стороне; МакНили ничего не слышал.

— Что бы это могло быть? — спросил он.

— Точно не знаю. Давление масла в норме, но звук такой, словно масло вообще не поступает. Все скрипит. Как будто туда попал песок, представляете?

— Вы ничего не обнаружили?

— Нет, сэр.

— Как скоро сюда может прибыть другая машина?

Шестой флот базировался в Барселоне — чуть более ста миль отсюда. Андерсон ответил:

— Примерно через час, я думаю.

— Вызовите ее.

Он вернулся в комнату и доложил Фэрли. Появился Рифкинд.

— Конечно, есть вероятность, что это диверсия, но в настоящий момент мы даже не знаем, что с машиной.

— Посмотрим, что вам удастся выяснить.

— Да. — Рифкинд вышел.

Вошел Корд с сообщением, что по рации передан запрос флоту, и посланный на замену вертолет уже в пути. Фэрли проверил время и сказал Рифкинду:

— Вам лучше связаться с Мадридом.

— Да, сэр. Если они разведут пары по расписанию, нам не следует опаздывать больше, чем на полчаса.

Когда Рифкинд и Корд вышли, МакНили заметил:

— У Мадрида будет отличный повод для насмешек. Еще один образец хваленой американской техники.

— От поломок никто не застрахован. Это не имеет значения. — Фэрли засунул листок с речью во внутренний карман.

Из окна открывался захватывающий вид: бесчисленные ломаные склоны, уходящие в небо вершины, покрытые снегом, дикая скалистая местность. Лицо Фэрли, подумал МакНили, гармонирует со всем этим. Внезапно Фэрли заговорил:

— Лайом, ты помнишь, что сказал Эндрю Би по поводу кампании за президентство на второй срок?

— Что это развязывает ему руки? Да, помню, но почему?

Эндрю Би, избиравшийся на один срок сенатором, теперь был членом конгресса от округа Лос-Анджелес; он выступал как самый сильный противник Фэрли на предварительных президентских выборах в республиканской партии, и только в последнюю минуту уступил Фэрли в Денвере. Похожий на большого лесоруба, Эндрю Би действительно был Заслуживающей внимания силой в американской политике.

— Я не собираюсь переизбираться на второй срок, Лайом, — сказал Фэрли.

— Что, уже устали от своих обязанностей?

— Би был прав. Это подрезает крылья. Нельзя быть президентом и политиком одновременно.

— Черт возьми. Это игра случая.

— Нет. Я собираюсь заявить об этом во всеуслышание. Я хочу, чтобы ты включил это в проект моего выступления при инаугурации.

— Со всем должным уважением я заявляю, что вы говорите чушь. Зачем связывать себя?

— Это освободит мне руки.

— Для чего?

Фэрли слегка улыбнулся той неожиданной обезоруживающей улыбкой, которая временами, независимо от ситуации, согревала его лицо: как будто напоминая, что не нужно ставить знак равенства между его личностью и могуществом той должности, в которую он вот-вот должен будет вступить.

— Мы подолгу беседовали с Эндрю Би. У этого человека есть некоторые важные идеи.

— Я не сомневаюсь в этом. В следующий раз, когда он будет бороться за президентство, он, возможно, получит шанс воплотить их в реальность.

— Зачем ждать?

— Что вы хотите сделать? — опять спросил МакНили.

— Главным образом, отделаться от комитетов.

— Несбыточная мечта. — МакНили имел полное представление об этом. Эндрю Би в течение нескольких лет возглавлял кампанию по разоблачению архаичной системы комитетов в конгрессе, который управлялся не большинством, а старшинством. Деятельность конгресса ограничивалась тиранией стариков — в большинстве своем из сельских районов, часто коррумпированных, в отдельных случаях откровенных дураков. Ни один закон не мог пройти без их поддержки, хотя в Конституции не содержалось никаких указаний, что конгресс должен быть связан подобным образом: в течение нескольких лет молодые конгрессмены, возглавляемые Эндрю Би, требовали реформ.

— Это не несбыточная мечта, Лайом.

— Если вы захотите провести законопроект, вы должны будете иметь поддержку комитетов. Если вы будете давить на председателей, они выпотрошат вас.

— Но если я не стремлюсь к переизбранию, то что я теряю?

— Остальную часть вашей программы.

— Нет, если я улажу это в самом начале, — ответил Фэрли. — И не забывай, что эти старики тоже должны переизбираться. Я думаю, они понимают реалии времени. Посмотри, какую поддержку в обществе имеет Эндрю Би. Он в течение нескольких лет сформировал свою позицию по этой проблеме, и общественность стоит за него горой.

— Но именно вас народ избрал президентом. Не Эндрю Би.

Фэрли только улыбнулся в ответ. Он повернулся и взял пальто.

— Пойдем, погуляем, мне хочется свежего воздуха.

— Вы знаете, какой там холод?

— О пойдем, Лайом.

МакНили подошел к телефону и вызвал помощников, чтобы организовать сопровождение Фэрли и расставить агентов по всей площадке. Когда он положил трубку, Фэрли уже стоял в дверях. МакНили взглянул на него.

— Вы действительно хотите, чтобы я внес это в обращение по случаю инаугурации?

— Да.

— Ладно, за чем дело стало. Это не причинит никакого вреда. Вы всегда сможете переменить ваше мнение.

Фэрли засмеялся и вышел. МакНили догнал его на террасе и занял свое место внутри кольца агентов секретной службы, двигавшихся вместе с ним.

Корд склонился над вскрытым отсеком двигателя вертолета; Андерсон стоял на площадке, вытирая руки и выпуская пар изо рта. МакНили посмотрел на часы, застегнул пальто и поднял воротник, прикрывая уши. Прищурившись и задумчиво улыбаясь, Фэрли рассматривал лыжный склон. МакНили, подошел к Андерсону.

— Нашли что-нибудь?

— Я не могу определить в чем дело. Все показания в норме. Но каждый раз, когда мы начинаем заводить двигатель, появляется визг.

— Похоже на неполадки с подачей бензина. Вы проверяли топливный насос?

— В первую очередь. — Андерсон жестом выразил возмущенное недоумение. — Как бы там ни было, в качестве пассажира на той птичке, которую они послали для замены этой, летит механик.

МакНили кивнул. Вертолет — не такой уж хрупкий механизм, как кажется. Правда, ему не хватает сомнительной внешней стабильности, которую внушают крылья, и по этой причине большинство людей не доверяют ему, но в действительности вертолет обладает лучшими летными качествами, чем реактивный самолет: если реактивный двигатель остановится в воздухе, самолет врежется в землю, как бомба; если же в полете откажет двигатель вертолета, лопасти винта будут свободно вращаться, и можно посадить мертвую машину. К тому же при аварии вертолету для приземления требуется очень маленькая ровная площадка. МакНили с уважением относился к этим неприхотливым машинам.

Он похлопал по металлической обшивке вертолета и повернул назад. Андерсон большими шагами огибал дальний угол отеля, вероятно, направляясь в одну из задних мастерских, чтобы подыскать дополнительные инструменты.

Когда пилот скрылся из вида, МакНили приблизился к маленькой группе людей, в которой стоял Фэрли, и его мысли вернулись к похожему на бомбу замедленного действия заявлению Фэрли об отказе участвовать в выборах на второй срок. Это было заявление такого рода, что, сделанное сгоряча, оно не означало ничего; но такое решение, принятое с обдуманным спокойствием на основе ясных, с расчетом на будущее соображений, значило многое. МакНили, игрок выигравшей команды, честолюбиво желал продолжения, но Фэрли был абсолютно прав, и МакНили по здравом рассуждении мог только признать, что настало время оставить игры.

Порыв холодного ветра донес до него отдаленное флю-флю-флю, и он повернулся, вглядываясь в небо. Немного спустя между гор появился вертолет — стрекоза с задранным вверх тощим хвостом — «Сиу 13R, DC-3» фирмы «Белл» фронтовая рабочая лошадка со времен Кореи.

МакНили поспешил назад к Корду, второму пилоту, который сидел на кожухе двигателя.

— Ребята, вы вызвали «Тринадцатый»? — Чтобы быть услышанным, МакНили приходилось кричать.

Корд посмотрел вверх. Повернув голову, он сосредоточил взгляд на приближающемся вертолете, покачал головой, сложил рупором руки и прокричал вниз:

— У нас было только два больших. Быть может, этот находился на вылете где-нибудь еще.

Это могло создать проблему. «Сиу» считался надежной машиной, но он брал на борт только трех пассажиров. Двух пассажиров, если нужно, чтобы в кабине было два пилота.

Он пробрался сквозь группу агентов секретной службы, взял за руку Рифкинда и подвел его к Фэрли.

— Этот вертолет рассчитан на трех пассажиров, — сказал МакНили.

Морской вертолет медленно снижался; чувствовалось, что им управляет опытная рука; он приземлился на лыжи в дальнем конце площадки за стоящим HU-1J. Группа пошла вперед; Фэрли сказал:

— Все в порядке, какого черта, я полечу один с Мейером и Лайомом. Остальные отправятся в Мадрид на машине.

Рифкинд возразил:

— Нет, сэр. Вам нужна более сильная охрана.

— Идем, Мейер, там будет целая армия испанской полиции, чтобы опекать меня с той минуты, как мы приземлимся.

— Простите, сэр, вам нужны по крайней мере двое из нас для постоянного сопровождения. Лучше четверо.

— Вы приказываете мне, Мейер?

— Нет, сэр. Я всего лишь выполняю то, что мне приказано.

Они остановились за кругом, который описывали все медленнее вращающиеся лопасти винта вертолета. Пилот вылезал из кабины им навстречу; пригнувшись под винтом, лейтенант-негр в морской рабочей форме. В нем было фунтов пятнадцать лишнего веса, выделялись аккуратно подстриженные черные усы на черном лице и слегка надутые щеки, округлость которых подчеркивало то, что во рту находилась жевательная резинка. Он подошел, выпрямился, четко отдал салют.

— Господин избранный президент.

С ними был Корд, подошедший от искалеченного вертолета.

— Где механик, лейтенант?

— Он во второй машине, — ответил черный пилот. Он снял фуражку, открыв абсолютно лысую голову, вытер рукавом макушку и снова надел фуражку.

МакНили повернулся к нему.

— Какая вторая машина? — С его стороны на лицо лейтенанта падал свет, и он разглядел проходящий по скуле темный рубец.

Лейтенант продолжал жевать с безразличным видом человека, не выпускающего изо рта жевательную резинку.

— У Флота не было «Хью», поэтому они выслали два «Тринадцатых». Второй прибудет через несколько минут — им пришлось ждать, когда механик захватит свои принадлежности. Капитан сказал, что вам, вероятно, потребуется еще одна машина для джентльменов из секретной службы.

Фэрли кивал, забирая свой портфель из рук одного из помощников.

— Таким образом, все устроилось. Мейер, выберите кого-нибудь из ваших людей, и мы втроем полетим на этой машине. Лайом, ты отправишься на втором вертолете еще с двумя охранниками. Это устраивает вас, Мейер?

МакНили оглядывался по сторонам.

— Где Андерсон?

— Он пошел за разводным гаечным ключом, — ответил Корд.

— Похоже, у него отключилось чувство времени.

Фэрли направился в сторону работающего на холостом ходу вертолета.

— Неважно, я полечу с лейтенантом.

— Но Андерсон знает маршрут — он знает место приземления, точное время…

— Он что — единственный пилот, который может соображать? Великий Боже, Лайом, сообщите, что требуется, лейтенанту; нам пора взлетать — мы уже опоздали по крайней мере на полчаса.

Рифкинд повернулся к черному лейтенанту:

— Я должен взглянуть на ваше удостоверение.

— Конечно. — Лейтенант вытащил свои документы, Рифкинд был человеком, который доверял бумагам; он мельком просмотрел их и протянул назад.

Корд приказал двум своим подручным заполнить топливные баки нового вертолета из цистерны с бензином. Лейтенант с Кордом подошли к HU-1J, и в течение минуты два офицера стоя вычерчивали курс по штурманским картам Корда, после чего черный лейтенант сложил их, забрал себе, отрывисто кивнув Рифкинду и засовывая в рот новый кусок жевательной резинки.

Они поднялись на борт: Фэрли, Рифкинд, номер второй Рифкинда и черный лейтенант, который пристегнул ремни, сообщил в микрофон о готовности к полету и получил через наушники ответное подтверждение. Подручные Корда поднялись наверх, выдернули бензиновый шланг и захлопнули бак; Фэрли наклонился вперед и помахал МакНили.

МакНили показал ему поднятые вверх большие пальцы, и вертолет поднялся на несколько футов, будто бы в нерешительности, покачался взад-вперед, как маятник, освоился в воздухе и взмыл ввысь. МакНили стоял под порывами нижней тяги и наблюдал, как он грациозно поворачивается в направлении горного перевала.

Вертолет уменьшался, удаляясь. Наконец, его поглотила дымка над горами.

Корд стоял рядом с ними, все больше мрачнея; с внезапной яростью он повернулся и прокричал подручным, которые откатывали цистерну с бензином.

— Эй, идите назад и посмотрите, какого черта застрял там лейтенант Андерсон!

Пять оставшихся агентов секретной службы коротко обсудили между собой, кто из них полетит вместе с МакНили. Репортеры побрели в ту сторону, где парковались автомобили, к своим взятым напрокат машинам.

Через несколько минут МакНили услышал шум другого вертолета и, обернувшись, заметил, как он появляется из дымки слоящегося между вершин тумана. Корд за его плечом произнес:

— Интересно. Мне казалось, он сказал, что у них нет второго «Хью».

Один из посланных Кордом парней, что-то крича, бежал со всех ног по лестнице, ведущей на площадку; МакНили не мог разобрать слов. Парень преодолел половину расстояния по площадке, остановился с красным лицом, ловя ртом воздух. И они услышали:

— …тенант Андерсон там, сзади — я думаю, он мертв, сэр.

Эти слова как громом поразили МакНили. Агенты секретной службы побежали туда, но МакНили схватил Корда за руку:

— Не беспокойся о нем. Свяжись по своему проклятому радио и дай мне поговорить с флотом. Немедленно!

13:43, континентальное европейское время.

Фэрли испытывал подобное и раньше, но каждый раз это ощущение пугало его: небесный купол простирался над ним, опускаясь до уровня ног, и казалось, что внизу нет ничего, кроме воздуха.

Из-за дребезжащего шума двигателя разговаривать, было трудно, и они почти рее время молчали. Черный лейтенант уверенно держал руки на пульте управления: один обтянутый перчаткой кулак сжимал округлую рукоятку, а другой — маленький рычаг слева; обе ступни мягко опирались на педали. Воздух был едким от паров бензина и мятного запаха жевательной резинки.

Фэрли рассматривал зубчатые изломы склонов Пиренеев внизу. Где-то под ними, по правому борту, находилась Памплона, напомнившая ему бой быков; он однажды был там, во время Фиесты де Сан Фермин летом шестьдесят четвертого года. Это был первый и последний бой быков, на котором он присутствовал: он почувствовал тогда сильное отвращение к ним. Его раздражение вызвал не вид крови, а предопределенная формальность убийства. Испанский бой быков и испанский стиль танца в этом были похожи друг на друга: оба эти занятия унижали человека, они превратились в механическую последовательность движений — бой быков и фламенко не изменились за сотни лет, они стали статическими ритуалами, в них исчезла искра творчества. Это беспокоило его, потому что в этом лежал ключ к непостижимому испанскому характеру. Он не был уверен в своей способности убедить в чем-либо Перец-Бласко, но надеялся, что тот не окажется страстным поклонником боя быков или любителем фламенко. Невозможно понять народ, который удовлетворен, формами искусства, застывшими со времен Веласкеса и Эль Греко.

Вертолет, покачиваясь в мягком танце, оставлял позади горные перевалы и долины. Странное свободное чувство движения в трехмерном пространстве, какое бывает только во сне, охватило его; он спрашивал себя, дают ли наркотики подобное ощущение. Его слегка пугала зрительная ненадежность всего, что их окружало, но это добавляло остроту наслаждению; он поймал озадаченный взгляд Рифкинда и понял, что гримасничал, как школьник.

Звук двигателя изменился, сиденье под ним накренилось. Он вцепился в рукоятку. Черный лейтенант громко и зло выругался:

— Дьявольщина.

Рифкинд, вытянувшись вперед, приблизил свое противоестественно белое лицо к плечу лейтенанта.

— Что-что?

— Раз на раз пришелся, — прорычал лейтенант.

— Что это значит?

— Мужики, у нас проблемы.

Фэрли еще сильнее сжал подлокотники кресла.

— Теряем топливо… Насос барахлит. — Затянутые в перчатки руки лейтенанта Лежали на рычагах управления. Он крутил головой, перемещая взгляд от одной точки к другой.

— Мужики, я думаю, у нас дыра где-то в бензопроводе.

В Фэрли вспыхнул непосредственный ребяческий гнев.

— Что, черт побери, случилось с техническим обеспечением Военно-морского флота?

Черный лейтенант настойчиво рычал в свой радиомикрофон. Глаза Рифкинда перебегали с одного предмета на другой, второй агент растирал суставы пальцев, у Фэрли заболела ладонь, которой он стиснул стальной поручень. Лейтенант отбросил микрофон вниз и ударил по рычагам управления; вертолет затарахтел по-новому, слегка накренившись; пилот бормотал себе под нос:

— О мужики, мужики.

Рифкинд издал короткий странный звук — звук паники, и лейтенант выстрелил в него взглядом:

— Все сохраняют спокойствие. Мы не в безвыходной ситуации, отнеситесь к этому Спокойно. Я должен найти место, чтобы посадить машину. Ищите где-нибудь низину. Господин избранный президент, я приношу глубокие извинения, я очень извиняюсь.

— Замедлите ход. — Фэрли услышал свой притворно спокойный голос.

Рифкинд благодарно посмотрел на него, он даже выдавил улыбку. Фэрли обнаружил, что он успокаивает Рифкинда, похлопывая его по плечу.

Второй агент указал из-за плеча лейтенанта:

— Вон то место выглядит достаточно ровным.

Лейтенант бросил взгляд в том направлении.

— Не знаю. Эти снежные наносы ненадежны. Иногда под ними нет ничего, кроме воздуха. Погодите, смотрите туда — это похоже на дома, видите?

В ущельях тонкими кольцами висела дымка, и было трудно рассмотреть детали; Рифкинд прокричал высоким напряженным голосом:

— Это напоминает ферму, правда?

— Ферма с прекрасным ровным двором, — сказал лейтенант. — Э, мы здесь легко сядем. — Он откинулся назад с явным облегчением. Челюсти возобновили прерванное жевательное движение. — Теперь, джентльмены, если не имеете ничего против, туго затяните ваши привязные ремни и откиньтесь на сиденьях глубоко назад, слышите? Мы сядем как муха на пузырь в супе, обещаю вам. Все сохраняют спокойствие… — Лейтенант говорил не переставая, как наездник, успокаивающий встревоженную лошадь: через некоторое время слова начали повторяться и потеряли смысл, но Фэрли обнаружил, что ровное звучание голоса лейтенанта производит хороший гипнотический эффект, и подумал, что он неплохой парень.

Под ними, в плоской белой выемке гор, медленно вырастали три или четыре невзрачных маленьких домика. Теперь двигатель вертолета шумно отплевывался, но черный лейтенант не проявлял беспокойства. Его руки уверенно держали рычаги управления. В тот момент, когда лейтенант поднял нос вертолета, Фэрли почувствовал, что сиденье под ним накренилось, но падение замедлилось настолько, что Фэрли совсем потерял ощущение движения.

Ферма имела пустынный и заброшенный вид: провалы окон с выбитыми стеклами, отсутствие домашнего скота; казалось, здания вот-вот разрушатся. Но по мере медленного приближения Фэрли начал понимать, что он ошибался. Из трубы дома тонкими колечками поднимался дым, а лужайка была измята следами маленьких шин и человеческих ног.

Парная колея уходила тонкой спиральной дорогой вниз, в каньон.

Лейтенант так осторожно посадил вертолет, что Фэрли почти не почувствовал толчка. Он услышал прерывистый вздох и понял, что это был Рифкинд. Второй агент рассматривал здания, сжимая в руке пистолет, и Фэрли мягко сказал:

— Спрячьте это, пожалуйста.

Лейтенант говорил в микрофон, считывая по своей карте их координаты:

— Фокс ноль-девять, около середины северо-западного квадрата. Это маленькая старая ферма, здания можно увидеть с любой стороны, вы легко нас найдете. Повторяю, координата F-09, центр северо-западного квадрата. Над…

Рифкинд скреб ладонью по лицу, второй агент со злостью произнес:

— Пора бы им выйти и взглянуть, кто мы такие.

— Может, они думают, что мы таможенники. — Лейтенант обаятельно улыбался.

— Это не так уж смешно, — пробормотал Рифкинд. — Страна басков, здесь многие занимаются контрабандой. В ту и в другую сторону через французскую границу. В этих горах полно испанских националистов, которые в тридцатые дрались на стороне Франко и до сих пор не сложили оружие.

Лопасти винта, наконец, остановились — вап-вап-вап. Лейтенант сказал:

— Похоже, в этом доме никого нет. Но я пойду взгляну. Все остаются на местах.

Лейтенант толкнул дверь и спрыгнул вниз. Рифкинд и второй агент напряженно следили за зданием фермы, а Фэрли наклонился вперед в поисках более интересного пейзажа.

Лейтенант стоял на снегу за открытой дверью. Он снял перчатки и разглядывал ферму, не торопясь подходить к ней, закурил сигарету, медленно повернулся кругом, пристально изучая двор. Фэрли не мог полностью проследить его взгляд, у вертолета не было заднего обзора.

Лейтенант описал полный круг. Затем хладнокровно, словно в этом не было ничего примечательного, ткнул сигаретой в лицо Мейеру Рифкинду.

Фэрли не успел ничего понять. С задней, слепой стороны вертолета возникли люди, правая дверь открылась, и лейтенант жесткими, сжатыми в кулак пальцами резко ударил Рифкинда в живот; Рифкинд согнулся в кресле, ловя ртом воздух, цепляясь за свой служебный револьвер. От внезапности происходящего у Фэрли будто электрический ток пробежал по спине, он начал вдавливаться в сиденье, справа от него кто-то выстрелил.

Голова второго агента откинулась набок; словно по волшебству, как на моментальной фотографии, над его бровью появился темный диск с каплями красной пены внизу. Лейтенант выволакивал Рифкинда из вертолета. Углом зрения Фэрли увидел руку, которая тянулась к нему из-за второго агента. Последовал еще один выстрел — рука Рифкинда дернулась, чтобы остановить падение, но в этот момент его тело уже было мертво, и рука была просто придавлена им.

Перед лицом Фэрли мелькнул газовый пистолет, и он потерял сознание.

10:20, восточное стандартное время.

Билл Саттертвайт носил в своем кармане подлинный символ определенного статуса в Вашингтоне — действующий по принципу радио сигнализатор, который издавал звук, когда Саттертвайт был нужен в Белом доме.

В основном он служил поводом для изощренных шуток. Вашингтонские хозяйки насмешничали по этому поводу: «Моя дорогая, когда сигнализатор Билла включается, едва я успеваю подать закуску, я никогда не знаю, стоит ли мне продолжать обед или загонять всех в подвал по случаю третьей мировой войны».

Эта штучка злила его жену, очаровывала его сыновей, ставила в тупик дипломатов, которые прибыли из стран, где ничто не требовало такой непристойной спешки.

Саттертвайт был единственным, кто не подвергся обыску при входе в зал суда, и это тоже являлось символом.

Зал суда был переполнен. Репортеры и «художники мгновения» заняли места. Саттертвайт сел рядом со стеной, протирая очки и готовясь поскучать.

Это было только подготовительное заседание. Федеральный большой суд взял неделю, чтобы сформулировать обвинительный акт, потому что никто не мог допустить, чтобы в деле оставались лазейки.

Теперь мяч был в руках у правительства. Ровно в десять часов окружной судья вошел в зал, обвиняемые при этом отказались встать. Судья Ирвин сжал губы; он расправил мантию и со своего места выступил с замечанием о неуважении к суду, в конце которого он предупредил обвиняемых, что в случае попыток с их стороны сорвать заседание он прикажет надеть на них наручники и заткнуть рот. Никто не воспринял это как пустую угрозу. Налицо были все признаки, что суд над вашингтонской семёркой превратится в спектакль. Филипп Хардинг и его клиенты знали, — что у них нет никакой надежды избежать обвинительного приговора, единственное, на что можно было рассчитывать — это попытаться изменить его при апелляции. Если удастся втянуть суд в, пустую трату времени и сбить темп, это может послужить основой для будущих апелляций или заявления о нарушении процессуальных норм. А поскольку обвиняемые собирались свергнуть систему, которую представлял суд в своем лице, у них не было оснований подчиняться его правилам внешнего приличия и этикета, они собирались использовать любую возможность для провокаций и открытого неповиновения.

Каждый ход правительства должен был попасть точно в мишень. Можно было не сомневаться, что будет достаточно оснований для многочисленных призывов передать дело в Верховный суд, но генеральный прокурор заверил, что у Верховного суда нет оснований для изменения приговора.

Чтение обвинительного акта было пустой формальностью, и присутствие Эккерта, также как и Саттертвайта, служило лишь признаком личной заинтересованности президента в этом деле. Брюстер сказал им: «Только покажите себя. Пусть репортеры вас увидят».

На суде Саттертвайт насчитал около себя четырех сенаторов и шестерых представителей — членов обеих партий, людей хорошо известных. Конгрессмен Молнар от Калифорнии, по своим политическим взглядам стоящий на шаг правее Гитлера; конгрессмен Джетро, черный социалист из Гарлема; сенатор Аллан Форрестер от Аризоны, который в своей политике точно придерживался центра. В намерения президента входило продемонстрировать солидарность в правительстве. Интересно было то, что наиболее яростно из этих зрителей был настроен левый Джетро: по его мнению, террористы перечеркнули десять лет его жизни.

Идеология и принципы навевали на Саттертвайта скуку. Он рассматривал историю с точки зрения теории случайных игр. Ход событий определялся не движением масс или внутриполитической борьбой, а причудами царственных особ, женскими интригами, личными катастрофами и совпадениями. Те, кто находятся у власти, несут ответственность за оценку шансов, размещение верных ставок на правильных номерах; долгосрочная цель заключается в том, чтобы ты выиграл больше, чем успел проиграть, а методом является изучение каждого поворота колеса судьбы как положения с новыми начальными условиями. «Долгосрочная политика» — не более чем бессмысленная фраза, потому что никогда нельзя предсказать, когда ты столкнешься с неожиданностью, преподнесенной тебе противником, новым Гитлером или новым Ганди. Надо делать то, на что ты способен, с теми фишками, которые у тебя на руках.

Голос генерального прокурора монотонно гудел, как у человека, громко читающего документы, которые были написаны скорее для того, чтобы их напечатали, а не прочитали вслух. Обвиняемые явно выходили за рамки приличий: они зевали, почесывались, играли в крестики-нолики, отрывисто смеялись. Роберт Уолберг непрерывно подбрасывал монету, стремясь, очевидно, выразить таким образом презрение к процессу и самому государственному правосудию. Филипп Хардинг, зацепив большие пальцы рук за проймы жилета, непристойно ухмылялся все время, пока Эккерт читал обвинительное заключение.

В тот момент, когда Эккерт дошел до заключительной части и сделал паузу, чтобы перевести дыхание, электронное устройство Саттертвайта начало подавать сигналы.

Эта вещь всегда приводила его в смятение, но в этот раз она доставила ему приятное ощущение временного облегчения. Он перебрался через шесть пар коленей и быстро вышел по проходу. Охранник распахнул перед ним дверь, и Саттертвайт приостановился, чтобы узнать про ближайший телефон.

— Кабинет судебного клерка, сэр.

Он проследовал в указанном пальцем направлении и вошел в кабинет, в котором за столом сидело несколько женщин. Саттертвайт произнес несколько слов, и одна из женщин протянула ему телефон.

Секретарша президента была необычно резкой, в ее голосе звучало беспокойство.

— Президент хочет немедленно вас видеть. За вами послана машина.

Итак, это было что-то большее, чем обычная суета. Он зашагал на улицу. Полицейская машина только что приблизилась к кромке тротуара, сверкая семью красными и желтыми огнями на крыше. Когда Саттертвайт спустился до конца лестницы, водитель уже держал для него открытой заднюю дверь, и, как только он оказался внутри, вой сирены больно ударил его по барабанным перепонкам. Автомобиль несся по улицам, притормаживая на красный свет, избегая переулков. Скорость отдавалась у него в почках.

В приемной секретарша президента сказала ему:

— Они в кабинете Линкольна.

И он пошел туда, широко шагая своими короткими ногами, подгоняемый ощущением срочности.

Президент расхаживал по комнате; он встретил Саттертвайта поднятой ладонью, и тот остановился в дверях. Саттертвайт быстро перебрал в уме имена шести присутствовавших в комнате: Б. Л. Хойт, директор секретной службы; министр финансов Чейни; директора ФБР, Центрального разведывательного управления и Агентства национальной безопасности; государственный секретарь Джон Аркхарт.

Президент вышел вперед, говоря через плечо в своей обычной, приказной манере, маскируя распоряжения под оболочкой вопроса:

— Не пора ли вам пройти, мальчики? — Он подошел к Саттертвайту справа и тронул его за локоть, проходя через дверной проем, увлек за собой Б. Л. Хойта, и трое других, тяжело ступая, пересекли ковер. Сигара президента оставила россыпь пепла и дым — это препятствие эффективно преодолели агенты секретной службы: один из них держал дверь, а трое других прошли в кабинет президента.

Брюстер обошел сзади стол Линкольна и сел; черты лица казались расплывчатыми в свете, падающем из трех окон, которые были расположены у него за спиной. Догадываясь о случившемся по составу людей на совещании у президента, Саттертвайт вяло сказал:

— Что-то случилось с Клиффордом Фэрли.

В гнусавом голосе президента Звучали волнение и боль:

— Он похищен.

Б. Л. Хойт показал пальцем место на большом глобусе за флагштоком.

— В Пиренеях.

— Боже, помоги нам. — Саттертвайт перевел дух. Президент хмыкнул. Сознание Саттертвайта отказывалось воспринимать что-либо. До него доходили только отдельные фрагменты рассказа президента: «…на пути в Мадрид для окончательного решения вопроса о базах с Перец-Бласко… МакНили первым догадался об этом… подставной военно-морской вертолет… пилот мертв… гора Пердидо, примерно в семидесяти пяти милях к западу от Андорры».

Президент постучал ладонью по крышке стола, его кольцо при этом звякнуло о дерево. Саттертвайт очнулся.

— Его взяли живым?

— Видимо, — очень сухо отреагировал Б. Л. Хойт. — Во всяком случае, у нас нет доказательств обратного.

— Вам известно зачем?

Говард Брюстер ответил:

— Мы не знаем кто, и мы не знаем с какой целью. — Он вытащил сигару изо рта и аккуратно разломил ее на две половинки.

— Будь все проклято. — Саттертвайт почувствовал, что ноги под ним стали ватными, и попытался подойти к стулу.

— Господи Иисусе.

— Мы получили сообщение об этом два часа назад. Я всех поднял на ноги, задействованы все самолеты и вертолеты, каждая пара глаз — все, чем мы располагаем в Средиземноморье. Естественно, Мадрид тоже подключился.

Саттертвайт выдернул из кармана платок, снял очки и протер их.

— Прошу прощения, господин президент. Я совершенно оглушен — мне нужно какое-то время, чтобы осознать случившееся.

— Я понимаю, — сказал президент. Он снял трубку телефона. — Вы дозвонились до МакНили?.. Дайте мне знать немедленно, как только он будет на проводе. — Он положил трубку. — С МакНили все в порядке. В ту минуту, когда он обнаружил, что произошло, он перекрыл все выездные дороги и отдал распоряжение на коммутаторе отсеивать все звонки, кроме официальных; задержал всех находившихся там репортеров, заявляя, что у Фэрли временное недомогание, легкая простуда. — Тут Брюстер коротко улыбнулся. — МакНили такой же прирожденный обманщик, как и я. — Он стряхнул пепел с кончика сигары. — Мы хотели бы сохранить это в тайне на несколько часов. Может быть, нам удастся вернуть Фэрли до того, как все всплывет наружу.

— Звучит не очень обнадеживающе, — заметил Саттертвайт.

— Да, я полагаю, что не очень.

Саттертвайт повернул голову в сторону Б. Л. Хойта.

— Исходя из общих соображений, я полагаю, вам следует усилить охрану избранного вице-президента.

— Уже сделано. Вокруг Этриджа такая толпа, что муха не пролетит.

Хойт выглядел, как изможденный чахоточно-бледный труп, были ясно видны впадины и выпуклости его усохшего черепа, но фарфорово-голубые глаза ярко сверкали.

Саттертвайт ждал, весь внимание. Он увидел, как брови президента сдвинулись.

— Билл, предположим, они где-то прячут Фэрли. Предположим, что все это растянется больше, чем на несколько часов — дни, недели…

— Не следует ли нам подождать и посмотреть, что за этим кроется, господин президент?

— О, я думаю, мы услышим это от них. Какие-нибудь требования выкупа. Мы займемся деталями, когда подойдет время. Но уже сейчас мы обязаны начать поиски. Мы застигнуты врасплох, Билл. Мы совершенно не подготовлены для операций подобного рода. Это не наша юрисдикция, нет цепочки управления, отсутствует нормальная связь. Формально Мадрид, я думаю, должен взять расследование на себя, но мы не собираемся отстраняться от этого дела. Сейчас госсекретарь на связи с Парижем, и если еще несколько часов ничего не прояснится, я полагаю, нам следует поставить в известность еще кое-кого — португальцев, Рим, может быть, североафриканские страны. Тем временем Военно-морской флот, ЦРУ, Агентство национальной безопасности и Воздушные силы ожесточённо грызутся, каждые десять минут приписывая друг другу подставной вертолет. Все эти чертовы бюрократы, и никакого взаимодействия.

— Давайте создадим центр. Возложим на кого-нибудь ответственность.

— Ох-хо-хо, — Президент вынул изо рта сигару и выпустил дым, сдувая пепел. — Хойт здесь рекомендовал тебя для этой работы.

— Меня? — Он с удивлением уставился на Хойта. Тонкие ноздри Хойта расширились:

— Формально это моя сфера — защита Фэрли. Но зд океаном у секретной службы руки коротки. Мы могли бы передать это дело флоту или одному из разведывательных агентств, но мне кажется, такой шаг может вызвать множество межведомственных склок, на которые у нас просто нет времени. Передача руководства адмиралу повлечет за собой недовольство людей из ЦРУ. Если поставить во главе ЦРУ, флот может отказаться выполнять их приказы. Нужно какое-нибудь нейтральное лицо — с достаточно высоким положением, чтобы вызывать уважение.

Президент сказал:

— Ты член кабинета, Билл, и ты не относишься ни к военным, ни к разведке.

— Но у меня нет соответствующей квалификации.

— У тебя есть мозги, — хмыкнул президент и затянулся сигарой.

— Это не лучший выход, — сказал Саттертвайт. — Если что-либо пойдет не так, нас разорвут в клочья за то, что мы не поставили во главе профессионала.

— Секрет управления, — заметил президент, — заключается в умении подобрать подходящих людей. У тебя будет возможность выбрать любых профессионалов, которые у нас есть.

Хойт добавил:

— Вы получите в свое распоряжение систему связи через Совет Безопасности. Мы сделаем так, что все сообщения будут поступать туда. Вам вполне по силам координировать их. У вас будет любая помощь, какая только потребуется.

— Не спорь по мелочам, — сказал президент. — У нас мало времени.

— Хорошо, господин президент.

— Прекрасно. Теперь, когда позвонит МакНили, я хочу, чтобы ты был на дополнительном телефоне. Он держит там в своих руках все нити. Тем временем, пока мы ждем звонка, ты можешь выяснить некоторые детали у Хойта. — Брюстер стряхнул пепел с сигары в стеклянную пепельницу, качнул стул, повернувшись к ним боком, и начал говорить по телефону.

Хойт обошел президентский флаг и занял место перед Саттертвайтом на вытканном на ковре гербе Соединенных Штатов. Он говорил быстро и монотонно, но очень доходчиво — у Саттертвайта сразу начала складываться картина того, что произошло в Пердидо.

Все было тщательно рассчитано по времени и организовано: действовали не дилетанты. Кто-то из отеля подсыпал сахару в топливные баки вертолета и толченое стекло в смазку двигателя. Тот же диверсант, как было запланировано, выждал момент, чтобы застать военно-морского пилота Андресона одного, и убил его.

Диверсия была проведена в последнюю минуту, возможно, когда общее внимание было отвлечено отъездом машины испанского министра. Расчет времени был тщательно спланирован, и у Фэрли не оставалось возможности доехать до Мадрида на машине. Таким образом, сопровождавшие Фэрли лица обратились к Шестому флоту с просьбой прислать вертолет на замену; похитители перехватили эти сообщения, появились на десять минут раньше, чем настоящий вертолет Шестого флота, и в отсутствие Андерсона за штурвал сел пилот похитителей. Все было продумано до мельчайших деталей. Только один факт заслуживал некоторого внимания.

Пилот подставного военно-морского вертолета был негром, и он был стопроцентным американцем или дьявольски хорошо его изображал.

— Во всяком случае, это то, с чего можно начать.

— Мы уже начали проверку Шестого флота. ФБР и другие агентства просматривают свои досье на всех черных пилотов-вертолетчиков.

Президент закончил говорить по телефону.

— Теперь вы располагаете такой же информацией, как и любой из нас. Есть идеи?

— Одна для начала. Мне нужны лучшие люди, которых только можно достать.

— Разумеется. — Саттертвайт повернулся к Хойту. — Мне нужен ваш Лайм.

— Я подумаю, что можно сделать.

— Не просите его. Прикажите ему.

Хойт кивнул.

— В таком случае, мне лучше вернуться к своим обязанностям, господин президент?

Брюстер жестом отпустил его. Когда дверь за Хойтом закрылась, он сказал:

— Его голове суждено слететь. Я Думаю, он знает это.

Секретная служба на протяжении десяти дней допустила два серьезнейших промаха, и публика потребует козла отпущения. Им будет Хойт, и ему придется признать публично свою вину. В этой комнате на протяжении последних двадцати минут Хойт прекрасно осознавал свое положение, но ничем не проявил это. Президент продолжал:

— Мы должны вернуть Фэрли. Меня не волнует, если придется погладить против шерсти кого-нибудь из наших добрых друзей за океаном. Мы должны вернуть его, даже если потребуется задействовать морскую пехоту. — Он раскуривал новую сигару. — В нашей стране может произойти жестокий раскол, Билл.

— Сэр?

— Мы разделимся пополам на тех, кто любит помахать флагом, и тех, кто придерживается доктрины свободной воли.

— Думаю, вы правы. Но сейчас у нас едва ли есть время для теоретических рассуждений о дилемме защиты официальных лиц без ограничения доступа общественности к ним.

— Во всяком случае, мы должны в первую очередь беспокоиться о Фэрли. Я хочу, чтобы Ты жестко управлял ими, Билл. Поставь в известность каждое агентство в Вашингтоне о первостепенной важности этого дела. Я хочу, чтобы они забыли о конкуренции, я требую полного взаимодействия сверху…

Зазвонил телефон.

— …до низу. Да, Маргарет?.. Отлично. Чертовски долго. Соединяй с ним. — Президент мельком взглянул на него. — Это МакНили. Подойди к тому телефону.

17:10, континентальное европейское время.

Фэрли находился в каком-то транспортном средстве. Он, ощущал тряску и скрип от его движения, слабый запах бензиновых выхлопов. Перед этим он приходил в себя. Тогда он был в комнате с очень тусклым светом; кто-то ввел иглу в его руку, и он опять потерял сознание.

Теперь он вспомнил: вертолет, выстрелы, промелькнувший перед глазами газовый пистолет. Голова была тяжелой от наркотиков. Он подумал, что ослеп: на веки ничего не давило, но он ничего не видел. Ощущение слепоты и паники: он попытался пошевелить руками, но они были закованы в наручники или связаны, попытался сесть, но уперся лбом во что-то отвратительно мягкое. Мир резко накренился и опрокинул его набок, но его голова опять ударилась во что-то мягкое, и он снова перекатился на спину: то, в чем он ехал, снова изменило положение.

Он попытался кричать, но изо рта, заткнутого ватой, вырвалось лишь хриплое мычание.

Паника росла — он начал метаться в темноте, но все его конечности были связаны, и он начал задыхаться, давясь кляпом. Осознав свое положение, он перестал напрягаться и расслабил мускулы, сосредоточившись на том, чтобы восстановить дыхание. От кома ваты во рту першило в горле, он почувствовал тошноту и желание кашлянуть, но глубоко вздохнуть для кашля было невозможно, мешала вата; он заставил себя дышать поверхностно, но равномерно — только так можно было получить воздух.

Послышался скрежет переключаемой передачи. Он наклонился вперед; у него появилось ощущение, что они въезжают в гору, описывая острую кривую. Возможно, это был багажник машины — но нет, он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, и он знал, что не бывает машин с багажником такого размера.

Он ощущал себя внутри очень ограниченного пространства, соответствующего по размерам и пропорциям его собственному телу. Он мог определить его пределы своими локтями, лбом, носками ботинок. Все было тщательно обито толстым слоем какого-то мягкого материала. «Ящик, обитый изнутри, — подумал он, — я всегда знал, что этим кончится». Он не мог рассмеяться, но эта мысль ослабила его панику.

Они обили внутреннюю поверхность для того, чтобы он не мог стучать ни локтями, ни ногами. Они отняли у него малейшую возможность дать знать кому-либо о Своем присутствии. Профессионально сделано, мелькнула мысль.

Он задал себе немой вопрос и тут же понял, что это тот самый вопрос, который люди, вероятно, задают себе, когда к ним возвращается сознание.

«Где я? Который час? Какое сегодня число?» Вопросы, на которые не было ответов. Это было транспортное средство, двигающееся по земле. Не самолет и не лодка — судя по характеру движения, это было нечто на колесах, едущее по отвратительной дороге на не очень большой скорости.

Как долго они двигались? Невозможно было узнать даже, в какой стране он находился, на каком континенте.

Мысль о времени — о неопределенной капсуле времени, в которой он лежал, — пробудила в нем острое чувство голода и жажды. Они будут искать его. Весь мир будет искать. Он воспринял эту мысль с некоторой отрешенностью.

Темнота была абсолютной. Он оказался полностью отгорожен от внешнего мира. Это пронзило его острым страхом: отсутствие света подразумевало отсутствие воздуха, темнота в его камере внушала беспокойство о том, как скоро он исчерпает запас кислорода. Он осторожно вдохнул, но воздух не казался слишком спертым, присутствовал только слабый запах выхлопных газов.

Спокойно. Выхлопные газы. Они образовались не внутри заключающего его пространства. Они поступали из наружного воздуха. Таким образом, где-то находилась вентиляция.

Пол накренился, машина, должно быть, переваливала через бугор во впадину. После этого возникло ощущение, что их транспорт громыхает по какой-то неровной поверхности: спустилась шина? Но он продолжал двигаться, даже не замедляя скорости. Фэрли некоторое время гадал, что это значило, пока его внезапно не осенило: булыжники.

Он лежал без движения, страдая от тесноты, мускулы болезненно сокращались, хотя он был вытянут во весь рост. Это было физическое проявление страха, и он боролся с ним, стараясь время от времени расслабляться.

Движение прекратилось. Тело снова напряглось, опять вспыхнула паника: транспорт остановился, и предстояло столкнуться с новыми испытаниями. Его тюрьма качнулась под ним, и он подумал, что это кто-то влез на машину. Затем он почувствовал, что двигается. Царапаясь и ударяясь, он перекатывался с боку на бок, последовал один особенно сильный толчок, и он ощутил неравномерное покачивание своей камеры.

Они куда-то несли его. Грубо, натыкаясь на предметы. Вот он почувствовал, что его опустили.

Послышался скрип и тихое ритмичное царапание. На какое-то ужасное мгновение ему почудилось, что это крысы скребутся о стены его тюрьмы. Невероятно, какие картины может нарисовать в полной темноте воображение.

Появился свет. Сначала тонкая полоска у края с треском сдвинутой крышки. Свет был очень слабый, но он заставил его прикрыть глаза. Сквозь, тени ресниц он разглядел, что внутренняя поверхность того, в чем он лежал, была покрыта чем-то блестящим и простегана ватой.

Гроб. Они поместили его в гроб. Скрип и скрежет: они отвинчивали крышку. Что-то, напоминающее плохой фильм ужасов, подумал он; это было невероятно, это было глупо. Смех и страх, борясь друг с другом, пронеслись в сознании. Он почувствовал быстрые, тяжелые и глухие удары пульса.

— Трое из них подняли крышку. Он мог различить только их силуэты, ничего больше: свет ослепил его. Он попытался сесть. Голос, напряженный и глухой, произнес:

— Успокойся, Фэрли.

Двое из них приподняли и усадили его.

Он почувствовал головокружение, глаза закатились; ему пришлось напрячь мускулы живота и приложить усилия, чтобы не потерять сознание. Послышался тот же голос, который на этот раз обращался не к нему:

— Вытащите кляп и дайте ему что-нибудь поесть. — Затем он приблизился. — Фэрли, ты слышишь меня? Кивни головой.

Он поднял голову и дал ей упасть. Это усилие далось ему слишком тяжело.

— Прекрасно, теперь послушай меня. В том месте, где мы находимся, ты можешь орать что есть мочи, но никто, кроме нас, тебя не услышит. Я не желаю слышать никаких криков. Понятно? Ты не откроешь рот, пока к тебе не обратятся. Иначе мы будем вынуждены причинить тебе боль.

Он прищурился, пытаясь осмотреться. Очертания предметов расплывались в свете, медленно становясь отчетливыми, приобретая цвет и форму. Он разглядел, что это был гараж. Достаточно большой, чтобы в нем поместилось три или четыре машины. Сейчас их было две: небольшой европейский закрытый двухместный автомобиль и черный катафалк.

Катафалк. Это был старый автомобиль, возможно «ситроен»; его шины совсем стерлись. Именно в нем они перевозили его. Из выхлопных труб обеих машин поднимался дым.

Он увидел черного лейтенанта в униформе шофера, все еще жующего резинку. Тут же стояли четверо остальных. Все в широких арабских одеждах, их лица до самого носа скрывались под головными повязками бедуинов. Один из них вышел вперед и начал снимать хирургический пластырь с лица Фэрли. Это причиняло острую боль, как при порезе бритвой. Руки были маленькие и проворные: женщина, подумал он, и это удивило его.

Она ничего не говорила. Черный лейтенант принес крошечную чашку воды.

— Маленькими глотками, парень. Глотай полегче, — и поднес чашку к губам Фэрли.

Он с жадностью присосался к ней. Вода имела медный привкус, хотя, может быть, это был всего лишь вкус страха на языке.

Другой, тот самый, который обращался к Фэрли в первый раз, приказал:

— Освободите ему ноги и посадите сюда.

Измененный голое, он тотчас понял это, но с каким-то славянским акцентом. Этот человек стоял вне круга света, и Фэрли не мог отчетливо разглядеть его.

Женщина размотала проволоку на его лодыжках.

— Руки тоже?

— Не все сразу.

Женщина и черный лейтенант подняли его на ноги. Он стоял в открытом гробу на полу гаража. Они держали его за локти с обеих сторон. Кровь отхлынула от головы, и он чуть снова не потерял сознание. Он сопротивлялся этому, потому что сейчас казалось важным чему-то сопротивляться.

Было такое ощущение, будто его ноги стали ватными. Он не владел ими. Женщина сказала:

— Перешагни. Осторожно. — Она произносила слова с немецким акцентом, но он казался неестественным. Все же, подумал он, это позволяет достаточно хорошо замаскировать настоящий голос. Он не мог разглядеть ничего, кроме ее рук, глаз и щек. Кажется, она была на восемь дюймов ниже Фэрли.

Они медленно провели его через комнату. Он ощущал себя марионеткой на свободно повисших ниточках. Его ноги буквально плюхались при каждом шаге.

Около задней стены находился верстак. Инструменты и ветошь были сдвинуты в сторону. Упаковочные ящики расставили наподобие стульев, и человек со славянским акцентом указал на них:

— Сядь.

Локти у Фэрли были свободны, но кисти рук связаны проволокой; он сел, выставив вперед локти и уперевшись ими в верстак, и вытянул руки перед лицом, выглядывая из-за сложенных пальцев. Было очень важно узнать, где он находится — жизненно важно, хотя он не думал зачем. Он попытался рассмотреть номерные знаки двух машин, но они были умышленно замазаны грязью. Человек со славянским акцентом сказал:

— Ты можешь говорить, не так ли?

Он не знал, потому что не пытался. Он открыл рот и издал неузнаваемое карканье.

— Попробуй еще раз, рот был заткнут кляпом не так уж долго.

— Как долго? — Это вышло лучше, но все еще так, как будто язык не освободился от действия новокаина.

— Всего лишь несколько часов.

Солнце только начало садиться. Значит, все тот же день. Понедельник, десятое января. В глаза бросилась грубая рабочая лампа на верстаке в виде крючка и зарешеченного баллона вокруг электрической лампочки. Человек со славянским акцентом взял ее и включил.

— Абдул.

— Да, — отозвался черный лейтенант.

— Убери свет.

Абдул — совершенно очевидно, что это не было его настоящим именем, — подошел к выключателю на стене.

Свет на потолке погас, горела только рабочая лампа в кулаке человека со славянским акцентом. Он направил ее на Фэрли.

— Тебе известно твое имя?

— Не будьте смешны.

— Как тебя зовут?

— Как меня что?

— Назови, пожалуйста, свое имя.

Свет ослепил его, мешая видеть остальных в комнате. Он закрыл глаза, покрутил головой, прищурился, вглядываясь в темные углы.

— Имя?

— Клиффорд Фэрли.

— Очень хорошо. Меня ты можешь называть Селим.

Итак, Абдул и Селим. Это звучало очень неубедительно, но, возможно, именно на это они и рассчитывали.

— Абдул, магнитофон.

Звук шагов по бетону. Через некоторое время Селим со славянским акцентом снова обратился к нему из темноты.

— Фэрли, поговори со мной.

— О чем?

— У тебя должны быть вопросы.

«Имена», — подумал Фэрли. Селим и Абдул. Они скрыли свои настоящие имена, они изменили свои голоса, они спрятали от него свои лица. Вывод: важно, чтобы он не обнаружил, кто они такие. Внезапно он почувствовал поднимающуюся волну надежды. Они бы не приняли такие меры предосторожности, если бы собирались убить его.

Но он знал черное лицо Абдула. Однако еще полдюжины людей в Пердидо видели его — они не убьют Фэрли за это. Все еще сомневаясь, он почувствовал озноб.

Селим сказал:

— Наверное, тебе хочется узнать, что все это значит?

— Я полагаю, что я похищен.

— Очень хорошо.

— С какой целью?

— Какую цель ты мог бы предположить?

— Я думаю, меня удерживают, чтобы получить выкуп, так?

— В некотором смысле.

— В каком смысле?

— Я надеюсь, ты признаешь факты реальной жизни, Фэрли. Политические похищения являются очень эффективным оружием в освободительных войнах, которые ведутся против империалистических режимов.

— Сомневаюсь. Это не привлечет к вашему движению много сторонников. — Фэрли вытер рот тыльной стороной ладони. — Мне можно чего-нибудь поесть?

— Конечно. Леди!

Фэрли услышал, как женщина двигается в темноте.

— Мы все еще в Испании?

— Имеет ли это значение?

— Думаю, не имеет.

Абдул, черный лейтенант, внезапно появился между источником света и Фэрли. Он положил на верстак рядом с рукой Селима какой-то предмет. Это был маленький кассетный магнитофон. Селим не прикоснулся к нему, Фэрли посмотрел на катушки. Они не крутились, магнитофон не был включен. Селим сказал:

— Ты что-то говорил.

— Чего вы от меня хотите?

— Всего лишь небольшого необременительного сотрудничества. Тебе это ничего не будет стоить.

— С какой точки зрения?

— Не бойся. Как ты думаешь, чего мы от тебя хотим?

Девушка — это была девушка или молодая женщина, судя по ее рукам и глазам, — принесла ему на лоскутке еду. Маленькую черствую буханку, разрезанную на ломтики, и кусочки холодного вареного мяса.

Селим дотронулся до рук Фэрли. Фэрли резко отпрянул, и тот, сдерживая прорвавшийся клокотаньем в горле гнев, снова взял руки Фэрли и начал разматывать проволоку на запястьях. Когда руки наконец были свободны, Фэрли энергично потер рубцы, оставленные проволокой.

— Вы все здесь — такая маленькая банда?

— Мы везде, Фэрли. Объединенные народы всего мира.

— Я полагаю, для вас, самозваных революционеров, ваши мотивы имеют какой-то смысл. Для меня это все тарабарщина. Но я уверен, что вы затащили меня сюда не для того, чтобы заниматься глупой пропагандой.

— Возможно, именно для этого все и было сделано.

— Чепуха.

— Ты отказываешься слушать нас, пока мы тебя не заставим.

— Я слушаю каждого. Это не обязывает меня соглашаться со всем, что я слышу.

Хлеб и мясо были безвкусными. Он механически пережевывал их. Селим сказал:

— Как ты думаешь, сколько времени мы уже сидим здесь, беседуя?

— Зачем вам это нужно?

— Сделай мне одолжение. Ответь на вопрос.

— Пять минут, я думаю. Десять минут. Я не знаю.

— Мне кажется, уже прошло достаточно времени, чтобы твой голос восстановился. Для меня он звучит вполне естественно. — Селим взял магнитофон и протянул его к свету. Он все еще не включил его. — Теперь у нас есть простая просьба. У меня написана короткая речь. Тебе это должно быть привычно — такие люди, как ты, всегда произносят речи, написанные для них кем-нибудь другим, не так ли?

Фэрли не пытался возражать; страх булькал у него в желудке, и он не был готов к обсуждению вопросов подобного рода.

— Мы хотим, чтобы ты произнес для нас эту маленькую речь своим естественным голосом. В магнитофон.

Фэрли продолжал есть. Селим был очень спокоен:

— Понимаешь, мы считаем, что самая большая трудность, с которой сталкиваются народы во всем мире, заключается в том, что те, кто у власти, просто их не слышат — или, в лучшем случае, слышат только то, что хотят услышать.

— Своих слушателей вы захватываете в плен, — ответил Фэрли. — Если вам доставляет удовольствие донимать меня бессмысленными инсинуациями, я не буду препятствовать этому. Но я не вижу, каким образом вы собираетесь извлечь для себя выгоду.

— Наоборот. Я хочу, чтобы ты помог нам перевоспитать мир.

— Благодарю вас, но я не так часто отправляю свои мозги в стирку.

— Восхитительное чувство юмора. Ты храбрый человек.

Селим просунул руку в глубь своих широких одежд, вытащил сложенную бумагу и протянул ее к свету. Фэрли взял ее. Текст был напечатан на машинке через один интервал.

— Ты прочитаешь это точно так, как написано, без редактирования, поправок и отступлений.

Фэрли прочитал написанное. Его губы крепко сжались, воздух с шумом выходил через нос.

— Понятно.

— Да, вполне.

— А после того, как я подчинюсь вашим инструкциям?

— Мы не собираемся убивать тебя.

— И в это можно верить?

— Фэрли, мертвый ты для нас бесполезен. Я понимаю, что не могу доказать это тебе. Однако это так.

— Вы же не думаете в самом деле, что Вашингтон согласится на эти требования?

— Почему бы и нет? Это очень дешевая цена за твое возвращение в целости и сохранности. — Селим подался вперед. — Поставь себя на место Брюстера. Ты бы сделал это. Так же поступит и он. Живей, Фэрли, не тяни время. Ты прекрасно понимаешь, что именно сейчас время стоит жизни.

Фэрли посмотрел на последнюю строчку напечатанного текста речи.

— «Инструкции будут переданы». Какие инструкции? Вам не удастся успешно провести это, вы знаете.

— Мы уже провели это, не так ли, Фэрли? — В голосе послышалось скрытое самодовольство.

Фэрли попытался разглядеть лицо за поднятой в руке лампой. Он не смог увидеть ничего, кроме смутных очертаний головы Селима, завернутой в полотно. Рука Фэрли потянулась к столу и ухватилась за его край; кончиками пальцев он дотронулся до бумаги и оттолкнул ее в сторону.

— Ты отказываешься?

— Предположим, что да.

— Тогда мы сломаем один из твоих пальцев и попросим тебя еще раз.

— Мне нельзя «промыть мозги».

— Неужели? Допустим, я оставлю это на свое усмотрение. Ты, вероятно, решил, что твоя собственная жизнь принадлежит тебе. Я не могу за это поручиться. Какую боль ты сможешь выдержать?

Фэрли опустил лицо в ладони, чтобы скрыться от тяжелого слепящего света. Он слышал спокойные рассуждения Селима.

— Жизнь каждого из нас, сама по себе, не имеет никакого значения для других, даже для нас самих. С другой стороны, твое существование важно для очень многих людей. Ты имеешь перед ними обязательства, так же как и перед собой, — голос Селима понизился до едва слышного.

Фэрли, съежившись, сидел без движения, поставленный перед выбором решения, которое должно сохранить его жизнь. Второстепенные вопросы о личном мужестве ушли на второй план; сейчас надо было решить, что Важнее, суть в этом. Если ты поддерживаешь какие-либо взгляды, ты должен показать, что ты умеешь их отстаивать. Ты не можешь позволить себе произнести слова, которые делают твои убеждения смехотворными. Даже если никто из тех, кто услышит их, ни на секунду не поверит, что ты сделал такое заявление без принуждения.

Он придвинул напечатанный текст к свету и прищурился от ослепительного блеска.

— «Они должны быть освобождены и переданы в надежное убежище». Убежище где? Ни одна страна в мире не примет их.

— Пусть это будет нашей проблемой. Неужели у тебя недостаточно своих?

Селим слегка отодвинул свет, убрал с его глаз. Фэрли покачал головой:

— «Фашистские подонки», «белая либеральная свинья», «расисты империалисты». Дешевые пропагандистские лозунги, которые ничего не значат. Этот документ будет истолкован как вещание из Пекина.

— Я не просил тебя толковать его. Просто прочитай это.

Фэрли взглянул на тени за кругом света.

— Дело в том, что я занимаю определенное положение в этом мире и, вы понимаете, живой или мертвый я продолжаю представлять это положение. Человек с таким положением не может произнести подобные слова.

— Даже если они правильные?

— Они неправильные.

— Итак, ты отказываешься.

Он предпочел бы, чтобы его глаза могли встретить взгляд Селима, но из-за света это было невозможно.

— При наличии времени мы можем заставить тебя сделать это.

— Возможно. Но я думаю, я достаточно упрям.

— Для этого существуют наркотики.

— Боюсь, мой голос должен звучать естественно.

Некоторое время Селим сидел молча. Фэрли чувствовал себя опустошенным и подавленным. Возможно, отказ будет стоить ему жизни. У него не было сил спокойно принять это. Послышался очень мягкий голос.

— Чего ты хочешь, Фэрли?

— Чего я хочу?

— Давай выслушаем твою сторону — а вдруг мы можем заключить сделку. Какова твоя цена?

— Меня нельзя купить, вам это известно. Человек с моим положением лишен роскоши позволить себя купить.

— Я аплодирую твоему мужеству. Но должна же быть какая-то основа для обсуждения.

— Конечно, она есть. — Он почувствовал безответственное легкомыслие. — Согласитесь отпустить меня.

— И если я это сделаю? — Селим поднял свет, он бил Прямо в глаза. — Ты знаешь, чего мы хотим, не правда ли?

— Я прочитал ваши требования выкупа.

— И?..

— Я понимаю, что с вашей точки зрения они могут казаться приемлемыми. Я так не считаю.

— Почему?

— Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые предстали перед судом? Неужели вы действительно думаете…

— Уже намного лучше, — пробормотал Селим.

— Что? — У него возникло внезапное подозрение: он рванулся вперед и повернул лампу в руке Селима.

Свет упал на магнитофон. Но катушки оставались неподвижными. Селим выдернул лампу у него из рук.

— Я включу его, когда ты будешь готов.

— Я буду говорить в микрофон только на своих собственных условиях.

— А каковы твои условия, Фэрли?

— Я буду говорить своими словами, свободно, без ограничений.

— Мы едва ли можем допустить это.

— У вас будет возможность разрезать и склеить ленту. Но я не скажу ничего, кроме того, что я был похищен и что я жив и здоров. Это будет свидетельство, достаточное для того, чтобы послужить вашим тактическим целям. Больше мне нечего предложить.

— О, конечно, ты предлагаешь нам так много — то, что отвечает твоим собственным целям. Ты хочешь дать им знать, что ты все еще жив. Зная, что ты жив, они будут искать тебя более усердно.

— Это все, что я могу предложить. Делайте с этим что хотите.

Селим резко поставил лампу на скамью. Фэрли протянул руку и отвернул ее так, чтобы она светила в стену. Селим не остановил его, остальные, вероятно, не слышавшие большую часть беседы, наблюдали из темных углов, как привидения.

Селим вытащил магнитофон, размотал микрофон и проговорил в него: «Uno, des, tres, cuatro». Прокрутил катушки в обратную сторону и включил воспроизведение: машина послушно повторила: «Uno, des, tres, cuatro».

Селим открутил несколько дюймов ленты так, чтобы следующая запись стерла его контрольные слова. Он протянул микрофон Фэрли.

— Отлично. Мы попытаемся сделать это твоим способом. В любой момент, когда ты будешь готов.

Фэрли взял микрофон у него из рук и поднес ко рту. Он кивнул, длинные пальцы Селима нажали кнопки, включающие запись.

— Говорит Клиффорд Фэрли. Я был похищен, меня удерживает в неизвестном мне месте группа людей, которые не открыли мне своих лиц и не дают какого-либо другого способа установить их личности, за исключением явных псевдонимов. Они не причинили мне физического вреда и, я надеюсь, они не собираются меня убить.

Он опустил микрофон.

— Это все.

— Скажи, что тебя должны убить, если твое правительство не согласится с требованиями выкупа.

Он покачал головой, оставаясь безмолвным, наконец Селим хмыкнул и выключил магнитофон.

— Абдул. — В гараже загорелся свет; Селим выключил рабочую лампу. — Абдул, свяжи его.

Бледнея, он наблюдал, как Абдул вышел вперед с проволокой и стянул ему руки.

— Ноги тоже?

— Пока нет. — Селим встал и протянул руку к рабочей лампе. Он вытащил что-то из ее баллона — диск, за которым тянулись тонкие проволочки. Проволочки сбегали вниз по шнуру лампы в беспорядочный клубок у розетки. Селим поднял деревянный ящик, на котором он сидел. Под ним находился магнитофон, идентичный стоящему на верстаке.

Селим поднял его на скамью.

— Я думаю, для нас вполне, достаточно.

Он начал перематывать катушки, назидательно сказав Фэрли:

— Тебе должно быть известно, что для хорошего выполнения работы требуются два записывающих устройства.

Не было смысла выкрикивать проклятья. Фэрли закрыл глаза. Он позволил им записать свои слова, они так легко одурачили его.

Все, что он произнес за эти последние полчаса, было на ленте.

— Ты превосходно сотрудничал, — сказал Селим. — Мы ценим это. Это действительно так.

Он поставил оба устройства на скамью друг против друга.

— Ахмед, пришло время тебе заняться работой.

Один человек отделился от остальных и вышел из угла — коренастый, с темными коричневыми ладонями. Возможно, этот был настоящим арабом. Селим уступил ему скамью, и Ахмед надел на голову наушники и начал закреплять провода, которые соединяли два магнитофона друг с другом. Его руки двигались с профессиональной ловкостью.

Абдул вытащил изо рта комок жевательной резинки и прилепил его к нижней стороне верстака; он повернулся и схватил Фэрли за руки:

— Пошли, господин избранный президент. Пора возвращаться в твой ящик.

Селим и Абдул подвели его к гробу. Снаружи он выглядел простой коробкой, роскошь отделки которой ограничивалась сатиновой обивкой. Шесть ручек были сделаны из дерева. Фэрли увидел, что на дне, с той стороны, где должна находиться голова, была просверлена маленькая дырочка — источник воздуха для помещенного внутрь человека.

Селим сказал:

— Ложись внутрь. Мы собираемся сделать тебе укол. Это вещество не токсично, оно обладает анестезирующим действием и уменьшает дыхание до едва заметного уровня. Ты будешь жив, но погрузишься в коматозное состояние. На несколько часов, не больше. В течение этого времени у тебя будут налицо все признаки смерти. Кожа станет очень бледной, дыхание слишком поверхностным, чтобы его обнаружить. Впоследствии все функции восстановятся, это состояние снимается почти мгновенно. Леди?

Они уложили его на спину; он не сопротивлялся, со связанными руками это не имело смысла. Приблизилась женщина со шприцем. Она держала его, подняв вверх иглу, на конце которой блестела капелька. По крайней мере она не казалась дурой, которая могла убить его, введя пузырек воздуха; похоже, она знала свое дело. Фэрли оставил глаза открытыми и со злостью наблюдал, как игла погрузилась в вену на сгибе локтя.

Над гробом нависла фигура Абдула, он смотрел вниз на него, челюсти Абдула работали; Фэрли чувствовал запах жевательной резинки. От него или от наркотиков его затошнило. Он слышал, как Селим глухо говорил кому-то:

— Хорошо, если этот Ортис окажется тем, за кого ты его принимаешь.

— Не волнуйся. Когда тебе нужно купить должностное лицо, оно само лезет тебе в руки.

У Фэрли начала кружиться голова. Посасывание и причмокивание Абдула, жующего резинку, казались самыми громкими звуками в гараже.

Голос Селима:

— У меня назначена встреча — через двадцать минут.

Ахмед:

— В Паламосе?

— М-м.

— Тогда еще полно времени.

Глаза Фэрли безвольно закрылись.

— Убери свет, пока я открываю дверь.

Темнота. Фэрли сопротивлялся. Он услышал очень отдаленный звук скрипа и грохота гаражной двери: он попытался сосредоточиться на нем, но голова кружилась все сильнее, и он все дальше проваливался по бесконечной спирали.

Теряя сознание, он успел подумать, каким оказался дураком и как это стыдно, потому что миру не нужен такой лидер.

21:40, восточное стандартное время.

Острая головная боль клинком вонзилась в правый глаз. Декстер Этридж пытался не замечать ее. Президент Брюстер говорил:

— Было бы непростительной ошибкой позволить всему этому отвлечь нас от испанских дел. Кажется, никто не понимает, как важны нам эти базы.

— Да, но мы не можем бесконечно за них цепляться, — ответил Этридж.

— Нельзя все время мыслить категориями бесконечности, Декс. В первую очередь надо думать о том, что происходит сейчас. Сегодня, завтра, в следующие двенадцать месяцев.

Этридж узнал эту философию: она принадлежала Биллу Саттертвайту, и в течение нескольких последних лет она все больше окрашивала действия президента в свой цвет.

Президент продолжал:

— Именно сейчас — и понятие «именно сейчас» определяет суть наших действий — мы в руках у красных без флота, без оружия и в целом беспомощные в военном отношении в районе Средиземноморья. Единственное, что мы можем противопоставить им, — это испанские базы.

— Однако положение не выглядит так, будто мы стоим на пороге войны. — Этридж прикрыл правое веко, пытаясь отогнать боль.

— Декс, мы непрерывно находились на пороге войны после девятнадцатого и сорок седьмого. — Президент очень устал, его голос напоминал скрип болтающейся на ржавых петлях двери, но Этриджу он казался приятно грубоватым, как жесткое полотенце после горячей ванны.

Они уединились для частной беседы в кабинете Линкольна и провели там уже больше двух часов, никем не потревоженные за исключением вторжения штатного помощника с сообщением из прокуратуры: анонимный абонент предупреждал полицию Лос-Анджелеса, что в здании Федерального суда спрятана пластиковая бомба. Он заявил, что по всей стране прокатится эпидемия взрывов, если Вашингтонская семерка не будет освобождена. Угроза звучала так, как будто этот голос принадлежал представителю широкой общенациональной подпольной организации. Однако в здании Федерального суда бомбы не оказалось: так или иначе неделю назад правительство начало осуществлять массовый надзор за известными радикалами, и до сих пор не было обнаружено следов организованного террористического движения. Похоже было, что трагедия в Капитолии остудила некоторые горячие головы: даже ультралевая подпольная пресса призывала остановить насилие.

И еще на полчаса президент отклонился от главного предмета их обсуждения — похищения Фэрли, — с гневом обрисовывая жесткую линию в отношении «предателей, которые пресмыкаются под ногами этого радикального дерьма». Этридж слушал со скептическим интересом. Когда Брюстер распалялся, его ораторские способности улучшались, но он гораздо реже говорил по существу, чем в обычном состоянии. В этот вечер президент совершенно вышел из себя. Воздух был отравлен дымом его сигар.

Президент низвергал своих демонов с пылкой страстностью.

— Мы должны были сразу стереть этих скотов q лица земли. Еще в шестидесятые. Но все считают, что мы обязаны быть терпимы и либеральны. И поэтому мы позволили им плевать на себя.

Брюстер говорил это, уткнувшись в колени. Он не поднимал головы, не шевелился, только время от времени вскидывал глаза на Этриджа, как будто пронзая его взглядом.

— Будь проклято их догматическое понятие справедливости. От нее тошнит, Декс. Когда они говорят об «освобождении», это означает, что кого-то надо взорвать; когда они говорят о «представительной демократии», под этим подразумевается погром всего во имя пятерых преступников с помощью банки бензина. Они заставили нас принять их грязные рассуждения и их грязный язык — когда в последний раз вы были шокированы, услышав слова «фашистские подонки»? Они радикализировали всех нас, и пришло время положить этому предел.

Головная боль раздражала и отвлекала внимание Этриджа. Он почувствовал, что ему трудно реагировать с той быстротой, которой требовал ход рассуждений Брюстера. Брюстер тянул волынку по поводу радикалов до тех пор, пока несколько минут назад не перескочил внезапно на испанские базы. Это беспокоило Этриджа, потому что он знал, что президент не имеет обыкновения заниматься праздной болтовней. У Брюстера существовала какая-то причина для демонстрации гнева — это была преамбула к чему-то особенному, и Этридж пытался предугадать следующие повороты мысли президента, но головная боль мешала этому, и наконец он сказал:

— Как вы думаете, кто-нибудь может дать мне пару таблеток аспирина?

Брюстер вскинул голову, темные волосы упали ему на глаза:

— Вы плохо себя чувствуете?

— Пронзительная головная боль, и все.

— Я позвоню врачу.

— Нет.

— Декс, ты попал под взрывы, ты получил удар по голове, теперь у тебя головная боль. Я хочу, чтобы тебя осмотрели.

— В этом действительно нет необходимости. Боли такого рода беспокоят меня всю жизнь — я обречен на головную боль на всю оставшуюся жизнь. Она всегда проходит. — Этридж приподнял одну руку на несколько дюймов, выражая президенту признательность за заботу. — Не о чем беспокоиться, уверяю вас. Врачи сделали все анализы, которые только известны медицинской науке. Со мной все в порядке. Мне нужна только пара таблеток аспирина.

Президент протянул руку к телефону. Этридж прислушался к его бормотанию в трубку и, уловив слово «аспирин», облегченно откинулся назад. Ему не хотелось, чтобы еще одна бригада врачей тыкала его пальцами, перебрасывая от одной диагностической машины к другой, подвергая множеству адских мук и тюремной скуке вынужденной изоляции. С ним ничего не случилось; в его вечном недомогании виновата была погода. Ранее он был встревожен летаргией, продолжительным сном, который потребовался ему после взрывов бомб. Он проснулся на следующее утро после трагедии с раскалывающейся от боли головой и странной слабостью в правой руке и ноге. Он сообщил врачам об этих симптомах — он не был напыщенным дураком. Они высказали мрачные предположения о возможности удара или «нарушения обмена веществ мозга». Были сделаны дополнительные рентгеновские снимки черепа и еще одна энцефалограмма. На третье утро Дик Кермод, его личный врач, вошел в палату госпиталя, светясь от радости:

— Черт побери, с вами все в порядке. Человек, который получил удар по голове, имеет право на небольшую головную боль. Никаких повреждений, никаких следов удара. Сегодня есть головная боль? Отлично, тогда мы отпускаем вас — мы провели все анализы, они дали отрицательный результат. Но если вас что-нибудь будет беспокоить, вызовите меня немедленно, договорились? От головной боли примите вот это средство.

Говард Брюстер положил трубку.

— Вы должны кое-что обещать мне, Декс. Завтра вы первым делом позвоните своему врачу и сообщите ему о своей головной боли.

— Об этом не стоит…

— Сделайте мне это небольшое одолжение, хорошо?

Он наклонил голову.

— Хорошо, пусть будет так.

— Вы очень важная фигура, Декс. Нам не хотелось бы, чтобы с вашим здоровьем возникли какие-либо проблемы. Если мы не вернем назад Клиффа Фэрли ко дню инаугурации, вы должны быть достаточно здоровы, чтобы встать на его место.

— Мы вернем его, господин президент. Я абсолютно уверен в этом.

— Мы должны принимать в расчет худший вариант, — ответил Брюстер, сворачивая сигару. — Вот почему мы сейчас здесь. У нас мало времени — ваше ограничено множеством проблем, я занят Клиффом. Моему предшественнику потребовалось шесть недель, чтобы ввести меня в курс дела. — Мне потребовалось примерно столько же времени для Клиффа. Сейчас у нас с вами всего девять дней. Вам следует посетить министра обороны и госсекретаря, провести некоторое время с людьми из Кабинета и министерства безопасности, но на самом деле существует только один человек, который может помочь вам продраться сквозь все эти дебри, и этот человек — я. В ближайшие девять дней вам придется провести так много времени в качестве моей правой руки, что вам станет ненавистен даже мой вид, если это уже не случилось.

По сути дела, Этриджу не был ненавистен вид Брюстера. Он ему, пожалуй, даже нравился. Но Этриджу потребовался не один год, чтобы сформировать свое впечатление о президенте, потому что как политика Брюстера трудно было оценить однозначно. Внешне он был воплощением американских традиций: он вырос в сельском Орегоне, верил в тяжелый труд и патриотизм, в то, что каждому может выпасть шанс, и в то, что Бог больше всего благосклонен к тем, кто умеет постоять за себя. Брюстер был воспитан так, будто его наставником были Авраам Линкольн, Горацио Алжер и Том Микс. В Брюстере соединились либеральные традиции, консервативный менталитет и ценности Мейн-стрит. Его слабости тоже были типичны: время от времени у него случались приступы благочестия, он обладал искренностью хамелеона и умел смещать границы морали в удобную для себя сторону.

В представлении Этриджа, Говард Брюстер был заслуживающим уважения президентом от оппозиции: он не внушал особого ужаса, принимая во внимание тот факт, что для этого поста никто не был слишком хорош.

— Долгие часы, Декс, — заклинал президент. — Прорва того, что надо будет втиснуть в ваши мозги — сверхсекретные вещи, дела, которые продолжают вестись. Поэтому вы нужны мне здоровым.

Президент наклонился вперед, чтобы придать больший вес своим словам. Он отвел от лица окутанную дымом руку с сигарой.

— Вы не имеете права на головные боли. Понимаете меня?

Этридж улыбнулся.

— Все в порядке, господин президент.

Секретарь принес Этриджу аспирин и стакан ледяной воды. Этридж проглотил таблетки.

— Моя сигара не мешает вам?

— Нисколько.

— Это правда или простая вежливость?

— Вам известно, что я тоже иногда балую себя сигарой.

— У некоторых людей возникает головная боль из-за повышенной чувствительности к различным вещам. — Помощник удалился, и Брюстер положил сигару в пепельницу около своего локтя.

— Вы вежливый негодник, Декс. Я мысленно возвращаюсь к началу избирательной компании: вы неизменно выделялись тем, что опаздывали на все собрания, и оказывалось, что вы задерживаетесь, чтобы придержать двери для остальных. Если вы находились поблизости, никто другой больше не мог держать дверь.

— Через некоторое время они излечили меня от этого.

Президент улыбнулся, глаза сузились до щелочек. Но его веселье казалось наигранным.

— Мне хотелось бы, чтобы я лучше знал вас к этому моменту.

— Я что, такой таинственный?

— Вы избранный вице-президент, Декс. Если в течение девяти дней мы не вернем Фэрли назад живым, вы — следующий президент Соединенных Штатов. Была бы на то моя воля, я хотел бы знать вас так же хорошо, как собственных сыновей. В этом случае я бы чувствовал себя гораздо свободнее.

— Вы боитесь передавать свои полномочия, не так ли? Вы не знаете, справлюсь ли я с ними.

— О, я полностью уверен в вас, Декс.

— Но вы хотите получить заверения на этот счет. Что вы хотите услышать от меня, господин президент?

Брюстер не дал прямого ответа. Он поднялся, со странным видом обошел кабинет — как будто он был посетителем, впервые в него попавшим. Оглядел картины, мебель; наконец подошел к своему креслу и, стоя перед ним, наклонился, чтобы взять сигару.

— Управление людьми в этой стране с высоты Белого дома, — медленно произнес он, — подобно попытке прихлопнуть муху сорокафутовым шестом. Вопрос не в том, есть ли у вас сердце, Декс. Я считаю само собой разумеющимся, что ваши политические убеждения мало отличаются от моих. В чем-то, может быть, но не во всем. Но вы и я вместе заседали в сенате. Сколько? Двенадцать лет? И мне никогда не удавалось хорошо узнать вас.

— Я сидел по другую сторону от прохода.

— Многих демократов мне не удалось узнать так хорошо, как людей с вашей стороны от прохода.

— Вы намекаете на то, что я никогда не был членом клана?

— Да, если не бояться показаться бестактным. Не то чтобы вы сторонились всех или были одним из тех крикунов, присутствия которых никто не выдерживает дольше пяти минут. Вовсе нет. Но вы были ужасно тихим сенатором, Декс. — Глаза Брюстера уперлись в него, как дула двуствольного ружья. — Чертовски тихим сенатором.

— Не в моем стиле создавать много шума, господин президент.

— Через девять дней с настоящего момента, если вы вступите в этот Дом, вам придется стать шумным, Декс. Если ты не производишь шума, тебя никто не услышит.

— Тогда я постараюсь шуметь в нужных случаях.

— Думаете, у вас это получится?

— Я надеюсь, что Клифф Фэрли вернется. Но если вопрос встанет так — мой ответ «да». Я думаю, я смогу, господин президент.

— Хорошо, хорошо. — Брюстер устроился в кресле, воткнув в рот сигару и скрестив ноги. На нем был спортивный твидовый жакет «в елочку», его галстук был аккуратно подтянут, брюки отлично сидели, ботинки сияли, но он всегда производил впечатление мешковато одетого, измятого человека.

— У меня такое чувство, что я не очень успокоил вас.

— Декс, многие ребята в моей партии серьезно обеспокоены по поводу вас. Вы провели в Вашингтоне уже двадцать четыре года, и никто никогда не замечал, что вы чем-то очень заняты, за исключением проталкивания законопроекта, который помог бы вашим избирателям из Большой тройки в Детройте. Я говорю сейчас грубо — но, полагаю, я должен это сказать. Последние восемь лет вы провели в комитетах сената по судебному праву, финансам и торговле — все это домашние места. И, насколько мне известно, вы ни разу не поднимались в сенате, чтобы высказаться по поводу внешней политики или обороны. Протоколы вашего голосования по внешней политике выглядят замечательно, превосходно, но парни на Холме ждут от Пенсильвания-авеню руководства, а не протоколов голосований.

— Боюсь, я не смогу переписать свои протоколы так, чтобы они соответствовали теперешним обстоятельствам.

— Я только предупреждаю вас, с чем вам придется столкнуться. Ваш сорокафутовый шест — это конгресс Соединенных Штатов, Декс. Если вы хотите прихлопнуть ваших мух, вам надо научиться управлять этим шестом. — Сигара описала плавную дугу в сторону пепельницы. — В конгрессе вам придется иметь дело со множеством прилипал. Большинство из них — выжившие из ума старики. Я знаю, у Фэрли были грандиозные планы отправить их на покой, но этому не суждено сбыться, такое пытались сделать раньше, но это никогда не срабатывало. Единственный способ — это научиться удерживать в равновесии этот сорокафутовый шест с помощью одного пальца. Если вы попытаетесь ухватить его за один конец, он выскользнет у вас из рук. Вы республиканец, мой дорогой, и вам придется иметь дело с демократическим конгрессом.

Двенадцатью часами раньше в представлении Этриджа возможность стать президентом Соединенных Штатов была очень отдаленной и расплывчатой. Еще с момента избрания он осознал ее и не мог полностью игнорировать, но он относился к ней примерно так же, как к вероятности получить выигрышный билет в лотерее. Это может случиться, но вы на это не рассчитываете.

Затем Фэрли был похищен и его окружили агенты секретной службы. Впервые он понял важность своего места в схеме событий. Слабая масть превратилась в решающую взятку. Он не осмеливался остановиться и пересчитать свои очки, это казалось бы предательством по отношению к Фэрли. Но похитители часто убивают. Этридж мог оказаться президентом Соединенных Штатов на ближайшие четыре года.

Еще не прошло достаточно времени, чтобы полностью проникнуться этим. Вызов в Белый Дом был предопределен, приветствие президента проникнуто огорченным беспокойством и добродушной симпатией. Но за этим последовала резкая обличительная речь против радикалов, настойчивое утверждение о важности поддержания испанских отношений, теперь акцент был сделан на здоровье Этриджа и прямых сомнениях относительно его соответствия должности.

Он повернулся к Брюстеру с медлительной осмотрительностью в движении.

— Господин президент, когда я согласился с выдвижением в Денвере, я принял на себя ответственность, которая из этого вытекает.

— Вы не очень-то боролись за это выдвижение.

— Нет. Я не проводил широкой кампании. Если позволите, я был темной лошадкой.

— Вы когда-нибудь яростно боролись за что-либо, Декс?

— Думаю, что да. — Он неторопливо обернулся. — Я очень энергично боролся против вас, не так ли?

Брюстер и глазом не моргнул.

— Эту кампанию вел Фэрли.

— Мне кажется, я тоже приложил руку. Или я льщу себе?

— Вовсе нет. Вы принесли ему много голосов — возможно, вы решили исход выборов. Но для балансирования сорокафутовым шестом требуется другого рода умение бороться. — Президент докурил сигару и вытащил другую из кармана. — Черт с этим. Мы должны сделать за эти девять дней все, на что мы способны. По крайней мере, вы провели на Холме достаточно долгое время, но не приобрели слишком много врагов. Когда Ф.Д.Р. вошел сюда, он был губернатором штата, и единственными людьми, которых он знал, были люди, ненавидевшие его. Он не имел ни малейшего понятия о том, как вести дела с этим клубом. И это сработало — как всегда.

У Этриджа было отчетливое чувство, что президент говорит главным образом для того, чтобы убедить себя, — и это ему плохо удавалось. Выцветшие глаза выдавали это: «Ты не Ф.Д.Р., Декс. У тебя и через миллион лет не будет его напора».

Прекрасно, подумал Этридж, будущее покажет. Его подхватила волна ликования от того, что решение наконец принято.

Президент говорил по телефону.

— Билл? Что нового? — Голова кивала, глаза уставились в пространство. Он слушал в течение нескольких минут со сменяющими друг друга с актерским разнообразием выражениями лица. Его ответы были в основном односложны; он закончил словами:

— Держи меня в курсе, — и повесил трубку.

— Есть новости?

— Испанская полиция обнаружила вертолет. Пустой.

— Где?

— На ферме в Пиренеях. — У Брюстера был глубокий загар, своим происхождением обязанный кварцевым лампам, но в этом свете он выглядел очень старым. Он сильно сдал за последние два или три года. Возраст дает о себе знать, подумал Этридж, и в этой мысли присутствовал налет безотчетной жалости к себе, он знал о своей собственной суетности.

— Возможно, им удастся обнаружить какие-нибудь отпечатки пальцев, — говорил президент без особой убежденности. — Что-нибудь, что даст ключ к поискам.

— Никаких известий от Фэрли?

— Нет. И ничего от тех: людей, которые его забрали.

— Это ужасно.

— Этого бы не случилось, — с ударением произнес Брюстер, — если бы я не позволил ему отговорить меня от применения суровых мер к этим ублюдкам.

— Вам не следует так говорить. Вы могли начать преследование здесь, а похищение произошло в Европе.

Выцветшие глаза вспыхнули:

— Декс, я хочу жестоко расправиться с этими негодяями. Мне нужна ваша помощь.

— Вы просите меня о том же, о чем просили его неделю назад.

— Ситуация ухудшилась. Она вышла из-под контроля.

— Мы даже не знаем, кто они такие, господин президент.

— Один из них американец. Черный. Это нам известно.

— Это едва ли оправдает массовый самосуд.

— Я не хочу самосуда, Декс.

— Если забросить сеть, в нее попадут тысячи невинных рыбешек.

— Это покажет им, что мы не пойдем на попятную. — Он сделал привычный жест рукой, держащей сигару. — Это очень важно именно сейчас, гораздо более важно, чем многие предполагают.

Этридж знал, что президент хотел применения жестких мер не для какой-то стратегической цели, а чтобы создать видимость того, что администрация способна на решительные и результативные действия. Именно сейчас обществу нужно было подтверждение этого. Этридж допускал правильность точки зрения президента, но существовала равновероятная возможность, что открытая демонстрация насилия со стороны властей могла подтолкнуть инакомыслящих к неуправляемым массовым бесчинствам, что в свою очередь вынудит Вашингтон на карательные акции. Это означило, что будет применена военная сила. И стоило только раскрутить военную мощь против групп собственного населения, как можно было признать, что вся демократическая структура потерпела крах. У Этриджа не было желания рисковать этим в тот момент, когда, по расчетам Фэрли, шансы на реорганизацию, реформы и конечную стабильность в стране были выше, чем за предыдущие десятилетия.

Острая боль пронзила ему глаз. Он зажмурился.

— Господин президент, в данный момент я выступаю против любых широкомасштабных акций. Но я собираюсь над этим как следует подумать.

Брюстер с изяществом откинулся назад.

— Сделайте это, Декс. — Он взглянул на часы. — Хорошо выспитесь ночью; с утра мы первым делом начнем совещания. Я полагаюсь на вас — с вами все в порядке, Декс?

— Головная боль, вот и все. — Спазм ослаб. Этридж поднялся, чтобы уйти. В правой ноге он почувствовал небольшую слабость, но когда перенес на нее вес, трудности при ходьбе не ощутил. Утром он позвонит Дику Кермоду.

Президент проводил его до дверей.

— Позаботься о своем здоровье, Декс. — И с некоторой долей иронии добавил. — Тебе известно, что произойдет, если ты покинешь нас. Следующим в порядке преемственности стоит старый Милт Люк.

Это была ошеломляющая мысль. Старый спикер палаты представителей еще не потерял ни одного винтика в голове, но он достиг того возраста, когда появляется потребность добавлять к каждому высказыванию длинное и неуклюжее путешествие в область воспоминаний, с годами порядком ослабленных.

Президент повторил:

— Я совершенно серьезно напоминаю об этом, Декс. Милт Люк — твой резерв до того момента, когда ты вступишь в должность. Как только ты примешь присягу, ты сможешь назначить своего собственного вице-президента и утвердить его на конгрессе — у тебя есть кто-нибудь на примете?

— Вы говорите так, как будто не ждете, что нам удастся вернуть Фэрли.

— Надеюсь, что это получится. Но не всегда все заканчивается так, как мы хотим, Декс. Мы можем не вернуть его вовремя, мы можем не вернуть его совсем. Есть вероятность, что вам придется принести присягу, как президенту. Подберите себе вице-президента — сделайте это как можно скорее.

Агент Пикетт и сопровождающая охрана присоединились к нему в коридоре и проводили его до машины. Теперь он пользовался одним из президентских лимузинов. Он скользнул внутрь, на сиденье, погрузил затылок в мягкий валик кресла, закрыл глаза и почувствовал, что головная боль отступает.

«Сэм Марш», — подумал он. Из Марша получится достойный вице-президент. Уравновешенный, хороший сенатор, настоящий республиканец…

Боже Всемогущий! Марш был мертв: убит во время взрывов. Этридж выпрямился, поморщился, выглянул из окна. Так много из них были мертвы. В это было трудно поверить.

Внутри движущегося лимузина царила тишина. Глухой шум машин, мягкий шелест вентиляторов. Была прохладная, насыщенная парами ночь, окна окутало туманом, тихо скреблись дворники на стеклах. Затылок водителя выражал вялость и благодушие. Охранники из секретной службы, обычно неразговорчивые, молчали.

Большой черный лимузин. «Как катафалк», — подумал он.

Как многих из них он проводил на этой неделе. Бесконечные похороны. Он не смог побывать на всех. Большинство погибших увезли домой, в родные штаты, а некоторых — тех, у кого были военные награды, и обладавших особыми заслугами — похоронили в Арлингтоне. Он ездил то туда, то обратно, каждый раз в памяти всплывали первые официальные похороны, на которых он присутствовал.

Шел дождь, вспомнил он. Было тепло и сыро, и весь путь от Капитолия до Арлингтона похоронная процессия двигалась пешком под проливным дождем. Катафалк ехал с величавым достоинством, Молл заполнили ветераны, а в почетном карауле за гробом черного Джека Першинга стояли Эйзенхауэр, Хэп Арнольд и все те, кто был уже мертв сейчас.

Перехлест поколений был впечатляющим: Этридж — тогда еще молодой конгрессмен, временем которого должны были стать семидесятые, возможно восьмидесятые; и Першинг, который сражался с индейцами на границе поселенцев…

Лимузин остановился. Из числа агентов секретной службы выделилась авангардная группа, они выстроились по пути следования от машины — как часовые в штабе — и ввели Этриджа в его собственный дом в сопровождении агента, проверявшего темные места. Они были очень напряжены сейчас, люди из секретной службы. Они очень серьезно относились к своей работе, а в последнее время было допущено слишком много провалов.

Ему сообщили, что Джудит уже легла в постёль. Он с удивлением взглянул на стенные часы в фойе: было половина одиннадцатого.

«Президенту положено задерживаться допоздна». Он повесил пальто в стенной шкаф, положил шляпу на полку. Он очень устал. Головная боль утихла, но он чувствовал себя истощенным: это была невыносимая неделя, невыносимый день.

«Он прав. Возможно, у меня нет напористости». Стремление к президентству казалось патологической потребностью, и он действительно никогда не испытывал его.

Он прошел в кабинет. Дворецкий налил ему обычную порцию коньяка и тихо удалился. Этридж опустился в кресло, пристально рассматривая стоящий рядом телефон.

Все это напоминало предсвадебное нервное возбуждение. Ты никогда всерьез не думаешь о бегстве, но иногда бывают моменты паники. Президентство — конечно, он хотел его. Об этом мечтает каждый политик.

Ему пришлось поискать номер в справочнике. Он покрутил диск, взглянул на часы, сделав гримасу, По крайней мере прошла головная боль.

— Резиденция конгрессмена Би. — Это была Шерли Би, пытавшаяся придать голосу напыщенность. Он улыбнулся.

— Привет, Шерли, это Декс Этридж.

— Вы, сенатор, — в голосе слышалось искреннее удовлетворение.

— Как поживаете?

— Спасибо, прекрасно, — ответила она с протяжным бирмингемским произношением.

— Энди поблизости?

— Да, конечно. Я передам ему трубку.

— Премного обязан.

Этридж откинулся назад, смущенный мелким свидетельством своей власти.

— Хелло? Сенатор?

— Энди, извините, что тревожу вас так поздно ночью.

— Вовсе нет. Я еще не ложился. Собираюсь написать письмо вдове сенатора Марша — пытаюсь обдумать ' слова.

Это было похоже на Би. Лично писать утешительные письма. Этридж почувствовал укол совести: он поручил позаботиться об этом своему секретарю.

Он хотел начать: «Как странно, я только что думал о Марше», — но оборвал себя:

— Энди, мне надо с вами поговорить.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Как я понимаю, не по телефону.

— Лучше нет.

— Тогда я скоро буду. Налейте мне бренди.

Вешая трубку, он заметил, как легко он начал использовать привилегии власти. До избрания именно ему пришлось бы ехать к Би домой, несмотря на то, что Би был просто конгрессменом. Би провел два срока в сенате, и был одним из самых популярных людей, которые когда-либо заседали в нем. Затем, четыре года назад, произошла автомобильная авария, как раз тогда, когда подошел срок его переизбрания. Поднялась волна всеобщей симпатии к нему, но ее было недостаточно, чтобы преодолеть две вещи: госпитализацию, которая помешала Би участвовать в кампании, и внушительную победу Брюстера, которая везде подтолкнула к власти демократов. Даже при этом Би был побежден с очень незначительным перевесом голосов.

Два года спустя, после попытки пробудить в себе интерес к частной юридической практике, Би опять выставил свою кандидатуру на выборах. Он вклинился в выборы в конгресс в своем родном округе Лос-Анджелес и победил с таким перевесом, который побил все рекорды в Калифорнии. Предполагалось, что Би использует свое место в палате представителей единственно для поддержания формы — как стартовую площадку для следующих сенатских выборов, но прошлым летом он предпочел вместо этого сделать большой скачок: он участвовал в кампании за президентство.

Это было неслыханно: замахиваться на президентство из палаты представителей, особенно когда ты был членом партии меньшинства. Этридж никак не мог уяснить себе, какую цель преследовал Би. Делал ли он пробную попытку, пытаясь приучить публику думать об Эндрю Би как о кандидате в президенты? Будет ли он избираться через два года в сенат, а затем еще два года спустя попробует серьезно претендовать на президентство? Он будет все еще достаточно молод: сейчас ему исполнилось только сорок семь.

Можно было с уверенностью сказать, что Говард Брюстер непобедим при переизбрании. Но Би участвовал в кампании и получил невероятную поддержку. Он выиграл первичные выборы в Нью Хампшире и проиграл во Флориде с минимальным отрывом от Фицроя Гранта. Но затем машина Фэрли набрала ход, и Фэрли ушел вперед на предварительных выборах в Орегоне, Техасе и даже в родном штате Би — Калифорнии; на конвенции Би великодушно отдал свою поддержку Клиффорду Фэрли. Насколько было известно Этриджу, никакие соглашения не заключались, но двое намеченных Фэрли члена Кабинета были участниками кампании Би.

На каждые два дня, которые Эндрю Би потратил, агитируя за Фэрли, он провел дома всего один, участвуя в кампании за переизбрание в конгресс. В этом состязании ему пришлось выступить как независимому кандидату, потому что он выпал из первичных выборов из-за выдвижения своей кандидатуры на пост президента. Но Би был переизбран мощным большинством голосов по отношению к обоим своим соперникам, представлявшим партии, и эта победа упрочила его положение среди республиканцев как политика, собравшего беспрецедентное число голосов.

Таким образом, даже на скромном месте в палате представителей Би являлся влиятельной фигурой в республиканской партии и американской политике.

Этридж вышел в переднюю, чтобы предупредить агентов секретной службы о приезде Би.

— Я забыл сообщить ему пароль, но буду очень признателен, если вы как-нибудь пропустите его.

Агент Пикетт, легко восприимчивый к мягкому юмору Этриджа, быстро улыбнулся:

— Возможно, мы разденем его и слегка прополощем мозги, но в конечном счете позволим ему пройти, сэр.

— Прекрасно; прекрасно. — Этридж удалился в свой кабинет.

Би приехал через двадцать минут. Высокий плотный мужчина с глубоко посаженными голубыми глазами и калифорнийским загаром. В его манере держаться чувствовалась игра, достойная ведущего актера. Он слегка прихрамывал после той автомобильной аварии, случившейся четыре года назад. Из-за нее в его ноге не доставало нескольких кусочков кости. Но он двигался достаточно легко, это не уродовало его. Когда-то он работал лесорубом в Северной Калифорнии, и это до сих пор сказывалось в его облике.

— Очень Таинственно, — заметил Би, получив бокал бренди.

Этридж устроился в своем кресле.

— Вы думали о последствиях похищения Клиффорда Фэрли?

— Какие последствия вы подразумеваете? — Би был начеку. Эта заставило Этриджа слегка улыбнуться, и Би кивнул в знак понимания. — Вы можете стать президентом — это последствие.

— Энди, у вас была прекрасная поддержка на выборах. Вы могли тогда устроить хороший бой с ее помощью.

— Мне пришлось уступить Клиффу. Его шансы были выше моих.

— Это было серьезным поступком.

— Я сделал так не в расчете на благодарность. Клифф и я раскалывали умеренно-либеральный лагерь, и если бы мы к концу разбили его, вероятнее всего выдвижение выиграл бы Фиц Грант. Я не думаю, что консервативный республиканец побил бы Брюстера.

— Вы говорите, что отдали ваши голоса Фэрли в интересах партии.

— Я представлял себе это несколько иначе.

Это было не столько в интересах партии, сколько, по оценке Би, в интересах страны. Он верил, что из Фэрли получится гораздо лучший президент, чем из Брюстера.

— Первой выбранной Фэрли кандидатурой на пост вице-президента были вы.

— Я знаю. Но МакНили и другие отговорили его от такого шага. Я бы перевесил список кандидатов очень сильно влево — они бы потеряли большую часть консервативного лагеря.

— Потому они выбрали меня вместо вас. — Продолжил за него Этридж. — Предполагалось, что я буду консерватором в их списке.

— Многие люди так и отнеслись к этому, — сказал Би. — Я нет. Мне известны протоколы ваших голосований.

— Вы и я прекрасно ладили в сенате. Можем ли мы все так же хорошо ладить, Энди?

— Мне кажется, я знаю, куда вы клоните.

— Я буду говорить прямо, — продолжал Этридж. — Существует вероятность того, что Клиффа Фэрли не удастся вернуть живым — мы должны считаться с этим. И если я буду вынужден занять место президента, моим первым распоряжением должно быть назначение кого-то на освободившееся место вице-президента.

— И вы спрашиваете моего совета?

— Нет. Я прошу вас быть моим вице-президентом, если Клифф не вернется назад.

Наступила тишина. Би задумчиво наклонился над стаканом с бренди.

— Это очень лестно, Декс.

— Если откровенно, я, возможно, предпочел бы Сэма Марша, но он мертв. Важно также то, что первый выбор Клиффа пал на вас. Я чувствую себя обязанным уважать его желания — кроме всего прочего, он именно тот, кто был избран президентом.

— Вы достаточно откровенны. — Последовала знаменитая усмешка Би.

— После Марша вы — следующий, кого выбрал бы я сам. Это правда.

Би поднял голову и сделал небольшой глоток из своего бокала.

— Быть в компании с Сэмом Маршем не так уж плохо, я не в обиде.

— Вы и я можем составить прекрасную команду, не так ли?

Би выпрямил ноги и снова скрестил их в другом направлении.

— Я полагал, вы хотите узнать мое решение как можно скорее.

— Боюсь, что да.

Большой калифорниец поднялся.

— Разрешите мне отложить его до утра.

— Я позвоню вам завтра.

— Отлично.

Они направились к двери.

Би заметил:

— Все это кажется чертовски бесцеремонным, не правда ли?

— Да, как будто роешься в карманах человека, который еще не умер.

— Иногда я ненавижу политику, — сказал Би. Он быстро и крепко пожал руку Этриджу и вышел.

Было далеко за полночь. Опять начала пульсировать головная боль.

Этридж подумал о том, чтобы позвонить врачу, но решил как следует выспаться в надежде, что головная боль исчезнет.

Чувствуя странную вину и думая о большом столе в Белом доме, он отправился спать.

 

ВТОРНИК, 11 ЯНВАРЯ

11:35, гринвичское время.

Сигнал пришел в виде слабых колебаний в диапазоне 500 кГц, отведённом для морских служб. Его зафиксировал оператор радиостанции в Лэндс Энд с отметкой времени 11:35. Это была довольно неуклюжая морзянка. Текст был коротким:

«Фэрли будет передавать на этой частоте в 12:10 по Гринвичу не прекращайте связь».

Оператор немедленно связался по телефонному кабелю с командующим Флотом в Портсмуте. Времени для оценки вероятности мистификации не оставалось. Командующий Флотом немедленно послал распоряжения на все станции. К 11:48 по Гринвичу все государственные радиостанции на берегах Англии и Франции были готовы к приему.

В 11:50 послышался треск включенного микрофона, и затем в эфире появился голос:

«Говорит Клиффорд Фэрли. Через… десять минут… я буду говорить… на этой… частоте».

Командующий Флотом в Портсмуте доложил по телефону в Адмиралтейство в 11:49. Его сообщение было немедленно послано на Даунинг Стрит, 10. Для прямой передачи ожидавшегося сообщения связь с Вашингтоном поддерживалась по двум каналам: по «горячей линии» между премьер-министром и президентом Брюстером и по спутниковой системе радиовещания.

В 11:55 на частоте 500 ГГц снова послышались треск и голос:

«Говорит Клиффорд Фэрли. Через… пять минут… я буду говорить… на этой… частоте».

От некоторых наблюдателей с хорошим слухом не ускользнуло, что второе сообщение представляло собой ту же запись, что и первое, за исключением слов «пять минут» и «десять минут».

Премьер-министр слышал это по прямой телефонной линии из Адмиралтейства. Он обратил внимание на странные паузы между словами. Звук был похож на голос Фэрли. Премьер-министр спросил первого лорда Адмиралтейства:

— Мы, разумеется, записываем все это на ленту?

— Естественно.

— Что ж, очень хорошо.

— Уайтхолл поставлен в известность?

— Да, разумеется. — Премьер-министр подошел к телефону «горячей линий». — Господин президент?

— Я слушаю, — ответил тот, по-орегонски гнусавя и растягивая слова.

— Мы будем передавать все прямо по этому телефону.

— Хорошо, послушаем, что там собираются сказать.

8:30, восточное стандартное время.

В распоряжении Агентства национальной безопасности был чудовищных размеров парк компьютеров, предназначенных для анализа шифров, кодов и электронных сигналов. Запись голоса Фэрли была закодирована, нанесена на перфокарты и введена в таком виде в устройство ввода машины фирмы Ай-Би-Эм; после этого запись ввели снова, на этот раз в виде высокоскоростных магнитных лент шириной полдюйма для обнаружения всех нюансов громкости и частоты звука в голосе. Устройства электронного обнаружения достигли высшей степени совершенства, недоступной самому Шерлоку Холмсу: звук, не воспринимаемый ухом, или не заметная никому доля секунды давали нить к разгадке.

Из служащих АНБ записями Фэрли занимался Амес, и Лайм много раз работал с ним ранее. Он контролировал работу Лайма, когда тот был действующим агентом за границей.

— Все «отпечатки голоса» дали положительный результат, — сказал Амес. — Мы сопоставили их с записями его речей. Это не подделка — это голос Фэрли.

Саттертвайт сердито посмотрел через свои толстые линзы на вращающиеся бобины с лентой.

— Отредактировано.

— И редактор чертовски здорово потрудился над этим, — пробормотал Лайм.

Это место всегда вызывало у Лайма представление о пульте управления космическим полетом. Вдоль огромных изогнутых стен непрерывно работали электронные консоли.

Лайм держал распечатку с компьютера. Она изображала фрагменты, показывающие, где слова Фэрли были обрезаны и соединены снова:

ГОВОРИТ КЛИФФОРД ФЭРЛИ

Я БЫЛ ПОХИЩЕН

МЕНЯ УДЕРЖИВАЮТ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ ВЫКУП, В НЕЗНАКОМОМ МНЕ МЕСТЕ ГРУППА ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ НЕ ОТКРЫЛИ СВОИХ ЛИЦ И НЕ ДАЮТ КАКОГО-ЛИБО ДРУГОГО СПОСОБА УСТАНОВИТЬ ИХ ЛИЧНОСТИ ОНИ НЕ ПРИЧИНИЛИ МНЕ ФИЗИЧЕСКОГО ВРЕДА

ТРЕБОВАНИЯ ВЫКУПА КАЖУТСЯ ПРИЕМЛЕМЫМИ. Я

ДУМАЮ, ВАШИНГТОН СОГЛАСИТСЯ НА ЭТИ

ТРЕБОВАНИЯ

Я ПОНИМАЮ, ЧТО

ВЫ

МОЖЕТЕ

ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО

Я БЫЛ ПОДВЕРГНУТ

«ПРОМЫВАНИЮ МОЗГОВ»

НО

я ДОСТАТОЧНО КРЕПОК

И

РЕДКО ОТПРАВЛЯЮ СВОИ МОЗГИ В СТИРКУ

ОНИ НЕ ПРИЧИНИЛИ МНЕ ВРЕДА

Я ГОВОРЮ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ СЛОВАМИ, СВОБОДНО, БЕЗ ОГРАНИЧЕНИЙ

МЕНЯ НЕЛЬЗЯ КУПИТЬ

ЧЕЛОВЕК В МОЕМ ПОЛОЖЕНИИ ЛИШЕН РОСКОШИ

ПОЗВОЛИТЬ СЕБЯ КУПИТЬ

Я

ГОВОРЮ

ТОЛЬКО НА СВОИХ СОБСТВЕННЫХ УСЛОВИЯХ

ДЕЛО В ТОМ, ЧТО Я ЗАНИМАЮ ОПРЕДЕЛЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В ЭТОМ МИРЕ — ЖИВОЙ ИЛИ МЕРТВЫЙ Я ПРОДОЛЖАЮ ПРЕДСТАВЛЯТЬ ЭТО ПОЛОЖЕНИЕ.

ЧЕЛОВЕК С ТАКИМ ПОЛОЖЕНИЕМ НЕ МОЖЕТ ПРОИЗНЕСТИ

СЛОВА

КОТОРЫЕ

НЕПРАВИЛЬНЫ. — РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

ИМЕЮТ МОТИВЫ, В КОТОРЫХ ЕСТЬ СМЫСЛ

ДЛЯ

НИХ

ОНИ

СОГЛАСНЫ ОТПУСТИТЬ МЕНЯ

В ОБМЕН НА СЕМЕРЫХ ТЕРРОРИСТОВ, КОТОРЫЕ ПРЕДСТАЛИ ПЕРЕД СУДОМ

МОЯ СВОБОДА В ОБМЕН НА

ТЕРРОРИСТОВ

ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ОСВОБОЖДЕНЫ И ПЕРЕДАНЫ В НАДЕЖНОЕ УБЕЖИЩЕ

ИНСТРУКЦИИ БУДУТ ПЕРЕДАНЫ

КЛИФФОРД ФЭРЛИ.

Саттертвайт спросил:

— Это смонтировано профессионально?

Лайм покачал головой, и Амес ответил:

— Талантливый дилетант, но не профессионал. Это звучит почти естественно, но я бы сказал, что они, вероятно, сделали свою запись, переписывая с одного маленького портативного магнитофона на другой и обратно. Здесь сильный шумовой фон — он возникает из-за многократной перезаписи. Им потребовалось несколько раз переписать ленту, чтобы стереть звуки щелчков между фрагментами. Это бросается в глаза. Во всяком случае все было проделано не в хорошо оборудованной студии звукозаписи.

У Саттертвайта появилось выражение лица человека, только что попробовавшего нечто отвратительное.

— Он знал, что его слова записываются. По крайней мере некоторые из них. Я имею в виду, что вы не произнесете «говорит Клиффорд Фэрли», если только кто-нибудь не держит микрофон перед вашим носом. Вам не кажется, что ему следовало проявить больше здравого смысла?

— С приставленным к голове пистолетом? — Лайм воткнул в рот сигарету, открыл с легким щелчком зажигалку и чиркнул колесиком. Вырвался синий язычок пламени.

Печатающие устройства компьютера выплевывали на пол продырявленные бумажные ленты; они корчились и извивались, будто в агонии, напоминая змей на голове Горгоны.

Саттертвайт сказал:

— Для них это удачный пропагандистский ход.

В действительности, они просто убивали время. Радиолокационная триангуляция сузила область, из которой было передано сообщение Фэрли, до прибрежного района Средиземноморья к северу от Барселоны, и он прочесывался интернациональными силами. Не оставалось ничего, кроме как ждать дальнейшего поворота событий.

15:15 континентальное европейское время.

Лодка сильно воняла рыбой. Из ограниченного пространства каюты внутри лодки Фэрли наблюдал за бесстрастным лицом Абдула; он ощущал стягивающую запястья и лодыжки проволоку, безвольно болтаясь от толчков бортовой и килевой качки их судна.

«Мы где-то в Средиземном море», — предположил он. Голова тупо ныла после наркотиков, которые они ввели ему прошлой ночью.

— Ты хочешь поговорить, Абдул?

— Нет.

— Вот беда. Я мог бы сообщить тебе нечто дельное.

— Парень, только не говори мне, что мы никогда не выпутаемся из этого.

— Может быть, у вас и получится. Но вы не сможете жить с сознанием этого.

На лице Абдула появилась гримаса мучительной неприязни:

— Давай, давай, парень.

— Ты знаешь, что они сделают с вами, когда поймают?

— Они не поймают нас. Они слишком глупы. А теперь пусть твой рот на некоторое время отдохнет.

Он лег на спину. Койка была узкой; деревянный край толкал его локоть, а места, чтобы повернуться не было. Он поднял локоть и оставил его торчать.

События прошлой ночи калейдоскопом проносились в памяти. На некоторое время он был погружен в сон — без сознания, в состоянии комы. Фэрли выходил из него медленно, как пьяный. Было мгновение, когда он понял, что все еще находится в закрытом гробу, и тот двигается со спокойной плавностью лодки в открытом море. Он не был уверен, что память верно подсказывавшему последовательность событий. Ему казалось, что они вытащили гроб из лодки: он был в сознании, когда они открывали крышку. Это происходило на твердой земле, но чувствовался запах моря. Полная темнота — облачная ночь и ветер, разгоняющий туман по песчаной отмели. Мертвые морские водоросли, опутавшие его ноги. Кто-то — Селим? — говорящий о том, что надо поднять лодку повыше на мелководье, чтобы ее не смыло приливом. Быстрое движение, тени, бросившиеся из темноты; хрип, глухой звук удара тела о плотно утрамбованный песок. Голос Селима:

— Абдул. Воткни в него нож.

Черное неподвижное лицо, едва видное в скудном свете. Челюсти уже больше не пережевывали резинку.

— Давай, Абдул. Это дисциплина.

Медленно двигающийся, исчезающий Абдул. Отчетливый царапающе-скользящий звук удара ножа, проходящего через тело и кости.

— Леди — теперь вы.

— Я? Нет.

— Сделай это, — очень мягкий голос.

Вспоминая это сейчас, Фэрли понял, что произошло: Селим столкнулся с нежеланием подчиняться внутри своей группы и добился сплоченности, которая ему требовалась, связав остальных участием в совершенном им зверстве. Фэрли знал тезис Мао: «Жестокость есть инструмент политики».

Это были мрачные мысли, они устраняли последние сомнения относительно их бесчеловечности. Они убьют его в любой момент, когда это им потребуется. Сейчас или позже. Он потерял надежду.

Они потащили его в дюны: Селим, со славянским акцентом, Абдул, черный лейтенант, Леди и тот, чьего имени он не слышал. Он не знал, кого они убили на берегу и зачем.

Теперь он вспомнил, что там их ждал грузовик, маленький ржавый фургон, за рулем которого сидел Ахмед, тот, кто говорил по-английски с испанским акцентом. В фургоне они накрыли его одеялом и сделали укол наркотиков. Он опять отключился.

Фэрли не был уверен, но ему казалось, что он помнит, как они сначала были в море, затем на суше, потом опять в море и, возможно, еще раз на суше.

Теперь, лежа на койке в каюте, он ощущал под собой толчки разыгравшегося моря, рассматривал бесстрастные черты лица Абдула и мысленно спрашивал себя, где же Бог.

10:10, восточное стандартное время.

Снежинки неторопливо бились об окна комнаты в бостонском отеле, где трое мужчин работали для революции. Кавана и юный Харрисон возились с десятью взрывными устройствами, а Рауль Рива фломастером делал пометки на карте Вашингтона, заглядывая в адресную книгу федерального округа Колумбия.

Государству был дважды нанесен удар; оно было настороже, и, предположительно, это должно было ограничить свободу действий. Но американцы, самоубийственно бестолковые и истеричные, не умели строить планы длительной борьбы с мятежниками, их гений проявлялся в подготовке скорее к произошедшему, чем к следующему удару.

В их Капитолии взорвались бомбы. Теперь это место было окружено вооруженной охраной, в то время как рабочие разбирали по частям его поврежденные внутренности и готовились к строительным работам. Во всех зданиях федеральных органов были выставлены часовые и установлены контрольно-пропускные пункты. Палата представителей и сенат, временно расположившиеся в других помещениях, были взяты под защиту взводами солдат. Государство, усердствуя в своей тупости, поставило кордоны у зданий федеральных органов во всех главных городах и окружило охранниками все от почтовых отделений до городских советов.

А тем временем каждый конгрессмен и сенатор каждый вечер безмятежно возвращались в неохраняемый дом или квартиру.

Они проявляли такой идиотизм, что борьба с ними едва имела смысл. Рива перевернул страницу справочника, и его палец скользнул вниз, вдоль колонки в середине страницы, остановившись напротив домашнего адреса сенатора Уэнделла Холландера.

10:45, восточное стандартное время.

Штаб расположился в зале заседаний Совета Национальной Безопасности, поскольку в этом здании уже имелась связь со всеми источниками информации. Длинный стол был загроможден телетайпами, телефонами и приемо-передатчиками. Целую стену занимала карта места событий. Информация поступала в машинописное бюро этажом ниже, где она сличалась и после этого свежие сообщения посылались на стол аналитического штаба. Высшие руководители агентств правительственной безопасности тщательно изучали листки с новыми данными, стремясь почерпнуть в них не только информацию, но и уловить малейшие намеки на возможность дальнейших действий. Они сидели, разбирали бумаги, разговаривали, иногда выражали недовольство. Саттертвайт настоял на таком громоздком механизме руководства; он хотел, чтобы осуществлялась постоянная координация действий всех агентств, и потребовал, чтобы они предоставили в его распоряжение людей, чье положение позволяло им принимать мгновенные решения и руководить деятельностью агентств, не тратя время на консультации за пределами этой комнаты.

В большом кресле в центре — которое обычно занимал президент — расположился Саттертвайт; он как раз находился в нем, когда прозвучали сигналы вызова президента. Не извиняясь, он быстро вышел из комнаты и стремительно зашагал на своих коротких ногах к восточному выходу из здания.

Прошедший прошлой ночью снегопад оставил на дороге слой затвердевшего снега. Было ясное холодное утро, и число репортеров, в теплых пальто и ботинках, осаждавших оба здания, казалось больше того, которое Саттертвайт наблюдал в ночь президентских выборов. Потребовалось четыре охранника во главе с агентом секретной службы для того, чтобы расчистить ему путь в этой давке.

Внутри Белого дома даже приемная для прессы была пуста. Белый дом на неопределенное время оказался закрыт для репортеров. Сообщения президента передавались прессе Перри Херном на грязной истоптанной лужайке. По пути в кабинет президента он увидел Халройда, специального агента, стоящего во главе отряда по защите Белого дома. Саттертвайт изменил курс, чтобы отдать ему распоряжение:

— Найди Дэвида Лайма. Передай ему, что я жду его для доклада в зале заседаний Совета Национальной Безопасности. Он может все еще находиться в АНБ.

— Да, сэр.

Халройд вышел, а Саттертвайт был пропущен в резиденцию президента.

Вместе с президентом находились Декстер Этридж и пресс-секретарь. Херн собирался уходить. Он кивнул Саттертвайту, подобрал свой портфель и, обходя Саттертвайта, направился к двери.

— Боюсь, они захотят большего, — бросил он через плечо.

— Это все, что я довожу до их сведения. Заставьте их смириться с этим, Перри. Приукрась сообщение, насколько ты сможешь, постарайся все-таки их удовлетворить.

Херн остановился около двери.

— Навряд ли их удастся удовлетворить чем-либо, кроме конкретных новостей, господин президент. «Мы сделаем все, что можем, мы ожидаем скорейшего разрешения» — не важно, в какие слова это будет оформлено, все равно это звучит слишком похоже на то, что они много раз слышали раньше.

— Черт побери, я ничего не могу с этим поделать! — Президент вспыхнул; у него был очень усталый вид, глаза покраснели.

Перри Херн тихо удалился. Этридж тоже производил неважное впечатление. Вялый, под глазами набухли мешки, у него был явно болезненный вид. И не удивительно, он получил сильный удар.

Саттертвайт устал так же, как любой другой, слишком устал для формальностей. Он обратился к президенту с резковатой фамильярностью, которую обычно держал при себе на публике.

— Я надеюсь, вы вытащили меня сюда не для рапорта об успехах. Когда мы что-нибудь получим, я дам вам знать.

— Полегче, Билл.

Он заметил легкий шок в глазах Этриджа, поморщился и кивнул, принося извинения. Президент сказал:

— Мы должны выработать линию поведения.

— Относительно того, что говорить прессе?

— Нет, ничего подобного.

Президент взял в рот сигару, но не зажег ее, что усилило гортанность его голоса.

— Это все та идиотская пресс-конференция, которую они провели прошлой ночью.

— Какая пресс-конференция?

— Ты не слышал о ней?

— Я был занят по горло, господин президент, вам это известно.

Декстер Этридж спокойно произнес из своего кресла:

— Часть лидеров конгресса прошлой ночью провели объединенную пресс-конференцию. — Его голос звучал сухо и неодобрительно. — Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Представлены обе палаты и обе партии.

Президент подтолкнул ему через стол номер «Нью-Йорк Таймс».

— Лучше прочти это.

Саттертвайт уже видел этот номер «Таймс» в течение дня, но у него не было времени прочесть его. Заголовок вверху первой страницы был набран самым крупным шрифтом, который когда-либо использовался в «Таймс»:

ФЭРЛИ

ПОХИЩЕН

Каждое из этих двух слов жирными высокими буквами протянулось во всю ширину страницы. Внизу страницы под двумя колонками фотографий хорошо знакомых лиц шел текст:

Лидеры конгресса требуют жесткой политики.

Они настаивают, чтобы правительство отвергло требования выкупа.

Пока Саттертвайт читал, президент говорил:

— Каждый из них звонил мне. Поступила гора телеграмм высотой с милю.

— Как разделились мнения в телеграммах?

— Примерно шесть к четырем.

— За или против твердой линии?

— За. — Президент медленно выговорил это слово, и оно будто повисло в воздухе. Наконец он добавил: — Кажется, публика не настроена просто оставаться в бездействии и скорбеть по этому поводу. — Он вынул сигару изо рта, голос стал жестче.

— Я могу слышать голос толпы, Билл. Они собираются здесь под окнами с пиками и факелами.

Саттертвайт хмыкнул в знак того, что он услышал сказанное, перевернул страницу.

Декстер Этридж заметил:

— Мы решили утром, господин президент. Мы уже приняли решение.

— Я знаю, Декс. Но мы не объявили его публично.

— Вы понимаете, что мы тем не менее не можем изменить свое мнение.

— С другой стороны, разве мы предвидели, что реакция выльется в подобное жестокое противостояние?

— Господин президент, — сказал Этридж. Тон, каким это было сказано, заставил Саттертвайта поднять глаза. Этридж медленно откинулся в своем кресле. Он говорил глубоко дыша, раздраженным голосом:

— Вы никогда не принадлежали к тому типу людей, которые принимают решения исходя из того, кто последним говорил с ними. Вам никогда не требовалось единодушие публики, чтобы утвердиться в правильности выбранного решения. Мне трудно поверить, что вы хотите позволить безрассудной панике толпы повлиять на ваше…

— Этот спор может расколоть страну, — грубо оборвал его президент. — Я не играю в политику, черт побери. Я пытаюсь сохранить единство державы.

Этридж выпрямился. Саттертвайт впервые видел его в таком гневе.

— Вы не можете удержать страну от раскола, отдав ее на откуп шарлатанам.

Президент ткнул сигарой в сторону газеты в руках Саттертвайта:

— Кое-кто из этих парней — видные общественные деятели, Декс. Может быть, некоторые из них тоже шарлатаны, но вы не можете делать оценки на основании этого свидетельства.

Саттертвайт отложил газету.

— Я думаю, позиция президента вполне объяснима. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Мы действовали исходя из первого побуждения — мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, мы немедленно заключили, что условия выкупа нельзя назвать неприемлемыми, поэтому мы решили согласиться на обмен. Во главу угла были поставлены соображения о безопасности Фэрли — у нас не было времени обдумывать косвенные проблемы.

Этридж пристально рассматривал его. Мускулы его лица судорожно подергивались.

Президент Брюстер сказал:

— Если мы сдадимся, мы откроем зеленую улицу любой ничтожной шайке террористов во всем мире, позволим им проделывать подобные вещи снова и снова. Освобождение этих семерых убийц, отправка их в убежище — подумать только, что где-то существует страна, способная предоставить им убежище, — равноценно тому, как если бы мы дали любому мятежнику в мире разрешение быть свободным в своих действиях, идти и безнаказанно взрывать людей и здания.

Кожа Этриджа сейчас напоминала цветом телятину. Под глазами набухли нездоровые мешки. Он умоляюще простер руки.

— Господин президент, я могу только отстаивать то, что сказал сегодня утром. Похитители предлагают обмен, и все мы согласны с тем, что жизнь Клиффорда Фэрли значит гораздо больше, чем жизнь тех семерых ничтожеств. Я не понимаю, что тут изменилось.

Саттертвайт повернулся, ловя взгляд президента. Он ответил Этриджу:

— Если бы это было действительно quid pro quo, с вами бы никто не спорил. Речь идет не об обмене между жизнью Фэрли и жизнью семи ничтожеств, а о том, что мы не можем позволить себе выдать карт-бланш экстремистам.

Этридж сидел, упрямо выпрямившись, молчанием выражая несогласие.

Он потер глаза большим и указательным пальцем и когда снова открыл их, возникло ощущение, что ему трудно сфокусировать взгляд.

— Я думаю, мы должны отдавать себе отчет в том, что любые наши действия не смогут удовлетворить всех, нам не избежать раскола. Теоретические аргументы очень легко сводят на нет все решения — взгляните, я могу предъявить вам серьезные доводы против принятия жестких мер. Вы не можете просто отказаться освободить семерых террористов, за этим должна последовать крупная операция полиции против всех радикальных групп. Вы будете вынуждены довести дело до конца с помощью непрерывного расширения мер безопасности, а это означает непрерывное сокращение прав граждан. Этот путь ведет только к поддержанию напряженности, и, кажется, это именно то, чего хотят от нас воинствующие экстремисты — жесткие репрессии подогреют их антиправительственные выступления.

Саттертвайт заметил:

— Вы утверждаете, что мы уже проиграли.

— Мы проиграли этот раунд. И должны примириться с этим.

— Только не я, — огрызнулся президент. — Я не собираюсь. — Он провел рукой по поверхности стола, взгляд не следил за рукой; Брюстер наблюдал за Этриджем. Его рука наткнулась на зажигалку, чиркнуло колесико, и президент зажег сигару. — Декс, ты собираешься публично бороться с этим? Ты открыто пойдешь против меня?

Этридж не дал прямого ответа.

— Господин президент, самым важным — более важным, чем вся эта трагедия, — является создание долгосрочной системы политических мер, которая восстановит безопасность людей, их уверенность в себе. Если в обществе не накоплен громадный потенциал недовольства, питающий воинствующих экстремистов, то из-за отсутствия поддержки, все террористическое движение угаснет. Теперь, как мне кажется…

— Долгосрочная политика, — оборвал его Саттертвайт, — является роскошью, обсуждать которую в настоящий момент у нас нет времени.

— Может быть, вы позволите мне закончить?

— Прошу прощения. Продолжайте.

— Я не хочу обидеть никого лично, но я считаю Клиффорда Фэрли наиболее подходящей кандидатурой, чем кого-либо в правительстве, для устройства того типа безопасного, надёжного государства, в котором мы все нуждаемся. Его идеи — это первые из виденных мною проектов реформ, которые дают нам реальный шанс создать в нашей стране более ответственное и чуткое правительство. И если нам удастся вернуть Фэрли, волна всеобщей симпатии будет настолько подавляющей, что для него откроется прекрасная возможность получить в конгрессе поддержку для такого количества преобразующих программ, которое никогда не прошло бы при других обстоятельствах.

Саттертвайт был потрясен и пытался не показать это. Вновь избранный вице-президент, хилый, с болезненными глазами, высокой и костлявой фигурой Дон Кихота, продемонстрировал совершенно неожиданную трезвость суждений и остроту ума. Этридж рисовал портрет Фэрли гораздо более привлекательным, чем он был на самом деле. Реформы предлагались и раньше, и Саттертвайт не видел ничего примечательного в тех, которые обещал Фэрли, но в одном позиция Этриджа была неопровержимо сильна: благополучное возвращение Фэрли могло возбудить как раз такой всеобщий всплеск эмоций, который предсказывал Этридж. На гребне этой волны, обладая минимальными политическими способностями, Фэрли действительно мог протащить через конгресс любые.; неслыханные ранее реформы до того, как законодатели успеют опомниться.

Взгляд Саттертвайта миновал Этриджа, скользнул по висящему флагу и устремился на президента Брюстера. Он увидел на покрытом морщинами лице президента удивление, родственное его собственному, — осознание исключительной важности того, что только что произнес Этридж.

12:25, восточное стандартное время.

В штабе спокойствие Лайма было необратимо нарушено. Он прибыл почти час назад с ленчем, завернутым в бумажный пакет, дно которого потемнело от кофе, пролившегося из термоса. Дешевая еда с урчанием переваривалась у него в желудке.

Он отодвинул пустой стул рядом с агентом АНБ Фредом Кайзером, крупным, седеющим, дружелюбно-грубоватым мужчиной. Лайм знал его, но недостаточно хорошо. Кайзер поддерживал связь сразу по двум телефонам, сидя с зажатой между плечом и ухом трубкой и держа пальцами другую.

Лайм небрежно просмотрел отпечатанные на машинке рапорты, выискивая обрывки информации, и не нашел ничего дельного. На длинном столе были в беспорядке разбросаны растущие груды бумаг, скрепленные в уголках, — доклады из машинописного бюро, расположенного этажом ниже, из Национального военного командного центра в Пентагоне, из агентств секретной службы и картотеки АНБ, с обложек последних, после того как их принесли, потребовалось сдуть слой пыли.

В дальнем конце комнаты женщина с голубыми волосами заполняла на машинке индексные карточки и раскладывала их в алфавитном порядке. Каретка телепринтера дергалась туда-сюда, бумага выпрыгивала из стеклянной щели; майор в форме отрывал ее и, стоя, читал, не обращая внимания на трещавшую рядом машину.

В комнате царили оживление и суета. Основное, чем здесь были заняты, — это составление списков, а затем подведением по ним итогов. Здесь были списки известных радикальных деятелей, и под ними находились другие списки — людей, которые не были с полным основанием внесены в предыдущие. Подозреваемые, но не известные. Банки компьютеров, подключенные к телепринтеру, проводили анализ досье — образ жизни, местонахождение, мельчайшие факты о черных американских пилотах вертолетов и следах двух транспортных средств, оставленных на снегу заброшенной фермы в Пиренеях, где был обнаружен вертолет.

У боковой стены Б. Л. Хойт, расслабленно спокойный, с поднятыми к потолку холодными голубыми глазами, слушал в наушниках какую-то запись — возможно, копию ленты Фэрли. Конец ленты проскользнул через рекодер и, хлопая, намотался на приемную катушку; Хойт не пошевелился.

Фред Кайзер с грохотом отшвырнул трубку и рявкнул:

— Господи Иисусе.

— М-м?

— Ничего. Просто подмывает высказаться по поводу этого бедствия.

— М-м. — Горящая сигарета Лайма лежала на краю стола, длинная полоса пепла на ней угрожала вот-вот поджечь дерево. Он взял окурок, затянулся и смял его в пепельнице.

— Моя жена считает себя психологом, — сказал Кайзер.

— Неужели.

— Я пошел домой позавтракать, понимаешь? Она провела полчаса, анализируя поведение этих ублюдков. Все, что мне было нужно, — это пара чашек кофе и яичница с беконом, а вместо этого меня засыпали сногсшибательными догадками о том, почему захватили Фэрли.

— Ну и почему же? — Лайм отложил в сторону один напечатанный листок и перевернул другой.

— Я не особенно ее слушал. В ее представлении, их всех одурачили, их родители оттолкнули их, что-то в этом роде. Это все чушь, ты знаешь. Я могу сказать, что побудило их. Кто-то втянул их в это дело. Кто-то завербовал их. Кто-то обучил их. Кто-то запрограммировал их. Кто-то взял группу одурманенных идиотов, завел их, наподобие механических игрушек, и указал им на Клиффа Фэрли. Точно так же, как кто-то отправил этих семерых болванов с тикающими в чемоданах бомбами в Капитолий. Теперь нам следует установить, кто это и зачем. Не сойти мне с этого места, если нам не следует покопать поглубже под Пекин или Москву.

— Я не знаю. — Лайм не увлекался историей тайных заговоров.

— Да перестань. Настанет день, когда мы ответим на все это дерьмо с помощью морских пехотинцев. У нас принято быть готовыми к тому, чтобы идти в любую точку земного шара с той пушкой, которая требуется, чтобы вернуть любого вшивого гражданина нашей страны, не говоря уже о президенте.

— И куда же ты пошлешь десантников, Фред? В кого будешь стрелять? — Лайм постарался скрыть сарказм в голосе.

— А-а-а…

Зазвонил телефон. Кайзер по-военному резко повернулся, снял трубку, говорил и слушал. Лайм тем временем опять занялся своими бумагами. Кайзер был младенцем в политике, но это не раздражало; люди, подобные Кайзеру, обитали в мужской технической сфере, им нё требовалось понимать реальность — только факты.

Кайзер повесил трубку.

— Почему Фэрли?

Лайм взглянул на него.

— Я хочу сказать, мне понятно, что он подвернулся под руку и все такое. Но этот сукин сын был отъявленный либерал. Тебе не кажется, что им следовало выбрать какого-нибудь настоящего американца. Того, кого они действительно ненавидят.

— Они никогда так не делают. Самый лучший козел отпущения — это невинная жертва.

— Почему?

— Не знаю. Ацтеки имели обыкновение использовать для человеческих жертвоприношений девственниц.

— Иногда твои рассуждения не выглядят бесспорными на сто процентов, тебе это известно?

— Это нормально, — ответил Лайм. — Разброс определяется границами того, что дозволено знать.

— Что?

— Ничего.

— Клянусь Богом, тебе нужно провериться.

Лайм закрыл глаза и кивнул в знак согласия. Когда он открыл их, взгляд уперся в часы и, словно по сигналу свыше, появился Саттертвайт.

Он ворвался в комнату в развевающемся пальто, более растрепанный и суетящийся, чем обычно; остановился, обвел комнату своими близорукими, увеличенными стеклами очков глазами и спросил, стягивая пальто с плеч:

— У кого-нибудь есть что-нибудь срочное для меня? Если это не жизненно важно, оставим на потом.

Ответа не было: как в классной комнате, полной детей, которые слишком стесняются, чтобы вызваться произнести по буквам контрольное слово. Саттертвайт оглядел их всех, очень быстро поворачиваясь по мере того, как взгляд переходил от одного лица к другому. Заметив Лайма, он выбросил вперед руку с вытянутым указательным пальцем, повернул ладонь и властно поманил:

— Идем.

И отвернулся, не ожидая подтверждения готовности следовать за ним. Лайм поднялся, оттолкнув назад стул, ловя на себе любопытные взгляды.

Кайзер прошептал:

— Остерегайся зубов этого сукиного сына.

Лайм увидел Саттертвайта в коридоре, отпирающим дверь одного из кабинетов с надписью «Вход воспрещен». Они прошли внутрь. Это была небольшая комната для конфиденциальных бесед, без окон, просто обставленная, воздух поступал через вентиляционные отверстия. Тяжелые деревянные кресла для восьми человек, стол из орехового дерева, место стенографиста в углу. Лайм закрыл за собой дверь, нашел пепельницу и направился к ней.

— Как я понимаю, у вас есть версия, — с ледяной вежливостью произнес Саттертвайт.

— У меня наготове дюжина версий, но они и гроша ломаного не стоят.

— Расскажите мне о них.

— Я не думаю, что мы можем терять время, щеголяя дикими домыслами, которые взбрели в голову.

— Дэвид, когда я прошу вас сообщить мне подробности, я полагаю, можно считать, что мы не тратим чье-либо время.

Лайм сердито нахмурился:

— Какие любопытные рассуждения привели вас к выводу, что я могу сообщить что-то полезное?

— Это не рассуждения, а догадка. И не моя, а Эккерта. Он видел, как вы пристально изучаете карту, как будто обнаружили там сообщение, написанное скрытыми чернилами. Живей, Дэвид, у меня нет времени вытягивать из вас слово за словом.

— Если бы у меня было что-то серьезное, неужели вы думаете, что я хранил бы это в себе? За кого вы меня принимаете?

— Я уверен, в действительности вам не хочется получить ответ на этот вопрос. Оставим беспредметный разговор.

— Послушайте, допустим, у меня есть идея. Я обдумывал ее со всех сторон, но оказалось, что в ней много дыр. Чтобы принять ее, надо сделать слишком много допущений. Это даже не версия, а карточный домик — занимаясь ею, мы отвлечемся от того, что нам следует делать. Гораздо важнее — продолжать уже начатое.

Саттертвайт поскреб рукой подбородок, стянув кожу складками, показывая свое недовольство и намерение продолжать дальше.

— Мне кажется, я знаю, какой оборот приняла ваша версия. По-моему, вы боитесь риска оказаться выброшенным на арену действия лично. Дэвид, мы говорим об одном из самых циничных преступлений века. Они захватили в заложники невинную жертву — человека, который жизненно необходим всему миру. Это то, мимо чего вы не можете просто пройти.

Лайм хмыкнул.

— Дэвид, мы говорим об обязанностях. Реально существующих.

Лайм посмотрел вниз, на свои ботинки так, будто он, стоя у высокого окна, разглядывал сквозь дым спасательную пожарную сеть.

— Я полагаю, что это так — сказал он. — Я не терплю дилетантов, которые пытаются объяснять профессионалу, как выполнять его работу.

— Брось. Ты думаешь, я попечительствующий чужак? Я знаю себе цену, Дэвид, и не гонюсь здесь за славой. Я делаю свою работу лучше, чем кто-либо еще, кому ее можно поручить.

— Скромность, — вздохнул Лайм, — добродетель, которую часто переоценивают.

Саттертвайт холодно взглянул на него.

— В тебе от рождения была заложена способность к такой остроте восприятия, которой большинство людей никогда не научатся за годы тренировки. И когда дело касается операций в Средиземноморье, ты — единственный эксперт, достойный этого названия. — И тут Саттертвайт вонзил нож и повернул его:

— А когда дело касается Западной пустыни, на кого еще вы сможете свалить ответственность, Дэвид?

— Я не был там со времен Бен Беллы.

— Но я попал в цель, не так ли?

— То есть?

— Вам кажется, что Стурка тоже замешан в этом. Почему? Интуиция?

— Я просто не верю в совпадения, — ответил Лайм. — Две отлично организованные операции, обе такого масштаба, обе направленные в одну цель… Но у нас нет фактов. Это была просто идея. Ее нельзя положить в банк.

Саттертвайт ткнул пальцем в сторону стула.

— Возвращайся туда и садись. Ты готов начать работать?

— Это не мое ведомство.

— Чью должность вы хотите? Хойта? Так или иначе его голова полетит с плеч.

— Нельзя ни с того ни с сего увольнять гражданских служащих.

— Для них можно найти спокойное место, где они не смогут причинять неприятности. Место Эккерта? Это вас устроит? Назовите вашу цену.

— Не имеет смысла назначать цену за бесплодную идею. — Лайм не сделал ни малейшего движения в сторону кресла. В углу его рта торчала сигарета, и дым от нее попадал ему в правый глаз.

— Продолжайте, выясним этот вопрос окончательно. Вы знаете, что я застал вас врасплох.

— У меня нет фактов, чтобы продолжать. Неужели вы не понимаете? Никаких фактов! — Он шагнул вперед, полный негодования. — Я не назначаю цену — я не могу выслушивать то, что вы или кто-либо другой считает подходом ко мне. Во мне достаточно совести — если бы я знал, что у меня больше возможностей, чем у кого-либо, чтобы выполнить задание в полевых условиях, я бы взял это на себя, и вам не нужно было бы унижать нас обоих идиотскими разговорами о взятке.

Саттертвайт поднял очки к бровям.

— Вы не супермен, Дэвид, вы лишь наилучший наш шанс среди множества плохих шансов. Вы провели в этой части света десять лет жизни. Вы сделали карьеру в АНБ до того, как оно стагнировало в бюрократическую организацию, способную зас…ть дело Пуэбло — в ваше время воображение еще что-то значило. Вы думаете, я нё знаю ваших секретов? Я уделил вам пристальное внимание: я знаю, какие у вас способности, каких друзей и какие развлечения вы себе выбираете, ваше досье, сколько и когда вы пьете. Вы были тем человеком, который открыл канал между Бен Беллой и Де Голлем. Боже, — если бы у них хватило ума послать вас в Индокитай!

— Это не имеет значения, и вы знаете, — покачал головой Лайм.

Нельзя было определенно сказать, что он не хотел вплотную заняться этим делом. Раньше он мечтал о такой жизни, заполненной скукой; теперь он жаждал жить по-другому. «Старый боевой конь», — подумал он, но вовремя повернул обратно, не сделав решающего шага.

— Видите ли, все изменилось, это не тот мир, в котором я работал раньше. Уровень твоего интеллекта не имеет значения — только меткость твоей стрельбы. Я никудышный стрелок.

— Ваши доводы ничего не значат, и вам это известно.

— Нет. Чтобы принимать решения, уже не нужна голова, вместо этого думают, где поставить танк. Вы знаете, шахматные мастера уже неуместны; все решается в категориях «как организовать покушение — как предотвратить покушение».

— Хорошо, организуйте покушение на них. Но сначала найдите их. Найдите Фэрли и выручите его.

Лайм рассмеялся неестественно высоким голосом:

— Используйте местных ребят. Испанских сыщиков, бедуинов, крыс в пустыне — черт побери, это их территория.

— Я думаю, существенно, чтобы это дело возглавлял американец.

— Это не варвары-пираты, вы же знаете — времена канонерок прошли.

— Послушайте, американец был похищен, и я подозреваю, что сами похитители являются американцами. Как вам понравится, если на них выйдет испанский сыщик и затем все испортит? Вы представляете себе, во что превратятся после этого отношения между Вашингтоном и Мадридом? Небольшая глупость, подобная этой, сразу приведет Перец-Бласко в лагерь Москвы. Во всяком случае, если игра будет разыграна американцами, это будет наш успех или наша неудача. Если дело будет успешным, я думаю, мы значительно вырастем в глазах всего мира, и мы могли бы воспользоваться этим правом сейчас, да поможет нам Бог.

— А если неудача?

— Такое у нас было и раньше, не так ли? — Слова Саттертвайта звучали ужасно. — Это не окажется в новинку. Разве вы не понимаете, что именно поэтому я не хочу, чтобы ЦРУ на весь мир выстукивало там шаг своими сапожищами? Они такие дуболомы — всех их ненавидят там, и они никогда не добьются того сотрудничества, которое получите вы.

Саттертвайт встал. Он был слишком малого роста, чтобы производить впечатление, как он ни старался. Лайм потряс головой — вежливый, но упрямый отказ. Саттертвайт сказал:

— Мне наплевать, каковы ваши мотивы, но вы совершенно неправы. Вы — лучшее, что у нас есть для данной конкретной работы. Я понимаю: вы не на шутку боитесь ответственности — что вы займетесь этим делом, потерпите неудачу, и они убьют Фэрли. Вы не хотите иметь это на своей совести, да? Но как вы думаете, что я буду чувствовать? Как насчет всех остальных? Вы считаете, что вы будете единственным, кто наденет власяницу и посыплет голову пеплом?

Молчание Лайма было продолжением его отказа. Тогда Саттертвайт нанес укол:

— Если мы потеряем Фэрли из-за того, что вы отказались попытаться его спасти, на вас будет лежать гораздо большая вина.

В этом была безумная, сатанинская красота. Саттертвайт все это время насаживал приманку, причем прямо на глазах у Лайма.

— Если вы возьметесь за это, — выдохнул этот маленький человек, — вы по крайней мере не потеряете Фэрли из-за собственного бездействия.

Изящно загнанный в угол, Лайм сверлил его взглядом, в котором была только ненависть. Саттертвайт приблизился к нему; через очки было видно, как он слегка нахмурился. Он поднял руку — этот неопределенный жест означал призыв к перемирию.

— За что вы так меня ненавидите?

— Почему я должен вас ненавидеть?

— Я не хотел бы, чтобы вы испортили все дело, только чтобы насолить мне.

Лайм понимал, как это все обстояло. Маленький человек снова был прав. Это был настоящий дьявол.

— Итак, вы отправитесь в Барселону, — сказал Саттертвайт голосом человека, вернувшегося к деловому разговору. — Вы отбываете с базы ВВС в Эндрюс в четверть шестого. Я приказал подготовить С-141.— Отдернув рукав и посмотрев на часы, он продолжал: — Чуть более четырех часов на то, чтобы уложить вещи и попрощаться. Вам лучше начать приготовления.

Лайм молча смотрел на него, напоминая игрока, перешедшего в глухую защиту. Саттертвайт продолжал:

— Я пока не буду сообщать об этом прессе. Вам понадобится свобода рук. Что вам нужно?

Длинный неровный вздох, за которым последовала капитуляция:

— Дайте мне Шеда Хилла из моего офиса — он еще совсем зеленый, но он делает то, что ему говорят.

— Ладно, что еще?

— Карт-бланш.

— Это само собой разумеется.

Лайм прошел вперед мимо Саттертвайта, но тот остановил его:

— Ваша версия.

— Я сказал вам — в ней слишком много «если».

— Но я был прав: она существует?

— Я уже сказал вам — да.

— Значит, в конце концов я не так уж плохо разбираюсь в людях. Вы согласны?

Слабая улыбка не нашла у Лайма подобного же ответа. Саттертвайт угрем проскользнул мимо него в дверь, затем вышел Лайм, обернувшись и с интересом посмотрев на эту комнату — место сурового испытания, но она имела достаточно обычный вид, чтобы поверить в это. Дверь захлопнулась. «Вход воспрещен».

Саттертвайт направился в сторону штаба. Когда он дошел до него, остановился и бросил через плечо:

— Удачной охоты — мне кажется, я должен сказать что-то в этом роде. — Мрачная сдержанная улыбка была словно приклеенная. — Достань сукиного сына живьем, Дэвид.

Сделав реплику «под занавес», Саттертвайт исчез в комнате штаба. Чувствуя презрение к этому человеку за его дешевую театральность, Лайм какое-то мгновение стоял, уставившись горящим взглядом в закрытую дверь, потом поплелся к выходу, наклонив голову и зажигая сигарету.

 

СРЕДА, 12 ЯНВАРЯ

22:40, континентальное европейское время.

Воспитание Марио внушило ему ненависть к вонючим моторным катерам. Он изучал морское искусство летом на борту кеча Мезетти — небольшого двухмачтового судна, грациозного, как чемпион скоростной регаты. Он совершенно не разбирался в двигателе — это было заботой Алвина, — но он стоял у руля, и на нем лежала ответственность за выбор курса по судовому компасу и морским картам. Тридцатидевятифутовое судно было построена в Америке и оснащено одним дизельным двигателем. Ему было не меньше двадцати пяти лет, хотя дизель, вероятно французского производства, казался новее. Это был грубый деревянный корабль, построенный с экономичностью, присущей верфи «Мэтьюз»: с каютами на носу и корме нижней палубы и крошечной палубой для ловли рыбы между транцем и трапом у задней каюты. Потолок рубки был слишком низок для человека ростом в шесть футов. Марио был достаточно приземист, чтобы не испытывать неудобства, а вот Алвину и Стурке приходилось нагибаться, когда они входили внутрь.

Здесь вовсе отсутствовал штурманский стол: карта, изображающая западное Средиземноморье, была растянута по деревянной перегородке к нактоузу, где Марио мог сверяться с ней, держа одну руку на штурвале. С помощью компаса и карты он рассчитывал курс от одного маяка к другому. За час до заката на море поднялись четырехметровые волны, и за несколько последующих часов оно не стало спокойнее. Толстый, с округлым дном корпус судна затруднял ход, и Марио был вынужден через каждые пять минут менять галс против моря, несущего их на четверть румба правее курса — на юго-запад к Кабо-де-Гато, а затем на запад вокруг мыса по направлению к Альмерии. Шторм загонял их в пролив, прижимая к берегу. Суровая ночь для морских прогулок — очень немногие суда отважились выйти в море. Были видны только огни буйков.

Самым плохим моряком оказался Сезар, и Марио чувствовал себя отчасти отомщенным этим фактом: он знал, что все они в глубине души презирали его, но Сезар вел себя особенно вызывающе, и было приятно видеть его зеленым от морской болезни. Эта же участь, хотя и в меньшей степени, постигла Пегги; она и Сезар прилипли к своим койкам в кормовой каюте. Алвин и Стурка находились впереди, внизу, с Клиффордом Фэрли, возможно пытаясь перевоспитать его с помощью диалектического обмена мнениями. Бестолковое занятие — однажды попав на Холм, они уже не могли изменить свой образ мыслей. Марио понял это дома. «Мезетти Индастриз» с упрямой злобой день ото дня разрушала окружающую среду, и когда он указал на это своему отцу, тот ухватился за мнимые инженерные увертки, чтобы доказать, что все это коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные не особенно уважали его, потому что он не был отчаянно ловким и его маоизм был скорее доктринерским, чем практическим. Никто из них не любил его, особенно Стурка, но это не имело значения. Марио был полезен, это оказалось важным — быть полезным. Он мог предоставить им не только деньги — например, сейчас им потребовалось его умение управлять судном. Невежественный моряк уже десять раз успел бы потопить его или выбросить на прибрежные рифы.

Освобождение человечества — вот что имело значение, и если ты хоть как-то способствовал этому, независимо от того, каким малым был твой вклад, твое существование было оправдано. Одно крошечное звено в бесконечном сражении, которое разрушит стены Америки. Одно усилие, чтобы уничтожить грабителей-магнатов, чей институт насилия увековечил власть меньшинства.

Он увидел маяк по правому борту и определил интервалы между его вспышками. «Право руля», — громко сказал он, удовлетворенный тем, как ведет лодку. Он оценивающе посмотрел на море и нашел его достаточно спокойным, чтобы накинуть на штурвал удерживающую петлю; закрепив руль, он надел маску Святого Духа, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой каюты и постучал костяшками пальцев.

Стурка толчком открыл узкую дверь, наклонив худое лицо под низким потолком каюты. Свет был тусклым, где-то сзади Стурки горела единственная маломощная лампочка.

Марио сообщил:

— Альмерия.

Стурка посмотрел на часы.

— Мы опаздываем.

— При такой погоде невозможно выдержать расписание.

— Мы хотели попасть в Малагу до рассвета.

— Ничего не получится. До нее еще сотня миль.

Стурка остался невозмутимым.

— Тогда хватит тянуть время.

За Стуркой он мельком увидел Алвина — нового Алвина, в пышном парике, с животом и округленными прокладками щеками; грим ничего не оставил от прежнего Алвина, челюсти непрерывно жевали резинку, которую он никогда раньше не брал в рот. Фэрли не смог бы узнать никого из них. Стурка говорил, что это мера предосторожности — на тот случай, если Фэрли удастся освободиться? — хотя, возможно, Стурка действительно собирался его отпустить, и Марио была ненавистна сама эта мысль.

Стурка замотался в бурнус, почти полностью скрывший его лицо. Позади него, сжимая край подпрыгивающей койки, сидел Фэрли. Он был бледен и выглядел испуганным, это доставило Марио жестокую радость.

Вспотев под глупой маской, Марио поднялся в рубку и сбросил ее; освободил штурвал и повернул его на несколько румбов к гавани. Легкое изменение курса усилило бортовую качку под ногами, и он вцепился в красные толстые спицы трехфутового колеса из орехового дерева.

За левым бортом проплыл красный бакен, и в рубку, разматывая балахон и свою арабскую повязку на голове, вошел Стурка. Он остался в джинсах и рубашке с коротким рукавом, сел на брезентовый стул за дорожным сундуком и потребовал:

— Повтори мне еще раз, Марио.

Тот послушно начал:

— Конечно. Я спрячу плот, пройду пешком и позвоню в офис Мезетти в Гибралтаре, велю им прислать для меня машину в Альмерию, возьму с собой в Гибралтар магнитофон и радио. Завтра я потрачу день, чтобы убедиться, что все в порядке — «Каталина» и пилот, остановки для заправки топливом в Тунисе и Бенгази. В пятницу утром я установлю радио и магнитофон с таймером. Затем я перейду к…

— На какое время ты его установишь?

— На восемь вечера в пятницу. Правильно?

— Продолжай.

— В пятницу утром я установлю таймер и пойду в банк. Я получу деньги по чекам.

— Какую сумму ты возьмешь?

— Сто тысяч долларов. — Он наблюдал за морем — впереди приближались огни Альмерии, за мысом открывалась гавань. Он перевел взгляд на Стурку.

— Зачем нам нужно столько денег?

— Для смазки.

— Что?

— Чтобы убедить некоторых людей молчать о нас.

— Кого?

— Некоторых людей в Лионе и Гамбурге. И там, куда мы направляемся, в Лахти. — Стурка произнес последнее слово с твердым гортанным «х».

Марио понимающе кивнул. «Сессна Сайтейшн» был семиместным военным реактивным самолетом с дальностью полета 1200 миль. Они должны были дважды приземлиться для дозаправки, и в Гамбурге и Лионе требовался кто-то для подготовки посадочной площадки и обеспечения топлива.

Огни гавани отодвинулись по правому борту, и Марио зафиксировал курс, направляясь к темному берегу к западу от Альмерии. Пометки на карте свидетельствовали о том, что к нему легко пристать. За мысом прибой не должен быть сильным, и он, вероятно, сможет выбросить плот прямо на песок. Ему придется прогуляться пару миль пешком, но это его не волновало.

— Продолжай перечислять свои действия.

— Мы взлетим в пятницу, в одиннадцать утра. Когда мы будем в воздухе и выйдем за пределы линий пассажирских сообщений, я выведу из строя радио тем способом, который объяснил мне Алвин, и наведу пистолет на пилота. Я прикажу ему приземлиться на месте, которое вы здесь выбрали. — Он жестом показал за покрытые солью окна. Площадка находилась в четырнадцати милях вглубь от Альмерии и представляла собой гнездо в предгорье. — Если с пилотом будут проблемы, я выстрелю ему в ногу и велю быстро приземлиться, чтобы мы могли оказать ему медицинскую помощь до того, как он истечет кровью. Если он все еще будет пытаться повернуть и возвратиться в Гибралтар или приземлиться в Альмерии, я прострелю ему другую ногу. Я скажу ему, что убью его и попытаюсь совершить посадку сам.

— Ты думаешь, у тебя получится?

— Если потребуется, я надеюсь. Алвин достаточно тренировал меня.

После приземления они собирались убить и закопать пилота, разместиться в самолете и взять курс на Средиземное море, пролетая над проливом между Ибизой и Майоркой, пересекая береговую линию к востоку от Марселя и переходя на бреющий полет, чтобы избежать обнаружения береговыми радарами. Но за эту часть и все остальное отвечал Алвин, и все, что требовалось от Марио, — это достать самолет от Гибралтара до Альмерии.

Не сбавляя хода, он оценивающе оглядывал берег, стараясь вовремя заметить большие волны и удержать поворот гребного винта в разбушевавшемся море.

— Я смогу это сделать. Не волнуйтесь за меня.

— Я и не собираюсь, — ответил Стурка. — Но я тебе дал телефонный номер в Альмерии. Ты забыл об этом?

— Нет. Я буду звонить вам каждые два часа. Я дождусь четырех звонков и повешу трубку.

Стурка должен был находиться в пределах слышимости этого телефона и ждать его звонков в четные часы. Отсутствие звонков означало бы для него, что Марио раскрыт. Не было причин подозревать, что они раскроют его. Что касалось «Мезетти Индастриз», то Марио путешествовал по континенту по делам компании. Пока остальные — Стурка, Алвин, Пегги, Сезар — нелегально переправлялись в Лиссабон на борту грузового парохода, совершающего чартерный рейс, Марио провел четыре дня дома, в Нью-Йорке, и затем совершенно открыто прилетел в Марсель рейсовым самолетом «Эр Франс» из аэропорта Кеннеди. Это была контрольная проверка, и Марио хотелось пройти ее. Его паспорт не вызвал вопросов в аэропорту, никто не задержал его, и, следовательно, он был вне подозрений.

Это был необходимый риск, потому что Марио оставался единственным, кто продолжал действовать в открытую, и они хотели убедиться, что полицейские не напали на его след. Возможно, он не блистал умом, но понимал такие вещи и осознавал, почему ему необходимо рискнуть. Он был рад, что решился на этот шаг. Это сделало его более уверенным в себе, его попытка завершилась успешно, и это тоже было важно.

Он начал различать впереди в утреннем тумане пену на гребнях разбивающихся волн. Еще миля, и будет пора уменьшать ход.

— Мне не хотелось бы отдавать все эти деньги в жадные руки. Нам следовало бы найти им лучшее применение.

— Это продвинет дело — чего еще тебе надо?

— Почему бы не поступить с ними так же, как с нахальными полицейскими в вертолете?

Вертолет им ничего не стоил.

— Потому что эти люди могут потребоваться нам еще раз. — Стурка поднялся, качнулся на накренившейся и вздыбившейся палубе, наклонил голову под низким перекрытием и шагнул вперед, оказавшись прямо у плеча Марио и наблюдая, как тот ведет судно в прибой. Их сильно швыряло в высоких волнах, до берега оставалось еще полмили, но дно было шельфовым, и отмель взбивала волны. Все содрогалось, но голова Марио отлично работала, а его ноги в легких туфлях на резиновой подошве уверенно держались на настиле палубы.

Он повернул штурвал на полоборота вправо, но этот маневр на мгновение запоздал, и гребень волны накрыл шпигаты с наветренного борта. Пена перекатывалась по палубе и обрызгала его, захлестнув люк над головой.

— Вы уверены, что можете перебраться через это?

— Мы постараемся, — ответил Стурка.

— Я лучше не буду проходить дальше. Хотите бросить якорь?

Стурка вышел в дверь и поднялся на нос судна. Вода залила кубрик, ветер хлопал дверью, и Марио наблюдал, как Стурка, пригнувшись, пробирается к брашпилю. Он подождал, пока Стурка хорошенько ухватился за поручень, и поискал взглядом волну с широкой подошвой. Когда корабль поднялся на одну из них, он быстро повернул его, резко крутанув штурвал, пытаясь поставить его по ветру, пока следующий гребень не накрыл их. Но судно повиновалось слишком медленно, и новая волна неуклюже подхватила его, резко качнув. Все захлестнуло пеной, и он с беспокойством всматривался сквозь нее. Когда она откатила назад, Стурка, цепко стоящий на ногах, находился на прежнем месте, промокший, но спокойный. Марио держал нос прямо по ветру и немного дал задний ход, освобождая пространство для маневра; Стурка опускал якорь, следя за цепью, разматывающейся с храповика.

Громадная волна подняла корабль на десять или двенадцать футов, а затем он соскользнул назад. Нос зарылся в идущую на них новую стену воды, и Стурка опять оказался погребен под ее черной холодной толщей, но когда нос вынырнул из-под нее, он оставался все там же. Вода, как масло, стекала с него. Цепь слегка провисла, достигнув дна впадины. Стурка закрепил храповик и начал продвигаться к корме, перехватываясь руками за поручень. Марио перевел винт на холостой ход, держа руку на дросселе и ожидая, когда зацепится якорь. Цепь напряглась, и его близкое к интуитивному ощущение короткого отдаленного скрежета на мгновение опередило тот момент, когда конец якоря закрепился, и корабль, обращенный носом к берегу, повис на его натянутой цепи, трепыхаясь, как бакен.

Стурка, как акробат, проскочил в рубку, одежда облепила его худое тело. Из носовой каюты поднялся Алвин; Марио передал ему штурвал и последовал за Стуркой на корму, чтобы надуть резиновый плот.

Он вытащил сложенный плот из-под койки Пегги. Пегги посмотрела на него налитыми кровью глазами и перекатилась на другой бок. Марио сказал:

— Это скоро кончится, — он старался, чтобы голос звучал ободряюще, но она только простонала.

На противоположной койке Сезара выворачивало наизнанку, вся каюта провоняла рвотой, и Марио был рад поспешить наверх, волоча за собой плот, который Стурка подталкивал снизу. Стурка вышел на маленькую палубу для ловли рыбы, чтобы помочь Марио удержать плот, пока тот накачивал его из баллона со сжатым воздухом. Это была непростая работа; палуба взлетала в воздух на восемь футов и шлепалась вниз. За несколько секунд он промок до нитки.

Стурка прижал свой рот к уху Марио, чтобы тот расслышал его сквозь рев моря.

— Если они схватят тебя?

— У них это не получится.

— Если так случится?

— Я не скажу ни слова.

— Они разломают тебя на части. Тебе придется говорить — каждый это делает.

— Я буду держаться до конца. — Сдавленные крики уносились в мутную ночь. — Столько, сколько смогу. Затем я сообщу им то, что мы выдумали.

— Повтори.

— Сейчас? Здесь?

— Повтори, Марио.

— Вы ждете в Танжере, чтобы я забрал вас на самолете.

— Продолжай, — голос Стурки очень слабо звучал в шуме моря.

— Господи, я клянусь, что ничего не забыл.

Чуть помедлив, Стурка ухватился за планшир, подтащив плот к поручню кормы.

— Хорошо, Марио.

— Они спустили его за борт, и Стурка придержал его у транца, пока Марио перебрался через перила и устроился на плоту. Дно было уже на одном уровне с поверхностью воды; через несколько мгновений ему предстояло оказаться по пупок в воде, но плот должен был выдержать. Пластмассовые весла крепились специальными замками, он удобно обхватил их, подал знак, и Стурка отбросил конец.

Его сильно дернуло, корабль на мгновение принял угрожающие размеры, а затем волна накрыла его. Какое-то время он находился под водой, ощущая вкус соли на губах. Когда она схлынула, судно исчезло и он остался один на плоту — потерянный, пока следующий гребень не накрыл его, и он успел быстрым взглядом через левое плечо заметить огни Альмерии. Они дали ему ориентир, и он начал грести к черному безмолвному берегу.

 

ЧЕТВЕРГ, 13 ЯНВАРЯ

8:00, континентальное европейское время.

Лайм с апатичным видом мерил пол гаража усталыми шагами. Он поспал в самолете, но с тех пор прошло уже более суток, а события последующих дня и ночи развивались ужасающе медленно.

В этом месте скопилось множество специалистов и их оборудования. Они проанализировали все — пятна масла на полу, комок жевательной резинки, прилепленный к нижней поверхности верстака, морской передатчик на 500 кГц и ленточный магнитофон «Уолленсак», который был подключен к нему.

Триангуляция Шестого флота и испанских береговых станций позволила определить местонахождение источника вещания Фэрли в районе города Паламос. Но в радиосетку Шестого флота вкралась ошибка в каком-то знаке десятичной дроби, и поэтому под подозрение попала не одна точка, а некоторая территория. Потребовалось девять часов поисков от дома к дому, чтобы найти передатчик в этом месте.

Уединенный заброшенный гараж стоял в стороне от дороги в полукилометре от Паламоса. Владелец гаража оказался в отъезде — навещал сестру в Кейптауне. Он отсутствовал начиная с девятого января, дня накануне похищения Фэрли. Его звали Элиос, правительство ЮАР разыскивало его, чтобы задать вопросы, но он все еще не обнаружился.

Когда они все-таки найдут Элиоса, он вряд ли сможет сообщить им что-нибудь полезное. Лайм знал, как обделываются подобные вещи. Вероятно, некий безликий посредник предложил Элиосу сотню тысяч песет, чтобы тот исчез на недельку. Элиос опишет посредника, и это добавит еще одного Джона Доу к списку лиц, которых надо разыскать, чтобы задать им вопросы. На это уйдет гораздо больше времени, чем можно себе позволить, и Лайм никогда не увлекался подобными расследованиями. Он оставлял вещи подобного рода чиновникам. Если они раскопают что-нибудь полезное, они сообщат ему; в противном случае на это не стоит обращать внимания.

Вчера на рассвете Лайм с Шедом Хиллом, командой агентов и специалистами, посланными отдельно Саттертвайтом, приземлился на самолете «Эр Франс» в Барселоне. В аэропорту их встречала делегация американских и испанских представителей. Это было утомительно, Лайм не любил скучную процедуру представления верительных грамот.

Испанская «Fuerza Aerea» доставила их в Пердидо, и Лайм поговорил с Лайомом МакНили, который сообщил ему, что президент Брюстер объявил о сотрудничестве европейских правительств и Вашингтона в широкомасштабной программе «упреждающего надзора» за подозреваемыми революционерами во всем западном мире. Из Пердидо Лайм позвонил Биллу Саттертвайту: он даже не пытался скрыть свой гнев.

— Вы только загоняете их глубже в свои норы. Как вы можете ждать, что я выйду на контакты с ними, если все они лягут на дно?

— Контакты? — голос Саттертвайта звучал несколько озадаченно.

Лайм сжато объяснил ему:

— Следует надеяться, что вокруг маоистского подполья плавают обрывки информации, надо поискать недоумков, которые захотят сообщить их вам. Один революционер может привести вас к другому — но только если он не забился в убежище.

— Прошу прощенья. — Саттертвайт был холоден. — Это вопрос политики — обещать предвосхитить любое дальнейшее насилие со стороны левых. Мы едва ли можем игнорировать это в теперешней обстановке. Вы должны сделать все, на что вы способны.

Перед окончанием трансатлантического диалога Лайм попросил:

— Вы не могли бы узнать для меня группу крови Фэрли?

— Вы не нашли крови.

— Нет. Но можем.

— Хорошо. Я выясню. Где я смогу застать вас?

— Я сам позвоню вам. — И он повесил трубку.

Несомненно, у похитителей был свой человек в Пердидо, но он скрылся, возможно во время путаницы при процедуре прощания, возникшей в конце визита испанского министра за час или два до похищения. Во всяком случае никто не следил за местом для парковки и выездной дорогой до объявления тревоги, и к тому времени их сообщник исчез. Тщательное расследование, проведенное испанской полицией, выявило, что сообщником был, вероятно, подсобный рабочий, которого наняли за день до похищения — говорящий по-испански метис с венесуэльским паспортом, который заплатил главному администратору пятьдесят тысяч песет за то, чтобы тот взял его на работу. Он заверял, что должен подтвердить свою занятость, иначе испанское правительство депортирует его как иностранца по окончании срока трудового соглашения. Очевидно, венесуэлец говорил очень убедительно и вызвал расположение администратора — так или иначе, но взятка, предложенная ему, была смехотворно мала. Теперь администратор был полон раскаяния. Его содержали под стражей, он был уволен с курорта, и, вероятно, в течение следующих недель ему предстояли жесткие допросы. Это должно было на некоторое время занять небольшую армию бюрократов, но вряд ли могло дать полезные результаты.

Лайм побывал на ферме в горах, где похитители бросили подставной военно-морской вертолет. Номерной знак был спилен и разъеден кислотой, но команда испанских детективов с помощью спирта и хлороводорода восстановила его. Вертолет принадлежал Памплонскому отделению германской прокатной компании, услугами которого пользовались состоятельные лыжники, искавшие девственные склоны на высокогорье, доступные только с воздуха. Управляющий фирмой был найден мертвым в понедельник утром в своей постели в Памплоне. На первый взгляд, с ним случился сердечный приступ, но вскрытие показало, что он был убит с помощью длинной тонкой иглы, вонзенной между верхними ребрами в сердце. Только крошечный шрам на коже дал ключ к разгадке. Возможно, он слишком хорошо разглядел лица похитителей или обнаружил то, что ему не следовало, — или, может быть, отказался дать им вертолет. Так или иначе эта нить расследования оборвалась со смертью управляющего.

Вертолет был покрашен в цвета военно-морского флота, а номера оказались прорисованы с помощью вырезанного вручную трафарета. С расстояния в несколько футов они выглядели превосходно, и конечно, в то время никому не пришло в голову пристально, их разглядывать.

Вертолет оказался брошен внутри сарая.

Грубо вырванные с помощью ручных инструментов лопасти винта валялись рядом. Тела двух агентов секретной службы находились в том же сарае, они были убиты 9-миллиметровыми пулями неправильной формы, выпущенными из двух различный револьверов, ни один из которых не удалось найти.

В вертолете в большом количестве имелись отпечатки пальцев Фэрли и двух агентов секретной службы; это были единственные различимые отпечатки из найденных где-либо, за исключением множества маленьких фрагментов в доме и вокруг него. Их тщательно сняли, но скорее всего, они принадлежали детям и бродягам, которые останавливались в заброшенной ферме прошлым летом.

Ферма все-таки дала одну нить: пару черных кожаных перчаток. Полицейские обнаружили их, просеивая снег, сбитый в кучу при посадке вертолета. Снижающийся вертолет подмел всю площадку двора у сарая, на ней совсем не осталось снега. Именно это послужило знаком, который привлек внимание поисковых групп с воздуха и привела их туда к концу дня похищения. Присыпанные снегом перчатки остались незамеченными до следующего утра; испанский инспектор изучал их, когда приехал Лайм. Он оживленно протянул их ему пинцетом.

— Отправь их в Лондону, — сказал Лайм Шеду Хиллу.

— Почему в Лондон?

— В Скотланд-Ярд. Они разработали метод идентификации по отпечаткам перчаток. Они могут снять отпечатки перчаток с рычагов управления вертолета, — объяснил он. — Если они будут соответствовать этим перчаткам, тогда мы будем знать, что их носил пилот. Возможно, Лондону удастся снять отпечатки пальцев, достаточные для идентификации, с внутренней стороны поверхности перчаток. Они из гладкой кожи и не сморщены — я думаю, у нас есть хороший шанс.

Таким образом, перчатки были посланы в Лондон военно-морским самолетом Соединенных Штатов вместе с демонтированной рукояткой управления вертолета, и Лайм и Шед Хилл отправились в Паламос.

Теперь он сидел в тени в гараже на перевернутом ящике в измятом костюме цвета сигаретного пепла. Он был погружен в привычное оцепенение, ощущая тупую горечь негодования, — Доминикес, главный человек в Гвардии, потратил впустую несколько часов его времени ночью, настаивая, чтобы Лайм лично опросил множество угрюмых свидетелей, которых задержала испанская полиция. Ему пришлось согласиться на это не только из-за требований международных правил вежливости, но и потому, что кто-нибудь из них действительно мог случайно сообщить нужную информацию.

На это ушла большая часть ночи. Старуха, которая утверждала, что видела катафалк, въезжавший и выезжавший из гаража. (Старый катафалк действительно обнаружили недалеко от берега. Являлся ли он уликой — установить было невозможно, поскольку с него стерли все отпечатки пальцев.) Парень, который утверждал, что видел вблизи гаража несколько арабов. (Иммигранты проверялись, расследование велось в Паламосе. Пока оно не дало никаких результатов.) Водитель автобуса, который обогнал катафалк и видел сидящего за рулем человека — черного, в шоферской униформе. (Пилот подставного вертолета? Возможно, но что это давало?)

Был еще рыбак-баск со странной историей о нескольких арабах, гробе и рыбацкой лодке. В его рассказе имелось много неясностей. Рыбака привели к Доминикесу, и Лайм наблюдал, как тот довел его до состояния упрямого молчания. Доминикес раздраженно и нетерпеливо выпаливал свои вопросы. У него был кастильский выговор, а рыбак был баском. Лайм молча кипел от злости: неужели в Гвардии не нашлось ни одного баска, который бы мог провести этот допрос более успешно? Но Доминикес не принадлежал к тому сорту людей, которым подобное предложение пришлось бы по вкусу. Доминикес считал, что он обладает природным даром устрашать допрашиваемых; в случае с баском это вызывало только открытое сопротивление, но Доминикес не замечал этого.

Выходя, Лайм шепнул младшему офицеру Королевского флота:

— Не могли бы вы проводить этого рыбака ко мне, когда он с ним закончит. Я буду в гараже.

Все это было три часа назад. И теперь он сидел на упаковочном ящике, все еще ожидая баска, потому что идти в общем-то было некуда.

Шед Хилл курсировал взад вперед, принося ворох бесполезных новостей от различных групп экспертов.

— Американская жевательная резинка — мятная. Отпечатки пальцев не обнаружены — должно быть, он прилепил ее обрывком бумаги. Сигнальные часы марки «Бенрус».

— «Бенрус». — Лайм научился повторять последнее слово или два, независимо от того, слушал он или нет. Это вынуждало людей продолжать говорить. Возможно даже, что Хилл случайно скажет ему то, что он сможет использовать.

Передатчик на 500 кГц был выполнен в виде модели для рыбацкой лодки. Магнитофон «Уолленсак» оказался старой марки, но неплохого качества. Лента тоже немецкая, ей был завален весь континент; будильник использовался для запуска радиовещания. Лента, намотанная, на пятидюймовые бобины, как объяснил Хилл, крутилась со скоростью 1⅞ дюйма в секунду. Ее длина была рассчитана на час времени. Все три речи Фэрли были записаны на нее и отделены пятиминутными интервалами чистой ленты.

Это было простое автоматическое устройство. Использование обычного будильника указывало на то, что похитители установили передатчик не более чем за двенадцать часов до радиовещания, но это ничего не давало. За двенадцать часов можно было уехать на край света, и к тому моменту, когда голос Фэрли был услышан в 12:30 по местному времени в прошедший вторник, похитители могли находиться где угодно. К настоящему моменту они опережали Лайма на пятьдесят шесть часов…

Они двигались, думал Лайм. Они не могли остаться поблизости, потому что знали, что поиски будут очень интенсивны. Они уехали. Как? Не на общественном транспорте: Фэрли слишком узнаваем. Не на машине. Вертолет, самолет или лодка — это должно было быть одно из этих средств.

Лодка, подумал он. Потому что Паламос морской город, и потому что рыбак-баск видел арабов в лодке. Арабов заметили около гаража — слишком много совпадений, если только это были не те же арабы. Тогда все сходится. Лодка. Что дальше?

В углу поднялась суматоха: махая руками, через гараж вприпрыжку к нему бежал Шед Хилл, торопливо выкрикивая:

— Отпечаток пальца!

Хилл был очень возбужден, и Лайм мрачно уставился на него. Хилл приблизился и неловко остановился над ним так, что ему пришлось закинуть назад голову.

— Шед, этот отпечаток может принадлежать кому угодно. Может быть, владельцу гаража.

— Да, конечно. Но похоже, они вытерли все вокруг, прежде чем уйти — а его оставили.

— Где он? — В углу столпилось так много людей, что он не мог разглядеть.

— На панели, где находится выключатель.

Такую возможность можно было допустить. Он с трудом поднялся на ноги. Последним действием они должны были выключить свет перед тем, как уехать. Это было сделано после того, как они все вытерли. Да, возможно. Он пошел к тому месту.

Один из испанских экспертов почтительно посмотрел на него. Он улыбнулся, но в глазах готов был появиться страх:

— Она выглядеть так, что они заб-были этот, — он очень гордился своим английским.

Эти испанцы все были Джеймсами Бондами, пытающимися расшифровать каждый вымаранный листок в чьей-то корзине для мусора. Но об этом нельзя заявить вслух, ты обязан все проверить. «Господи, дай нам сегодня хоть чуточку везения».

— Пошлите его по телеграфу.

— Д-да.

Его передадут в Мадрид, Лондон и Вашингтон. Через несколько часов они получат ответ.

7:30, северо-африканское время.

«Шум, производимый двумя двигателями этого самолета, напоминает грохот бомбардировщика времен второй мировой войны», — подумал Фэрли. Фюзеляж сильно вибрировал, в кабине дребезжала какая-то незакрепленная металлическая деталь.

Чьи-то пальцы коснулись его запястья: рука Леди, снова проверяющая его пульс. Похоже, она делала это довольно часто. Возможно, они беспокоились, какое влияние произвели на него наркотики, введенные раньше.

Сейчас он не ощущал их действия. На его глазах была повязка, рот залеплен липкой лентой, руки стянуты проволокой. Они не хотели наблюдать вспышку гнева и не были уверены, что он не забьется в ярости, как сумасшедший.

Он сам не был уверен в этом.

Леди предупредила его, чтобы он не сопротивлялся, потому что это могло вызвать тошноту, а рвота могла задушить его насмерть. Они перевезли его на берег на резиновой лодке, и из обрывков разговора он уловил, что они затопили корабль. Затем послышался чужой голос — незнакомый язык, — но у голоса имелась отличительная особенность; он был сиплый, высокий, с одышкой, как будто у его владельца была сильно запущенная простуда.

Опять вернулись в резиновую лодку. Они до изнеможения яростно гребли веслами. Фэрли пытался расслабиться: обычно на него не действовала морская болезнь, но молодая женщина холодно предупредила его относительно рвоты, и эта мысль застряла у него в голове так, что от нее невозможно было избавиться. Он вспомнил одну из шуток МакНили: «Отлично, вы можете делать все на свете до тех пор, пока не подумаете о белых гиппопотамах». После чего МакНили усмехался: «Когда-нибудь раньше вы пробовали не думать о белых гиппопотамах?»

МакНили. Все это существовало в каком-то другом мире.

Не без усилий, проглатывая ругательства, они подняли его в тесную кабину, помогли пройти к креслу и усадили в него. Затем снова связали ноги проволокой.

Сиплоголосый отъехал; Фэрли слышал скрип уключин — очевидно, он греб к берегу один.

Он думал, что находится на борту шлюпки — той же или какой-то новой, пока не услышал, как двигатель задохнулся, затрещал и начал реветь; он мгновенно понял, что это был самолет.

Итак, морской самолет.

Второй двигатель завыванием дал знать о себе, и после этого еще долго слышались хлопки, прежде чем он почувствовал, что они начали двигаться. На взлете самолет коснулся воды и не мог оторваться от нее: море зло шлепнуло их, кабина закачалась. Эпитеты черного пилота Абдула были достаточно красноречивы. Фэрли вспомнил, как он хладнокровно управлял вертолетом, когда вывел из строя двигатели, представив дело так, будто возникли неполадки. Теперь злость Абдула испугала Фэрли, но они оторвались от воды, и он почувствовал, как сиденье под ним наклонилось по мере того, как самолет постепенно набирал высоту.

Нельзя было точно определить, сколько времени они находились в воздухе, или куда направлялись, или даже откуда взлетели, но они говорили достаточно, чтобы Фэрли мог узнать различные голоса и понять, что по крайней мере четверо из них находятся в самолете вместе с ним. Абдул, который управлял машиной; Селим, руководитель, говорящий со славянским акцентом; Леди, относящаяся к нему с профессиональной беспристрастностью; Ахмед, обладавший испанским акцентом и манерой вставлять в речь догматические клише.

Было трудно сосредоточиться. Он думал о том, что ему нужно в конце концов строить какие-то планы. Всплывали отрывочные воспоминания о мемуарах британских авиаторов времен второй мировой войны, которые в течение пяти лет разрабатывали невероятно изощренные планы побега из немецких лагерей для военнопленных: «Наш долг — бежать».

Но сейчас не было «нас», был только один Фэрли, и о побеге не могло быть и речи. В настоящий момент он ясно понимал, в чем состоит его долг — сохранить здравый рассудок. Он не мог требовать от себя большего, во всяком случае сейчас.

8:10, континентальное европейское время.

Лайм все еще сидел на ящике, когда в гараж вошел испанский полицейский в форме и жестом позвал его — вызывал Флот по радиотелефону. Лайм взял трубку в джипе испанской гвардии. Это был адмирал:

— Я думаю, вас следует поставить в известность: за дело берутся наши соперники.

Лайм вернулся внутрь несколько подавленный. Вмешательство агентов с другой стороны нельзя было предотвратить — русских, китайцев, бог знает кого еще. Допустим, удачливый албанский агент опередит тебя и вызволит Фэрли — а что, если албанцы примут решение оставить его у себя? Маловероятно, но такая возможность существовала; нам не нужно, чтобы одна шайка похитителей заняла место другой. Отсюда следует, что ты должен приложить все усилия, чтобы помешать соперникам узнать, что тебе стало известно. Это было не так легко, когда прослушивание линий связи вошло в обычай, а агентов противостоящих блоков разделяло в этой части света пространство не больше письменного стола. Это означало, что Лайм должен усилить контроль над средствами связи, использовать по возможности безопасные каналы, кодировать свои сообщения — рутинная работа, требующая дополнительных затрат времени.

Более вероятно, что фирмы-соперники заинтересованы в том, чтобы выручить нас. Если русская или китайская команда сможет спасти Фэрли, это будет победа, не имевшая прецедента для их пропаганды десятки лет — триумф, раздуваемый их рекламой, если не что-то большее. Но тем не менее нельзя было позволить себе сотрудничество с ними. Если ты берешь их в партнеры, то в любом совместном расследовании ты будешь испытывать задержку, от твоих партнеров потребуют советоваться с начальством и согласовывать каждое решение со многими инстанциями бюрократии.

Можно было бы надеяться на определенную поддержку союзников — в технических вопросах, в людях и средствах связи, но они так же вынуждены нести на себе балласт приказов своих властей, и в конце концов тебе нужно иметь свободу рук. Поэтому ты используешь всех и никому ничего не даешь. Очень скоро они начнут избегать Лайма, и он будет сталкиваться с сопротивлением там, где будет искать дальнейшую помощь.

Штат ЦРУ насчитывал сто тысяч сотрудников, из них двадцать тысяч агентов в полевых условиях, не менее тысячи из которых составляли агентурную сеть в районе Средиземноморья и были к услугам в любой момент, когда они могли понадобиться Лайму. Пока перед ними стояла задача проверить все связи и выяснить, какие слухи циркулируют в неофициальных кругах.

Английский моряк привел рыбака-баска в половине девятого. Рыбака звали Мендес; его улыбка казалась застывшей, словно он слишком долго позировал медлительному фотографу. Выцветшая синева глаз, немного отвисающий, но острый в углах рот — можно было подумать, что его беспокойная жизнь прошла в тревогах и разочарованиях. От него слегка пахло морем и рыбой. Он совершенно не говорил по-английски и совсем немного по-испански. Лайм еще два часа назад вызвал гвардейца, говорящего по-баскски; сейчас он подозвал его к себе и начал разговор.

Очень любезно со стороны сеньора Мендеса, что он нашел время помочь нам. Мы сожалеем, что commandante не отнесся к вам должным образом, мы можем только надеяться, что сеньора Мендеса это не слишком оскорбило — все сейчас находятся в огромном напряжении, быть может, резкость commandante можно понять? Не желает ли сеньор Мендес американскую сигарету?

Лайм убедился, что Мендес был у него на крючке, и лишь затем начал вытягивать леску — сначала очень мягким усилием: сеньор Мендес потерял рабочий день, пока его задерживали, и американское правительство, разумеется, хочет компенсировать ему потерю времени — достаточно ли будет тысячи песет? Но все это очень мягким тоном, потому что нельзя было допустить, чтобы Мендес обиделся. Когда тот взял деньги, на его лице было гордое выражение от того, что он не получил взятку, а скорее ему заплатили подходящую цену за его время и труд — труд детектива, помогающего в поисках похищенного американского новоизбранного президента.

Понадобилось некоторое время, чтобы загладить вред, который нанес Доминикес, но в результате Лайм услышал рассказ баска. Он не видел лиц, только три фигуры в арабских халатах; четвертый человек был в какой-то форменной одежде. Прибыли на берег в катафалке. Мендес находился в нескольких сотнях метрах по берегу, шагая от маленькой бухты, где осталась его лодка, к своему дому, который стоял за дюнами недалеко от волнолома, к которому подъехал катафалк. Фары его были потушены, и его встретила резиновая лодка с корабля, стоящего на якоре недалеко от берега.

Трое арабов и человек в форме перенесли гроб из катафалка в резиновую лодку. Кто-то пятый, который так и не показался Мендесу на глаза, поехал на катафалке обратно. Остальные сели в лодку, в которой лежал гроб, и отплыли в море.

Очевидно, это было не все, что Мендес мог сообщить. Лайм выждал, пока он кончит, не задавая ему вопросов: расположение собеседника хрупкая вещь, и тот может замкнуться при неправильно заданном вопросе. И наконец, нужное слово выскочило, как воробей: Мендес узнал корабль.

Он сильно смутился, ему было страшно неловко; корабль принадлежал его другу, соседу, а в Испании баск не доносит на друга-баска, но это имело отношение к похищению presidente…

— Мы понимаем, — сочувственно прошептал Лайм.

Друга Мендеса звали Лопес, а его корабль — «Мария-Линда» в честь жены Лопеса. Это была старая лодка, в некотором роде почти негодная, но ее можно легко узнать по дымовой трубе — у нее была вот такая наклонная труба — понимаете? Как миниатюрный океанский лайнер. Ее нельзя пропустить, на всей Коста-Брава нет другой такой же. «Мария-Линда» не вернулась в Паламос с той ночи, грустно добавил Мендес. Очевидно, это было дальнее плавание, куда бы они ни направились.

Лайм повернулся и поднял брови перед лицом стоящего рядом Шеда Хилла. Через несколько секунд до того дошло, в чем дело, и он бросился наружу с несколько запоздалым послушанием, чтобы запустить механизм массового поиска «Марии-Линды». Лайм в это время не отпускал Мендеса, обрушивая на него вопросы, как удары молота, завернутого в мягкую ткань. Появились некоторые детали, но среди них не было ничего значительного. Он продолжал разговор в течение часа и затем отпустил Мендеса, поблагодарив его. Некоторые моменты в рассказе заинтересовали Лайма, в первую очередь адрес, который сообщил рыбак, и он немедленно послал полицейского разыскать жену Лопеса.

Она появилась в четверть одиннадцатого. Усталая женщина. Несмотря на ее полноту, признаки красоты оставались в ее черных глазах и руках с длинными пальцами. Лайм говорил с ней напрямую: он сказал ей о серьезности положения, в котором оказался ее муж, он предложил ей деньги — десять тысяч песет — и задал вопрос: что она знает об арабах, которых ее муж взял с собой в море в понедельник ночью?

Он вручил ей ее десять тысяч; еще двадцать тысяч он держал в руке. Женщина говорила, не отрывая глаз от денег. Лайм бесстрастно слушал переводчика. Они пришли к Лопесу в воскресенье, после церкви, трое мужчин-арабов и одна женщина-арабка, у которой лицо было закрыто тканью. Они сказали, что они из Марокко. Их брат умер в Барселоне, но им не удалось получить разрешение властей на то, чтобы переправить тело из этой страны. Они сказали, что для бедуинов очень важно, чтобы умершие были похоронены со своей семьей. Они признали, что это противозаконное дело, контрабанда, но они взывали к чувству сострадания Лопеса и предлагали большие деньги. Конечно, Лопес знал, что значит быть похороненным в освященной земле. Госпожа Лопес не могла сказать, насколько велика была предложенная сумма, но, вероятно, она составляла пятьдесят тысяч песет или больше, плюс топливо, накладные расходы.

Видела ли она арабов вблизи? Нет, она не видела их вообще; Лопес описал их как четырех арабов — трое мужчин и женщина. Она протянула руки к Лайму: была зима, а жизнь рыбака безжалостна. Они ничего не слышали о похищении.

В дверях гаража его встретил Шед Хилл:

— Ради Христа, — жалобно сказал он.

— Что?

— Она у них уже двадцать четыре часа.

— Что у них?

— Корабль. «Мария-Линда».

От Паламоса до того места, где в среду утром пограничники нашли «Марию-Линду», севшую на мель с подветренной стороны от волнолома, было пятьдесят минут полета на вертолете. Она висела над водой под головокружительным углом, с туго натянутой якорной цепью. Но во вторник ночью не было шторма, и ветер с тех пор дул свежий, но не чудовищный.

К тому времени, как вертолет Лайма приземлился, прибыл капитан Гвардии, чтобы показать ему все, что испанская полиция собрала по этому делу. Обычно это заняло бы гораздо больше времени, но в обычных условиях никому в Гвардии не жжет задницу.

Тело передали в полицейский морг в Барселоне. Лопеса нашли мертвым на берегу, на виду у севшей на мель лодки. Дюны скрывали его от берегового шоссе, которое в этом месте шло непосредственно вдоль побережья Средиземного моря. Они находились севернее мыса Крюс, до французской границы было всего семь километров.

На Лопесе обнаружили несколько, ножевых ран, оставленных не одним ножом. Оружие не нашли. Убийство расследовалось, но до сих пор в нем отсутствовала связь с похищением Фэрли, и поэтому никто не обратил на него внимания Лайма.

На гладких деревянных поверхностях внутри лодки было найдено несколько нечетких отпечатков пальцев; их фотографии имелись в папке, которую только что вручили Лайму. В это время с этими отпечатками работали в Мадриде; и как только звонок Хилла поставил в известность Гвардию, их копии были отправлены в Интерпол и в Вашингтон. Предполагалось, что большинство отпечатков принадлежало Лопесу, но все тщательно проверялось, для сравнения и отсева ненужной информации проводили дактилоскопию трупа.

Гвардеец состоял в чине капитана, это был педантичный полицейский с профессиональными интонациями в голосе. Пока холодный серый ветер гонял по морю волны и швырял песок в лицо, этот голос монотонно гудел, сообщая Лайму подробности. Между шоссе и берегом были найдены следы шин, показывающие, что машина спустилась с дороги и проехала по небольшому мысу: очевидно, ее пассажиры осматривали берег. Там она развернулась к морю и остановилась, возможно, для того, чтобы вспышками фар подать с берега сигнал. Между убийством и временем его обнаружения поднялся и схлынул прилив; следы ног остались только на самом верху, около тела и отпечатков шин. Отъезжавшая машина была значительно тяжелее, чем до остановки, и отпечатки шин сливались с шоссе в южном направлении, указывая на то, что машина приехала с юга и уехала на юг, повторяя пройденный путь. К сожалению, песок был слишком мягким, чтобы определить рисунок протектора. Ширина колеи позволяла сделать вывод о расстоянии между колесами, стандартном для средних размеров автомобиля или маленького грузовика.

Что касалось брошенной лодки, причину этого объясняла проржавевшая насквозь труба, по которой топливо поступало к двигателю; бензин вылился, и двигатель остановился.

Для Лайма во всем этом просматривалась только одна недвусмысленная улика: это прямое указание на намерения похитителей. Лодка Лопеса разбилась севернее места своего отплытия. Отсюда следовал вывод, что они направлялись во Францию или Италию.

Так могло показаться на первый взгляд, и, поскольку похитители не были беззаботными людьми, следовало предположить, что они не пытались это скрыть: они могли достаточно легко затопить, лодку и не оставить следов шин. Так обстояло дело. Они выставили это напоказ и не уничтожили следы. Тело Лопеса и лодку. Ожидалось, что все будет обнаружено.

Лайм должен был правильно прочитать это. Они сообщали ему, что направляются на север. Теперь вопрос состоял в том, хотели ли они, чтобы он искал их на севере, или, напротив, они ждали, что он будет более проницателен и отправится выслеживать их на юг.

Существовало много уровней игры. Первый уровень: если появилась улика, ей следует верить. Второй уровень: если это слишком очевидный ключ к поискам, его надо считать ловушкой, сработанной для того, чтобы они впустую потратили время и силы; это была настолько очевидная улика, что ее следовало отбросить в сторону. Третий уровень: поскольку само собой напрашивалось намерение отбросить ее в сторону и сделать обратное, возможно, ее все-таки следовало принять во внимание, потому что похитители сделали ее вопиюще очевидной для того, чтобы запутать преследователей. Четвертый уровень: похитители предвидели возникновение такой дилеммы и хотели, чтобы Лайм дошел до конца в своих рассуждениях и вернулся к исходной точке и остановился на ней за неимением лучшего, потому что все остальные шансы были равны, а улика оставалась уликой, и даже если она была подстроена, из нее можно было извлечь нечто такое, чего не ожидали обнаружить.

Все сводилось к вопросу о тонкости игры, и он понимал, что, попав в эту ловушку и анализируя уровни вероятности, он мог сломать голову, пытаясь отгадать правду.

Было ясно только одно: действовали профессионалы. Или, по крайней мере, ими руководил профессионал. Профессионал — это тот человек, который не оставляет улик, если только он не делает это намеренно. Вся эта операция была разработана не революционерами-дилетантами, а проффи, который спланировал каждый шаг и рассчитал каждое движение. Операция похищения в Пердидо являлась образцом четкой оперативности. Ферма в горах была выбрана удивительно точно; учитывалось все: близость к побережью Средиземного моря и время перелета от Пердидо, потому что похитители понимали, что им необходимо убрать вертолет из вида до того, как власти начнут операцию поиска. Они знали, каким временем располагают для каждого шага в своих действиях, и нисколько не спешили. Они захватили Фэрли и спрятали вертолет, открыто переехали с фермы в гараж недалеко от Паламоса — все это в тот период времени, когда власти еще только организовывали поиски, находясь под впечатлением невероятной простоты совершенного преступления. Вместе с тем, укрывшись в том гараже, в Паламосе, похитители терпеливо оставались там, не позволяя панике подтолкнуть их к дальнейшему передвижению до наступления темноты. К тому времени они должны были осознавать, что полиция и службы безопасности десятка государств ищут их, но они действовали с апломбом, доставив Фэрли на катафалке к берегу, поднявшись на борт лодки Лопеса и уйдя в море.

Они не оставили места случаю ни при одном шаге, и не было причин считать брошенную лодку Лопеса следствием неожиданной аварии. Остановка двигателя могла произойти от того, что похитители проткнули дыру в ржавой трубке подачи бензина и представили это как случайное повреждение.

Они могли оставить только одну нечаянную улику: отпечаток пальца на выключателе в гараже около Паламоса — в случае, если отпечаток принадлежал одному из них, а не владельцу гаража или кому-нибудь из его клиентов.

Именно отпечаток пальца создавал у него впечатление, что операцию провели дилетанты, которыми руководил профессионал. У профессионала вырабатывается система привычек, он никогда ни на чем не оставляет отпечатков пальцев, и никогда не задумывается об этом. Он по рефлексу вернется назад и всё вытрет.

Выключатель света был последней вещью, которой они должны были коснуться при выходе, и кто-то забыл вытереть его.

Если отпечаток окажется принадлежащим Фэрли, Лайм может считать, что его оставили, чтобы удостоверить тот факт, что Фэрли жив. Но он сомневался в том, что отпечаток окажется принадлежащим Фэрли, они бы не позволили ему приближаться к выключателю. Если отпечаток был оставлен одним из похитителей, он не мог появиться там преднамеренно; запутывающие улики были частью игры, но выдача собственных людей — нет.

Барселона зимой выглядела нищим серым городом, пропитанным промышленным смогом и портовой гнилью.

Испанцы подготовили офис в перенаселенном крыле корпуса административного правительственного здания. Это был квартал унылых узких улиц, вымощенных булыжником, с закопченными до черноты стенами домов. С авианосца на берег вельботом доставили военно-морской УКВ-приемопередатчик; его перетащили в офис.

Бригада приехала раньше, И офис кишел персоналом, но что привело Лайма в удивление, так это присутствие Уильяма Т. Саттертвайта — измятого, усталого, со всклокоченными черными кудрявыми волосами.

Лайму был предоставлен небольшой отдельный кабинет, но он быстро оглядел его и отказался от разговора в нем.

— У вас есть машина на улице?

— Да. Зачем? — Саттертвайт подтолкнул очки вверх.

— Давайте посидим в машине и поговорим.

В машине Саттертвайт сказал:

— Вы действительно думаете, что у них хватит наглости прослушивать этот кабинет?

— Именно это я и сделал бы на их месте. Вы бы тоже не допустили, чтобы иностранцы проводили крупные операции по обеспечению безопасности на вашей территории и вам было бы неизвестно, что у них на уме.

Саттертвайт умел мгновенно выбрасывать из головы лишние проблемы:

— Ладно. Что известно про гроб, в котором они перевозили Фэрли? Вы думаете, он мертв?

— Сомневаюсь. Вы не будете сдавать своего козырного туза до тех пор, пока вас не вынудят это сделать, — или до тех пор, пока вы не извлечете из него всю выгоду. Хотя есть еще более интересный вопрос — откуда мы знаем, что это был Фэрли? Туда могли положить полторы сотни фунтов кирпичей.

— Вы хотите сказать, что абсолютно не принимаете в расчет лодку Лопеса?

— Допустим, у них были сообщники, которые взяли лодку Лопеса и сделали вид, что они перевезли Фэрли таким способом? — Лайм говорил это, шаря рукой по щитку в поисках пепельницы. — Единственное, в чем можно быть уверенным, — это в том, что они намеренно продемонстрировали нам две вещи.

— Арабские халаты и лодка, отправившаяся на север. Одно предполагает Северную Африку, другое — Западную Европу. Вы не думаете, что и то и другое — фальшивка? Может быть, они направились на Балканы?

— Это не более чем гадание. Мы пытаемся поймать свой хвост.

— Не будьте таким жутким пораженцем, Дэвид. Сотни тысяч людей заняты этим делом. Кто-нибудь обязательно найдет что-то.

— Почему? Мы имеем дело не с безумцами.

Глаза Саттертвайта вспыхнули за сильно увеличивающими линзами.

— С кем же мы имеем дело?

— Профессионал и группа хорошо обученных новичков. За ними стоит не правительство и не движение за народное освобождение. Мы не отыщем организации, способной взять ответственность за такое дело, хотя мы можем найти такую, которая оплачивает расходы.

— Но почему?

— Потому что вы не сообщили мне ничего обратного.

— Я не улавливаю смысла.

Лайм стряхнул пепел мимо пепельницы, смахнул его с брюк.

— Если бы за этим стояло какое-либо ведомство, ваши сотни тысяч агентов уже получили бы какой-нибудь намек. Это не такая операция, которую бы предпринял мощный блок. Единственный политический эффект, который вытекает из нее, состоит в укреплении существующих режимов. Коммунисты будут на нашей стороне, они не станут помогать похитителям. Они надеются на такое же отношение, если кто-нибудь схватит одного из них, они не могут позволить себе выпустить джина из бутылки. Это открыло бы путь вседозволенности покушений и похищений. На таком уровне нельзя строить международные отношения, и, начиная с Клаузевица, все это понимают — вспомните, что случилось после убийства в Сараево.

Лайм выбросил окурок в пепельницу и захлопнул ее.

— Подумайте, какой мотив двигал ими? Вы слышали условия выкупа. Похоже, что все их требования сводятся к семи террористам. Это метод Маринельо — в нем нет ничего необычного. Они арестовывают ваших, вы похищаете их и совершаете обмен.

— Но все мы знаем, кто управляет этим представлением, — заметил Саттертвайт. Его глаза удовлетворенно остановились на Лайме.

— Возможно, — совершенно бесстрастно ответил Лайм. — Но мы ведем поиски Стурки и его людей уже больше недели. Он мог залечь на дно — это могла быть абсолютно другая компания.

— Вы хватаетесь за соломинку, — прорычал Саттертвайт; он еще сильнее наклонился вперед, в его голосе появилось злое шипение. — Как вы думаете, какого черта мы вынуждены были втянуть вас в это дело?

— Потому что вы считаете, будто я знаю, что это был Стурка.

— И Стурка — ваш парень, Дэвид. Вы знаете его лучше, чем кто-либо другой, — вы доказали, что знаете его образ мыслей. Вы работали в том же районе, что и он.

— Мне никогда не попадался на глаза этот человек.

— Но вы знаете его.

— Возможно, за этой выходкой и стоит Стурка. Но я бы не стал класть все яйца в одну корзину. Логика указывает на Стурку, но логика — только критерий последовательности рассуждений, а не истины. Если это не Стурка — а я пытаюсь вести игру так, как будто это он, — в итоге мы окажемся значительно дальше от цели, чем были в самом начале. Я привык работать с фактами, неужели вам это не понятно?

— Допустим, что это Стурка, Дэвид. Что из этого следует?

Лайм покачал головой.

— Мы уже сделали слишком много ложных допущений. Дайте мне факт, и я приступлю к работе. — Он нашел в мятой пачке еще одну сигарету. — Но вы не прилетели бы сюда просто для того, чтобы сообщить мне о том, что я думаю, что это был Стурка. Вы уже знали это. Или вы курсируете взад вперед через Атлантику, чтобы следить за мной?

— Не будьте идиотом.

— Я только хочу прояснить ситуацию. Я полагаю, сейчас тот случай, когда у вас есть указания для меня, — нечто такое, чего вы не можете доверить даже скремблеру.

— Прекрасно. Если вы знаете так много, посмотрим сможете ли вы угадать, каковы же они.

— В первую очередь, вы хотите вернуть его до дня инаугурации.

— Да, но вы знали это. У вас есть чуть больше шести дней.

— Это маловероятно.

— Сделайте это вероятным.

— Не будьте ослом.

— Понимаю. Ладно. Предположим, что я скажу вам, что привез из Лэнгли команду А.

— Тогда я скажу вам, что вы совершенный идиот. Я полагаю, вы привезли их, чтобы они слонялись по испанскому побережью, пялясь при своем масштабе возможностей на овец и крестьян.

— Едва ли. Они находятся на борту «Эссекса». Когда они вам понадобятся, попросите Шестой флот прислать «Ранних Пташек», и они вертолетом прибудут в ваше распоряжение.

«Слишком мало сна, слишком много сигарет». У него разболелась голова, во рту появился металлический привкус. Абсурдно было и думать об этом. Лэнгли обозначало огромное здание штаб-квартиры ЦРУ в Вирджинии, строго засекреченное место, — по информации журнала «Тайм». «Команда А из Лэнгли» было эвфемизмом подразделения убийц.

— Они лучшие профессионалы во всем агентстве. Двадцать восемь человек. Три вертолета.

— И, несомненно, имеют при себе такое количество оружия, как на тяжелом крейсере.

— Это прямой приказ президента, Дэвид.

— Имейте мужество признаться. Это было ваше слабоумное изобретение, вы довели его до Брюстера, и он одобрил.

— Не совсем так. Я только предложил методику.

— Это гарантия того, что вы не получите Фэрли живым.

— Напротив. Вы не будете использовать их, пока не вытащите Фэрли. Фэрли и похитителей. После этого вы подключите их.

Лайму стала ясна подоплека приказа. Она основывалась на шатком предположении относительно места нахождения похитителей. За идеей Саттертвайта стояла догадка, что похитители укрылись на территории, принадлежащей режиму, который не окажет содействия в их задержании и не согласится на выдачу их Соединенным Штатам, даже если ему удастся схватить их. Таким образом, они должны проникнуть туда, взять их, вывезти оттуда и не оставить за собой улик, указывающих, что они когда-то там были. В целом это сильно напоминало «Дикого Билла Донована», и Лайм находил это утомительным.

— Дэвид, если мы поставим их перед судом, мы должны будем признаться, как и где их схватили. Это может вызвать затруднения.

— Затруднения? Ради Бога. — Лайм покачал головой. — В любом случае вы берете этот вывод с потолка.

— А вы впустую теряете время в Испании, когда должны быть там.

— Это не так. Мне по-прежнему нужен факт. Предположим, что они на полпути в Албанию?

— Вы медлите без нужды. Все указывает на Африку — и вам это известно.

— Я уверен, у вас там уже везде снует множество сыщиков.

— Чертовски мало из них так хорошо знает территорию, как вы. И никто из них не располагает вашими знаниями о Стурке.

— Это лишь два предположения — место и личность — и я не принимаю пока ни одного из них.

— Почему?

— Из-за арабских халатов.

— Следовательно, это обман, — сказал Саттертвайт. — Вам и раньше попадались ловушки.

— Лодка направлялась на север. Это что, такой же обман?

— Очевидно, это обман с другим знаком.

Еле сдерживая гнев, Лайм проговорил:

— Вы должны понять это. Я не могу действовать сам по себе. Я должен получить факт, а затем я могу начать извлекать преимущества из их ошибок. Мне нужна их помощь.

— У вас хороший шанс получить ее.

— Я не знаю. Мне только нужно, чтобы я помогал планировать их ошибки.

Саттертвайт помолчал некоторое время, наконец он сказал:

— Я собираюсь с этого момента оставить вас в покое. Но я хочу, чтобы было ясно, что вы получили приказ использовать команду А, если и когда вы выйдете на похитителей.

— Это такая дерьмовая дешевка.

— Это политика. Лучше не просите кого-нибудь сделать вам одолжение, если только обстоятельства не вынуждают вас к этому, — чтобы не оказаться в положении должника. В такой компании мы не можем позволить себе быть обязанным кому бы то ни было.

— Тогда используйте посредника. Русских?

— Ими могут оказаться китайцы, и мы так же, не хотим ходить у них в должниках.

Саттертвайт откинулся назад, дотронулся до дверной ручки, но не открыл ее.

— Да, вы интересовались группой крови Фэрли — мудрый вопрос. К сожалению, у него третья группа; резус отрицательный. Я оставил инструкции, чтобы на борту «Эссекса» был готовый к вылету вертолет с контейнером. Все в порядке?

— На этот момент — да.

Час спустя Саттертвайт находился на обратном пути в Вашингтон, а Лайм водил электрической бритвой по подбородку в вонючем туалете пристроенного крыла административно-правительственного здания. Ему хотелось принять душ, хорошо поесть и поспать часов двенадцать; но пришлось довольствоваться быстрым умыванием и ленчем на углу стола, состоящего из хлеба, сыра и кувшина сангре из ближайшего кафе.

Он заперся в крошечной комнате офиса, растянулся на полу, подложив под затылок переплетенные пальцы, уставился в потолок и попытался связать воедино все факты. Способ, которым удавалось добиться этого, заключался в том, чтобы дать простор воображению. Мысли мгновенно унеслись к Бев Рейланд, но он не стал делать усилий, чтобы изменить их направление.

Два дня назад по пути на военно-воздушную базу Эндрюс, он выкроил время повидать ее: позвонил в офис спикера Люка и условился встретить ее в кафетерии «Рейберн». Он заглянул в крошечный тесный магазинчик за дюжиной красных роз и вошел в кафетерий, держа их. Бев, в пестром лыжном жакете, в основном зеленом с белым, из синтетических волокон, которые блестели, как пластик, с волосами, зачесанными в хвост, перехваченный маленькой резинкой, подозрительно наблюдала за его приближением. Тень недоумения пробежала в ее глазах.

— Зачем это?

— Маленькая любезность, если тебе будет угодно.

— Эти розы — что-то вроде «Все хорошо, прекрасная маркиза…»? — Она развернула зеленую упаковочную бумагу настолько, чтобы увидеть бутоны. — Они действительно прекрасны, — призналась она.

Была середина дня, местечко оказалось почти пустым, через комнату глухо доносились голоса посетителей. Он сказал:

— Ничего серьезного. Я ненадолго уезжаю.

Ответа не последовало. Она встала и прошла к стойке.

Он наблюдал, как она идет по огороженному перилами проходу к электрическому кофейнику, как останавливается возле кассира, как покачивает высокими бедрами, возвращаясь с двумя чашками кофе в руках. Она села на краешек стула, будто ждала, что он в любое мгновение взорвется под ней.

— Надолго?

— Не знаю.

— Тебя послали на поиски Фэрли. — Это было сказано утвердительно, но она замерла вся в напряжении, и в ее глазах светилась жажда информации.

— Я припоминаю Бев Рейланд. Девушку, которая гуляет только с такими людьми, которые заняты.

— Ох, Дэвид, заткнись, ты совсем не забавен.

Дела зашли гораздо дальше, чем он хотел. Они никогда не спрашивали друг друга об этом. Она была девушкой с медленной чувственной улыбкой и здоровым аппетитом, и они нравились друг другу. Сейчас она стала другой, потому что если что-либо случилось бы с Лаймом, вместе с ним исчез бы и маленький кусочек Бев. Чашка и блюдце дребезжало в ее руке; она поставила их на стол.

— Итак, что мы должны сказать друг другу?

— Ничего. Я вернусь — ты можешь обдумать, что ты хочешь сказать, и сказать мне это тогда.

— Ты больше не собирался работать в полевых условиях.

— Так вышло.

— Я полагаю, они тебя завлекли. Должно быть, это очень льстит, когда говорят, что ты — лучший из всех, кто у них есть, единственный человек, способный сделать это дело. — Ее губы дрогнули, и она закусила их.

— Я еще не мертв, — сказал он очень нежно. Между ними на столе лежали розы; он отодвинул их и накрыл ее руку своей ладонью, но она с досадой отдернула ее, и Лайм рассмеялся.

— Это вовсе не забавно.

— Ты это уже говорила.

— Теперь я уверена, что ты слушаешь меня, — сказала она. — Черт с ними, у них миллионы людей. Это не должен быть ты. Если ты не найдешь похитителей, на тебе до конца жизни будет лежать вина. А если ты их найдешь, они, вероятно, убьют тебя.

— Мне нравится твоя беспредельная уверенность во мне.

— О, я знаю, что ты выдающийся сыщик, ты лучший в мире, — я слышала весь этот бред от твоих подлиз-поклонников. На меня он не производит впечатление. Черт возьми, Дэвид, они ставят тебя в безвыходное положение.

— Да, я знаю.

— Тогда какого дьявола ты пошел на это? — Она щелкала ногтем большого пальца по коренным зубам. — Когда ты принимал решение, — продолжала она, — ты совершенно не думал обо мне.

— Это верно.

— Во всем этом слишком много дерьма.

— Я знаю.

— Я начинаю хотеть, чтобы ты немного любил меня.

— Я… именно так к тебе отношусь.

Она улыбнулась, это была искусственная улыбка.

— Что ж, я полагаю, любить важнее, чем быть любимым. Но мне совсем не нравится, что мы начинаем выглядеть как два персонажа в фильме Ингмара Бергмана. Ты даже становишься немного похож на Пауля Хенрейда.

Она пыталась играть его игру, и это доставляло ему нелепое удовольствие; он отодвинул свой стул и встал. Она открыла свою сумочку, вытащила из нее губную помаду, провела ею вдоль рта, сжала губы, чтобы размазать краску и оценила результат с помощью маленького зеркальца. Ее пальцы переплелись вокруг его ладони.

— Ладно, я буду верно ждать тебя. Это то, что ты хотел услышать?

— Да.

— Вдруг за эти дни ты сможешь научиться, как выражать свои чувства. Во всяком случае, я поняла так, что ты допускаешь, что у тебя есть чувства.

Это была правда, и именно за это он любил ее.

Его руки вспоминали ощущение ее упругого тела, и он открыл глаза, уставившись в потолок и пытаясь определить, как долго он думал. Шум, разбудивший его, повторился: настойчивый громкий стук костяшек пальцев о дверь. Он вскарабкался на ноги и открыл замок. За дверью стоял Шед Хилл.

— Мы получили опознание. — Хилл держал в руках декодированное сообщение телетайпа. Лайм взял его.

От: Шенкланда

Шенкланд

Кому: Лайму

О чем: отпечаток пальца в Паламосе

Субъект идентифицирован как Марио П. Мезетти, белый, мужчина, американец, возраст 24, рост 5 ф. 10 д., вес 175 фунтов, волосы черные, глаза карие, особых примет нет, фотографии передаются по телеграфу, розыск ведется.

Лайм дважды перечитал текст.

— Никогда не слышал о нем.

— Разве он не из тех людей, которых вы идентифицировали со Стуркой на прошлой неделе?

— Нет. — Взгляд Лайма переметнулся с распечатки на Хилла. — Корби, Ренальдо, Пегги Остин и некто Джон Доу.

— Джоном Доу мог оказаться Мезетти.

— Так же, как и любой другой человек.

— Алвин Корби черный. Разве вы не имели его в виду с самого начала, как вероятного пилота вертолета?

— Скажи мне, не думая, сколько черных революционеров подойдут под это описание? Пилот вертолета был на двадцать фунтов тяжелее Корби. МакНили видел фотографии Корби из полицейской картотеки и сказал, что это был другой человек.

Он прошел в зал и свернул к УКВ пульту, за которым техники принимали поступающие сообщения и печатали их на телеграфной ленте. В ближайшее время должны были поступить новые сведения; при положительном результате опознания данные начнут стекаться со всех сторон.

В течение следующего получаса они приходили малыми порциями. Мезетти оказался сыном крупного промышленника. Пять лет назад он был связан с одной из радикальных группировок, его арестовали, сняли отпечатки пальцев, допросили и отпустили. В полиции больше не имелось записей на него. Его имя отсутствовало в картотеке ФБР; Мезетти был человеком, не включенным в список подозреваемых.

Два сообщения из ЦРУ: два с половиной месяца назад Мезетти оказался в Сингапуре под предлогом туристической поездки. Его подвергли обыску на сингапурской таможне, потому что он выглядел странно, но никаких наркотиков при нем не обнаружили. Текущие наблюдения ЦРУ и перекрестные ссылки на записи паспортного бюро показывали, что два года назад в течение десяти месяцев Мезетти совершил четырнадцать поездок из калифорнийского университета в Лос-Анджелесе в Акапулько; его обыскивали семь раз из десяти, но наркотиков не нашли. В дополнительной картотеке наркологического бюро была сделана запись о том, что Мазетти подозревался как курьер, но подозрения не оправдались. Какова бы ни была цель его поездок в Акапулько, она не была связана с наркотиками. Впоследствии от наблюдателя ЦРУ в Акапулько поступило сообщение, обнаруживающее, что мать и сестра Мазетти провели в Акапулько ту зиму, о которой шла речь. Лайм поморщился.

Записи службы безопасности по линии ФБР показывали, что Мезетти значился как владелец тридцати пяти тысяч акций в общем капитале «Мезетти Индастриз». По дополнительным данным JRS, он также числился служащим корпорации — возможно, это была налоговая уловка, канал, по которому его отец мог переводить средства на счет сына в обход будущих налогов на наследство.

ФБР начало проверять места, где часто бывал Мезетти. Обычная телефонная проверка установила, что он отсутствовал дома, и никто не знал, где он. Его мать думала, что он уехал в Европу по делам компании; его отец ни о чем подобном не слышал.

Затем поступил сигнал из ФБР за подписью Шенкланда: Мезетти вылетел рейсом кампании «Эр Франс» из Нью-Йорка в Марсель восьмого января, в субботу.

Это произошло за тридцать шесть часов до похищения Фэрли.

— Господи, — сказал Хилл. — Разгуливал кругом совершенно открыто.

— Да, они должны были действовать именно так, чтобы проверить, остался ли он вне подозрений.

— Итак, он — их контакт с внешним миром. Им надо знать, может ли он свободно переезжать с места на место.

— Используя прикрытие — его мать сказала, что он сообщил ей, что едет туда по делам компании. — Он обдумывал это. — Отлично. Сформулируем по пунктам. Он был вне подозрений в субботу ночью; они не могут знать об отпечатке — следовательно, они должны считать, что он все еще может ездить свободно и открыто. Они будут продолжать использовать его.

Его лицо внезапно изменилось.

— «Мезетти Индастриз». Это очень большое состояние. Похоже, наш малыш их казначей.

Такое предположение давало очко в пользу того, что операция была полностью независимой, а не работой, выполненной по найму и оплаченной другой организацией. Это усложняло задачу Лайма, потому что означало, что похитители действовали в одиночку, без сети помощников. Нельзя выявить сеть, которой не существует.

Хилл медленно произнес:

— Теперь вопрос состоит в том, оставим ли мы эту информацию при себе или допустим к ней конкурирующие фирмы.

Конкурирующие фирмы пронюхают все и без приглашения. Необъятный аппарат КГБ в Москве в течение двадцати четырех часов установит, что в розыске находится некто Марио П. Мезетти. Пекин будет наступать на пятки русским.

Лайм принял решение за время, которое потребовалось, чтобы оформить его в словах:

— Если к полуночи мы не получим новых данных, лучше посвятить во все Бизенкова.

— Следует ли представить это в виде непреднамеренной утечки информации или мы действительно «отпечатаем ему официальное приглашение»?

— Настолько официальное, насколько это возможно. Если их помощь будет запрошена открыто и мировая пресса будет поставлена в известность, Советы получат меньше возможностей для двойной игры.

— Я полагаю, то же относится и к китайцам, — уточнил Хилл.

Лайм кивнул.

— В полночь. После этого мы можем передать на сторону словесный портрет Мезетти.

— Какие будут указания на ближайшее время до полуночи?

— Выясните, кто здесь связан с «Мезетти Индастриз». Они могут иметь в этом месте даже собственные офисы. Проверьте, не вступал ли он в контакты с кем-либо. Распространите словесный портрет среди местной полиции, но постарайтесь сохранить конфиденциальность. Гвардия должна знать, кого искать.

— Танжер?

— Пока нет. Они слишком много болтают.

— Вы рассчитываете, что они находятся в лодкё, не так ли?

Вопрос был не таким уж проницательным, как казалось на первый взгляд. Хилл мог прийти к такому выводу исходя из простого анализа времени. Если похитители использовали лодку, они не успели бы добраться до Танжера. Хилл спросил:

— Что вы думаете об испанских силах безопасности?

— Их лучше посвятить в обстановку.

— Я знаю. Но тогда можно держать пари, что русские узнают все до полуночи. Если французы не проговорились, это может сделать Гвардия.

«Что будет очень любезно по отношению к ЦРУ», — подумал Лайм, но махнул на это рукой.

В половине пятого Мадрид сообщил, что Мезетти проследовал через франко-испанскую границу в субботу, восьмого января, сидя за рулем взятого напрокат четырехдверного «Рено». Машина пока не обнаружена. Ее описание и номер переданы по рации всем постам испанской полиции.

Это устанавливало присутствие Мезетти в районе Барселоны непосредственно накануне похищения, но мало что добавляло к тому, что Лайм уже предполагал. Однако это было подтверждение, которое никогда не повредит.

В пять десять раздался звонок.

Хилл снял трубку и, повесив ее, повернулся к Лайму.

— Наблюдатель ЦРУ в Гибралтаре. Он только что вышел из офиса «Мезетти Индастриз». Малыш там, в отеле.

Лайм глубоко вздохнул.

Хилл все еще держал руку на опущенной телефонной трубке.

— Взять его?

— Нет. Я хочу установить за ним наблюдение.

— Мы можем разорвать его на кусочки и заставить говорить.

— Следите за ним.

— Господи, если мы потеряем его, нам не сносить головы.

— То же самое можно сказать относительно головы Фэрли. Ты думаешь, я не знаю этого? Не спускайте с него глаз — но не трогайте. — Лайм повернулся к двери. — Поскорее найдите самолет. Я отправляюсь туда.

15:30, восточное стандартное время.

Рива играл роль пуэрториканского туриста. У него были документы, подтверждающие это на тот случай, если кто-нибудь позаботится спросить, но никто не сделал ничего подобного. Его единственная уступка требованиям маскировки из предосторожности быть узнанным заключалась в шиньоне, который прикрыл его поредевшую макушку, придал волосам пегий цвет и сузил лоб. Больше ничего не потребовалось: Рива обладал аморфной внешностью; прежде чем запомнить, как он выглядит, людям надо было встретить его раз восемь-десять.

Он приехал из Нью-Йорка на поезде метро и на станции Юнион нашел таксиста, который согласился прокатить его по Вашингтону для осмотра достопримечательностей. Рива сказал водителю, что он особенно хотел бы посмотреть на дома конгрессменов, сенаторов и членов Кабинета.

Он и Стурка месяц назад несколько раз проехали по тому же маршруту, проверяя расположение зданий и меры безопасности. Сегодняшняя поездка была спланирована главным образом для того, чтобы рассмотреть, какие дополнительные меры предосторожности были приняты. Если только они вообще приняты. Рива разочаровался в представлениях американцев о безопасности.

На пути к дому сенатора Этриджа стоял автоприцеп; он ожидал увидеть его здесь. Внутри автоприцепа должна была находиться толпа агентов секретной службы. Это было в порядке вещей, они могли позволить себе обойти вниманием Этриджа. Такси проехало дальше.

Апартаменты Милтона Люка располагались в высотном здании на Висконсин-авеню. Такси проехало мимо, и Рива не увидел вооруженных людей на тротуаре или в просматривающейся части вестибюля. Но это еще ничего не значило. Позднее ему придется обследовать этажи пешком.

На Массачусетс-авеню, чуть выше, находилось массивное многоквартирное здание, заселенное другими конгрессменами. Там проживали Вуд и Джетро, министр финансов Джонатан Чейни, сенатор Фицрой Грант и слывший коммунистом Дж. Р. Илфенд. Концентрация мишеней делала это здание важным в расчетах Ривы; он внимательно осмотрел его, и они оставили его позади. Опять не было никаких следов защиты или наблюдения.

Сенатор Уэндел Холландер жил в том же районе, в трех кварталах от многоквартирной башни. Это было тяжеловесное здание, несущее на себе печать георгианской безвкусицы, окруженное громадными деревьями с голыми по сезону ветками. Холландер, президент pro tempore сената, стоял третьим в линии преемственности президентства после Этриджа и Милтона Люка; безусловно, на их пути должен был находиться передвижной фургон секретной службы.

Но автоприцепа не было. Рива слегка улыбнулся, и такси проследовало по направлению к дому сенатора Форрестера на Аризона Террейс.

 

ПЯТНИЦА, 14 ЯНВАРЯ

4:10, восточное стандартное время.

Декстер Этридж лежал проснувшись, с легкой головной болью, пересматривая свое спешное вхождение в президентство. Все оно имело привкус ядовитых сигар Брюстера. К Этриджу были направлены делегации из членов Кабинета и генералов, чтобы кратко ознакомить его с бесконечным списком фактов и вопросов, но президент Говард Брюстер был главной фигурой, постоянно нависавшей над ним. Этридж постепенно узнал, насколько легко его уверенность в моральной неустойчивости такого человека, как Брюстер, могла затмить первоначальное впечатление, которое производил этот человек.

Всем было известно, что простонародное неправильное произношение скрывало воплощенного политикана. Всепобеждающее желание не упустить свою выгоду просматривалось насквозь, никто не был одурачен. Но Этридж убедился, что поступки Брюстера еще более обманчивы, чем ему всегда казалось.

Когда Брюстер говорил: «Для меня очень важно знать, что вы думаете, Декс», — это произносилось с такой искренностью, которая почти убеждала, что чужие рассуждения обладают первостепенной важностью для Говарда Брюстера.

Действительно, его страстное желание внимания публики напоминало жажду наркомана, и именно это вводило в заблуждение. Под ним пряталась грандиозная самонадеянность этого человека.

Когда Брюстер интересовался чьим-нибудь мнением, он желал получить поддержку, но ему требовалась чисто политическая поддержка и никогда — интеллектуальная. Однажды составив свое собственное мнение, Говард Брюстер знал, что он прав, и не нуждался в согласии или единодушии какой-либо группы. На всех его поступках лежала печать устрашающей непоколебимой самоуверенности.

Это пугало Этриджа, потому что каждый день консультаций в Белом доме усиливало его убежденность, что всесокрушающая жажда власти, свойственная Брюстеру, являлась главным требованием для этой должности. Президент обязан был обладать подобным софокловским трагико-героическим качеством — и этого качества, как было известно Этриджу, он не имел.

Они говорили, что он втянется. Уверенность придет с местом, как произошло с Гарри Трумэном. Но Этриджа это не удовлетворяло. Он считал себя непредубежденным человеком, желающим рассмотреть все стороны вопроса, прежде чем составить свое мнение. Такое качество всегда казалось достоинством, а теперь превратилось в препятствие, и он начал обвинять себя в нерешительности. Для президента это являлось серьезным недостатком: часто недопустимо ждать анализа всех последствий — требуется принять немедленное решение.

Этридж не испытывал уверенности, что когда-нибудь научится этому. Он отдавал себе отчет, что его собственная репутация в конгрессе отнюдь не блестяща, и, оглядываясь назад, пришел к выводу, что в значительной степени это связано с его чрезмерным желанием угодить всем сторонам. В результате он чаще склонялся к компромиссу, чем к решению. Компромисс являлся основным оружием в любом арсенале политических средств, но были случаи, когда он не мог применяться. Способен ли Этридж распознать такие ситуации? Готов ли он действовать должным образом?

Волнение не давало ему уснуть, он ворочался на смятых простынях. Он пытался найти успокоение в своих наблюдениях за теми, кто изменился, вырос, огрубел. Он вспомнил Билла Саттертвайта, приземлившегося вчера поздно вечером на вертолете на лужайку перед Белым домом после своей изнурительной поездки в Испанию. Саттертвайт энергичными шагами вошел в Овальный кабинет на своих хилых коротких ногах и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом с уверенным авторитетом прирожденного администратора. По оценке Этриджа, цинизм Саттертвайта обернулся для него выгодной стороной, он вдохнул в маленького мыслителя политическую проницательность.

Он вспомнил Саттертвайта прежних времен — его первый приезд в Вашингтон, два кабинета назад. Молодой интеллектуал, высокомерно провинциальный — вспыльчивый, крикливый, самоуверенный, лишенный чувствительности. Саттертвайт нес интеллектуальную чепуху, демонстрируя презрение к наивному абсурдно воинственному либерализму. Девять лет назад они проталкивали законопроект, который бы позволил перевести несколько сотен квадратных миль болотистой местности в Кентукки, служивших испытательным полигоном химического и бактериологического оружия, в ранг государственного заповедника дикой природы. Залогом успешного прохождения проекта являлось сотрудничество со сварливым сенатором от Кентукки Уэнделлом Холландером. Президент энергично обхаживал Холландера, и было ясно, что Холландер поддается, несмотря на то что расходы по содержанию заповедника должны были лечь на Кентукки. Затем на званом обеде, оставленный женой министра внутренних дел — Этридж отчетливо помнил это — Саттертвайт по-рассеянности пристал к сенатору Холландеру с резкой обличительной речью по поводу элитарного белого неоколониализма на Юге. Холландер был изумлен, затем оскорблен. Саттертвайт неутомимо усердствовал, пока полностью не исчерпал себя, триумфально выкрикнул последние слова и горделиво удалился, переполненный праведным удовлетворением — а сенатор Холландер холодно попрощался, и законопроект о заповеднике в Кентукки скончался, подобно Лиге Наций.

Саттертвайт преодолел это. Он по-прежнему позволял себе проявлять высокомерие, но научился понимать, где надо обращаться мягко.

А вот Уэнди Холландер оказался как раз не способен отделаться от своих недостатков. Старшинство усиливало его власть, но образ мыслей остановился в развитии с сороковых годов. Он уцелел на Холме, как стойкий троглодит, педантичный и упрямый, ненавидящий во множественном числе: коммунистов, негров, лиц, пользующихся пожертвованиями от программ помощи для бедных. Типичный образ его поклонника отчетливо рисовался в виде сварливого, патриотично настроенного мужлана с застарелым насморком.

Одной из перспектив президентства, ужасавших Этриджа, являлось то, что всякий раз, когда ему понадобится что-либо предпринять, нужно будет иметь дело с председателем сенатского комитета по ассигнованиям. Как вообще можно было иметь дело с человеком, до сих пор способным на фразы типа «затаившиеся розовые» и «интернациональный тайный коммунистический заговор»? Холландер был жестким, безоговорочным консерватором, несмотря на свою принадлежность к партии демократов; все противоречия в мире он рассматривал как тривиальный конфликтна уровне игры в ковбоев и индейцев, и каждый, кто отрицал эту простую истину, оказывался коммунистом, пытавшимся внушить честным людям ощущение ложной безопасности.

Холландер преследовал тех своих избирателей-фермеров, которые получали огромные правительственные субсидии, но он сам тем временем извлекал колоссальный доход из урожаев на ферме в Кентукки, которые он не выращивал. Он был по-стариковски вороват, но, с другой стороны, его философия политика ограничивалась бесхитростными призывами: подавить врагов в лице комми; пусть бедные выкарабкиваются из нищеты сами, если у них есть достаточно смекалки; восстановить Конституцию в ее первоначальной форме; соблюдать законы и порядок.

Холландер в сенате был продуктом прогнившей системы старшинства, системы, которую Клиффорд Фэрли не мог не реформировать. Без Фэрли импульс нарождавшихся реформ угас бы; Этридж не мог нести его, он знал это, и такая мысль сильно угнетала его.

И все же через каких-нибудь шесть дней он может быть приведен к присяге. Обыкновенный человек, которого обстоятельства заставили принять необыкновенный вызов, — таким Этридж представил себя на вчерашнем неофициальном брифинге для прессы; фактически, он и сам так считал.

Он говорил со спокойной прямотой. В целом, ему нравились репортеры, и это было закономерно: тому, кто любит говорить, всегда нравятся те, чьим делом является слушать. В течение часа он по-дружески беседовал с пресс-корпусом Белого дома. И под конец, именно под конец, чтобы произвести должное впечатление, медленно и тщательно выбирая слова, он произнес:

— Теперь вы можете записывать — для немедленного опубликования. Как вы знаете, во всем мире правительства сотрудничают и делают все возможное, чтобы немедленно вернуть Клиффа Фэрли. Но все мы должны быть готовы к тому варианту, что к моменту инаугурации избранный президент не будет вызволен. В таком случае, разумеется, я буду приведен к присяге как временный президент до того, как вернется Клиффорд Фэрли. При этом я буду обязан предпринять определенные шаги в соответствии с Конституцией. Во второй части Двадцать пятой поправки к Конституции указано, что президент должен назначить кого-нибудь для замещения вакансии, если таковая имеется, в должности вице-президента. Это назначение должно пройти затем утверждение обеими палатами конгресса.

Он завладел всеобщим вниманием: они видели, к чему клонится дело. Выдержав небольшую паузу, в полной тишине он продолжал:

— Мы все надеемся, что в этом не окажется необходимости; мы все надеемся на то, что Клиффорд Фэрли войдет в обязанности президента в назначенное время. Но на тот случай, если наши надежды не осуществятся, я попросил одного прекрасного американца принять назначение вице-президента. Он согласился, и я буду просить, чтобы первым решением конгресса после моей инаугурации было утверждение этого назначения. Я полагаю, большинство из вас уже знает, что этим человеком является конгрессмен Эндрю Би от Калифорнии.

Это не было новостью для репортеров, но теперь прозвучало официальное подтверждение. Ранее Этридж уже проинформировал лидеров обеих палат, и эта информация начала с неизбежностью распространяться. Но публичное заявление Этриджа должно было опередить любые выпады оппозиции с обвинениями в том, что он пытается секретно, за закрытыми дверями провести свое назначение.

В первую очередь требовалось получить поддержку лидеров большинства в обеих палатах. Оба они были демократами. Этридж и Би являлись республиканцами, но не имело смысла надеяться, что президент-республиканец возьмет к себе в вице-президенты демократа. И все же Этридж принимал должность будучи в оппозиции конгрессу, и он должен был правильно сделать первый шаг. Назначение Би разыгрывалось в строгом соответствии с правилами. Публике это могло не понравиться: казалось, что заявление, выглядевшее как преждевременное, несет в себе неуважение к Клиффу Фэрли. Но конгрессу нужно время, чтобы рассмотреть предложенное назначение, и, что более существенно, конгресс не мог допустить даже видимости того, что поспешная самонадеянность того, кто должен стать президентом, в последнюю минуту обеспечит его согласие.

Когда Би принял предложение, первое, что сделал Этридж, — посоветовался с президентом Брюстером. Этот шаг означал больше, чем простую вежливость; если Брюстер одобрит назначение, он будет содействовать его утверждению. Спикер палаты представителей Милтон Люк был в кармане у президента; лидеры большинства принадлежали к демократической партии, и следовало ожидать, что они поддержат Брюстера. А сам Брюстер, кажется, хотел поддержать выбор Этриджа.

Заявление Этриджа накануне вечером нашло значительный отклик в прессе, но оно не привлекло внимания публики; как и следовало ожидать, у всех на уме было похищение Фэрли. На Вашингтон обрушился самый щедрый за всю историю поток телеграмм; в каждой предлагался определенный ответ на вопрос, должны ли Соединенные Штаты согласиться с требованиями похитителей.

Левые хотели получить обратно Фэрли и не рисковать его жизнью; правые требовали раз и навсегда разделаться с радикалами.

Фицрой Грант, лидер республиканцев в сенате, объявил, что нация ни при каких обстоятельствах не может позволить себе уступить вымогательству и угрозам со стороны террористов. Грант заклинал администрацию, чтобы она дала понять похитителям, что все необъятные ресурсы самых мощных в мире полиций и армий будут использованы, чтобы загнать их в угол. Поэтому единственным условием смягчить вину, уменьшить наказание и избежать полной дискредитации всех левых движений в мире является немедленное и безусловное освобождение Фэрли.

Демократ Уэнди Холландер, представляющий самое дикое, крайне правое крыло, почти непрерывно извергал серию призывов: Вашингтон должен обложить каждого революционера-радикала в стране и начать ежедневную расправу с ними крупными партиями до тех пор, пока Фэрли не будет освобожден.

В предложениях Холландера звучала бесхитростная практичность, которая находила отклик среди сторонников Берга: за спиной Холландера стеной стояло графство Орэндис, в отличие от его родного Кентукки.

Эндрю Би и его умеренно-либеральные сторонники в обеих палатах публично выражали бёспокойство по поводу бряцания оружием в лагере Холландера. За этими предложениями ощущался призрак нацистских репрессий. Даже такие убежденные консерваторы, как Фиц Грант, дезавуировали кровожадные призывы Холландера, но тот пользовался жутковатой поддержкой таких людей, как председатель комитета конгресса по Вооруженным силам Уэбб Брекениэр и директор ФБР Клайд Шенкланд, в бытность свою протеже самого Гувера.

Би и другие либералы напоминали публике, что пост президента имеет большее значение, чем соображения возмездия и расправы. На карту поставлена жизнь избранного президента. Если взвесить все обстоятельства, то перевешивают доводы за спасение жизни Клиффа Фэрли; как поступить затем с семью фанатиками на процессе в Вашингтоне, с похитителями и со всем радикальным революционным движением должно быть предметом дальнейших решений.

Как левые, так и правые использовали силу здравого смысла и логики для поддержки выводов, основанных на эмоциях. Для либералов главным мотивом было сострадание, для правых — негодование. Как и всегда, Этридж понимал обе стороны: он одновременно переживал и сострадание и гнев. В конце концов он принял решение под влиянием той же мысли, что владела им и раньше: если удастся вернуть Фэрли живым, то это даст Вашингтону беспрецедентный шанс провести реформы, которые могли бы восстановить стабильную демократию и предотвратить подобные события в будущем.

Однако оппозиция затрудняла это. Голос сторонников репрессий был громким, и он заставлял президента Брюстера прислушаться. Пентагон, большинство членов Агентства национальной безопасности, руководители, облеченные властью закона, и все правое крыло взывали к предупредительному сокрушительному удару по радикалам-активистам. По всей нации с шумом прокатилась волна возмущения. Немногие поддерживали призыв Холландера к расправам, но миллионы были за то, чтобы радикалов упрятали за решетку.

В этой идее существовал определенный смысл, поэтому она получила широкий резонанс в обществе. Но едва начавшись, подобный удар неизбежно вызвал бы серьезнейший конфликт — войну на выживание между государством и радикалами. Это было именно то, к чему стремились воинственно настроенные экстремисты в обоих лагерях. Хрупкий центр удерживал их на расстоянии вытянутой руки — две стороны, готовые в любой момент броситься друг на друга.

Похищение одного человека грозило вызвать пожар во всем мире.

Пульс отдавался в голове болью, каждую секунду возникавшей и исчезавшей и пронизывающей мозг где-то за Правым глазом. Это его раздражало, хотя и не тревожило. Средства от головной боли, прописанные Диком Кермодом, одновременно притупляли мышление, и Этридж не пользовался ими. Он уже прошел бесконечные осмотры в кабинете Кермода и в клинике Уолтера Рида: мучительный отбор спинномозговой жидкости для анализа, рентгеноскопию черепа, электроэнцефалограммы, проникающий осмотр глаза, тесты на реакцию и сгибание Подошвы и еще полдюжины других, которые он вряд ли мог вспомнить. И все отрицательные. Он знал, что они не найдут никакого изъяна. Его состояние являлось результатом напряжения — что еще можно было ожидать. У каждого есть какая-нибудь реакция на давление со стороны: язвы, пороки сердца, астма, даже подагра; у Этриджа это были головные боли.

Он посмотрел на светившийся зеленым будильник у своей кровати. Около пяти часов. Пересек босиком ковер, направляясь к двери в ванную комнату, чувствуя легкость в голове и отсутствие Ориентации; оперся рукой о дверь и постоял неподвижно в этой позе, чтобы силы вернулись к нему. Возможно, он слишком быстро встал, и кровь отлила от головы.

Он обернулся к постели. Рассеянный свет от уличного фонаря просачивался сквозь кружевные занавески, падая на стоящие рядом кровати. Джудит крепко спала. Шагнув в ванную комнату, он захлопнул дверь, прежде чем отыскать рукой выключатель: он не хотел, чтобы свет разбудил ее. Его рука ощупывала стену в поисках выключателя, но почему-то пальцы на ней потеряли чувствительность. Он протянул левую руку. Со щелчком зажегся свет.

Этот свет был слишком ярок для его глаз. Он стоял перед умывальником, слегка потея, уставившись на свою правую руку. Попытался согнуть пальцы — рука нехотя повиновалась, как будто на огромном расстоянии.

Ему стало плохо. Волосы встали дыбом, он провел по лицу с трудом двигающейся левой рукой и начал дрожать. Когда он посмотрел в зеркало, там была маска боли — неестественно дряблое, серое, тронутое каким-то мистическим разложением лицо.

Неожиданно он увидел красную вспышку: голову прошила ослепляющая боль. В мягких глазах появилась паника, и они закатились в глазницах. До него донесся глухой стук в тот момент, когда его тело грохнулось поперек ванной.

10:30, континентальное европейское время.

Сидя за рулем синей «Кортины», Дэвид Лайм наблюдал через дорогу фасад, банка, ожидая, когда появится Мезетти.

Слежка за ним казалась наилучшим вариантом. Сегодня было четырнадцатое января, а Фэрли должен был пройти инаугурацию двадцатого. Оставалось шесть дней, даже меньше, на то время, которое потребуется, чтобы переправить Фэрли в Вашингтон из того места, где он будет найден. Этого хватало, чтобы потратить несколько часов на хвосте у Мезетти — даже целый день или два. Если по истечении срока результатов не будет, Лайм предпримет что-нибудь другое.

Решение оставить в покое Мезетти уже принесло впечатляющее количество «сырой» информации. Мезетти заказал комнату в отеле Королевы на Гранд Парад, но, очевидно, он решил сегодня выписаться, так как не продлил заказ и договорился с «Мезетти Индастриз» насчет самолета с пилотом, который бы доставил его сегодня в Каир. В Каире и во всех промежуточных пунктах, где самолет может приземлиться для дозаправки, были приведены в готовность бригады наблюдения, и по приказу Лайма в Гибралтаре готовился подняться самолет марки «Лир» с британскими гражданскими опознавательными знаками, чтобы следить за Мезетти прямо в воздухе, в том случае если Мезетти не будет придерживаться своего плана полета.

Тем временем каждые два часа, в четные часы, Мезетти звонил по телефону. Так как звонки были международными — из Гибралтара в Испанию — не составляло труда выяснить номер телефона, к которому он обращался. Это был телефон в Альмерии. Каждый вызов, начиная с восьми часов предыдущего вечера, отслеживал я английскими и американскими агентами, но подслушивание не принесло больших плодов, потому что на звонки Мезетти ни разу не ответили. Мезетти ждал, пока телефон не прозвонит четыре раза, и клал трубку.

Сигнал, что он продолжает действовать, полагал Лайм. Вероятно, кто-нибудь, кто может слышать вызывающий телефон, слушает в четные часы. Отсутствие телефонного звонка будет означать, что Мезетти задержан. Но Лайм приказал установить наблюдение за домом в Альмерии. Оно началось перед десятью часами прошлой ночью; с тех пор Мезетти звонил по этому номеру семь раз, но там никого не было. Гвардейцы прочесали дом и нашли, что он пуст. Соседние дома эвакуировали, их обитателей задержали, но дело выглядело так, что едва ли кто-либо из арестованных имел какое-либо отношение к похитителям. Была проверена телефонная линия, от вызывающего телефона до центральной станции Альмерии, чтобы найти, прослушивали ли ее, но ничего не обнаружили. При этом допрашивали даже операторов дальней телефонной связи.

Тут заключалась загадка, которая рождала некоторые подозрения в голове Лайма. Но если существовала ловушка, она могла работать любым из обоих способов, и некогда было ломать голову над этим. Мезетти был еще тепленький; Лайм подцепил его на крючок и собирался держать в руках леску, пока не увидит, куда ведет эта ниточка.

Итак, Лайм в «Кортине» ожидал появления Марио Мезетти, которого никогда не видел раньше. Он располагал набором его фотографий, а также информацией, сообщающей о том, что Марио одет в коричневое кожаное пальто € поясом, коричневые брюки и замшевые ботинки. Ему было трудно затеряться; во всяком случае, серый «Роллс» с его багажом ожидал перед банком, и люди Лайма контролировали все выходы.

Лайм приступил к наблюдению прошлой ночью, но весь текущий надзор оставил на долю подчиненных. Если Мезетти будет видеть его слишком часто, он начнет узнавать Лайма в лицо. Гораздо лучше было предоставить полицейским выполнение черновой работы. При частой смене наблюдателей это обеспечивало всегда свежие лица.

Скорость самолета Мезетти «Сессна Сайтейшн» составляла 400 км/ч и дальность полета ограничивалась расстоянием 1200 миль. Лайм начертил на карте круг такого радиуса и установил внутри нега-через небольшие интервалы наблюдение с воздуха. Для слежки за «Сессна Сайтейшн» в воздух были подняты реактивные самолеты Шестого флота, и кроме того Лайм организовал вторую команду подчиненных Флоту гражданских самолетов, потому что легко узнаваемые военно-морские «Фантомы» будут вынуждены сохранять дистанцию и вести слежку главным образом с помощью радара, чтобы не вспугнуть Мезетти. Если Мезетти решит пройти на бреющем полете, контуры земной поверхности скроют его от радара, и военные самолеты потеряют его след, поэтому было удобнее осуществлять визуальное наблюдение. ЦРУ установило комплекс наземных точечных станций, и в распоряжении Лайма находилась дюжина самолетов, готовых принять эстафетную палочку наблюдения в зависимости от направления полета Мезетти — испанские реактивные самолеты в воздушном пространстве Малаги, Севильи и мыса Сент-Винсент; португальские лайнеры над Лиссабоном и Мадейрой; пара морских самолетов около Майорки и Мерс-эль-Кебира.

В 10:43 молодой человек, разыскиваемый полицией и силами безопасности четырнадцати государств, появился у главного выхода банка, держа в руках тяжелый чемодан, и занял место на заднем сиденье большого солидного «Роллса».

Лайм привел в движение «Кортину» и втиснул маленький автомобиль на соседнюю дорожку впереди «Роллса». Другая машина должна была следовать сзади. Лайм неспешно проехал Мимо старого мавританского дворца и въехал в открытые ворота, которые перекрывали шоссе, когда самолет использовал взлетную полосу Гибралтара. Лайм повернул на площадку для парковки машин, наблюдая в зеркале заднего обзора остановившийся у входа для пассажиров «Роллс».

Лайм прошел через служебный вход, коротко переговорил с Шедом Хиллом и управляющим аэропорта, миновал без досмотра таможенный барьер и устроился рядом с военно-морским пилотом в реактивном «Лире» до того, как Марио Мёзетти оказался на взлетной полосе в машине, доставляющей к самолету, и высадился около «Сессна Сайтейшн», который прогревал двигатели на расстоянии пятидесяти ярдов ниже по взлетной полосе от «Лира».

Когда самолет Лайма развернулся, заходя на разбег для взлета, Лайм повернул голову и через плексиглас увидел, как покатился «Сессна Сайтейшн».

«Лир» оторвался от земли за три минуты до взлета самолета Мезетти. Пилот «Лира» вывел его из воздушного пространства Стрейтса и взял курс на Танжер, пока «Сессна Сайтейшн» постепенно набрал высоту и у них на виду, накренившись, развернулся на северо-восток.

— Достаточно для сопровождения, — сказал Лайм. — Идем за ним.

Военно-морской пилот развернул «Лир» и занял положение точно сзади и слегка ниже «Сессна Сайтейшн»: пилот Мезетти не мог увидеть «Лир» в зеркале заднего обзора, если только он не совершит внезапный поворот или не сменит направление полета на обратное.

«Сессна Сайтейшн» выровнял курс на восток. Он не поднимался выше трех тысяч футов. Лайм, в нескольких милях сзади и на пятьсот футов ниже, изучал карту, лежащую у него на коленях, затем дотронулся до наушников второго пилота.

— Эта штука действует?

— Свободный канал, — ответил пилот и коснулся диска.

Лайм надел наушники на голову.

— Здесь есть кнопка вызова?

— Нет. Они открыты в двух направлениях. Вы только говорите и слушаете.

Это упрощало дело, устраняя необходимость повторять «прием» в конце каждой передачи. Лайм произнес в микрофон, болтавшийся перед его ртом:

— Хилл, это Лайм.

— Хилл слушает. — Голос был металлический, но отчетливо слышался в наушниках.

— Вы засекли их курс?

— Да, сэр. Я предупредил Майорку.

— Похоже на изменения плана полета.

— Да, сэр. Мы готовы к этому.

«Сессна Сайтейшн» летел прямо, не снижаясь около пятнадцати минут, а затем пилот толкнул колено Лайма.

— Он выпускает шасси.

Лайм взглянул поверх карты и успел увидеть, что «Сессна Сайтейшн» начал медленно поворачиваться влево, опустив нос при легком планирующем спуске. Внизу, под правым крылом «Лира» виднелось море, прямо под ними вырисовывалось испанское побережье, слева поднималось предгорье; пики Сьерры нависли в нескольких тысячах футов выше самолета, в нескольких милях к северу. Стало ясно, что «Сессна Сайтейшн» снижается прямо в направлении гор.

— Хилл, это Лайм.

— Да, сэр. Мы все еще видим их на радаре — держите их, он только что пропал.

— Я продолжаю вести его. Он выпустил шасси.

Самолет впереди все еще медленно разворачивался, Лайм кивнул пилоту, и «Лир» последовал по пятам «Сессна Сайтейшн».

— Вы хотите выпустить шасси, господин Лайм?

— Нет.

В районе, в направлении которого снижался «Сессна Сайтейшн», не было коммерческих аэродромов. Если Мезетти собирался сесть на пастбище, едва ли удалось бы совершить посадку точно над ним.

— Сохраняйте ту же высоту, — сказал Лайм. — Возьмите размах чуть шире — если он приземлится, нам хотелось бы увидеть место, но мы пронесемся мимо.

— Хорошо, сэр.

Раздался голос Хилла в наушниках:

— Сэр, он забрал груз, как предполагалось.

— Спасибо.

Мезетти вчера позвонил в банк и попросил, чтобы они имели для него под рукой сто тысяч долларов наличными. Только что он получили подтверждение, что он забрал их. Таким образом стало ясно, что он выполнял обязанности курьера, и можно было предположить, что теперь он направлялся на свидание с остальными для того, чтобы передать деньги.

Все это выглядело слишком просто, но Лайм напоминал себе, что они совсем бы не могли выследить Мезетти, если бы не оказалось единственного случайного отпечатка пальца на выключателе в гараже в Паламосе.

«Сессна Сайтейшн» почти совсем снизился над предгорьем, поворачиваясь в разные стороны, очевидно, ища что-то. Лайм сказал:

— Продолжайте полет, сделайте вид, что мы совершаем регулярный рейс в Майорку. Не замедляйте движение и не поворачивайте.

Он произнес в микрофон:

— Шед?

— Да, сэр.

— Он опускается в секторе Джей-девять по карте, северо-западный квадрат.

— Джей-девять, северо-запад, да, сэр. Я предупрежу ближайшую наземную бригаду.

— Мы пролетаем мимо. Нам нужна перекрестная замена.

— Да, сэр.

Через четыре минуты испанский самолет из Малаги пролетит над этим сектором, чтобы подтвердить, что «Сессна. Сайтейшн» действительно приземлился. Лайм, повернув назад голову и прижавшись щекой к плексигласу окна, бросил последний взгляд на маленький самолет, снижающийся в направлении окруженного горами поля. На его краю находились два или три небольших крестьянских дома и уходящая лентой на юг, в направлении Альмерии дорога.

— Развернись над морем и верни нас в Гибралтар.

«Лир» аккуратно коснулся земли, постепенно тормозя, проехал по взлетной полосе, сделал медленный поворот в конце дорожки, направляясь на место прежней стоянки.

Шед Хилл вприпрыжку выбежал встречать его. Казалось, парень не владел собой.

— Они получили другую магнитофонную ленту!

— Какую ленту? — спросил Лайм.

— Он оставил одну из этих лент на крыше отеля. Вместе с передатчиком. Как в прошлый раз.

— Опять голос Фэрли?

— Нет, сэр. Сообщение азбукой Морзе.

У него не оказалось сигарет.

— У кого-нибудь есть сигареты?

Один из техников одолжил ему сигарету. Когда Лайм закурил ее, прогорклый дым наполнил маленькую комнату.

Полицейский участок был переполнен; люди из ЦРУ работали над устройством, которое Мезетти оставил на крыше отеля. Там находился таймер, установленный, чтобы начать прокручивание ленты в восемь часов вечера.

Часы показывали полдень. Лайм распорядился:

— Соберите все вместе и верните назад, туда, где нашли это.

У Шеда Хилла отвисла челюсть.

Мягким голосом, который, однако, не скрывал его раздражения, Лайм пояснил:

— Если эта штука не начнет вещать вовремя, они поймут, что что-то случилось.

Шед Хилл с усилием сделал глотательное движение.

— Вы уже сделали копии? — спросил. Лайм.

— Да, сэр. Передали их в Вашингтон молнией.

— На оборудовании есть отпечатки пальцев?

— Нет.

— Хорошо, тогда поднимитесь с ними наверх, на крышу отеля, и проследите, как они все установят. Когда они закончат, доставьте их назад, в эту комнату, и поставьте человека у двери. Никто не должен входить или выходить из комнаты до восьми часов вечера — и никаких телефонных звонков, кроме как ко мне. Ясно?

— Да, сэр.

— Вы все поняли, не так ли?

— Да, сэр. Это подтолкнет нас к остальным негодяям — никакой утечки. Я понял.

— Прекрасно. — Несомненно Шед Хилл считал эти меры слишком суровыми, но он знал, как подчиняться приказам, и именно поэтому Лайм выбрал его. — Когда вы выполните задание, найдите меня — у меня для вас есть еще поручения.

— Да, сэр. — Шед Хилл повернулся кругом.

Лайм перечитывал зажатую в кулаке расшифровку. Текст, переведенный с азбуки Морзе, был коротким.

Внимание миру. Фэрли жив. Отправьте самолетом вашингтонскую семерку в Женеву до полуночи 17 января. Перемещение должно быть открытым. Освещать по радио и телевидению. Ждите дальнейших инструкций Женеве.

В 12:50 поступило сообщение от Шеда Хилла.

— Он опять взлетает.

— Вы уверены, что Мезетти по-прежнему в самолете?

— Да, сэр. Они полчаса наблюдали его в бинокль.

— Что он делал?

— Ничего. Шатался вокруг этого места, как будто потерял что-то. Хукер, говорит, что он выглядел рассеянным, отчасти обескураженным, как будто ожидал, что кто-то встретит его, но отчего-то не показался.

— Какое время он провел внутри фермерских домиков?

— Достаточное, чтобы все осмотреть. Он только что опять вышел оттуда.

— Как насчет чемодана?

— Он не забирал его из самолета.

— Хорошо. Проследите за самолетом и пошлите Хукера вниз, осмотреть эти здания.

— Он уже там, сэр. Он как раз звонит оттуда. Я говорю с ним по другому телефону — вы хотите, чтобы я о чем-нибудь спросил его?

— Я полагаю, он ничего не нашел? — в голосе Лайма слышалось легкое недоумение.

— Так точно, сэр. Никаких следов чьего-либо присутствия в течение недель. За исключением Мезетти, конечно.

— Как насчет подвала?

— Нет, сэр. Он осмотрел.

— Ладно. Перезвоните мне.

Он повесил трубку, закурил другую сигарету и попытался собраться с мыслями. Где-то во всем этом должна была быть ясная схема, но она не вырисовывалась. Возможно, он упустил ее: на него навалилось множество мелких дел, а прошлой ночью ему удалось поспать меньше четырех часов, что недостаточно компенсировало отсутствие сна предыдущих двух дней.

Зазвонил телефон. Опять Шед Хилл.

— Ради Бога. Он возвращается в Гибралтар. Пилот только что запросил по рации инструкции для посадки.

— Хорошо. Назначьте восемь человек для слежки за Мезетти. Как только он расстанется с пилотом, доставьте сюда пилота.

— Да, сэр.

Лайм опустил трубку, но через несколько секунд телефон зазвонил опять.

— Сэр, это господин Саттертвайт по чрезвычайной связи. Не желаете ли пройти сюда?

Высокий голос Саттертвайта звучал пронзительно, в нем слышался бессознательный гнев: он заметно нервничал, чувствовалось, что ход событий оборачивается против него.

— Что вы там выяснили, Дэвид? И не говорите мне, что вы вытянули пустой билет.

— Мы продвигаемся. Не далеко и не быстро, но продвигаемся. Вы видели сообщение, которое мы будем должны получить вечером?

— Замечательно, слов нет, — произнес Саттертвайт. — Послушайте, они доставили Декстера Этриджа в госпиталь Уолтера Рида.

Его слова заставили Лайма выпрямиться на стуле:

— Состояние безнадежно?

— Никто точно не знает. Похоже, он не придет в сознание.

— Вы полагаете, кто-то пытался убить его?

— Нет. Ничего подобного. Причины естественные, какие бы они ни оказались. Он находился дома, в кровати или ванной. Послушайте, вам известно, что произойдет, если Этридж сыграет в ящик. Мы должны вернуть Фэрли.

— Да, но у вас по-прежнему есть линия преемственности.

— Милт Люк? — фыркнул Саттертвайт. — Верните его, Дэвид.

Как всегда, Саттертвайт пытался подражать голосу Уолтера Пиджена в «Решении командира», и, как всегда, ему это плохо удавалось. Лайм проигнорировал геройский пафос.

— Какое решение принято относительно обмена?

— Мы разделились. Все это по-прежнему предмет жарких споров.

— Тем не менее решающее слово за президентом, не так ли?

— Мы живем в демократическом обществе, — сказал Саттертвайт очень сухо. — Рёшающий голос у народа.

— Безусловно.

— Дэвид, хотите вы того или нет, это политическое решение. Последствия могут быть катастрофическими, если мы сделаем неверный шаг.

— У меня тоже есть для вас кое-что новенькое. Последствия, возможно, будут катастрофическими независимо от ваших шагов. Вам лучше делать свою кучку или слезть с горшка.

— Забавно. Декстер Этридж говорил то же самое, конечно в более мягких выражениях.

— Что и выделяет Этриджа среди остальных из вас, — заметил Лайм. Он оглядел комнату, в которой размещались средства связи. С десяток человек были заняты на телефонах и телепринтерах, некоторые сидели в наушниках, Шед Хилл протягивал телефонную трубку человеку, находившемуся у стола рядом с ним, потом начал жестикулировать, обращаясь в сторону Лайма, — случилось нечто, требовавшее его внимания. Лайм помахал рукой, подтверждая, что заметил его знаки, и сказал в трубку чрезвычайной связи:

— Послушайте, мы глаз не сводим с Мезетти. Пока он водит нас кругами, но я думаю, он приведет нас к ним.

— Сколько времени?

— Я не оракул. Спросите Мезетти.

— Это то, что следует сделать вам, Дэвид.

— Вы приказываете мне арестовать его?

Некоторое время были слышны только шумы линии, пока Саттертвайт молчал, обдумывая сказанное.

Лайм оставил ход за ним.

— Дэвид, когда я втянул вас в операцию, я сделал это, понимая, что наилучший способ выполнить работу заключается в том, чтобы отобрать наилучших людей и предоставить их самим себе. Я не собираюсь объяснять вам, как делать вашу работу, — если бы я был способен на это, я сделал бы ее вместо вас.

— Прекрасно. Но Мезетти может привести нас прямо в гнездышко, и такое может случиться в любой момент. Мне необходимо знать, чем я располагаю, если придется обсуждать с ними условия соглашения.

— Вы требуете невозможного.

— Черт побери, я должен знать, собираетесь ли вы соглашаться на обмен. Любой посредник обязан знать пункты сделки. Вы связываете мне руки.

— Чего вы от меня хотите? Решение еще не принято.

В тот момент, когда оно появится, я дам вам знать.

Это было все, чего он хотел добиться. Он перестал настаивать.

— Хорошо, похоже что-то случилось. Я перезвоню вам.

— Сделайте это в ближайшее время.

— Да. Пока.

Он оборвал связь, пересек комнату, и Шед Хилл увлек его за дверь. В коридоре Дома правительства Шед сообщил:

— Он изменил курс.

— Он не приземлился в Гибралтаре?

— Самолет повернул на север.

Лайм почувствовал облегчение и показал это сдержанной улыбкой.

— Теперь мы куда-нибудь продвинемся. Кто следит за ним?

— В настоящий момент два, самолета. Другой вылетел из Лиссабона, чтобы перехватить его дальше на севере.

— Отлично, только бы не упустить сукиного сына.

Самым тяжелым было ничего не делать, зная, что события происходят, а ты вынужден спокойно сидеть и ждать новостей. Лайм послал человека купить ему полдюжины пачек американских сигарет и, если возможно, большую чашку кофе. Он удалился в свою монашескую келью и попытался собраться с мыслями.

У него стерлось чувство времени: усталость создала беспросветное ощущение ирреальности; все происходило на расстоянии, как будто он наблюдал за событиями в объектив камеры. Ему нужен был отдых. Он снова растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил Бев, но ее образ отодвинулся, и мысли обратились к Юлиусу Стурке, расплывчатому лицу на зернистом фотоснимке.

Ему не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он пытался поймать его раньше и потерпел неудачу. Неудача постигла его в 1961 году и, еще раз, в прошедшие две недели.

Давным-давно он потратил много времени, изучая домыслы о Стурке — своего рода слухи, которые всегда появляются, чтобы заполнить пробелы между фактами. Может быть, он действительно был югославом, на глазах у которого фашисты замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, который сражался с нацистами в Севастополе, но Лайм уже давно начал испытывать недоверие ко всем упрощенным фрейдистским догадкам относительно Стурки. Вне всякого сомнения, Стурка окружал себя романтическим ореолом, но он не представлял из себя Мессии, как было свойственно Че Геваре. Наиболее точным определением, которое Лайм смог подобрать для Стурки, было представление о нем как о своего рода идеологическом наемнике. Он не мог отчетливо понять, что мотивировало действия Стурки, но казалось достаточно ясным, что Стурку больше заботил смысл, чем результат. Он обладал нереалистичным взглядом на политическую стратегию, но его тактика была безупречной. Он предпочитал действовать, а не философствовать. По крайней мере, издали он напоминал мастера преступлений, который больше беспокоился о механической сложности своего злодеяния, чем о вознаграждении за него. Иногда у Лайма невольно напрашивалась мысль, что Стурка похож на подростка-шалопая, вытворяющего нечто вопиющее только для того, чтобы доказать, что он может бросить вызов и остаться непойманным. Стурка обладал характерными чертами игрока. Он получал наслаждение от своих и ответных шагов. В своих действиях он был великолепен; настоящий профессионал.

Профессионал. Это было высшим званием в лексиконе Лайма.

Два профессионала. Был ли Стурка лучшим?

«Кто такой для меня Фэрли, что мне, возможно, придется отдать свою жизнь за него?» Но адреналин пульсировал в крови, и Бев была права: он искал покоя, но скука стала разновидностью смерти, и его развлекла эта работа. Он лучше всего проявлял себя, когда сильнее всего рисковал. Невыспавшийся, с оголенными нервными окончаниями, с желудком, обожженным кофеином и никотином, он был жив. Кредо Дэвида Лайма: я чувствую боль — следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы обнаружить Фэрли. Во всяком случае, это срок, который пытался обозначить Саттертвайт. Если ты не вернешь Фэрли, есть еще Этридж, и, если Этридж по какой-либо причине окажется при смерти, есть еще Милтон Люк. Дряхлое ничтожество, Люк, но они пережили Кулиджа, Хардинга и Айка в его последние годы. Крайний срок существовал, но если он минует, мир не рухнет, несмотря на провал Лайма…

Круг мыслей замкнулся.

Действительно ли на другом конце цепочки находился Стурка? На это в самом деле указывали некоторые отличительные особенности. Маленькая группа действующих лиц, точно поразивших нервный центр системы. Нож, вонзенный в жизненно важные органы. Утонченный расчет времени.

Но если ты примешь это предположение, нельзя хвататься За вывод о местонахождении Стурки. Тот факт, что однажды Стурка действовал в пустыне, не указывал автоматически на место его нынешней операции. По логике вещей искать следовало в Алжире, потому что Алжир был старым, знакомым до мелочей полигоном Стурки и потому что в Алжире было одно из немногих правительств в мире, которое не станет активно содействовать поискам Фэрли. Но как раз предположение о том, что это был Стурка сильнее всего свидетельствовало против Алжира. Выбор Алжира казался настолько очевидным, что он являлся единственным местом, которого Стурка должен был избегать.

И у него были знаки, которые они расставили для него. Арабские халаты, лодка, повернувшая на север, а теперь Мезетти, летящий на север через Испанию в направлении Пиренеев с сотней тысяч долларов в сумке. Являлось ли все это невольными ловушками, двойным обманом вместе с арабскими халатами? Стурка был умен, но был ли он настолько хитер?

Женева, подумал он, и тот хутор, недалеко от Альмерии, где Мезетти приземлился, ожидая встретить кого-то.

Слишком много необъяснимых звеньев. Не оставалось ничего, кроме как следовать фактам и надеяться, что Мезетти прояснит ситуацию.

Стурка, с неохотой подумал он. Кажется, это так. Он задремал.

13:45, восточное стандартное время.

Саттертвайт сидел в напряженной позе, подняв одно плечо вверх и нервно потирая сжатые руки. В мозгу теснились образы: взгляды, которыми обменивались врачи в операционной, мрачные глаза над белыми хирургическими масками; непристойные пульсации респирометра; ритмичные зеленые кривые, проносящиеся по экрану кардиографа, и глаза, прикованные к ним в надежде, что кривая не превратится в равнодушную зеленою точку, скользящую по прямой слева направо.

Снаружи, в Уолтер Рид, нейрохирурги сверлили отверстия в черепе Декстера Этриджа. Проникающие двухпариетальные отверстия. По последним данным, давление упало до восьмидесяти на сорок, подозревали образование тромба.

Саттертвайт посмотрел на человека, сидящего за большим столом. Печать тревоги сковала губы президента Брюстера. Все молчали.

Дэвид Лайм находился в самолете где-то между Гибралтаром и Женевой — реактивный транспорт был поднят в воздух вместе с большой командой связи на борту. Все они шли по следу «Сессна Сайтейшн» Мезетти. Может быть, он приведет их к чему-нибудь. А если нет?

Зазвонил телефон.

Президент посмотрел на него, но в движение пришли только глаза, он не шевельнулся.

Саттертвайт протянул руку и рывком снял трубку.

Это был Кермод. Врач Декстера Этриджа. Его голос звучал удрученно, как будто под впечатлением мелкой неприятности.

— Десять минут назад. Субдгоральная гематома.

Саттертвайт прикрыл микрофон трубки ладонью.

— Он мертв.

Президент закрыл глаза.

— Мертв.

Кермод продолжал говорить. До Саттертвайта долетали фразы:

— Медицина не является точной наукой, ничего не поделаешь. Я полагаю, в половине таких случаев диагноз невозможно поставить до тех пор, пока не станет слишком поздно — в трети из них его даже трудно предположить. Это моя кошмарная ошибка.

— Успокойтесь, вы не невролог.

— Мы привлекали их к общему осмотру после взрывов. Никто ничего не обнаружил. Мне кажется, это не совсем обычный случай. Мы выяснили истину с помощью артериографии, но было уже слишком поздно удалять опухоль.

— Успокойтесь, доктор.

— В голове не укладывается. Я хочу сказать, что только что убил следующего президента Соединенных Штатов.

— Чушь.

Брюстер шевельнулся, потянувшись за сигарой, но не произнес ни слова. Саттертвайт слушал голос в трубке:

— Это была травма, вызванная взрывом бомбы, когда его ударило по голове. Полушария головного мозга оказались смещенными вниз, возникло сжатие мозга. Произошло кровоизлияние, но это не совсем обычная картина кровоизлияния в мозг. Оно сосредоточено между слоями тканей — его нельзя определить с помощью обычных диагностических инструментов. Требуются недели, чтобы подобные вещи как-то проявились, иногда месяцы. Тогда, как правило, бывает уже слишком поздно.

Саттертвайт не испытывал желания дальше выслушивать медицинские откровения Кермода.

— Как там Джудит Этридж?

— Она здесь, в госпитале. Конечно, она знает.

— Президент позвонит ей.

— Да.

— До свидания, — сказал Саттертвайт, оторвал от уха бормочущую трубку и повесил ее.

Президент свирепо посмотрел на него.

— Дерьмо.

Брюстер произнес это слово так, будто оно было отлито из тяжелой стали.

20:00, восточное стандартное время.

Снег тихо падал. Рауль Рива опустил жалюзи и вышел из комнаты в пальто и шляпе, подошел к лифту и нажал вогнутый пластиковый квадратик, подождав, пока он зажжется. Он съехал вниз, в вестибюль и остановился прямо перед дверью выхода, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара. Постоял несколько секунд, как будто оценивал погоду, а затем прогулочным шагом вышел наружу с видом никуда не спешащего человека, у которого нет в голове определенных намерений.

Телефонная будка находилась в нескольких кварталах от отеля, и он приблизился к ней неторопливым шагом, рассчитав время своего подхода на двадцать минут девятого. Вызов не должен был прозвучать до восьми тридцати, но он хотел убедиться, что никто другой не будет пользоваться телефоном в это время. Он вошел в кабину и сделал вид, что ищет номер в справочнике.

Звонок раздался с опозданием на три минуты.

— У меня есть транс-океанский телефонный вызов для мистера Феликса Мартина.

— Я у телефона. Говорите.

— Спасибо… Ваш заказ готов, сэр. Продолжайте.

— Хелло, Феликс? — голос Стурки звучал глуховато, связь оставляла желать лучшего.

— Привет, Стюарт. Как там у вас погода?

— Очень тихая. Как у вас?

— Небольшой снег, но он заканчивается. Хотелось бы мне быть там у вас, где вовсю светит солнце. Наверное, ты проводишь время просто великолепно.

— Ну, ты знаешь — дела, всегда дела, — голос Стурки стал суше. — Как себя чувствует рынок?

— Боюсь, не очень. Плохие новости. Декстер Этридж умер так неожиданно. Ты слышал?

— Нет. Ты говоришь, Этридж умер?

— Да. Какое-то кровоизлияние — под воздействием тех бомб, что взорвали Капитолий. Новости понизили конъюнктуру на рынке еще на четыре пункта.

— Ну и что там с нашими вкладами?

— Они худеют. Так же, как и все остальное.

— Я надеюсь, дела пойдут на лад. Так всегда было. Мы должны только продержаться сейчас и подождать своей цены.

Рива сказал:

— Судя по тому, что происходит, я не удивлюсь, если комиссия по залогам и обмену установит более жесткий контроль.

— Да, я полагаю, нам следует ожидать этого.

— Радикалы сущие идиоты, не так ли? Если они не освободят Клиффа Фэрли, будут предприняты самые суровые меры, чтобы добиться этого.

— Ну, я не знаю, Феликс. У меня создалось впечатление, что они вынашивают какие-то необычайно жестокие планы. Я не удивлюсь, если они убьют Фэрли и одновременно совершат покушение на спикера парламента. Тогда им будет гарантировано, что президентство получит старый сенатор Холландер, и, возможно, это именно то, чего хотят эти шуты. Дурак правого толка, подобный ему, принесет в Белом доме больше пользы революционерам, чем кто-либо другой со времен Фульгенцио Батисты. Как ты считаешь, может быть, у них как раз это на уме?

— Звучит довольно причудливо, если хочешь знать мое мнение. Я полагаю, спикер со всех сторон на десять футов окружен защитой секретной службы. Мне непонятно, как они смогут прорвать ее.

— Ну, я уверен, они найдут способ. Кажется, им это всегда удавалось. Однако мой звонок может обойтись в целое состояние, давай не будем тратить время на разговоры о политике. Теперь послушай, из того, что ты сообщил относительно положения на рынке, я бы сделал вывод, что, возможно, сейчас самое время избавиться от наших «голубых бумажек», отделаться от них в первую очередь, в понедельник утром. Что ты на это скажешь?

— Я думаю, что будет лучше задержаться на несколько дней и все же посмотреть, как будут развиваться события.

— Возможно, ты прав. Я оставляю решение за тобой. Но я считаю, нам чертовски повезло, что мы избавились от того пакета акций «Мезетти Индастриз», — мы чудом успели проскочить.

— Ты продал их все полностью? — спросил Рива.

— Да, мы только что получили плату за последнюю часть.

— Тогда это был отличный шаг.

— Ты же знаешь, я всегда стремлюсь сократить свои потери. Я не из тех, кто цепляется за тот паровоз, который начал терять ход.

— С другой стороны, — заметил Рива, — я бы подержался за эти «голубые бумажки» чуть подольше, прежде чем начал сбывать их, если бы был на твоем месте. Сейчас ещё слишком рано выбрасывать их.

Хорошо, мы подождем еще несколько дней. Я по-тебе в понедельник вечером, договорились?

— О'кей, прекрасно. Желаю вам всем хорошего уик-энда.

— Тебе того же.

— Передай наилучшие пожелания.

— Я сделаю это. Пока.

— До свидания.

Рива вышел из кабины и взглянул на небо. Свечение города отражалось от подбрюший тяжелых бугристых облаков.

Он поправил у горла воротник пальто и спокойно пошел назад в отель.

 

СУББОТА, 15 ЯНВАРЯ

7:00, северо-африканское время.

Наступило второе утро Фэрли в серой комнате.

В ней не было окон. Железные ножки койки оказались вмонтированы в бетон пола. Матрасом служил слабо набитый чехол.

Подушки и простыни отсутствовали. Свет падал от маломощной лампы в углублении оштукатуренного потолка, закрытом стальной решеткой так, чтобы пальцы пленника не могли дотянуться и вывинтить лампу. Свет никогда не выключался.

Очевидно, помещение предназначалось для содержания заключенных. Возможно, оно осталось со второй мировой войны и было предназначено для заточения такого рода людей, первой реакцией которых являлось стремление освободиться. Здесь не нашлось ничего, что он мог бы оторвать и превратить в оружие или инструмент: кровать представляла собой единую сваренную раму с фанерным ложем. Здесь отсутствовал даже подоконник, а значит, и возможность взломать его. Железная дверь плотно входила в металлический косяк. Внутри на ней не было ни ручки, ни отверстия для ключа. Щелки внизу едва хватало, чтобы пропускать воздух, который поднимался вверх и вытягивался, очевидно, через вентиляционные отверстия над лампой в потолке. Еще выше постоянно стучал вентилятор.

Они кормили его дважды в день с момента похищения. И это был единственный способ вести счет времени; он предполагал, что они до сих пор придерживались того же расписания приема пищи.

Час назад они принесли ему кофе, батон черствого хлеба и кусок мяса. Он принял это за завтрак — обычно более разнообразное меню подавалось на ужин. Итак, настало еще одно утро.

Он не имел ни малейшего представления о том, где находится. В последний раз он видел небо прошлой ночью в раскачивающейся лодке перед тем, как ему завязали глаза. После этого был полет в самолете-амфибии, который казался нескончаемым, но в конце концов самолет опустился — на землю с поверхностью, совсем не похожей на гладкую взлетную полосу аэропорта.

Они перенесли его на небольшое расстояние и усадили в другой экипаж. Ему было слышно, как аэроплан снова поднялся в воздух и скрылся. Пока затихал звук его двигателей, машина, в которой он сидел, начала медленно двигаться по ухабистой местности. Неровная грунтовая дорога, если это была дорога вообще.

Плотную повязку на его глазах они завязали так туго, что свет не мог достигать его век. Но во время движения его левая щека и плечо чувствовали тепло, и он был уверен, что светит солнце. Если это было утро, он ехал на юг.

Один раз машина остановилась, и, очевидно, Ахмед вышел из нее. Послышался грохот металла, по-видимому канистр. Леди прощупывала пульс на запястьях Фэрли. Незадолго до приземления самолета они сделали ему укол, и по слабой эйфории, вызванной им, он догадался, что они постоянно накачивали его мягкими транквилизаторами, заставляя быть послушным. Но эффект наркотика не ограничивался этим: его сознание все время словно парило, он ни на чем не мог сконцентрироваться достаточно долго, чтобы подумать.

Это был еще один переезд, который продолжался слишком долго, чтобы субъективно оценить его длительность. Он мог занять сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась, они подняли его, вынесли из нее и провели через какую-то дорожку из гравия. Внутрь здания, несколько раз поворачивая. «Коридоры?» Вниз на один пролет твердых ступенек; которые, казалось, наполовину были завалены мусором: ему пришлось осторожно нащупывать дорогу, отбрасывая ногой разные предметы со ступенек. Наконец они провели его через дверь в эту камеру, где сняли повязку, кляп и проволоку, связывающую ему руки.

Потребовалось немного времени, пока его глаза не привыкли к свету, и едва он начал различать предметы, они заперли его одного в комнате, сняв с него все, за исключением остатков одежды.

В тот первый вечер Леди принесла ему хороший кусок тушеной баранины на армейской металлической тарелке и бутылку легкого дешевого вина со снятой этикеткой. В дверях стоял Ахмед, откинув плечи и сложив руки, демонстрируя тяжелый масляный блеск револьвера. Он наблюдал, как он ест.

— Только не надо причинять беспокойства. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена прошлась под медленный траурный марш.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц, за исключением Абдула, черного пилота, но как раз Абдула здесь не было. Фэрли предполагал, что Абдул перегоняет самолет назад, на прежнее место или, по крайней мере, подальше отсюда.

Несколько часов после того, как Леди и Ахмед оставили его, он сидел как каменный, нахмурясь, с отвращением вдыхая кислый запах своего тела и тяжелую вонь дешевого дезинфицирующего средства, которым обработали камеру.

Наркотики загнали его в защитное состояние, в котором он превратился в пассивного наблюдателя, охраняя себя от вспышек ужаса с помощью отстраненности от происходящего. Эмоции притупились, рассудок оцепенел, он наблюдал, не реагируя, впитывал впечатления, не обдумывая.

Одиночное заключение дало ему возможность, начать осознавать себя.

Он сидел на койке, прислонившись спиной к стене и задрав колени к груди. Руки обхватили ноги, подбородок уткнулся в колени, глаза рассеянно остановились на водопроводном кране прямо перед ним. Сначала мозг повиновался ему с неохотным сопротивлением. Через некоторое время мышцы свело судорогой, и он растянулся на койке лицом вниз, спрятав подбородок в ладонях. Это освободило глаза от света, и он попытался заснуть, но теперь рассудок пробудился от долгой спячки, и он начал рассуждать.

Вплоть до настоящего момента он примирился с мыслью, что его либо убьют, либо выпустят: два крайних варианта, на которые он не мог повлиять, а следовательно не имел возможности сопротивляться им. Он слепо готовил себя к ожиданию в этом заточении независимо от того, сколько оно продлится, до тех пор пока оно не закончится освобождением или смертью.

Существовали и другие соображения, но он начал осознавать их только сейчас.

Первой пришла мысль о побеге. Перед ним всплыло множество причудливых схем, и он некоторое время развлекал себя ими, но в конце концов отбросил их, все по одной и той же причине: он не был героем приключенческого романа и не знал практически ничего о физическом единоборстве или способах бесшумного исчезновения, и он не имел никакого представления о том, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его достаточно, чтобы поддержать жизнь, и не угрожали ему физическим насилием. Был заметно, что они приложили много усилий, чтобы похитить его, не причинив ему физического вреда. Они использовали его как инструмент в сделке, и он нужен был им живым.

Они не стали бы возиться со всеми этими сложностями, если собирались убить его в конце. Они не показывали ему своих лиц, он цеплялся за эту мысль.

Он провел всю ночь, обдумывая это. Временами он был убежден, что ори собираются отпустить его. Иногда у него появлялось чувство, что они используют его и отбросят прочь, как выжатый лимон, мертвого, как вчерашний день. В эти моменты холодный пот страха стекал у него по ребрам.

Целыми часами он думал также о Жанетт и о их неродившемся ребенке. О влиянии, которое случившееся окажет на нее. На них.

Именно это окончательно расшевелило его гнев: Жанетт и дети. До сих пор все происходившее странным образом не задевало его лично. В известном смысле его похищение казалось продолжением политики, способом силового решения. Отвратительным, непростительным, вселяющим ужас — однако в своем роде рациональным.

Но теперь похищение приобрело личностную окраску. Они не имеют права, думал он. Этому невозможно найти оправдания. Подвергать будущую мать и двух детей страданиям неизвестности…

Боль коснулась его лично, и как только это произошло, появилась ненависть.

Сначала он боялся их, теперь стал ненавидеть.

Он спрашивал себя, почему прошло невероятно много времени, прежде чем он подумал о Жанетт и детях. Первая мысль, связанная с ними, — как долго? Три дня? Четыре?

Он нашел трусливое убежище в безумном отчаянии. Заглушил голос рассудка, замкнулся в защитном тесном мирке вокруг себя — полный эгоизм реакции, который ужаснул его…

Он должен изучить этих скотов. Он обязан вникнуть в то, что скрывается под халатами и фальшивыми голосами. Он не может пропустить ни одной улики, даже тривиальной.

К тому времени, когда они отпустят его, он должен хорошо знать их: чтобы идентифицировать их для всего мира.

В конце концов он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Итак, Абдул вернулся из того места, где он оставил, самолет.

Он попытался вызвать их на разговор, но они оба не произнесли ни слова. Они забрали тарелки, и замок с тяжелым щелчком захлопнулся.

Остаток того дня он ломал голову над вопросами, которые поставил себе. Простых решений не возникало. Он немного поспал и проснулся с мыслями о Жанетт.

Второй раз тушеное мясо на обед, вторая бесконечная ночь с горящей лампой, и теперь его второе утро в камере.

Вошел Селим: от его зловещей фигуры в маскарадном халате веяло холодом — в нем угадывалась какая-то сдержанная жестокость. Опущенные глаза были неподвижны. Глаза, которые видели все, такие холодные. Человек, с которым он не мог бы установить какой-либо контакт. Казалось, что Селим обладал колоссальной выдержкой, но Фэрли ощущал в нем непредсказуемость дикого животного. Под внешней оболочкой скрывался целый спектр настроений и нравов, неуправляемых, как ртуть, и готовых вырваться наружу в любую секунду. Самым страшным являлось то, что невозможно было предположить, что именно может оказаться толчком к этому.

Фэрли старался изучить его, сформулировать хотя бы описание. Пять футов одиннадцать дюймов, сто семьдесят фунтов. Но ему едва ли удалось бы сказать что-нибудь определенное о том, что было спрятано под облачением араба.

— Неплохо бы мне сменить одежду.

— Извините, — с язвительной небрежностью ответил Селим, — мы обходимся без обычных удобств.

В дверь вошел Абдул и встал рядом с Селимом. Как обычно, его челюсти были заняты мятной жевательной резинкой. Фэрли осмотрел и его: широкое темное лицо, задумчивое выражение. Пять футов десять дюймов, сто девяносто фунтов, пожалуй, под сорок. В волосах проступала седина, но это мог быть и простой маскарад. Костюм шофера оливкового цвета осыпан той же тонкой пылью, которую Фэрли ранее нашел на своей одежде, на коже, в волосах. Частицы песка.

Руки Селима: грубые, покрытые шрамами, но длинные ловкие пальцы придавали им красоту. Ноги? Засунуты в ботинки, покрыты сверху халатом. Не было ни малейшего намека и в глазах, глубоко посаженных в скрывающих их углублениях — всегда полузакрытых, неопределенного цвета.

— Осталось еще немного, — сказал Селим. — Несколько дней.

У Фэрли появилось ощущение, что Селим тщательно с интересом изучал его самого. Того, кто оценивал, самого оценивали. «Составляет мнение обо мне. Зачем?»

— Вам не страшно, не так ли?

— Я бы так не сказал.

— Вы немного рассержены. Это понятно.

— Моя жена ждет ребенка.

— Как мило с ее стороны.

— Вы обеспечиваете свое собственное уничтожение, — сказал Фэрли. — Я надеюсь, что смогу приложить к нему руку.

Его слова вызвали улыбку Абдула. Реакция Селима, как всегда, не поддавалась определению. Селим ответил:

— Пускай то, что случится с нами, вас не волнует. Наше место всегда смогут занять другие. Вы не сможете уничтожить всех нас.

— К этому времени вы уже убедили довольно много людей, что стоит попробовать. Вы этого добивались?

— В некотором роде. — Селим сделал движение. — Послушайте, Фэрли, если бы мы были евреями, и на месте вашего Капитолия стояла берлинская пивная, внутри которой сидел бы Гитлер со своими штурмовиками, вы бы поздравляли нас. И это подтолкнуло бы многих немцев последовать нашему примеру.

Этот аргумент был также рассчитан на глупца, как листовка общества Джона Берча. Поразительно, как такой изощренный человек, как Селим, мог верить в него. Фэрли ответил:

— Существует лишь одна разница. Люди не на вашей стороне. Они не разделяют ваших идей — очевидно, что они более склонны поддерживать репрессии, чем революцию. Я процитирую одного из ваших героев: «Партизанская война обречена на поражение, если ее политические цели не совпадают с чаяниями народа». Слова председателя Мао.

Было хорошо видно, что Селим был поражен, даже больше, чем Абдул. Он выпалил в ответ:

— Вы позволяете себе цитировать мне Мао. Я покажу вам Мао. «Первый закон военных действий — защищать себя и уничтожать противника. Политическая власть коренится в стволах орудий. Партизанская борьба должна научить людей значению партизанской войны. Наша задача — усиливать партизанский терроризм, пока мы сможем заставить врага постепенно становиться более жестоким и деспотичным».

— Мир не является лабораторией, где вы можете изощряться в тупости. Ваш рецепт скорого на расправу правосудия пахнет убийством. Почему вы не продолжаете начатое и не убиваете меня? Это то, чего вы на самом деле хотите, разве не так?

— Я бы это сделал с удовольствием, — признался Селим бесчувственным голосом, — но боюсь, у нас не будет такой возможности. Видите ли, мы слушали радио. Ваш друг Брюстер согласился на обмен.

Он попытался скрыть свои чувства:

— Было бы лучше, если бы он не сделал этого.

— Вам не было бы лучше. Если бы он решил спровоцировать нас, мы бы вернули ему ваше мертвое тело.

— Я не сомневаюсь.

— А ты мужик ничего, — сказал Абдул.

Когда они вышли, Фэрли тяжело осел на кровать. У них с головой не в порядке, у этих людей, считающих себя революционерами. Они живут в нравственном полумраке со своими стерильными догмами, которые не выходят за рамки того, что можно намалевать на плакате. Их безумная тяга к Апокалипсису вызывает ужас: как и вьетнамские генералы, они не станут особо задумываться, если им нужно будет взорвать весь мир, чтобы сохранить его.

Большинство из них были наивны от рождения, вещи представлялись им в понятиях, которыми оперируют кретины: то, чего нельзя полностью принять, полностью отвергается, если вам что-либо не нравится, вы должны полностью уничтожить это.

Но Селим не игнорировал вещи, он принимал во внимание все. Несомненно, он был психопатом, но нельзя взять и повесить на человека ярлык и затем поставить на нем крест: многие лидеры в мире производили впечатление законченных психопатов, но было бы грубой ошибкой назвать их сумасшедшими и удовлетвориться этим. Голова Селима может работать без ограничений, но это не значит, что она не знает амбиций.

Селим не подходил ни под одну категорию самоотверженного повстанца — искателя правды. В нем отсутствовали признаки усердного реформатора или просто возмущенного, негодующего человека. Такими были некоторые из его солдат, в первую очередь Леди («Двигай своей задницей, пока я не угостила ее ботинком», — и немного позже, когда они вышли из машины: «Делай, что тебе сказано. Если услышишь громкий звук, это будет означать, что ты мертв»). Но Селим вел не такую игру. У него в голове было что-то другое.

Фэрли подумал, что он понял, что это было. Селим не столько хотел улучшить мир, сколько свое положение в нем.

10:30, восточное стандартное время.

Билл Саттертвайт подставил жене щеку для привычного поцелуя и вышел из дома. Он вывел машину из гаража и направился по Нью Хампшир-авеню в сторону центра. Поток машин субботним утром был умеренным, и со светофорами ему везло.

Он первый раз побывал дома с момента похищения, и это оказалось ненужным; если даже Лейла и заметила его отсутствие, она не подала виду. Она готовила для него завтрак. Оба мальчика были в порядке и вели себя хорошо в Эндовере; в понедельник приходил человек, чтобы расстелить новый ковер внизу в холле и на лестнице; у приятной молодой пары напротив, ждавшей ребенка, случился выкидыш; новый роман Апдайка не соответствовал его обычному уровню; каков будет размер нашего пожертвования театру «Арена» в этом году?

Он звонил ей по крайней мере по разу каждый день, и она знала, что он занят поисками Клиффорда Фэрли. Она понимала, что лучше не задавать вопросов, а он понимал, что лучше не сообщать ничего.

Они поженились, когда оба учились в университете, но он узнал, что интеллектуальные занятия утомляли ее, и после переезда в Вашингтон она быстро успокоилась и, по всей видимости, меньше всего собиралась менять свою роль хаусфрау, что вполне устраивало Саттертвайта. Его дом, и теперь эти мальчики, остававшиеся в стороне большую часть года, были его надежным прибежищем. Лейла не жаловалась, когда он целые вечера проводил в своем кабинете, неделя за неделей, делая записи неразборчивым почерком и читая бесконечные доклады.

Три часа с Лейлой ослабили напряжение, но, как только он ступил на Солт Майн, оно навалилось на него с новой силой.

Его символы были банальны: большие белые электронные часы на стене, отсчитывающие время до полудня инаугурации; стучащие телепринтеры; сгорбленные фигуры за длинным столом; беспорядочные груды документов. Некоторые из этих людей едва ли покидали эту комнату в течение последних шестидесяти или семидесяти часов.

Он провел почти час с генеральным прокурором Эккертом и помощником государственного секретаря, обсуждая детали перемещения семерых, обвиненных в массовом убийстве, в Женеву. Жесткие правила соблюдения нейтралитета Швейцарского правительства запрещали использовать самолет военно-воздушных сил, поэтому чартерный рейс должен был совершить гражданский Боинг-707. Безопасность обеспечивалась ФБР и агентами секретной службы на борту самолета; швейцарская полиция усилит прикрытие после приземления самолета.

Требовалось достигнуть договоренности о международном освещении их прибытия по телевидению и радио из Женевы. Брюстер решил буквально следовать инструкциям похитителей, по крайней мере внешне.

Саттертвайт пообедал с директором ФБР Клайдом Шенкландом и помощником директора ЦРУ. Они рассмотрели сообщения, которые поступили за последние двадцать четыре часа. Марио Мезетти получил по меньшей мере шестьсот тысяч долларов в чеках за последние несколько недель, но пока было трудно сказать, на что тратились эти деньги.

Боб Уолберг заговорил на допросе прошлой ночью; следователи убедили его, что получили признание от одного из других заключенных, и под действием скополамина Уолберг раскололся. Его признание и показания не годились для представления в суде, но были отчасти полезны. По всей видимости, Уолберг считал, что у Стурки есть партнер, кто-то вне их группы. Рива? Поиски усилили. Одновременно Перри Херн обнародовал признание Уолберга в прессе, неофициально, без упоминания имени Уолберга. Эта утечка была устроена, чтобы рассеять растущие слухи о громадной международной подпольной организации. Не исключено, что действовала международная тайная организация, но не громадная во всяком случае, по численности членов. Публика должна была знать это.

Дублеров тренировали, уверил его Шенкланд. Они будут готовы вовремя.

Гражданская гвардия обнаружила адресата двухчасовых звонков Мезетти на телефонной линии Гибралтар — Альмерия. Им оказалась телефонистка в Альмерии. Она получала крупную сумму денег за свое дежурство: пятнадцать тысяч песет. Ее снабдили небольшим радиопередатчиком, настроенным на вещание в авиационной полосе частот. И заплатили за подключение электронной цепи передатчика, снимающего сигналы с линии коммутатора, с которой шли вызовы на телефон, номер которого набирал Мезетти.

Приспособление было настроено на режим открытой передачи. Это означало, что любой человек в пределах диапазона — на сотни миль или около того в зависимости от высоты над уровнем моря и помех мог слышать все, что происходило на этой конкретной телефонной линии.

Ограничение радиуса действия передатчика не означало ничего: кто-то мог находиться в любой точке пространства с радиусом в сотни миль со специальной целью прослушивать телефонные звонки и передать сигнал тревоги другому адресату, если телефон в Альмерии не прозвонит.

Поступило еще одно сообщение. В Скотланд-Ярде обработали пару перчаток, обнаруженных рядом с брошенным вертолетом в Пиренеях, несколькими химическими реактивами. Удалось с «ять размытый частичный отпечаток большого пальца, и его прогнали через компьютеры ФБР. Результат не был окончательным, но случайности переплелись слишком тесно, чтобы ими пренебречь. Отпечаток походил на несколько больших пальцев, но один из них принадлежал Алвину Корби.

Корби был связан со Стуркой примерно две недели назад. Пилот вертолета был черным, американцем. Это соответствовало. Саттертвайт передал эти сведения, не без мелочного удовлетворения, Дэвиду Лайму, внимание которого в Финляндии было приковано к эксцентричным передвижениям Марио Мезетти.

У них постепенно накапливалась масса улик, но по-прежнему оставался только один надежный контакт, и Лайм не спускал глаз с Мезетти.

Русские имели свои каналы в Алжире, с этим следовало считаться, если все-таки Стурка отправился именно туда. КГБ располагало гораздо лучшей сетью агентов в Северной Африке, чем ЦРУ. В настоящий момент не было оснований считать, что русские знали, что преследуемым является Стурка — но и доказательства обратного тоже отсутствовали. КГБ наступало на пятки Лайму в Финляндии, и, несомненно, они знали, что за Мезетти ведется наблюдение. Но они держались в стороне, позволяя Лайму вести игру, — возможно, исходя из политического этикета или, может быть, по другим причинам. Когда след дошел до Финляндии, русские провели крупную, но очень тихую поисковую операцию внутри Советского Союза; их положение могло действительно оказаться незавидным, если бы американский новоизбранный президент был обнаружен в заточении где-нибудь в России.

«Это коснулось каждого в мире», — подумал Саттертвайт. Значимость происходящего внушала ему благоговение, хотя обычно он не был подвержен этому чувству. Это была крупнейшая погоня в истории человечества.

В два часа он сделал доклад в Белом доме. У Брюстера были красные от бессонницы глаза и вполне понятный раздраженный тон.

— Я только что, имел очень неприятный телефонный разговор с Жанетт Фэрли.

— Я полагаю, иначе и не могло быть.

— Она хочет знать, почему мы до сих пор не вернули его.

— Понятно.

Брюстер шагал взад и вперед.

— У нас осталось меньше пяти дней. Этридж выбрал чертовски неподходящее время, чтобы умереть, не так ли?

Он остановился, выдернул сигарету изо рта и воинственно уставился на Саттертвайта:

— Вы убеждены, что точно установили личность человека, который захватил Фэрли?

— Стурка? У нас нет сомнений.

— Как вы думаете, он сдержит свое слово?

— Только если это будет ему выгодно.

— Другими словами, он убьет Фэрли. Независимо от того, отпустим мы этих семерых или нет. Вы это хотите сказать?

— Я не могу читать мысли Стурки, господин президент. Я не посвящен в его планы. Он убьет без колебаний, если будет думать, что у него есть на то причины.

Президент обошел стол и тяжело опустился в большое кресло:

— Тогда не будем давать ему предлога.

— Вы хотите отозвать дублеров?

— Мне кажется, лучше так сделать.

— Мы все равно можем послать их в Женеву отдельно. Держать их вне поля зрения и использовать, если будет подходящий случай.

— Только если вы будете абсолютно уверены, что никто не увидит их.

— Мы можем это сделать, — сказал Саттертвайт. — Достаточно легко, Если они полетят по отдельности, никто не обратит на них внимания.

— Тщательно продумайте все, будьте добры. Брюстер сморщился, вынимая сигару, и положил ее в пепельницу.

— Можно пережить несколько дней с Милтоном Люком, исполняющим обязанности президента, но, видит Бог, мы не можем допустить его на четыре года.

 

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 ЯНВАРЯ

9:00, континентальное европейское время.

Лайм поднес к глазам полевой бинокль и бегло осмотрел площадь, пока не нашел нужное окно. Оно ничем не выделялось среди других в Городе и находилось на расстоянии доброй сотни ярдов, но высокоразрешающие линзы приблизили его на расстояние вытянутой руки. Он пользовался гироскопическим биноклем системы «Марк», который стоил правительству немногим более четырех тысяч долларов.

Его дыхание с паром вырывалось из ноздрей. Он не подумал захватить одежду для субарктики. Шед Хилл раздобыл шарф, перчатки и твидовое пальто у Стокманда в Хельсинки, а Лайм позаимствовал шапку-ушанку у местного полицейского. Перчатки были малы, но пальто вполне подходило.

Англичанин сказал:

— Ну?

— Он читает «Геральд Трибьюн».

— Ужасно непорядочно с его стороны.

Мезетти не опускал шторы. Он сидел в номере рядом с телефоном, читая вчерашний парижский выпуск.

— Хорошо быть упитанным. — Англичанин отогнул воротник от толстых щек. Им приходилось держать окно широко открытым, потому что оно запотевало, если они закрывали его. В комнате Мезетти, по всей видимости, были двойные рамы. Они замерзли в углах, но оставались достаточно прозрачными, чтобы видеть сквозь них.

Англичанин был довольно высок. Он был круглым, мягким и, казалось, не имел костей. Он носил рыжеватые офицерские усы и полосатый форменный галстук.

ЦРУ предоставило в его распоряжение связного из Лахти, но так же, как и большинство людей подобного сорта, он был настолько хорошо известен, что Лайм не хотел использовать его. По всей вероятности, все компетентные органы, как финские, так и остальные, имели досье на него, и не стоило рисковать. Можно было вспугнуть Мезетти и помешать его контактам.

Если только эти контакты были.

Имелись основания так считать, хотя бы потому, что Мезетти наконец успокоился после того, как неугомонно протащил их через всю Европу. Он зарегистрировался вчера в отеле и все время питался в своей комнате. Было похоже, что он ждал телефонного звонка. Лайм установил прослушивание.

Англичанин сказал:

— Взгляни худа вниз.

Вдоль тротуара выстроилась беспорядочная вереница машин; на свободное место протискивался восточно-германский «Вартбург».

— Забавно. Становится похоже на собрание мафии.

— Ты знаешь его?

— Он с Вопрсом. Переодетый полицейский.

Водитель не вышел из машины. Пассажир прошел в вестибюль отеля. Через некоторое время опять вышел, вернулся к машине и сел в нее. Машина осталась на месте.

— Он пляшет под дудку Москвы!

— Я так не думаю. Уже нет.

Там же находился «Рено» с командой из французской SDECE и четырехдверный «Фольксваген», внутри которого расположились четыре здоровых агента из боннской BND. Лайм осмотрел площадь в двадцати кратный бинокль и отметил обитателей в пяти оставшихся машинах. Он узнал одного из них — испанского полицейского, которого видел в Барселоне три дня назад.

Это было похоже на попурри из комических опер. Англичанин оказался прав: это становилось забавно.

Лайм протянул руку к телефону:

— Шед?

— Слушаю.

— Площадь кишит сыщиками. Постарайтесь убрать их с дороги.

— Я попытаюсь.

— Примени силу.

— Им это вряд ли понравится.

— Я потом извинюсь.

— О'кей, я посмотрю, что можно сделать.

Лайм вернулся к окну, истощенный до предела. Глаза потускнели от бессонницы и непроизвольно закрывались с ощущением, что в них попал песок. Англичанин сидел у окна в позе Будды. Лайм заметил:

— Меня беспокоит то, что русских здесь нет. Все остальные присутствуют.

— Возможно.

— Это по-прежнему территория Яскова, не так ли?

— Ты знаешь его?

— Я уже был здесь до этого. Немного раньше.

— Да, что по-прежнему его юрисдикция.

«Ясков находится где-то рядом, — подумал Лайм. — Не с такой грубой откровенностью, как остальные, но где-то рядом. Наблюдающий, выжидающий удобного случая».

Он поправил свой стул у окна рядом с англичанином. Быстро взглянул в бинокль. Мезетти не изменил позы, он переворачивал страницу, и Лайм безо всякого труда мог прочесть заголовки, приближенные линзами.

Он оставил их без внимания и наклонился вперед, чтобы посмотреть вниз, за подоконник. На площадь тихо, не привлекая внимания, въехал «Вольво». Он притормозил у кромки тротуара. Из него вышли четверо финнов в форме и медленным прогулочным шагом начали продвигаться вдоль бордюра. Они приблизились к «Фольксвагену», и Лайм увидел, как один из них остановился, чтобы поговорить с его пассажирами. Остальные три финна продолжали идти. Один из них подошел к припаркованному «Вартбургу» и круговыми движениями кисти руки показал, что он хочет, чтобы сидящий внутри человек опустил стекло.

Было заметно, что в «Фольксвагене» возник напряженный разговор, но в конце концов финн выпрямился, церемонно отдал честь, и мотор машины заработал. Она отъехала, разворачиваясь, пересекла площадь, двигаясь очень медленно, как запинающийся на дороге ребенок; вскоре она скрылась на шоссе, идущем в южном направлении, а «Вартбург» отъехал следом за ней. Финны продолжали свой обход, и стоящие там семь автомобилей постепенно покинули площадь. Финны вернулись в свой «Вольво» и уехали.

— Чисто сработано, — выразил свое восхищение англичанин.

— Нам еще придется расхлебывать эту кашу.

— Ну, едва ли кто-нибудь мог позволить им увлечься до такой степени.

Это должно было означать конец того международного сотрудничества, которое имело место до сих пор. Но Лайм предвидел такой поворот событий с самого начала. С этого момента взаимодействие принимало чисто внешнюю форму. Никто не желал терпеть оскорблений.

У англичанина был самодовольный вид. Открыто предлагая свои услуги, он предупреждал подобное изгнание. Это радовало, Лайму надо было сохранить несколько друзей.

Он потер глаза. В том, что Ясков не обнаружил себя, не было ничего удивительного. Он не такой дурак, чтобы болтаться на парковке.

«Он где-то здесь, рядом». «Забудь про это, — думал он. — У тебя на крючке другая рыбка. Где связь Мезетти? Чего, по твоему мнению, ждет эта скотина»?

Имелись другие нити, и там расследование не стояло на месте. «Венесуэльский подсобный рабочий», нанятый главным администратором в Пердидо, — тот самый, который, по всей видимости, вывел из строя собственный вертолет Фэрли и убил военно-морского пилота, — был опознан администратором по фотографии как Сезар Ренальдо.

Вместе с отпечатками Корби на перчатках это исключало любую возможность, что за этой операцией стоял кто-либо другой, кроме Юлиуса Стурки.

Но ситуация по-прежнему оставалась неустойчивой. В ней были задействованы сотни тысяч людей, занятых поисками Стурки, и остальные, занятые поисками Рауля Ривы. Никаких результатов. Единственной реальной нитью оставался Мезетти.

Мезетти сидел в кресле и читал газету.

В открытое окно ворвался ветер. Он прилетел прямо из Лапландии, вобрав в себя холодную сырость замерзших финских озер. Низкое солнце на юге казалось покрытым тонким слоем инея, сквозь дымку оно имело бледно-розовый цвет. Оно поздно поднялось и должно было закатиться в течение трех часов.

— Понятно, — пробормотал англичанин. Лайм вздрогнул, очнувшись.

Напротив было заметно какое-то движение. Он резко поднес бинокль к глазам и бегло осмотрелся, прежде чем нашел окно Мезетти. Остановился на нем и начал наблюдать.

Мезетти отложил газету и стоял у гардероба, натягивая, пальто и берясь за шляпу.

Лайм протянул бинокль англичанину и повернулся к телефону.

— Он уходит. В пальто и в шляпе.

— Понятно.

Лайм сел в «Мерседес». Шед Хилл за рулем вопросительно крутил головой.

— Не стоит возлагать больших надежд, — устало заметил ему Лайм. — Возможно, он просто направляется в аптеку, чтобы купить зубную щетку.

Они наблюдали за фасадом отеля. Лайм выдернул микрофон из гнезда на панели.

— Проверка связи.

Через две или три минуты на ступеньках лестницы появился Мезетти. Он осторожно оглядел площадь, прежде чем пройти полквартала к «Саабу», который он взял напрокат вчера в Хельсинки.

Перед этим Лайм поместил под бампером «Сааба» сигнальное устройство. Оно посылало прерывистый радиосигнал. Для приема импульсов и отслеживания маршрута с помощью радиотриангуляции были оборудованы два фургона, но Лайм по-прежнему предпочитал слежку, не выпуская объект из поля зрения. Никогда не знаешь, когда у машины сменится водитель, и поэтому просто следовать за ней, прослушивая радиосигнал, было не слишком мудро.

У Мезетти произошла некоторая заминка, когда он заводил мотор. Возможно, в карбюраторе замерзла жидкость. Лайм щелкнул по выключателю микрофона.

— Я следую за ним, но нам нужны еще две машины.

— Все устроено.

Наконец из выхлопной трубы «Сааба» вырвался дымок и он отъехал от кромки тротуара.

— Мы трогаемся… Направляемся к центру города.

— Два фургона и три машины следят за ним.

Лайм отключил микрофон и сказал Шеду Хиллу:

— Отстань немного. Не виси у него на хвосте. «Мерседес» продвигался по узким улицам. Мезетти включил задние фары, и за красными огнями было легко ехать.

Резкий поворот в узкий переулок.

— Не преследуй его там, — бросил Лайм. — Мы объедем квартал. — И добавил в микрофон: — Он повернул на аллею. Возможно, проверяет, нет ли за ним хвоста, я пропустил его. Вы находитесь на параллельных улицах?

— Алкорн заметил его. Едет на запад, к Алпгатану. Лайм взглянул на карту. Это был следующий проспект, идущий параллельно. Он дал короткие указания, и Шед Хилл повернул «Мерседес» за угол. Лайм сказал:

— Притормози. Пусть некоторое время его сопровождают другие.

Из рации донеслось:

— Кажется, сейчас он объезжает квартал.

— Не подыскивает место, чтобы остановиться?

— Нет. Пытается убедиться, что за ним не следят. Все в порядке, мы меняем сопровождение на каждом углу. Он не должен заметить нас.

— Что он сейчас делает?

— Едет на небольшой скорости к северу на главную магистраль.

Лайм ткнул пальцем, и Хилл повернул «Мерседес» на главную улицу.

Голос по рации:

— Он объезжает другой квартал.

— Вы уверены?

— Похоже на это. О'кей, он сделал третий поворот. Еще один — и он объедет квартал. Где вы находитесь?

— Недалеко от северной окраины города.

— Продолжайте ехать. Возможно, он догонит вас — точно, он сзади вас.

Лайм спросил Шеда Хилла:

— Ты видишь его в зеркале?

У Хилла хватило ума, не поворачивая головы, перевести взгляд на зеркало.

— Пока нет.

— Едем дальше.

Дома заметно редели. Финские сосны все ближе подступали к дороге, она становилась уже, по обочинам замерз лед, а под деревьями лежал снег.

— А вот и он.

— Сбавь скорость. Позволь ему проехать вперед, если он захочет.

— Я не думаю, что он… — о, черт! — Хилл с силой нажал на тормоз.

Лайм обернулся на сиденье и посмотрел назад.

Ничего.

— Что служилось?

— Он свернул там, сзади. Боковая дорога.

— Все в порядке. Успокойся, мы не одни этим заняты.

Хилл дергал «Мерседес» взад и вперед по узкому шоссе, рискуя врезаться в ледяные обочины. В конце-концов он развернулся и нажал ногой на педаль.

Ускорение вдавило Лайма обратно в сиденье.

— Потише, черт побери.

Солнце мерцало сквозь сосны, как движущаяся сигнальная лампа. Навстречу им, из Лахти, ехала машина. Лайм прищурился, прикрываясь от рассеянного солнечного света. Ему показалось, что это был зеленый «Вольво», старой модели с двумя дверями. Возможно, Алкорн.

Хилл развернул машину достаточно спокойно. Лайм посмотрел через плечо и увидел Алкорна сзади, совсем рядом.

Впереди дорога узкой колеей уходила в лес, с обеих сторон подступали снежные сугробы. Деревья заслоняли солнце. Лайм сообщил в микрофон о том, что они возвращаются. После этого он посмотрел на карту.

На карте шоссе заканчивалось развилкой в виде буквы «Т», после чего дорога уходила к северо-западу от Лахти, связывая деревни дальше, на севере. Между местом, где они находились, и развилкой поворотов не было.

— Прибавь немного скорости. Посмотрим, может быть, нам удастся увидеть его.

Изогнутая в виде буквы «S» дорога заставила «Мерседес» качнуться на крутых виражах, а затем показался «Сааб», его огни только что скрылись за следующим поворотом.

— Отлично, придерживайся той же скорости.

На развилке «Сааб» повернул налево, и Шед Хилл злобно выругался. Лайм сообщил:

— Он направляется назад, в город.

— Сукин сын, он по-прежнему бегает от своей тени.

— Он может узнать этот «Мерседес», если снова увидит его. Передай Алкорну, чтобы он сменил нас. Достань мне новую машину на окраине города. Даю тебе пятнадцать минут.

Мезетти поехал напрямик через Лахти, не пытаясь объехать какие-либо кварталы. Алкорн сменил сопровождение «Сааба» на ближайших подступах к городу, а затем у окраины на идущей на юг главной магистрали в направлении Хельсинки слежку продолжила Другая машина. Лайм поменял свой «Мерседес» на ожидавший их «Вольво» и поехал дальше по следам Мезетти. К тому времени, когда они въехали в царство сосен, Лайм заметил машину партнеров, они обменялись несколькими репликами по рации, после чего Лайм занял их место, а та машина обогнала «Сааб» и поехала впереди.

Таким образом они сопровождали Мезетти на протяжении пятнадцати или двадцати километров. Стрелки приближались к двум часам — времени, близкому к закату в этих широтах. Дороги скандинавов не пустеют при погоде гораздо хуже этой, но сейчас машин было мало. Сосны охватывали дорогу с обеих сторон, бесконечные сосновые леса. То тут, то там шоссе проходило вдоль края озера, мимо аккуратных коттеджей со светящимися огнями в рамке морозных узоров окон: половина жителей Хельсинки и Лахти имела дачи на озерах.

Казалось, Мезетти не обращал внимания на свое сопровождение. После наступления темноты их задача усложнялась, потому что постоянно видя в зеркале огни, едущей за ним машины, он мог скорее догадаться о ее предназначении.

Сзади приблизился «Порш», проехал несколько поворотов почти рядом с бампером «Вольво», а затем вырвался вперед, обгоняя их. Лайм пытался разглядеть лицо водителя, но сбоку выросло облако выхлопов. «Порш» занял место перед ними, и они обрадовались, что между Мезетти и ними появилась на некоторое время другая машина. Мезетти ехал довольно быстро, но через пару миль «Порш» забеспокоился, резко прибавил скорость и промчался мимо.

Наступило время включать фары. Дорога преподнесла им сюрприз в виде следующих один за другим резких поворотов, повторяя изгибы берегов цепи озер. Внезапно сквозь деревья мигнули огни «Сааба».

Действия, Мезетти выглядели дилетантскими. Очевидно, его обучили, как отделаться от одного хвоста, но его маневры не давали возможности освободиться от нескольких преследователей или обнаружить их. Если его люди прослушивали переговоры по рации, они бы знали, что он зажат в тиски, но группа Лайма не использовала стандартный диапазон Полицейских машин, людям Мезетти должна была быть известна частота настройки, а это было маловероятно. В любом случае, они не имели представления о потайном сигнальном устройстве, прикрепленном к машине Мезетти. Об этом не упоминалось и не будет упоминаться по рации.

«Они, — думал он. — Стурка». Неужели Стурка где-то здесь, в нескольких милях, петляет в соснах с Клиффордом Фэрли?

— Увеличь немного скорость. Я не вижу его фар.

Шед Хилл прибавил газу, и «Вольво» начал накрениваться на поворотах. Огни фар терялись среди толстых стволов деревьев, отбрасывающих в глубине леса причудливые тени.

Дорога изогнулась тремя крутыми поворотами; Хиллу пришлось притормозить. Они делали не больше тридцати километров в час, когда проехали последний поворот, и огни фар выхватили из темноты стоящую поперек дороги машину.

Рука Лайма скользнула по приборной доске и вцепилась в ее край. Машину занесло на осколках льда, вмерзших в дорогу, но протекторы выдержали, и «Вольво», развернувшись, остановился, слегка подтолкнув ствол сосны.

Лайм уронил руку и бросил мрачный взгляд на машину, перегородившую дорогу.

Это был «Порш», который пронесся мимо них десять километров назад.

В нем не оказалось ни ключей, ни документов.

— Выясни, на кого он записан, — сказал Лайм Шеду Хиллу. Они откатывали его с дороги.

Скрипя и подпрыгивая, он сполз к деревьям, и Шед Хилл бросился назад к «Вольво», чтобы включить вызов. Лайм забрался на место водителя. Шед Хилл стоял снаружи перед открытым правым окном, говоря в микрофон, который он держал в руке.

— Лезь внутрь, — бросил Лайм и повернул стартер.

Машина качнулась под тяжестью Хилла. Дверца захлопнулась, Лайм задним ходом вернулся на шоссе, включил передачу и нажал ногой на педаль. Они рванули вперед со скоростью девяносто километров в час и увеличили ее до ста там, где позволяла дорога. Но огней фар не было видно.

— Спроси его, где находятся эти чертовы фургоны.

Хилл повторил в микрофон:

— Где фургоны?

— Едете в нужном направлении, — ответил диспетчер. — Мы еще не потеряли шансы на успех.

Но они их потеряли. Через пятнадцать минут сигнал прекратил двигаться, а в половине четвертого они обнаружили «Сааб» на глухой дороге у опушки леса. Мезетти скрылся.

Это был летний коттедж. Живописное озеро, длиной около мили, современный дом, выглядевший немного громоздким, деревянная пристань с бензиновым насосом. Вдоль берега озера тянулась кромка льда; но оно не замерзло полностью. Лайм, нахмурившись, смотрел на «Сааб». Сзади него остановился один из фургонов, все прожектора и фары были включены, все место залито светом, как арена. Вокруг машины теснилась толпа специалистов, но какая от этого была польза?

Из рации протрещал голос:

— На снегу есть отпечатки?

— Полно. В основном они идут от шоссе вниз, к пристани. Вы уже получили данные об этом «Порше»?

— Прокатная компания. Мы пытаемся установить, кому они дали его. На это потребуется время — это маленькая фирма, они закрыты по воскресеньям. Мы разыскиваем управляющего.

— Он ничего не сможет сообщить. — Лайм держал в кулаке свободно болтающийся микрофон и свирепо разглядывал «Сааб».

Один из специалистов разговаривал с Шедом Хиллом внизу, на пристани, размахивая руками в сторону топливного насоса. Из микрофона донеслось:

— Вероятно, нам следует запустить все механизмы поисков. Провести массовые облавы, показать era фото по телевидению, все возможное. Что мы упустили?

— Забудьте об этом. — С этого момента поиски должны были идти в широком масштабе, но тайно. Если информация о них просочится наружу, это могло увеличить опасность для Фэрли.

Шед Хилл вприпрыжку бежал с пристани.

— Там кое-что есть, сэр. Насос с авиационным бензином.

Лайм издал рычащий звук и поднес микрофон к губам.

— Он может находиться в морском самолете. Здесь рядом озеро, дамба. На пристани обнаружен насос с авиационным бензином.

— Сейчас настроим прямо на него прибрежный радар.

Показались огни фар, качнувшиеся на ближайшем изгибе дороги, и Лайм, прищурившись, наблюдал за подъезжавшей машиной. Вряд ли кто мог заехать, в зимнее время по делам в эти края.

Машина остановилась позади фургона, один из финских полицейских пошел к ней, чтобы переговорить с водителем. После минутного замешательства атмосфера разрядилась — финн сделал знак рукой, и Лайм пересек шоссе.

Вновь прибывший оказался толстым человеком с коротко стриженными седеющими волосами и пятном лысины на затылке. Когда он вылез из машины, Лайм тотчас узнал одежду — тяжелые ботинки и и шерстяной костюм московского пошива.

— Вы Дэвид Лайм?

— Да.

— Виктор Меньшиков. Честь имею.

Его легкий официальный поклон выглядел старомодно. Для полноты впечатлений не доставало щелканья каблуками.

— Как я понимаю, вы пытаетесь обнаружить местонахождение Мезетти? — Меньшиков направился в сторону деревьев, к границе освещенного фургоном пространства. Заученная небрежность слишком бросалась в глаза, это напоминало сталинское кино, неуклюжее, полное мелодрамы, а не учтивой тонкости, на которую оно претендовало.

Лайм последовал за ним к деревьям. Они были вне пределов слышимости остальных. Лайм просто стоял и ждал с приклеенной к губе сигаретой. Лицо Меньшикова пылало на холодном ветру.

— Кажется, мы в состоянии помочь вам.

— В самом деле?

Меньшиков подергал мочку уха. Это был один из характерных жестов Михаила Яскова, и, очевидно, именно у него он перенял его. Ясков принадлежал к тому типу людей, которые внушают желание подражать себе окружающим. Этот толстый болван со своими неуклюжими потугами на элегантность был жалкой копией — агент пятого сорта, делающий вид, будто он на самом деле второсортный, со всей этой рисованной конспирацией.

Обычный бюрократ; в эти дни везде были одни и те же проблемы с кадрами.

— Мне приказано сообщить вам адрес и время.

Лайм спокойно ждал.

— Раихимакикату, 17. В шестнадцать часов сорок пять минут.

— Хорошо.

— Разумеется, один на один.

— Конечно.

Меньшиков отрывисто улыбнулся, пытаясь принять злодейский вид. Наклонил голову, втащил в машину свой тяжелый зад и уехал. Ветер хлестал Лайма. Он вынул изо рта сигарету и бросил ее в снег, под ноги. Удаляясь, задние огни машины Меньшикова повернули и исчезли. Лайм подошел к «Вольво».

Он устало устроился в автомобиле, засунул в рот новую сигарету, дернул вниз галстук, расстегнул пуговицу на воротнике и сказал Хиллу:

— Ясков хочет встретиться со мной наедине в четыре сорок пять.

Оставался один час до встречи. Шед Хилл набрал скорость.

— Вы думаете, они взяли Мезетти?

— Это один из вариантов. Хотелось, чтобы было так, но я в этом еще не уверен. Я надеялся, что мы не влипнем подобным образом. У нас нет времени. Надеюсь, что смогу убедить в этом Яскова — он благоразумен.

— Возможно. Но иногда его боссы неблагоразумны.

— Как и наши.

— Ага. Вы не думаете, что они собираются запросить что-нибудь значительное в обмен?

— Они осторожны. Это было бы непохоже на них. Цена не будет неуместной. Все это игра, не так ли? — Лайм не подбирал слова, он слишком устал. — Во всяком случае, мы не потеряли его, как думали. Лучше иметь дело с известным врагом…

Он отчаянно тер лицо руками, пытаясь убрать красную патоку усталости, неумолимо стекавшую на глаза.

Он вышел из машины через квартал от дома номер семнадцать. Улица была видна сквозь медленно дрейфующий легкий туман; замерзшая влага блестела на мостовой, как драгоценные камни. Под мышкой он ощущал тяжесть прижатого к телу короткого пистолета тридцать восьмого калибра, уютно расположившегося в кобуре. По крайней мере, Ясков — профессионал. Его немного успокаивала мысль, что он не будет случайно убит новичком, умеющим быстро спустить курок. Он поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел по черному тротуару, обходя лужи. Звук его каблуков эхом отражался от влажного бетона. Фонари вдоль улицы мерцали, и в нескольких кварталах виднелось самое высокое в городке здание с огнями наверху — ресторан, построенный на самой верхушке стоящей на берегу крепости.

Пустота улиц вызывала чувство тревоги. Он с усилием подавил неприятное ощущение, змеей поднимавшееся от желудка, и независимо поднял плечи.

Как только он подошел к номеру двадцать один, из его двери вышел мужчина и остановился там. Это могло оказаться совпадением. Он ответил на взгляд Лайма вежливой, но рассеянной улыбкой незнакомого человека. Затем закинул назад голову и глубоко вздохнул.

Лайм прошел десяток шагов и оглянулся на ступеньки дома двадцать один. Человек по-прежнему стоял там.

Часовой, и одновременно предупреждение Лайму. Его поставили там, чтобы наблюдать за улицей и подать сигнал тревоги при появлении подкрепления.

Дом номер семнадцать был двухэтажным зданием, обветшавшим и бесцветным. На вид казалось, что в нем около восьми или десяти квартир. Тут и там за опущенными занавесками горел свет. Лайм невольно представил себе нацеленные на него пистолеты, спрятанные за ними.

Дверь пропустила его в коридор, рядом с входом начинался пролет деревянной лестницы. Откуда-то сбоку вперед вышел Меньшиков; улыбнулся и показал рукой в сторону лестницы. Все это было скучно и утомительно. Лайм начал подниматься по ступенькам, а Меньшиков остался у входной двери, напоминая дешевого гангстера в фильме Богарта.

Ступеньки скрипели под его тяжестью. Наверху находилась площадка и коридор, проходящий по всей длине здания, от фасада до задней стены. Обращенная к фасаду; дверь была распахнута, и в ней стоял, дружелюбно улыбаясь, генерал Михаил Ясков в удобных английских носках и в сером свитере с высоким воротом.

— Привет, Дэвид.

Лайм пересек пространство, разделяющее их, и заглянул в комнату позади Яскова. Она выглядела довольно мрачно и была из тех, что сдаются с мебелью.

— Должно быть, они опять урезали ваш бюджет.

— Она оказалась свободна. Недостаток жилья, вы знаете.

Михаил Ясков говорил по-английски с лондонским акцентом. Его улыбка обнажила желтоватые зубы, в твердом взгляде серых глаз сквозил юмор. Это был высокий добродушный человек, но на его аристократическом лице пролегли глубокие преждевременные морщины.

Одно время Лайму нравился Михаил, он испытывал к нему уважение. Впоследствии он стал лучше разбираться в людях: каждое лицо было маской.

— Что с вами, Дэвид. У вас ужасный вид.

— Мне не удалось как следует выспаться.

— Жаль. — На столе стояла бутылка водки. Михаил опрокинул ее в стакан, протянул его Лайму и налил еще один для себя. — Будем здоровы.

— У меня нет времени на восточные церемонии.

— Да. Я понимаю, время вас поджимает. Вы довольно жестко придерживаетесь правила, чтобы ваши лидеры приходили в назначенное время на назначенное место.

— Вы взяли Мезетти?

Русский устроился в кресле и махнул ему рукой на диван. Комната плохо обогревалась, и Лайм решил не снимать пальто.

Михаил сказал:

— Допустим, что у меня есть возможность помочь вам найти его.

— У меня нет с собой микрофона.

— Ну, если бы он у вас и был, вы обнаружили бы, что все, что он уловил, искажено до неузнаваемости. — Михаил коснулся пальцем устройства на конце стола. Оно напоминало транзисторный приемник и в действительности представляло собой электронный подавитель.

— У меня нет времени на смакование колкостей. Он у вас или нет?

— У меня есть предположение, где вы можете его найти.

— Хорошо. А цена?

Михаил усмехнулся.

— Как быстро вы меня поняли.

Он сделал глоток и посмотрел на Лайма через край стакана.

— Органы получили сигнал из Вашингтона на следующий день. — Органами назывался в Москве КГБ. — Мы получили указание сотрудничать с вами. Вам известно, все было очень корректно — все демонстрировали вежливость, обращаясь друг к другу ледяным тоном.

— Где он, Михаил?

— Отвратительная у нас погода, нё правда ли? — Михаил опустил стакан, сложил домиком пальцы и прищурился. — Позволь мне, Дэвид, рассказать тебе немного о событиях, которые тут произошли. Твой парень, Мезетти, приехал к этому коттеджу на озере с очевидным намерением встретить там своих друзей. Или, возможно, мне следует сказать не с «намерением», а с «надеждой». Если бы он был уверен в этом, он, вероятно, захватил бы с собой деньги, не так ли? Я полагаю, что для туриста с определенным пунктом прибытия ему слегка не хватало багажа. — Короткая улыбка, за которой последовало быстрое замечание: — Нет, позволь мне закончить, пожалуйста. У него сто тысяч долларов, не так ли? Да. Ну так Мезетти приехал в коттедж на озере с пустыми руками. Почему?

— Проверить, там ли находятся его друзья.

— Можно предположить, что его друзья должны были связаться с ним до условленного часа. Когда контрольный срок прошел, он выехал на место встречи, чтобы выяснить, что случилось, правильно?

— Он сам сообщил вам это или вы просто пытаетесь подогнать схему под его действия?

Михаил подергал мочку уха.

— Как вам известно, была другая машина. Мезетти поменял машины у коттеджа на озере.

Лайм стал внимателен.

— Итак, вы не схватили его?

— У меня не было приказа задержать этого человека, Дэвид. Возможно, он до сих пор не подозревает, что находится под наблюдением.

— Куда он поехал?

Еще один глоток из стакана.

— Он подъехал к озеру, оглядываясь по сторонам. Несколько раз посмотрел на часы и сидел в своей машине, наблюдая за пристанью, как будто ожидал чего-то. Самолета, который должен был забрать его? Нам это не известно, не так ли? Суть в том, что никто не пришел. Самолета не было. Через некоторое время Мезетти вышел и заглянул внутрь другой машины. Он обнаружил прикрепленную к рулю записку. Затем он уехал на этой второй машине.

— Описание и модель?

— «Фольксваген», — отрывисто произнес Михаил. — И довольно старый, насколько я могу судить.

Теперь Лайм начал понимать. Мезетти был выпущен в качестве подсадной утки. Они тонко разыграли комбинацию, и Стурка получил по меньшей мере четыре дня. Значимость Мезетти заметно снижалась, но партия должна была быть все-таки доиграна до конца.

— Итак, какова цена?

— Мезетти думал, что кто-то будет там, чтобы встретить его, — Михаил наклонился вперед, всматриваясь в него. — Кто, Дэвид?

— Я полагаю, тот, кто оставил записку в «Фольксвагене».

Легкая улыбка. Михаил поднялся и подошел к окну, чтобы заглянуть за штору.

В целом представление выглядело печально. Михаил был заперт в этой мрачной комнате, потому что финны ненавидели советских и Михаил — известный агент КГБ — был персоной non grata; вне всякого сомнения, официально он вообще не находился в Финляндии. Поэтому он был вынужден играть в эти закулисные игры: секретные встречи, неряшливые убежища, второсортные подручные, выполняющие для него черновую работу. И все же, несмотря на все эти препятствия, он обскакал всех остальных. Он отделил Мезетти от преследователей, не возбудив у него подозрений, и теперь являлся единственным на земле человеком, который мог вернуть Лайма на след Мезетти.

И естественно, это имело свою цену.

— Безусловно, вы знаете, кто они, друзья Мезетти.

— Если бы мы их знали, неужели бы мы так беспокоились по поводу Мезетти?

— Вы не знаете, где они, — вкрадчиво сказал Михаил.

Он улыбнулся, показывая, что он знает, у него были не просто предположения. Это было вполне объяснимо. Русским не составляло большого труда сопоставить факты и выяснить, что американцам известна личность преследуемого. Лайма слегка удивило то, что они до сих пор не перехватили имя. Но потом он сообразил, что имя Стурки вообще не упоминалось за исключением скремблированных передач, а они абсолютно не поддавались расшифровке. Русские должны были знать, что Стурка разыскивается в связи с взрывами в Капитолии, но у них не было оснований связать его имя со случаем Фэрли.

— Нам хотелось бы получить одно-два имени, — сказал Михаил, возвращаясь к креслу.

— Зачем?

— В интересах мирного сосуществования. Открытое взаимодействие между союзниками, если так можно выразиться. — Улыбка открыто демонстрировала фальшь этого объяснения.

— Послушайте, Михаил, вы подбросили нам небольшое препятствие на дороге, но я не думаю, что это дает вам право голоса в корпорации. А что если я оглашу тот факт, что русские чинят помехи?

— Конечно, мы будем все отрицать. И как вы собираетесь доказать это?

— Давайте посмотрим на дело с такой стороны. Я догадываюсь, чем обеспокоены ваши люди. Некоторые ваши приспешники сорвались с якоря, и Москва хочет убедиться, что никто из ее компании не сплоховал. Ваша репутация серьезно пострадает, если окажется, что в этой истории замешаны Румыния или Чехословакия. Хорошо, я дам вам нужную информацию. У нас нет оснований считать, что за спиной похитителей стоит какое-либо правительство. Ни правительство, ни насколько нам известно, национально-освободительное движение. Для вас этого достаточно?

— Боюсь, что нет.

— По-моему, я веду игру достаточно открыто.

— Я знаю, что так оно и есть. — Рот Михаила превратился в черту: казалось, у него совсем не было губ. Его гнев был направлен не столько на Лайма, сколько на своих собственных высших чиновников. — У каждого свои приказы.

Можно было представить, как они сидят там, в Кремле, в наглухо застегнутой форме с удушающим воротником, и отказываются принять компромисс в качестве ответа. Они держат в руках козырь и понимают это. И если Михаил не возьмет взятку, они бросят его на Лубянку. У Лайма действительно не было выбора.

— Юлиус Стурка. Он собрал небольшую группу дилетантов. Возможно, в этом замешан Рауль Рива. Возможно, нет.

— Стурка, — тонкие ноздри русского расширились. — Значит, он. Нам давно следовало разобраться с ним. Он анархист. Но называет себя коммунистом. Он принес нам больше вреда, чем вам за многие годы.

— Я знаю. Абсолютно точно, что он не улучшил вашу репутацию.

— У вас нет предположений, где его искать?

— Нет.

— Жаль. — Михаил осушил свой стакан. — Мезетти снял номер в железнодорожной гостинице в Хейноле. За ним следят три машины. Два или три человека в настоящий момент находятся в фойе. Они ожидают вас и не будут вмешиваться.

— Распорядитесь, чтобы они удалились, когда я приеду.

— Безусловно.

— Я не думаю, что в вашей картотеке есть приличное фото Стурки.

— Сомневаюсь.

У Лайма имелось одно — моментальный снимок, который Барбара Норрис сделала с помощью своей «Минольты». Но это был шестнадцатимиллиметровый негатив, зернистый и нерезкий.

При расставании они не пожали друг другу руки — они никогда этого не делали.

Снег серыми хлопьями вырастал на лобовом стекле, и дворники смахивали его вниз. Он падал наклонно и с силой ударял в окна. Пытаясь разглядеть дорогу, Шед Хилл нагибался над рулевым колесом; конвой, состоящий из четырех машин и полицейского фургона, полз черепашьим шагом.

Перед тем как они сели в машины и отправились в Хейнолу, оператор телетайпа в присутствии Лайма отправил сообщение:

От: Лайма

Кому: Саттертвайту

Игнорируйте предыдущее сообщение. Загнал ММ в тупик.

Ввиду фактора времени задерживаю ММ для допроса

Часть этого сообщения должны были передать в открытом виде, поэтому он не упомянул о русских.

Было только шесть часов, но все вокруг, казалось, медленно дрейфовало в бесформенной субарктической ночи. Темнота была вязкой, как сироп.

Шед Хилл подкатил к обочине, сквозь снегопад мерцали огни железнодорожной гостиницы. Человек в сапогах и меховой шапке лопатой выгребал снег из-под выхлопной трубы своего «Фольксвагена», другой счищал снег с ветрового стекла машины. Лайм вышел и обратился к тому, кто стоял у ветрового стекла.

— Товаристч?

— Лайм?

— Да.

Русский кивнул головой. Повернулся и, задрав голову так, что хлопья снега начали падать на его лицо, показал на окно на втором этаже. Сквозь опущенные шторы был виден свет.

Шед Хилл вылез из машины. Лайм сказал ему:

— Итак, ты знаешь, какое упражнение надо сейчас выполнить.

— Да, сэр.

Лайм сделал не очень заметные сигналы рукой только что прибывшей процессии машин; из них, не хлопая дверями, начали выходить люди, рассыпаясь веером и беря под наблюдение гостиницу со всех сторон.

Корочка льда на крыльце хрустела под ногами Лайма, как яичная скорлупа. Прикрыв голову рукой от обжигающего ветра, он прижался лицом к запотевшему стеклу. В вестибюле виднелось несколько нечетких фигур. Они не участвовали в игре, их никто сюда не ставил. Так или иначе, причины для этого отсутствовали; просто он всегда был готов к худшему.

Он прошел к двери вместе с Шедом Хиллом, и они быстро вошли внутрь; у него были спутанные волосы и стоптанные ботинки. Трое человек в вестибюле встали и направились к двери. Лайм и Хилл посторонились, ожидая, когда они выйдут.

Остались двое пожилых людей в креслах, читающих журналы. Клерк, сидящий за столом, удивленно посмотрел на Лайма, но не пытался остановить его, когда он пошел прямо к лестнице.

Шед Хилл держался рядом. Лайм спросил:

— Есть инструмент?

— Да, сэр.

— Старайся не шуметь.

Они, как воры, с безмолвием хищников поднялись по лестнице. Лайм быстро оглядел коридор и пошел в сторону передней части здания. Над дверью самой дальней комнаты горела лампа. Он дотянулся до нее и, вывернув, погасил. Ему не хотелось, чтобы сзади него был свет; кто знает, вооружен ли Мезетти?

Он осмотрел дверь. Встал на одно колено и заглянул в замочную скважину. В ней торчал ключ изнутри. Шед Хилл открыл футляр с отмычками, и Лайм выбрал тонкие длинные щипцы-плоскогубцы с острыми кончиками. Он сжал ими конец ключа, вытащив при этом правой рукой пистолет тридцать восьмого калибра, висевший у него под мышкой. Шед Хилл закусил губу, костяшки его пальцев побелели на рукоятке револьвера.

Лайм кивнул. Сжал щипцы и повернул их. Ничего не произошло: он повернул не в ту сторону. Почему-то всегда так получалось. Он повернул в другую сторону. Когда замок, ржаво заскрипев, щелкнул, он рванул ручку и ворвался в комнату.

У Мезетти не было времени, чтобы понять, что происходит.

— Повернись, руки на стену.

Вшестером они окружили Мезетти. Обыскивая его, Лайм нащупал вокруг его торса что-то тяжелое и мягкое и скорчил мину.

— Деньги находились при нем все время. Снимите с него рубашку.

Он засунул обратно свой пистолет и быстро осмотрел номер. В ванной комнате без устали капал водопроводный кран над старомодной ванной, стоящей на ножках в виде когтистых лап. Можно было положиться на Мезетти — это, наверное, был единственный номер во всей гостинице, оборудованный ванной. Революция — интересное дело, когда можно заниматься ею в роскошной обстановке.

Агенты сложили деньги на полу, и Мезетти, часто моргая, пытался следить сразу за всеми. Лайм жестом приказал им отойти и встал прямо перед Мезетти.

— Кто должен встретиться с тобой?

— Никто.

— Где записка, которую они оставили тебе в машине?

Мезетти был испуган, и это было заметно. Лайм бросил через плечо:

— Двое — поищите ее. Он не мог ее выбросить.

Мезетти стоял в подштанниках, дрожа, но не от холода. Лайм подошёл к маленькому столу и выдвинул стул. Одна его ножка оказалась короче других, или пол был неровный. Он зажег сигарету.

— Стой смирно.

— Что вы, мать вашу, фараоны, здесь делаете? Вы знаете, кто я…

— Заткнись, будешь разговаривать, когда тебя спросят.

— Эти деньги принадлежат «Мезетти Индастриз». Если вы думаете, что можете украсть…

— Заткнись!!

Лайм сидя курил и смотрел на Мезетти. Один из агентов обыскивал карманы пальто Мезетти в гардеробе.

— Вот она.

Шед Хилл взял записку и передал через комнату Лайму.

Лайм взглянул на нее. «Марио, жди нас в железнодорожной гостинице в Хейноле». Хилл держал ее пинцетом, и Лайм кивнул. Хилл положил записку в конверт.

— Подойди сюда.

Мезетти не двигался, пока один из агентов не толкнул его, очень резко. Лайм посигналил рукой, и агенты притащили прямой деревянный стул. Они установили его около стола, и Лайм сказал:

— Садись.

Мезетти нерешительно сел.

Лайм протянул руку над столом, положил ее на макушку Мезетти и ткнул его лицом вниз, в поверхность стола. Его зубы щелкнули, челюсть отвисла, глаза закатились. Лайм выпрямился, наблюдая. Мезетти медленно пришел в себя с выражением боли на лице. Он проверил челюсть, двигая ею взад и вперед. Лайм ждал.

— Ты фашистский гад, — выдохнул Мезетти.

Лайм сдержал свою реакцию; он затянулся сигаретой.

В следующий момент нос его ботинка врезался в голень Мезетти.

Мезетти сложился пополам, прижав свою ногу к груди, и Лайм сильно ударил его рукой по лицу. Того отбросило назад, стул перевернулся, и Мезетти рухнул на пол. Агенты подобрали его вместе со стулом и посадили на то же место. Мезетти взвыл, когда Лайм вытащил из кармана длинные тонкие щипцы-плоскогубцы и защемил ими верхнюю часть правого уха Мезетти. Повернул, потянул вверх; Мезетти попытался подняться вместе с ними, но агенты прижимали его к стулу.

Лайм отпустил ухо и ткнул остриями щипцов в мягкое место под подбородком Мезетти. Голова Мезетти напряженно откинулась назад, как у пациента в зубоврачебном кабинете.

Шед Хилл наблюдал с тревогой и неодобрением.

Лайм тыкал и крутил щипцами, пока под подбородком Мезетти не начала капать маленькими каплями кровь. Когда Лайм отвел щипцы, Мезетти ощупал подбородок и увидел кровь на пальцах. Последние остатки бравады вытекли из него, словно откупорили пробку.

— Итак, кто должен был встретить тебя здесь? Стурка? Алвин Корби? Сезар Ренальдо?

Мезетти облизал губы. Лайм продолжал:

— Пусть будет так. Ты можешь сказать мне, или ты можешь пытаться оставить это при себе. Ты здорово истечешь кровью, и боль будет гораздо сильнее, чем ты можешь вытерпеть, но ты можешь попробовать. Но если ты ничего мне и не скажешь, я дам им понять, что ты дал показания. С другой стороны, если ты будешь реалистом, мы не будем разглашать твое имя, пока не покончим со всеми ими.

Внезапно он воткнул щипцы в тыльную сторону ладони Мезетти. Кровь быстро потекла, и Мезетти схватил свою руку и судорожно сжал ее. Лайм повернулся к Шеду Хиллу.

— Возможно, неплохая мысль — в любом случае предать огласке, что он сотрудничает с нами. Это может заставить Стурку что-то предпринять.

Эта реплика точно предназначалась Мезетти; Лайм был уверен, что Мезетти не знает, где находится Стурка. Разумеется, Стурка тоже это знал; выпуск новостей не спровоцирует его.

— Я не знаю, где они. Это правда. — Голос Мезетти звучал монотонно, как у человека, признавшего свое поражение. Он смотрел на стол, не поднимая глаз.

Лайм сказал:

— Я хочу, чтобы ты был очень внимателен, отвечая на мой вопрос. Сколько их там?

Он вел допрос расчетливо. Эта фраза звучала не так, будто он искал, где; наловить побольше рыбы, а словно он знал правильный ответ. Он постучал щипцами по столу. Последовал медленный, неохотный ответ.

— Их четверо. Те, которых вы назвали, и Пегги Остин.

— Нехорошо лгать мне, — сказал Лайм. Он поднял кончики щипцов к ямке на груди Мезетти и принялся тереть и щипать ими кожу.

— Бог свидетель, это правда.

Лайм продолжал работать щипцами.

— Послушайте, если… Господи, уберите эту чертову штуку! — Мезетти пытался увернуться от щипцов, но два агента словно прибили его гвоздями к стулу. От него запахло потом, выступившим от страха.

Вдруг Лайм отвел назад щипцы.

— Итак?

— Если вам известно сколько их, вы знаете, что я говорю правду. Ч-черт.

— Но есть и помощь извне, разве не так?

— Конечно, Стурка имеет людей повсюду. У него есть контакты, понимаете?

— Назови их.

— Я не…

— Рауль Рива, — произнес Лайм, внимательно глядя на него. Марио был явно озадачен, и Лайм перешел к другой теме. — Когда вы оставили лодку на мели, вы убили шкипера. Что ты тогда делал?

Он сказал это голосом человека, делающего еще одну проверку. Мезетти ответил:

— Это был не я. Я не убивал его.

— Ты так же виновен, как и остальные, и ты знаешь это.

— Ради Бога, я никого не убивал.

— Ты грозил убить пилота, с которым прилетел сюда из Гибралтара.

— Только для того, чтобы заставить его сотрудничать. Я не убил его, не так ли?

— Что ты делал после того, как убил владельца лодки?

Лайм играл в воздухе щипцами, и Мезетти тяжело откинулся на спинку стула.

— Нас ждала другая лодка.

— Фэрли так и оставался в гробу?

Глаза Мезетти округлились. Видно было, как он сглотнул.

— Нет. Он покидал его, когда мы были в море.

— Куда вы направились потом?

— Вдоль берега.

— В Альмерию.

— Да, там была другая лодка. Я хочу сказать, что мы проехали пару сотен миль в грузовике — примерно пол-пути вдоль берега. У нас не было времени, чтобы проделать весь путь в лодках — слишком далеко.

— Хорошо, вы использовали грузовик. Кто устроил это?

— Стурка, конечно.

— Нет. Стурка все организовал, но Стурка не был тем, кто поставил там для вас грузовик. Кто доставил его на место?

— Я никогда не видел его.

— Это был Рива, не так ли?

— Я никогда не слышал ни о каком Риве.

— Держите его, — сказал Лайм. Он поднялся, встал сбоку от Мезетти и мягко засунул кончики щипцов в раковину уха Мезетти. Когда он почувствовал, что они уперлись в барабанную перепонку, он медленно надавил на них; с другой стороны он держал голову Мезетти левой рукой. — Итак, кто это был, Марио?

Мезетти начал плакать. Лайм ослабил давление, но не вытаскивал щипцы из уха Мезетти, и спустя — немного времени тот откашлялся, всхлипнул и сказал:

— Слушайте, я никогда даже не встречался с этим парнем.

— Но ты видел его.

— …Да.

— Как его зовут?

— Стурка называл его пару раз Бенъюсеф.

— Бенъюсеф? — спросил Шед Хилл.

— Бенъюсеф, — сказал Лайм куда-то в пространство, хмурясь при этом. Он вытащил обратно щипцы. — Жирный, немного хромающий человек.

— Да, — угрюмо подтвердил Мезетти. — Это он.

Лайм сел за стол напротив него.

— Вернемся к тому гаражу в Паламос, где вы сделали магнитофонные записи.

— Господи Иисусе, вам известно почти все.

— Итак, вы укладываете вещи. Вы положили Фэрли в гроб. Гроб унесли в катафалк. За рулем катафалка сидел Корби. Все «остальные чистили это место — вытирали отпечатки пальцев, собирали все, что привезли с собой. И вот все садятся в катафалк. Но кто-то должен выключить свет и закрыть дверь гаража. Это сделал ты.

— Да. Боже, вы все видели по телевидению?

— Стурка сказал тебе пойти туда и выключить свет.

— Да.

— Затем ты вышел и захлопнул дверь гаража. Ты вытер отпечатки своих пальцев с двери и сел в катафалк.

— Да, да, — кивал головой Мезетти.

— Стурка смотрел, как ты выключаешь свет, так?

Мезетти нахмурился:

— Я думаю, смотрел, да.

— Тогда, может, когда ты подошел, чтобы закрыть дверь гаража, он подал тебе тряпку, которой ты вытер ее.

— Да. Господи Иисусе.

Лайм откинулся назад на стуле, размышляя. Это было то, что он обязан был знать. В следующий момент он изменил предмет разговора.

— Вы вышли на берег в Альмерии. Все вышли на берег?

— Только я. Я подплыл на плоту.

— Все остальные остались в лодке? Каков был план?

Мезетти смотрел на щипцы.

— Господи, вы все равно собираетесь убить меня, разве не так?

— Мы собираемся взять тебя обратно в Вашингтон. Тебя убьют, но это буду не я.

— Суд свиней. Фашистская газовая камера.

— В политике нет монополии на газовую камеру, — мягко ответил Лайм. — Твой друг Стурка однажды отразил газом целую деревню.

Ошибка, которую он допустил, заключалась в том, что он перестал думать. Это дало Мезетти время осознать безнадежность своего положения. Теперь вытащить из него еще что-либо будет труднее; щипцы откроют его рот, но он попытается лгать. Допрос с пристрастием обнаружит это: давить на него и не снимать давления, пока каждый раз не будет один и тот же ответ.

Но у Лайма не было для этого времени. Он встал и передал щипцы одному из агентов.

— Доставьте его в Лахти.

Было около девяти часов. Шед Хилл последовал за ним в полицейский участок. Пальто Лайма потяжелело от сырости, и от него шел пар; он снял его и бросил поперек стула.

— Я думаю, Бенъюсеф Бен Крим находится где-то поблизости. Нам надо поставить сеть. В первую очередь фото и описания в аэропортах — он, вероятно, если еще не отбыл, находится в пути.

Шед Хилл сказал:

— Я думаю, Бенъюсеф — это тот парень, который раздобыл лодку.

— Верно.

— Но это было в Испании. Почему вы думаете, что он здесь?

— Кто-то оставил Мезетти машину около озера и записку.

— Почему Бенъюсеф?

— Он все время был у Стурки мальчиком на побегушках. По-видимому, он еще не вышел из этой роли.

Шед Хилл все еще не понимал в чем дело, и Лайм объяснил:

— Отпечаток пальца Мезетти в гараже был оставлен преднамеренно — это идея Стурки. Стурка смотрел, как он выключает свет, но не напомнил ему вытереть выключатель.

— И что же?

— Предполагалось, что мы идентифицируем Мезетти, — сказал Лайм.

Он с трудом поднялся на ноги: сидеть в кресле было слишком рискованно. О# не мог позволить себе заснуть прямо сейчас.

Восемьдесят семь часов до инаугурации. Он потянулся дугой назад, упираясь кулаками в поясницу; услышал, как хрустнуло в позвоночнике.

— У нас есть в распоряжении «Конкорд»?

— Он в Хельсинки, — ответил Хилл.

— Хорошо, нам лучше отправиться туда.

— Вам нужно поспать. Вы выглядите как труп.

— Посплю в самолете.

— Куда мы летим?

— В Алжир, — сказал Лайм. — Это то место, откуда нужно начинать.

Это было то место, где он должен был начать с самого начала. Саттертвайт оказался прав. Стурка был «pro»; «pro» — это тот, кто не допускает идиотских ошибок. Отпечаток пальца в гараже — нужно тренироваться, чтобы стать таким кретином.

Итак, «подсадная утка» вела их за собой всю дорогу до Финляндии, а тем временем Стурка был там, в Западной пустыне, все это время. Свидетельством в пользу этого являлся Бенъюсеф. Если Стурка использовал членов своей старой ячейки в Алжире, это было то место, где он должен находиться.

Место, где он раньше так часто бывал. Место, где Стурка каждый раз переигрывал Лайма.

 

ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ЯНВАРЯ

8:20, восточное стандартное время.

Приготовления были окончены, и этой ночью вступала в силу та часть плана, которую проводил Рива.

Рива следил за прогнозами погоды и запланировал акцию так, чтобы она совпадала по времени с проходом над Вашингтоном фронтам низкого давления. Температура держалась около нуля градусов, падал мокрый снег. Снежинки слипались в хлопья, которые шлепались и разлетались при соприкосновении с поверхностью. Из-за крупных хлопьев видимость была низкой, и именно это соответствовало замыслам Ривы.

Они работали в двух машинах. Кавана и Харрисон в «Шевроле», а Рива в «Додже». В «Шевроле» они везли десять зарядов в ранцах. Рива собрал бомбу в трубке от брандспойта, которую он положил рядом с собой на сиденье, закрыв сверху сложенной газетой.

Нападение на Милтона Люка служило ключом ко всему остальному; оно должно было удаться, но все же из всей операции эта часть являлась наиболее сложной, так как никого из них не должны были даже наполовину так хорошо охранять.

Люк жил на верхнем этаже высотного дома на Висконсин-авеню. Было совершенно невозможно проникнуть в саму квартиру: люди из секретной службы находились повсюду в здании. Поэтому они исключили этот вариант. Никогда не имело смысла атаковать врага в наиболее сильно охраняемых точках. Люк был главной мишенью, но существовали и сопутствующие мишени, и задача заключалась в том, чтобы сначала поразить некоторые из них, потому что они должны были сыграть отвлекающую роль.

Итак, первым на очереди был дом сенатора Холландера. План состоял в том, чтобы потревожить старого фашиста, но не убить его. Рива поехал первым. Большое здание в георгианском стиле стояло в глубине улицы; сквозь пелену снегопада светились огни его крыльца, и он смог разглядеть тяжелые очертания фургона секретной службы на шоссе. Он выглядел так же, как фургон на посту перед домом Декстера Этриджа до его смерти.

Он проехал прямо, мимо него, на небольшой скорости и вытащил «уоки-токи», когда здание осталось позади. Он произнес только одно слово:

— Порядок.

Он повел «Додж» дальше, направляясь на Массачусетс-авеню, ожидая ответа по «уоки-токи». На это должно было потребоваться несколько минут. «Шевроле», проедет мимо дома Холландера, и Кавана бросит ранец в тень. Они заранее выбрали место. Он не мог причинить сильного вреда — возможно, вырвет несколько кустов и забросает осколками шрапнели дом и фургон секретной службы, — но он перебудит всех вокруг и заставит сбежаться сюда толпу полицейских.

У ранца торчал запальный шнур, рассчитанный на полчаса, и этого времени им было вполне достаточно, чтобы скрыться.

— Порядок.

Он взглянул на «уоки-токи» на сиденье. Рация по-прежнему молчала. Он проехал еще три дома вверх по авеню и повернул у массивного жилого здания, где размещались апартаменты сенатора, двух конгрессменов и министра финансов. Он остановил машину и повернул ручку выключателя внутреннего освещения, прежде Чем открыть дверцу и выйти под падающий снег.

Здание стояло на углу и имело два входа. Сзади находился служебный вход, позволявший пройти в подвал. Все три входа охранялись: у каждой двери стоял часовой, а у двух главных были еще вооруженные охранники.

Рива тихо прошел по подъездной аллее, его завернутая в плащ фигура двигалась бесшумно. Он вытащил револьвер тридцать второго калибра с ввернутым глушителем, взвел курок и опустил оружие, держа его сбоку, там, где оно было прикрыто развевающейся полой плаща.

Полицейский следил за его приближением. Он выпрямился и шагнул вперед из пятна света, сжимая в руке пистолет. Дружелюбно, но осторожно окликнул его:

— Привет.

— Привет, — ответил Рива и дважды выстрелил.

Выстрелы прозвучали, как легкие хлопки. Полицейский откинулся назад, опираясь на кирпичную стену и сполз вниз на тротуар, оставив на стене блестящее пятно.

Рива оттащил полицейского в тень и надел его фуражку себе на голову. На расстоянии это должно было сработать. Он занял пост у дверей, положив в карман связку ключей, взятых у охранника.

У американцев такие детские представления о безопасности.

У дальнего конца подъездной аллеи свернула машина. Она мигнула фарами. Рива поднял высоко над головой левую руку. «Шевроле» попятился по шоссе, возвращаясь на улицу, затем проехал вперед, вдоль кромки тротуара, вернулся на подъездную дорогу и подъехал к служебной двери задним ходом.

Фары погасли, открылись дверцы машины.

— Все в порядке?

— Все прекрасно.

Со стороны они выглядели, как разговаривающие друг с другом полицейские-напарники.

С помощью ключа со связки Рива открыл служебную дверь.

— Теперь тихо.

— Будь спокоен. — Кавана и Харрисон прошли внутрь, неся пять ранцевых зарядов.

Рива проверил дверь, убедившись, что ее можно открыть изнутри без ключа. Для этого требовалось всего лишь нажать вниз рукоятку. Он бросил связку ключей на мертвого полицейского и пошел вверх по подъездной аллее мимо «Шевроле». Гудение его двигателя было похоже на рев зверя. Рива смахнул с носа капельку от растаявшей снежинки и не спеша прошел по улице, завернул за угол, перешел через дорогу и, миновав дом, подошел к «Доджу».

Он просидел в машине тридцать пять минут — то время, которое, как они рассчитывали, должна занять операция. Не было причин ожидать каких-либо осложнений. В коридоре жилого дома не было охраны, и важные персоны не держали часовых у своих дверей. Американцы терпеть не могут жить подобным образом. Итак, все, что требовалось сделать, — это проникнуть внутрь здания, с этого момента вам никто не мешал.

Возможно, бомбы не уничтожат их всех. Спальня сенатора Гранта находилась на верхнем этаже у внеш-нёго угла здания, и ближайшая к коридору комната была удалена от нее. Бомба превратит в руины кухню Гранта, что должно привести его в бешенство. Это вполне их устраивало. При некоторой доле везения министр финансов окажется погребенным под грудой тяжелых обломков. Заряды в мусоропроводе рядом со спальными, комнатами конгрессменов Уорда и Джетро почти наверное убьют обоих представителей и их жен. Что касается коммуниста Дж. Р. Айфилда, он потеряет бесценные живописные полотна в своей сибаритской гостиной, и это, вне всякого сомнения, подогреет его ярость.

Рива услышал отдаленный рев сирен. «Бомба на газоне у Холландера», — подумал он. Еще до того как закончится ночь, они будут в панике носиться кругами — пытаться ухватить себя за хвост. Свора удостоенных звания дураков — американские силы безопасности.

— Порядок.

Он повернул ключ и подождал с работающим на холостом ходу двигателем, пока «Шевроле» проедет мимо, включил фары и отъехал, неторопливо следуя за ним в направлении Висконсин-авеню.

4:05, восточное стандартное время.

Газон перед домом сенатора Холландера был залит светом, и бригада по бомбам изучала остатки шрапнели, застрявшие в стене.

— Эта штука обладала дьявольской мощностью, — сказал сержант. — Господи, посмотрите на это дерево — его вырвало с корнем. — Он показал на гигантский старый клен.

Сенатор Холландер и миссис Холландер топтались на заснеженном газоне в халатах и домашних тапочках, вопя на всех вокруг. Лейтенант Эйнсворт произнес в микрофон:

— Похоже на профессионально сделанную бомбу. Лучше попытаться связаться с господином Саттертвайтом.

4:08, восточное стандартное время.

Рива медленно проехал по Висконсин-авеню и остановил машину у дома вблизи апартаментов Милтона Люка. Снег по-прежнему валил тяжелым мокрым потоком. Он начал накапливаться на пешеходных тротуарах и газонах; возможно, температура упала на один-два градуса.

Наличие гаража облегчило бы задачу, но они обойдутся и без него. Это было последнее жилое здание, возведенное в Вашингтоне до того, как региональные законы запретили возведение небоскребов без встроенных гаражей. Таким образом, каждому приходилось рыскать по улице в поисках места для парковки — каждому, за исключением Очень Важных Персон. Лимузин, предназначенный для спикера Люка, а теперь возможного президента Люка, имел свое собственное место для стоянки прямо перед зданием. Шофер являлся агентом секретной службы и всегда находился рядом с машиной. Еще два человека из секретной службы охраняли вход в здание. Десятки их находились внутри здания, в коридорах, у других входов. Внутри до Люка невозможно было добраться, это следовало сделать здесь, на улице.

Рива поднял «уоки-токи».

— Все готово?

— Порядок.

— Согласуем время. Через три минуты от… этого момента.

Он не отрываясь смотрел на циферблат часов; затем вытянул продолговатую бомбу из-под газеты, засунул ее в карман пальто, а выступающий конец спрятал в левый рукав и вышел из машины, держа левую руку в кармане. Бомба имела всего лишь полтора дюйма в диаметре, но заряд внутри был сделан из немецкой взрывчатки, которая по разрушительной силе равнялась шестидюймовому морскому снаряду. Один конец бомбы был покрыт алюминием, а другой являлся чувствительным к нагреванию детонирующим устройством, на обоих концах и кольце вокруг центра трубки были прикреплены мощные магниты. Магниты могли удержать бомбу прилепившись к любому кусочку стали.

Детонатор представлял собой электрическое устройство из олова и меди, реагирующие на повышение температуры под влиянием разницы в расширении двух металлов: любая температура выше ста девяноста градусов по Фаренгейту вызовет контакт и, таким образом, сдетонирует бомбу.

Он пошел по улице, по тротуару, к противоположному зданию и небрежно взглянул в его сторону. Агенты секретной службы наблюдали за ним, как они смотрели бы за любым пешеходом в девять минут пятого утра. Впереди него на расстоянии двух домов, среди огней перекрестка скользила машина. Рива рассчитал свой поворот, чтобы он совпал по времени с гудком сирены машины, когда она подъезжала к зданию.

Гудок привлек внимание агентов секретной службы. Шофер стоял под навесом, наблюдая за лимузином, но его голова тоже повернулась в сторону приближающегося «Шевроле». Рива сошел с тротуара между двумя припаркованными машинами и остановился там, ожидая, когда проедет «Шевроле», чтобы от смог перейти улицу.

Он сделал вид, как будто направляется к зданию за жилым домом.

Он услышал свистящий звук мчащейся машины и шагнул назад, чтобы избежать брызг снега. Машина проехала мимо, делая около двадцати пяти миль в час. Головы агентов повернулись, демонстрируя их устойчивый интерес к ней. Рива ступил на авеню, посмотрел в обе стороны и начал переходить дорогу. Его направление было выбрано так, чтобы он оказался позади лимузина, двигаясь в сторону соседнего дома.

Внимание агентов разделилось между Ривой и удаляющимся «Шевроле», когда Харрисон на заднем сиденье «Шевроле» начал стрелять. Он стрелял по окнам квартиры Милтона Люка. Не ожидалось, что его выстрелы причинят какой-либо вред: угол был слишком высок.

Но они достигли своей цели: агенты секретной службы укрылись за колоннами и машинами и начали палить вслед «Шевроле».

Рива сделал то, что на его месте сделал бы каждый. Если вы — пешеход, находитесь по середине открытого пространства и внезапно начинается перестрелка — вы бросаетесь в укрытие.

Укрытием, которое он выбрал, было пространство за лимузином. И как только он закатился под его задний бампер, его левая рука скользнула по днищу кузова машины. Для того чтобы найти выхлопную трубу, потребовалась всего секунда или две. Он прилепил бомбу на магнитах к верхушке трубы, как раз под баком с бензином и прокатился дальше по тротуару. Теперь он находился в нескольких футах позади лимузина, вне пределов его досягаемости, и агенты секретной службы могли увидеть его, если бы выбрали для этого момент.

«Шевроле», визжа шинами, скрылся за углом, и агенты перестали стрелять. Рива поднялся на ноги, и когда ближайший агент повернулся, свирепо глядя на него, произнес:

— Господи Иисусе Всемогущий. Что, черт возьми, все это значит?

4:20, восточное стандартное время.

Саттертвайт провел рукой по подбородку. Щетина уколола ладонь. Затуманенные усталостью лица вдоль длинного стола в Солт Майн. Голоса, кричащие в телефоны.

Саттертвайт вел разговор с директоре ФБР Клайдом Шенкландом.

— Похоже, они приложили максимум усилий, сначала газон Холландера; затем проклятые пять бомб в том самом здании; после этого снайпер, стреляющий по окнам Люка. Одному Богу известно, куда они нанесут следующий удар. Послушайте, я хочу, чтобы задействовали всех людей, которые у вас есть. Мы обязаны обеспечить немедленную защиту всех важных лиц в Вашингтоне.

Кайзер потянул его за рукав. В его руке была зажата телефонная трубка.

— Вас вызывают. Президент.

Саттертвайт сказал Шенкланду:

— Займись этим, Клайд, — швырнул трубку телефона и выхватил другую у Кайзера. — Да, господин президент.

4:23, восточное стандартное время.

Город обезумел от рева сирен. Рива обогнул квартал и залез в свою машину, взяв «уоки-токи».

— Порядок?

— Порядок.

— Они сбились с ног. Перейдем на запасной вариант.

— Порядок.

В центре становилось слишком жарко. Они переключатся на другие мишени и направятся на окраины.

Люди из секретной службы в течение нескольких минут допрашивали его, но его удостоверение было в порядке, а рассказ правдоподобен, и у них имелись более серьезные поводы для беспокойства, чем он.

Он включил передачу и направился к дому сенатора Форрестера.

4:28, восточное стандартное время.

Специальный агент Пикетт скользнул на переднее сиденье лимузина, чтобы включить рацию. Его рука задела книжку с картонными спичками, и когда он отбросил ее, и она приоткрылась, перед его глазами оказалось лицо человека, которого он допрашивал менее десяти минут назад.

Он подобрал листок, уставился на фото и выпалил в микрофон:

— Говорит Пикетт. Я только что видел вашего парня Риву.

4:37, восточное стандартное время.

Дефорд и В. Л. Хойт вошли в комнату штаба, и Хойт обратился к Саттертвайту:

— Послушайте, они могли втащить что-нибудь в тот жилой дом. Те винтовочные выстрелы могли служить специальным манёвром, чтобы отвлечь внимание наших людей, пока кто-нибудь проскользнул в здание. Нам лучше убрать оттуда Милтона Люка.

— И куда его поместить?

— В Белый дом. Это лучшее охраняемое место, которое у нас есть.

Дефорд добавил:

— Я организую мощное сопровождение. Нам нужны мотоциклы и полицейские машины. — Он снял трубку телефона.

4:33, восточное стандартное время.

Два агента ФБР подъехали к Аризона Террейс и остановились у края тротуара.

— Вот дом сенатора.

— Отлично.

— Нет повода его будить. Послушайте, я займу место в том открытом гараже, через дорогу. Ты останешься здесь, в машине. Кто бы ни появился, он будет у нас под перекрестным огнем.

— О'кей.

4:37, восточное стандартное время.

Рива остановил машину у Аризона Террейс, и через несколько секунд сбоку появился «Шевроле». За рулем сидел Кавана.

— Все в порядке?

— Пока все хорошо, — ответил Рива.

— Ты хочешь нанести здесь окончательный удар и быстренько сбежать?

— У него есть витраж на фасаде. Просто брось ее через него.

— Даже не знаю. По-моему, эта улица кончается тупиком.

— Я сначала проедусь по ней, — сказал Рива. — Дайте мне пару минут.

Он отъехал по улице, направляясь к Холму на первой передаче.

Дом Форрестера находился в узком проходе, как раз перед тем, как улица расширялась, образуя круговой поворот.

Рива медленно проехал по кругу. Кажется, в припаркованной машине мелькнула тень? Он еще раз посмотрел туда. Ничего.

«Начинают шалить нервы».

Он одернул себя. Им потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы забросить своих людей в такую даль.

Форрестер был всего лишь младшим сенатором от второстепенного штата.

Он прокатился по петле и снова выглянул. Бросил взгляд на полумрак открытого гаража: ничего.

Снегопад ослабел, одинокие снежинки плавно опускались вниз. Он переехал через холм и вернулся к началу шоссе.

— Все чисто.

4:41, восточное стандартное время.

Агент ФБР тихо сказал в микрофон рации, находящейся в машине:

— Кто-то только что осмотрел дом Форрестера. Вам лучше прислать сюда еще одну или две машины.

4:42, восточное стандартное время.

Харрисон переложил бомбу на колени, когда машина въезжала на Холм. Он установил секундомер на две минуты.

Кавана проехал мимо стоящего «Плимута» и притормозил у начала подъездного пути к дому, сенатора.

Харрисон толчком открыл дверь, вышел из машины и направился ко входу в здание.

— Оставайся на месте. ФБР.

Харрисон медленно повернулся на каблуках, оглядываясь через плечо.

Рядом с «Плимутом» стоял агент ФБР, направив пистолет прямо в середину пальто Харрисона и ясно показывая, что он может в любой момент выстрелить.

Секундомер тикал. Харрисон бросил бомбу и нырнул в укрытие, но агент ФБР включил фары, и их лучи ослепили Харрисона.

Кавана со своим револьвером вылезал из «Шевроле», но из открытого гаража через дорогу появилась вспышка оранжевого пламени, раздался хлопок, и Кавана ткнулся лицом в землю.

Харрисон вскочил, чтобы бежать, — он не мог оставаться здесь, до взрыва бомбы оставалось тридцать секунд, самое большее…

Он почувствовал, как пули впиваются в него, и, прежде чем сознание в нем угасло, он услышал оглушительный грохот разорвавшейся бомбы. Что-то смертельно ударило его по затылку.

4:43, восточное стандартное время.

Выстрелы насторожили Риву, и он взял «уоки-токи»:

— Порядок?

Когда ответа не последовало, он включил фары и поехал к началу улицы. На нее сворачивали две машины. Увидев, как он приближается, они развернулись поперек шоссе, блокируя ему выход. Рива крутанул руль и до отказа выжал педаль, втискивая «Додж» на боковой тротуар, направляясь на открытое пространство за ними. Но свет их фар бил ему прямо в глаза, и ему было трудно видеть.

Он услышал, как взорвалась бомба. Что-то забрызгало ветровое стекло перед ним. Колеса перепрыгнули через бетон, и машина поскользнулась на мокром снегу. Задние колеса взвизгнули. Он вывернул руль, пытаясь удержаться, и врезался в одну из машин.

Он перескочил через сиденье и выбрался через заднюю дверь, катясь по земле и выхватывая пистолет с глушителем. Но глаза по-прежнему были ослеплены светом фар, и он не мог разглядеть цель, тогда как трое или четверо из них стреляли в него из темноты.

5:10, восточное стандартное время.

Четыре машины секретной службы образовали конвойный эскорт вокруг лимузина; открывали и замыкали шествие пары мотоциклистов. Спикер палаты представителей Милтон Люк и его жена были окружены подвижным клином агентов безопасности, проходящим от дверей их апартаментов к лифту, вниз, на первый этаж, поперек вестибюля, сквозь двери, через тротуар к ожидающему лимузину. Люки устроились на заднем сиденье. Они выглядели постаревшими, полусонными; налицо были все признаки того, что им пришлось одеваться в спешке. Из здания вышли люди, несущие две на скорую руку собранные сумки; другую одежду могли доставить позднее.

Звучание сирен превратилось в пронзительный визг, и лимузин двинулся по Висконсин-авеню.

Прилив мощности двигателя послал горячий поток отработанных газов через выхлопную трубу лимузина, и тепло разогрело детонатор бомбы.

Ее взрыв прорвал топливный бак, и бензин взорвался.

Задняя часть лимузина разлетелась на части вместе с пассажирами, находящимися в нем. Шум был слышен на расстоянии тридцати кварталов.

8:40, восточное стандартное время.

В шуме штаба Саттертвайт едва слышал голос президента. Он вышел, перешел в комнату для конфиденциальных разговоров и снял трубку:

— Да, господин президент.

Голос президента казался слабым по сравнению с ревом грузовиков, вертолетов и сирен, который проникал сквозь замерзшее окно. Армия прокладывала себе путь по Вашингтону.

— Билл, я хочу, чтобы ты отправился сюда как можно скорее.

— Конечно, сэр.

— У нас тут появилась проблема по имени Уэнди Холландер.

— Хотелось бы мне, чтобы это была наша единственная проблема.

— Не думаю, что это так, — сказал президент дрожащим от ярости голосом. — Я бы отдал предпочтение любой другой проблеме по сравнению с той, которая касается Уэнди Холландера.

— Я не понимаю, сэр.

— Ты подумаешь и поймешь. Послушай, он здесь рядом, расположился в кабинете Линкольна. Я хочу, чтобы ты попытался стряхнуть его с моей шеи на несколько часов, пока я не смогу привести свою голову в рабочее состояние.

— И каким образом я должен это сделать?

— Черт, меня это не волнует. Поставь его во главе батальона ударных сил, ему такое должно понравиться.

Президент проявлял раздражение. После некоторой паузы Саттертвайт произнес:

— Вы собираетесь форсировать введение, войск в город, сэр?

— Да.

— Я не думаю, что в этом есть необходимость.

— В таком случае ты ошибаешься.

— ФБР накрыло их всех. Никого из них не осталось, у нас достоверная информация.

— Нам уже говорили это. Но дело в другом. Мы должны продемонстрировать силу.

— Да, сэр. Но нам лучше держать их в узде.

— Давай больше беспокоиться о том, чтобы держать в узде помешанных, Билл. — И президент повесил трубку.

Сеть все еще не была заброшена; облавы не проводились, но на этот раз уже ничто не могло остановить давление на администрацию. Милтон Люк, конгрессмены Джетро, Вуд и их жены были мертвы.

Саттертвайт прислушался к вою сирен и грохоту армейских грузовиков, двигающихся по улицам. Когда он подошел к окну, он увидел бронированный лимузин, едущий по Пенсильвания-авеню в окружении джипов, в которых стояли солдаты с винтовками и автоматами, направленными на тротуары и окна; судя по их виду, они были готовы стрелять в любого, кто пошевелится.

Он не знал, кто находится в лимузине; это мог быть кто угодно. Те, кто вообще передвигался, ездили как колониальные чиновники, путешествующие по охваченным восстанием районам джунглей. Городу казалось, что он в состоянии осады, и возможно, это было то же самое, как если бы он и в самом деле был осажден. Армия реагировала с раздражением лабораторной крысы, которую посадили в лабиринт без выхода: все были вооружены до зубов, лишь не было мишеней.

В глазах Саттертвайта стояла боль. Он отвернулся от окна, но мимо проехала еще одна сирена, может быть, не громче остальных, но он реагировал на нее будто на скрип ногтя по школьной доске — невольно вздрогнул. Он вернулся в коридор и вошел в штабную комнату, отыскал там Клайда Шенкланда и громко, перекрывая шум, сказал:

— Я должен идти в Белый дом. У вас есть что-нибудь новое для меня?

Директор ФБР прижимал к уху микрофон:

— Скажите, чтобы он продолжал. Поддерживайте связь.

Он опустил телефонную трубку и посмотрел на Саттертвайта. В левой руке Шенкланд держал карандаш, постукивая его кончиком по столу, словно хотел пробить дырку в поверхности.

— Мы отследили Рауля Риву до отеля «Каир». Разумеется, он не использовал это имя. Но жил он там. У него было только два посетителя — двое парней, одни и те же, несколько раз заходили к нему за последние несколько дней.

— Те двое, что были с ним прошлой ночью?

— Да. Харрисон и тот, который умер, Кавана.

— Ну, это то, что сказал Харрисон.

— Я не собираюсь сколько-нибудь верить этому сукиному сыну.

— Но все подтверждает его показания, не так ли? — Он заявил это Шенкланду с вызовом, но Шенкланд только пожал плечами.

Саттертвайт с раздражением произнес:

— Вы прислушиваетесь к слухам. А вам следует быть осведомленным лучше других людей.

— Каким слухам?

— Об огромной подпольной организации.

Шенкланд ответил своим ровным строгим гнусавым голосом:

— Мистер Саттертвайт, мы полагали, что взяли их всех в первый раз, и оказалось, что мы ошибались.

— Вы все еще считаете, что они продолжают выходить из подполья в неограниченном количестве, чтобы пополнить свои ряды?

— Я всего лишь повторяю вам то, что сказал на Совете безопасности час назад. Пока мы не будем располагать надежной, лишенной всяких домыслов информацией, подтверждающей то, что говорит Харрисон, я вынужден официально настаивать на всеобщих чрезвычайных мерах.

Такой манеры разговаривать Шенкланд придерживался всегда. Он был создан в точности по образу и подобию Гувера. Саттертвайт спросил:

— Что еще вы можете передать президенту?

— У них оставалось еще три бомбы. Невзорванные, на заднем сиденье «Шевроле».

— Есть соображения, для кого они предназначались?

— Харрисон говорит, что были разные варианты. Они планировали нападение на первых попавшихся — они обдумали способы покушения на восемь или девять государственных деятелей на окраине Вашингтона.

— Харрисон, — сказал Саттертвайт. — Сможет ли он выкарабкаться?

— Нет, была бы на то моя воля.

— Проклятье, он нам нужен живым. Если он умрет, у нас так и не будет возможности доказать, что дело на этом закончено.

— В любом случае, кто поверит ему? Если он выживет, вы в первую очередь будете вынуждены просто сдерживать толпу линчевателей. Я бы хотел, чтобы он без промедления откинул копыта.

— Дело в том, что он хочет давать показания.

— Показания? Ему хочется покрасоваться. Он знает, что у него нет никакой возможности вывернуться. Он мертвец, его всего лишь еще не казнили. Видимо, он думает, что чем больше будет делать вид, что сотрудничает с наци, тем дольше мы будем сохранять ему жизнь, даже если мы будем просто продолжать поддерживать его медицинскими средствами. Или, может, он хочет, чтобы все знали, какие они были умные. Может, он пытается подыскать себе место в книгах по истории.

— И все же я хочу знать, каковы его шансы.

— Я думаю, они его заштопают. У него в животе пара пуль тридцать восьмого калибра.

По пути из комнаты Саттертвайт почувствовал нарастающее чувство тревоги. Если слухи смогли попасть в эту комнату, они могли проникнуть всюду. Надежных фактов не хватало, события выходили за рамки повседневности, и ничто не вызывает в людях больший ужас, чем двусмысленные неопределенности, которые непосредственно отражаются на их жизни.

Поползли слухи, что существует гигантское международное движение, имеющее целью свалить американское правительство. Его корни находятся на Кубе, в Пекине или в Москве. Это было порождением ума злых гениев — Кастро, Чжоу Энь-Лая, Косыгина; оно либо вдохновляется, либо возглавляется коммунистами, а может, и то и другое. Короче говоря, сложилась ситуация, которая могла положить начало третьей мировой войне.

— Интересно, как долго он собирается держать меня в приемной, наподобие мальчика на побегушках, — с резким презрением заметил Уэнди Холландер.

Ноздри Саттертвайта расширились:

— У президента забот по горло, сенатор. Вам должно быть понятно это.

— Его заботы, — перебил Холландер, — по моим часам закончатся ровно через семьдесят пять часов. А мои заботы могут продолжаться следующие четыре года. — Его брови сдвинулись. — Если только страна продержится такой срок.

Даже когда Холландер пытался говорить доверительным тоном, его голос срывался на крик; он был отчасти глуховат.

«И если ты продержишься такой срок». На протяжении последних десяти и даже более лет у Холландера была нездоровая внешность постоянного посетителя больницы. Но, как и большинство людей в таком состоянии, он очень тщательно заботился о себе; вполне мог дотянуть до девяноста. Если так случится, у него впереди было еще тринадцать лет жизни с расстроенным пищеварением.

— Со всем должным уважением, — прокричал Холландер, — я хотел бы предложить вам напомнить этому желтобрюхому трусу в холле, что я жду здесь, чтобы увидеть его. — Его лицо налилось кровью и гневом.

— Сенатор, президент примет вас, как только освободится.

Негодование Холландера достигло предела. Какое-то время он стоял, собираясь с силами — пытаясь сдержать себя, шумно вдыхая воздух впалой грудью.

Стараясь, чтобы его голос звучал рассудительно, Саттертвайт быстро произнес:

— Это ужасные часы для всех нас.

Он никогда не обладал дипломатическими способностями и хотел бы, чтобы президент поручил эту миссию кому-нибудь другому. Но по протоколу для нее требовался человек с рангом не ниже Кабинета.

— Этот сукин сын, — прорычал Холландер, стрельнув глазами куда-то в угол потолка и переводя затем взгляд с одного из них на другой. — И я надеюсь, он слышит меня. Вы думаете, я не знаю, что эти комнаты прослушиваются?

«Какой он дряхлый, — со страхом подумал Саттертвайт. — Дряхлый параноик и, возможно, следующий президент Соединенных Штатов».

Саттертвайт провел пальцами по ежику густых, коротко стриженных волос.

— Сенатор, я не могу заставить президента встретиться с вами немедленно. Вам это известно так же хорошо, как и мне. А теперь, если есть что-то, что я мог бы для вас сделать…

— Да, есть. Вы можете сообщить мне, какие меры были приняты в связи с той войной, которую они развязали против нас. Что было сделано, парень? Или все, на что вы, вшивые рефлексирующие интеллектуалы, способны, это ходить вокруг да около, обсуждая тонкости?

Влажные выцветшие глаза. Холландера периодически вспыхивали, буравя взглядом лицо Саттертвайта. Скрюченные пальцы извлекли изогнутую отполированную трубку. Он осторожно набил ее и поднес к высохшему рту. Холландеру потребовалось три спички, чтобы наконец, к своему удовлетворению, разжечь ее. Он по-прежнему оставался стоять, слишком возбужденный, чтобы спокойно сидеть. Серые клочки редеющих волос на голове были тщательно зачесаны поперек лысины; он был старомоден в выборе одежды и держался как музейный экспонат с дурными манерами.

Брюстер допустил непоправимую ошибку, выслав для отвлекающей цели Саттертвайта. Это не вызвало ничего, кроме ожесточения Холландера. Не обладая ни проницательностью, ни тонким умом, старик считал эти качества поверхностными и ненадежными в других людях. Ни один человек не признает себя плохо разбирающимся в человеческой натуре, и Холландер, видящий перед собой надменного и близорукого противника-коротышку и вспоминающий Саттертвайта по прежним временам, когда тот не находил ничего лучшего, кроме как непростительно оскорблять его, мог только предположить, что Брюстер подсунул ему Саттертвайта, намеренно желая задеть.

Вероятно, предположил Саттертвайт, президент просто не успел подумать об этом. Но он должен был сообразить это сам и уклониться от встречи с Холландером.

Холландер пережевывал мундштук трубки.

— Армия поднята на ноги, я убедился в этом собственными глазами. Но я хотел бы знать, какие приказы ей отданы.

Приказу о защите общественных деятелей.

— Никто еще не выиграл войну, сводя свою тактику к защитным операциям.

— Сенатор, если вы хотите назвать войной то, во что мы втянуты, то первое правило стратегии заключается в том, чтобы не позволить противнику навязать вам те действия, которые ему выгодны. — Он наклонился вперед. — За этим не стоят коммунисты, сенатор. Во всяком случае, признанные коммунистические партии. Вы можете смотреть на всю эту последовательность несчастий, как на ужасную катастрофу — бедствие такое же произвольное, как ураган. Это не…

— Молодой человек, я имел дело с самыми искушенными людьми из живущих на земле. Вы в подметки не годитесь некоторым из них, поэтому ваши старания имеют мало шансов на успех. Все, что я вижу, глядя в ваши животные лица, — это трусость. Трусость и нерешительность. Я даже не замечаю у вас на глазах слез скорби по удивительным, выдающимся американцам, которые были принесены в жертву вашим бесконечным призывам к умиротворению.

— Да, я тоже проливаю слезы, сенатор, но я не позволяю им застилать мой взгляд.

Внезапно, не имея больше сил выносить его, Саттертвайт вскочил на ноги и бросился к двери.

— Я выясню, может ли президент принять вас.

— Займись этим, парень.

Тишина стояла такая, что он слышал, как ручка президента скребет по блокноту.

Тяжелые черты Брюстера побледнели и заострились так, что кожа обтянула скулы. Он мрачно взглянул на него и отбросил карандаш. Руки сплелись в молитвенном жесте.

— Я не думаю, что он сколько-нибудь успокоится.

— Мне удалось выиграть лишь несколько спорных очков. Он туг на ухо, помните?

— Если бы дело было только в этом… — Президент взял сигару и поднялся. Он обошел вокруг стола и остановился, покачиваясь на каблуках. — Он по-прежнему вопит о массовых репрессиях?

— Что-то в этом духе.

— Помести его в этот кабинет на двадцать четыре часа, — пробормотал Брюстер, — и он втянет нас в войну.

— В войну или военное положение.

— Или в то и другое. Он пошлое средневековое ископаемое. — Сигара воткнулась в упрямо сжатый рот, и президент внезапно рубанул ладонью воздух, как будто наносил резкий удар в карате. — Мы не можем допустить этого, Билл. Все идет к тому. Мы просто не можем этого допустить.

— Он первый в порядке преемственности.

— Мы должны вернуть Клиффа Фэрли.

— Это может оказаться невозможным.

— Ты считаешь, что уже совсем не осталось шансов?

— Я думаю, шансов достаточно. Но мы не можем полагаться на них. Гарантии отсутствуют. Кажется, следует действовать исходя из предположения, что мы не вернем его.

Президент не произнес ни звука в ответ, и Саттертвайт, засунув руки в карманы, медленно продолжал осторожным тоном, не связывая себя:

— Господин президент, он, не пригоден для этой должности. Мы знаем это. Мы обязаны устранить его.

— Я жду предложений.

— Двадцать пятая поправка…

— Она не сработает. Он политически нежелателен» но это не делает его непригодным. Мы должны убедить в этом конгресс. За три дня? Нам никогда не удастся. Я не думаю, что ты сможешь доказать, что он действительно ненормальный; вы не можете дисквалифицировать президента только потому, что не согласны с его политической позицией.

— Ему семьдесят семь лет.

— Именно столько было де Голлю и Аденауэру, когда они находились у власти. — Президент наконец повернулся, чтобы зажечь свою сигару. — Нам нельзя тратить время на идеи, которые изначально не будут работать. Черт возьми, за прошедший час я перебрал все до единого возможные и невозможные варианты.

— Может быть, его можно заставить подать в отставку?

— Уэнди? После того, как он почувствовал запах президентства?

— Можно покопаться в его прошлом. Всем известно, что он обманщик.

— Ну это ему на руку, не так ли? Если все уже знают, никого особенно не шокирует, если мы представим им доказательства. Кроме того, возможно, потребуются недели, чтобы собрать воедино все свидетельства такого рода — а впоследствии он, вероятно, попытается составить на этом политический капитал — заявит, что мы пытаемся очернить его. Каждый ненавидит очернителей.

— Вы должны будете стать организатором его кампании, — проворчал Саттертвайт.

— Я уже перебрал в голове все эти мысли. И я по-прежнему не вижу отсюда выхода — за исключением одной вещи. Возвращения Фэрли.

— Мы стараемся, черт возьми.

— Я знаю. — Голос президента звучал слишком резко, чтобы разрядить обстановку, и Саттертвайт кивнул в знак того, что он понял. — Ну, Билл?

Он задумался в поисках ответа. Наконец он поднял руки вверх:

— Есть только один способ. И вы о нем знаете.

— Я знаю?

— Убить его.

Казалось, целая вечность прошла, прежде, чем президент вернулся в свое кресло за столом и раздавил сигару. Наконец Саттертвайт нарушил жуткую тишину.

— Представьте покушение в виде еще одного злодеяния революционеров.

Брюстер медленно, едва заметно качнул головой:

— Видит Бог, я не кисейная барышня. Но я не могу этого сделать.

— Никто не просит вас делать это лично.

— Я скажу по-другому. Я не приемлю этого. Я не вынесу этого. Я не допущу этого. — С напряженным усилием он поднял большую голову. — Вилл, если мы сделаем нечто подобное, какая разница останется между нами и ими?

Саттертвайт снова тяжело задышал:

— Я знаю, я тоже не способен на это. Но мы столкнулись с проблемой. Это выход, вы знаете. И если выбор будет между убийством и разновидностью Армагеддона, который он обрушит на нас…

— Я все равно не сделаю этого.

Все сводилось к вечному вопросу: оправдывает ли цель средства? Саттертвайт повернулся к креслу и провалился в него, одновременно разочарованный и окрыленный порядочностью Брюстера.

Затем президент нарушил молчание.

— Есть возможность, которую ты упустил из вида.

— Да?

— Взгляни сюда.

Президент толкнул блокнот через стол. Саттертвайту пришлось встать, чтобы дотянуться до него.

Отрывистым почерком Брюстера было четко написано:

«Порядок преемственности

? Президент

X Вице-президент

X Спикер парламента

Президент pro tem в сенате

Государственный секретарь

Министр финансов

Министр обороны.

Генеральный прокурор»

— Улавливаешь суть, Билл? Вычеркни Уэнди и кто следующий? Государственный секретарь? Черт, Джон Аркхарт подходит для этой работы не больше Вилли Мейза. Он полный профан. Последние четыре года ты выполняешь его работу. Я бы уже давно вышвырнул его, если бы тебя здесь не было.

Безусловно, так традиционно строилась политика: Аркхарт был дураком, но он помог избранию Брюстера в президенты и получил свою должность при его покровительстве, так же как министр финансов Чейни и некоторые другие. Это было одно из средств, которое республиканцы использовали в президентской кампании: Фэрли высмеял Брюстера за некоторые назначения в Кабинете, и, кажется, люди с пониманием отнеслись к нему.

Год назад Брюстер забавлялся идеей о замене Аркхарта — предварительно предлагая эту должность Саттертвайту; но республиканцы начали нападать на него, и Брюстер был вынужден защищать себя так, что он не только оставил Аркхарта на прежнем месте, но и во всеуслышание заявил о своей вечной поддержке государственного секретаря. Таковы были правила игры.

— Послушай, Билл, трезво оценивая ситуацию, можно сказать, что Уэнди втянет нас в войну с крепко зажмуренными глазами, но еще более вероятно, что Джон Аркхарт своими неумелыми действиями так же быстро с широко открытыми глазами приведет нас к тому же результату. Фэрли был абсолютно прав.

— Мы все несем ответственность за это решение. Оно было принято партией. Мы не могли допустить отступления под огнем. Я по-прежнему считаю, что в то время оно являлось правильным.

— Давай не будем терять время на экскурсы в прошлое, — сказал президент. Он выдвинул ящик стола перед своим животом и вытащил брошюру с текстом Конституции Соединенных Штатов. — Ты давно читал эту книжечку, Билл?

— Зачем?

— Я продолжаю думать, что ответ находится здесь, но будь я проклят, если могу найти его. — Он перевернул обложку и начал листать страницы. — Здесь. Статья двадцатая, раздел третий… Закон предусматривает, что в случае, когда ни избранный президент, ни вице-президент не способны вступить в должность, конгресс может назвать человека, который будет исполнять обязанности президента, или процедуру, с помощью которой будет выбран человек на эту должность, и он будет исполнять соответствующие обязанности до тех пор, пока президент или вице-президент не смогут вступить в должность.

— Достаточно ясно, не правда ли? Конгресс уполномочен решить, кто является преемником должности. Они сделали это — приняли Акт преемственности.

— Мне кажется, Билл, нельзя читать Конституцию так же, как заядлые фундаменталисты читают Библию. Нельзя воспринимать ее слишком буквально.

— Вам следует обсудить это с Верховным судом, господин президент.

— «Гробовщиком всех разумных поправок», — пробормотал, президент. Это была одна из неизменных фраз, он использовал ее каждый раз, когда Суд проваливал его предложения.

— Я по-прежнему не понимаю, куда вы клоните.

— Откровенно говоря, я тоже. Но мне все-таки кажется, где-то здесь есть способ использовать Конституцию, чтобы помочь нам доказать, что правительство не было сформировано с непременной целью усадить в кресло президента самого старого и безмозглого члена сената.

— Конституция ничего не говорит по этому поводу. Она лишь указывает на то, что конгресс может принять меры для замещения должности, когда она свободна. Конституция не расшифровывает, как они должны это сделать.

Президент задумчиво грыз сигару, и Саттертвайт сердито смотрел на него. Наконец Брюстер заулыбался:

— В том-то и дело, не так ли, Билл?

— Сэр?

— Ты сам указал на слабое место, Конституция не уточняет, как они должны заполнять вакансию.

— Да, но это не существенно. Я полагаю, они все так же подчиняются Конституции. Они располагают порядком преемственности. Это свершившийся факт.

— Так ли это сейчас?

— Мне кажется, я не понимаю вас. Но я не эксперт по конституционному праву. Возможно, вам следует поговорить с генеральным прокурором.

— Я говорю с тем, с кем следует. Каждый раз, когда я сталкиваю свои рассуждения с твоими, рождается искра. Вот Для чего ты здесь. — Президент швырнул брошюру назад в ящик и задвинул его. — Акт преемственности является актом конгресса, правильно?

— Как они утверждают, это Верховный Закон.

— А ты имеешь какое-нибудь представление о том, сколько актов проходит в конгрессе каждый год, Билл?

— Точно не знаю. Достаточное количество.

— Да… И в скольких из них каждый год вносятся поправки?

Саттертвайт выпрямился на стуле. Президент помахал сигарой, у него появился самодовольный вид.

— Возможно, я прав не на все сто процентов, возражая тебе, но сдается мне, что этот самый Акт преемственности не так уж неприкосновенен. Я, кажется, припоминаю, что его исправляли четыре или пять раз за те годы, которые я провел в Вашингтоне. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом и, я полагаю, еще раз в тысяча девятьсот семидесятом. И пару-тройку раз до этого.

Саттертвайт все еще находился под впечатлением его слов. Брюстер дотронулся до кнопки вызова:

— Маргарет, попытайтесь отыскать для меня копию Акта преемственности, будьте добры. — Он отпустил кнопку и внимательно осмотрел сигару. — Да, сэр, возможно, это и есть выход из нашего тупика.

— Вы говорите о том, чтобы протащить в конгрессе новый Акт преемственности за оставшиеся три дня?

— Не новый Акт, а поправку к старому, вот и все.

— Направленную на то, чтобы вычеркнуть Холландера из списка?

Президент, прищурившись, посмотрел на него:

— Они никогда не потерпят этого, Билл.

— Тогда я не вижу смысла.

— Вот что мы сделаем, Билл. Мы попросим конгресс вставить в список одно имя между спикером парламента и президентом pro tern сената.

— Чье имя?

— Человека, который наилучшим образом подходит для выполнения обязанностей президента до тех пор, пока не вернется законно избранный президент.

Саттертвайта осенило за мгновение до того, как Брюстер произнес эти слова:

— Совсем недавно освобожденного от должности бывшего президента Соединенных Штатов, Билл. — И президент тихо добавил: — Меня.

17:20, северо-африканское время.

Резидент ЦРУ в Алжире работал под именем Самуэля Джильямса. Он был из тех американцев, которые считают, что Соединенные Штаты держат в кармане весь мир и могут безраздельно владеть им. Это было обычной во всем ЦРУ философией и одной из причин ухода Лайма с разведывательной службы. Джильямс являлся почти образцовым олицетворением этой идеи, и Лайм испытывал отвращение от одного его вида.

Несколько лет назад Алжир разорвал дипломатические отношения с Соединенными Штатами. Джильямс имел отгороженный угол в кабинете поверенного в делах в учреждении, которое называлось Американским представительством при швейцарском посольстве.

Сидящий за своим столом Джильямс был самонадеян и надут.

— Мы заняты поиском уже пять дней. Я не знаю, чего вы сможете добиться сверх того, что мы уже получили.

— У нас есть основания считать, что они держат Фэрли здесь.

— Потому что этому парню, Стурке, довелось действовать в пустыне десять — пятнадцать лет назад?

Это было чертовски утомительно.

— Главным образом потому, что мы установили, что одним из членов группы является Бенъюсеф Бен Крим.

— Да, я слышал. Мы расставили сети на Бен Крима сразу, как только получили ваш сигнал из Хельсинки. Он не попался и вряд ли попадется.

Лайм спрашивал себя, просветили ли они Джильямса в отношении него? Знал ли Джильямс, что именно Лайм обеспечил секретные переговоры между де Голлем и Бен Беллой в прошлом, во времена Армии Национального Освобождения.

Лайм сказал:

— Информация является здесь ходким товаром. Так было всегда. Если Стурка находится здесь, то есть люди, которые знают об этом. Мне нужно организовать встречу с Хоуари Джелилом.

По удивлению, написанному на лице Джильямса, он понял, что попал в цель. Было вполне очевидно, что никто не позаботился предупредить Джильямса, что Лайм не просто очередной новичок.

— Ну…

— Джелил еще жив, не так ли?

— Да, конечно. Но он не всегда соглашается сотрудничать. Я полагаю, вы знаете, что такое эти тыквы.

«Тыквы» было презрительной кличкой цветных. Так родившиеся в Алжире французы называли арабов: единственным эквивалентом служило слово «ниггер».

Лайм ответил только:

— Я знаю Джелила.

— Ну посмотрим, что я смогу устроить. — Джильямс снял трубку.

«Прямая линия», — подумал Лайм, поскольку Джильямс не набрал номер. Тот начал говорить.

Бедный и заброшенный район города — Касба — был назван по имени крепости шестнадцатого века, стены которой опоясывали холм, возвышавшийся над старым кварталом. Лайм стоял на углу пивной, разглядывая грязные краски улицы и вдыхая воздух переулков, пропитанный запахом мочи, и ждал сигнала. Было слышно медленное и протяжное завывание муэдзина, призывавшего мусульман к вечерней молитве.

В старые времена Джелил скорее бы пошел на мучительную смерть, чем изменил Стурке, но в те дни Стурка боролся за алжирский народ. Сейчас, напротив, имелись доводы, которые могли бы поколебать Джелила. В первую очередь он был практичным человеком.

Теперешние правители Алжира столько лет действовали в подполье, что взяли этот образ жизни в привычку и не могли сломать его. Они по-прежнему носили клички революционеров, и не многие знали их настоящие имена. Режим проводил политику поддержки любого самозваного движения за национальное освобождение в любом месте земного шара. Государство называлось социалистическим, и его врагом являлся «империализм», какой бы ни была его идеология. По этой причине правящая партия часто была склонна помогать всякой организации убийц, которая заявляла, что ее цель заключается в свержении империализма.

В Америке Алжир признавал как революционную одну единственную организацию «Черные пантеры». Канадцы были представлены Фронтом освобождения Квебека, который занимался похищением и убийством различных канадских и британских чиновников. ФРЕЛИМО, мозамбикское национально-освободительное движение, имело учебно-тренировочные лагеря в алжирской пустыне, в песках же обучало своих солдат Аль-Фатах, движение за освобождение Палестины. Всего правящая партия ФНО аккредитовала пятнадцать или шестнадцать освободительных движений и предоставляла им в том или ином виде поддержку в их попытках сбросить действующие правительства.

Европейцы официально закрывали глаза на происходящее, поскольку каждому хотелось иметь порцию нефти от тех тридцати миллионов метрических тонн, которые Алжир добывал ежегодно.

Тайная интрига была обычным способом ведения дел в Алжире, и вся структура держалась за счет постоянного наличия спекулянтов, подобных Хоуари Джелилу, осуществлявших функции, которые правительство не могло проводить официально. Большинство производителей оружия располагались в тех странах, где друзья Алжира пытались свергнуть правительство. Правящие круги Алжира едва ли могли контактировать с ними на формальном уровне, и поэтому задачей людей типа Джелила являлось снабжение автомобилями, боеприпасами, техникой и автоматами Калашникова АК-47, которыми ФНО обеспечивал революционеров, проходящих обучение в Западной пустыне.

Это означало, что Джелил был человеком, к перемещениям которого часто имели отношения разные агентства из тех, что не любят обращать на себя внимание. Если вы хотели встретиться с ним, вам приходилось прибегать к сложным ухищрениям. И вот Лайм стоял на углу улицы в Касбе и ждал, когда ему сообщат, что следует делать дальше.

Наконец появился сигнал. Старая развалюха «Рено-4CV» с грохотом проехала по тесной дороге с опущенными солнцезащитными щитками.

Он шел за ней по улицам: через каждый квартал-другой она останавливалась и поджидала его. Через петляющие улицы, старинный лабиринт запутанно переплетенных переулков и тупиков. Мальчишки и нищие бросались к нему. «Хей, мистер, хочешь хэш? Не хочешь, есть трава?» Они предлагали все, эти арабские дети, — деньги с черного рынка, кожаные вещи, такси, своих сестер. Один старый бербер в желтых тапочках и ниспадающем халате, рука которого была вся в наручных часах, одни к другим, от ладони до плеча, приставал к нему: «Хочешь купить дешевый?»

Лайм проследовал за «Рено» сквозь толпу арабов, слушающих несущуюся из мегафона громкую бренчащую музыку. Женщина в сером бросила на него быстрый взгляд из-под покрывала, и через квартал после этого мимо него в толпе прошел араб и отчетливо сказал на ухо:

— Спросите Хоуари в следующем баре справа от вас, месье. — Это было произнесено по-французски.

Когда Лайм оглянулся, чтобы рассмотреть его, он уже растворился во множестве людей.

Это была затхлая маленькая комната, сумрачная и переполненная; в нос ударил тяжелый запах пота людей, которые часто едят чеснок. Бар обслуживался толстым мужчиной в феске, шея которого заплыла складками жира. Лайм пробрался к стойке, энергично толкаясь локтями, и бармен спросил по-арабски:

— Господин Лайм?

— Да. Мне велели спросить Хоуари.

— Пожалуйста, через заднюю дверь.

— Благодарю.

Он проложил себе дорогу сквозь плотную толпу, протиснулся в проем, который оказался не шире его плеч, и очутился под открытым небом с ощущением, что попал на дно расщелины, оставшейся после какого-то древнего землетрясения.

У конца прохода остановилась машина. Это был черный «Ситроен», старой четырехдверной модели с квадратным верхом. Араб, сидящий за рулем, осмотрел Лайма и перегнулся через сиденье, чтобы открыть заднюю дверь.

Лайм залез внутрь и захлопнул дверь. Не говоря ни слова, араб привел машину в движение, и Лайм откинулся на сиденье, наслаждаясь ездой.

«Сент-Джордж» оказался роскошным государственным отелем, расположенным высоко на склоне холма, с которого открывался великолепный вид на город. «Ситроен» подъехал, к служебному входу, и араб указал на него. Лайм вылез из машины и зашел внутрь.

Коридор пропах запахами кухни. Он пошел в направлении маленького человека в деловом костюме, который наблюдал за его приближением не меняя выражения лица и произнес, когда Лайм остановился перед ним:

— Господин Лайм?

— Да. — Он заметил выпуклость под его пиджаком; Джелил безусловно окружил себя охраной.

— Лестница справа от вас, будьте добры. Поднимитесь на второй этаж и там найдете комнату двести четырнадцать.

— Благодарю.

Дверь Джелила открыла грязная женщина с отчетливо проступающими усами, которая отступила в сторону и пропустила его.

Джелил стоял перед креслом, с которого он только что поднялся. Он поздоровался с Лаймом и слегка улыбнулся:

— Я думаю, они основательно помучили тебя, да?

— Им пришлось, — ответил Лайм.

Джелил сделал сдержанный жест, и женщина исчезла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Очевидно, этот номер не служил резиденцией Джелилу. Тут не было личных вещей. Стены были обиты пластиком, как в Хилтоне, окно выходило на склон холма.

— Как жизнь, Дэвид?

— Неважно, — сказал Лайм, быстро обежав взглядом комнату. Если она прослушивалась, то на это ничего не указывало. Если в ней кто-нибудь прятался, то он должен был находиться под кроватью или в платяном шкафу.

— Здесь никого нет, — сказал Джелил. — Ты просил, чтобы мы встретились наедине, да?

Джелил был худым и смуглым, он походил скорее на корсиканского разбойника, чем на араба, но лицо хранило властное выражение, происходившее от сознания того, что он повидал много вещей, и они не изменили его. В этом заключалась и слабость и сила, его абсолютно не коснулись переживания, выпавшие на его долю.

Джелил лениво улыбнулся и достал из-под стула холщовую сумку. Он вынул из нее бутылку.

— Чинзано или ром?

— Чинзано, пожалуй. — Ему нужна была ясная голова.

— В ванной должны быть стаканы.

Лайм нашел пару тяжелых граненых бокалов и, взяв их, понял, что Джелил послал его за ними, чтобы убедить в том, что в ванной никого нет. Он принес стаканы в комнату и взглянул на зеленоватую чалму, лежащую на кровати.

— Я вижу, ты заработал знак хаджа.

— Да, я наконец совершил паломничество шесть лет назад.

«Замечательно», — подумал Лайм.

Джелил протянул ему стакан, и он жестом выразил признательность.

— Во всяком случае, это лучше, чем то пойло, которое мы привыкли пить, да?

Лайм присел на край кровати; гостиничные комнаты были плохо оборудованы для переговоров.

— Как поживает Сильви?

Джелил засветился.

— О, она совсем выросла. Она выходит замуж через месяц. За сына министра.

Ей было четыре года, когда Лайм последний раз видел ее. На этой мысли не следовало задерживаться.

— Я рад это слышать.

— Мне приятно, что ты помнишь, Дэвид. Очень любезно.

— Она была прелестным ребенком.

— Да, и теперь стала прелестной женщиной. Ты знаешь, что она снимается в кино? У нее небольшая роль в фильме. Сейчас его здесь снимают французы. Что-то о войне. — Джелил широко улыбнулся. — Мне удалось помочь продюсерам достать многие вещи. Целый бронетанковый батальон.

— Это, должно быть, достаточно прибыльное дело.

— Ну, обычно это так. Но в то время важнее было убедить их принять чью-то дочь в качестве актрисы. Я позволил им взять напрокат танки за нищенскую цену. Конечно, она не умеет играть. Но ее красоты достаточно, чтобы повертеться перед камерой.

Блестящие черные волосы Джелила были аккуратно зачесаны назад, за маленькие уши; он выглядел преуспевающим и довольным.

— Юлиус Стурка держит где-то здесь нашего нового президента. Возможно, в пустыне, — сказал Лайм.

«Как Лазаря, — подумал он, — лежащего в открытой могиле и ожидающего прихода Спасителя».

Улыбка Джелила потяжелела. Лайм осторожно продолжал:

— Мое правительство в подобных случаях умеет быть благодарным.

— Ну, это самое интересное, да? Но я не уверен, что смогу помочь. — Лицо Джелила замкнулось, и по его выражению было трудно понять, владело ли им сознание вины или просто невинное любопытство. Но благодаря своему опыту Лайм знал, что за ним скрывается.

— За информацию, которая поможет благополучному возвращению Клиффа Фэрли, мы могли бы заплатить около полумиллиона долларов. — Он говорил по-арабски, потому что хотел, чтобы Джелил ответил на арабском; когда человек говорит не на своем родном языке, нельзя полностью разобраться в оттенках его слов — необычность интонации может быть вызвана акцентом, а не смыслом, который в нее вкладывается.

— Я полностью уверен, что ты можешь помочь, — мягко добавил он.

— Что заставило тебя прийти ко мне, Дэвид?

— Что заставило тебя застыть, когда я упомянул Стурку?

Непроницаемо сдержанный Джелил только улыбался. Лайм сказал по-арабски:

— Твои уши открыты для многих языков, эфенди. Мы оба ценим это.

— Это трудно. Ты знаешь, я не видел Стурку со времен ФНО.

— Но ты мог кое-что слышать.

— Я не уверен.

— Стурке нужно укрытие. Ему нужен транспорт и поддержка. Ему нужен доступ к министрам, осведомленным о правительственных постах в пустыне, — чтобы убедиться, что ФНО держится в стороне от его убежища.

— Ну, я полагаю, все это может быть действительно так, если они, как ты говоришь, скрываются в пустыне. Но что заставляет тебя так думать?

— Мы идентифицировали Бенъюсеф Бен Крима.

— Безусловно, у тебя есть что-то еще, кроме этого?

Лайм только кивнул; он высказал все, что собирался произнести, и не было смысла добавлять, что через Мезетти они проследили передвижение Стурки до южного побережья Испании и решили, что Стурка должен переправиться в Северную Африку.

Джелил встал, прошагал к двери, повернулся, подошел к окну, повернулся. Лайм закурил сигарету и огляделся вокруг в поисках пепельницы.

Не следовало торопить Джелила; он должен был некоторое время подумать о деньгах. Затем он начнет торговаться. Джелил был выдающимся мастером обсуждения условий сделки, он владел этим искусством, как торговец на аукционе рабов.

Около двери Джелил развернулся, остановился, хмуро посмотрел в стену, несколько раз легко топнул ногой и хмыкнул. Он медленно подошел к окну, постоял перед ним, выглядывая на улицу. Лайм изучал его спину. Внезапно Джелил повернулся к нему лицом. Его черты потускнели и размылись, силуэт вырисовывался на фоне сумеречного неба.

— Ты помнишь деревушку Эль-Джамиля?

— В нескольких километрах выше побережья — эту?

— Да.

— Они не держат его там?

— Нет, нет. Конечно нет. У меня нет мыслей насчет того, где они могут быть. Но в Эль-Джамиля есть человек, цветной, который был тайным агентом Бен Крима в Лагере французов. Из некоторых соображений, я думаю, он может оказаться полезен вам в ваших поисках…

Лайм не слышал движения за спиной, потому что все его внимание было приковано к голосу Джелила, но когда он слегка повернул голову, то уловил в себе неясное ощущение следящего взгляда. Дверь бесшумно качнулась, открываясь, кожа на голове сжалась. Со скоростью давно забытой привычки он перекатился через кровать и упал на пол, услышав хлопок пистолета с глушителем и удар пули в стену у себя над головой. Перекатываясь, он выхватил из кармана под мышкой револьвер тридцать восьмого калибра. Его плечо врезалось в стену. Он увидел пригнувшийся силуэт, зигзагом пересекавший комнату, и трижды, очень быстро выстрелил из своего револьвера; стреляя, он постепенно разглядел вторгшегося человека.

Это была женщина с усами. Она умерла с выражением удивления на лице, как в низкопробной комедии, и Лайм повернулся к Джелилу, как только она начала падать.

Джелил сжимал в руке кривой нож, направив его на Лайма.

Лайм парировал удар револьвером. Он попал в запястье Джелила. Тот не выронил нож, но его рука безвольно повисла, и Лайм, отбросив револьвер, схватил руку Джелила за запястье и локоть и переломил ее о свое колено. Он оттолкнул Джелила в сторону, и тот отлетел к стене. Лайм подобрал свой револьвер и в четыре широких шага преодолел расстояние до женщины. По ее виду нельзя было сказать, что она представляет еще какую-нибудь опасность, но он нагнулся, чтобы подобрать ее пистолет с глушителем. Затем он подошел к двери, чувствуя себя каким-нибудь героем вестерна Рандольфа Скотта с «пушками» в обеих руках.

В коридоре никого не было. Номера разделяли толстые стены, и вряд ли кто-нибудь из гостей, кто мог слышать шум, станет вмешиваться. Туристы, встревоженные резкими звуками в сомнительных местах, бывают смущены и напуганы и, как правило, не испытывают желания влезать в неприятности.

Если у Джелила в отеле были еще охранники, они, вероятно, находились вне пределов слышимости выстрела. Тот, который стоял внизу, в коридоре, не мог слышать ничего.

Он запер дверь изнутри и взглянул на Джелила. Араб сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и прижимал к себе сломанную руку.

Лайм присел на корточки перед женщиной, положил один пистолет в карман, выдернул несколько волосков из своего, твидового жилета и поднес их к носу женщины, удерживая ее рот закрытым.

Пушинки не шевельнулись. Она была мертва. Джелил выплюнул тираду шипящих ругательств. Лайм наотмашь ударил его ладонью по лицу. Джелил опрокинулся, испустив крик боли, вспыхнувшей с новой силой, хрустнули обломки костей перебитой руки, придавленной к полу весом его тела.

Лайм знал, что телефонная линия проходит через коммутатор отеля, но ему пришлось рискнуть. Он дал оператору номер Джильямса.

— Это Дэвид Лайм. Я в «Сент-Джордже», комната двести четырнадцать. Пришлите команду. Один DOA и другой с перебитым крылом, нам нужен медик. Но не выставляйте себя напоказ.

Использование американского сленга должно было смутить любого, кто прослушивал линию. Лайм добавил:

— И выпишите ордер на задержание дочери Хоуари Джелила Сильви. Она снимается во французском фильме, где-то недалеко от города.

— Твой голос звучит взволнованно. С тобой все в порядке?

— Чудом жив. И побыстрее — одна нога там, другая здесь, понятно? — Он повесил трубку и рухнул в кресло.

Джелилу с трудом удалось снова сесть, держа перед собой раздробленную руку. Лайм подождал, пока он переведет дыхание. Боль исказила лицо Джелила, но Лайм знал, что тот слышал все, что он говорил. Наконец Лайм сказал:

— Ну а теперь расскажи мне еще раз о том цветном в Эль-Джамиля.

В ответ прозвучал вызов:

— Я на пороге старости, Дэвид. Я не так уж много теряю, сохраняя молчание.

— Ты можешь потерять то же, что и каждый. Остаток жизни.

— Такова жизнь. — Джелил был реалистом.

Он говорил правду о цветном в Эль-Джамиля, потому что у него не было причин лгать. Он думал, что говорит с трупом. В монологе должна была звучать правда, он был задуман, чтобы отвлечь внимание Лайма в то время, пока женщина нападет на него сзади.

Лайм попробовал зайти с другой стороны.

— Этим делом заняты тысячи людей. Сотни Тысяч. Что могло бы изменить мое убийство?

— Из всех них, я полагаю, ты — тот самый, у кого больше всех шансов найти их.

— Сколько Стурка заплатил тебе?

— Не будь ослом.

— Я велел им забрать Сильви.

— Я слышал.

— Я только хотел убедиться в этом.

— Твои люди не причинят ей вреда. Я тебя знаю.

— Подумай о ставках, а затем попробуй убедить себя в этом снова.

Лицо Джелила исказилось гримасой боли, и после того, как спазм прошел, оно расслабилось. Лайм перезарядил револьвер, засунул его на прежнее место, а затем осмотрел пистолет с глушителем. Это был Люгер калибра 7.62. Он вынул магазин, выбросил патрон из ствола и положил их в карман, а пистолет бросил на кровать.

— Кто она, твоя мать?

Джелил проворчал:

— Это не забавно.

Лайм еще раз взглянул на мертвые черты. Лицо посерело, но снизу казалось желтоватым, наливаясь трупной синевой. Вероятно, ей было около пятидесяти лет, европейка или принадлежала к европейской расе, возможно, цветная.

— Хорошо, у тебя было время подумать. А теперь скажи мне имя.

Джелил поднял плечи и мотнул головой вперед, с арабским жестом, называвшимся «маалеш» — ничем непоколебимого равнодушия. Теперь Джелил находился во власти того самого самосознания мужественного человека, которое так сильно развито у арабов, — они называют его «ружулийа»: сверхъестественная сила, способная лишить врага присутствия духа. Это всегда было препятствием, которое очень трудно преодолеть. Лайм продолжал:

— Ты знаешь, у нас очень мало времени. Мы нё станем играть с тобой. Мы дадим тебе возможность понаблюдать, как будем обрабатывать Сильви, и сделаем, чтобы это было дьявольски жестоко.

Страдая от боли, Джелил сидел на полу. До него начало доходить. Он обдумывал сказанное, и это означало, что Лайм выиграл. Наконец Джелил собрал остаток сил в улыбке:

— Что ж, как у вас говорят, one has to live.

— Нет, — мягко ответил Лайм, — тебе не нужно жить, Хоуари.

Эль-Джамиля оказалась довольно сырым местечком. Они доехали туда в двух машинах. Лайм сидел в «Симке», которую вел Шед Хилл; и за ними следовал старый микроавтобус — из тех, что делали из настоящего дерева, — еще с шестью людьми. На заднем сиденье микроавтобуса находился скремблирующий УКВ-передатчик. У него была ограниченная дальность передачи, но все сообщения принимала станция военно-морского флота США в Кенитре, в Марокко, и передавала по назначению.

Прошлой ночью Лайм летел на реактивном самолете, ему удалось поспать, но это не оживило его. Он казался медлительным и безжизненным. В его ушах все еще звенели гневные слова Джильямса — того очень расстроило убийство и захват Джелила, Сильви и двух охранников Джелила, стоявших у входа в отель. Джильямс был одним из тех бюрократов, которые признавали только точное равновесие сил и не выносили, когда кто-то нарушал его.

Они должны были действовать быстро, так как исчезновение Джелила скоро могло быть замечено. Задача состояла в том, чтобы отыскать его сообщников, пока они не зарылись в землю.

— Поверни направо и поезжай медленно по дороге вдоль берега. Я думаю, что узнаю это место.

Эль-Джамиля была полупустым курортом на берегу моря, который привлекал посетителей дешевыми номерами, и где местные жители влачили жалкую и недолгую жизнь. Луна стояла высоко, волны Средиземного моря отражали ее яркий свет.

Джелил назвал ему имя: Анри Бино. Цветной, который изменял своим соотечественникам, будучи шпионом ФНО; теперь он держал три лодки и самолет-амфибию, на которых его клиенты делали чартерные рейсы, и был одним из основных агентов, которые выполняли перевозки.

Лайм почувствовал некоторую слабость: давал о себе знать шок, связанный с женщиной с Люгером. Он подозревал, что Стурка послал сообщение Джелилу, в котором указывалось, что если преследователи, двигающиеся по его следу, дойдут до Джелила, то Стурка будет обязан Джелилу, если он избавится от них. «Обязан» означало существенную сумму. «Интересно, знает ли Стурка, кто именно идет по его следу», — подумал Лайм. Хотя в конце концов это не имело значения.

Около девяти часов. Три часа дня в Вашингтоне. У них оставалось около шестидесяти девяти часов.

Бар. Знаки «Чинзано», старый ржавый автомобиль на бетонной площадке со стертыми покрышками. По обе стороны маленького квадратного оштукатуренного здания — посыпанные песком пустые площадки для машин. Прямо отсюда, через дорогу, — чартерный пирс: несколько лодок на швартовах, двухмоторный самолет-амфибия, привязанный к бую, подпрыгивал в такт прибою.

В баре было пусто, если не считать двух человек, сидевших за столом, на котором едва хватало места для их обеденных тарелок, стаканов и локтей. Они ели барабульку, местный вид рыбы. Оба обернулись, но продолжали есть. Шед Хилл остался позади, а Лайм сказал по-французски:

— Месье Бино? Как мы понимаем, «Каталину» можно зафрахтовать?

Один из сидящих вытер рот тыльной стороной ладони и протянул руку, чтобы налить вина и сполоснуть рот.

— Я Бино. Кто послал вас ко мне?

— Хоуари Джелил.

Бино подозрительно осмотрел их. У него была бычья шея и красное лицо, коротко подстриженные седые волосы и твердое маленькое пузо.

— И вы хотите нанять мой самолет?

— Возможно, мы могли бы обсудить это снаружи, — спокойно предложил Лайм.

Такого рода предложение было понятно Бино. Он что-то пробормотал своему компаньону, встал и сделал жест. Лайм и Шед Хилл повернулись, вышли и подождали его. Он вышел вслед за ними, и Лайм вытащил свой пистолет.

Бино хрюкнул, его веки наполовину закрылись, словно охраняя какой-то секрет, и он сверкнул зубами в натянутой улыбке.

— Что такое?

— Иди вперед.

Они провели Бино за угол, к боковой стороне здания. Остальные стояли у микроавтобуса. Трое вытащили револьверы и тщательно обыскали его, предварительно поставив в позу и заставив упереться руками в верх машины.

При обыске были обнаружены карманный револьвер и два ножа, Когда они разоружили его, Лайм сказал:

— Здесь, пожалуй, слишком открытое место, давайте возьмем его в одну из лодок.

Они провели его на пирс и подтолкнули вниз по трапу в переднее отделение моторного суденышка с закрытой кабиной. Лодка мягко терлась вверх-вниз о старые покрышки, висящие на пирсе для буфера. Один из людей зажег фонарь. Лайм сказал Бино:

— Садись.

Бино медленно попятился, пока не уперся ногами в край койки. Сел и посмотрел на них, быстро переводя взгляд от лица к лицу.

— Мы ищем Стурку, — сказал Лайм.

— Мне не известно это имя. — Голос Бино был высокий и хриплый, с присвистом, как сыплющийся гравий. Он заставил Лайма вспомнить голос Рочестера Андерсона.

— Они приходили к тебе несколько дней назад — это было, вероятно, в среду ночью. Они хотели, чтобы ты отвез их в определенное место на лодке или самолетом.

— Очень много людей нанимают мои лодки и мой самолет.

— У них был пленник.

Бино пожал плечами, и Лайм повернулся к Шеду Хиллу.

— Он думает, что все, что мы можем сделать с ним, чтобы заставить его говорить, будет ничто по сравнению с тем, что Стурка и Джелил сделают с ним, если он действительно заговорит.

— Предложи ему деньги, — сказал Шед по-английски.

Бино понял это, его глаза стали хитрыми. Лайм сказал по-французски:

— Двести тысяч динаров, Бино. Стоимость хорошего самолета.

Во всяком случае, он завладел вниманием этого человека. Он добавил:

— Тебе нечего бояться со стороны Джелила — он тот, кто послал нас к тебе. Что касается Стурки, он не может выйти из этого дела живым. Ты знаешь, кто его пленник.

— Нет, я не знаю.

— Ты имеешь в виду, что они все время прятали его лицо.

Бино ничего не сказал. Лайм сел на койку перед ним. Они тесно толпились в маленькой кабине; было видно, что Бино утомлен. Лайм сказал:

— Двести пятьдесят тысяч динаров. Назовем их двадцатью пятью тысячами фунтов. В золотых соверенах.

— Я не вижу перед собой никаких денег.

Лайм бросил по-английски, не отводя от него глаз:

— Принесите чемодан.

Один из людей вышел и поднялся по трапу, когда он встал на пирс, лодка качнулась. Лайм продолжал:

— Мы взяли их с собой. На то, чтобы сделать это иначе, не было бы времени. Ты можешь понять это.

— Я могу.

— Пленником является Клиффорд Фэрли. Если ты еще не знал.

Никаких признаков удивления. Бино молча сидел, пока агент не вернулся. Кожаный чемоданчик был очень тяжелый. Они открыли его на палубе, и два агента начали складывать, считая, большие золотые монеты в аккуратные стопки. Лайм сказал:

— Как насчет Стурки?

— Я не знаю никого под этим именем.

— Тогда будем называть его любым именем, которое тебе нравится. Тебе не хочется денег, Бино? — Лайм наклонился вперед и похлопал его по колену. — Ты знаешь, что представляет собой другой вариант. Мы выжмем все это из тебя. Когда это будет сделано, от тебя мало что останется.

— Я не понимаю, — сказал Бино, посмотрев Лайму в глаза. — Почему вы не поступите так с самого начала. Это сэкономило бы вам деньги.

— У нас нет времени. Мы пойдем на это, если ты заставишь нас, но нам хотелось бы покончить со всем быстро.

— Откуда мне знать, что вы не убьете меня и не возьмете деньги обратно?

— Ниоткуда, — ответил Лайм. — Но что тебе терять?

Монеты на сумму двадцать пять тысяч фунтов были отсчитаны, и оставшиеся деньги положили обратно в чемоданчик. Бино следил за каждым движением до тех пор, пока чемоданчик не захлопнулся; наконец он сказал:

— Знаете, моя информация, вероятно, не стоит такой суммы.

— Если она хоть немного поможет нам, деньги твои.

— А если не поможет?

— Посмотрим.

— Я не знаю их имена. Я не знаю, был ли пленник тем человеком, которого вы назвали Пленник.

— Куда ты их доставил?

— Не У них свой пилот.

Лайм почувствовал неприятный вкус во рту.

— Опиши его.

— Негр. Большой, тяжелый, все время что-то жевал.

— Когда это было организовано?

— Пожалуй, десять дней назад.

— Кто договорился с тобой? Джелил?

— Нет. Человек по имени Бен Крим.

— Бенъюсеф Бен Крим, — выдохнул Лайм. — Снова. Что за историю он тебе выдал?

— Никакую, месье. Он заказал мой аэроплан на ночь двадцатого. Он должен был быть полностью заправлен горючим. Он сказал, что у него будет свой пилот. От меня требовалось только подвезти их на лодке к самолету.

— Когда они пришли, был ли с ними Бен Крим?

— Нет.

— Сколько их там было?

— Четверо, — сказал Бино и сморщил лоб. — Нет, пятеро. Пленник и четверо других. Одна женщина, ещё один — тот негр. Остальные были одеты в бурнусы, я не видел их лиц.

— В каком состоянии находился пленник?

— Кажется, ему не причинили вреда. Я вспоминаю, его лицо было закрыто маской.

— Маской?

— Вы знаете как: лентой с пластырем. — Бино провел рукой по глазам и рту.

— Они сказали, кто он такой?

— В общем-то нет. Они что-то сказали об ОАГ. Я думал, что он, возможно, является агентом ОАГ, которого они поймали. Берберы все еще имеют зуб на них, вы знаете.

Он сказал это очень быстро и, вероятно, солгал. Но это не имело значения. Лайм спросил:

— Я вижу, ты вернул аэроплан. Каким образом?

— Я должен был пойти на юг к вади, чтобы забрать его. По ту сторону гор.

— Где?

— У вас есть карта?

Шед Хилл вытащил карту из своего кармана, и они развернули ее на койке сбоку от Бино. Тот закусил нижнюю губу и наклонился над ней. Наконец его указательный палец ткнул в нужное место.

— Здесь.

Это было к юго-востоку от Алжира, примерно в четырехстах милях. За хребтом Тель и Атласскими горами — на безводных плато пустыни, на краю Сахары. Бино объяснил:

— Один друг отвез меня туда.

— Теперь подумай и хорошенько. Сколько горючего было использовано?

— В «Каталине»? Я не помню.

— Все же баки не были полны.

Бино крепко задумался.

— Нет. Там оставалось достаточно, чтобы я долетел обратно сюда — больше, чем, достаточно. Если бы имелась какая-либо неопределенность, я бы беспокоился об этом и запомнил. В том вади нет бензина.

— Посадочная полоса?

— Нет. Всего лишь ровное место. Хотя там можно сесть и подняться без всяких проблем.

— Ты прилетел прямо сюда?

— Да, конечно.

— И я думаю, ты заправил бак, когда оказался здесь.

— Да.

— Сколько горючего он вмещает?

— Э… Я понимаю, да. — Бино попытался вспомнить. — Я думаю, что сорок литров. Да, я совершенно уверен. — Это была вещь из тех, что человек вроде Бино должен всегда помнить. Он добавил:

— Расстояние от вади досюда не превышает пятисот пятидесяти километров. Но вдобавок нужно перелететь Атласские горы, и это требует дополнительного расхода топлива. Я бы сказал, что потребовалось сорок-пятьдесят литров, чтобы долететь до дома.

— Тогда они пролетели достаточно миль, чтобы сжечь сотню литров или около того, — сказал Лайм. — Они должны были пересечь те же горы, что и ты. Поэтому будем считать, что расход топлива у них был таким же. — Он говорил в основном для себя.

— Вероятно, они пролетели всего около пятисот миль. Около восьмисот километров.

Какая-то часть этого расстояния должна, разумеется, лежать между логовом Стурки и вади. Но какая? Десять миль или две сотни? Вероятнее всего, это было значительное расстояние. Получалось, что нужно обследовать удручающе большую площадь. Если нарисовать круг с радиусом примерно четыреста пятьдесят миль вокруг Эль-Джамили… Даже если сузить его до клина, в центре основания которого будет вади, у тебя останется сорок или пятьдесят тысяч квадратных миль.

Это был не окончательный тупик, но задача сильно усложнялась. Лайм встал и отошел в сторону с Хиллом.

— Мы должны будем послать людей во все деревни в тех местах. Узнай, слышали ли они, как этот самолет пролетал в среду ночью. Попробуй найти, где он садился.

— На это уйдет уйма времени.

— Я знаю, но что еще осталось?

— Я отдам распоряжения, — сказал Хилл и поднялся по трапу. Лайм вернулся назад, к Бино. Осталось получить ответ еще на один вопрос.

— Ты сказал, что Бен Крим не был с ними в среду ночью.

— Нет.

— Видел ли ты его с тех пор?

— Нет… — Бино, казалось, колебался. Он не врал, но в этот момент о чем-то подумал. Лайм подождал. Бино ничего не сказал. Лайм сел напротив него.

— Что такое?

— Ничего.

— Это Бен Крим, не так ли? Что-то о Бен Криме?

— Тогда…

— Да? — внезапно Лайм понял. — Ты ждешь, что он приедет сюда, да?

Бино смотрел куда-то в сторону. Затем его взгляд медленно опустился на сложенные в стопки соверены. Наконец, покорно опустив плечи, он ответил:

— Да.

— Он будет здесь?

— Да.

— Когда? Сегодня ночью?

— Нет, не этой ночью. Он сказал, что нет определенности. Я должен ждать его во вторник — это завтра — или во вторник ночью.

— Где он обычно встречался с тобой?

— Здесь, на пирсе.

— Не в баре?

— Нет. Он не любит бывать на людях, Бенъюсеф.

Лайм кивнул:

— Боюсь, нам придется вмешаться в это.

22:15, северо-африканское время.

Пегги закурила сигарету и задохнулась дымом. Должно быть, эти иностранные марки изготавливают из коровьего дерьма. Она вспомнила неистовые лекции главной медсестры о самоубийственной токсичности сигаретного дыма, и эта мысль заставила ее потушить невыкуренную «Голуаз». Затем до нее дошло, как это было глупо, и она издала короткий смешок, похожий на иканье.

Стурка холодно посмотрел на нее из дальнего конца комнаты, а Сезар сказал:

— По какому поводу веселимся?

— Я ходила на занятия к сестре, которая любила читать нам лекции о вреде курения. Я думала об этом и так расстроилась, что затушила сигарету.

— Это смешно?

— Послушай, всех нас, наверное, убьют через считанные дни, а я здесь боюсь заработать рак в сорок два года. Тебе не кажется это забавным?

Сезар осторожно прошел по заваленному мусором полу и сел на корточки перед ней. Слабый свет керосиновых ламп делал его похожим на больного желтухой. У них имелся генератор, который подавал энергию в подземные комнаты, но верхняя часть здания была разбита тридцать лет назад итальянскими бомбами, и никто не взял на себя труд исправить повреждения. Очевидно, кто-то из старых друзей Стурки по движению за освобождение Алжира оборудовал подземную часть электричеством и спартанскими удобствами, но они так и не притронулись к развалинам над землей. Может быть, потому, что это выдало бы их французам. Сезар сказал:

— Никто не будет убит, Пегги. До сих пор все прошло великолепно. Почему у тебя такое настроение?

— Они достали ребят Ривы в Вашингтоне, не так ли? — У них был коротковолновый передатчик, и они внимательно слушали все новости.

— Они сделали свое дело перед тем, как погибнуть. Это и есть то, что имеет значение в народной борьбе, Пегги. Твоя жизнь не в счет, твой долг — сделать что-то до того, как ты умрешь. Послушай, если мы все прямо сейчас умрем, в эту минуту, останется кое-что недоделанное нами.

— Я думаю.

— Ты не кажешься очень уверенной. Сейчас чертовски неподходящее время, чтобы трусить, Пегги.

— Я не струсила. Разве кто-то сказал, что я хочу выйти из игры? Все, что я сказала, — только то, что я подумала, как это забавно, с сигаретами. — Сезар рассердил ее, и она подобрала смятую сигарету, расправила ее и снова зажгла.

Стурка стряхнул с себя задумчивое состояние, широкими шагами пересек комнату и подошел к ним.

— Достаточно ли прошло времени, чтобы на него подействовал наркотик?

— Который час? — спросила она.

— Двадцать минут одиннадцатого. Ты сделала ему укол полчаса назад.

— Он должен уже подействовать.

— Тогда спустимся вниз. — Стурка позвал Алвина.

Пегги протянула руку к чадре и арабскому халату и к тому времени, когда она оделась, она увидела, что Сезар и Стурка замотались в грубые бурнусы. Алвин положил в рот кусок жевательной резинки, и они в темноте спустились по разбитым каменным ступенькам в подземелье.

Она прижала большим пальцем вену на запястье Фэрли. Он посмотрел на нее безразличным взглядом и даже не поднял головы. В глазах застыло отсутствующее выражение. Она бросила через плечо:

— Кажется, мы немного преувеличили дозу в последний раз.

— Перед этим мы дали меньшую, и она не подействовала, — заметил Сезар.

Она похлопала Фэрли по щеке:

— Ты слышишь нас? Скажи что-нибудь.

— Я слышу вас. — Это было произнесено загробным голосом, как будто запись фонографа пустили со слишком медленной скоростью.

— Поднимись, живее. Я помогу тебе. — Она просунула руку ему под плечи, и он подчинился, рывками дергаясь вперед с вялой сосредоточенностью. Она подтолкнула его в грудь, и он тяжело оперся о стену, усевшись боком на кровати и выпрямив колени с видом маленького мальчика. Лицо было мертвенно бледным, глаза прикрыты и безучастны.

Она взглянула на остальных. Алвин стоял на страже у двери, а Стурка готовил магнитофон. Сезар сел на койку рядом с Фэрли и сказал рассудительным тоном:

— Поговори немного, мистер негодяй. Поговори с нами. Расскажи нам о всех хороших людях, которых ты преследовал. Расскажи нам о фашистской системе, установленной дома.

Пустой взгляд с болью остановился на Сезаре.

Стурка щелкал кнопками катушечного магнитофона. Сезар толкнул Фэрли.

— Ты можешь читать, подонок?

— … Конечно, я умею читать.

— Я хочу сказать — вслух. Читать для нас, слюнтяй. — Сезар протянул речь, которую они написали для Фэрли.

Фэрли попытался сосредоточить на ней взгляд, но его голова откинулась к стене, и рот безвольно открылся.

— Устал, — пробормотал он. — Плохо вижу.

«Слишком большая», — думала Пегги. Они дали ему слишком большую дозу. Она яростно повернулась к Стурке.

— Он не в себе, ты что, не видишь этого?

— Тогда приведи его в чувство. Сделай ему укол адреналина или чего-нибудь еще.

— У меня ничего нет. Ты думаешь, у меня на маленькой кухне целая аптека?

Стурка слегка приподнял голову. Под капюшоном она не могла видеть его лица, но знала, что этот ужасный взгляд прожигает ее насквозь.

— Леди, твоя забота об этом подонке нас не трогает, она не относится к делу. Ты забываешь, кто он такой — что из себя представляет.

Она побледнела.

— В таком состоянии нам от него мало проку. Вот все, что я хотела сказать. Я позволила вам втянуть меня в это, но вы сами видите, он не способен выдержать такую дозу. Мы должны подождать, пока ее действие ослабнет.

— Как долго это может продлиться?

— Я не знаю. Сработал накопительный эффект — в его организме скопилось слишком много этой дряни. Возможно, потребуется три или четыре дня, чтобы действие наркотиков смягчилось. Может быть, утром он произнесет то, что вы требуете.

Она знала причину беспокойства: его отказ мог серьезно нарушить их планы. «Но это твой собственный глупый промах. Ты накачал бедного, ублюдка до пределов наркотиками, потому что у него хватило духу сопротивляться тебе».

Сезар сказал:

— А может быть, он просто притворяется? Может, он соображает гораздо лучше, чем пытается показать?

Он шлепнул Фэрли по щеке — лицо безвольно дернулось в сторону. Фэрли медленно, с гримасой боли заморгал глазами.

— Он не притворяется! — закричала Пегги. — Господи, он напичкан таким количеством наркотиков, которого бы хватило, чтобы свалить с ног слона. Притворяется? У него не осталось никаких тормозов, чтобы играть роль. Взгляни на него, видишь?

В углах приоткрытого рта Фэрли скопилась белая пена слюны. Наконец Стурка выключил и забрал магнитофон.

— Хорошо. Утром.

Они оставили Фэрли на койке, вышли и закрыли люк в потолке. Пегги сказала:

— Попозже я попытаюсь достать ему что-нибудь поесть. Может быть, поможет большое количество кофе.

— Только не слишком оживляй его. В этот раз мы не можем допустить, чтобы он сопротивлялся.

— Еще несколько кубиков наркотика, и он умрет. Тогда он совсем не будет сопротивляться. Вы этого хотите?

— Поговори с ней, — тихо сказал Стурка Сезару и первым начал подниматься по ступенькам.

— Ты начинаешь говорить как уклонистка, — заметил Сезар. Алвин протиснулся мимо них к лестнице, смущенно взглянул на Пегги и исчез.

Она тяжело оперлась о стену и рассеянно слушала голос Сезара. Ей удалось механически верно отвечая на его вопросы, и, кажется, это его удовлетворило. Но в глубине души она знала, что они правы относительно нее. Она сдавалась. Она беспокоилась о Фэрли — она была медсестрой, а Фэрли ее пациентом.

Фэрли проявлял необыкновенную мягкость к ней. Это не заставило ее доверять ему. Но ей стало очень трудно его ненавидеть.

16:45, восточное стандартное время.

Агенты секретной службы были представлены в большом количестве, они присутствовали безмолвно и хранили безразличный вид, но не старались остаться незамеченными. Они наблюдали, как Эндрю Би вошел в кабинет президента.

Осунувшееся лицо Брюстера приобрело серый оттенок.

— Спасибо, что приехали, Энди. — Это была бессмысленная любезность: никто не оставлял без внимания вызовы президента. Би кивнул, пробормотал «Господин президент» и занял указанное кресло.

Голова Брюстера качнулась в сторону боковой двери.

— Уинстон Диркс только что вышел. Целый день мы проводили здесь совещания, одно за другим. Я полагаю, это продлится еще полночи, поэтому вы должны простить мне, если то, что я скажу, покажется вам заранее заготовленной речью. — Крупное морщинистое лицо наклонилось вперед, губы Брюстера медленно растянулись в улыбке. — Возможно, мне следовало организовать совместное заседание и поговорить со всеми сразу, но эти вещи таким способом не делаются.

Би терпеливо ждал. Его жгучий печальный взгляд уперся в лицо президента; он испытывал одновременно и желание упрекнуть и сочувствие.

Президент взглянул на телевизор в углу. Би не помнил, чтобы когда-нибудь видел в этом кабинете телевизор с момента отъезда Линдона Джонсона; должно быть, его принесли сегодня. Звук был выключен, а на экране держалась неподвижная заставка с рекламой принадлежностей для ванной. Брюстер сказал:

— В ближайший час семь арестованных должны приземлиться в Женеве. Я думаю, мне стоит посмотреть.

— То, что вам приходится делать, причиняет вам боль, не так ли, господин президент?

— Если это вернет Клиффа Фэрли, я целиком «за». — Президент умерил свою улыбку. — О том, что случится, если мы не вернем его, я и хотел бы поговорить с вами, Энди.

Би кивнул, не высказав удивления, и президент продолжал:

— Я полагаю, вы тоже обдумывали такую возможность.

— Как и все. Я сомневаюсь, что сейчас в стране существует другая тема для разговоров.

— Я хотел бы узнать ваши взгляды.

— Ну, они, возможно, отличаются от ваших, господин президент. — Би слегка усмехнулся. — Они редко совпадают.

— Я ценю ваше мнение, Энди. И я считаю, что разногласия между вами и мной выглядят довольно мелкими, особенно если сравнивать их с некоторыми другими.

— Например, с сенатором Холландером?

— Например, с сенатором Холландером.

«Президент похож на несчастного мокрого кота», — подумал Би.

Брюстер ждал, когда он выскажется. С некоторым усилием Би собрался с мыслями:

— Господин президент, в настоящий момент мне почти нечего предложить. Я думаю, мы оказались между Сциллой и Харибдой. Если вы и считали себя в какой-то степени либералом, то сейчас у вас выбита почва из-под ног. Целый день я наблюдал входящие войска. Я полагаю, подобное происходит в каждом городе страны — похоже на состояние осады. Как я понимаю, они арестовывают каждого, кто выглядит подозрительно.

— Ну, это сильно преувеличено.

— Возможно, это не совсем подтверждается фактами, но зато полностью соответствует сложившимся настроениям. Мне кажется, люди чувствуют себя так, будто находятся на оккупированной территории. Многих арестовывают, а другие находятся под надзором, так что теряют всякую возможность побыть в одиночестве.

— И вы собираетесь защищать их права?

— Было время, когда я бы так и сделал. Сейчас я не уверен, что это правильно. Я думаю, защищать их права сейчас — означает погубить их быстрее. Такова обстановка в стране. Откровенно говоря, мне кажется, большинство радикалов проявляют восхитительную сдержанность.

— Благоразумную, вероятно. Они знают, что им туго придется, если они попробуют сопротивляться.

— Это так. Мне кажется, когда мы ущемляем их права, мы запускаем другой губительный механизм. Разрушение свобод каждого.

— Не было проведено ни одного массового ареста, Энди, чтобы вы там ни слышали.

— Произведено достаточно арестов, чтобы вызвать серьезную тревогу.

— Пятнадцать — двадцать известных радикальных лидеров, вот и весь размах. Я должен обратить ваше внимание на то, что было достаточно взрывов и похищений, чтобы вызвать еще большее беспокойство.

— Мне трудно с этим не согласиться. — Би рассеянно массировал правое колено, которое было разбито четыре года назад и починено с помощью кусочков пересаженной кости и стали. Оно по-прежнему мучило его вспышками боли. — Господин президент, я должен отметить, что, как мне кажется, ваша администрация тоже проявила выдающуюся выдержку. Я догадываюсь, чего вам стоило сдерживать постоянное давление Холландера и этой своры с их бредовыми призывами.

— Спасибо, Энди. Мне кажется, ваши слова вновь подводят нас к той речи, которую я собирался произнести для вас. Относительно Уэнди Холландера. Я полагаю, вы тоже думали о его роли?

Би покачал головой, угрюмо подтверждая это.

Президент закурил сигару, его выцветшие глаза впились в Би.

— Сегодня я беседовал с двенадцатью — пятнадцатью лидерами из обеих палат. Я заставил каждого из них поклясться в сохранении тайны, и они согласились. Могу ли я потребовать подобного обещания от вас, Энди?

— Я думаю, это зависит от того, какой секрет я должен буду хранить.

— До вас дошли какие-нибудь слухи? Какими бы дикими они вам не показались.

— Я не слышал ничего, кроме слухов, господин президент. О том, что взрывы подстроены русскими; что Белый дом ускоренно готовится к войне; что армия только прикрывается тек, будто бы входит в города для защиты должностных лиц, — по слухам, настоящая цель состоит в том, чтобы привести войска в состояние боевой готовности, когда они могли бы одновременно нанести удар по всей стране, схватить всех известных или подозреваемых радикалов и согнать их в концентрационные лагеря. Я слышал слухи о Клиффорде Фэрли, слухи о японцах и слухи о…

— Не об этом, — спокойно перебил его президент. — Я имею в виду слухи о кампании против Холландера.

— Мне кажется, в этом вопросе желаемое часто выдается за действительное.

— В этом кабинете мне действительно было сделано предложение, что нам следует убить его и свалить вину на радикалов, — сказал Брюстер. — Что вы об этом думаете?

— Я, пожалуй, еще не думал об этом.

— Энди, мне нет необходимости говорить вам, в какой ад будет втянута наша страна, если в четверг это кресло займет Уэнди Холландер.

— Нет. Я достаточно ярко могу представить себе эту картину.

— Есть способ предотвратить такой поворот событий, — добавил президент и, прищурившись, посмотрел на Би сквозь дым сигары, наблюдая его реакцию. — Конечно, я не имею в виду убийство.

Би задумчиво сдвинул брови и скривил рот.

— Вы хотите объявить его некомпетентным? Я размышлял над этим — полагаю, многим приходила в голову такая мысль.

— Я сомневаюсь, что нам удастся нечто подобное.

— Я тоже. Но вы сказали, что нашли способ?

— Мне нужно от вас заверение в том, что сказанное не покинет пределы комнаты до тех пор, пока я сам не сброшу покров тайны, Энди. Видит Бог, это подлинно необходимо в интересах национальной безопасности — если что-то и требовалось хранить, как величайший секрет, то это именно тот случай. Могу я абсолютно положиться на вас?

— Господин президент, если вы так уверены, что ваш план будет работать, зачем нужно сохранение тайны?

— Потому что если Холландер пронюхает о нем слишком быстро, он может найти способ воспрепятствовать ему. Если нам удастся захватить его врасплох, появится больше шансов на успех.

— Но я полагаю, вам потребуется поддержка конгресса.

— Да. Я дам вам список имен тех, с кем я уже переговорил. Они единственные, с кем вы можете обсудить это. Завтра утром я собираюсь созвать закрытое совещание лидеров обеих палат, а затем мы обсудим все на общем собрании, но тем временем я хотел бы поговорить с каждым из вас лично.

— В связи с этим я не вижу причины отказать вам, господин президент.

— Итак, вы даете мне слово?

— Я даю вам слово. — Би слегка улыбнулся. — В том смысле, в каком может быть надежно слово политика.

— Ваши слова всегда были надежны в достаточной степени, Энди. Вы чертовски яростно выступали против меня по многим вопросам и заключили не меньше меня тайных сделок, но я никогда не слышал, чтобы вы нарушили свои обязательства.

Манере общения президента были свойственны мелодраматические эффекты; при всей своей заслуженной репутации ловкача-пройдохи он был по-курьезному старомоден в своих убеждениях. Его представления о чести и достоинстве отвечали требованиям эпохи викторианства. Брюстер оставался джентльменом, и это выглядело довольно старомодно в мире, в котором подобные качества считались бессмысленными и даже подозрительными.

Президент откинулся назад в массивном кресле.

— Итак, приступим. Мне нет необходимости перечислять вам, почему мы не хотим, чтобы Уэнди Холландер поднялся в четверг по ступенькам Белого дома со всеми своими чемоданами. В этом мы согласны друг с другом, не так ли?

— Полностью.

— Я могу также отметить, что у нас не осталось времени, чтобы кратко посвятить во все сложности управления страной нового человека. Я приложил все свои усилия, чтобы ввести в курс дела Декстера Этриджа. Декс умер, и мы остались с Уэнди Холландером. Энди, мы уже несколько лет на Холме, вы помните дебаты по поводу билля преемственности в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году?

— Смутно.

— Тогда поднимался вопрос о том, что нам, возможно, следует уточнить, что в случае национальной катастрофы, когда весь порядок преемственности будет уничтожен — допустим, при грандиозном военном нападении и полном разрушении Вашингтона, — мы должны предусмотреть механизм, в соответствии с которым военные могли бы сформировать правительство на временной основе для действий в условиях чрезвычайного положения. Вы помните это?

— Да. Предложение было отвергнуто, потому что никто не хотел пропускать законопроект, который мог уполномочить генералов взять власть.

— Совершенно верно. Конгресс был напуган и не решился принять его независимо от формулировки. В целом, я полагаю, сомнения были обоснованны. Довод, по которому обсуждение отложили, состоял в том, что, если на нас обрушится катастрофа такого масштаба, генералы вмешаются естественным образом и возьмут власть, не нуждаясь в каких-либо бумажных обоснованиях. Это всех удовлетворило, и идея была отброшена. Но в рассуждениях, которые стояли за этим, был смысл, Энди. В той ситуации, когда вы теряете сразу и вашего президента, и вашего вице-президента, положение становится чрезвычайным, потому что остальные люди в порядке преемственности не обладают достаточной квалификацией для такой должности в смысле посвященности во внутренние дела администрации, переговоров с другими государствами и все остальное. Позвольте мне объяснить это на примере. Допустим, что кабинет президента оказался пуст и в него вошел некто наподобие Уэнди Холландера — забудем на минуту о его политическом облике, — и предположим, что пятью часами позже, скажем, Египет решил воспользоваться замешательством, чтобы оккупировать Израиль. В этой ситуации Холландер не знает не только, какие секретные переговоры могли проводиться между нами, но и даже как вообще запустить механизм дипломатии и военных ответных действий. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, сэр. Но это относится к каждому в порядке преемственности.

— За исключением того, кто нес бремя президентства раньше, — сказал Брюстер. — Того, кто уже знает все средства и методы.

Би внимательно слушал, поглощенный его словами.

— Последний освобожденный от должности бывший президент — именно так я себе это представляю. Конечно, это относится ко мне, поскольку мои полномочия истекают в четверг в полдень. Это не вступает в противоречие со статьей Конституции об ограничении президентства двумя сроками, так как я находился в должности только один срок. Я должен подчеркнуть, что это играющее мне на руку предложение вызвано преимущественно угрозой существования Уэнди Холландера, но я утверждаю, что в нем содержится достаточно здравого смысла — и его можно принять как общее правило, хотя я не исключаю вероятности, что конгресс захочет отказаться от него, после того как мы отодвинем в сторону Холландера.

Окна были замазаны, чтобы не пропускать зимний холод, и в комнате стоял удушливый запах сигар Брюстера. «У президента манеры закоренелого бандита», — подумал Энди Би, но продолжал невозмутимо слушать.

— Я прошу конгресс внести в Акт преемственности поправку, позволяющую мне временно оставаться на посту президента до возвращения Клиффа Фэрли. Альтернативой этому, я продолжаю повторять, является Уэнделл Холландер — и я до глубины души уверен в том, что страна этого выдержать не сможет.

— Вы действительно думаете, что вам удастся убедить конгресс пойти на такой шаг, господин президент?

— Я беседовал с лидерами обеих сторон двух палат, и оказалось, что большинство солидарны со мной. Я напомню вам, что в сущности любой конгрессмен или сенатор стоит по крайней мере слегка левее Уэнди. А многие из них придерживаются гораздо более левых взглядов.

— Мне было бы интересно узнать, кто отказался согласиться с вами, и какие причины они назвали.

— Я сообщу вам их имена. Всех, кто согласился и кто нет. До того, как вы покинете это здание сегодня. Но у меня слишком много дел, чтобы потратить с вами целый час, перебирая список имен. Вы должны понять меня, Энди.

В глубине сознания у него шевельнулась мысль, что президент мог сделать подобное заявление независимо от того, соответствовало ли оно действительности. Как полицейский, сообщающий подозреваемому, что его сообщник признался. Это было одно из предположений, которое он не мог отбросить в отношении Говарда Брюстера.

— Господин президент, допустим, конгресс поддержит вас. Допустим, вы не получите отпора в Верховном суде, допустим, все согласятся — все за исключением Уэнди Холландера и других иеху, естественно. Что тогда? Что вы собираетесь делать?

— Управлять страной, как я делал последние четыре года.

— Я спрашивал не о том, и думаю, вы знаете это, господин президент.

— Вы имеете в виду, что я собираюсь предпринять в отношении радикалов? Обстановки в стране?

— Да.

— У меня нет для вас быстрого ответа, Энди. Это то, по поводу чего нам следует собраться вместе и все тщательно обсудить. Я могу гарантировать только одну вещь — я не буду делать того, что сделает Холландер.

— А как вы считаете, что он будет делать, когда у него будут возможности?

— Вы полагаете, что, возможно, бремя ответственности смягчит его?

— Не знаю. Такое случается.

— Энди, если вы представите доказательства в письменном виде, с подписью Уэнди, тогда я, возможно, допущу такой шанс. В противном случае какие гарантии мы имеем?

На конце сигары образовался двухдюймовый слой пепла. Президент осторожно стряхнул его в — пепельницу ногтем мизинца.

— Не разочаровывайте меня, Энди. Ваш голос решающий.

— Я всего лишь конгрессмен, господин президент.

— Вы, наверное, один из наиболее уважаемых представителей в парламенте. Я хочу, чтобы вы возглавили крыло республиканцев в этой борьбе. Я хочу, чтобы вы направили наших сторонников в нужное русло, нашли лучших, ораторов, чтобы разбить оппозицию, предопределили итоги голосования.

— Вы собираетесь дать открытое сражение?

— В случае, если это выплывет наружу, мы должны быть готовы. Возможно, я старый замшелый пень, но я отдаю себе отчет, что времена изменились. Парламент не потерпит какую-нибудь закулисную сделку, как это было раньше. В наше время дела должны делаться открыто — я слышал, как многие из них говорили, что все надо выпустить наружу. И я считаю вас лучшим из известных мне людей для борьбы такого рода, Энди. Вы возьметесь?

Би взглянул на часы. Чуть больше половины шестого. Совершенно ясно, что если не президент, то обстоятельства требуют немедленного решения: нельзя уйти и обдумать все обстоятельно.

— У нас слабые карты, господин президент. В нашем распоряжении только два дня. Если Холландер начнет сопротивление, мы потерпим фиаско.

— Мне нужно, чтобы вы заручились достаточным количеством голосов. Мы должны предусмотреть возможность обструкции.

— Вы действительно надеетесь, что мы сможем собрать две трети голосов за два дня?

— Я считаю, мы добудем их.

— И вы держите это в тайне до завтрашнего утра.

— В девять мы проводим предварительное совещание в здании исполнительного комитета. Я хотел бы, чтобы вы встали и произнесли небольшую речь в мою поддержку. На встрече будут присутствовать только те, кто согласился выступить на моей стороне, поэтому вы не встретите возражений — но я хочу, чтобы каждый в этой комнате узнал остальных, — я хочу, чтобы они осознали, насколько широка в действительности поддержка. Это наилучший способ убедить их, что все должно сработать. Я надеюсь, что к середине дня вы сможете добиться успеха в палате. Затем должна пройти чрезвычайная сессия — вероятно, она займет завтрашнюю ночь. Желательно, чтобы мы могли поставить это на голосование к тому моменту или, в крайнем случае, рано утром в среду. К этому времени вы должны будете договориться с Филиппом Крейли и Уинстоном Дирком и составить итоговый документ для обеих палат, с тем чтобы нам не пришлось впоследствии тратить время на совместное заседание палаты представителей и сената. Как только вы приведете весь механизм в действие, я дам указание Перри Херну организовать скромную пресс-конференцию для неофициального инструктажа журналистов. Но мы должны будем воздерживаться от заявлений до того, как проголосует конгресс, — в противном случае это даст правому крылу время, чтобы пустить в ход свои проклятые арсеналы, что для нас нежелательно. Новость обрушится на людей подобно ушату холодной воды, но другого пути нет. Я думаю, если мы заранее, за несколько часов, посвятим в наши планы прессу, мы смягчим удар.

Би колебался, он ощущал какую-то недосказанность.

— Господин президент, у меня не остается выбора, кроме как в принципе согласиться с вами. Но что произойдет, если мы решимся на этот шаг и потерпим неудачу? Ценой может стать расколовшаяся страна — в значительно большей степени, чем сейчас.

— В чем вы видите различие между такой вероятностью и тем, что произойдет, если мы будем бездействовать? Пиррова победа в бою за последний окоп защитников Конституции?

— Но мы собираемся бороться с наиболее глубоко укоренившимся инстинктом — инерцией.

— Меня радует, что вы произнесли «мы», Энди.

— А что вы скажете о Верховном суде? Предположим, что они не оставят от нашего предложения камня на камне?

— На каком основании? Конгресс имеет право вносить поправки в собственные законы.

— Но в Конституции содержатся подробные пояснения, устанавливающие жесткие границы в отношении сроков полномочий президента. Фактически вы обращаетесь в конгресс с просьбой позволить вам остаться в должности после истечения срока вашего избрания. Суд может взглянуть на это с такой стороны.

— Не думаю. Я только прошу временно продлить мои полномочия до тех пор, пока избранный президент не сможет приступить к своим обязанностям. Члены Суда осознают реальность, когда она у них перед глазами.

— Существует другая реальность, господин президент. Что, если Клифф никогда не вернется? Если он убит?

— Тогда, я полагаю, я проведу еще четыре года в этом кабинете, Энди. Я думаю, это ясно каждому, с кем я беседовал. Естественно, вам следует все взвесить. Но выбор по-прежнему остается между мной и Холландером. Все сводится к этому.

Президент наклонился вперед, уперевшись обоими локтями в стол.

— На вашем месте я не беспокоился бы по поводу Суда. Я уже советовался с Верховным судьей. Я знаю, что выставляю себя в невыгодном свете, но я должен был прикрыть этот фланг. Позиция, которую, вероятно, займет Суд, достаточно проста. Конгресс обладает властью заполнить вакансию в президентстве любым способом, который он выберет, при том что кандидат удовлетворяет требованиям Конституции — по возрасту, месту рождения, такого рода условиям. Если конгресс пожелает, он может назначить третьего помощника почтмейстера в Бенде, штат Орегон, возглавить линию преемственности. Я представляю, какие конституционные сложности могли бы возникнуть, если бы я занимал должность два срока, но я не связан этим. И я не предлагаю продлить срок моего теперешнего президентства. Новый закон не будет иметь силы до тех пор, пока двадцатого января стрелки Часов не начнут отсчет времени после полудня, и к тому времени я сложу свои полномочия. Власть перейдет к новой администрации. Я просто выйду через заднюю дверь и вернусь через переднюю, но это вполне соответствует юридическим требованиям.

— Соответствует ли это требованиям людей, господин президент? Примет ли народ это?

— Я надеюсь, что да, если объяснять будут такие люди, как вы, Энди.

Последовала минутная пауза, и Би стряхнул с себя усталость.

— Я хочу на некоторое время быть предельно откровенным.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Если закон можно изменить так, что он позволит любому стать следующим президентом, почему им должны оказаться вы?

— Потому что я считаю себя единственным человеком, способным получить достаточную поддержку. Неужели вы думаете, что если вы пойдете в конгресс и попросите избрать вас президентом, они сделают это за сорок восемь часов?

— Нет, — согласился Би. — Я уверен, что они этого не сделают. Это было бы слишком грубо. Но ваш способ тоже довольно груб.

— Но это единственный путь, который дает шансы на успех. И я — единственный человек, у которого достаточно сил вести такую борьбу — снискать поддержку обеих партий в обеих палатах. И единственный, кто знает, что происходит в коридорах власти. Я тоже предельно откровенен с вами. Это вопрос практичности, Энди. Вы не можете позволить себе принимать в расчет мои амбиции или ваши опасения. Вы должны просто решить, кого вам удобнее видеть в этом кресле в четверг днем — Уэнди Холландера или меня.

23:40, северо-африканское время.

Лайм прошел в каюту на корме. Шед Хилл сидел у портативного радио. Бино был где-то наверху, на пристани или в баре напротив, находясь под скрытым наблюдением трех агентов; Бино понимал, что если у Бен Крима возникнут малейшие подозрения, его голова полетит с плеч. Золотые соверены подсластили пилюлю, которую Лайм заставил его проглотить, и, возможно, он смирился с этим. Если нет, Лайма ждал проигрыш в следующем раунде.

Ему оставалось только надеяться.

Шед Хилл слушал комментатора, описывающего прибытие «вашингтонской семерки» в женевский аэропорт. Лайм мысленно представил место события, заполненное военизированной полицией и агентами, как при приезде военных преступников в Нюрнберг перед судом. Эти семеро пробили брешь в системе безопасности Соединенных Штатов, взорвав сотни людей, теперь же силы безопасности были вынуждены защищать их от выпадов разъяренной толпы. Те полицейские были отнюдь не в восторге от своей миссии, и комментатор пытался передать сложный букет их переживаний.

— Господи, — отрывисто произнес Лайм. Он уставился на Хилла. — Бен Крим обязан быть там, не так ли? И из Финляндии разослан приказ на его арест. Мы должны отменить его, иначе его схватят в Женеве.

— Я уже позаботился об этом, — мягко сказал Хилл.

Было приятно, что рядом с тобой кто-то умеет пользоваться головой. Шед Хилл молча протянул Лайму завернутые в бумагу бутерброды. Он сел и начал есть их, роняя на колени крошки и прислушиваясь к радио.

«…заключенные будут содержаться под усиленной охраной в неназываемом отеле до тех пор, пока не поступят дальнейшие инструкции от похитителей Клиффорда Фэрли…»

Безусловно, они должны направить туда Бен Крима, чтобы получить сведения из первых рук. Вероятно, они снабдили его фальшивым журналистским удостоверением; похоже, Стурка располагал бездонным источником великолепно подделанных документов на все случаи жизни.

— Поступили какие-нибудь сведения с юга?

— Нет. И нам вряд ли удастся получить там что-то. Слишком много самолетов нефтяных компаний постоянно пролетает взад-вперед над этим районом. Едва ли кто вспомнит, слышал ли он шум самолета Бино над головой четыре ночи назад.

Но стоило попытаться. Если они потеряют Бен Крима, у них оставалась только эта ниточка. Принесли кофе из камбуза Бино. Лайм жадно выпил две чашки. Кофе был слишком горячим, и он обжег язык.

— Если мы предположим, что Бен Крим сейчас находится в Женеве, ему потребуется не меньше пяти часов, чтобы добраться сюда. Возможно, восемь или десять — я не знаю, существует ли прямое сообщение между Женевой и Алжиром.

Он взглянул на Шеда Хилла. Тот обкусал ногти до мяса.

— Пойду подышу воздухом. — Лайм вышел из каюты, поднялся наверх и остановился на падубе для ловли рыбы, вглядываясь в тусклые огни таверны, тихие гребни волн и бесчисленные звезды. Море было спокойно, воздух приятно тепл и не обдавал жарой.

Он посмотрел на часы. Миновала полночь. Начался новый день: вторник. В Вашингтоне еще был вечер понедельника. Это обстоятельство представляло интерес. Предположим, они освободят Фэрли. Предположим, это случится в одиннадцать часов утра по алжирскому времени. В четверг. Предположим, они стремительно доставят его в американское посольство в Мадриде или Танжер, и тот примет присягу при вступлении в должность ровно в полдень. Но к тому времени в Вашингтоне будет только шесть часов утра. Кто в таком случае будет президентом? Фэрли или Брюстер?

Проще ответить, сколько чертей умещается на кончике иголки.

 

ВТОРНИК, 18 ЯНВАРЯ

6:30, северо-африканское время.

Кто-то тряс Пегги за плечо.

— Спускайся и подготовь его.

Она села. Крепко зажмурилась, а потом широко распахнула глаза.

— Господи, как я устала.

— Свари кофе и захвати его с собой — возможно, оно понадобится.

Когда она с трудом поднялась на ноги, Стурка добавил:

—= В этот раз он должен заговорить, Пегги.

— Если он не умер, — прежняя злость вернулась к ней.

— Он не умер. — Стурка произнес это с отвратительной невозмутимостью. — Алвин сидел рядом с ним.

Она взяла с собой кофе в камеру. Алвин кивнул ей.

Фэрли вытянувшись лежал на спине и спал, его грудь медленно поднималась и опускалась.

— Пожалуйста, проснись, — в ее голосе слышались профессиональные нотки медсестры. Она коснулась его щеки — серой и холодной, нездорово бледной. Дыхание по-прежнему поверхностное, привычно отметила она. Но пульс перестал быть таким угрожающе слабым.

Его глаза заморгали и открылись. Она дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Ты можешь сесть?

Он сел без посторонней помощи. Она изучающе посмотрела на его лицо.

— Как ты себя чувствуешь сегодня? — отголоски учебы в школе медсестер давали себя знать: «И как мы себя чувствуем сегодня?» Безмозглое чириканье.

— Паршиво, — пробормотал Фэрли. Он странно гримасничал и таращил глаза.

Появился Сезар в халате и с тарелкой еды. Она потратила не меньше двадцати минут, заставляя Фэрли поесть и вливая в него кофе. Он безропотно съел все, но без всякого аппетита, жуя очень медленно и, казалось, иногда забывая глотать.

В семь часов вошел Стурка с магнитофоном.

— Теперь все готово?

Но Фэрли даже не взглянул на того, кто вошел. «Ой по-прежнему далеко отсюда», — подумала она. Настолько ли далеко, чтобы сыграть в представлении, как того хочет Стурка?

Она ждала, чувствуя растущий страх: неизвестно, что сделает Стурка, если это не сработает. С Фэрли или с ней. Последние несколько дней Стурка позволял своему гневу прорываться наружу. Раньше она такого не замечала: он всегда оставался бесстрастным; теперь напряжение давало о себе знать, и Стурка начал срываться. Однажды, в какой-то момент, она почувствовала, что он находится на пределе и от него можно ждать чего угодно.

Стурка включил магнитофон. Сезар сел на углу койки, держа микрофон так, чтобы он мог улавливать голос Фэрли. В этот раз монтаж не требовался, они хотели показать полицейским, что здесь нет трюка, и Фэрли говорит без исправлений.

Они потратили много времени, составляя текст. Надо было вставить несколько реплик, подчеркивающих, что пленка записана недавно.

Это была довольно длинная речь, потому что в ней содержались детальные инструкции по освобождению «вашингтонской семерки». Фэрли должен был связно прочитать целиком весь текст. Их не тревожило, что голос может звучать слабо и тихо, но нельзя было допустить, чтобы он спотыкался на каждом слове.

Стурка протянул руку к подбородку Фэрли и резко поднял его голову.

— Послушай меня. Мы кое-что приготовили, чтобы ты громко прочитал это вслух. Еще одну речь, как в последний раз. Ты помнишь, что было в последний раз?

— …Да.

— Тогда сделай это. Когда ты закончишь, ты сможешь опять заснуть. Тебе хочется опять заснуть?

Фэрли быстро заморгал. Было предельно ясно, что он дает утвердительный ответ. Стурка жестко продолжал:

— Но если ты не прочтешь нам это, мы не позволим тебе спать, пока ты этого не сделаешь. Ты слышал о том, что происходит с рассудком людей, которым слишком долго не дают заснуть? Они становятся совершенно ненормальными. Ты знаешь?

— …Я знаю. Я слышал.

Его голос звучал лучше, чем прошлой ночью, Пегги с надеждой отошла в передний угол.

Стурка протянул Фэрли бумагу — длинный желтый свернутый листок из блокнота.

— Громко прочти. Это все, что от тебя требуется. Потом ты сможешь спать.

Фэрли держал его на коленях, сведя брови, как будто пытаясь разобрать написанный от руки текст. Палец скользнул по листку:

— Что это? Эль-Джамиба?

— Эль-Джамиля. Название места.

Фэрли попытался сесть, но, кажется, это потребовало от него слишком много усилий. Он опять откинулся к стене и поднял перед глазами речь, вглядываясь в нее. Сезар передвинул микрофон поближе.

Когда я должен начать?

— Как только будешь готов.

Взгляд Фэрли блуждал по листку. Что тут такое о Декстере Этридже… и о Милтоне Люке?

— Это правда. Они мертвы.

— Боже мой, — прошептал Фэрли.

Казалось, шок привел его в чувство. Он снова сел и на этот раз удержался в таком положении.

— Они мертвы? Каким образом?

— Похоже, Этридж скончался естественным образом, — солгал Стурка. — Люк был убит бомбой, взорвавшей его лимузин. Пожалуйста, не спрашивай меня, кто это сделал. Я не знаю. Тебе известно, что никто из нас к этому не причастен, — мы находимся, здесь, а не в Вашингтоне.

— Боже мой, — опять пробормотал Фэрли. — Это уже началось?

— Революция? Если нет, то произойдет в скором времени.

— Сколько сейчас времени? Какой день?

— Вторник. Восемнадцатое января. Раннее утро. Кто знает, если ты будешь действовать достаточно быстро, возможно, успеешь домой к инаугурации. Или хотя бы просто немного поспишь. Но сначала ты должен прочитать текст.

Фэрли попытался возразить, но он был слишком подавлен, оглушен действием разрушающих волю наркотиков. Он подобрал желтый листок и начал монотонно читать, опустив ресницы, голосом, иногда переходящим в шепот.

«Говорит… говорит Клиффорд Фэрли. Я очень устал и нахожусь под действием мягких транквилизаторов, которые были применены ко мне для гарантии того, что я не совершу безрассудных поступков, способных подвергнуть опасности мою жизнь. Это должно объяснить… мой вялый голос. Но я вполне здоров…

Э… мне сообщили о… смерти избранного вице-президента Декстера Этриджа и спикера Люка, в связи с чем я испытываю глубокую личную скорбь…

Семь политических заключенных из Вашингтона были доставлены в Женеву, как требовалось, и мои похитители попросили меня объявить сейчас их дальнейшие инструкции. Семь… узников должны быть переправлены по воздуху в Алжир, затем доставлены в город Эль-Дзам… Эль-Джамиля, где в их распоряжение должен быть предоставлен автомобиль. Им должны сообщить, чтобы они ехали по шоссе в направлении Эль-Голеа до тех пор, пока их не встретят.

Если какое-нибудь наблюдение… наблюдение будет замечено, мне сообщили, что меня не освободят. Ни алжирское, ни какое-либо другое правительство не должно преследовать арестованных или предпринимать другие попытки, чтобы обнаружить их местонахождение. Мои похитители обеспечат арестованным возможность выехать из Алжира, но перед этим их разденут и просветят рентгеном, чтобы убедиться, что в их одежде или теле не скрыты электронные устройства…

Если все условия будут точно соблюдаться, семь арестованных получат сорок восемь часов, чтобы скрыться в надежном убежище в стране, которая мне не названа…

Если не будет признаков обмана со стороны Соединенных Штатов или любого другого правительства, я буду отпущен через двадцать четыре часа после освобождения семерых узников…

И последнее указание. Семь арестованных на своей машине должны покинуть Эль-Джамиля точно в шесть часов вечера — в восемнадцать часов по европейскому времени — в четверг, двадцатого января. И мне велено повторить, что любая попытка наблюдения за машиной заключенных или слежка с помощью электронного устройства будет обнаружена и закончится моей… смертью».

7:45, восточное стандартное время.

— …попирает основную цель Конституции, — произнес сенатор Фицрой Грант.

Саттертвайту пришла в голову фраза Вудро Вильсона, характеризующая сенат: маленькая группа своенравных людей…

Он сказал:

— Этот суровый наставительный тон, но говорили бы вы подобные вещи, случись Говарду Брюстеру оказаться республиканцем?

— Да, — резко выплюнул короткий ответ лидер меньшинства в сенате.

— Даже несмотря на то, что альтернативой является Холландер?

— Вы рассуждаете с точки зрения минутной выгоды, Билл. Вы всегда так делаете. Я же думаю о долговременных последствиях. Я не считаю, что мы можем рисковать всем смыслом Конституции ради временного кризиса.

— Он перестанет быть временным, если Холландер вознамерится провести в Белом доме четыре года. Это может стать одним из самых перманентных событий, когда-либо случавшихся в истории нашей страны. Если вы согласитесь, что уничтожение можно назвать перманентным.

— Давайте обойдемся без сарказма, — голос Гранта эхом отдавался в его кабинете. В окне за головой Гранта Саттертвайту была видна крыша Капитолия, занесенная снегом. Внешний вид здания не слишком изменился после взрывов. Перед восточным входом стояло несколько прицепов, по сравнению с прошлым месяцем увеличилось число охранников. В этом было нечто абсурдное, поскольку внутри находились одни рабочие.

Фицрой Грант слегка повернул голову, и свет от окна упал на его лицо с набухшими мешками под глазами; его взгляд был печален. Он осторожно провел рукой по аккуратной волне белых волос.

— Послушай, Билл, большинство так или иначе проголосует вместе с тобой. Мой голос не имеет значения.

— Тогда почему бы не добавить его к нашим?

В глубоком неторопливом голосе слышалась мягкая ирония.

— Если хочешь, назови это принципом. Я понимаю, что истина не может восторжествовать над ложной идеей, чье время сейчас пришло. Но я должен делать то, что считаю нужным.

— Могу «я попросить вас хотя бы воздержаться?

— Нет. Я собираюсь голосовать против.

— Даже если от этого будет зависеть исход голосования?

— Мое имя начинается не с последней буквы алфавита.

— Ты видишь, что я готов в чем-то изменить свое мнение, хотя не привык обсуждать условия сделки, сопровождая это постоянными уступками. Но мне действительно кажется, что мы каким-то образом можем прийти к общему соглашению. Своего рода компромиссу.

Похоже, что Грант улыбался.

— Ты не так уж испорчен, Билл. Не стоит опускаться до политических игр.

— Ну, я уверен, что от общения с вами моя репутация не пострадает.

— Говард Брюстер слишком резко прокладывает себе путь. Люби меня и люби мои идеи. Он все поставил на карту — все, чем владел. Один бросок в игре в кости. Хорошо. Я понимаю, что он предчувствует успех. Мне тоже не нравится Холландер. Но такая самонадеянность из Белого дома — вот, что я не приемлю. Откровенно говоря, я считаю, что мы можем управлять Холландером. Сдерживать его. Способы существуют, если только конгресс проявит находчивость. По-моему, Холландер представляет собой меньшую угрозу, чем Говард Брюстер — потому что, если Брюстер осуществит свой план, это будет еще один гвоздь в гроб республики. Римские цезари пришли к власти, украв ее у сената. Брюстер пытается заставить конгресс восстановить его в должности, которую он только что потерял при публичных выборах. Для меня в этом есть привкус государственного переворота. Боюсь, у меня просто не хватит совести поддержать это движение. Вот, собственно, и все.

— Фиц, вчера вы говорили с президентом, и…

— Скорее, президент говорил со мной.

— …и вы сказали ему, что не можете поддержать его. Но вы согласились сохранить все в тайне до тех пор, пока он не раскроет ее, Почему?

— Полагаю, из-за своих своеобразных представлений о личной преданности. Он вел личный разговор. А мы были друзьями почти тридцать лет.

— Тогда могу ли я, с учетом этой дружбы, рассчитывать хотя бы на то, что вы согласитесь не выступать активно против замыслов президента?

— Под «активно» вы подразумеваете «публично»?

— Нет. Я имею в виду также частным образом. Пока комитет будет готовиться доложить законопроект, можете ли вы обещать, что не будете применять тихий нажим, который вам так хорошо удается?

Фицрой Грант добродушно рассмеялся.

— Забавно. Я всегда считал, что подобные методы отличают Говарда Брюстера. Как вы думаете, то, чем вы сейчас занимаетесь, не является легким выворачиванием рук?

— Я хотел бы получить ответ.

— Отлично. Я дам вам его. Но для этого требуется небольшая преамбула. Мне трудно обойтись без нее.

Саттертвайт обдумывал ситуацию глядя на часы, обдумывал с надеждой на лучшее. И ждал. Он представил себе массивные кресла в здании исполнительного комитета, которые через час должны были заполниться двумя десятками лидеров конгресса, среди которых у президента пока оставался шанс увидеть Фицроя Гранта.

— Если вы сегодня оглядитесь вокруг себя, — начал Грант, — вы не увидите ничего, кроме обломков, оставленных этими невероятными зверствами и преступлениями. Мне кажется, это неизбежный результат нашей человеческой несостоятельности. Совершенно очевидно, что освободительные принципы потерпели провал. Мы слишком долго позволяли этим головорезам из так называемых неолевых насаждать насилие и террор. Мы стояли рядом и слушали, как они открыто хвастались, с какой жестокостью они расправятся с нами. Наши искушенные законодатели предпочитали называть это предательство «расхождением во взглядах» — в то время, как эти бандиты нападали на полицейских, задумывали диверсии и закладывали основы восстания прямо у нас под носом. Теперь мне кажется…

— Фиц, вы возлагаете на все государство вину за убийства. Но нет никаких доказательств, что в этих злодеяниях принял участие кто-то еще, кроме горстки уголовников. Их руководители даже не являются американцами.

— Я слушал подобные объяснения до тех пор, пока не стал пропускать мимо ушей.

— Вы не верите этому?

— Это совершенно не относится к делу. Суть в том, что государство является слишком снисходительным, слишком слабым и беззащитным для дальнейших ударов, когда оно допускает, чтобы происходили вещи, подобные тем, которые мы наблюдаем последнюю пару недель.

— Однако альтернатива этому представляет собой разновидность фашизма. Это то, чего хочет Холландер, — и того же хотят радикалы.

— «Фашизм» — странное понятие, Билл. Раньше оно обозначало нечто специфическое. А теперь перестало. Это просто эпитет, который мы используем для определения меры ненависти своих врагов. Если в этой стране и существует реальная угроза попасть под влияние фашиствующих молодчиков, то, я думаю, она кроется скорее в усилиях Брюстера обойти Конституцию, чем в болезненном рассудке слабого старика, которым является Уэнди Холландер. Холландер — дурак, и всем это понятно — в этом заключается средство нашей защиты от него.

— В последние свои годы Муссолини тоже был слегка ненормален. Это не помешало ему душить свою страну.

— Пока они не убили его.

— То есть вы полагаете, что нам следует убить Холландера?

— Нет. Хотя я считаю, большинство из нас думало об этом. Я уверен, что Говарду Брюстеру приходила в голову такая мысль.

— Об этом шла речь.

— Почему ты считаешь, что он отказался от нее, Билл?

— Почему вы отказались?

— Потому что я не убийца. И, кроме того, я не прорываюсь на второй срок в Белый дом.

— Это клевета, сенатор.

— Может быть, и так. Но, вероятно, есть и доля правды. — Грант поднял вверх подбородок. Его голова четко вырисовывалась на фоне окна; Саттертвайту было плохо видно его лицо, но глаза слабо поблескивали.

— Билл, те слова, которые я только что произнес по поводу бессилия страны — и вседозволенности, открывающей дорогу таким вещам, они произвели на тебя впечатление?

— Конечно. Я слышал подобные доводы от многих людей, и, кажется, половина из них принадлежит мне.

— Говард Брюстер когда-нибудь говорил нечто подобное?

— Иногда.

— Я имею в виду последнее время? В течение последних двух или трех дней.

— Нет.

— У меня есть для тебя новость, сынок. Это были почти точные слова, которые он использовал, говоря со мной в кабинете.

— Они не лишены смысла, — защищаясь, ответил Саттертвайт.

— Смысла, как его понимает Говард Брюстер, ты хочешь сказать. Он, естественно, пустился в разглагольствования в консервативном духе со мной, потому что хочет получить мою поддержку. Ты это имеешь в виду?

— Мне кажется, он имел право немного преувеличить, чтобы угодить вам, — осторожно произнес Саттертвайт. — И кроме того, он не хотел, чтобы вы считали, что он собирается быть слишком мягким с радикалами.

— Потому что это толкнет меня прямо в лагерь Уэнди, не так ли?

— Что-то в этом роде. Черт побери, мы взрослые люди. Неужели в первый раз вас пытаются убедить подобным способом?

— Едва ли. Но когда над этим задумаешься, появляется странная мысль.

— В самом деле?

— Подумай, Билл. Если он собирается проводить такой же жесткий курс, к которому призывает Холландер, зачем тогда вообще обходить Холландера? — Резкий рывок подбородком. — Не потому ли, что Говард Брюстер желает лично расплатиться с радикалами, раздавив их? Не говоря уже о заманчивой перспективе остаться в должности еще на четыре года.

— Вы только что Сказали, что он долгое время был вашим другом. Все это звучит не очень дружелюбно по отношению к нему.

— Я и не ощущаю большого дружелюбия. Большую часть ночи я не сомкнул глаз, мысленно возвращаясь к нашей вчерашней беседе. И никак не мог отделаться от некоторых сомнений. Преимущество вашего знакомства с человеком на протяжении тридцати лет состоит в том, что вы улавливаете малейшие признаки, появляющиеся, когда он хочет оставить вас с носом, ведет двойную игру или лжет, чтобы угодить вам. Мы все способны на такое. Если вы достаточно хороший игрок в покер и играете с некоторыми людьми на протяжении тридцати лет, вы легко разберетесь, что означает, когда один из них пощипывает мочку уха.

— Я не совсем понимаю вас.

— Билл, он не лгал мне вчера. Мне известны все признаки этого. Может быть, я единственный человек, который на это способен, но я знаю президента с тех времен, когда он еще не имел представления, кто по какую сторону от прохода сидит. И я заявляю вам, что этот человек имеет серьезные намерения применять те меры, которые не слишком отличаются от средств Холландера. Я уверен, что он откровенно считает себя более удачной кандидатурой для таких мероприятий, чем Холландер — тот просто болван, что бы он ни делал. Но как бы отрицательно не относились вы к Говарду Брюстеру, вы не будете порицать его рассудок. Он пытается уговорить конгресс Соединенных Штатов поддержать его и поэтому на публике играет роль человека со здравым смыслом. Но для меня это напоминает соперничество Голдуотера и Джонсона в шестьдесят шестом, когда Джонсон стоял на мирной платформе, а затем перешел на другую сторону и сделал все то, что Голдуотер имел глупость заявить до избрания.

Последовала пауза. Грант пристально глядел на Саттертвайта:

— Он говорил мне правду, понимаешь, но хотел, чтобы я считал, что он лжет. Он пытался сделать вид, что водит меня за нос, как все мы умеем.

— Зачем ему хотеть, чтобы вы считали, что он лжет?

— Потому что, если в действительности не существует разницы между ним и Уэнди Холландером, у меня нет причин поддерживать его.

— Вы в самом деле считаете, что разницы нет?

— Говард Брюстер имеет способности проявить себя демагогом. Холландер нет. В этом яркое отличие, Билл. И именно поэтому я не откликнусь на вашу просьбу — его просьбу. — Грант поднялся. — Я собираюсь бороться с этим как публично, так и как частное лицо, Билл. Любым известным мне способом. Я уже начал, дав вам некоторую информацию для размышления.

Саттертвайт пошел к двери, почти испытывая облегчение. Он сделал знак вооруженному эскорту в коридоре и вышел к ожидающему серому седану. По пути к зданию исполнительного комитета он сидел на заднем сиденье, поддерживая голову, как будто она весила не меньше полутонны.

Предостережения Гранта вновь всплыли в памяти. Брюстер действительно слишком грубо рвался вперед. «Après moi le déeluge». По существу, его аргументация сводилась к этому.

По мнению Гранта, следовало логически продолжить эту мысль. Начать с предпосылок, взглянуть на факты и прийти к выводу, что Брюстер в действительности имеет в виду «L'etat c'est moi».

Саттертвайт закрыл глаза. Все завертелось. Он всегда был верным подданным. Даже когда спорил с Брюстером, он играл роль лояльной оппозиции. Он никогда не причислял себя к противникам Брюстера и никогда публично не расходился во мнениях с президентом.

Внезапно он почувствовал, что оказался между двух огней.

«Нет, — резко одернул он себя. — Можно отнести на счет моей усталости то, что я позволил Гранту сыграть на моих сомнениях. Это нелепо. Допустим, что это правда. Тогда по-прежнему остается выбор: Брюстер или Холландер. И выбор по-прежнему ясен».

Саттертвайт работал у Брюстера достаточно долго, чтобы изучить его. Он наблюдал за Холландером на протяжении всего этого времени, и, несмотря на амбиции Брюстера, этих двух людей было трудно сравнивать. Брюстер обладал внешностью и разумом. Холландер не имел ни того, ни другого.

Саттертвайт вышел из машины и решительно отправился на совет.

15:15, северо-африканское время.

Лайм сидел в баре, потягивая ликер и неуклюже ухаживая за блондинкой. Его кепка была заломлена скорее лихо, чем щегольски.

— Эй, хозяин, — в его рычащем голосе слышалось крайнее раздражение американского туриста. Блондинка развязно улыбнулась ему, но Лайм не смотрел на нее; он яростно крутил головой, пытаясь определить, где бармен Бино. — Эй, давай сюда закуску — стаканы полные, чего ты там копаешься?

Углом зрения он не выпускал из вида Бенъюсефа Бен Крима, вошедшего в дверь и пересекавшего комнату. Крупный мужчина, полный, но не жирный, слегка прихрамывающий.

Агент ЦРУ Джильямс обратился с просьбой к блондинке, и она купила джинсы «Ливайс», гавайскую рубашку кричащей расцветки, яхтсменскую кепку с вышитым золотым якорем. Лайм обеспечил остальное: облик легкомысленного и падкого на развлечения американца, празднующего недельный отпуск после работы в нефтяной компании в Сахаре.

Бен Крим поймал взгляд Бино, и Лайм увидел, как Бино осторожно кивнул. Бен Крим нетерпеливо ждал, пока Бино смещает напитки.

Лайм поднялся, едва не уронив стул, попрощался с блондинкой и, шатаясь, пошел в сторону двери, как будто направляясь в туалет, расположенный снаружи.

Бен Крим повернулся, чтобы выйти в дверь, и Лайму удалось столкнуться с ним.

— Черт. — В голосе Лайма послышался нарастающий гнев, но после того, как он бросил еще один взгляд на внушительную фигуру Бен Крима, выражение его лица изменилось, и он изобразил заискивающую улыбку.

— Эй, друг, я извиняюсь. Эти дороги сущее убийство. Рад видеть тебя, старина.

Говоря, он пьяно цеплялся за куртку Бен Крима. Араб рассматривал его со скрытым отвращением, а Лайм протиснулся в дверь, скатился с лестницы, качаясь, завернул за угол и ввалился в кабину туалета.

Сквозь щели в стене у него была возможность наблюдать за ограниченным пространством от стены бара до дороги, пирсом, лодками и стоящим рядом аэропланом. Он видел, как Бен Крим неторопливо прошел на пирс, перенося большую часть веса тела на левую ногу и волоча правую. Через некоторое время появился Бино и последовал за Бен Кримом. Из черного «Ситроена 2CV», который стоял около пристани, вылез человек, и Бино сделал вид, что изучает его летное удостоверение, — Лайм решил, что они занимались именно этим. Наконец из кармана Бен Крима был извлечен конверт, и Бен Крим отсчитал деньги. Бино еще раз пересчитал их и засунул себе в карман штанов. Затем он проводил обоих мужчин вниз, к месту, где были привязаны шлюпки. Бен Крим скрылся из вида.

Когда Лайм шатаясь выбрался из туалета, они гребли в сторону «Каталины». Он мельком взглянул на них, громыхая, вошел в дверь бара. Спотыкаясь, поднялся по лестнице № оказался внутри.

Он принял нормальный вид и проследил из-за занавески, как Бен Крим и пилот поднялись-в самолет, после чего Бино начал грести обратно к пирсу. Лайм подошел к столу, снял яхтсменскую кепку и протянул ее блондинке со словами:

— Спасибо, ты отлично справилась.

— Парень, не слишком ли быстро ты протрезвел? — Она улыбнулась, в этот раз искренне, и у нее получилось довольно мило. — А все-таки что все это значило?

— Мне нужен был предлог, чтобы столкнуться с ним.

— Чтобы обшарить его карманы?

— Совсем наоборот, — ответил Лайм. Он сделал два шага к центру комнаты и выглянул за дверь. Двигатели «Каталины» зафыркали, разогреваясь, и он увидел, как ширококрылый самолет оторвался от бакена, повернулся и двинулся по воде.

Он проводил Бино в носовую каюту катера. Шед Хилл и два агента, сидевшие там, пили кофе. Хилл обратился к Бино:

— Ты очень хорошо все проделал.

— Теперь я могу получить деньги?

— Пусть они будут у него, — сказал Лайм. — Оставь с ним двух человек, пока все не закончится. — Он взглянул на камеру Хилла. — Удалось сделать снимки?

— Думаю, да.

Они могли потребоваться позднее, чтобы установить личность пилота Бен Крима, если дела обернутся плохо. Лайму не удалось хорошо рассмотреть этого человека. Для Корби он был слишком мал и бледен, но это и не должен был быть Корби.

Хилл поправил кепку и зевнул.

— Мне кажется, пора возвращаться в Алжир.

Когда они подошли к спрятанным за баром машинам, мигал сигнал двусторонней связи. Лайм залез внутрь, выдернул микрофон и поднес его ко рту.

— Лайм слушает.

— Говорит Джильямс. Он еще не добрался туда?

— Он уже взлетел. Вы улавливаете сигнал его датчика?

— Он не сдвинулся ни на дюйм.

— Это тот, который находится в лодке. Их было два. Он улетел на самолете.

— Я знаю. Но сигналы должны разойтись, если он двигается. У меня же по-прежнему один сигнал. Остающийся неподвижным. — Голос Джильямса, доносившийся из динамика щитка, едва прорывался сквозь настойчивый треск.

— О, черт! — воскликнул Хилл. — Вероятно, тот, который в самолете, неисправен. Это моя вина — я должен был их проверить.

Не сводя взгляда с Хилла, Лайм произнес в микрофон:

— Джильямс, переключи ваши триангуляторы на семнадцать тысяч. Один семь ноль ноль, нашли его?

— Один семь ноль ноль. Подожди минутку.

Шед Хилл удивленно посматривал на Лайма.

Голос Джильямса:

— Порядок, мы уловили импульс. Хотя он кажется очень слабым.

— Датчик маленький и находится внутри самолета — вокруг него полно металла. Он достаточно силен, чтобы следить за ним?

— Я полагаю, да, если мы будем находиться достаточно близко.

— Тогда поднимите ваш самолет в воздух.

— Он уже в воздухе.

— Отлично. Мы возвращаемся в Алжир. Ждите нас через полчаса. Держите наготове «Лир». У вас есть машины и вертолеты в Бу Саада?

— Да, сэр. И «Ранние пташки». Они ждут там со своими «жалами».

— Я увижу вас через полчаса. — Лайм повесил микрофон и повернулся к Шеду Хиллу. — Заберите остаток команды и распорядитесь, чтобы они следовали за нами.

Шед Хилл наконец решился задать вопрос:

— Мне очень жаль, что так получилось с датчиком. Но как вам удалось поместить в самолет еще один?

— Он не в самолете. Он на Бен Криме, — ответил Лайм. — У него в кармане.

Он обошел машину и занял место пассажира. Хилл медленно забрался внутрь, как будто опасаясь, что сиденье под ним провалится.

Нещадно палило солнце, его отраженные песком лучи больно били в глаза. Над берегом поднимались зеленые холмы. Лайм откинулся назад, сложив руки и закрыв глаза.

Они оставили двух человек с Бино; остальные забрались в фургон. Шед Хилл завел машину и, объехав бар, выбрался на дорогу.

Внезапно Хилл притормозил, вглядываясь во что-то, Лайм посмотрел вперед, но не увидел ничего, кроме петляющей дороги. Что бы там ни было, Шед Хилл наконец разобрался и перестал обращать внимание; теперь он расслабился. «Он в лучшей форме, чем я», — подумал Лайм. Сам он вообще ничего не увидел. В его уставших глазах появилось выражение безмерного отвращения.

Они поднялись на борт «Лира», чтобы перелететь в Бу Саада, Город Счастья. Наблюдатели Джильямса — в Алжире, в Эль Голеа и на поднятой в воздух следящей станции, двигающейся за «Каталиной», на которой находился Бен Крим, — видели цель на своих экранах, и она по-прежнему перемещалась, когда «Лир» взлетел и постепенно набрал высоту, с которой открывался хороший вид на побережье. Лайм держал на коленях карту масштаба 1:4 000 000, на которой вся Северная Африка была показана достаточно подробно и можно было различить все водные пути, автомобильные дороги, вади и форты.

Густонаселенный район Теля лежал к северу от Атласских гор, образуя возвышенность рядом с засушливым плоскогорьем, тянущимся на сотни миль в сторону Сахары. Сопоставляя то, что ему было известно о Юлиусе Стурке, и данные о радиусе предыдущего полета «Каталины», Лайм изучил карту и пришел к определенным выводам.

Он мог исключить саму Сахару. Самолет не должен был залетать так далеко, если они использовали его для перевозки Фэрли. Сахара являлась скорее ловушкой, чем укромным местом, — там было слишком мало мест, где можно укрыться. Стурка мог находиться в малонаселенном районе, но не слишком далеко от путей воздушных сообщений. Где-то здесь, внизу, в засушливом районе, в пределах разумного расстояния от приличной дороги и площадки, на которую можно посадить самолет и, в случае необходимости, поднять его в воздух. Возможно, в стране бедуинов, но не в пустыне туарегов. Может быть, даже на ферме в Теле.

Вади, которое указал Бино, — оазис у русла реки, где он забрал «Каталину» на прошлой неделе, — располагался к востоку от Гардаи и к северу от Уарглы: вокруг находились безводные равнины, подобные участкам в Аризоне и Нью-Мексико — с твердой глинистой почвой, из которой торчали валуны, жесткие колючки и случайные чахлые деревья. Земля была изрыта траншеями, где могла укрыться целая армия. Раньше Стурка успешно-действовал там, не уступая в военном искусстве индейцам апачи, и должен был чувствовать себя привольно.

В голове Лайма крутились воспоминания, как он много раз отправлялся в эту область на поиски Стурки, искал, но ни разу не нашел его.

Теперь он обладал одним или двумя преимуществами, которых у него не было раньше. Электронное наблюдение стало более изощренным. Он мог действовать без соблюдения такой секретности. И он мог пустить в дело практически неограниченное число людей. Джильямс подключил к этой операции всех агентов ЦРУ в Северной Африке от Дакара до Каира. Кроме того, была группа, которую Лайм привез с собой, а также «Ранние пташки» — головорезы из команды А, которых Саттертвайт прислал из Лэнгли. Лайм настоял, чтобы «Ранние пташки» были вооружены, вдобавок к их обычному комплекту, «жалами» — патронами, в которых вместо пуль были ампулы со снотворным. Их взяли в заповеднике в Кении. Ампулы выстреливались стандартными винтовочными патронами и содержали вещество М-99, производное морфина. Наркотик действовал практически мгновенно и оставлял жертву без сознания на пятнадцать-двадцать минут. Это был стандартный способ защиты от диких зверей; использовался ли он когда-либо в военных операциях, Лайм не знал и не хотел знать.

Цель заключалась в том, чтобы получить Фэрли живым; что произойдет с похитителями, было менее важно, но тем не менее они не могли допустить, чтобы посреди алжирских равнин осталось лежать полдюжины трупов. Алжир в этом случае не остался бы безучастным, и порядочное число поддерживающих его правительств — в Пекине, Москве, городах-столицах третьего мира — присоединились бы к хору проклятий. Одно дело — спасение очень важного человека, другое — развязывание «карманной войны» на чужой земле. Если это произойдет, Соединенные Штаты переживут скандал, как они пережили Лаос, и Доминиканскую Республику, и десятки других случаев, но лучше избежать осложнений, насколько возможно.

Лайма не интересовали проблемы международных отношений, но Саттертвайт достаточно ясно дал ему понять, что оплошность в Алжире может стоить Соединенным Штатам ядерных баз в Испании, которые Брюстер и Фэрли изо всех сил старались защитить, пока не разразилось все это идиотство. Испания не была членом НАТО и никогда не участвовала в нем. Американское высокомерие, открыто проявленное в Алжире, будет слишком близко и поэтому замечено: Перец-Бласко должен будет отвернуться от Вашингтона, а такого поворота событий следовало избежать. Поэтому лучше было использовать не боевые пули, а «жала» с наркотиком.

Он надеялся, что они скрывались где-то в полупустыне, — насколько проще все можно было бы проделать без свидетелей. Если их логово находилось в центре какого-нибудь города, не было бы способа провести операцию, без лишнего шума.

Главная проблема заключалась в том, как отнять у них Фэрли. Если атаковать их фронтом, они воспользуются им как прикрытием. Это должна быть импровизация, и в любом случае сначала нужно найти их.

Когда они приземлились в Бу Саада, «Каталина» все еще была в воздухе, ее движение к югу все еще отслеживалось.

— Западнее Эль-Мегайера, — объяснил Лайму радист. — Все еще поддерживает высоту.

Лайм вышел из радиорубки и пересек покрытую гудроном площадку, подойдя к маленькой группе самолетов — «Лиру», чартерной турбовинтовой машине с людьми из ЦРУ и вертолетам. «Ранних пташек», Он подозвал жестом Джильямса и показал ему карту.

— Я думаю, Бен Крим направляется к тому самому вади, где Бино на прошлой неделе подобрал самолет. Сейчас «Каталина» движется со скоростью сто двадцать пять миль в час. «Лир» может лететь втрое быстрее. Я хочу быть в этом вади до того, как Бен Крим окажется там. Мне нужно с собой полдюжины людей из команды А. Пусть все остальные соберутся в Туггурте и ждут моих сообщений. У вас есть переносной скремблер?

— Радиопередатчик? Он есть в каждом вертолете.

— Поставьте один из них ко мне в «Лир».

— Хорошо, мистер Лайм. Но как быть, если ваше предположение ошибочно? Вы будете там, в каком-то забытом Богом вади.

— Если мы не прибудем туда раньше Бена Крима, у нас не будет возможности выследить его сообщников. Примерно в десяти милях от этого вади есть городок, называемый Геррара, — мне придется реквизировать там автомобиль.

— Если там есть хоть один, — с сомнением сказал Джильямс. — Вы знаете, что это за городки в полупустыне. Верблюд и четыре осла.

— Вас беспокоит что-то еще. Что?

— Возможно, ваш пилот может посадить «Лир» там, на юге, а может, и нет. Но в тех местах нет посадочных полос для хороших самолетов. Может быть, он не сможет поднять машину в воздух оттуда.

— Тогда это будет стоить нам самолета, не так ли?

Отделение головорезов с винтовками и рюкзаками разместилось в реактивном самолете, Лайм взял с собой Шеда Хилла и поднялся по лесенке. Кто-то закрыл за ним дверцу, и в тот момент, когда Лайм застегивал ремни на своем кресле, он почувствовал, как самолету передалась вибрация взвывшего двигателя.

На фюзеляже «Лира» были знаки нефтяной компании, и он надеялся, что это успокоит группу Стурки, если они увидят самолет над своими головами. Он был почти уверен, что они где-то там, на юге, почти на расстоянии вытянутой руки.

К Герраре подходила дорога с твердым покрытием, боковая дорога в виде совершенно прямой линии, пересекающей семьдесят миль плато до главного шоссе и городка Берриан. Это была прекрасная посадочная полоса для «Лира»; они пролетели над ней на бреющем полете, чтобы убедиться, что на ней нет движения. Пилот легко приземлился; самолет слегка снесло в сторону, потому что дорога имела высокий гребень.

Командир группы извлек складной мопед из неистощимого запаса всевозможных приспособлений, который всегда имели с собой команды из ЦРУ, посадил сзади на багажник агента и, треща, направился на восток в сторону Геррары, деревни, расположенной в тени пальм в миле от них.

С воздуха они обнаружили там полдюжины машин и Лайм показал на две из них, которые были ему нужны: «Лендровер» и грузовик.

Двадцать минут. Солнце скрылось, напоследок брызнув красным светом, и на подъеме дороги показался «Лендровер». Грузовик оказался двухтонным «Лейландом» с натянутым над кузовом брезентом — он остался после войны — из того, что армия Монти оставила после себя в Эль-Аламейне.

Лайм не спросил командира из ЦРУ, как он получил две машины, а командир из ЦРУ не проявил желания поделиться с ним. Его звали Орр, это был жилистый техасец с коротко подстриженными волосами Серо-стального цвета, и едва ли кто-нибудь мог сомневаться, что он когда-то служил парашютистом или в «зеленых беретах».

Лайм разложил карту на капоте «Лендровера» поверх запасной шины и говорил в течение пяти минут. Орр слушал его, кивая головой. Когда Лайм сел в «Лендровер» с одним из агентов вместо шофера, Орр посадил оставшихся людей в грузовик, и они направились на восток тесной группой. Сзади них на дороге «Лир» выруливал на обочину, где он должен был ждать, когда он снова понадобится Лайму.

Они проехали через деревню, и арабы провожали их взглядами, пока они не оказались по ту сторону от пальм. Лайм развернулся на сиденье, чтобы включить работающий от батареи передатчик-скремблер, который они перенесли на руках из самолета. Через три или четыре минуты он установил связь.

— Джильямс?

— Да, сэр. — Судя по голосу, Джильямс был в хорошем настроении.

— Он еще в воздухе?

— Да, сэр, несомненно. Начал снижаться всего несколько минут назад. Точно в том месте, где вы предполагали.

— Мы на земле. Нам понадобится около десяти минут, чтобы прибыть туда и еще пять или десять минут, чтобы занять позицию. Нам хватит времени?

— Я думаю, да. Ему осталось пролететь еще тридцать пять миль, и у него уйдет какое-то время, чтобы определиться с посадкой. К тому моменту наступят сумерки, станет почти темно. Я не думаю, что его ждет много посадочных огней.

— Пара автомобильных фар, я полагаю, — сказал Лайм. — Больше не вызывайте на этой частоте, пока я не установлю с вами связь.

— Прибавь немного, — сказал он водителю.

— Могу я включить фары?

— Нет, черт побери.

Лайм и Орр лежали, распластавшись в кустах, которые росли вдоль берега засохшей речки, когда на колею, оставленную джипами вдоль вади, с шумом приземлился самолет. На дороге стояла машина, свет ее горящих фар был направлен вперед. Пилот Бена Крима ориентировался по этим фарам, но это был сложный маневр, так как чем ближе он оказывался к землё, тем сильнее его слепили огни. Но пилот должен был знать свое дело. Стурка использовал только настоящих профессионалов.

Двое коммандос Орра скользнули по направлению к машине, освещавшей полосу, на которую садился самолет. Если в машине находился водитель, они должны были подождать. Если же он был снаружи, они получили приказ установить на машину «пищалку». Предполагалось, что он выйдет из машины, чтобы встретить Бен Крима и перенести багаж.

В машине, вероятно, сидел Ренальдо или Корби. У него должно было находиться одно из этих устройств — магнитофон с передатчиком, — которое предназначалось, чтобы донести до американцев еще одну серию указаний — куда доставить «вашингтонскую семерку».

Дело Бена Крима состояло в том, чтобы человеку Стурки доложить «из первых рук» о прибытии семерки в Женеву и забрать магнитофон-передатчик, потом полететь назад в Эль-Джамилю, оставить «Каталину», доехать до Алжира, купить билет до Мадрида, Парижа или Берлина, где он подключит передатчик к еще одному маленькому банальному часовому механизму, с тем чтобы Бен Крим был на полпути обратно в Алжир, когда эта штука пошлет на весь мир сообщение.

Лайма лишь слегка интересовало содержание этих указаний. В любом случае, когда Бен Крим полетит обратно в Эль-Джамилю, он будет задержан, и люди Джильямса проанализируют ленту.

Тем временем на машине установят источник сигнала, и Лайм будет следовать за Корби или Ренальдо в логово Стурки. Это должно было сработать. Впервые он почувствовал это — спокойную уверенность, что Стурка у него в руках.

В ночной тишине самолет сделал великолепную «бочку», заходя на посадку, и остановился в сотне футов от ждущих его огней машины. Фары погасли. Кто-то вышел из машины и пошел к самолету, и Бенъюсеф Бен Крим вылез из слабоосвещенной кабины навстречу курьеру. Глядя в бинокль «Марк Системз», Лайм увидел, как в сумерках тихо проплыли две тени.

Встреча была короткой. Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть силуэты, и Лайм был совершенно уверен, что встречал Бен Крима Сезар Ренальдо. Не такой большой, как Корби, и не такой худой, как сам Стурка.

«Интересно, — подумал он, — а если бы это был Стурка? Арестовать его на месте и отыскать остальных? Или, имея его в своих руках, дать ему уйти, чтобы он мог привести тебя назад, к ним?» Ренальдо не интересовал Лайма, он даст ему уйти; Лайму не нужен был Ренальдо как таковой. Но если бы это был Стурка?

Ренальдо сел обратно в машину, завел ее, включил фары, сделал небольшую дугу, огибая самолет, проехал почти милю и остановился, чтобы сделать разворот. Сквозь прозрачный воздух ровной пустыни ее огни мерцали, как звезды. Бен Крим забрался в самолет, и пилот запустил один мотор. Сильно притормаживая одним колесом, он развернул неуклюжую машину на участке размером в ее собственную длину. Самолет остановился на мгновение, когда заговорил второй мотор, затем он поехал, пробивая темноту узкими лучами своих фонарей и мигая красными боковыми огнями на концах крыльев.

Лайм смотрел на то место, где раньше стояла машина Ренальдо, и его мозг снова напряженно работал. «Машина, — подумал он. — Не джип и не «Лендровер». Машина. Один из старых «Мерседес-седанов», конечно же. Горбатый и круглый».

Итак, их берлога находится на дороге или возле нее. Не в голой пустыне. Это подтверждало еще одно предположение.

Лайм смотрел, как самолет скрывается из виду, а машина удаляется по дороге в пустыню, на северо-восток. Он похлопал Орра по плечу и сказал:

— О'кей, давай двигаться.

— Мы поедем за ним? Я имею в виду, он увидит наши фары. Становится слишком темно, чтобы двигаться без огней.

— Нет нужды следовать за ним, — ответил Лайм.

— Потому что на нем «пищалка»?

— Потому что я знаю, куда он едет.

Они дошли до «Лендровера», и Лайм включил скремблер.

— Джильямс?

— Да, сэр.

— Достаньте мне караван.

— Что?

Это было одним из преимуществ, которое получаешь, имея в распоряжении неограниченное количество долларов и людей.

Верблюжьи караваны являются тысячелетней традицией в Северной Африке. Это более, чем способ перевозок, — это образ жизни, цель и средство одновременно. Каждый караван насчитывает от дюжины до двух сотен верблюдов и делает в год один поход, но это поход продолжительностью в целый год: он начинается где-нибудь по течению Нигера. С грузом шкур, соли, сушеного мяса и ремесленных изделий они медленно движутся на север, торгуют по дороге грузом и верблюдами и через шесть месяцев достигают Атласских гор, где забирают новый груз промышленных товаров, фиников, керосина, пороха, после чего поворачивают назад и возвращаются. Караван — это дом: в караване рождаешься и живешь, в караване же и умираешь.

Обычно в этих местах всегда кочевал какой-нибудь караван. Отсюда было недалеко до северной конечной точки. Независимо от того, по какому пути они пришли с юга, все они сходятся там, где идет цепочка городков у подножия гор к югу от Алжира. Для Джильямса не оказалось сложным делом обнаружить один из них к западу от Туггурта и оплатить его услуги. Все можно купить или хотя бы нанять.

После вызова Лайма караван шел менее двух часов. В то же время маленький конвой Лайма, состоящий из «Лендровера» и грузовика, отправился в пустыню на рандеву с ним.

То, что Ренальдо был в обычном автомобиле, точно указало Лайму место, где они скрывались. Из вади шла только одна пригодная дорога. Она же вела на северо-восток до старого форта иностранного легиона в Дзиуа, а затем поворачивала точно на восток и тянулась девяносто миль по пересеченной местности до Туггурта и главной дороге на Бискру.

Старый форт все еще использовали как штаб-квартиру местной администрации. Но, как и в каждой полностью оборудованной крепости, там одно время была цепочка сторожевых дотов, расположенных на расстоянии однодневного перехода друг от друга. В тридцати милях южнее Дзиуа находился небольшой дот, заброшенный со второй мировой войны. Пару раз в пятидесятых Лайм посещал это место и находил очевидные доказательства того, что кто-то пользовался им: бандитские группы или партизаны из ФНО. Предположительно, Стурка до сих пор использовал его как опорный пункт. Сооружение имело высоту порядка двухсот футов, являлось прекрасной позицией для наблюдения или обстрела — и находилось в нескольких сотнях футов от дороги. Это было идеальное место для содержания Фэрли — к нему невозможно было приблизиться незамеченным.

Американские самолеты и вертолеты с личным составом приземлились в Туггурте, в шестидесяти милях от дота, и должны были быть готовы к тому времени, когда Лайм присоединится к каравану. Там был врач, несколько литров крови третьей группы с отрицательным резусом, десятки снайперов, связистов и множество различных приспособлений. Лайм собирался использовать скорость и огневую мощь. Он не мог прокрасться внутрь крепости Стурки украдкой или исподтишка.

Риск был громаден: риск в отношении Фэрли. В случае провала Лайму могли предъявить обвинение в преступной ошибке и найти способ упрятать его подальше на весь остаток жизни, если вообще позволят ему остаться в живых. Но любые действия влекли за собой риск. Он мог оставить в покое Стурку и наблюдать, что случится после освобождения и отправки в надежное убежище «вашингтонской семерки». Однако не существовало способа заставить Стурку сдержать слово и освободить Фэрли; таким образом, риск был одинаково высок. В некотором отношении атаковать казалось предпочтительнее, поскольку люди, находящиеся со Стуркой, не являлись профессионалами; они не были натренированы убивать не задумываясь, и единственное, о чем ему действительно следовало беспокоиться, — это как удержать Стурку подальше от Фэрли, пока он не сможет до него добраться. У остальных отсутствовало инстинктивное сознание того, что надо делать, и при их замешательстве у него был хороший шанс прорваться.

«Лендровер» подпрыгивал на кочках и выбоинах, фары отбрасывали вокруг пятна света; Лайм крепко вжался в сиденье, яростно курил и начал потеть.

 

СРЕДА, 19 ЯНВАРЯ

4:15, северо-африканское время.

Она лежала в лодке, скользящей по спокойному озеру. Голубое небо, мягкое теплое солнце, стеклянная гладь воды и слабое течение, легко несущее лодку. Больше ничего не было, стояла тишина. Она не поднимала головы, чтобы осмотреться, но знала, что озеро впадает в глубокий туннель, и рано или поздно лодка скользнет в него и тихо унесет ее в теплую темноту.

— …Пегги. Эй.

— М-м.

— Давай живей. Мне что, шлепнуть тебя по щеке?

— Хорошо, хорошо. — Теперь она проснулась, отбросила в сторону одеяло. — Который час?

— Чуть больше четырех.

— Четыре утра?

— Что-то неладное с этим боровом. Тебе следует взглянуть на него.

Эти слова мгновенно привели ее в чувство.

— Что с ним случилось? — Она протянула руку к чадре и халату.

— Не знаю. Он просто неважно выглядит.

Она вспомнила про часы и захватила их с собой.

У Алвина был встревоженный вид. Он держал дверь открытой, и Пегги проскользнула мимо него.

Фэрли был похож на труп. Она поднесла стекло часов к его носу, и через некоторое время оно слегка запотело. Проверила пульс — он был слаб, очень слаб.

— О, черт. Нам лучше позвать Стурку.

Сезар вышел. Она слышала его тяжелые шаги по ступенькам. «Этот Стурка ничего не сможет сделать», — подумала она и кивнула Алвину.

— Мне кажется, мы должны попытаться поднять его на ноги и водить по комнате.

— Ты предлагаешь проделать то же, что и с людьми, принявшими избыточную дозу снотворного?

— Я просто не знаю, что еще можно предпринять. У нас есть кофе?

— Пойду взгляну. Ты хочешь, чтобы я приготовил его?

— Да.

Алвин вышел, и она подняла Фэрли в сидячее положение, спустила его ноги с койки, повернула его и, подсунув свое плечо под его руку, попыталась поднять его на ноги. Но она выбрала неправильный угол и, почувствовав, что он тянет ее назад, вернулась в прежнее положение и попыталась еще раз.

Ничего не получилось. Он совершенно не держался самостоятельно, и нужны были по меньшей мере два человека, чтобы вести его. Прислонив Фэрли к стене, она стала ждать остальных.

Алвин вернулся с чашкой, до половины налитой кофе.

— Я поставил варить еще. Этот холодный.

— Он подойдет. Давай попытаемся влить это в него. Подержи ему голову.

Ей не пришлось открывать ему рот: челюсть безвольно отвисла. Она откинула назад его голову.

— Подержи его в этом положении. — Влила немного кофе и стала смотреть, сможет ли он его проглотить.

Голос Стурки заставил ее вздрогнуть.

— Что с ним случилось?

— Плохая реакция на лекарства. — Она взглянула на него через плечо. — Слишком много наркотиков.

— Сейчас это не имеет значения. Мне кажется, к нам пожаловали гости.

В проеме двери за Стуркой появился Сезар.

— Какие гости? — спросил Алвин.

Пегги пыталась заставить Фэрли выпить кофе.

— Держи его голову ровнее, черт побери.

— Какой-то верблюжий караван, — ответил Сезар.

— Путешествующий ночью? — удивился Алвин.

— Так иногда бывает, — произнес Стурка. — Но я не доверяю ему. Идем. — Он указал на Сезара. — Ты займешь пост снаружи, сзади. Тебе известно твое место.

Сезар вышел. Пегги смотрела, как двигается кадык Фэрли, когда он глотает. Это хороший знак, подумала она. Потом она услышала, как Стурка сказал:

— Поднимите его наверх.

— Нам придется нести его, — нерешительно заметил Алвин.

— Ну так несите.

Сзади, поперек спины у Стурки уродливо болтался автомат Калашникова. Он перебросил его в руки и легко выскользнул в коридор. Пегги услышала, как он поднимается по лестнице — легко и быстро, перешагивая через две ступеньки.

Движение не должно причинить вреда Фэрли, но она хотела, чтобы сначала он выпил остатки кофе. Она сделала знак Алвину, чтобы он опять придержал голову Фэрли, и поднесла чашку к его бледным губам.

4:28, северо-африканское время.

Лайм незаметно пробирался по булыжникам, осторожно ощупывая ногой то место, на которое собирался ступить. Свет звезд падал на бледные обвалившиеся стены, и он старался придерживаться тени. Оглянувшись назад, он не смог разглядеть четырех человек, которые шли за ним, и это его порадовало.

Он слышал, как кто-то крадется по обломкам за гипсовой стеной, которая стояла более или менее нетронутой на фоне темного неба. Она нависла прямо над ним, выставив неровно отколотый забытой итальянской бомбой угол. Было примечательно, что он мог слышать приближение человека: это означало, что этот человек фактически не ожидал здесь никого встретить. Остальные должны были находиться в противоположном конце здания, вглядываясь в узкие щели бойниц и наблюдая за движением каравана. Стурка послал назад одного человека на случай, если караван окажется отвлекающим маневром — чем он и являлся на самом деле.

Выполнение задуманного ими плана требовало двух вещей: внезапности и простоты. Подобраться как можно ближе, а затем обрушиться на них, опередив их возможные действия в отношении Фэрли. Никаких хитростей, никаких продуманных схем. Только атака. Он рассчитывал, что у Стурки не больше трех — четырех человек; он полагался на своего заложника, а не на военную мощь. Лайм рассчитывал, что им удастся мгновенно сокрушить сопротивление полдюжины человек.

Он стоял, прислонившись спиной к гипсовой стене, и прислушивался к приближению человека за дверным проемом. По затылку пробежал холодок. В ушах отдавался стук сердца. Он старался осторожно выдыхать воздух, боясь закашляться.

Человек остановился прямо перед пустотой двери. Лайм не мог повернуться, выбирая более удобную позицию, чтобы оглушить его, не вспугнув. Вероятно, это был Корби или Ренальдо — и тот, и другой могли суметь ощутить присутствие кого-то чужого и в безмолвных развалинах. Если ему таким образом удастся вытянуть его наружу, Лайм получит именно то, что ему требовалось.

Пульс бился в горле. Он слышал отдаленный шум каравана, тяжелой поступью проходившего мимо, шлепанье верблюжьих копыт по камнем, скатывающимся с холма.

«Глупая бравада», — подумал он. У него должно было хватить ума послать сюда кого-нибудь помоложе. Но Шед Хилл был совсем зеленым, а из остальных он никого не знал, они были чужаками, и если уж не обойтись без ошибок, лучше совершать их самому…

Его локти и колени были содраны до крови: последние две сотни ярдов он прополз на животе. Он поудобнее сжал в кулаке нож.

Движение: скрип кожаной подошвы по песчаной почве. Человек выходил. Лайм слышал звук его прерывистого дыхания.

Он стоял, занеся руку для удара, замерев на месте, если не считать непроизвольного трепета нервных окончаний.

Он почувствовал его до того, как увидел. Рассчитал его дыхание, подождал, пока он выдохнет воздух и повернется к дверному проему. Зажал ладонью ему рот и всадил нож.

Однажды в Оране он зарезал человека, который перед этим сделал глубокий вдох, и его крик был слышен в округе на целую милю.

Тело обмякло.

Лайм вытащил нож и обхватил человека, не давая ему упасть.

Ренальдо, подумал он.

Он беззвучно опустил труп и шагнул в сторону, делая знак рукой.

Пока они ничем себя не выдали, но их обнаружат, и поэтому надо было действовать как можно скорее. Четыре снайпера проскользнули мимо него, перешагнув через мертвое тело Ренальдо, и, крадучись, как акулы, двинулись вперед, держа перед собой винтовки. Лайм занял место за Орром, вытащив из-под мышки свой револьвер тридцать восьмого калибра. Пули, несущие смерть, были только у него. Сейчас так и должно было быть.

Абсолютная власть и абсолютная ответственность. Чья-нибудь смерть могла стать только следствием выстрелов, Лайма.

Перед этим там горел свет — возможно, керосиновые лампы, — но теперь царила полная темнота. Этого следовало ожидать: Стурка должен был все потушить.

Стурка, вероятно, находился у одной из бойниц передней стены, наблюдая за прохождением каравана. Он должен держать Фэрли при себе или совсем рядом: Фэрли был его щитом от всех неприятностей.

Лайм отдал классический приказ: «Стрелять по всему, что движется». Их боеприпасы состояли из патронов с транквилизатором; и у них будет возможность позднее рассортировать друзей и врагов.

Они в молчании продвигались вперед по разрушенным коридорам старого дома. Крыша местами обвалилась, и внутрь проникало немного света, которого хватало, чтобы разглядеть очертания предметов. Старая разбитая дверь, наполовину сорванная с петель, в конце коридора была приоткрыта на два фута, позволяя пройти в расположенную за ней комбату, но мешая рассмотреть, что в ней скрывалось. Они столпились у этой двери, притаившись за ней; все ждали сигнала Лайма, а Лайм ждал, когда его слух подскажет ему, та ли это комната, за дверью которой стоял Стурка с Фэрли. Он пытался восстановить в памяти расположение комнат — план дота. Пятнадцать лет…

4:35, северо-африканское время.

Алвин водил взад-вперед Фэрли. Пегги пересекла комнату и остановилась в глубокой тени в углу, чтобы выглянуть из окна. Из узкой расщелины она наблюдала за медленной процессией из верблюдов и погонщиков у подножия холма, безмолвными горбатыми фигурами, движущимися при свете звезд. Стурка тоже находился у окна, в пяти метрах справа от нее, рассматривая их, более встревоженный, чем когда-либо. Она не заметила ничего подозрительного, но Стурку что-то насторожило. Он ничего не сообщил остальным, но его напрягшаяся спина и высоко поднятая голова выдавали его состояние.

Звук.

Где-то сзади. Она повернула голову, пытаясь разобраться, что это было. Шарканье ноги? Но там, сзади, находился Сезар.

Тогда это, возможно, был Сезар или какой-нибудь грызун, прячущийся в этих стенах.

Но Алвин тоже услышал звук и остановился посреди комнаты, прижимая к себе Фэрли, рука которого была закинута на его плечи. Алвин обхватил Фэрли за талию левой рукой, а правой вытащил пистолет. Распоряжение Стурки, отданное свистящим шепотом еще на лестнице, было коротко и ясно: «Если будут какие-либо неприятности — пристрелите его, а потом позаботьтесь о себе».

Фэрли не то чтобы был в сознании, но он не был и в состоянии комы. Его ноги по привычке переступали, но если его отпустить, он упал бы. Как пьяный.

Стурка обернулся и посмотрел на заднюю дверь. Сезар закрыл ее, когда ушел туда. Она оставалась закрытой, не было ничего слышно, но что-то привлекло внимание Стурка. За дверью находилась полуразрушенная казарменная комната, за ней покосившаяся дверь, коридор, идущий мимо того, что осталось от офицерских комнат, еще одна дверь, затем сплошные обломки камня и штукатурки — слишком сильные разрушения, для того чтобы с уверенностью сказать, что там было первоначально.

Стурка нахмурился и откинул арабский капюшон со своей головы. Он подал Алвину знак рукой. Но Алвин не успел сделать движение. Пегги увидела, как дверь распахнулась настежь и комната мгновенно наполнилась людьми, которые стреляли из винтовок…

Было темно. Пожалуй, очень мало света для стрельбы. Ее глаза привыкли к темноте, но она все еще не поняла, что случилось. Ее ослепили вспышки огня, вылетающего из стволов, вокруг стоял оглушительный шум.

Алвин находился в центре того пространства, которое она могла видеть, и она видела его совершенно отчетливо: Алвин инстинктивно стрелял в атакующих, револьвер в его руке подпрыгивал. Но Алвин ждал, когда тот, в кого он стрелял, упадет, и это дало остальным больше времени, чем достаточно. Кто-то выстрелил в Алвина, и сила удара сбила его с ног и перевернула.

Она наблюдала и не верила, что это действительно происходит. Ее голова повернулась, как во сне, и она увидела грубое изрезанное шрамами поднятое лицо Стурки, который наводил автомат для стрельбы. Стрельбы не по атакующим, а по Фэрли, который уже падал на пол…

Какой-то большой человек с револьвером стрелял, как будто он был где-то на стрельбище: сжимая револьвер в вытянутых вперед руках и стреляя с ужасающей своей ритмичностью скоростью, стреляя и стреляя, пока обойма не оказалась пустой и курок не издал сухой щелчок…

Она увидела, как Стурка падает, и вдруг подумала: «Они еще не заметили меня, здесь, должно быть, слишком темно», — и она почувствовала тяжесть пистолета, который Стурка вложил в ее руку. Она видела, как Фэрли сделал движение по полу и подумала: «Они не убили его, это моя задача — убить его, не так ли?» Но она не подняла пистолет. Она лишь стояла в глубокой тени своего угла и наблюдала, когда один из атакующих обнаружил ее и поднял свою винтовку.

Когда он выстрелил, она увидела оранжевый язык пламени.

4:39, северо-африканское время.

Лайм почувствовал острую боль в боку. Он стоял, прислушиваясь к ощущениям внутри себя.

У Стурки было шесть ран, оставленных выстрелами из револьвера тридцать восьмого калибра, и любая из них могла считаться смертельной. Лайм стрелял обдуманно, сознавая, что пришло время вытаскивать остальных и зная, что Стурка был именно тем, кого ему следовало убить.

Стурка умер у ног Лайма. Он видел, как его лицо передернулось под маской смерти, но выражение глаз не изменилось, ничто не говорило о том, что он узнал его или хотя бы понял, что происходит. Стурка умер в угрюмом молчании, без последних слов. Он лежал на каменном полу, истекая кровью, и когда кровь перестала течь, Лайм пересек комнату и подошел к тому месту, где лежал Клиффорд Фэрли.

Усталость создавала ощущение попавшего в глаза песка. Он уже чувствовал расползавшийся по комнате едкий запах смерти. Стурка был мертв, и Корби убил одного из «Ранних пташек». Девчонка Остин лежала бесформенной грудой, сраженная пулей, которая ударила ее в грудь; транквилизатор еще некоторое время удержит ее без сознания.

И Фэрли. Орр достал ручной фонарь и потряс его, чтобы заставить гореть ярче. Возможно, освещение усиливало впечатление, но Фэрли казался мертвенно бледным. Лайм опустился на колени рядом с избранным президентом. Он услышал, как Орр сказал:

— Приведи врача, Вилкис.

Один из снайперов выбежал вперед, подавая знак каравану.

Когда врач прибыл, Фэрли перестал дышать.

— Для полной уверенности нужно вскрытие.

Лайм был слишком измотан, чтобы ответить. Он только уставился на доктора в тупом отчаянье.

— Вероятно, они накачали его наркотиками, чтобы держать в повиновении, — сказал врач.

— И это убило его?

— Нет. Его убила ваша начиненная транквилизатором пуля. На фоне того, что уже содержалось в его организме, она стала смертельной дозой. Послушайте, у вас не было возможности предусмотреть это. Я могу засвидетельствовать.

Лайм не испытывал потребности переложить вину на кого-нибудь другого. Это было не существенно. Внимания заслуживал только один факт. Он совершил ошибку, и она стоила Фэрли жизни.

— Вы все сделали правильно. — Орр искренне заблуждался. — Никто из них и пальцем не успел дотронуться до Фэрли. Мы вывели их из строя до того, как они попытались заняться им. Послушайте, это не ваша вина…

Но Лайм уходил прочь. Один из агентов вызвал конвой по «уоки-токи»; и Лайм вышел наружу, чтобы встретить его, надеясь, что ночь облегчит тяжесть мыслей и чувств.

— Мне жаль. Мне чертовски жаль, сэр.

Лайм легким кивком дал Шеду Хиллу понять, что принимает его сожаления.

— Я должен поговорить с кем-нибудь по скремблеру. Попробуй связаться с Вашингтоном.

— С президентом?

— С любым, с кем получится.

— Хотите, я сделаю это, сэр?

В глубине души он почувствовал признательность и дотронулся до руки Шеда Хилла.

— Спасибо. Я думаю, что сам справлюсь.

— Я хочу сказать, что мог бы…

— Займись связью, Шед.

— Да, сэр.

Он посмотрел, как парень вприпрыжку сбежал по склону холма к «Лендроверу» и последовал за ним, гораздо более медленно, двигаясь, как сомнамбула, и спотыкаясь о неровности дороги.

Вокруг машины стояли восемнадцать — двадцать снайперов, наблюдающих за ним с виноватым сочувствием. Он подошел к их маленькой группе, и они расступились перед ним. Добравшись до «Лендровера», он ощутил такую слабость, что усомнился, сможет ли удержаться на ногах. Он отогнул вниз подножку и сел на нее. Шед Хилл протянул ему телефонную трубку.

— Это Саттертвайт. Он в штабе.

Из трубки доносился сильный треск. Статические помехи, или неисправности в работе скремблера, или, возможно, просто шум в самом кабинете.

— Говорит Лайм.

— Дэвид? Где вы?

— Я в пустыне.

— Ну?

— …Он мертв.

— Кто? Кто мертв?

— Клиффорд Фэрли.

Тишина заполнила собой фон постоянно прорывающихся помех.

Наконец послышался голос, настолько слабый, что Лайм с трудом различил его:

— Господи Всемилостивейший.

— Мы взяли их всех, если это имеет значение. Стурка и Ренальдо сыграли в ящик. — Господи. «Сыграли в ящик» — выражение, которое он не произносил и не слышал на протяжении пятнадцати лет.

Саттертвайт что-то говорил, но Лайм не уловил смысла.

— Что?

— Я сказал, что это позволяет Брюстеру вернуться в свой кабинет еще на четыре года. Пару часов назад сенат проголосовал за отстранение Холландера. Они внесли поправку в Акт преемственности. Теперь он лежит на столе президента для подписи.

— Я не знаю, о чем вы говорите. И не уверен, что меня это интересует.

— Я понимаю. — Голос Саттертвайта был едва слышен, слова с трудом доносились. — Я должен знать, как и почему умер Фэрли, Дэвид.

— Он умер от избыточной дозы транквилизаторов. Я полагаю, можно считать, что это я убил его. Мне кажется, вы вправе сказать так.

— Продолжай. Расскажи мне все.

Лайм сообщил ему все подробности, а затем спросил:

— Каковы будут ваши распоряжения относительно моих действий?

— Не знаю. Надо подумать. Пока не говорите никому ничего. Держите всех ваших людей вместе, доставьте их домой. Тело Фэрли надо перевезти в Эндрюз — я встречу вас или направлю для этого кого-нибудь другого. Возможны провокации, убедитесь, что никто из ваших людей не имеет ни малейшей связи с внешним миром.

— Вообще никаких заявлений?

— Не от вашего имени. Мы должны передать сообщение со своей стороны. Я полагаю, что с этим заявлением должен выступить президент.

Лайм смял в руках сигарету.

— Вы можете также отозвать тех семерых арестованных. Теперь уже не будет никакого обмена.

— Я так и сделаю. Хорошо, Дэвид, пока, — с фальшивой бодростью попрощался Саттертвайт и оборвал связь.

Лайм швырнул трубку на щиток «Лендровера» и начал шарить по карманам в поисках запропастившейся зажигалки.

12:20, восточное стандартное время.

Похоже, опять пошел снег. Саттертвайт стоял в маленькой пустой комнате на последнем этаже здания управления делами. Он не включил свет. Огни города за окном не давали комнате погрузиться в темноту. Он уже некоторое время стоял один в сумерках. Просто стоял там.

Все ушли по домам. Комната штаба была демонтирована. Он сидел там в одиночестве до тех пор, пока бригада уборщиков не пришла туда, чтобы вычистить мусор; потом он забрался сюда, чтобы подумать.

Блок южан боролся за Холландера, но это не было настоящим сражением. Сторонники Брюстера сыграли на проблеме старческой несостоятельности, и в открытую на заседании сената не прозвучало ни слова о политических убеждениях Холландера. Это было бы слишком грубо. Практически о самом Холландере мало кто говорил, за исключением его сторонников. Причиной — называемой вслух причиной — были опыт и квалификация. «Господин президент, я счастлив воспользоваться возможностью поддержать своим выступлением обладающего выдающимися способностями сенатора от Монтаны. Имею честь утверждать, что в условиях национального кризиса, когда промедление подобно смерти, законы преемственности поста президента Соединенных Штатов должны учитывать реалии сложных административных проблем, существующих в настоящий момент. Мы не можем и не должны ожидать, что кто-либо способен принять бремя этой должности без соответствующей подготовки и введения в курс дела, то есть, говоря короче, мы не имеем права усугубить ситуацию массой сложностей, неминуемо возникающих в процессе смены администраций. Неужели у кого-то могут оставаться сомнения, что в существующих обстоятельствах, когда совершенно очевидно, полное отсутствие времени для передачи правления новому лицу старой закалки, у нас есть только один разумный выход?..»

Конечно, всё было шито белыми нитками, и все понимали это. Брюстер мог легко остаться в Белом доме на срок, достаточный для введения в курс дела нового президента, если бы в этом заключалась единственная трудность. Сторонники Холландера указывали на эти несуразности с грохочущим гневом и едким сарказмом, но они не представляли серьезной опасности для Брюстера. Все еще помнили, с каким малым отставанием проиграл Брюстер публичные выборы, недоразумения в Лос-Анджелесе и других городах, пересчет голосов, веское преобладание демократов в обеих палатах, которые скрыто приветствовали действия Брюстера, поскольку они укрепляли положение партии.

Впрочем, все это не было даже столь существенно, была только одна проблема, и этой проблемой являлся Уэнди Холландер. Его старческая паранойя, его политическое слабоумие. Холландер обладал уникальной способностью восстановить против себя почти всех членов конгресса, причем те, кто был ближе знаком с ним, испытывали к нему наибольшую неприязнь.

По сравнению с тем ужасом, который он внушал всем, доводы против Брюстера, несмотря на их многочисленность и логичность, практически не имели веса. Брюстер действительно узурпировал права избирателей: проиграв публичные выборы, он аннулировал их результаты с помощью акта конгресса. Действительно, как настойчиво повторял Фицрой Грант, действия Брюстера шли вразрез с любым разумным толкованием смысла конституционных норм. Вероятно, было правдой и то, что способность Брюстера завладеть властью значительно превышала его способность мудро пользоваться ею; по крайней мере это подозревал Фиц Грант.

Тем не менее то, что проделал Брюстер, нельзя было назвать нелегальным, неконституционным, технически запрещенным трюком. Он воспользовался законом — или лазейкой в нем — и выиграл, потому что конгресс попал в ловушку эмоционального характера. Законодатели приняли чрезвычайный план главным образом потому, что он касался чрезвычайного положения, с которым они надеялись никогда не столкнуться. Как и все остальные, они убедили себя, что Фэрли вернется целым и невредимым. Пикантность ситуации заключалась в том, что они, вероятно, не проголосовали бы за эту меру, если бы знали, что Фэрли ждет смерть — и Холландер бы, таким образом, стал президентом несмотря ни на что.

Оппозицию в сенате возглавлял Грант, который пользовался уважением, хотя его доводы не принимались во внимание; в палате представителей сопротивление исходило от группы истеричных ультра-правых конгрессменов, которые гиканьем и криками были буквально согнаны с трибуны. Уже через несколько часов после обращения президента Уэйз и Минз прекратили прения по проекту резолюции палаты представителей и поименное голосование прошло в неумолимом темпе бронетанкового удара. Выступающий в роли спикера Филипп Крейли от Нью-Йорка дал указание Уэйзу и Минзу сформировать подкомитет, готовый в десятиминутный срок встретиться с соответствующим комитетом сената, после того как билль будет там ратифицирован. Все это было проделано с виноватой поспешностью, и большинство из них ускользнуло украдкой тотчас же, как только их обязанности были выполнены.

Саттертвайт испытывал одинаковое отвращение и к фанатичной самоуверенности Брюстера и к зловещим предсказаниям Гранта. Конгресс выбрал меньшее из двух зол. Этого нельзя было отрицать. Но для того чтобы предотвратить одну форму тирании, они создали другую.

Саттертвайт резко остановился перед окном. Он издал несколько междометий, очевидно, в такт одолевавшим его мыслям. Он всматривался в город с напряженной сосредоточенностью маньяка, наблюдающего за раздевающейся женщиной, но почти ничего не видел. Его мозг был целиком захвачен одной идеей. Внезапно он выскочил из комнаты и бросился к лифту.

Команда уборщиков в штабе все еще возилась. Саттертвайт пронесся через комнату в конференц-зал, подскочил к телефону и выхватил телефонную книгу. Он нашел номер Филиппа Крейли и набрал его.

Звонок раздался с десяток раз, но ответа не было. Несомненно, это был кабинет Крейли, но часы показывали час ночи. Саттертвайт выругался и просмотрел городской телефонный справочник. Номера члена палаты представителей Крейли там не оказалось.

Не значится. Чертов сукин сын. Саттертвайт ударил кулаком по столу.

Наконец он набрал номер, который знал: домашний телефон Лайома МакНили.

МакНили ответил после второго звонка.

— Это Билл Саттертвайт, Лайом.

— Привет, Билл. — Голос был абсолютно бесчувственный. Это было понятно: МакНили являлся ближайшим политическим советником и другом Фэрли и только что, в течение последних двух часов, узнал о его смерти. В одиннадцать президент отправился на телевидение, чтобы сделать два заявления. Кто-то — возможно Перри Херн — позаботился позвонить МакНили, потому что МакНили звонил Саттертвайту, спрашивая о подробностях. Саттертвайт не отклонился от заготовленной версии: Фэрли умер до прибытия спасителей, похитители ввели ему избыточную дозу наркотиков.

— Лайом, я прошу прощения, что потревожил вас в такое время, но это жизненно важно. Мне нужен Филипп Крейли. Я подумал, что у вас может быть номер его домашнего телефона.

— Ну, я…

Саттертвайт ждал, когда МакНили переключится со своих мыслей на его просьбу. Наконец МакНили сказал отсутствующим тоном:

— Подождите минуту, я найду его.

Через некоторое время МакНили опять взял трубку. Он назвал семь цифр, и Саттертвайт записал их на обложке телефонной книги.

— Вам еще что-нибудь нужно, Билл?

— Спасибо, нет. Извините, что побеспокоил вас.

— Все в порядке. Наверное, мне не удастся уснуть сегодня ночью.

— Я… подождите минутку, Лайом, я думаю, вы можете помочь мне.

— Помочь в чем?

— Это не телефонный разговор. Вы одеты?

— Да.

— Я в здании управления делами. В конференц-зале за комнатой заседаний Совета национальной безопасности. Вы можете приехать сюда немедленно? Мне нужно, чтобы кто-нибудь помог, поработав на телефоне. Надо сделать множество звонков.

— Боюсь, что я не слишком расположен беседовать с кем-либо сегодня ночью, Билл. Мне неприятно отказывать вам, но…

— Это для Клиффорда Фэрли, — сказал Саттертвайт. — И это важно.

К тому времени, когда приехал МакНили — невероятно элегантный, в мохеровом костюме и итальянских ботинках, — команда уборщиков уже закончила свою работу. Саттертвайт втащил его в комнату и закрыл дверь.

— Я рад, что вы смогли приехать.

— Все это очень таинственно. Что вы задумали, черт побери?

Они не были в прямом смысле друзьями, хотя достаточно близко общались после выборов. Считалось само собой разумеющимся, что в новой администрации МакНили примет на себя роль Саттертвайта.

— Я уверен, что вы думали о Фэрли.

— Да.

— Вероятно, появятся слухи, что Брюстер убил его.

— Вполне возможно. Так всегда бывает, когда один человек извлекает выгоду от смерти другого.

— В действительности такие слухи абсолютно беспочвенны, — сказал Саттертвайт. — Я должен убедить вас в этом до того, как мы продолжим.

МакНили криво улыбнулся, исключительно из вежливости.

— Во время кампании мы присвоили ему немало имен, но, мне кажется, «убийцы» среди них не было.

— Он исключительно честный человек, Лайом. Выражаясь на старый манер, он человек доброй воли. Я понимаю, что на ваш взгляд он слишком сильно находится в плену устаревших политических догм, но вы должны верить в его искренность.

— Зачем вы это мне говорите?

— Потому что я все больше и больше убеждаюсь, что нельзя допустить, чтобы президент, потерпевший поражение на выборах, наследовал свой пост.

— Не понял?

— Сядьте и снимите пальто. Я постараюсь в меру своих возможностей объяснить вам.

Крейли приехал без двадцати два, неуклюжий человек в помятом пальто.

— В чем дело, Билл?

— Вы конечно знакомы с МакНили?

— Естественно. Мы вместе участвовали в кампании.

— Я недостаточно хорошо разбираюсь в уставе конгресса, — произнес Саттертвайт. — Мне нужны данные о его структуре — схеме организации. Главной фигурой парламента является спикер, не так ли?

— Совершенно верно. — Крейли выглядел очень усталым. Он подошел к стулу, провел рукой по лицу и оперся локтем о длинный стол.

Саттертвайт взглянул на МакНили. Стройный ньюйоркец наблюдал за ними.

— Это может оказаться чертовски важно для всех нас, — сказал Саттертвайт. — Почему после смерти Милтона Люка не был немедленно выбран преемник? Почему исполняющим обязанности спикера были назначены вы?

Крейли покачал головой, его рот скривился.

— Я понимаю, к чему вы клоните. Странно, что именно вы задаете мне этот вопрос — человек из ближайшего окружения Брюстера.

— Продолжайте, — велел Саттертвайт.

— Ну, я, конечно, не совсем подготовлен для такой должности. Им был нужен кто-нибудь, чтобы временно занять этот пост, и я оказался под рукой. У меня нет достаточной квалификации. Мой стаж слишком мал — очень многие люди стоят выше меня по старшинству. Главным образом южане.

— Почему они не выбрали постоянного преемника Люка?

— По двум причинам. Во-первых, у нас не набралось достаточное количество голосов. Если вы помните, мы потеряли множество людей при различных взрывах. — Он сказал это очень сухо. Крейли не относился к числу язвительных злопыхателей; вероятно, его реакция являлась своего рода защитной мерой от цепи мучительных потрясений, которые обрушились на них всех.

— Возможно, вы недостаточно хорошо осведомлены о том, что случилось за последние двадцать четыре часа, — продолжал Крейли. — Нам нужно вытащить в Вашингтон не менее сотни конгрессменов. Многие из них разъехались по домам на похороны друзей. До сегодняшнего вечера мы не могли собрать кворума в палате. Мы потеряли семьдесят два конгрессмена. Еще четырнадцать до сих пор находятся в госпиталях. Слава Богу, что никто из них не остался в критическом списке. Но суть в том, что мы не досчитались восьмидесяти семи человек — и большинство погибших были демократами. Вы улавливаете смысл?

— Вы намекаете на то, что демократы не могли бы наскрести большинства, если бы вы попытались посадить нового спикера прямо сейчас.

— Что-то в атом роде. Агитация шла вовсю. Казалось, некоторые южане достаточно решительно настроены на то, чтобы поменяться сторонами от прохода, если мы не придем к компромиссу с Дикстиератом относительно спикера. Наша группа — обе партии, но в основном северяне — подробно обсуждала это. Мы решили, что лучше подождать, пока не будут проведены специальные выборы или губернаторы не назначат конгрессменов на вакантные места. По-видимому, это в большей или меньшей степени восстановит твердое демократическое большинство, существовавшее раньше. В то же время это не позволит кому-либо обвинить нас в протаскивании решений при неполноте списочного состава.

— Однако, ничто не остановило вас от переизбрания Говарда Брюстера прошлой ночью, — заметил МакНили.

— Господи, никто же не верил, что Фэрли умрет — и кроме того, вы знаете, какова была альтернатива.

Снова вмешался Саттертвайт:

— И все же ваши объяснения не вполне меня удовлетворили. Спикер парламента — если бы таковой сейчас был — являлся бы следующим в порядке преемственности президентства. Впереди Холландера, даже впереди Брюстера. Тогда почему же вы не избрали нового спикера и не позволили ему стать президентом?

— Это первое, о чем мы подумали. Но закон не действует таким образом. Порядок преемственности применим только к лицам, которые находятся при исполнении должности — и позвольте мне процитировать — «до момента смерти, отставки, перемещения с должности, неспособности или неумения выполнять обязанности». Я полагаю, вы улавливаете суть. Вы не можете просто пойти и назначить нового спикера парламента, который в действительности постфактум становится президентом. Единственным спикером парламента, который имел полное право занять место Клиффорда Фэрли, являлся человек, который занимал эту должность до того времени, когда Фэрли был похищен. Им был Милтон Люк. И он мертв.

— На мой взгляд, это звучит бессмысленно, — сказал МакНили.

— Почему? — взглянул на него Крейли.

— Потому что мне не известно, ни одного закона, в котором бы говорилось, что вы не можете выбрать нового спикера независимо от момента смерти или отставки старого спикера. Вы не связаны необходимостью ждать начала следующей сессии конгресса, чтобы сделать это.

— Совершенно верно, мы можем выбрать нового спикера в любое время, когда захотим, но кого бы мы сейчас ни выбрали — это убудет человек, получивший эту должность постфактум. Вы понимаете? Фэрли уже мертв, а закон уточняет «до момента смерти» и так далее и тому подобное.

— Но Фэрли не является президентом. И никогда не был.

— Закон одинаково применим и к новоизбранному президенту. Раздел третий, двадцатая поправка к Конституции. А также Акт преемственности президентства, три U.S.C., тысяча девятьсот семьдесят первый. Не думайте, что мы плохо справляемся со своими обязанностями.

МакНили провалился в кресло, он махнул рукой Саттертвайту.

— Похоже, это была не лучшая попытка.

— Вам следует знать, что такая идея, кроме вас, приходила в голову многим людям, — заметил Крейли. — Ничего не поделаешь.

— И все-таки я пока не собираюсь сдаваться, — сказал Саттертвайт. — Насколько я понял, закон применим к лицам, которые находятся в должности в то время, когда появляется вакансия в президентстве. Но до завтрашнего полудня, когда истекает срок полномочий Брюстера, этой вакансии нет.

— В этой позиции есть одно уязвимое место, — устало ответил Крейли. — Законы сформулированы таким образом, что новоизбранный президент занимает своего рода полуофициальное положение. В случае его смерти новоизбранным президентом становится новоизбранный вице-президент. Когда он умирает, действующий спикер становится новоизбранным президентом во всех практических отношениях. Механизм срабатывает с момента смерти, а не со времени появления вакансии в Белом доме. Я не пытаюсь доказать, что этот порядок прост или блестяще продуман, но он работает именно таким образом. С минуты смерти Декстера Этриджа новоизбранным президентом Соединенных Штатов стал Милтон Люк. Таков закон.

— Я никак не возьму в толк, как в таком случае вы можете совместить два события. Если верно то, что вы сказали, тогда с момента смерти Люка новоизбранным президентом стал Уэнделл Холландер. Если это так, то Брюстер не имел права смещать Холландера — вы не можете придать закону обратную силу.

Прикрытые глаза Крейли медленно округлились.

— Возможно, вы нащупали нечто. Я не думаю, чтобы эта мысль приходила кому-нибудь из нас в голову.

— А что если в один прекрасный день из ближайших четырех лет она придет в голову Холландеру? Может возникнуть очень неприятное обвинение — в захвате поста президента.

— Чего вы добиваетесь?

Саттертвайт чувствовал на себе тяжелый взгляд конгрессмена. Блеск глаз Крейли был похож по яркости на сияние драгоценных камней. МакНили сполз в кресле почти до лежачего положения и наблюдал за ними с жадным возбуждением. Саттертвайт продолжал:

— Налицо путаница в законах. Никто не предвидел возможности такой ситуации, в которой мы сейчас оказались — это просто невозможно. Таким образом, какое бы решение ни было принято, кто-нибудь всегда сможет найти законные возражения против него.

— Да, продолжайте.

— Я хотел бы признать правильность вашей интерпретации законов преемственности. Очевидно, почти все согласны с ней. Но вы должны быть готовы согласиться с возможностью того, что если вы пойдете дальше и выберете сейчас нового спикера, у него будут законные основания претендовать на президентство.

— Вы хотите сказать, если мы выберем нового спикера до завтрашнего полудня.

— Безусловно.

— Ну, это будут спорные притязания. Они только усложнят положение.

— Но такая претензия будет абсолютно законна, не так ли?

— Я полагаю, вы можете так считать. Можно истолковать закон таким образом. Но многие выступят против этого.

— Однако в противном случае Брюстер останется на своем посту еще четыре года, несмотря на тот факт, что он явно извратил весь смысл Конституции.

— Избрание нового спикера будет выглядеть не меньшей издевкой. — Крейли покачал головой. — Я не могу поддержать вас. Вы не учитываете тот факт, что Брюстер будет драться не на жизнь, а на смерть — и Брюстер, в отличие от Уэнди Холландера, обладает достаточной популярностью, чтобы сделать эту борьбу ужасной.

— Мне кажется, — подал голос МакНили, — значительная часть его сторонников в мгновение ока исчезнет, если вы предложите публике привлекательную альтернативу.

Но Крейли не согласился с ним.

— Если вы осознаете, что страна находится на пороге взрыва, то вы должны отдавать себе отчет, что произойдет, если мы расколем ее борьбой, которую вы предлагаете. И так или иначе я должен еще кое-что сообщить вам: конгресс достаточно плясал под чужую дудку. Они больше не потерпят вашего неприкрытого вмешательства. Если вы попытаетесь пойти в атаку на Брюстера, почему вы не сделали этого раньше?

— Потому что я не подумал о жизнеспособной альтернативе Холландеру. И никто другой этого не сделал. Поймите, я не против Говарда Брюстера, я только против осуществления опасного прецедента. Я думаю, мы должны избежать его, если только можем.

— Но мы не можем. Уже слишком поздно.

— Я так не считаю, — сказал Саттертвайт.

— Дело в том, — произнес МакНили, — что Брюстер может добровольно пойти на это. Особенно если ему придется считаться с общественным мнением. Он знает, что если он попытается сохранить должность на следующие четыре года, его управление страной будет запятнано. Никто не забудет способа, которым он добился второго срока. Это будет постоянно терзать ёго. Диссиденты уже ненавидят его — и к ним присоединится множество других людей.

Саттертвайт подождал, пока атмосфера немного разрядится, и начал говорить со спокойной уверенностью:

— Я знаю Говарда Брюстера. Он не захочет быть объектом чьей-либо ненависти. Я думаю, мы сможем убедить его поддержать действия по назначению нового спикера парламента.

Крейли вздохнул:

— Вы должны простить мне мой скептицизм.

— Я убежден, что он вполне оправдан. Но допускаете ли вы такую возможность?

— В политике почти все возможно, Билл.

— Вполне достаточно. Это подводит нас к причине, по которой мы хотели переговорить с вами. Нам нельзя допустить, чтобы члены парламента снова разбежались. Можете ли вы собрать весь состав и держать их под рукой на время между этим моментом и полуднем четверга?

Крейли откинул назад голову и, прищурив глаза, пристально посмотрел на него.

— Я полагаю, вы даже нашли кандидата, удовлетворяющего нас во всех отношениях?

— Естественно.

— Ну?

— Это человек, который почти получил эту должность. Человек, которого Фэрли хотел видеть в своей команде — человек, которого Декстер Этридж представил как своего вице-президента.

— Эндрю Би, — выдохнул Крейли. — Господи Иисусе, Билл, мне кажется, вы дьявольски искусно продумали это.

9:45, восточное стандартное время.

Большой реактивный самолет приземлился в Эндрюз, и, когда он начал останавливаться у конца тормозного пути, Лайм расстегнул ремни. Он вышел из него слабо отдохнувшим после шести часов сна над Атлантикой. Вызов Саттертвайта по скремблеру застал его в Гибралтаре, и он подчинился инструкциям, прибыв впереди остальных в практически пустом самолете и оставив Шеда Хилла с поручением доставить домой все тела, живые и мертвые.

Солнце не показывалось. Взлетная полоса была мокрой, асфальт — скользким. Весь день казался наполненным серым унынием. Аэродромный джип с надписью «Следуй за мной» с шипением подкатил к самолету. На пассажирском месте сидел Саттертвайт.

Они прибыли в Белый дом в десять-тридцать. Агенты секретной службы кивнули Саттертвайту и мрачно поприветствовали Лайма. За их продвижением в сторону рабочего кабинета президента следило множество настороженных глаз. Тут и там стояли упаковочные ящики: Брюстер уложил вещи несколько недель назад и было заметно, что их начали распаковывать.

Маргарет почти двадцать минут продержала их в приемной, прежде чем пропустить в кабинет. Тот, кто разделял общество президента, в это время скрылся чёрез боковую дверь.

Брюстер встретил их с плохо сдерживаемым гневом. Лайм, закрывавший дверь за Саттертвайтом, взглянул на президента и был снова поражен внушительностью роста этого человека, несмотря на то что уже пережил это ощущение. Брюстер нависал над ними, он заполнял собой весь кабинет, который казался так же тесен ему, как пойманному тигру клетка.

— В чем дело, Билл?

— Мы должны поговорить с вами, господин президент.

— О делах Энди Би, не так ли?

Саттертвайту не удалось скрыть легкую улыбку.

— Вы давно узнали?

— Несколько часов назад. У меня везде есть свои уши — вам, как никому другому следовало знать это. — Взгляд президента мельком скользнул по лицу Лайма: безусловно, ему хотелось знать, что делает здесь Лайм, почему он пришел с Саттертвайтом. Но его внимание быстро переключилось на Саттертвайта.

— Я полагаю, для меня настал подходящий момент произнести небольшой экспромт на тему «И ты, Брут». Это были вы, не так ли? Или мои источники ошибаются?

— Это был я.

Брюстер кивнул. Его крупная голова слегка качнулась, глаза по очереди перебегали с Лайма на Саттертвайта. Лайм ощущал исходящую от него силу и с трудом выдержал его пристальный взгляд.

Брюстер сказал:

— Ну а теперь, я думаю, вы готовы объяснить мне все причины, по которым я должен отойти в сторону и уступить Энди Би.

Ход их диалога мало интересовал Лайма. Он устал и к тому же никогда не был политиком, оставаясь вне поля игры. Он только наблюдал и ждал своей очереди.

Президент произнес:

— Я догадываюсь, что вы позволили Фицу Гранту перетянуть вас на его сторону.

— Фиц считает, что вы собираетесь расправиться с тысячами радикалов.

— Возможно, мне приходила в голову эта мысль. Это вполне человеческая реакция, Билл.

— А сейчас?

— Я по-прежнему думаю об этом.

— Это может стать ошибкой, от которой страна никогда не оправится.

— Вполне вероятно, — ответил президент, — но не по той причине, о которой ты думаешь.

— Не по той?

— С ними надо расправиться, Билл. Видит Бог, это необходимо. Если мы не можем отстоять свой авторитет и подавить негодяев, которые хотят уничтожить нас… Господи, если вы не хотите бороться, вы обречены на поражение. Но я попал в ловушку, и мне следовало это предвидеть. Я выступал против Уэнди Холландера, отстаивая умеренность и терпимость. Если я развернусь на 180. градусов и расправлюсь с радикалами так, как они того заслуживают, с меня спустят шкуру. — Кривая улыбка и быстрый взмах руки. — Я загнан в угол, не так ли?

— Фиц Грант действительно говорил нечто подобное. Ваше положение напоминает Джонсона, если сравнить Холландера с Голдуотером.

— Прекрасно. Но это не то, о чем вы хотели поговорить. Не так ли?

— Существуют причины, — ответил Саттертвайт, и Лайм почувствовал мучительную горечь в его голосе, — по которым вы должны отойти в сторону и поддержать выдвижение Би.

— Каковы же они?

— Их несколько. С одной стороны, юридическая обоснованность. Я не буду вдаваться в детали, но мы абсолютно убеждены, что у Уэнди Холландера есть повод оспорить правильность ваших действий, если оставить все как есть. Он может заявить, что по закону он стал новоизбранным президентом с момента смерти Милтона Люка, и поправка, которую вы протащили через конгресс, пустой звук, поскольку закон не имеет обратной силы.

— Ему потребуется чертовски много времени, чтобы сообразить это.

— Господин президент, эта тяжба с ним разорвет страну.

— Он может попытаться, но я готов поспорить относительно результата.

— Прекрасно. А теперь представьте, насколько шатким окажется ваше положение перед публикой. Они будут называть вас деспотом, диктатором и еще дюжиной имен. Они заявят, что вы попрали Конституцию и волю избирателей. Они будут требовать вашей отставки — фактически, и я не стал бы закрывать на это глаза, не только ультра-левые, но и лагерь Холландера уже начали подготовку к требованию импичмента.

— Они далеко не продвинутся.

— Они могут зайти достаточно далеко, чтобы вызвать массовое помешательство. Вы что, хотите, чтобы на улицах выросли баррикады?

— Вы предсказываете гражданскую войну. Это фантастика.

— Нет. Господин президент, я так не думаю. Поскольку ваша оппозиция будет иметь на вооружении факт, против которого вы бессильны. — Саттертвайт повернулся к Лайму. — Дэвид, я хочу, чтобы вы рассказали президенту, что именно произошло с Клиффордом Фэрли.

Президент впервые был захвачен врасплох. Лайм видел это: он пристально наблюдал за Брюстером.

Лайм рассказал все по порядку.

— Вы можете назвать это несчастным случаем, — подвел он итог, — но как бы вы ни объяснили это, он был убит агентами американского правительства, а не похитителями.

— Да, но…

— В комнате находилось полдюжины снайперов, когда была выпущена эта пуля, господин президент. Около двадцати человек стояло рядом, когда врач объявил о своем заключении. Мы изолировали их от внешнего мира, но так не может продолжаться вечно. При таком количестве людей, посвященных в тайну, правда выплывет наружу.

Саттертвайт поднял руку ладонью вниз. Функция Лайма была выполнена, и он передал ход Саттертвайту.

— Они заявят, что мы сделали это намеренно. Они будут вопить, что Фэрли был вам нужен мертвым, чтобы сохранить за собой должность.

Президент поднялся.

— Билл, вам не следовало приходить в кабинет президента Соединенных Штатов с дешевой попыткой шантажа. Во имя…

— Нет, сэр. Вы не поняли. Дэвид и я не угрожаем вам. Если обвинения будут предъявлены — а они будут, поверьте мне, — мы оба до конца будем стоять за вас. Я говорю абсолютную правду. Не забывайте, что Дэвид и я замешаны в этом так же глубоко, как и вы, если не больше. Мы будем вынуждены защищать себя, и, конечно, сделаем это в полную силу. Вы не убивали Фэрли. Его никто не убивал. Это была роковая случайность, результат нашей недооценки одного факта — того обстоятельства, что Фэрли до такой степени напичкан наркотиками.

Саттертвайт сделал прерывистый вдох.

— Но кто этому поверит, господин президент?

Лицо Брюстера стало красным от прихлынувшей крови.

— Я не люблю, когда меня запугивают, Билл. Дурацкие слухи и предположения существовали всегда.

— Но не такие.

— Может быть, ты забыл обвинения против Линдона Джонсона после покушения на Кеннеди?

— Это не одно и то же, господин президент. Кеннеди не был убит известным агентом администрации. Джонсон не находился в положении только что проигравшего выборы мертвому. И если вы позволите мне предельно откровенно высказаться относительно Джонсона, он не имел такого количества врагов? которые окружают в настоящий момент вас. Холландер справа, почти все левое крыло и бесформенная масса колеблющихся в центре.

— Из того, что вы сказали, следует, что слухи пойдут независимо от того, останусь я или нет в своем кресле. В этом шаткость вашей позиции, Билл.

— Нет, сэр. Если вы сейчас спуститесь с пьедестала, вы тем самым докажете, что не извлекаете выгоду из смерти Фэрли. Это не остановит слухов, но сделает их беспочвенными. Мишенью окажется отставной политик, а не действующий президент Соединенных Штатов. Это существенная разница.

Говард Брюстер взял сигару, но не зажег ее. Он долгое время пристально смотрел на нее. Лайм подошвами ботинок ощущал, как бьется пульс Белого дома.

Наконец президент произнес:

— Идея выдвижения Энди Би на пост спикера принадлежит вам, Билл?

— Многие из них думали об этом или о чем-то в этом роде. Естественно. Но они не решались действовать, поскольку не были уверены, что их план сработает, — они полагали, что вы будете яростно бороться против этого, и ни у кого из них не осталось сил еще для одной битвы. Они напуганы, господин президент.

— Но вы подтолкнули их к этому.

— Можете назвать это так. Но ситуация колеблется. Если вы решите сопротивляться, эта мера может вообще не сработать. У вас достаточно сторонников, чтобы затормозить принятие решения до полудня.

— Вы поставили меня в такое же положение, которое занимал Холландер двадцать четыре часа назад.

— Не совсем такое. Но похожее.

Внезапно Лайм почувствовал, как взгляд президента впился в него:

— А вы, сэр. Что вы думаете?

— Я не в счет, господин президент. Я лишь пешка.

— Вы умеете шевелить мозгами. И достаточно хорошо. Скажите мне ваше мнение.

— Я считаю, что вы были неплохим президентом, сэр. И я думаю, что народ в ноябре проголосовал за вашу отставку.

— Спасибо за искренность, господин Лайм.

Внимание президента переключилось на сигару, которую он держал в руке, и Лайм взглянул на Саттертвайта. Они оба думали об одном и том же, почувствовал Лайм. В действительности президент не искал у него совета; он старался проникнуть глубже — найти ключ к пониманию того, что происходило за стенами этой комнаты. Он знал, что обладает достаточным авторитетом, чтобы сказать «гоп», но не был по-прежнему уверен, что люди в ответ прыгнут.

Фактически, Брюстер был устрашающе близок к вчерашнему положению Холландера, и он, очевидно, понимал это. Страна снова стояла перед выбором. Энди Би был по духу наиболее близок к Фэрли. По политическим взглядам его кандидатура была привлекательна для левых, но как ни парадоксально, почти в такой же степени его могли поддержать правые, потому что он имел законное право претендовать на эту должность. Он воплощал в себе все пожелания избирателей, и на его стороне были симпатии тех, кто ратовал за строгое соблюдение закона и Конституции. Ему нужно было благословение только одного человека — человека, попавшего в уникальную историческую ситуацию, потому что он один обладал властью решить, кто из двоих должен стать президентом Соединенных Штатов.

 

ЧЕТВЕРГ, 20 ЯНВАРЯ

12:00, полдень, восточное стандартное время.

«Поднимите вашу правую руку и повторяйте За мной».

Камеры сосредоточились крупным планом на лице нового президента. Лайм протянул руку за сигаретой, не спуская глаз с экрана. Сидящий на диване Саттертвайт помешивал ложкой в чашке с кофе. Бев стояла позади стула, на котором сидел Лайм, и смотрела на экран телевизора, одновременно массируя затылок Лайма.

«…торжественно клянусь, что я буду верой и правдой исполнять обязанности президента Соединенных Штатов и что до последней возможности буду оберегать, защищать и отстаивать Конституцию Соединенных Штатов. Да поможет мне Бог».

Саттертвайт вскочил с дивана и широкими шагами подошел к телевизору, чтобы приглушить звук. Его горящие глаза, кажущиеся огромными сквозь выпуклые линзы, описали дугу в сторону Лайма.

— Он мог сказать нам в тот самый момент, когда мы с вами вчера вошли в кабинет. Я чувствую себя первоклассным ослом.

— Хм.

— Ты догадался об этом раньше меня. Разве не так?

— Возможно, — сказал Лайм. — Я только предполагал, я не был уверен.

— Но ты не сказал мне. Ты мог бы предупредить меня, чтобы я не выставлял рога. Ты не сделал этого.

— Я думал, что он должен был сказать вам это сам. — Лайм сонно потянулся; запрокинув голову, он всмотрелся в склонившиеся над ним улыбающиеся глаза Бев.

— Не сказал мне, — пробормотал Саттертвайт, — так он наказал меня за мою неверность.

Бев вмешалась со своей мудростью, нажитой годами в кабинете спикера:

— Энди Би, разумеется, республиканец. — Она сказала это так, словно ее слова все объясняли.

Возможно, они и являлись объяснением. Брюстер был демократом старого закала, и именно поэтому такой поворот событий не приходил ему в голову, пока Крейли не вытащил его вчера из постели, чтобы рассказать план Саттертвайта.

На экране президент Эндрю Би начал читать инаугурационную речь; она была составлена в сдержанных, обдуманных выражениях. Камера отъехала назад, чтобы показать остальных, находящихся на возвышении вместе с ним: среди них, совсем рядом, справа от него, стоял Говард Брюстер, напустив на себя внимательный, сосредоточенный, почти чопорный вид. Он вспомнил улыбку Брюстера, появившуюся вчера, когда тот наконец сказал Саттертвайту:

— Скажи Перри, чтобы он подготовил комнату для телевидения.

— Да?

— Я принял решение несколько часов назад, Билл. И боюсь, вы слишком запоздали, чтобы изменить мое мнение. Я уже пытался связаться с вами, но, полагаю, вы должны были находиться в Эндрюз, чтобы встретить мистера Лайма. Никто не знал, как найти вас.

Саттертвайт покраснел.

— И вы заставили меня распинаться тут.

— Для пользы дела. Это было непростое решение — и я рад получить подтверждение в его правильности от вас обоих. Билл, мне жаль, что идея о назначении Би спикером не пришла мне в голову до того, как на нее наткнулся кто-то другой. Это единственный выход — единственный способ выбраться из трясины, в которой мы завязли.

Лайм поймал украдкой брошенный смятенный взгляд Саттертвайта. Они ожидали напоминаний о дружбе и преданности; попыток убедить или переспорить; угроз и мольбы. Теперь это было похоже на занесение кулака над противником, который покорно упал на пол за долю секунды до того, как вы попытались ударить его. И президент получал от этого удовольствие.

Улыбка Брюстера стала еще шире.

— Вероятно, вы даже не предполагали, что я могу сдаться так изящно.

— Нет, когда на карту поставлена вся ваша политическая карьера.

— Моя политическая карьера закончилась в ноябре на выборах, Билл.

— И теперь вы сдаетесь без борьбы, — в тоне Саттертвайта сквозило скептическое недоверие.

— Я никогда не отказывался от борьбы, — сказал президент. — И мне кажется, я боролся достаточно хорошо. Я просто проиграл, вот и все. Ты борешься, проигрываешь и уползаешь домой зализывать раны. Те доводы, которые вы здесь приводили, — я с полным правом считался бы дураком, если бы не обдумал их задолго до того, как их изложили вы. А теперь, если вам нечего добавить, я предлагаю вам организовать пресс-конференцию, Билл. И соедините меня с Энди Би.

После этого была лавина телефонных звонков, суматоха, в которой готовилось заседание. Потребовалась изрядная доля настойчивости, чтобы убедить некоторых лидеров: они проявили строптивость, поскольку чувствовали, что с ними обращаются недостойным образом. Во-первых, Брюстер должен был разобраться со своей «чрезвычайной мерой». Фэрли умер, и новая поправка была готова, чтобы заполнить провал, но Брюстер внезапно отказался использовать ее — вместо этого он заготовил нечто другое.

В конце концов он получил все, что хотел, и не потому, что на то была его воля. Парламент проголосовал за Би просто по той причине, что он являлся такой же альтернативой Брюстеру, как и в свое время Брюстер Холландеру. На это потребовались титанические усилия со стороны Крейли и всех остальных, но даже при этом решение проползло со скрипом, в основном как реакция протеста против бесцеремонности Брюстера, а не как стремление поддержать его. Голосование было окончено в семь пятьдесят утра.

Бев заметила:

— Не лучше ли вам пойти домой, к жене?

Лайм дернулся, чтобы подняться, и только после этого понял, что она обратилась к Саттертвайту.

— Наверно, я так и сделаю. Больше идти некуда. — Саттертвайт бросил на них беззащитный взгляд, поднялся и взялся за пальто.

Сильные пальцы Бев массировали затылок Лайма. Саттертвайт шел по направлению к двери, и Лайм не выпускал его из вида.

Саттертвайт величественно взмахнул пальто.

— Все это очень забавно, если только задуматься, Дэвид. Вы и я изменили историю всей планеты, и что мы с этого имеем? Мы оба оказались без работы.

Лайм ничего не ответил и не улыбнулся. Саттертвайт взялся за ручку двери.

— Как вы полагаете, какого рода пособие по безработице полагается людям, которые спасли мир для демократии? — Его колючий смех еще звучал после того, как он вышел.

Лайм положил сигарету в пепельницу и закрыл глаза. Он ощущал энергичные движения пальцев Бев и вяло слушал монотонный убеждающий голос Энди Би.