Книга первая

Пять бомб

Воскресенье, 2 января

22.45, восточное стандартное время.

Тело девушки было найдено человеком в плаще. Это случилось в аллее на пересечении Эвклидовой и Четырнадцатой, в Северо-Западном районе, где шумный город переходит в тихие предместья.

Поначалу он отшатнулся от тела – прислонился спиной к стене, мигая и тяжело дыша, но потом все-таки опустился на колени рядом с девушкой и стал обшаривать труп и рядом с ним. Надежды было мало – если девушку убили ради ограбления, унесли с собой и сумочку.

Сзади медленно подъехала машина. Человек в плаще не обратил на нее внимания, пока она не остановилась, а потом стало уже слишком поздно. Мощный свет фар ударил ему в лицо и пригвоздил к стене.

Он заслонил рукой глаза и услышал, как в машине хлопнула дверца. Потом раздался голос:

– Повернись спиной. Руки на стену.

Человек в плаще повиновался. Он знал правила. Встав в ярде от стены и расставив ноги, он оперся ладонями о стену. Патрульный обыскал его, ничего не нашел и, скрипя ботинками, направился к телу девушки.

Второй коп вышел из полицейской машины. Первый коп сказал:

– Убийство. Звони в отдел, пусть пришлют фургон.

Человек в плаще услышал, как первый коп выпрямился и сделал два шага назад. Его голос изменился: прежде он был усталым, а теперь стал напряженным и рассерженным.

– Какого дьявола ты тут натворил?

– Я ничего не делал.

Он почувствовал, как его грубо схватили за плечо, и коп, развернув его к себе лицом, щелкнул на руках наручниками.

– Ну-ка, сядь.

Он скользнул по кирпичной стене на землю. Дождик начал моросить за воротник плаща, и он поерзал, чтобы вытянуть из-под себя плащ и подтянуть его повыше. Фары били ему в глаза, заставляя почти полностью закрыть веки.

– Чертов ублюдок, – спокойно сказал полицейский. Когда ботинок вонзился ему в ребра, человек в плаще этого уже ожидал и успел собраться, мягко упав на бок; удар причинил боль, но ничего не сломал. Он остался лежать на боку, упершись щекой в щебенку. Он прекрасно знал, как надо вести себя в таких ситуациях. Если будет хотя бы намек на сопротивление, они вытрясут из тебя всю душу.

Коп снова занес ногу, и он приготовился к новому удару, но в этот момент от машины отделился второй коп.

– Полегче, Пит.

– Ты еще не видел, что этот сукин сын сотворил с девушкой. Поди взгляни.

– Ладно, только не горячись. Потом какой-нибудь адвокат заявит, что он весь в ссадинах и синяках, и его выпустят, а мы с тобой получим взыскание.

– Кто заметит синяки на этом ниггере?

Но больше он его бить не стал.

Второй коп подошел к мертвой девушке. Он слегка присвистнул:

– Господи Иисусе.

– Вот видишь.

– Чем он это сделал?

– Откуда я знаю. Наверно, поработал ножом.

– Да нет, одним ножом тут не обошлось.

– Я поищу вокруг.

Пока первый коп отправился прочесывать аллею, второй подошел к человеку в плаще:

– Сядь прямо.

Он повиновался. Коп стоял над ним, и когда он поднял голову, то увидел в резком свете фар его белое мясистое лицо.

– Есть какие-нибудь документы? Только без резких движений.

Человек медленно сунул руку в плащ и достал небольшой пластиковый бумажник. Коп взял его и стал рассматривать, повернувшись к свету. В бумажнике находились карточка социальной помощи, бланк социального страхования и банкнот в один доллар.

– Франклин Делано Грэхем, – прочитал коп. – Господи Иисусе.

23.20.

– Думаю, что он говорит правду, – сказал лейтенант.

Сержант стоял, прислонившись к низкой перегородке, отделявшей уголок лейтенанта от остальной комнаты.

– Какого черта, он же наркоман. Он не поймет, что такое правда, даже если сунуть ее ему под нос.

– Хорошо, и что я должен думать? Что он искромсал девушку, взял у нее сумочку, спрятал с инструментами вместе где-нибудь в укромном местечке, а потом вернулся и стал бродить поблизости, дожидаясь, пока мы его сцапаем? Звучит не слишком правдоподобно, верно?

Сержант рассеянно оглядел отдел. В комнате стоял десяток столов, за некоторыми сидели люди. Франклин Делано Грэхем примостился на лавочке у дальней стены под охраной полицейского, который его сюда привез. На черном лице Грэхема было написано безнадежное уныние наркомана, который знает, что не получит вовремя свою следующую дозу.

Сержант сказал:

– Все правильно. Но все-таки я бы взял его на крючок.

– Отправь его в наркологическую клинику.

– Зачем?

Сержант пожал плечами, но все-таки уселся за свой стол и начал заполнять соответствующую форму. Лейтенант уже разговаривал по телефону.

– Так что, выяснили что-нибудь насчет убитой девушки?

23.35.

Элвин стоял у окна и смотрел на улицу. На подоконнике лежал толстый слой пыли, а с наружной стороны стекла был нарисован жирный белый крест. Сквозь него в окно были видны ступеньки крыльца и тротуар, где под уличным фонарем стояли Линк и Дарлин, оба разряженные в пух и прах и на вид слишком тощие и легкомысленные, чтобы походить на часовых.

Бомбы лежали на столе в ряд, и Стурка сосредоточенно над ними работал. Пятеро из Калифорнии сидели в дальнем конце комнаты на перевернутых ящиках, сдвинутых в кружок. Пегги и Сезар находились возле стола, наблюдая, как Стурка трудится над бомбами; Марио Мецетти сидел в углу комнаты, погрузившись в чтение дневника Че.

Элвин снова взглянул в окно. В воздухе все еще висела дымка, хотя дождь уже перестал. Ветер развеивал белые облачка газов, вырывавшиеся из выхлопных труб проезжавших мимо машин. Вдоль улицы шли несколько чернокожих парней, и Элвин разглядывал их лица. Может быть, завтрашний день никак не отразится на их жизни. Но попробовать все-таки стоит.

Стурка сгорбился над длинным и узким обеденным столом. В комнате никто не разговаривал: это было молчание, выработанное дисциплиной и опытом.

Помещение было почти голым – ничего, кроме потрескавшейся штукатурки и занозистых половых досок. Марио приколол к двери портрет Мао и прикрепил под ним один из своих безвкусных плакатов: «Да здравствует победа в Народной войне». Чемоданы калифорнийцев аккуратно стояли возле стола, и Пегги сидела на одном из них, куря «Мальборо» и глядя, как Стурка собирает бомбы. На столе стояла мощная лампа на гибкой шее и с длинным проводом, которую Стурка по мере надобности передвигал от механизма к механизму. Кроме этого, в комнате имелись кучка раздутых рюкзаков, полосы грязи вперемежку с пеплом, пустые чашки и затхлый запах запустения: дом предназначался на слом, отсюда и белые кресты на окнах.

На столе все лежало с профессиональной аккуратностью, словно на выставке: пять «дипломатов» и портфелей внутренностями наружу; пластиковое вещество, провода, батарейки, детонаторы и часовые механизмы.

Пегги было не по себе; она подошла к окну и посмотрела через плечо Элвина на Линка и Дарлин, стоявших на краю тротуара.

– Что-нибудь не так, Элви?

– Нет, все в порядке. Почему ты спрашиваешь?

– У тебя напряженный вид.

– А с чего бы мне расслабляться?

– Они ведь не пара сосунков.

– Я знаю.

Они говорили тихо, но Стурка поднял голову и бросил на Элвина сосредоточенный взгляд. Он повел плечом в сторону комнаты, и Пегги вернулась обратно к чемодану, закурив очередную сигарету. Пегги была мрачноватой девушкой с твердым характером, и Элвину она немного нравилась. Три года назад в Чикаго она участвовала в демонстрации против войны: просто стояла в толпе, ничего не делая, даже без плаката, но копы накинулись на них, и какая-то свинья проволокла Пегги за ноги по бордюру тротуара, так что голова у нее билась о бетон; потом они грубо затолкали ее в фургон и посадили в камеру, и все это называлось «сопротивлением офицеру». Теперь, в свои двадцать три, она была одинокой, ожесточенной и целеустремленной девушкой, а кроме того, хорошей медсестрой. Стурка окружал себя только профессионалами.

Элвин прибыл из Нью-Йорка в понедельник ночью вместе со Стуркой, Пегги и четырьмя другими после того, как состоялась частная встреча Стурки с Раулем Ривой. Пятеро добровольцев, вызвавшихся нести бомбы, прилетели в Вашингтон в четверг с Западного побережья. Элвин никогда не видел их раньше, они вели себя замкнуто, и он до сих пор почти ничего о них не знал, кроме имен и лиц. Это была обычная манера работы для Ривы и Стурки: чем меньше знаешь, тем меньше у тебя проблем.

Пятеро добровольцев сидели и пили кофе: двое мужчин и три женщины. Мужчины были коротко подстрижены, чисто выбриты и хорошо одеты; женщины, судя по их виду, принадлежали к среднему классу: девушка в шерстяном платье с длинными рукавами, толстая девушка в свитере и юбке и маленькая чернокожая женщина в твидовом костюме. Все они очень мало походили на террористов, что и требовалось для дела. Маленькая негритянка была средних лет; она потеряла двух сыновей в Индокитае. Раньше она преподавала в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, но потом с ней разорвали контракт из-за ее участия в организациях радикального толка. Ее третий сын жил в Канаде, а четвертый состоял в рядах «пантер» в Нью-Йорке.

Их завербовал Сезар. Он отправился на Западное побережье и какое-то время болтался в среде радикалов, пока не нашел людей, подходивших для задания Ривы. В роли вербовщика Сезар был очень убедителен – это он привел в группу Элвина. «Революция делается профессионалами, а не школьниками, – говорил он. – Протесты и демонстрации никогда ни к чему не приведут. Не больше проку и в разрозненных вспышках насилия, к которым склонны многие горячие головы. У вас есть боевой опыт, Корби, вы знаете тактику и вооружение, вы профессионал – вам нужно вступить в организацию, которая знает, как вас использовать».

У участников группы не было ни имен, ни инициалов; даже Стурка скрывался под вымышленным именем – он был Страттеном для всех, кому не очень доверял, а таких было большинство.

С Раулем Ривой никто из них на деле не сотрудничал, но он всегда оставался где-то на периферии как один из контактов Стурки, хотя и не был членом ячейки. Возможно, Рива возглавлял собственную ячейку; Элвин ничего об этом не знал – он видел кубинца только один раз, и то издалека. У них была своя спаянная группа, и вопрос о союзниках в ней не обсуждался. Рива существовал где-то в отдалении, как старый боевой товарищ Стурки, загадочная фигура, смутная тень, лишенная плоти и крови.

Стурка редко разговаривал с ними на эту и другие темы, он вообще не был выдающимся оратором. Идеологией занимался Сезар. Стурка держался в стороне от учебной группы; он часто отсутствовал, когда Сезар растолковывал им учение Маригелы, Мао или Че. Поначалу безразличие Стурки раздражало Элвина: каждый революционер должен помнить, за что сражается. Но вскоре он понял, что Стурка никогда ничего не забывал, – у него была абсолютная память, и он не нуждался в учебных курсах, чтобы помнить основные постулаты философии свободы.

Стурка не обладал личным обаянием, с ним было легко повздорить. У него не было ни внушительной внешности, ни умения ладить с людьми, и он не заботился о том, какое впечатление производит на товарищей. Элвин не помнил, чтобы он когда-нибудь жаловался на социальную несправедливость или неприязненно высказывался о властях. Его лидерство в группе основывалось исключительно на его компетентности: он всегда понимал, что нужно делать, и хорошо знал как.

Ему было где-то между сорока и пятьюдесятью, хотя на вид он выглядел моложе; грудь его казалась впалой, потому что он привык сутулить плечи. У него было костлявое лицо с длинной челюстью и следами какой-то старой кожной болезни на щеках. Для европейца он выглядел, пожалуй, слишком смуглым; волосы у него были черные и прямые, а в речи слышался слабый акцент, который Элвину так и не удалось определить. По сведениям Сезара, который знал его дольше других, Стурка сражался вместе с Че и палестинскими повстанцами, был в Бьяфре и Гвиане и несколько лет назад участвовал в боях в рядах Освободительной армии в Алжире. Кое-какие мелкие факты и обмолвки наводили Элвина на мысль, что Стурка заработал свой профессионализм, когда служил наемником в Конго и Индокитае.

К взрывчатым веществам Стурка относился с той презрительной небрежностью, которую может позволит себе только эксперт. Он досконально знал науку разрушения и в работе был сосредоточен, как монах. Сейчас он сутулился над столом, придавая бомбам правильную форму. Пластиковую взрывчатку произвели в Соединенных Штатах, но Марио слетал за ней в Сингапур и купил на черном рынке; ему сказали, что ее украли с армейского склада вблизи Дананга. Вещество было пластичным, как глина для лепки, и Стурка распределял его по листам свинцовой фольги внутри потайных полостей в трех «дипломатах» и двух портфелях. Детонаторы и батарейки он вминал прямо в пластик напротив секундомеров, которые приводили в действие взрыватели. Стурка сконструировал небольшую систему рычагов, соединявшую внешние замки портфелей со стартовыми кнопками секундомеров. Свинцовая фольга должна была скрыть детали бомбы от детекторов металла, а секундомеры использовались для того, чтобы обмануть прослушивающие аппараты, которые засекли бы тиканье обычного часового механизма.

Подготовка часов была деликатной процедурой, и Элвин следил за ней с интересом. Каждый механизм сначала нужно было развинтить; кончики стрелок загибались вверх, а к корпусу прикреплялся металлический штырек, так что стрелка, совершая полный оборот, задевала за штырек, и тот замыкал электрическую цепь, активизировавшую взрыватель. Секундомеры были привинчены к стенкам, но все остальное погружалось в мягкую глинистую массу, так что весь механизм выглядел плоским и напоминал электронную плату. Аккуратно распластанная по свинцовому дну «дипломата», бомба имела не больше полдюйма в толщину, но в каждом кейсе помещалось восемнадцать унций пластиковой взрывчатки, и этого должно было хватить.

Поверх двойного дна портфели и «дипломаты» были набиты всякой всячиной, какую обычно носят журналисты: карандашами, ручками, блокнотами на пружинках, бумагой на железных скрепках, точилками для карандашей, чернильницами, карманными расческами, косметикой, ключами, сигаретами, зажигалками и пачками визитных карточек. Стурка выбрал эти предметы, чтобы создать при взрыве эффект шрапнели. Острая скрепка может выколоть глаз; тяжелая зажигалка способна убить насмерть.

Стурка уже обкладывал свинцовой фольгой верхние части вылепленных бомб – он почти закончил. Оставалось только спрятать двойное дно.

Сезар встал, уперся кулаками в поясницу и потянулся, с хрустом выгибая спину. Разминая затекшие руки, он подошел к окну, постоял, посмотрел на Элвина, перевел взгляд на стоявших снаружи Дарлин и Линка и задрал рукав, чтобы взглянуть на часы. Элвин проследил за его взглядом – почти полночь. День операции настал. Элвин оглядел комнату и после паузы спросил:

– А где Барбара?

– Я дал ей одно задание, – небрежно ответил Сезар.

Его слова встревожили Элвина. Стурка и Сезар ушли вместе с Барбарой три часа назад и через двадцать минут вернулись без нее. Элвин понизил голос, чтобы не беспокоить Стурку:

– Разве она не должна уже прийти?

– Нет. А что?

– Время близко. Плохо, если наши люди будут слоняться в эти часы по улицам, где они могут проболтаться или попасть в руки полиции.

– Она не скажет никому ни слова, – ответил Сезар и вернулся к столу.

Элвин посмотрел на свои руки и повертел их перед собой, как будто видел в первый раз. Он был обеспокоен, что они все еще недостаточно ему доверяют и считают нужным от него что-то скрывать.

Понедельник, 3 января

02.10, восточное стандартное время.

Помощник судебно-медицинского эксперта только успел удобно устроиться в кресле, как зазвонил телефон.

– Судебная медэкспертиза, Чарлтон слушает.

– Это Эд Эйнсворт, док.

– Здравствуйте, лейтенант.

Помощник судебно-медицинского эксперта положил ноги на стол.

– Док, я насчет той девушки, которую убили в Северо-Западном районе. Сержант привез мне из вашего офиса не совсем понятный отчет. Мне бы хотелось его с вами обсудить.

– Не совсем понятный?

– Да. По его словам, вы сказали ему, что девушке вырезали язык с помощью плоскогубцев.

– Совершенно верно. Так я и сказал.

– С помощью плоскогубцев?

– На челюсти и остатке языка видны отчетливые следы, лейтенант. Может быть, я выразился не совсем точно. Правильней было бы сказать не «вырезали», а «вырвали».

– Господи помилуй.

После паузы лейтенант продолжил:

– Вы сами делали вскрытие?

– К несчастью, да.

– Есть ли какие-нибудь признаки, что она была подвергнута сексуальному насилию?

– Никаких. Конечно, я не могу говорить на все сто, но я не нашел ни раздражения вагины, ни следов спермы, ни других обычных признаков…

– Понятно. Теперь о причине смерти. Вы написали – «удаление сердца». Объясните, ради Бога, что значит…

– Прочтите весь документ целиком, лейтенант.

– Я уже это сделал. Да поможет мне Бог.

– Удаление сердца произведено, вероятно, с помощью обычных домашних инструментов.

– Вот-вот. Вы имеете в виду что-то вроде кухонного ножа?

– Я не говорил «посуда». Я сказал «инструменты». Скорей всего, они использовали молоток и долото, хотя я и не могу это доказать.

Некоторое время лейтенант молчал. Когда он снова заговорил, его голос звучал немного хрипло.

– Ладно, док, тогда объясните мне вот что. Если причиной смерти послужило вскрытие грудной клетки с помощью молотка и долота, то как им удалось удерживать ее на месте?

– Меня там не было, лейтенант. Откуда мне знать? Возможно, кто-нибудь из них ее держал, пока другие занимались делом.

– И она не кричала?

– Да может, она горло себе сорвала от крика. Вы же знаете этот район – там вас могут раздеть средь бела дня, никто и пальцем не пошевелит.

Еще одна пауза.

– Док, по-моему, это здорово смахивает на ритуальное убийство. Всякое там вуду-муду и тому подобное.

– Она что, родом с Гаити?

– Не знаю. Пока у нас нет на нее никакой информации.

Помощник судебно-медицинского эксперта вспомнил ее лицо. При жизни оно было, наверно, довольно привлекательным. Молодая – он дал бы ей не больше двадцати одного или двадцати двух. Красивые африканские волосы, отличные длинные ноги. Он поудобнее приладил к уху телефон.

– Честно говоря, раньше я никогда с таким не сталкивался, – признался он.

– Надеюсь, больше не столкнетесь. И вот еще что. Если нам удастся найти плоскогубцы, вы сможете определить, что именно они использовались преступниками?

– Вряд ли. Если только на них остались частички ткани. Тогда мы сможем провести сравнительный анализ, например, по группе крови.

– Понятно. Нет ли еще чего-нибудь, что вы не включили в отчет? Каких-нибудь деталей, которые могут навести на след?

– В Нью-Йорке и Чикаго было несколько банд, которые особенно зверским образом убивали тех, кто жаловался на них в полицию. Они заклеивали им рты клейкой лентой, выплескивали в лицо серную кислоту и все в таком роде. Это было предупреждением другим: вот, мол, что вас ждет, если вздумаете на нас донести…

– Сицилийское правосудие.

– Да. Но девушка точно была не сицилийкой.

– Может быть, сицилийцем был убийца.

– Возможно.

Лейтенант глубоко вздохнул:

– С плоскогубцами, молотком и долотом? Не очень похоже.

– Я бы рад помочь, лейтенант. Я бы с удовольствием разложил вам все по полочкам. Но мне не за что зацепиться.

– Все в порядке. Простите, что побеспокоил вас, док. Доброй ночи.

03.05.

Сведения об убитой девушке поступили в отдел по расследованию убийств по факсу из базы данных ФБР. Сержант вынул лист из аппарата и положил на стол лейтенанту. Тот прочитал его до середины, остановился и начал читать снова.

– Федеральный агент.

– Из министерства юстиции?

– Это номер Федеральной службы снабжения. Она работала в Секретной службе.

Лейтенант откинулся на спинку и некоторое время тер глаза костяшками пальцев. Потом он опустил руки на колени, но глаз по-прежнему не открывал.

– Так. Кажется, дело начинает проясняться.

– Вы считаете?

– Да. Она следила за мафией, внедрилась в какую-то банду, и ее там раскусили. И тогда главарь послал к ней своих ребят, чтобы они с ней разобрались. А это значит, что все обстоит гораздо хуже, чем я думал.

Сержант сказал:

– Я думаю, нам лучше позвонить в ФБР.

03.40.

Зазвонивший телефон разбудил Дэвида Лайма. Он продолжал лежать, прислушиваясь к зуммеру. Славу Богу, он еще не дошел до того, чтобы судорожно бросаться на каждый звонок в пределах его слуха; к тому же это был не его дом, не его телефон и не его кровать; тем не менее звонок его разбудил.

Он лежал на спине и слушал сигналы, пока спавшая рядом хозяйка дома не пошевелилась и не приподнялась, упершись мягкими ягодицами ему в ноги. Телефон звякнул в последний раз, и в темноте раздался голос Бев:

– Кто это, черт возьми?… Да, сейчас, подождите минуту. – Она ткнула его кулаком под ребра: – Дэвид?

Он сел, опершись на локоть, и взял трубку:

– Да?

– Мистер Лайм? Это Чэд Хилл. Ради Бога, простите, что беспокою вас в такое время…

– Который сейчас час?

– Приблизительно без четверти четыре, сэр.

– Без четверти четыре, – саркастически повторил Дэвид Лайм. – Без четверти четыре.

– Да, сэр. Но я…

– И вы позвонили мне, чтобы сказать, что сейчас без четверти четыре?

– Сэр, я не стал бы звонить, если бы это не было важно.

– Как вы узнали, где меня найти?

Он понимал, что у Хилла есть для него новости, но сначала хотел немного оправиться от сна.

– Мистер Дефорд дал мне ваш номер, сэр.

Бев вылезла из кровати и с шумом направилась в ванную. Лайм поскреб щеку.

– Черт побери мистера Дефорда. Черт побери этого сукиного сына.

Дверь в ванную захлопнулась, и без особенного грохота. Внизу появилась полоска света.

– Сэр, один из наших агентов убит.

Лайм поморщился и прикрыл глаза. Вот так. Не «Смит мертв». И не «Джона застрелили». А «Один из наших агентов убит». Словно четырнадцатилетний подросток, пересказывающий сюжет второсортного голливудского боевика с глубоким пафосом: «Один из наших самолетов потерян, сэр!» С какой целлулоидной фабрики они берут этих детишек?

– Ладно, Чэд. Один из наших агентов потерян. Дальше…

– Не потерян, сэр. Убит. Я сейчас звоню из…

– Кто из наших агентов убит?

– Барбара Норрис, сэр. Я был на ночном дежурстве, когда в офис позвонили из полиции. Я сообщил мистеру Дефорду, и он сказал, что мне лучше связаться с вами.

– Да уж представляю себе.

Мистер Не-тронь-меня Дефорд. Лайм выпрямился на кровати, изо всех сил зажмурил глаза и открыл их как можно шире.

– Ладно. Где вы теперь и что сейчас происходит?

– Я нахожусь в полицейском офисе, сэр. Лучше я передам трубку лейтенанту Эйнсворту, он расскажет вам, что они нашли.

В телефоне раздался новый голос:

– Это мистер Лайм?

– Совершенно верно.

– Эд Эйнсворт, детектив из отдела по расследованию убийств. В этот вечер была убита девушка, молодая негритянка. В ФБР ее идентифицировали как Барбару Норрис, они дали нам ее номер в Федеральной службе, и я позвонил в офис. Если я не ошибаюсь, вы возглавляете отдел, где она работала?

– Я помощник заместителя директора. – Он постарался, чтобы это прозвучало не слишком внушительно. – А мистер Дефорд – исполняющий обязанности заместителя главного директора Секретной службы.

– Ага. В общем, мистер Дефорд сказал, что она была вашим агентом. Вы хотите услышать подробности по телефону или приедете сюда сами, чтобы посмотреть все на месте? Должен вас предупредить, с ней обошлись очень жестоко.

– Значит, вы уверены, что это убийство?

– Можно и так сказать. Сначала они вырвали ей плоскогубцами язык, а потом вытащили сердце с помощью молотка и долота.

Ванная открылась, и Бев нагишом прошла через комнату. Она села в кресло, закурила сигарету и дохнула дымом на спичку. В его сторону она не глядела – она смотрела в пол.

Лайм сказал:

– Господи помилуй.

– Да, сэр. Ужасная история.

– Где это случилось, лейтенант?

– В аллее на Эвклидовой улице. Недалеко от Четырнадцатой.

– Когда?

– Около шести часов назад.

– Удалось что-нибудь найти?

– Почти ничего. Ни сумочки, ни следов преступления, если не считать самого тела. Никаких признаков сексуального насилия. Рядом с трупом обнаружили какого-то наркомана, но он утверждает, что нашел девушку уже убитой, и это похоже на правду. Мои люди порасспрашивали соседей, но вы знаете, как бывает в таких районах: ничего не видел, ничего не слышал.

– Может, ее убили в другом месте, а потом притащили туда?

– Нет, не похоже. Слишком много крови в аллее.

Бев встала и подошла к кровати. Она протянула ему раскуренную сигарету, поставила на постель пепельницу и вернулась в свое кресло. Лайм с жадностью затянулся, закашлялся, через секунду оправился и сказал:

– Я вам нужен для опознания? Кажется, у нее не было близких родственников.

– Мистер Хилл уже опознал ее. В вашем приезде нет необходимости. Но если бы вы могли дать мне наводящую информацию, например, если бы я знал, над чем она работала…

Лайм сразу ответил:

– Она была на секретном задании, и я не могу об этом говорить. Но если у нас появится что-нибудь полезное для вашего расследования, мы немедленно вам сообщим.

– Разумеется. Спасибо, сэр.

В голосе лейтенанта звучало облегчение: он знал ответ раньше, чем задал вопрос. Но правила есть правила, подумал Лайм, все должны их соблюдать.

– Передайте Чэду Хиллу, что я приеду в офис, как только оденусь.

– Хорошо. Всего доброго, сэр.

Лайм перевалился на бок, чтобы повесить трубку. Света в комнате было мало – только тот, что лился из открытой двери ванной. Он подумал о мертвой девушке и попытался вспомнить, как она выглядела живой, потом погасил сигарету и вылез из постели.

Бев произнесла:

– Не знаю, что говорил другой парень, но твой монолог звучал, как сцена из «Спрута».

– Кое-кого убили.

– Это я поняла. – Ее мягкое контральто звучало немного ниже под действием раннего часа и сигареты. – Я ее знаю? Или знала?

– Нет.

– Так, теперь ты сильный и молчаливый.

– Просто молчаливый, – ответил он, натягивая трусы. Потом сел, чтобы надеть носки.

Она вернулась в кровать и натянула на себя одеяло.

– Забавно. Все мужчины одеваются по-разному. Мой бывший всегда начинал облачаться сверху. Майка, рубашка, галстук и потом уже штаны, носки и обувь. Я знавала парня, который отказывался покупать узкие брюки, потому что первым делом надевал ботинки, и обувь не пролезала в штанины.

– Чушь собачья.

Он прошел в ванную и плеснул в лицо холодной воды. Взял ее зубную щетку и покосился на лежавшую на полочке дамскую электробритву, но передумал: в офисе у него была своя бритва. В зеркале отражалось его лицо с висевшими под глазами мешками. «Мужчине столько лет, на сколько он выглядит, но я не могу быть таким старым». В зеркале он казался вялым и опухшим и на вид напоминал большую, слегка побитую морозом брюкву. Отросший животик, белизна рыбьего брюха у покатых плеч и рук. Слетать бы на пару недель в отпуск, позагорать на пляже где-нибудь на Виргинских островах.

Лайм прополоскал рот, вернулся в спальню и стал надевать рубашку.

Бев как будто спала, но вдруг он почувствовал ее пристальный взгляд.

– Ты вроде бы говорил, что больше не занимаешься опасными делами и перешел на работу в офисе.

– Так и есть. Все, что я делаю, – это перекладываю бумаги.

– Понятно. Ты посылаешь девушек, чтобы их убивали вместо тебя.

Он затянул ремень на брюках и взялся за галстук. Она села в кровати, расправив плечи, ее красивые груди смотрели немного в стороны.

– Думаю, тебе не мешает позавтракать. Нехорошо иметь дело с трупами на пустой желудок.

– Согласен на кофе и тосты.

Она была небольшого роста, но прекрасно сложена: длинноногая, с прямой осанкой, высокими крепкими бедрами и чуть лукавым выражением лица. Игривая, смуглая, со сдержанным характером.

Она была женщиной, которую он полюбил бы, если бы вообще умел любить.

Она отправилась на кухню, обмотав бедра махровым одеялом. Ей хотелось быть ему полезной; это составляло часть ее натуры: она была дочерью вдовца.

Он облачился в свою спортивную коричневую куртку с ворсом, надел легкие туфли из кордовской кожи и последовал за ней на кухню. Поцеловал сзади в шею:

– Спасибо.

10.35, континентальное европейское время.

В дверь постучали, и Клиффорд Фэрли оторвал взгляд от газеты. Его глазам потребовалось некоторое время, чтобы сфокусироваться на комнате, словно он забыл, где сейчас находится. Гостиная в многокомнатном номере была выполнена в элегантном стиле fin de siecle: гарнитур эпохи королевы Анны, картины Сезанна, стол Булля, дорогой персидский ковер, застилавший пол вплоть до массивных двустворчатых дверей. Вновь избранный, но еще не вступивший в должность президент Фэрли редко принимал журналистов в подобной обстановке: он считал, что большинство из них с неприязнью относятся к тем политикам, кто способен определить, в каком веке изготовлена мебель, которой обставлены их комнаты.

Стук повторился; Фэрли, шаркая, направился к двери. Он предпочитал все делать сам, включая открывание дверей.

Это был его главный помощник, Лиэм Макнили, худощавый мужчина в костюме от «Данхилл». Человек из Секретной службы, сидевший в передней, поднял голову, кивнул и отвернулся. Макнили вошел в комнату и затворил за собой дверь.

– Доброе утро, мистер президент.

– Пока еще нет.

– Я просто практикуюсь.

Вместе с Макнили в гостиную вошел запах дорогого одеколона. Клиффорд Фэрли опустился на кушетку и жестом указал на кресло. Макнили сел в него так, словно в его теле не было ни одной кости: опершись на спинку затылком и скрестив длинные ноги наподобие кузнечика.

– Ну и погодка сегодня.

– Как-то раз я провел в Париже целую зиму, это было довольно давно. Так вот, за все пять месяцев, с октября по март, солнце не выглянуло ни разу.

Это было в тот год, когда он проиграл повторные выборы в сенат от штата Пенсильвания. Президент на время убрал его со сцены, послав на переговоры в Париж.

Макнили переменил положение своих ног с деловым видом, говорившим о его готовности приступить к работе. Он достал из кармана блокнот.

– Сейчас без четверти одиннадцать. В полдень у вас будут люди из Общего рынка. Обед с Брейчером назначен в этом отеле на час сорок пять.

– Времени еще достаточно.

– Да, сэр. Я просто напоминаю. Наверно, вы не захотите пойти на встречу в такой одежде.

На локтях пиджака Фэрли были кожаные накладки. Он улыбнулся.

– Почему бы и нет. Я ведь эмиссар Брюстера.

Макнили посмеялся шутке.

– Пресс-конференция в четыре. Речь пойдет в основном о запланированной поездке в Испанию.

Поездка в Испанию – в ней-то и заключалась вся суть. Остальное представляло собой второстепенный антураж. По-настоящему важны были только испанские базы.

Макнили сказал:

– Пресса также захочет узнать вашу реакцию насчет вчерашнего недержания речи у Брюстера.

– Какая тут может быть реакция? Для Брюстера это было вполне приличное выступление.

– Вы так и собираетесь сказать? Жаль. Мы могли бы воспользоваться этим шансом.

– Я не хочу понапрасну раздувать огонь. В мире и без того полно проблем.

– Частью из них мы обязаны этому ублюдочному Наполеону из Белого дома.

Макнили учился в Оксфорде, имел степень доктора философии в Йеле, написал восемь книг по анализу современной политики, работал в двух администрациях и всегда настаивал на том, чтобы называть экс-президента не иначе как «недоделанным фюрером» и «проходимцем с Пенсильвания-авеню».

Такая оценка не лишена была справедливости. Президент Говард Брюстер представлял собой тип человека, который специализируется на ответах, а не на вопросах. Брюстер, не блиставший абстрактным мышлением, был склонен к оптимистичным упрощениям; можно сказать, что он идеально воплощал в себе наивные иллюзии многих своих соотечественников, которые, страстно желая выиграть войну, даже не подозревали о том, что на самом деле она уже давно проиграна. Будучи человеком эмоциональных взрывов и политического солипсизма, он противопоставлял изощренным интригам политиков неандертальскую грубость и простодушие девятнадцатого века; его взгляды на мир не продвинулись дальше того времени, когда союзники победили во Второй мировой войне, а в век рекламы и телевидения, когда кандидат мог победить на выборах лишь потому, что хорошо сидел на лошади, его святая неозабоченность собственным имиджем превращала его в настоящий анахронизм.

Но подобный взгляд на Говарда Брюстера грешил неполнотой, ибо он упускал из виду тот факт, что Брюстер был политиком в той же мере, в какой тигр является порождением джунглей. Восхождение к президентству заняло у него почти тридцать лет жизни, в течение которых он упрямо карабкался по партийной лестнице, посещая благотворительные обеды во всевозможных фондах и годами обхаживая людей в сенате, где успел просидеть подряд четыре срока. Безответственная администрация при безответственном правительстве, над которой с таким сарказмом издевался Макнили, в действительности не являлась детищем Брюстера, поскольку он в меньшей степени был ее архитектором, чем неизбежным и естественным продуктом.

Поэтому вовсе не стоило спускать на Брюстера всех собак. Он не был худшим президентом в истории Америки, что подтверждали и результаты выборов: победа Фэрли граничила с поражением, отрыв был минимальным и составлял всего 35 129 484 голоса против 35 088 756 у Брюстера. После выборов многие требовали пересчета голосов; кое-кто из сторонников Брюстера по-прежнему утверждал, что в Лос-Анджелесе результаты были подтасованы в пользу Фэрли, хотя никаких реальных доказательств приведено не было. Эти обвинения вряд ли соответствовали действительности, если учесть, что сам мэр Лос-Анджелеса был не в особенном восторге от нового президента.

По окончательным результатам Фэрли собрал 296 голосов против 242 у своего соперника, победив с маленьким отрывом в крупных штатах и проиграв с большим отрывом в мелких. Брюстера поддержали в основном Юг и сельская Америка. Некоторая неразбериха в рядах партии стоила ему выборов, поскольку, будучи закоренелым демократом, в своей предвыборной программе он оказался правее своего республиканского противника.

– Задумались, господин президент?

Голос Макнили вернул его к действительности.

– Черт, сегодня я неважно выспался. Что у нас запланировано на завтрашнее утро?

– Адмирал Джеймс и генерал Тесворт. Из штаб-квартиры НАТО в Неаполе.

– Нельзя ли их передвинуть куда-нибудь на вторую половину дня?

– Боюсь, что нет.

– Мне нужен небольшой отдых.

– Продержитесь еще недельку, господин президент. Вы сможете отдохнуть в Пиренеях.

– Лиэм, я уже говорил со множеством адмиралов и генералов. В конце концов, я приехал сюда не для того, чтобы инспектировать американские базы.

– Но кое-какие из них вы могли бы посетить. В правой прессе сейчас много говорят о том, что вы самый левый из капиталистических лидеров и подлинной целью вашей поездки является налаживание отношений со всеми красными и розовыми в мире.

Лондон. Бонн. Париж. Рим. Мадрид. Красные и розовые? Эта шутка его не развеселила. Проблемой американской политики всегда было изобилие людей с чересчур прямолинейными взглядами: они не видели особой разницы между английским социализмом и коммунистами в Албании.

Макнили продолжал:

– В Лос-Анджелесе газеты пишут, что вы летите в Мадрид, чтобы сдать красным наши военные базы в Испании.

– Очень мило, – криво улыбнулся Фэрли.

– Нам следовало бы прояснить свою позицию в печати. Но вы настаиваете на том, чтобы не делать никаких комментариев в средствах массовой информации.

– Не мое дело давать комментарии. По крайней мере, не сейчас. Я здесь неофициально.

– Как посланник доброй воли от крикуна Брюстера. Забавная ситуация, ничего не скажешь.

В этом и заключалась вся проблема. Результаты выборов в Соединенных Штатах повергли континентальную Европу в состояние, близкое к панике. Положение дел было таково, что малейшие сдвиги в американской внешней политике могли нарушить весь баланс сил в мире, повлиять на экономику стран Общего рынка или, например, изменить статус русского Средиземноморского флота по отношению к американскому Шестому. Идея поездки появилась три недели назад на одном из брифингов в Белом доме, где Говард Брюстер консультировал Фэрли. Чтобы успокоить «наших доблестных союзников», сказал он в своем напыщенном и старомодном стиле, и убедить их в преемственности политического курса и доброй воле американского правительства, было бы замечательно, если бы вновь избранный президент от республиканцев отправился в Европу и провел там неформальные встречи с руководителями нескольких государств в качестве личного представителя президента от демократов.

Как и следовало ожидать от Говарда Брюстера, эта идея отдавала излишней театральностью. Но Фэрли согласился на нее по собственным соображениям: он предпочитал еще до инаугурации увидеться с главами европейских государств лицом к лицу в серии неформальных встреч и пообщаться с ними в более естественной и непринужденной обстановке, чем это было бы возможно при официальном визите. Отсутствие рутинных церемоний оставляло ему больше времени и свободы для маневра.

Но испанский сюрприз опрокинул все его планы. Бескровный переворот перед Рождеством – Перес-Бласко вырвал Испанию из рук нерешительных последователей Франко, и Говард Брюстер проворчал Фэрли: «Черт возьми, нам придется начать всю игру заново». Чернила еще не успели просохнуть на расклеенных повсюду прокламациях сторонников хунты, а Перес-Бласко уже осторожно прощупывал почву, пытаясь сформировать первое за сорок лет демократическое правительство. Испания по-прежнему оставалась ключом к Средиземному морю, стартовой площадкой для американских ядерных сил в Европе. Тем временем спикер Переса-Бласко запустил в испанской прессе пробный шар: должен ли Мадрид национализировать ядерные базы и избавиться от американцев? Но ничего еще не было решено – никто не знал, в какую сторону качнется Перес-Бласко.

«Попытайтесь очаровать этого ублюдка, Клифф, – говорил Брюстер, перекатывая во рту сигару. – Используйте все разумные аргументы, но не забудьте и припугнуть сукиного сына. Объясните ему, что вы такой же либерал, как он, но если что-нибудь пойдет не так, то Москва заполнит своими лодками все Средиземноморье. Как ему понравится, если Средиземное море превратится в Русское озеро?»

Все-таки было здорово, что Брюстер уходил со сцены. Его ядерная дипломатия наверняка привела бы к потере баз. Конечно, его исходные предпосылки были правильными – мы соперничали с Москвой, с этим никто не спорил. Но это не было тем соперничеством, которое можно выиграть, запугивая участников игры. Перес-Бласко искал варианты; он уже получил дипломатическое признание Советского Союза, и даже Макнили понимал, что Испания может легко пойти по стопам Египта. Перес-Бласко ни в коей мере не был ультралевым; тем не менее он был гораздо левее франкистского режима. Он был гордым человеком, начавшим свою карьеру из низов, а вы не можете просто так размахивать оружием перед тем, кто имеет чувство собственного достоинства. Устрашение – не самый полезный инструмент в современных международных отношениях, по крайней мере, если партнер может вспылить, повернуться к вам спиной и уйти к конкуренту.

Надо сохранять спокойствие. Надо прийти к нему, но без спешки и не в качестве просителя.

Клиффорд Фэрли встал, напомнив своей высокой, чуть ссутуленной фигурой Авраама Линкольна. Тридцать один год назад он выиграл свои первые выборы в местный городской совет. Меньше чем через три недели он станет президентом Соединенных Штатов.

07.00, восточное стандартное время.

Дэвид Лайм, сидя за своим столом в Центральном офисе, заканчивал второй завтрак. Его взгляд устало скользил по бумагам из досье Барбары Норрис.

Документы и фотографии были разбросаны по всему столу. Чэд Хилл, приятный молодой человек в синем костюме и полосатой рубашке, стоял рядом и бегло просматривал бумаги.

– Вот этот. Страттен. Судя по ее донесениям, он ведет все шоу.

Расплывчатое фото изображало худощавого мужчину с глубоко посаженными глазами, над которыми нависли темные брови: лицо европейского типа, возраст где-то между сорока и пятьюдесятью.

Просто Страттен – ни имени, ни инициалов. В информационной базе Службы содержалось около четверти миллиона досье, но ни в одном из них, судя по данным компьютера, не упоминалось ни о ком, кто носил бы фамилию Страттен или когда-либо использовал такой псевдоним.

Типичный случай, время от времени такое неизбежно происходит. Барбара Норрис внедрилась в группу, узнала что-то, чего не должна была знать, и ее убили, чтобы заставить молчать.

На крупном плане лицо Страттена выражало скрытую угрозу. Норрис сделала этот снимок неделю назад с помощью маленькой «Минолты», спрятанной в складках ее кожаной дамской сумочки.

Дэвид Лайм снял трубку с телефона:

– Дайте мне кого-нибудь из Управления национальной безопасности. Лучше всего Эймса, если он на месте. – Он покатал на ладони мундштук и взглянул на Чэда Хилла. – Позвоните в нью-йоркский офис и скажите, чтобы послали людей в тот дом на Уэст-Энд-авеню, где обитала вся компания. Пусть как следует обыщут их квартирку.

Хилл направился к своему столу, а у Лайма зазвонил телефон. Он поднес трубку к уху:

– Эймс?

– Нет, это Кайзер. Эймс будет не раньше девяти. Я могу вам чем-нибудь помочь, мистер Лайм?

Еще один бесстрастный голос, ровный и лишенный всяких модуляций, как электрическая машина, имитирующая человеческую речь. Лайм прикрыл глаза и откинулся на спинку своего кресла.

– Я хотел бы получить информацию на одного типа через ваши поисковые системы.

– Можно узнать о характере дела?

Вопрос был задан чисто механически. Их агентства не оказывали друг другу никаких услуг, если для этого не было достаточно веских причин.

– Речь идет о покушении. Возможно, политическом убийстве. Один из наших людей работал над этим, и, видимо, его убрали.

– Значит, на этот раз все серьезно.

Замечание Кайзера не было лишено резона: отдел Лайма рассматривал тысячи подобных случаев, и практически во всех из них угроза оказывалась ложной.

– А в ФБР на него ничего нет?

– В национальных архивах ничего. Мы проверили всю базу.

– Какая исходная информация?

– Отпечатки пальцев и плохонький снимок.

Барбара Норрис сняла отпечатки с бумажного стаканчика, который использовал Страттен: она припудрила их тальком, перевела на клеящую ленту и вымыла стакан.

– Тогда это будет несложно. Пришлите их нам.

– Я пошлю вам курьера. Благодарю.

Он повесил трубку и, нажимая кнопку вызова, опять взглянул на фото. Черные прямые волосы, слегка всклокоченные на затылке, стрижка самая обычная. Интересно, почему он так уверен, что Страттен иностранец? Возможно, в этом виновата форма рта и легкий изгиб у правой брови. Но было еще что-то помимо этого, и он так и не понял, в чем дело, когда его отвлек курьер, явившийся за отпечатками и фото.

Потом он нашел запись в донесении Норрис от 28 декабря:

«Легкий акцент, не поддается определению, возможно балканский».

Эта фраза находилась в середине абзаца, и, хотя за последние пять часов он несколько раз читал отчет, она только сейчас бросилась ему в глаза.

Несомненно, речь шла о политическом убийстве, скорей всего, о бомбе. Бомбы всегда надежнее, чем пули. Некто по имени Марио – они знали Барбару недостаточно долго, чтобы доверить ей свои полные имена, – полагал, что они собираются устроить взрыв в Белом доме. Но все это было очень туманно, и Лайм относился к таким вещам с большим скепсисом, особенно учитывая расположение Белого дома и его охрану, при которой для эффективной атаки потребовался бы целый дивизион. Служба охраны Белого дома была предупреждена, а Норрис получила инструкции оставаться в группе Страттена, чтобы выяснить, представляют ли ее намерения реальную угрозу или это просто еще один блеф безмозглых радикалов, замешанный в основном на пустой браваде и наркотиках.

Но теперь пришло время взяться за них всерьез. Три часа назад Лайм отдал приказ арестовать их: Страттена, Элвина Корби и всех прочих, кто был опознан компьютером ФБР на основе данных, доставленных в офис Лайма Барбарой Норрис.

Первую подсказку они получили через ФБР от одного из своих тайных сотрудников, члена нью-йоркских «пантер», которому мать туманно намекнула, что собирается принять участие в каком-то покушении, готовящемся в Вашингтоне. Он попытался отговорить ее от этой затеи, но они беседовали по телефону по междугородной связи, так что приходилось изъясняться обиняками; отговорить ее ему не удалось, и тогда он позвонил в ФБР, чтобы защитить свою мать хотя бы от последствий этого безумного поступка. ФБР передало эти сведения директору Секретной службы Б.Л. Хойту, а Хойт спустил их по внутренним каналам Лайму. Политическими покушениями в Службе занимался он.

Официально Секретная служба являлась подотделом министерства финансов. В ее компетенцию входили две различные функции, связь между которыми прослеживалась, мягко говоря, очень отдаленно. Задачей Б.Л. Хойта было ловить фальшивомонетчиков и защищать политиков. Логика такого тандема была вполне в духе вашингтонской логики вообще, и Лайм раз и навсегда зарекся ломать над этим голову.

Так или иначе, мяч был на его поле, и он должен был вступить в игру. У него были данные на пятерых: Элвин Корби, двадцать шесть лет, черный, ветеран Индокитая, в прошлом член нескольких черных радикальных группировок; Сезар Ринальдо, тридцать один, родился в Нью-Йорке, родители пуэрториканцы, дважды арестовывался за хранение гашиша и один раз – за нападение на полисмена во время антивоенной демонстрации; Роберт и Сандра Уолберг, брат и сестра, близнецы, оба бывшие работники метеорологической службы, несколько арестов за хранение марихуаны и антиобщественное поведение при захвате студентами городка Университета Южной Каролины (шесть месяцев условно), и Бейла Мурхед, сорок один год, мать человека из нью-йоркских «пантер».

Была кое-какая информация и на некоторых других, но очень мало. Черная чета Линк и Дарлин. Человек по имени Марио, о котором Барбара Норрис сообщала: «Кажется, он у них банкир». Двое недавно прибывших с Западного побережья – некто Клод и Бриджет. И Страттен.

Последнее донесение от Норрис пришло три дня назад. К нему прилагались негативы шестнадцатимиллиметровых фотоснимков Страттена, Корби, Ринальдо и пятерки, прибывшей в этот день из Калифорнии. Там же были отпечатки пальцев Корби, Уолбергов и Страттена, но последние не пригодились, потому что на них не было никаких сведений ни в Вашингтоне, ни в Сент-Луисе. Отпечатки пальцев Ринальдо Барбаре Норрис взять не удалось, но его опознали по фотографии в нью-йоркской полиции.

Близнецы Уолберг имели длинный список арестов за хранение марихуаны; Ринальдо и Корби также были связаны с наркотиками. Возможно, все они были наркоманами. Возможно, поутру они проснутся и поймут, что натворили: убили Барбару Норрис. Они испугаются, попытаются убежать, рассеяться, спрятаться поодиночке. В поисках безопасного убежища они позабудут все свои грандиозные планы насчет взрывов и убийств.

Это было очень удобное предположение, но не слишком правдоподобное. То заброшенное здание на Эр-стрит, которое они использовали, теперь пустовало: они оставили его голым и чистым. Настолько чистым, что не могло быть и речи о кучке напуганных наркоманов, мечтавших просто сделать ноги. Кто-то четко и хладнокровно управлял всей операцией.

Что она раскопала? О чем ей удалось узнать? Лайм давно избавился от иллюзии, что можно хоть сколько-нибудь полагаться на так называемую «интуицию» или смутные предчувствия; но это дело, что ни говори, имело все признаки подготовки к хорошо спланированному и профессиональному теракту.

11.20, восточное стандартное время.

Автомобиль подвез Декстера Этриджа и его телохранителей из Секретной службы к западному крылу Капитолия, и Этридж взглянул поверх толпы на купол, где по флагштоку поднимался государственный флаг, свидетельствуя о том, что первое заседание девяносто пятого конгресса вот-вот откроется.

Он узнавал лица многих из тех, кто сейчас устремился к дверям Капитолия. Большинство пришли пешком из офисов в сенате и Белом доме, хотя кое-кто, подобно Этриджу, предпочел создать впечатление, что прибыл издалека. В архитектурном смысле здание было неудачным, а местами выглядело просто катастрофически, как будто в любую минуту готово было обвалиться, – кое-где фундамент подпирали грубые кирпичные сваи и нелепые столбы; но политики часто склонны к сентиментальности в том, что касается атрибутов власти, и сам Этридж не мог без почтительного уважения взирать на огромный купол этого дома.

Декстер Этридж тысячи раз сидел, слушал, говорил и подавал свой голос в его стенах: он вошел в это здание двадцать четыре года назад, оставался в нем два срока подряд, баллотировался в сенат и проиграл, два года спустя баллотировался снова и выиграл, а потом еще три срока – то есть восемнадцать лет – пробыл в нем сенатором от штата Мичиган. За эти годы он много раз голосовал за успешные законопроекты и не меньше – за те, которые не были приняты; но еще ни разу, насколько ему было известно, его голос не был решающим. Однако, начиная с сегодняшнего дня, каждый раз его голос может быть только решающим: Декстер Д. Этридж, вновь избранный вице-президент, будет привлекаться к голосованию в сенате лишь в случае равенства всех прочих голосов.

Он начал взбираться по лестнице, чувствуя обычную неловкость от присутствия вездесущих телохранителей, которые, не проявляя особой суеты и спешки, всегда ухитрялись находиться на расстоянии вытянутой руки. Постоянно меняясь, эти люди защищали Этриджа и его семью со дня съезда республиканской партии в Денвере, и, хотя с тех пор прошло уже пять месяцев, он так и не приобрел удобной привычки не обращать на них никакого внимания – главным образом потому, что тратил уйму времени на разговоры с ними. Он давно знал за собой эту слабость. Общительность отличала его с детства, он готов был прицепиться с разговором к первому встречному. Впрочем, среди политиков такой порок не редкость.

На вершине лестницы он остановился и наполовину развернулся, чтобы взглянуть на площадь. Внизу копошилась небольшая демонстрация – кучка радикалов с плакатами, девушки в грязных джинсах и длинноволосые парни с неуверенными лицами. Издалека он не видел, что написано на плакатах, но их содержание не вызывало у него никаких сомнений: они хотели Свободы с большой буквы, они хотели урезать расходы на оборону практически до нуля, они хотели закрыть программу строительства автострад и выделить сотню миллиардов на социальные пособия, экологию и здравоохранение.

Что ж, может быть, Клиффорд Фэрли и удовлетворит кое-какие из этих требований, хотя это поднимет волну всяких оговорок и крючкотворства, поскольку ни один демократический конгресс не может одобрить программу республиканского президента без того, чтобы сначала не подвергнуть ее уничтожающей критике; однако в конце концов программа будет принята с чисто косметическими исправлениями, которые успокоят совесть демократов. Самое забавное, что избрание Фэрли должно заставить демократов сдвинуться еще сильнее влево, иначе они уже не смогут критиковать республиканцев как реакционеров и обструкционистов.

Фэрли предложил Декстеру Этриджу избираться с ним в вице-президенты, поскольку Этридж был сенатором от большого индустриального штата (либералы даже пытались приклеить на него ярлык «сенатора от „Дженерал моторс“»); Этридж мог привлечь поддержку крупных бизнесменов, а в фермерских штатах за него голосовали бы как за сторонника консервативных взглядов. Правда, сам он ни разу в своей жизни не называл себя консерватором. «Умеренный» – это слово нравилось ему гораздо больше, и лишь на фоне левого Фэрли он мог показаться правым прессе и некоторым избирателям. Но все это касалось только политики и предвыборной гонки.

Фэрли говорил об этом с полной откровенностью: «Я слишком либерален, чтобы устроить партийное большинство. Если я хочу получить полную поддержку партии, мне нужно показать свою лояльность, взяв в кандидаты на пост вице-президента человека, которого они одобрят. В идеале мне нужно было бы взять кого-нибудь вроде Фицроя Гранта или Вуди Гэста, но эти ребята свяжут мне руки; мне нужен партнер, который выглядит консервативнее, чем он есть на самом деле. Правое крыло ассоциирует вас с индустрией Детройта, поэтому они вас одобрят… Что думаю я? Я считаю, что у вас бездна здравого смысла и незапятнанная совесть. Так что вы скажете?»

Наверно, дело было в том, что Клифф Фэрли ему просто нравился. Если бы не это, он, возможно, отказался бы от выборов на пост вице-президента. Такая должность обещала массу неблагодарной работы и казалась мало соблазнительной для человека, склонного к реальной политической активности: сенатор с восемнадцатилетним стажем от партии большинства имел куда больше веса на Холме, чем вице-президент от партии меньшинства. Но Этридж верил, что Фэрли может выиграть, и позволил убедить себя в том, что он сумеет помочь ему одержать эту победу.

Теперь, стоя на верху лестницы и оглядывая площадь, он с некоторым удивлением обнаружил, что сейчас об этом ничуть не сожалеет. Он прекрасно помнил, какое волнение в свое время вызвал приход к власти Кеннеди, – в те годы Этридж был уже сенатором, – и в это утро ему казалось, что избрание Клиффорда Фэрли может оказать на Вашингтон такое же магическое действие. Это было значительным, может быть, даже жизненно важным событием в истории страны. На деле Кеннеди оказался плохим администратором, он вообще был плохим политиком, и в работе с конгрессом, например, ему было далеко до Линдона Джонсона, а некоторые его шаги имели едва ли не катастрофические последствия. Но и в Кеннеди, и в Фэрли самым важным было то, что они имели облик истинного лидера. Со времен Кеннеди у Соединенных Штатов не было руководителя, который обладал бы таким личным обаянием, который вызывал бы восхищение у американцев и иностранцев, у кого была бы такая мощная харизма, позволявшая забывать о допущенных ошибках и дававшая нации надежду. И теперь такую же надежду в ней пробуждал Фэрли.

Небо над Капитолием хмурилось и обещало снег. Этридж стоял на ветру в своем плаще, его щеки слегка раскраснелись, но он привык к мичиганским зимам, и холодами его было не испугать. Туристы и журналисты глазели на него и подходили ближе, чтобы запечатлеть момент ритуального входа в Капитолий в день открытия конгресса. Кучка демонстрантов внизу оставалась почти не замеченной, как они ни старались поднимать свои транспаранты, топча на газонах побуревшую траву. Этридж кивал, улыбался и заговаривал с друзьями, с коллегами и новыми знакомыми, которые проходили мимо; но в глубине души он продолжал хранить приподнятое чувство этого момента, когда надежда и многообещающее будущее на его глазах превращались в реальность. До инаугурации оставалось еще семнадцать дней, но именно сегодня, в этот полдень, начинался истинный отсчет эпохи Фэрли, и первое заседание нового конгресса будет проходить под знаком Фэрли, и все, что они будут делать в эти семнадцать дней, будет связано только с его именем, – невзирая на тот анахроничный факт, что президентом в Белом доме пока еще был Брюстер.

11.40, восточное стандартное время.

Дэвид Лайм, терзая свою манжету и то и дело поглядывая на часы, шел по коридору Центрального офиса в направлении выхода на Семнадцатую улицу. Чэд Хилл поспевал за ним с атлетической непринужденностью, которая была бы достойна всяческой похвалы, если бы не его очевидное преимущество молодости: он был лет на двадцать моложе Лайма.

– Может быть, лучше остаться в офисе?

– Для чего?

– Ну, хотя бы для того, чтобы использовать его как штаб-квартиру. Отсюда лучше все координировать.

– Нечего тут координировать, – ответил Лайм. – В машине есть связь.

Они вышли через стеклянные двери. Лайм поднял воротник пальто. Ветер пронизывал насквозь, он дул со стороны Потомака, температура падала с каждым часом. «Вот-вот пойдет снег», – подумал он и проскользнул на заднее сиденье заурядного темно-зеленого четырехдверного «шевроле», который въехал передними колесами на бордюр тротуара. Хилл сел рядом с ним. Лайм сказал водителю:

– Поезжайте прямо на Холм, к западному крылу, и побыстрее.

Водитель посмотрел в зеркальце, подождал, пока мимо проедут автомобили, и плавно вырулил на шоссе. Чэд Хилл сказал шоферу:

– Поторопитесь, пожалуйста. И включите сирену.

– Нет, – возразил Лайм. – Время у нас есть. Я не хочу устраивать на улицах пробки из-за «мигалки».

Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и подумал о том, выглядит ли он снаружи так же мрачно, как чувствует себя внутри.

Чэд Хилл сказал:

– Будем надеяться, что вы не ошибаетесь.

Да, возможно, он не ошибался. Но только возможно.

Все говорило как раз об обратном. Группа Страттена прибыла в Вашингтон около недели назад, подкрепление из Лос-Анджелеса – несколькими днями позже. Если вы приезжаете на место и планируете акт насилия, то не останетесь там дольше, чем необходимо для его подготовки. То, что они задумали совершить, должно было быть совершено очень быстро.

Убийство Барбары Норрис свидетельствовало об их отчаянии – если бы у них было время, они обставили бы это более драматично или менее вызывающе. Одно из двух. То, как они убили Норрис, говорило о том, что у них не было времени сделать это лучше. Зверская жестокость преступления могла иметь характер демонстрации, но в таком случае они явно торопились: будь у них хоть какой-то запас времени, они подбросили бы тело в такое место, где оно привлекло бы больше внимания. Например, к подъезду редакции известной газеты, дверям полицейского участка или подножию мемориала Линкольна.

Значит, они очень спешили. Это могло означать, что операция была назначена на сегодня.

У них явная склонность к драматическим эффектам. Это видно даже по надменному лицу Страттена, не говоря уже о том, что они сотворили с Норрис. Можно не сомневаться, что их главный план предполагает большое стечение публики – нечто грандиозное, не просто ужасное, а катастрофическое. Но что? Покушение на президента маловероятно. Ему оставалось пробыть на посту всего семнадцать дней, он вряд ли мог служить достойной целью.

Вновь избранный президент улетел в Европу. Они не стали бы затевать всю эту историю только для того, чтобы подложить бомбу в Пентагон или Библиотеку конгресса; Страттен не похож на человека, который может удовлетвориться анонимным взрывом с символическими последствиями.

Оставался один-единственный правдоподобный вариант: они заложат бомбы в Капитолий, чтобы устроить взрыв на первом заседании нового конгресса.

11.50, восточное стандартное время.

Вице-президент уже собрался развернуться и войти в здание Капитолия, когда почувствовал возле себя чье-то присутствие: оглянувшись, он увидел рядом сенатора Фицроя Гранта. Грант благословил его взмахом своей сигары и протянул ладонь; они пожали друг другу руки, ни на минуту не забывая, что находятся на публике. Лидер сенатского меньшинства сказал:

– Эти молодые люди со своими плакатами сегодня ужасно некстати. Портят все удовольствие от праздника, не правда ли?

– Ну что вы, Фиц, ничего подобного. Если бы их там не было, нам бы их стало не хватать. Мы к ним так привыкли.

У Фицроя Гранта было брюзгливое лицо с глазами бассета в складках обвисшей кожи, неуклюжая фигура, преисполненная яда и старомодной галантности, обаятельная улыбка, сверкающие ботинки и ухоженные руки. Здороваясь с проходившими мимо коллегами, он учтиво приподнимал свою белую сенаторскую шляпу. Проследив за его взглядом, Этридж обнаружил, что одним из этих коллег был сенатор Уэнделл Холландер из Кентукки, старый и кривоногий, который карабкался вверх по лестнице, словно краб. Холландер отдувался, он выглядел неважно; правда, точно такой же вид у него был все последние восемнадцать лет, которые знал его Этридж. Холландер являлся воплощением болезненного, ревматичного, плутоватого и хитрого политика с Юга, хотя в действительности это был всего лишь поверхностный стереотип, муссируемый прессой: копнув глубже, вы обнаруживали перед собой человека воздержанного, как судья из Джерси-Сити, и мягкого, как стая пираний.

Холландер приблизился к ним с видимым трудом, изобразив на лице нечто похожее на удовольствие. Он был немного глуховат и говорил очень громко.

– Приветствую, господин вице-президент! Господин сенатор!

– Привет, Уэнди.

Этриджу почти удалось придать своему голосу сердечный тон. Последовал неизбежный ритуал рукопожатия. Этридж ненавидел Уэнделла Холландера и был уверен, что Холландер ненавидит его, хотя никогда не признается в этом. Их враждебность прикрывало внешнее дружеское расположение, причем и то и другое грозило только усилиться после выборов, в результате которых они стали представлять не только соперничающие партии, но и разные ветви власти. Холландер являлся председателем Комитета по ассигнованиям конгресса и временным главой сената; не было никаких сомнений, что сегодня его переизберут на оба эти поста. Что касалось его присутствия в сенате, то оно выглядело просто неизбежным – он сидел в нем уже с тридцать седьмого года.

Холландер потянул за золотую цепочку, вынув из жилетного кармашка золотые часы, громко заявил, что не хочет опаздывать, и потащился дальше. Фицрой Грант поднял брови, провожая его взглядом, и Этридж сказал:

– Если на свете существует неопровержимый аргумент против сенатской избирательной системы, то это, безусловно, Уэнди.

– Он настоящая реликвия, – ответил Грант. – Я провел двадцать лет, пытаясь с ним спорить, и обнаружил, что это невозможно. Он просто повышает голос и продолжает твердить свое, не обращая внимания на собеседника. Уэнди – чемпион по пустопорожней болтовне, полуправде и откровенному абсурду. Пару раз я ловил его на явном вранье, и тогда он принимал невозмутимый вид и с чувством собственного достоинства выходил из комнаты.

– Он опасный человек, Фиц. Мы не можем мириться с присутствием в сенате этих примитивных древних ископаемых, которые видят коммунистов в каждой телефонной будке и мечтают о том, чтобы превратить Азию в пустыню.

– Возможно. Но от него трудно избавиться. Этот человек считается героем в районах, где местные жители со дня на день ждут коммунистического переворота.

– Забавно, – пробормотал Этридж. – Насколько я помню, вам тоже приходилось с ностальгией отзываться о временах Джо Маккарти.

Сенатор Грант улыбнулся:

– Я думал, компания уже закончилась, господин вице-президент. Или вы хотите пересчитать голоса?

– Господин сенатор, – ответил Этридж, внутренне чувствуя себя на редкость приятно и комфортно, – я думаю, что сейчас самое время покончить с формальностями и пройти внутрь.

Два старых друга развернулись, чтобы проследовать в Капитолий.

В этот момент большой светловолосый мужчина в пальто кофейного цвета подошел к телохранителям Этриджа и начал что-то быстро говорить на ухо агенту Пикетту.

Этридж проходил мимо разговаривавших мужчин, и агент Пикетт посторонился, чтобы уступить ему дорогу.

– Простите, сэр. Это мистер Лайм из нашей штаб-квартиры.

Высокий блондин кивнул:

– Господин вице-президент.

В уголке широкого подвижного рта Лайма торчала сигарета. У него была дружелюбная бульдожья физиономия, дешевая стрижка и большие, сильные, почти устрашающие руки.

Лайм сказал:

– Не хочу вас беспокоить…

– Но именно это вы и делаете, – возразил Этридж, улыбкой смягчая свои слова. – Обычно если человек начинает с такой фразы, значит, дальше последует что-то ужасное.

Лайм слегка улыбнулся и сказал:

– Такие вещи почти всегда кончаются ничем. Но все-таки я должен вас предупредить: мы опасаемся, что одна из радикальных групп планирует взорвать бомбу в Капитолии.

– Когда?

Глаза Лайма сузились в знак невольного уважения. Этридж обошелся без обычной в таких случаях естественной реакции: «Что? Заложить бомбу в Капитолий? Какая чепуха! Да это просто невозможно! Откуда вы это взяли? Как такое может быть?» Нет, просто: «Когда?»

Лайм ответил:

– У нас нет точной информации. Но если они вообще это сделают, то в тот момент, когда обе палаты конгресса соберутся вместе.

– Другими словами – прямо сейчас?

– Скорее всего, да, – согласился Лайм.

– Вы хотите эвакуировать здание? – И, увидев, что Лайм колеблется, Этридж добавил: – Разумеется, я не могу вам ничего советовать – мне не известно, насколько серьезна угроза.

– В том-то и дело, – вздохнул Лайм. – Мы не уверены, существует ли вообще какая-то угроза.

– Ваши люди ведут наблюдение внутри здания?

– Конечно.

– Полагаю, вы не подозреваете кого-либо из членов конгресса?

– Нет. Речь идет о небольшой группе радикалов.

– Значит, они не смогут попасть в залы заседаний. Они могут проникнуть только в помещения для посетителей, верно?

– Да.

– И ваши люди ведут там наблюдение? Следят за тем, чтобы никто не проносил и не оставлял подозрительных вещей?

– Насколько это возможно.

– В таком случае я думаю, что нам лучше не отступать от графика, – сказал Этридж. Он посмотрел на часы: одиннадцать пятьдесят семь. – Не хочу показаться самонадеянным, но нас уже взрывали раньше. Серьезных разрушений и вреда при этом не было. Конституция требует, чтобы заседание конгресса состоялось сегодня в полдень, и, если у вас нет для этого очень веских оснований, я считаю, что мы не должны эвакуировать людей из Капитолия.

Агент Пикетт, всегда добросовестный и безупречный, промолвил, по-алабамски растягивая слова:

– Именно это и говорил мне мистер Лайм, однако я думаю, сэр, что ради вашей безопасности вам не следует входить внутрь здания, пока мы все там не проверим.

– Это может занять целый час, – возразил Этридж. – А процедура открытия начнется через две минуты.

– Да, сэр, – сказал Пикетт. – Но я все-таки считаю, что будет лучше, если вы подождете, сэр.

Лайм сказал:

– Я вынужден вас оставить. Вы сами должны принять решение. – Развернувшись, он торопливо вошел в здание.

Этридж огляделся по сторонам. Фицрой Грант, с кем-то разговаривая, уже исчезал внутри. Этридж прикоснулся к рукаву Теда Пикетта:

– Идемте, я не собираюсь опаздывать.

Они двинулись к большим дверям.

12.05, восточное стандартное время.

Корпус вашингтонской прессы насчитывал более двух тысяч аккредитованных корреспондентов из Соединенных Штатов и тридцати зарубежных стран. Вооружившись журналистскими удостоверениями, добытыми Страттеном из неизвестного источника, о котором он предпочел умолчать, Боб Уолберг, его сестра и трое других полчаса назад вошли в Капитолий, в два его зала, предназначенных для прессы. Как и предсказывал Страттен, все прошло гладко. Накануне Уолберг и другие сбрили бороды, подстриглись и надели приличную одежду, подходившую для корреспондентов; Страттен наполнил их бумажники всевозможными удостоверениями личности.

Напоследок Страттен кратко их проинструктировал. В Капитолии уже дважды взрывали бомбы. В 1915 году немецкий преподаватель из Корнеллского университета, протестуя против продажи американского оружия союзникам, заложил взрывное устройство в приемной комнате в сенате; она не причинила большого вреда. В 1970-м радикалы взорвали бомбу в сенатской части Капитолия – эта была мощная машина, установленная в мужском туалете на первом этаже. Всего одна бомба, но она разрушила семь комнат: обвалились стены, выбило окна, двери сорвало с петель. Пластиковая взрывчатка, которую нес Боб Уолберг, была гораздо мощнее, и еще четыре таких же были у его товарищей. К тому же теперь для них имелась достойная цель: взрыв в 70-м году произошел утром, когда в здании почти никого не было. Сегодня весь конгресс был в сборе, и Страттен позаботился об обоих крыльях здания: три в палате представителей, две в сенате. Горячий денек будет для власть имущих.

«Не дергайся», – сказал себе Боб Уолберг. Репортеры кружили вокруг него, садились и вставали с мест, без конца сновали между проходами в галерее для прессы. Среди толпы легко было заметить агентов Секретной службы, одетых в деловые костюмы и внимательно разглядывавших посетителей. Он с невозмутимым видом поставил кейс на колени и откинул крышку. Он знал, что охрана следит за его движениями, но его чемоданчик уже проверили, прежде чем впустить в комнату, никакой бомбы не обнаружили и не станут повторять обыск. Никто не найдет ее, а потом будет слишком поздно.

У задней стены помещения стояли несколько человек в форме, но Страттен предупредил, что о них можно не беспокоиться. Это была капитолийская полиция, куда брали по протекции всяких зеленых новичков – студентов, работников с неполной занятостью.

Он вытащил блокнот и карандаш и захлопнул кейс. Взглянул на часы: десять минут первого. Церемония открытия запаздывала, но так происходило каждый раз. Поставив кейс под сиденье и зажав его между ног, он одновременно надавил на кнопку под металлической ручкой, которая запускала часовой механизм. Его всегда можно было остановить – в этом было преимущество использования секундомеров. Но машина начала тикать, и Боб Уолберг знал, что у него осталось всего тридцать минут, поэтому ноздри у него сразу расширились, а спина покрылась потом.

Журналисты расселись по местам. В другом конце галереи он увидел Сандру, со стороны выглядевшую очень профессионально с блокнотом в руках и готовым к записям карандашом.

В нижней части зала появились конгрессмены и стали рассаживаться на расставленных полукругом креслах. Спикер палаты представителей, Милтон Люк, появился из двери, расположенной за трибуной докладчика. Привратник сопровождал сановных лиц и показывал им их места. Кресло Боба Уолберга было в третьем ряду над трибуной и немного левее; он прикинул расстояние и пришел к выводу, что его бомба заденет большую часть мест в левом крыле палаты представителей.

Кто-то постучал по микрофону, проверяя звук; по залу разлетелось эхо. Капеллан нижней палаты взошел на трибуну, и Боб Уолберг услышал его старческий голос, разнесшийся через громкоговорители: «Да благословит Господь…» Боб Уолберг автоматически вспомнил Тридцать третий псалом, и на мгновение перед ним предстала субботняя школа при храме в Кулвер-Сити, старый раввин, говоривший мудрые и благочестивые слова о подобии Бога и человека. Он вспомнил свое бармицвэ и велосипед, который подарил ему отец. Глуповатых обывателей, притворявшихся либералами, резкий запах в гастрономической лавке, Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения, всеобщее лицемерие.

– Всемогущий Господь, – говорил священник, – перед открытием девяносто пятого конгресса мы благодарим Тебя за Твое милосердие и попечение о нас…

В лето его бармицвэ произошли волнения в Уотсе, и Боб Уолберг помнил, как отец зарядил свое ружье, говоря: «Пусть эти ублюдки только попробуют сунуться на нашу улицу». У отца, несмотря на то, что он называл себя социалистом, был первый в округе цветной телевизор, и он нанимал рабов, мексиканцев и черных, чтобы они стригли его лужайки, убирали в магазине и содержали в порядке дом, пока чета Уолбергов проводила уик-энд в Лас-Вегасе. Боба и Сандру отправляли в летние лагеря и привилегированные школы для детей из зажиточных семей.

– Да пребудет милость Твоя и мудрость Твоя на участниках этого конгресса, дабы преисполнились те, кто взошел на этот священный Холм ради блага нации, благой волей и благородством духа. Именем Господа нашего Спасителя. Аминь.

Священник сошел с трибуны, и его место занял секретарь палаты представителей. Боб Уолберг посмотрел на часы.

– Уважаемые члены палаты представителей, избранные в девяносто пятый конгресс! В соответствии с Двенадцатой поправкой к Конституции и положением девять-четыре-тире-шесть-четыре-три, принятым девяносто четвертым конгрессом, мы собрались сегодня на первое совместное заседание девяносто пятого конгресса Соединенных Штатов. Согласно закону, секретарь подготовил официальный список вновь избранных представителей. В девяносто пятом конгрессе представлены мандаты четырехсот тридцати пяти избирательных округов…

Было бесполезно говорить отцу, что он старый лицемерный идиот. Он не признал бы правды, даже если бы ее ткнули ему в глаза. Он посылал пожертвования в Израиль и держал деньги в банке, имевшем дела с Южной Африкой, и ему ничего невозможно было доказать.

– А теперь второй секретарь огласит список.

– Штат Алабама. Мистер Прайс…

Шестнадцать минут первого. Еще восемь или десять минут, и надо уходить. Главное, не подать виду, что ты торопишься. Спросить охранника у выхода, где находится мужской туалет.

– Штат Миссисипи. Мистер Бэйли…

Он почти чувствовал, как бомба тикает у него в ногах. Время двенадцать девятнадцать. Механизм поставлен на двенадцать сорок, так же как и все остальные. Надо встать в двадцать пять минут первого, подумал он. Останется еще пятнадцать минут, чтобы убраться. Линк будет ждать в машине на углу нового здания сената, а Дарлин припарковала «олдсмобил» на Теннеси-авеню, так что есть резерв: если какой-нибудь идиот придерется к одной из машин, можно будет уехать на второй. К тому времени, как они начнут оцеплять квартал, мы будем уже ехать через Балтимор, по главной магистрали к Джерси.

«Мученичество – ерунда, – вбивал им в голову Страттен. – Любой идиот может стать мучеником. Мы должны доказать им, что можем сделать это и спокойно уйти. В этом весь фокус. Не только в том, что мы можем нанести удар истеблишменту, но и в том, что он бессилен против нас».

Какая-то девица по соседству с Бобом Уолбергом стала бросать на него странные взгляды. Он изобразил на своем лице внимание и сделал вид, что пишет что-то в своем блокноте.

– Оглашением списка засвидетельствовано, что в зале присутствует четыреста двадцать семь представителей. Кворум есть. Следующим пунктом в повестке дня стоит избрание спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса. Прошу вносить предложения… Мистер Брекениер из Луизианы.

– Господин секретарь, как председатель фракционного совета демократов, я предлагаю вновь избрать на пост спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса достопочтенного Милтона С. Люка, представителя от штата Коннектикут.

– Мистер Вуд из Калифорнии.

– Господин секретарь, как председатель консультативной комиссии от республиканцев, по поручению этой комиссии и в соответствии с предоставленными мне полномочиями, предлагаю избрать на пост спикера палаты представителей девяносто пятого конгресса достопочтенного Филиппа Крэйла, представителя от штата Нью-Йорк.

– Достопочтенный Милтон С. Люк, представитель от штата Коннектикут, достопочтенный Филипп Крэйл, представитель от штата Нью-Йорк, внесены в список кандидатов. Будут еще какие-нибудь предложения?… Предложений больше не поступило, и я назначаю счетчиков голосов. Мистер Блок из Огайо, мистер Уэстлейк из Иллинойса, мистер Ладлэм из Калифорнии и мистер Моррисон из Вермонта. Займите свои места у трибуны. Вы будете оглашать имена представителей, и каждый из них должен назвать фамилию кандидата, за которого он отдает свой голос, – соответственно, Люка или Крэйла. Итак, начинаем оглашение списка.

– Штат Алабама. Мистер Прайс…

Боб Уолберг бросил взгляд на часы, потом – на другой конец галереи. Сандра смотрела в его сторону.

Пора. Он встал, тихо извинившись перед соседкой, положил на кресло свой кейс, как бы для того, чтобы занять место, пробрался через весь ряд к выходу и подошел к дверям. Боб Уолберг прошептал несколько слов на ухо охраннику, тот показал направление и тоже прошептал что-то в ответ. Боб Уолберг не разобрал ответа, но понимающе кивнул, поблагодарил за помощь и двинулся по коридору.

12.30, восточное стандартное время.

Из Капитолия было лучше всего выходить через восточное крыло, поскольку здесь вы оказывались на сравнительно тихих авеню Пенсильвания и Мэриленд. Учитывая это, Дэвид Лайм занял наблюдательный пост возле своей машины на улице Ист-Кэпитол, расположенной чуть ниже левого портала, откуда он мог видеть всех выходивших из здания. Правда, отсюда он видел только общий план; от такого наблюдения немного толку, как, впрочем, и от всего остального.

Он все время боролся с желанием забраться в машину, схватить микрофон и прорычать в него: «Что-нибудь нашли?» Но будь у них новости, они дали бы ему знать.

Он еще раз огляделся по сторонам, сделав полный круг на каблуках, и его внимание привлек зелено-голубой «плимут», стоявший на обочине дороги возле нового здания сената. За рулем сидел молодой самоуверенный негр, из выхлопной трубы вылетал белый дымок. Лайм автоматически занес номер машины в записную книжку и на этот раз уступил искушению взяться за микрофон.

– Центральный, на связи Лайм.

– Слушаю вас, Лайм.

– У нас есть кто-нибудь на Мэриленд-авеню между мной и Стэнтон-сквер?

– Подождите… Машина пятьдесят девять, вы стоите на Мэриленд? Где именно? Ладно, оставайтесь на связи… Лайм?

– Я здесь.

– Ваш запрос подтверждаю.

– Держите машину на Мэриленд, пока не получите от меня дальнейших указаний.

Он услышал, как Центральный переслал сообщение машине пятьдесят девять и почувствовал знакомое раздражение, которое испытывал всегда, когда имел дело с автопатрулями: общаться можно только с Центральным, остальные машины недоступны, все указания дублируются Центральным, и на переговоры уходит масса времени. Он понимал целесообразность такой системы связи, но все равно это выводило его из себя.

Лайм сказал в микрофон:

– Передайте это машине пятьдесят девять, пожалуйста. Четырехдверный «плимут» семьдесят второго года, цвет морской волны, номер штата Нью-Джерси: эс, би, ди, три, три, четыре. Если эта машина появится на Мэриленд и в ней будет сидеть еще кто-нибудь, кроме водителя, вы должны ее остановить.

– Подтверждаю, Лайм… Машина пятьдесят девять…

Лайм отдал микрофон шоферу и вернулся к разглядыванию подъезда Капитолия. На лестнице появился Чэд Хилл, он перепрыгивал через две ступеньки – не потому, что очень спешил, это была его обычная манера ходить по лестницам. Когда Лайм ушел из Управления национальной безопасности в Секретную службу, он не смог взять с собой своих людей, и ему пришлось работать с чужими. До сих пор у него не было никаких разумных оснований для увольнения Чэда Хилла, но этот парень имел удивительную способность выводить его из себя. Все, что Лайму оставалось, это повторять: «Господи, избавь меня от этого живчика».

Чэд Хилл подошел к машине и бросил на Лайма страдальческий взгляд:

– Мы просмотрели каждого на балконах для посетителей, а потом парни в униформе по второму разу проверили все вещи.

– Ничего?

– Ничего.

– А как насчет балкона для прессы?

Хилл дернул головой:

– Господи, мне это не пришло в голову.

«И мне тоже – до этой минуты». Лайм мягко сказал:

– Займитесь этим.

– Да, сэр.

Чэд Хилл развернулся, чтобы бежать назад по лестнице. Лайм прикинул взглядом путь, который ему предстояло преодолеть.

– Не берите в голову, Чэд, – сказал он.

– Что? – Хилл развернулся на бегу.

У выхода появилась черная женщина средних лет, и Лайм сразу вспомнил про Бейлу Мурхед из Лос-Анджелеса. Когда следом за ней появились близнецы Уолберги, его подозрение превратилось в уверенность.

Лайм быстро сказал:

– Возвращайтесь. Пусть кто-нибудь из наших людей пойдет в диспетчерскую и объявит по громкой связи, чтобы немедленно освободили здание. Я вызываю группу обезвреживания. Живее, мигом.

Лайм протянул руку к окну машины, и шофер просунул в него микрофон. Из портала появились еще двое и стали быстро спускаться по лестнице позади Мурхед и Уолбергов. Сбегая по широким ступеням, они все больше смещались к северу, очевидно направляясь в сторону зеленого «плимута». Лайм рявкнул в микрофон:

– Группа обезвреживания, Центральный! Нужна помощь. Вижу пятерых подозреваемых, выходящих из здания. Группе обезвреживания – обыскать балконы для прессы в обоих залах. Я приказал очистить здание. Машине пятьдесят девять – задержать зеленый «плимут», если он ускользнет от меня. Конец связи.

Он швырнул микрофон мимо шофера и рывком открыл дверь:

– Идем со мной.

– Как, пешком?

– А что, ваш профсоюз это запрещает? Держите руки поближе к оружию.

Лайм уже стремительно шагал по сухой траве с незажженной сигаретой в зубах. Шофер пыхтел следом. Пятеро людей спустились с лестницы и шли теперь прямо к «плимуту», двигаясь очень быстро. Лайм перешел на бег, распахивая на ходу полу пальто, под которым был спрятан револьвер. Он поднял над головой руку; она описала быстрый полукруг, и люди из Секретной службы бросились к нему со всех сторон.

Пятеро уже садились в «плимут», все еще не зная, что их заметили. Агент, стоявший у дверей здания сенатской канцелярии, подошел к машине и наставил на пассажиров пистолет. Лайм, бежавший изо всех сил, ничего не слышал из-за свистевшего в ушах ветра, но увидел, как агент что-то говорил сидевшим в машине; потом из выхлопной трубы вырвался большой клуб дыма и автомобиль рванул с места. От резкого толчка агента развернуло, он упал.

Лайм был ярдах в сорока; он опустился на одно колено, вскинул револьвер, сжав его в левой ладони, и начал стрелять по шинам; выпустив шесть пуль подряд, он вскочил на ноги и побежал дальше, нашаривая в кармане новые патроны.

Ему удалось пробить заднее колесо, но «плимут» продолжал ехать, виляя по дороге. Скорость была не больше тридцати миль в час, Лайм и его люди бежали сзади. Впереди показался перекресток, и в это время на шоссе выскочили полицейские машины, мигая красно-синими сиренами; они быстро перекрыли движение в обе стороны и отрезали путь «плимуту».

Лайм продолжал бежать в своем распахнувшемся пальто, на ходу заталкивая патроны в барабан «смит-и-вессона», а позади «плимута» из патрульной машины вываливались копы, хватаясь за свои пушки 38-го калибра: у них не было полной уверенности, что «плимут» не сможет пробить заграждение. Улицу наполнили толчея и шум: перекрыв движение, полиция вызвала аварию на другом конце авеню, оттуда доносились громкие крики и гудки. «Плимут» резко свернул на обочину, и Лайм, поняв, что они пытаются объехать патруль по тротуару, снова опустился на колено и начал стрелять, целясь как можно тщательнее. Полицейские последовали его примеру, в следующий момент чья-то пуля пробила переднюю шину, и «плимут» врезался в дом, едва не задавив перепуганного пешехода. Автомобиль расплющил о стену угол бампера и застыл на месте. Все четыре дверцы распахнулись, но копы были уже на месте, и Лайм успел только к самому концу: все шестеро выходили из машины, задрав над головой руки, как пассажиры ограбленного дилижанса в фильме Джона Форда.

Лайм протолкнулся сквозь людей в форме. Он тяжело отдувался и злился на себя за это, пробежал-то всего полквартала. В колледже ему без труда давались куда более длинные дистанции. Он окинул быстрым взглядом шестерых, чтобы выделить среди них лидера, однако трудно найти хорошего оратора, если он молчит; поэтому он поступил по-другому – нашел самого слабого и взялся за Роберта Уолберга.

Толпа возле попавших в аварию машин на авеню галдела так, что он едва мог слышать самого себя. Он махнул двум копам, чтобы они утихомирили разбушевавшихся людей, и обратился к парню. На щеке Уолберга нервно подергивался мускул. Лайм начал повторять ему как заведенный:

– Где сейчас бомбы, парень? Где вы их оставили? Давай, паренек, расскажи мне все. Где бомба, Бобби?

Если ты знаешь имя, надо его использовать, это помогает расколоть противника, показывая ему, что он у тебя в руках. Может быть, они звали его Робби или Бобо, но Бобби было обычным и самым вероятным вариантом. «Давай, Бобби». Изо рта у Лайма торчала сигарета; он чиркнул спичкой, продолжая при этом говорить, и кончик сигареты ходил вверх-вниз, пока он пытался прикурить; ничего не добившись, он погасил спичку и зажег новую.

В глазах Уолберга стоял страх, и Лайм не давал ему времени ответить; он упомянул Страттена и Элвина Корби, показывая, что знает все, гораздо больше того, что сказал и что знал на самом деле; потом он замолчал и стал ждать ответа.

Это должно было сработать, но тут в разговор вмешался один из черных – ни у кого из копов не хватило ума его остановить:

– Ничего не говори этой свинье, парень. А ты пошел в задницу, козел. Ты ничего от нас не услышишь.

Лайм сделал сердитый жест, его шофер выступил вперед и оттащил негра в сторону. Наверное, было уже слишком поздно, но Лайм продолжал давить на Уолберга: «Давай, Бобби. Где бомбы? Когда они взорвутся? Давай, Бобби». В руках у него был пистолет, он придал своему взгляду свирепость, его тело нависло над Уолбергом, он дышал ему дымом прямо в лицо, видя, как подбородок парня начинает дрожать от страха.

Потом Лайм услышал приглушенный звук первого взрыва, похожий на тупой удар, которым разбивают бильярдные шары, и лицо его вмиг погасло. Он понял, что задавать вопросы уже слишком поздно.

12.40, восточное стандартное время.

Две бомбы взорвались с интервалом в семь секунд.

Декстер Этридж смотрел, как Гарднер, его преемник, спускался в центральный проход, чтобы принести присягу, а потом занял место в старом кресле Этриджа в том крыле зала, где сидели республиканцы.

Прежде чем Этридж двинулся с места, прежде чем он вообще успел как-то отреагировать, стена позади трибуны начала крениться и выгибаться, и ударная волна накрыла его и вжала в спинку кресла. Он увидел, как рушится перегородка под балконом и как часть журналистских кресел с правой стороны падает вместе с кричавшими и цеплявшимися за что попало репортерами. В воздухе летали куски кирпичной кладки и деревянная обшивка, зал наполнился удушливой пылью и грохотом, который гулким эхом отдавался от стен. Чей-то ботинок, совершенно целый, ударился о ножку кресла, где сидел Этридж, и отскочил назад. Этриджу казалось, что он остался невредим, только немного оцарапал кожу. Он глубоко вобрал в себя воздух, стараясь не поддаваться панике. Вместо людей он видел вокруг одни тела, человеческие тела в одежде, которые наскакивали друг на друга и отлетали в стороны, как реактивные снаряды. С потолка падали ошметки штукатурки. Пыль так густо стояла в воздухе, что нечем было дышать.

Этридж наконец начал двигаться: он соскользнул с кресла, инстинктивно ища укрытия, как человек, который не понаслышке знал, что такое обстрел семидесятисемимиллиметровыми снарядами, и помнил, что надо делать в таких случаях. Лицом вниз. Он спрятал голову под сиденьем кресла, закрыв ее обеими руками, и как раз вовремя – прогремел второй взрыв. Пол подпрыгнул, ударив его в грудь; обломки посыпались на его ноги и открытую часть спины. Он поймал себя на мысли, что теперь весь будет в синяках и, наверно, придется недельку похромать…

Рядом с ним кто-то безостановочно кричал, так громко, что почти перекрывал весь остальной шум. Мебель, которую швырнуло взрывом о стену, рассыпалась на куски, и посреди этого адского грохота что-то рухнуло на его кресло; оно треснуло, и он почувствовал резкий удар, пришедшийся по затылку и верхней части головы, и в то же мгновение начал извиваться, отталкиваясь руками и ногами, чтобы высвободиться из-под придавившей его тяжести.

«Интересное положение для вице-президента США». У него вырвался смешок, он все пятился из своей ловушки, задрав кверху зад, опершись на грудь и на колени, пятился и продолжал посмеиваться… Он попытался высвободить голову и обнаружил, что кресло сломалось только с одной стороны: оно накренилось, но не развалилось, оставив под сиденьем небольшой треугольный просвет, благодаря которому его голова осталась целой под едва не размозжившим его пластом тяжелой штукатурки.

Голова тем не менее раскалывалась от боли, и он опять лег лицом вниз, упершись ногами в соседнее кресло. Боль заставила его закрыть глаза. Облако пыли и обломков начинало постепенно оседать; что-то еще трещало, ломалось и сыпалось сверху, но теперь этот шум заглушали человеческие голоса – вопли, полные ужаса и боли, крики агонии. Человек, сидевший рядом, без конца повторял: «Господи Боже. Господи Боже. Господи Боже».

Послышался громкий треск и после недолгой паузы оглушительный грохот: падала стена или еще одна секция балкона. Кто-то тихо заскулил, как собака, мужской голос все еще повторял: «Господи Боже. Господи Боже», и Этридж, несмотря на невыносимую боль в голове, невольно скосил на него глаза. В отдалении послышался пронзительный крик – такой же он слышал раньше от человека, которому на поле боя шрапнель разорвала кишки; но здесь не было боя, здесь был сенат, и то, что случилось, казалось невозможным, невообразимым.

Когда он снова открыл глаза, вокруг было темно. Кругом слышались стоны и вопли, и на всякий случай он прислушался к себе – не издает ли он сам каких-нибудь звуков. Потом он медленно поднялся на колени, цепляясь за остатки мебели, но его рука наткнулась на чье-то тело, и он отшатнулся.

От резкого движения голова у него словно оторвалась, и на секунду он ослеп от боли; сжав ладонями виски, он скользнул пальцами к макушке, почти ожидая нащупать мягкую массу вместо черепа, однако все оказалось на месте: кость, волосы и крошки штукатурки. Он не нашел на голове ни ран, ни вмятин, не было даже крови. Тогда он медленно и осторожно повернул голову и огляделся по сторонам, видя кругом только какую-то взвесь из пыли и дыма, клубившуюся в почти полной темноте.

Он стоял на коленях, пока не появилось несколько лучей света, пробивавшихся сквозь густой туман, и он не услышал голоса людей, которые ходили по залу с фонарями. Где-то в другой стороне зала начало пробиваться пламя. В слабом и неверном свете Этридж различил очертания фигуры, распростертой у обломков кресла: он подполз поближе и узнал Алана Наджента, старшего сенатора из Индианы.

Он обполз тело Наджента и начал осторожно пробираться в сторону наибольших разрушений, ища людей, которым могла понадобиться его помощь. Он был оглушен, раздавлен, ушиблен взрывом, но еще мог стоять на ногах и передвигаться, а в армии, если офицер способен двигаться, он должен помогать.

Плотная завеса пыли постепенно оседала, и в зале появлялись все новые фонари; по мере того, как становилось больше света, он начал различать людей, которые поодиночке и парами двигались к выходу, чаще всего без посторонней помощи; некоторые из них с трудом тащились сами, другие помогали идти соседям. Один человек пытался бежать, пока кто-то его не остановил, схватив за руку. Криков больше не было, но из-под обломков раздавались стоны.

Он нашел Алана Форрестера, младшего сенатора из Аризоны, который сидел, прислонившись спиной к опрокинутому столу, и протирал обоими кулаками глаза, словно не совсем проснувшийся ребенок. Этридж опустился рядом с ним на колени и отнял руки от его лица.

– С вами все в порядке?

– Я… а…

– С вами все в порядке, Алан?

Он открыл глаза и замигал, сильно жмурясь. Глаза были налиты кровью, но в целом он выглядел здоровым и невредимым. Этридж взял его за руку:

– Идемте.

Форрестер позволил Этриджу поднять себя на ноги.

– Декс? Декс?

– Да, это я.

– Господи, Декс.

– Идите на свет, Алан. Вы сможете сами найти дорогу?

Форрестер с силой потряс головой, словно стараясь вытряхнуть из нее какой-то хлам:

– Не волнуйтесь за меня. Я в порядке, только расслабился на минутку. Я вам помогу.

– Молодчина.

Вдвоем они стали ходить среди кошмарных разрушений. Почти сразу они наткнулись на кучу обломков и стали ее разгребать, потому что оттуда торчала чья-то рука, но когда они раскидали мусор, то увидели, что рука оторвана от тела. Молодой аризонец, подняв глаза на Этриджа, сказал тихим, почти беззвучным голосом: «О Боже, Декс».

Этридж сделал над собой усилие, чтобы не смотреть на руку и на ткань рукава. Он стал искать дальше, пока не увидел человека, который лежал лицом на столе, подложив одну руку под подбородок, а другую отбросив в сторону. Взяв его за плечи, он откинул человека назад в кресло и узнал в нем молодого Гарднера, своего преемника в сенате. В первый момент ему показалось, что он тоже мертв, но потом его веки затрепетали, и Гарднер, открыв глаза, повел по сторонам невидящим взглядом.

– Кажется, у него контузия, – сказал Этридж. – Вы сможете его отсюда вынести, Алан? А я пока продолжу поиски.

Фонари были уже близко, их лучи плясали повсюду; с разных сторон доносились голоса. Форрестер взвалил Гарднера на свою широкую спину, как это делают пожарники, и потащил его к выходу, бросив через плечо:

– Будьте осторожны, Декс.

Этридж кивнул. Если он упадет и сломает себе лодыжку, лучше от этого никому не станет. Он на ощупь двинулся дальше и наткнулся на чье-то исковерканное тело, наполовину погребенное под деревянными обломками. Этого человека он не знал, возможно, он был репортером; дальше он стал встречать все больше трупов, по большей части изуродованных, но порой выглядевших так живо и опрятно, словно они только прилегли немного отдохнуть. Из шести или семи, у кого он проверил дыхание и пульс, он узнал только одного – сенатора Марча из штата Айдахо.

Большая куча впереди него зашевелилась, кто-то пытался выбраться из-под обломков; из щели появилась рука, и Этридж стал торопливо разбрасывать куски камней и штукатурки, пока не отрыл что-то вроде тоннеля, образованного двумя соседними столами, – тоннеля, который по странной игре случая остался совершенно невредимым и спас его обитателя от обрушившейся сверху опоры галереи.

Это был Фицрой Грант, совершенно целый и бодрый, как всегда.

Снизу послышался его мощный голос:

– Какого дьявола, черт вас всех дери, тут происходит?

– Вы целы? – спросил Этридж, с удивлением глядя на него.

Грант обратил на него печальные глаза пьяницы и медленно сосредоточил на нем свое внимание. Потом он ответил в полную силу своего великолепного густого голоса:

– Когда я произведу инвентаризацию своих костей, то извещу вас об этом, господин вице-президент. А пока вы не могли бы мне объяснить, как мы сюда попали и какого черта тут происходит? Неужели я уже в Лимбе? Или – о Господи! – в самом девятом круге? Мой добрый Фауст, вытащи меня отсюда!

20.10, континентальное европейское время.

Четыре агента Секретной службы ходили по гостиной в номере Фэрли, выражая своим видом подозрительность, раздражение и беспокойство, а его помощник Лиэм Макнили первый раз в своей жизни сидел в кресле прямо, демонстративно обратив свое худое лицо к радиоприемнику, из которого бубнил голос диктора Би-би-си.

Клиффорд Фэрли прошел через комнату и стал опускать шторы, чтобы задернуть окна, за которыми стояла туманная и холодная парижская ночь. Глаза его ничего не видели, так напряженно он прислушивался к невнятному радио, которое периодически заглушали телефонные звонки.

Прошаркав к высокому комоду, он плеснул немного виски в хрустальный бокал для аперитивов, на котором стояла монограмма отеля. Потом подошел к радио, подкрутил настройку, но лучше от этого не стало: фон по-прежнему гудел, потрескивая атмосферными помехами. На французской волне слышимость была отличная, но Фэрли не хотел отвлекаться на перевод.

Он стал бродить по комнате, не в силах усидеть на месте и прикладываясь к бокалу, пока тот не опустел, после чего продолжал ходить с пустым бокалом, машинально вертя его в руках. Макнили сопровождал поворотом головы все движения президента, но ни он, ни агенты Службы не проронили ни слова: не то еще не опомнились от ужасных новостей, не то ждали, когда первым заговорит Фэрли.

«…Полный список пострадавших не опубликован, поскольку еще не расчищены завалы в двух законодательных палатах американского конгресса, где менее полутора часов назад прогремело несколько взрывов. Вновь избранного президента, мистера Фэрли, в Вашингтоне в это время не было, а вице-президент, мистер Этридж, по последним сообщениям, не получил серьезных повреждений, хотя и находился в момент взрыва в сенате».

Фэрли понимал, как ведет программу английский диктор: он заполнял время второстепенной информацией, пока не было ничего более существенного, затем давал несколько свежих сообщений, полученных по каналам международных новостей, и снова возвращался к повторению рассказа, который уже не раз слышал весь мир.

«Мистер Хэрн, пресс-секретарь Белого дома, официально объявил, что благодаря оперативным действиям Секретной службы Соединенных Штатов шестеро человек, подозреваемых в проведении террористического акта, были задержаны практически сразу после взрывов в Капитолии. По словам мистера Хэрна, пятеро из них непосредственно участвовали в закладке взрывных устройств, а шестой являлся шофером автомобиля, на котором собирались скрыться террористы. Фамилии и описания этих шестерых не приводятся, но мистер Хэрн сообщил, что это были три женщины и трое мужчин. Правительство предполагает, что, кроме задержанных, в подготовке теракта участвовали другие…

Простите, мы только что получили новое сообщение. Директор ФБР, на которого возложено расследование взрывов в Вашингтоне, предоставил журналистам предварительный список пострадавших. Мы предполагаем, что список будет зачитан пресс-секретарем президента, мистером Хэрном, в ближайшие несколько минут. Би-би-си будет вести прямую трансляцию брифинга мистера Хэрна из Вашингтона».

В дверь негромко постучали. Макнили встревоженно встал с места и в сопровождении двух агентов пошел открывать. Это оказался управляющий отелем, который притащил большущий телевизор. Фэрли с раздражением подумал, что отелю понадобилось три четверти часа, чтобы наладить в его номере телевизионную связь, причем аппаратура, похоже, была та же самая, которую он приказал вынести отсюда в день своего приезда: он вообще не любил телевизор, а французские программы считал просто отвратительными.

Управляющий отелем вышел из комнаты, прошептав что-то на ухо Макнили. Агенты уставились на экран телевизора, а Макнили сказал Фэрли:

– Он говорит, что гостиницу осаждают репортеры и ходят слухи, что вы сделаете заявление.

– Не сейчас.

– Надеюсь, они не станут использовать таран. – Макнили сказал это без улыбки; затем он вернулся в свое кресло и сосредоточился на экране телевизора.

Телефон.

Макнили подскочил на месте, и Фэрли озабоченно взглянул на него. Он дал инструкции не соединять его ни с кем, кроме президента Брюстера, который позвонил ему около часа назад и попросил оставаться на связи.

Макнили прикрыл ладонью телефонную трубку и бросил на Фэрли вопросительный взгляд.

– Это телефонистка. Она говорит, что кто-то пытается дозвониться к вам из Харрисберга.

– Джанет?

– Да. Она старается пробиться к вам уже больше часа. Похоже, телефонистке пришлось туго.

В это нетрудно было поверить. Фэрли направился к телефону, не отводя глаз от телевизора. Программа была, конечно, французская, поэтому они приглушили звук; он слышал голос диктора из Би-би-си и в то же время видел на экране картинку со спутникового телевидения: лужайка перед Белым домом, сероватый и несколько туманный холодный полдень, застывшая в ожидании большая толпа, густое дыхание, клубами вырывающееся у людей изо рта.

– Джанет?

– Одну минуточку. – Голос оператора в Америке.

– Клифф, дорогой?

– Здравствуй, милая.

– Господи, как к тебе трудно дозвониться. Мне пришлось использовать свое звание – звонит жена президента, я им так и сказала. А я этого терпеть не могу.

– Как там дела?

– Тут все просто обезумели, Клифф. Ты себе не представляешь. Весь город прилип к телевизорам, словно всех поголовно сразила смертельная болезнь, а в экране – их единственное спасение.

– Как обстановка, есть какие-нибудь проблемы?

– Ты имеешь в виду – за пределами Холма? Нет. Не думаю, что кому-нибудь может прийти в голову создавать какие-то проблемы. Мы все здесь просто оцепенели.

Связь была отличная, но она все-таки напрягала голос, как будто пыталась докричаться через океан.

В телевизоре крупным планом показали мягкое и доброжелательное лицо Перри Хэрна, и из радиоприемника донесся его голос. С синхронностью изображения и звука было что-то не в порядке, поэтому голос Хэрна на полсекунды опережал движения его губ.

«К этому времени судьба тринадцати сенаторов и двадцати восьми конгрессменов все еще неизвестна…»

– Как ты себя чувствуешь, милая?

Он заслонил плечом телефон и понизил голос, чтобы не мешать людям в комнате.

– Со мной все хорошо. Только немного перевозбудилась. Маленький бьет внутри ножкой – наверно, чувствует мое волнение.

– Но с тобой все нормально?

– Да, я прекрасно себя чувствую. Правда, милый.

– Тогда все в порядке.

«…Список жертв включает в себя десять сенаторов Соединенных Штатов и двадцать семь членов палаты представителей, чьи тела были опознаны…»

– Я пыталась тебе дозвониться, потому что просто не знала, что еще делать. Мне хотелось услышать твой голос, Клифф.

– С тобой кто-нибудь есть?

– Да, конечно, тут целая толпа. Мэри пришла, как только услышала новости, и дети тоже здесь. Все обо мне замечательно заботятся.

«…Спикер палаты представителей Милтон Люк не получил серьезных повреждений и в настоящий момент находится вместе с президентом. Лидер сенатского большинства Уинстон Дьеркс получил травму ноги, но в Центральном госпитале федерального округа Колумбия заявляют, что его состояние вполне удовлетворительно. Лидер сенатского меньшинства Фицрой Грант, судя по всему, в течение ближайшего времени покинет военный госпиталь в Уолтер-Рид…»

– Если бы не беременность, Клифф, я была бы сейчас рядом с тобой.

Два года назад она потеряла ребенка, и они решили, что на этот раз она останется дома, а он отправится в поездку один.

– Хотела бы увидеть меня дома? – спросил Фэрли и тут же выругал себя за этот вопрос, потому что отлично знал, что его действия никак не зависят от ее желаний.

– Конечно, Клифф, – ответила она с нежностью, смягчившей неловкость его вопроса: ей не хуже его было известно, что он не может бросить все дела и примчаться домой только из-за ее прихоти.

«…кстер Этридж все еще остается в госпитале в Уолтер-Рид, но, по словам врачей, он получил только небольшую контузию и в остальном находится в добром здравии. Его преподобие Джон Мосли, капеллан палаты представителей, в критическом состоянии…»

– …Но я даже не просила ее об этом.

– Что?

– Милый, ты меня совсем не слушаешь. Ну ладно. Я только хотела сказать, что Мэри предложила перебраться ко мне на несколько дней, чтобы помочь присматривать за детьми.

– Неплохая идея, по-моему.

– Мне сейчас лучше бы побыть одной, Клифф. Знаешь, мы потеряли сегодня стольких друзей…

– Да, – сказал он.

– Да.

«…приносит свои соболезнования семьям погибших журналистов. В настоящее время этот список насчитывает семьдесят два человека, которые в момент трагедии находились…»

Он спросил:

– У тебя работает телевизор?

– Да, я смотрю на него время от времени.

– Не правда ли, Перри Хэрн выглядит ужасно?

– Верно. Мидж Люк звонила мне недавно и сообщила, что Милт не пострадал и она очень рада, что там не было тебя. Милт ей сказал, что у президента такой вид, словно он последний оставшийся в живых солдат, засевший где-нибудь в окопе. Господи, Клифф, как такое могло случиться?

«…здание Капитолия. Спасательные команды под руководством архитектора Джеймса Делэйни начинают восстанавливать разрушенные помещения, однако до тех пор, пока не будет проведен более тщательный осмотр, все здание считается опасным, поэтому его обитатели временно эвакуированы…»

Голос Джанет продолжал звучать в трубке, и, хотя он почти не вслушивался в слова, он продолжал слушать ее голос, ее интонации, ее теплую успокоительную речь, которой она так легко умела обволакивать собеседника. Ему пришло в голову, что истинной причиной ее звонка было не желание успокоить саму себя, а, наоборот, стремление помочь ему, дать ему на что-то опереться, и он почувствовал, как ему вдруг перехватило горло от прилива благодарности и любви.

«…Президент выступит с обращением к нации в семь часов вечера по восточному стандартному времени…»

– Пожалуй, нам пора заканчивать, милая. Президент Брюстер может позвонить в любую минуту.

«…приспущены флаги до следующего…»

– Ты думаешь, он попросит тебя вернуться домой?

– Не знаю. Мы уже говорили об этом, и он сказал, что перезвонит.

– А как ты сам считаешь, что тебе надо делать, Клифф?

– Если бы Декстер Этридж пострадал, то, конечно, мне пришлось бы срочно возвращаться. Но, похоже, с ним все в порядке, и, поскольку они поймали злоумышленников, я сомневаюсь, что в моем присутствии есть какая-то необходимость. Ты слушаешь?

– Я тебя потеряла на минутку. Кажется, связь прервалась. Наверно, нам действительно пора заканчивать. Позвони, когда станет ясно, что ты будешь делать дальше. Ты меня любишь?

– Я люблю тебя, – сказал он тихо, прикрывая трубку плечом. Он услышал щелчок и шумовые помехи трансатлантического кабеля.

«…Список погибших включает сенаторов Адамсона, Гейсса, Хантера, Марча, Наджента…»

Он продолжал стоять, не отнимая руки от трубки, как будто еще удерживая последнюю ниточку связи с Джанет. Потом поднял голову.

«…Ордвэя, Оксфорда, Скоби, Тачмэна…»

Рот Перри Хэрна, шевелившийся на экране не синхронно с доносившимся из радиоприемника голосом, казался каким-то самостоятельным злобным существом, и Фэрли, отведя глаза от телевизора, понес свой бокал к бутылке виски.

Джанет: мягкие губы и зачесанные кверху волосы. Такой она была много лет назад, когда он начинал за ней ухаживать, потому что в те незапамятные времена было еще принято ухаживать за девушками. Она училась в колледже Вассара, носила юбку в складку и двухцветные кожаные туфли. В течение шести месяцев она возвращала нераспечатанными его еженедельные приглашения на уик-энд, потому что, когда девушка из Вассара получала конверт с почтовой маркой Уорсестера, она была уверена, что его прислали из колледжа Святого Креста, а девушки из Вассара не ходили на свидания с парнями из Святого Креста. И тут кто-то из одноклассников рассказал об этом Фэрли; у него хватило ума отправиться в Кембридж и послать очередное приглашение оттуда. Вероятно, она его прочла – по крайней мере, на этот раз оно не было отослано обратно. Но ответа по-прежнему не последовало. Летом он отправил еще два приглашения из своего дома в Чейни, штат Пенсильвания. В ответ получил маленькую записку с вежливым отказом. В конце концов, уже осенью, он подключил к делу профессора ботаники, который собирался ехать в экспедицию. Профессор принял от него запечатанный конверт и согласился его отослать. Через неделю Фэрли победил – раздался телефонный звонок из Вассара: «Объясните, ради Бога, что вы делали на Аляске?»

После первого курса в Йеле она согласилась выйти за него замуж. После второго курса они поженились. Сдав выпускные экзамены, он отвез ее в Чейни, и она сразу влюбилась в это место с огромными деревьями, крутыми холмами, негритянским колледжем с его трудновоспитуемыми, вечно бунтующими студентами.

Молодая и еще бездетная, она была помешана на аккуратности и пунктуальности. Она составляла подробные перечни того, что ей нужно сделать, и того, что должен сделать Фэрли, и наклеивала их на дверцу холодильника – длинные листы, сверху донизу исчерканные ее размашистым почерком. В конце концов он излечил ее от этого, как-то раз добавив к ее перечню новый пункт: «9) Изучить вероятность возникновения маниакальной склонности к составлению распорядка дня у второй жены».

Они были идиллически и неправдоподобно счастливы. Потом пошли дети – Лиз теперь было четырнадцать, Клею шел десятый год, на деле это означало, что ему было больше, чем девять с половиной, – и давление двадцатичетырехчасового рабочего дня политика начало сказываться на их отношениях, но неизменное уважение к индивидуальности друг друга и особенно чувство юмора уберегли их от охлаждения. Прошлой осенью он как-то поднялся пораньше, чтобы ехать на завтрак, связанный с предвыборной кампанией, и был уже готов уйти из номера, но вместо этого осторожно пробрался назад в спальню к полудремавшей жене, нежно покусал ее за мочку уха, поласкал ей грудь, и, когда она стала издавать сквозь сон довольное урчание, прошептал ей на ухо: «А где Клифф?»; она подскочила на месте с диким визгом. Она упрекала его за это в течение нескольких недель, но при этом всегда смеялась.

– Президент Брюстер.

Он поднял голову. Это был Макнили, протягивавший ему телефон. Фэрли не слышал, как он звонил. Хоть на этот раз Макнили не назвал президента «ублюдочным Наполеоном».

Он взял у Макнили телефон и сказал в трубку:

– Фэрли слушает.

– Оставайтесь на связи, мистер Фэрли. – Это был голос секретарши Брюстера.

Потом он услышал самого президента.

– Клифф.

– Здравствуйте, господин президент.

– Спасибо, что подождали.

Формальная любезность – куда Фэрли мог бы деться? Голос Говарда Брюстера, говорившего с характерным орегонским акцентом, был очень усталым.

– Билл Саттертуэйт только что говорил с ребятами из Уолтер-Рид. Старина Декс Этридж в порядке, он жив и здоров.

– Значит, они его выпишут?

– Нет, они хотят продержать его еще день или два, какие-то там обследования. – Фэрли почти видел, как Брюстер пожимает плечами на другом конце линии в шести тысячах миль от него. – Но с Дексом все в порядке, он в хорошей форме. Я всегда говорил, что нужно нечто большее, чем удар по кумполу, чтобы вывести из строя республиканца.

Фэрли сказал:

– Это благодаря слоновьей коже, которую мы носим на себе.

В трубке послышался энергичный лающий смешок Брюстера, потом ритуальное прочищение горла, после чего он продолжал уже деловым тоном:

– Клифф, сегодня вечером я собираюсь выступить перед народом. Я знаю, у вас в это время уже будет очень поздно, но я был бы вам очень признателен, если бы вы не делали никаких заявлений раньше, чем я сделаю свое.

– Разумеется, господин президент.

– Я был бы также очень признателен, если бы вы на какое-то время забыли наши разногласия и оказали мне поддержку. Сейчас нам надо продемонстрировать нашу солидарность.

– Понимаю, – осторожно ответил Фэрли, не желая давать необдуманных обещаний. – Не могли бы вы сказать, о чем собираетесь говорить в вашем выступлении?

– Конечно, могу. – В голосе Брюстера появились доверительные нотки. – Я собираюсь говорить жестко, Клифф. Очень жестко. Вокруг полно всяких полоумных горлопанов, и мы не можем позволить им бить в колокола и выливать на нас ушаты грязи, как это было после убийства Кеннеди. Есть риск, что может начаться паника, и я собираюсь это предотвратить.

– Но каким образом, господин президент? – спросил Фэрли, чувствуя, что у него начинают шевелиться волосы на голове.

– Только что закончилось внеочередное заседание Совета государственной безопасности, которое мы провели совместно с некоторыми важными представителями партии – спикером и кое с кем еще. Я объявлю в стране чрезвычайное положение, Клифф.

После некоторого молчания Фэрли сказал:

– Я думал, вы поймали террористов.

– Да, у нас есть несколько быстрых и сообразительных агентов, за которых мы можем возблагодарить Господа. Они схватили этих дикарей меньше чем в двух кварталах от Холма.

– Тогда о каком чрезвычайном положении мы говорим?

– Есть другие люди, замешанные в этом деле, еще человек пять или шесть, которых мы пока не нашли.

– Вы это точно знаете?

– Да. Точно. У нас есть информация, что в подготовке взрывов участвовало больше людей, чем появилось на сцене.

– И вы собираетесь объявить чрезвычайное положение, чтобы поймать кучку их подельников?

– Во-первых, мы не знаем, сколько их на самом деле, да и потом, не это главное, Клифф. Суть в том, что нас атаковали. В Вашингтоне все перевернуто вверх дном. Один Бог знает, сколько еще таких группировок расплодилось у нас в стране: представьте себе, что будет, если они решат, что настало время поднять ту самую большую революцию, о которой они так много говорили? Что, если они примутся поднимать волну насилия, пока в каждом городе и штате не начнут гореть дома, взрываться бомбы и стрелять снайперы? Мы должны это предупредить, Клифф, мы должны продемонстрировать, что правительство все еще достаточно сильно, чтобы действовать быстро и решительно. Мы должны обезвредить этих дикарей, надо показать им нашу силу.

– Господин президент, – медленно проговорил Фэрли, – у меня складывается впечатление, что вы хотите начать облаву на неблагонадежных граждан, притом в общенациональном масштабе. Вы это имеете в виду, когда говорите о введении чрезвычайного положения? Что вы под ним подразумеваете – чрезвычайные полномочия?

– Клифф, – голос президента стал глубже и преисполнился особой доверительности, – я думаю, что сейчас мы все хотим одного и того же. Либералы, умеренные и консерваторы, народ – мы все едины. Мы сыты по горло этим дьявольским насилием. Мы скорбим и возмущаемся чудовищной трагедией. Пришло время, Клифф, объединить наши силы, чтобы избавиться от экстремистов, от этих злобных тварей. И если мы этого не сделаем, то да поможет Бог этой стране. Потому что если мы не остановим их прямо сейчас, они поймут, что их уже никто не остановит.

– Понятно.

– Кроме этого, – быстро продолжал президент, – я хочу устроить показательный процесс для тех бомбометателей, которых мы уже поймали, как пример быстрого и решительного правосудия. Мы должны предостеречь других ублюдков, которым вздумается делать такие вещи, что возмездие будет мгновенным и неотвратимым. Конечно, мы не станем показывать процесс по телевидению, но я собираюсь продемонстрировать людям, что у них нет никаких причин для паники, что мы уже предприняли все необходимые шаги, убийцы схвачены и им не поздоровится. Я буду говорить очень жестко, Клифф, потому что, думаю, именно это люди хотят сейчас от нас услышать. И я должен действовать быстро, пока тела еще кровоточат и наши газетчики не начали лить крокодиловы слезы об этих бедных, несчастных, непонятых детишках и кричать, что если они виноваты, то мы все в этом виноваты, что ответственность несет все общество, и тому подобную чепуху. – Президент перевел дыхание и продолжал: – Прежде чем они все это начнут, я собираюсь публично засудить этих ублюдков, и притом так быстро, чтобы никто и глазом не успел моргнуть.

– Не представляю, как вы собираетесь это осуществить. Они должны получить справедливый суд, у них должны быть защитники – все это займет много времени.

– Я знаю, Клифф, но я хочу, чтобы мы ни одной минуты не потеряли зря. Думаю, что вам надо поговорить с генеральным прокурором, чтобы он не затягивал это дело и действовал порешительней.

– Я поговорю с ним, – сказал Фэрли. – Но мне хотелось бы вернуться к вопросу о чрезвычайном положении. Меня интересует, в каких пределах вы намерены его осуществлять.

– Что ж, Клифф, вы сами назвали слово. Облава.

Фэрли почувствовал, что у него перехватило дыхание. Какое-то время он молчал.

– Господин президент, я не думаю, что это разумное решение. Мне оно кажется преждевременным.

– Преждевременным? Боже, Клифф, они убили десятки людей в американском правительстве. Преждевременным?!

– Но вы не можете обвинить в этом убийстве каждого человека, на которого в ФБР заведено досье.

– Мы всего лишь хотим, чтобы они не воспользовались сложившейся ситуацией. Мы приберем их к рукам, пока не закончится суд и убийцы не будут приговорены. – Поскольку Фэрли упрямо молчал, Брюстер добавил: – Вы знаете, я не люблю смертной казни, но будет еще хуже, если мы оставим их в живых.

– Я не обсуждаю этот вопрос, господин президент.

– Клифф, мне нужна ваша поддержка. Вы это знаете. – Президент с силой дышал в трубку. – Государственная власть защищает нас, Клифф, и мы обязаны защитить ее.

– Я считаю, что политические преследования будут иметь самые ужасные последствия для страны. Это могут понять, как слишком нервную реакцию впавшего в панику правительства.

– Вовсе нет. Это только продемонстрирует наше самоуважение. Нам самим и остальному миру. Сейчас это важнее всего. Никакое общество не может существовать без самоуважения. Надо поиграть мускулами, Клифф, как бы нам ни хотелось обойтись без этого.

– Да, но только в самом крайнем случае. Мне кажется, что введение чрезвычайного положения даст радикалам тот провоцирующий толчок, которого они хотят. Конечно, следует установить слежку за действительно опасными людьми, но делать это надо на расстоянии. Господин президент, радикалы уже многие годы пытаются спровоцировать правительство на акты насилия. Если мы сейчас начнем бросать их в тюрьмы, это будет как раз то, что им нужно: поднимутся крики о полицейском государстве, фашистских методах правления, а нам это все ни к чему.

– Клифф, похоже, вы больше думаете об их криках, чем об их бомбах.

– После Капитолия я больше не слышал ни о каких бомбах, господин президент. Цепной реакции, похоже, не последовало.

– Но у них было еще слишком мало времени, не правда ли?

В тоне президента появилась грубоватая отрывистость; он пробыл у власти слишком долго и успел отвыкнуть от неуступчивых собеседников.

– Я бы дал им еще немного времени, господин президент. Если мы увидим, что началась цепная реакция, если начнут, как вы говорите, стрелять снайперы и взрываться бомбы, тогда вы получите мою полную поддержку. Но если ничего подобного не произойдет, боюсь, я буду вынужден вступить с вами в конфронтацию по этому вопросу.

Последовало продолжительное молчание, и Фэрли снова легко представил себе перекошенное лицо Брюстера. Наконец президент сказал более низким, чем прежде, тоном:

– Я позвоню вам еще раз, Клифф. Мне надо проконсультироваться со своими людьми. Если я не свяжусь с вами до начала трансляции, значит, вы получите ответ из моего выступления. Если мы все-таки решим выполнить ту программу, которую я вам обрисовал, то вы, конечно, можете поступать, как сочтете нужным, но я хочу еще раз напомнить, что сейчас мы все переживаем чертовски трудную ситуацию и нам, как никогда, важно выступить единым фронтом.

– Я отдаю себе в этом полный отчет, господин президент.

Вежливое прощание прозвучало холодно и отчужденно. Фэрли еще немного посидел, уставившись на телефон. Он думал о том, что, будь он сегодня в Вашингтоне, ему было бы гораздо труднее сопротивляться поднявшейся волне страха и взрыву эмоций, требовавших немедленного отмщения.

Все было бы гладко, если бы он согласился поддержать Брюстера, но после его отказа их роли поменялись. Брюстер был главой исполнительной власти и имел право принимать окончательные решения, но только в ближайшие шестнадцать дней, после чего это право переходило к Фэрли. Брюстеру следовало заранее позаботиться об этом: дела такого рода нельзя передать преемнику просто как свершившийся факт. Если Брюстер арестует тысячи людей, а Фэрли тут же выпустит их на свободу, это может очень больно ударить по репутации Брюстера и его партии; в то же время это придаст администрации Фэрли ореол либеральности и свободолюбия, который если не примирит с ним радикалов, то, по крайней мере, на время заставит их утихомириться и подождать, что он будет делать дальше.

Все эти соображения должны были проноситься сейчас в голове Говарда Брюстера, сидевшего в Белом доме, и ему не так-то просто будет выкинуть их из головы. Фэрли знал, что он очень заботился о том месте, которое займет в истории, и, если дать ему время поразмыслить, – а Фэрли дал ему это время, – он, возможно, все-таки предпочтет отступить, сознавая, что один последний неудачный шаг может испортить всю его карьеру.

Разумеется, предсказать поступки Брюстера было невозможно, но Фэрли показал ему выход, и Брюстер, будучи политиком до мозга костей, вероятно, захочет им воспользоваться.

Времени на возвращение в Вашингтон уже не было. Телевизионное выступление президента прозвучит раньше, чем он успеет долететь до берегов Ирландии. Если Брюстер все-таки начнет «облаву», Фэрли придется немедленно возвратиться в Штаты. Но если Брюстер смягчит свою позицию, тогда не будет никаких причин прерывать намеченные визиты в Рим и Мадрид. Сообщение, что Перес-Бласко получил дипломатическое признание Пекина, делало еще более настоятельной необходимость визитов и решения вопроса об испанских базах. Так что в ближайшие несколько часов ему остается только готовить свое заявление и ждать.

18.35, восточное стандартное время.

Холодный дождь превратился в мешанину из измороси и тумана. Он образовал дымчатые круги вокруг уличных фонарей и фар автомашин, которые с шипящим звуком проносились по мокрой мостовой. Полицейская охрана у здания Исполнительного управления стояла в желтых непромокаемых плащах с надвинутыми капюшонами.

Дэвид Лайм пересек улицу и прошел вдоль ограды Белого дома до ворот. Сквозь прутья решетки он видел расплывчатые силуэты охранников – они работали в Службе охраны администрации президента, которая раньше называлась полицией Белого дома, и в отделе Секретной службы при Белом доме; первые охраняли здание и территорию, вторые – президента и других персон.

Перед главными воротами под ночным дождем стояла кучка встревоженных людей. Лайм проложил сквозь них дорогу и представился охранникам; его пропустили.

Он попал во владения Брюстера с низкого бокового хода и едва успел войти в приемную для прессы, заполненную репортерами, которые стояли вдоль стен под огромными картинами, как Хэлройд, специальный агент и руководитель отдела Службы при Белом доме, увлек его обратно в коридор.

– Мистер Саттертуэйт сказал, что хочет с вами поговорить, сэр.

Лайм вопросительно поднял брови, и Хэлройд повел его на цокольный этаж, где находились офисы Саттертуэйта и других советников президента.

Комната оказалась очень маленькой и доверху заваленной бумагами. Саттертуэйт, признанный интеллектуал Белого дома, не заботился о том, как выглядит его кабинет, а разбросанные в беспорядке документы отражали нетерпение его ума. Из пяти или шести стульев только два не были заняты бумагами; Лайм, последовав приглашающему жесту Саттертуэйта, выбрал один из них и сел.

– Благодарю вас, Хэлройд, – произнес Саттертуэйт высоким резким голосом, и специальный агент вышел; прикрытая им дверь приглушила шум голосов, печатных машинок и телеграфных аппаратов.

– Президент спрашивал у меня, не могу ли я получить от вас предварительный отчет до его выступления. Ведь это вы их поймали? Чертовски ловкая работа, должен сказать. Президент не устает говорить об «этом гении» из Секретной службы, который спас наши шкуры.

– Будь я гением, – сказал Лайм, – я бы соображал быстрее, и тогда мы смогли бы обезвредить бомбы раньше, чем они взорвались.

– Насколько я понимаю, имея те крохи информации, которые у вас были, только один человек из десяти тысяч мог бы догадаться, что вообще должно что-то произойти.

Лайм пожал плечами. Его немного удивлял тот факт, что хвалебные слова Саттертуэйта явно расходились с выражением его лица. На этом лице была написана несокрушимая надменность, холодное высокомерие мощного, но бестактного ума, презирающего умы менее блестящие. Саттертуэйт был интеллектуальным автоматом сорока с лишним лет, который носил очки с толстыми стеклами, увеличивавшими его глаза до неестественных размеров, и одевался с подчеркнутой небрежностью, даже с намеренным отсутствием какого бы то ни было изящества. Его черные волосы находились в таком же беспорядке, как его документы; короткие белые пальцы постоянно двигались. В его маленькой подвижной фигуре было что-то агрессивное.

– Хорошо, – сказал он. – Что у вас есть?

– От задержанных узнали пока мало. Продолжаем с ними работать.

– С помощью резиновых шлангов, полагаю?

Это было чисто риторическое замечание, и Лайм пропустил его мимо ушей.

Саттертуэйт сказал:

– В Управлении национальной безопасности идентифицировали лидера вашей группы – того, кто стоял за этими шестерыми. Вы должны его знать. Это Юлиус Стурка.

Лайм не успел убрать злобное выражение со своего лица, и Саттертуэйт встрепенулся, поняв, что угадал правильно, но Лайм не дал ему заговорить:

– Я никогда не встречался с этим человеком. Пятнадцать лет назад он работал в той же части света, что и я, вот и все.

– Он служил офицером в алжирском Фронте национального освобождения. Вы тоже были в Алжире во время той заварушки. – Однако Саттертуэйт не стал продолжать эту тему. – Кто такой этот Стурка?

– Думаю, армянин, а может быть, и серб. Точно не известно. Это не настоящее его имя.

– Что-то балканское и неопределенное. Похоже на Эрика Эмблера.

– Наверно, он сам считает себя чем-то в этом роде. Солдат удачи, который пытается в одиночку перевернуть весь мир.

– Но он не молод.

– Я уже говорил, что никогда его не видел. Сейчас ему должно быть где-то под пятьдесят. У нас есть только один плохой снимок, другие фотографии мне не известны. Он не любит фотографироваться. Но назовите любую освободительную войну за последние десять лет, и наверняка окажется, что он там засветился. Не в самых верхах, конечно, но и не в качестве мелкой сошки.

– Наемник?

– Иногда. Хотя и не часто. Возможно, его наняли на это дело, но у нас нет никаких свидетельств на этот счет. Скорей всего, это была его собственная затея. Несколько лет назад он работал с одним кубинцем по имени Рива, но следов Ривы в этом деле мы не обнаружили. По крайней мере, пока.

– У него много последователей? Если да, то странно, почему я раньше ничего о нем не слышал.

– Он работает по-другому. Он собирает небольшую группу людей, «ячейку», и ставит перед ней одну конкретную задачу. В Алжире у него вряд ли было больше двадцати солдат, но все они были хорошими профессионалами. Эта группа стоила целого полка.

– Для человека, который никогда с ним не встречался, вы знаете его очень хорошо.

– Я должен был его поймать. Но у меня не получилось.

Саттертуэйт облизал языком верхнюю губу, словно умывающийся кот. Он поправил свои очки, без всякого выражения наблюдая, как Лайм закуривает сигарету.

– Как вы считаете, на этот раз вам удастся его поймать?

– Не знаю. Все его ищут.

– Вы предупредили другие службы? Другие страны?

– Да. Возможно, он все еще не уехал из страны; во всяком случае, у нас есть причины думать, что прошлой ночью он был здесь.

– Здесь, в Вашингтоне, вы хотите сказать?

– Он оставил нам визитную карточку.

– Вы имеете в виду вашего агента, которого убили?

– Да.

– Почему вы думаете, что это была его визитная карточка?

– Насколько мне известно, он был одним из тех людей, кто поднял мятеж на Цейлоне несколько лет назад. Правительство тогда круто с ними обошлось: прочесывали целые деревни, выявляли мятежников и расстреливали без суда. Цейлонским повстанцам пришлось принять меры, чтобы защитить себя. По данным Управления национальной безопасности, именно Стурка расправлялся с информаторами, сотрудничавшими с правительством: он убивал их очень драматичным способом, подбрасывая в публичные места с отрезанным языком и вырванным сердцем. Это было предупреждение: так будет со всеми, кто посмеет на нас донести.

– Теперь я понимаю, что вы подразумевали под визитной карточкой. – Саттертуэйт покачал головой. – Господи, эти люди как будто с другой планеты.

Он снял очки, протер их салфеткой и, прищурившись, поднес стекла к свету. Лайм с удивлением заметил, что у него совсем маленькие глаза, близко посаженные друг к другу. Оправа очков оставила красные вмятины на его переносице.

Бросив страдальческий взгляд на свои очки, Саттертуэйт посадил их на место и заправил дужки за уши. Это был первый раз, когда Лайм с ним разговаривал, и один из немногих, когда он вообще его видел: Саттертуэйт был не из тех людей, которые часто мелькают на экранах телевизоров или появляются в общественных местах. Он был главным советником президента и отбрасывал за собой большую тень, являясь в то же время одной из тех невидимых фигур, которых в прессе именуют «высокопоставленным источником в Белом доме».

– Хорошо. – Саттертуэйт раздумывал. – Что нам еще остается, кроме как выражать свое благородное возмущение? Это была кошмарная история, не правда ли? Самое сильное в мире государство, и они так легко нас нокаутировали. Маленькие группки могут терроризировать целую страну, если им удастся найти в ней слабое место. Эти террористы используют любое оружие, какое попадается им в руки, берут в дело каждого дурака, который согласен пожертвовать своей жизнью ради туманных лозунгов; и они знают, что у нас связаны руки, потому что мы имеем право только на ответный выстрел.

– Это и отпугивает большинство профессионалов, – заметил Лайм. – Профессионалы не любят, когда их ловят. Обычно терроризмом занимаются любители – их часто берут на месте преступления, они готовы изображать из себя мучеников, это идеальный материал для исполнителей. Им все равно, последует ли ответный выстрел; все равно, даже если он разорвет их на куски.

– А теперь мы имеем и тех и других в самом худшем варианте – с группой самоотверженных исполнителей под командованием и управлением профессионалов, которые за сценой дергают за ниточки. Говоря по правде, – заметил Саттертуэйт, – я думаю, что мы по уши в дерьме.

Во время всего разговора Саттертуэйт занимался тем, что разглядывал узел на галстуке Лайма, но теперь его увеличенные стеклами глаза уставились прямо в его лицо, резкий голос затвердел, а челюсть выдвинулась вперед.

– Лайм, вы профессионал.

Лайму меньше всего хотелось услышать то, что должно было за этим последовать.

– Я далеко не первый человек в списке.

– Сейчас не самое подходящее время для выяснения рангов и чинов. Нам нужен профессиональный охотник – человек, относительно которого мы можем быть уверены, что он сделает свою работу быстро и без лишнего шума.

– И эта работа – Стурка?

– Да. Я буду с вами откровенен: мы планировали провести широкую серию арестов и посадить всех, на кого у нас имеется досье, но по некоторым причинам этот план пришлось отменить. Как вы понимаете, информация эта строго конфиденциальна и не должна покинуть пределов этой комнаты.

– Разумеется.

– Поэтому все должно быть сделано очень тихо и аккуратно. Быстро и без следов. Вы найдете Стурку, узнаете, стоит ли за ним кто-нибудь еще, и выясните, кто или что это такое.

– А если окажется, что это правительство другого государства?

– Нет. Я в это не верю.

Лайм тоже в это не верил, но на свете бывает всякое.

– Можно мне задать вам один вопрос? Вы хотите, чтобы я сделал визитную карточку из Стурки?

Саттертуэйт отрицательно покачал головой:

– Это означало бы, что мы играем в их игру. Нет, я не хочу, чтобы вы разрезали его по кусочкам. Наоборот, мы должны проделать все очень корректно, без шума: просто взять этого сукина сына и осудить его в назидание другим. Арест, суд, приговор, исполнение. Довольно эти свиньи действовали нам на нервы, пришло время поменяться с ними местами. Но мы не будем поступать так же, как они, потому что мы не можем игнорировать собственные правила. Они напали на истеблишмент, и истеблишмент должен поставить их на место, причем так, как это предписывает закон.

– Все это звучит замечательно, – сказал Лайм, – но вам нужен человек покрупней меня.

– Мне нравится ваш размер.

Лайм затянулся сигаретой и выпустил дым:

– Я на покое. Передвигаю бумажки, вот и все. Еще несколько лет, и я уйду на пенсию.

Саттертуэйт улыбнулся и с сомнением покачал головой:

– Неужели вы не понимаете? Все, кто стоит выше вас, – политические фигуры. Они не годятся.

– На самом деле вам лучше обратиться в ФБР. Почему вы не поручите это им?

– Потому что для многих ФБР – символ полицейского государства.

– Вот дерьмо. Только у них есть средства, чтобы вести такое дело.

Саттертуэйт поднялся из-за стола. Он действительно был коротышкой – не больше пяти футов и пяти дюймов вместе с ботинками. Он сказал:

– Пожалуй, нам пора присоединиться к остальным. Спасибо, что удовлетворили мою просьбу.

Они миновали довольно оживленный подземный коридор и прибыли на пресс-конференцию как раз перед президентом. По крайней мере, это было очень похоже на пресс-конференцию: фотографы неустанно сновали взад-вперед по залу, репортеры с микрофонами ловили людей, а телевизионщики настраивали свою громоздкую аппаратуру. Свет был резким и болезненно бил в глаза. Технари отпускали громкие замечания по поводу уровня звука в микрофоне. Оператор орал: «Уберите свою чертову ногу с моего кабеля!» – и размахивал длинным проводом, как хлыстом. Кто-то стоял на президентской трибуне с изображением большой государственной печати, чтобы телеоператоры могли настроить свои камеры по его фигуре, нацеливая их под правильным углом.

На одном из экранов в зале шла прямая трансляция кабельного телевидения. Звука не было, но Лайм не нуждался в комментариях, настолько выразительным был сам видеоряд. Сначала на экране показывали схематический план Капитолия с помеченными местами взрывов, видимо объясняя, что более сильных разрушений удалось избежать благодаря прочности нижних помещений, расположенных под залами палаты представителей и сената, и опорных арок, пронизывающих структуру всего здания. Затем на мониторе появился общий вид Капитолия, освещенного установленными полицией прожекторами; вокруг мелькали представители власти и люди в форме, а перед камерой стояли репортеры и что-то говорили. Потом сцена снова поменялась – камера следовала за людьми, входившими в разрушенное здание. Между колоннами все еще клубился дым. Люди разбирали и просеивали обломки, от которых поднимались облака пыли. К этому времени все тела, живые и мертвые, были найдены и извлечены из-под обломков; искали только осколки бомб.

Кучка журналистов обступила Лайма.

– Вы один из тех, кто поймал преступников?

– Что будет дальше, мистер Лайм?

– Вы можете рассказать нам что-нибудь о террористах, которых вы арестовали?

– Простите, пока никаких комментариев.

В другом конце зала Перри Хэрн разговаривал по телефону; он положил трубку и заговорил, требуя внимания, потом подал сигнал, и все стали занимать места на расставленных амфитеатром стульях.

Громкий говор утих до уровня гула, затем легкого ропота и наконец совсем умолк. Саттертуэйт поймал взгляд Лайма и кивнул; Лайм продвинулся вперед и занял место, которое ему указал Саттертуэйт, позади и чуть ниже президентской трибуны. Вице-президент, генеральный прокурор и несколько других высокопоставленных лиц вошли в зал и заняли места по обе стороны от Лайма. Генеральный прокурор Роберт Акерт, узнав Лайма, коротко ему улыбнулся; он выглядел напряженным и настороженным, как кулачный боец, которого слишком сильно и слишком часто били в голову.

Теперь они все сидели в один ряд позади трибуны, лицом к журналистам. Лайм чувствовал себя не в своей тарелке. Он все время скрещивал и разводил ноги.

На экране появился известный журналист, что-то говоривший в камеру с очень серьезным выражением лица. Потом план перешел на пустую президентскую трибуну, и Лайм увидел собственное лицо. Оно показалось ему чужим.

– Дамы и господа, президент Соединенных Штатов Америки.

Ботинки президента Брюстера застучали по твердому полу. Он появился сбоку и сразу наполнил собой зал; взгляды и внимание всех устремились к человеку, который, кивнув с серьезным видом журналистам, занял свое место и начал поправлять правой рукой один из микрофонов, одновременно раскладывая несколько листочков на покатой поверхности трибуны вровень с животом.

Некоторое время президент молча смотрел в камеру. Он был очень высокого роста, поджарый, загорелый, с довольно привлекательным лицом – крупным и внушительным, с глубокими складками, отчетливо обрисовывавшими квадратную челюсть. У него были густые волосы, все еще темно-каштановые, но, скорей всего, крашеные, судя по вздутым венам и веснушчатой коже на руках, которые выдавали его настоящий возраст. Тело под массивной челюстью выглядело тяжеловатым, хотя он двигался энергичной и спортивной походкой человека, много времени проводившего в бассейне и сауне Белого дома, – это было тело, требовавшее дорогостоящих забот. У него был крючковатый нос и маленькие, хорошо посаженные уши; глаза выглядели бледнее, чем остальная часть лица. Одевался он всегда безупречно. Когда он молчал, как теперь, то источал тепло, искренность и интеллигентность; но если начинал говорить, его речь, всегда имевшая легкий налет какого-то диалекта, звучала несколько невнятно. В ней слышался какой-то простонародный оттенок, что-то смутно ассоциируемое с рабочей спецовкой или кепкой фермера, брошенной на выжженный солнцем плетень рядом с бутылью кукурузной водки и дремлющей в тени собакой.

Все это было притворством – и отполированная внешность, и «свойский» задушевный голос. Складывалось впечатление, что по-настоящему Говард Брюстер может существовать только на публике. После последних выборов лицо Брюстера стало несколько более застывшим и приобрело привкус затаенной горечи – как внешний знак его недовольства и разочарования по поводу прискорбного выбора, сделанного нацией.

Президент начал с ожидаемого всеми выражения соболезнования семьям погибших, «выдающихся сынов Америки, о которых мы сегодня все скорбим», и чувства возмущения и гнева, которое он разделяет вместе со всем народом. Лайм сидел в состоянии хмурой отстраненности, прислушиваясь не столько к словам президента, сколько к перепадам его голоса. Брюстер не был мастером риторики, и составители его речи подделывались под его стиль: в ней не встречалось ни резких выражений, ни жестких афоризмов, которые могли бы сконцентрировать суть момента в одной фразе. Выступление гладко текло в русле общепринятых банальностей, специально рассчитанных на то, чтобы успокоить и расслабить поверженных в шок и отчаяние людей; это были слова, преисполненные теплого сожаления, мягкой печали и обещания того, что, несмотря на происшедшую трагедию, в будущем все будет хорошо. В них звучала нотка благородной скорби, но не тревоги, жажда справедливости, но не яростного возмездия. Давайте не будем терять голову, говорил он. Спокойствие, друзья, и торжество закона. Преступники схвачены благодаря бдительности и активным действиям, предпринятым помощником заместителя директора Секретной службы Дэвидом Лаймом…

Моментально все огни сфокусировались на Лайме; он замигал и закивал в камеры. Президент одарил его грустной отеческой улыбкой, прежде чем вернуться к своей речи, и тут же вновь все огни и объективы переместились на него, – и ради этого момента Лайм должен был сидеть в своем кресле на протяжении всего выступления президента.

В наши дни так легко создавать героев, подумал он. Вы сажаете человека в кресло, запускаете его на Луну, и он уже герой. Или усаживаете его на лошадь перед камерами. Или нанимаете дюжину ловких борзописцев, чтобы они писали для него речи. Героизм стал хорошо упакованным массовым товаром, замешанным на крайнем цинизме.

Людям нужны мифы, нужны герои, а когда под рукой нет ничего настоящего, приходится изготавливать подделки. Теперь уже неоткуда взять новых Линдбергов, технология ушла далеко за пределы возможностей отдельного человека. Те, кто пытаются бросать вызов опасностям, – в одиночку пересекают Атлантику, карабкаются по горам, – выглядят всего лишь как безвредные чудаки, в действиях которых нет никакого смысла, ведь достижения техники сводят его на нет: вы всегда можете перелететь через Атлантику за три часа или попасть на вершину горы с помощью вертолета, ничем при этом не рискуя.

В речи президента появились теперь жесткие нотки, он заговорил более сурово. Преступники в наших руках, они будут преданы строгому суду, что послужит хорошим уроком тем, кто мечтает ввергнуть в анархию и насилие самую свободную страну в мире. Справедливость и закон должны восторжествовать. Пусть наше самообладание не принимают за нерешительность, наше спокойствие – за слабость, а наше хладнокровие – за пассивность. Терпение Америки находится на пределе, оно почти исчерпано.

– Пусть все наши враги, как внутренние, так и внешние, держатся настороже.

Президент закончил речь и вышел из зала, не отвечая на вопросы журналистов. Лайм ускользнул от репортеров и направился обратно в административный корпус. На улицах было тихо, дождь продолжал моросить, противный и холодный, тени под расквашенными фонарями казались еще гуще. Точь-в-точь как улица в картине Сидни Гринстрита, подумал он и вошел в подъезд.

Вторник, 4 января

05.15, восточное стандартное время.

Марио улыбался:

– Люди, слушайте, мы заполнили весь «Нью-Йорк таймс» от первой до последней строчки!

Газета затрещала, как мелкокалиберный пулемет, когда Марио начал разворачивать страницы.

– На этот раз мы им показали. Слушайте:

«К полуночи общий список убитых составил 143 человека, из них 15 сенаторов, 51 конгрессмен и не менее 70 журналистов. Более 500 человек обратились в больницы и пункты скорой помощи, из них почти 300 получили только незначительные повреждения и были сразу выписаны. В настоящий момент госпитализировано 217 мужчин и женщин, а также 4 ребенка. 27 находятся в критическом состоянии».

Ну что, получили, свиньи!

– Кончай болтать.

Стурка сидел в углу номера и слушал приглушенное радио. Рядом с ним стоял телефон, он ждал звонка. Элвин устало смотрел по сторонам; он чувствовал себя скверно – между ушами стучала боль, живот вздулся и урчал.

Стурка выглядел как телевизионный гангстер – без пиджака и в наплечной кобуре, обтягивавшей грудь. Сезар Ринальдо спал в одежде на кушетке, Пегги лежала поперек кровати, куря «Мальборо» и потягивая кофе из пластикового стаканчика, который взяла в ванной мотеля.

Снаружи рокотали грузовики; время от времени какой-нибудь из них со скрежетом подкатывал к дорожному кафе, расположенному перед мотелем. Пегги посмотрела на Стурку:

– Ты не устал?

– Когда я устаю, то вспоминаю слова Мао, что революция – это не вечеринка с чаем.

Элвин откинулся на спинку кресла и попытался расслабиться, полузакрыв глаза. Сезар проснулся и устремил на Пегги томный плотоядный взгляд. Он смотрел на нее слишком долго; это заставило ее повернуть голову, взглянуть на него, медленно встать и удалиться в уборную. Дверь громко хлопнула, и Сезар лениво улыбнулся. Он начал крутить роман с Пегги две недели назад, но им пришлось это прекратить по распоряжению Стурки. Установление каких-то частных связей внутри ячейки подрывало принцип общего коллективизма. Это было контрреволюционно. Такие отношения основаны на угнетении и деспотизме, они ведут назад к тому, против чего мы боремся, – к капиталистической ориентации на буржуазную индивидуальность, гнусной философии, которая отделяет одну личность от другой, побуждая ее к самоутверждению за счет своих собратьев.

Со всем этим надо бороться. Вы как черная колония под гнетом колонизаторов. Вы на горьком опыте познали никчемность ненасильственного сопротивления, сидячих демонстраций, мирных акций протеста – всех этих буржуазных игр, придуманных истеблишментом для детишек, желающих поиграть в революцию. Добровольно обречь себя на заключение – преждевременный и контрпродуктивный шаг. Он не поможет нам уничтожить капитализм.

Страны третьего мира ведут борьбу с империализмом, против тирании расистов, и наша задача – оказать им помощь здесь. Надо прижать этих свиней к стене, надо открыть фронт в тылу врага, надо разрушать государство изнутри и согнать весь скот на бойню, чтобы пробудить, наконец, массы от той пропаганды, которой одурачивают их фашиствующие демагоги. Разум людей, как высохший цемент – твердый, неподатливый и жесткий; чтобы заставить себя услышать, надо взорвать все здание.

Телефон. Стурка поднял трубку:

– Да?

Элвин перевел взгляд на сгорбившегося Стурку.

– Ты где, в телефонной будке? Скажи мне номер.

Стурка записал цифры на форзаце Библии, которая лежала в номере, и вырвал страницу.

– Я найду телефон и позвоню тебе.

Стурка положил трубку и стал надевать пиджак.

– Из номера никому не выходить.

Он открыл дверь и ушел. Возможно, это звонил Рауль Рива.

Пегги зажгла новую сигарету от окурка старой; она встала у открытой двери ванной, помедлила и перешла через всю комнату к окну. Отодвинула штору и выглянула наружу.

– Странно.

Элвин спросил:

– Ты о чем?

Пегги села на пол и прислонилась затылком к подоконнику.

– Отступление было очень неудачным.

Сезар повернул голову:

– И что?

– Они взяли шестерых из наших людей. Надо быть дураком, чтобы думать, что все они станут держать язык за зубами. Могу поспорить, что прямо сейчас они нас всех сдают.

Сезар повторил:

– И что?

– Так чего мы здесь сидим? Ждем, когда нас заметут?

– Успокойся. – Сезар вытянулся на кушетке. – Пока нам не о чем волноваться.

Пегги мрачно усмехнулась.

– Тише! – крикнул Марио, наклонившись к радио. Диктор говорил:

«…Была арестована меньше часа назад полицией, которая следила за домом в Гарлеме. Ее опознали как Дарлин Уорнер, и ФБР считает, что она является членом группировки, устроившей взрывы в Капитолии. Произведенный арест увеличил число участников этой акции до семи человек…»

– Вот так сенсация. – Пегги закрыла глаза.

– Хватит, – сказал Сезар. – Ты начинаешь действовать на нервы.

Элвин тупо смотрел на обоих. Он не хотел никаких ссор, он слишком устал. Они провели много дней, занимаясь самокритикой, Стурка и Сезар проводили групповую терапию, стараясь вытравить из них буржуазные предрассудки и болезненный индивидуализм. Они работали изо всех сил, чтобы научиться жить в постоянной готовности к борьбе и жесткой самодисциплине; и вот теперь Пегги скатывалась обратно, и притом в самый неподходящий момент.

«Заткнись», – подумал он.

Похоже, его мысль чудом дошла до Пегги, потому что она закрыла рот и не произнесла больше ни слова. Радио слегка гудело, за окном проезжали грузовики, Марио углубился в «Таймс», Пегги курила, Сезар дремал.

Стурка вернулся так тихо, что испугал Элвина. Он оказался в комнате раньше, чем Элвин понял, что он здесь.

– Мы уезжаем вечером. Все подготовлено.

Стурка стал ходить по комнате, раздавая документы. Элвин посмотрел на свои. Поддельные бумаги на какого-то моряка, венесуэльский паспорт, въездные визы в Испанию, Францию и три североафриканские страны. Вот зачем Стурке нужны были фотографии.

Стурка стоял, зацепив большие пальцы за ремень своих брюк.

– Сегодня вечером мы сядем на корабль в Порт-Элизабет – вчетвером, без Марио. Это грузовое судно, зарегистрированное под флагом Либерии, оно идет в Лиссабон. – Его глаза, твердые и бесцветные, как стекло, обратились к Марио. – Ты полетишь на самолете в Марсель. Мы уже об этом говорили. Ты не передумал?

– Честно говоря, у меня немного трясутся поджилки.

– Не думаю, что они тебя вычислили. Но мы должны это проверить.

– А что, если мы ошиблись? Тогда они схватят меня в аэропорту. Сцапают почем зря.

– Это неизбежный риск, Марио.

Марио вздохнул:

– Что ж, значит, надо попробовать.

С самого начала Марио должен был держаться в стороне от ячейки и осуществлять ее связь с остальным миром. В «Мецетти индастриз» полагали, что он занят какими-то маркетинговыми исследованиями среди людей своей возрастной группы. Так Марио объяснил отцу, и тот предоставил в его распоряжение ресурсы своей компании. Каждую неделю Марио появлялся дома, ходил в разные места и совершенствовал свое психологическое алиби. Но сейчас им надо было убедиться, что он по-прежнему вне подозрения. Группа нуждалась в человеке, который мог действовать легально.

Стурка все еще говорил с Марио:

– Сегодня ты должен пойти в банк.

– Сколько вам нужно?

– Очень много.

– Как? Только для того, чтобы посадить четверых людей на это грузовое судно? Вы что, хотите его купить?

– Нет, деньги нужны для другой цели.

За холодной улыбкой Стурки скрывалось недовольство: возражения Марио были грубым нарушением дисциплины.

Скрестив руки на груди, Стурка заговорил с сонным выражением лица, которое обычно появлялось у него во время лекций Сезара:

– Наши товарищи в тюрьме. Их будут судить в понедельник утром. Политики начнут кричать о порядке и законе, по стране прокатятся волны праведного гнева. Если у них не будет достаточно доказательств, чтобы приговорить наших людей, то их сфабрикуют; они не могут позволить себе оставить их в живых. Несколько подпольных газет сделают из них героев-мучеников, хотя список жертв капиталистической власти и без того стал слишком длинным. Мученичество больше ничего не значит.

Элвин слушал напряженно, потому что Стурка никогда не ограничивался философскими рассуждениями – он всегда говорил о деле.

– Возможно, мы должны им напомнить, что эта операция планировалась вовсе не для того, чтобы создать еще нескольких мучеников. – Стурка обвел лица членов ячейки медленным взглядом, и Элвин почувствовал холодок в спине. – У нас была цель. Я надеюсь, мы все здесь помним, в чем она заключалась.

На такую фразу следовало отвечать, и Марио отозвался:

– Чтобы показать всему миру, как много может сделать даже маленькая группа, если она преисполнена решимости отомстить фашистским свиньям.

– Но мы не закончили это дело, – продолжал Стурка. – Задача заключалось не просто в том, чтобы на время вывести конгресс из строя, а в том, чтобы разрушить всю систему. Люди должны были увидеть, что настало время с ней покончить.

– Это не сработало, – сказал Сезар. У него был натужный и гнусавый голос, потому что в этот момент он ковырял во рту зубочисткой. – И причина заключается в том…

– Люди сидят на месте. – Стурка словно не слышал Сезара. – Они ждут, они еще не пришли в движение. Им нужен знак. Их нужно подстегнуть. Революционеры в этой стране ждут, когда мы докажем им, что настало время для революции.

Пегги выпустила сквозь ноздри сигаретный дым:

– Я думала, мы уже доказали это, когда взорвали Капитолий.

– Мы бы сделали это, если бы наши люди ушли невредимыми. – Стурка изобразил из своей ладони арку. – Они наблюдают. Если они увидят, что вагон идет в тупик, то не станут в него прыгать. Понимаете? – Стурка выражался по-английски несколько странно; он провел много времени с американцами, но в основном в других частях света. – Поэтому все, что нам остается сделать, это вытащить наших товарищей.

– С помощью гигантского крюка. – Голос Пегги прозвучал бесстрастно.

– У нас нет времени для твоих сарказмов, – ответил ей Стурка. – Мы вытащим наших людей и увезем за границу. Пристроим их в надежное убежище и будем смотреть, как весь мир потешается над Вашингтоном. Вот в чем наша основная цель. Показать слабость Вашингтона. – Он окинул взглядом Пегги, Сезара, Элвина и Марио, и на его губах появилась слабая улыбка. – Это будет все равно что поднести спичку к высокооктановому бензину.

Пегги спросила, ритмично покачиваясь взад-вперед:

– И что мы должны делать? Покупать телевизионное время, писать на стенах «Свободу вашингтонской семерке»? Или брать штурмом тюрьму, которую охраняет целый полк? Я не представляю себе, каким образом…

– Семерке? – переспросил Стурка. – Семерке?

Сезар среагировал на секунду раньше Элвина, он пояснил:

– Они взяли Дарлин.

Стурка принял это сразу и без видимой реакции:

– Когда?

– Передали по радио, когда тебя не было. Они взяли ее на нашем месте в Гарлеме.

– Ей не следовало туда возвращаться.

Сезар сел на кушетке:

– Копы ждали ее там.

– Барбара, – рассеянно сказал Стурка. Он раздумывал.

– Может быть. А может быть, они узнали об этом от других.

– Нет. Никто из них не знал про Гарлем.

Сезар решил расставить все точки:

– Линк знал.

– Черт, – промолвил Элвин. – Линка не так просто расколоть. У них не было времени, чтобы вытрясти из него что-нибудь.

– Я не говорил, что они его раскололи. Может быть, Линк тоже был подсадкой – не зря же они взяли шестерых наших чуть ли не на ступеньках Капитолия, – сказал Сезар. – Тогда это все объясняет.

– Только не Линк. – Элвин покачал головой. – Я в это не верю.

Стурка бросил на него пронизывающий взгляд. Он говорил очень спокойно.

– Почему? Потому что Линк того же цвета, что и ты?

Элвин открыл было рот и снова его закрыл. Сезар сказал:

– Барбара не знала времени, она даже не знала места. Мы никогда не говорили ей про Капитолий. Линк был единственный, кто знал и о программе, и о том месте в Гарлеме.

Пегги произнесла:

– Барбара знала про Гарлем. Она была там, помните? – Внезапно ее голова откинулась назад. Она смотрела прямо на Стурку. – Ведь это вы, ребята, убили Барбару. Верно?

– Разумеется. – Сезар медленно протянул это слово и повернул голову к Элвину. – Твоя черная сестра нас заложила.

Но Элвин не стал лезть в бутылку:

– Понятно.

Сезар только покачал головой. Он высказал, что хотел, и не собирался давить на мозоль. Элвин добавил:

– Я думаю, вы знали, что делали.

– Она была подсадкой, – сказал Стурка, как будто закончив этим тему.

Сезар молча изучал лицо Элвина. Наконец он счел нужным пояснить:

– У нее была маленькая камера в сумочке, и я застукал ее, когда она в ванной посыпала тальком стакан, чтобы снять отпечатки Марио. Мы ее не просто убили, мы ее изуродовали, а потом подбросили копам – пусть разбираются. Может быть, это их научит, как посылать к нам подсадок. Может быть, в следующий раз они подумают, чем это для них чревато.

Ладно, подумал Элвин отрешенно. Если она их предала, значит, получила по заслугам. Ему надо спасать свою голову. Сезар снова обратился к Стурке:

– Ясно, что нас кто-то заложил. Вот почему их взяли.

– Барбара рассказала им о месте в Гарлеме, – негромко ответил Стурка. – И никто не рассказал им о бомбах. Линк чист.

Элвин почувствовал прилив благодарности; он готов был даже улыбнуться Стурке, но тот не смотрел в его сторону, а спокойно объяснял Сезару то, что они должны были понять и сами:

– Если бы Линк заранее рассказал им про бомбы, неужели вы думаете, они стали бы просто стоять и ждать, когда они взорвутся? Или начали бы эвакуировать здание и вызывать группу обезвреживания? Наши люди чем-то выдали себя, когда уходили, в последнюю минуту они сделали ошибку.

Сезар нахмурился, но не стал возражать; потом он кивнул, поняв, что именно так, видимо, все и произошло.

– Но Барбара-то уж точно много им про нас порассказала. Теперь они знают, кто мы.

– Поэтому мы и уезжаем из страны сегодня вечером.

Пегги погасила сигарету. Она продолжала давить ее в стеклянной пепельнице еще долгое время после того, как она потухла.

– Итак, наши фотографии расклеены на каждом углу, мы уезжаем на грузовом судне в Лиссабон, а ты говоришь о том, что мы должны вызволить из тюряги Линка и остальных. Прости, но я чего-то не улавливаю.

– Дисциплина этого и не требует.

Стурка взял матерчатый чемодан Марио, опрокинул его над кроватью, и разноцветные акции дождем посыпались на измятую постель.

– Мы достанем их с помощью этих штук. Как раз то, что нужно. Ты их пересчитывал?

– Нет, а что?

Марио подошел к кровати, с недоверием глядя на бумаги:

– Я пересчитал.

Стурка дотронулся до одной из акций. Она была очень большой и красивой, размером с журнал «Лайф», а цветом и стилем напоминала долларовую купюру. Ее стоимость составляла одну тысячу долевых паев всего капитала «Мецетти индастриз». Каждый такой пай «Мецетти» котировался на бирже в тридцать восемь долларов.

Марио владел двумястами акциями NCI, которые в общей сумме стоили около восьми тысяч долларов. Ему принадлежала также тысяча двести акций нефтяной компании CNO стоимостью чуть меньше шестидесяти тысяч долларов. Его четыре тысячи акций «Уайтсайд авиэйшн» оценивались в восемнадцать тысяч долларов. Кроме того, у него было тридцать пять тысяч акций «Мецетти индастриз». Все это досталось ему от его патриархального деда, который в свое время нещадно эксплуатировал пролетариев на строительстве железных дорог. Всего в чемодане имелось ценных бумаг на сумму более миллиона двухсот тысяч долларов, и в течение месяца они таскали их с собой по улицам, потому что Стурка сказал, что они могут понадобиться им в любой момент.

– Значит, время пришло.

Стурка начал собирать бумаги и аккуратно складывать их обратно в чемодан.

– Да, пришло.

Марио испытывал сомнения.

– Нельзя передать такое большое количество акций какому-нибудь банку или биржевому брокеру и попросить продать их. Это может вызвать панику на бирже. Никто не согласится.

– Не надо их продавать, – сказал Стурка. – Просто заложи.

– За сколько?

– А сколько ты сможешь получить? Полмиллиона?

– Наверно.

– Возьмешь банковский чек. Отнесешь его в другой банк и разобьешь на несколько более мелких чеков. Потом пойдешь в другие банки и обналичишь часть из них.

– Сколько нужно наличными?

– Не меньше половины суммы. Остальное оставишь в банковских чеках или переведешь в международные гарантированные чеки со свободным обращением.

Когда речь заходила о финансах, ум Марио становился острым как бритва. Он вырос в семье финансистов и получил в наследство не только деньги, но и умение с ними обращаться.

Он сразу уловил суть дела:

– Значит, купюры должны быть крупными.

– Да, иначе выйдет слишком громоздко. Купи нам поясные ремни для денег. Из самой простой ткани.

– Это денежки свиней, верно? – Марио усмехнулся. – И мы используем их, чтобы расправиться со свиньями.

– Но сперва загляни в парикмахерскую, – посоветовал Стурка. – И купи себе хороший костюм. Ты должен выглядеть представительным.

– Само собой.

– Пегги пойдет с тобой. Можешь взять машину. Поезжай в Нью-Йорк и оставь ее в платном гараже – нам надо от нее избавиться. Возможно, у полиции есть ее описание, которое дала им Барбара.

Чего полиция наверняка не могла знать, так это ее номер – они поменяли его прошлой ночью.

– Шансы, что вас заметят на оживленных улицах, невелики, так что можно ими пренебречь. Вы затеряетесь в уличном движении. Но в банке вам надо будет привести достаточно вескую причину, чтобы не вызвать подозрений по поводу крупного залога.

– Верно. Я скажу, что мы с Пегги поженились и хотим купить яхту, чтобы отправиться в медовый месяц.

– Нет. Это звучит слишком несерьезно.

Марио нахмурился; Стурка прикоснулся к его рукаву:

– Крупная операция с недвижимостью. Очень серьезная. Намекни об этом в банке, но не будь слишком многословен. Ты должен дать большую взятку земельному совету, чтобы они приняли твое предложение. Это краткосрочный проект, и ты окупишь расходы в течение трех месяцев.

Элвин с удивлением посмотрел на Стурку. Этот человек разбирался в самых разных вещах. Марио кивнул:

– Сработает.

Сезар негромко вставил:

– Надо позаботиться и о ней.

– Господи, – пробормотала Пегги. Палец Стурки ткнулся в нее.

– Твой отец профессор в колледже, и ты знаешь, как себя вести.

– Мой отец – алкаш, корчащий из себя либерала. Чертов лицемер.

– Ты будешь секретаршей Марио. А секретарша очень состоятельного человека должна выглядеть, как женщина из общества.

– Общества свиней.

– Пегги. – Голос Стурки казался очень ровным и спокойным, но от него пробирал мороз по коже. – Пока Марио будет в парикмахерской, ты купишь себе приличное платье и сделаешь прическу. – Поскольку возражений от Пегги больше не последовало, Стурка повернулся к Марио: – В банке ты должен произвести впечатление полной конфиденциальности. Никому ни слова, иначе сделка будет сорвана.

– Ясно. Значит, ни обмен акций, ни обналичивание чеков не должны быть зарегистрированы в Комиссии по ценным бумагам и на бирже.

– А твоя семья ни о чем не подозревает?

– Ага.

Стурка повернулся к Пегги:

– Когда закончишь дела в городе, отправляйся в Ньюарк и возьми такси до отеля «Вашингтон». Ты должна быть там между шестью тридцатью и семью часами. Жди у входа.

– Снаружи или внутри?

– Снаружи. Мы будем наблюдать. Если я увижу, что за тобой нет слежки, мы тебя подберем.

– А если по каким-то причинам встреча не состоится?

– Тогда оставь мне обычное сообщение, и мы что-нибудь придумаем.

Стурка использовал службу телефонных сообщений под именем Чарльза Верника; оставляя для него послание, надо было переставить цифры номера в обратном порядке: например, если вы звонили с телефона 691-6243, то просили перезвонить по номеру 342-6196.

Элвин зевнул. Сезар сказал:

– Просыпайся, парень.

– Я не спал уже два дня.

– На корабле сможешь дрыхнуть хоть целую неделю.

Сезар достал из кармана пачку таблеток:

– Прими вот это.

– Что это, амфетамин?

– Бензедрин. Возьми одну штуку.

– Лучше не стоит.

В армии Элвин с трудом отвык от героина и с тех пор не притрагивался к наркотикам ни в каком виде, они вызывали у него страх – он боялся вернуться к старому.

Стурка проводил Марио и Пегги до двери. Элвин услышал, как хлопнули дверцы, завелся мотор и машина отъехала от мотеля.

Сезар вытащил гримерный набор, который они купили на прошлой неделе в Нью-Йорке. Здесь были мягкие подщечные подушечки, изменявшие форму челюстей и скул, фальшивые пряди и парики, краска для волос и бровей. Несколько подкладок, усы щеточкой и парик цвета перца с солью состарили Элвина лет на двадцать. Сезар сказал:

– Не забывай сутулиться при ходьбе.

Специальная шапочка укоротила прическу Сезара, а нанесенный грим и очки превратили его из свирепого разбойника в бизнесмена средних лет. Стурка выглядел как худощавый аскет с вьющимися каштановыми волосами под аккуратной эспаньолкой.

– Уходим.

Воздух снаружи был мутным и тяжелым от множества машин, несшихся по Двадцать второму шоссе в сторону города и аэропорта Ньюарка. На стоянке у мотеля хлопали дверцы автомобилей, люди забрасывали в багажники сумки, дети бесились, коммивояжеры выезжали на перегруженную движением дорогу. Небо было грязновато-бурого цвета; здесь, в густом смоге к северо-востоку от Нью-Джерси, это означало ясную погоду.

Среда, 5 января

14.15, восточное стандартное время.

Лайм в хмуром настроении покинул кабинет Саттертуэйта в Белом доме и поймал на улице такси.

– Главное управление полиции.

Деловой обед в кабинете главного советника президента навел на него скуку своими холодными бутербродами и пространными рассуждениями Саттертуэйта по поводу политических требований момента. В такси Лайм сидел, откинув голову на валик сиденья, закрыв глаза, зажав в зубах незажженную сигарету и заполняя время сонными эротическими мечтаниями с участием Бев Роланд.

– Эй, мистер. Приехали.

Он расплатился с таксистом и вышел. День был солнечный и не такой холодный, как вчера. Закинув голову, он проследил за самолетным следом в небе, думая о своих недавних фантазиях. Бев всегда умела вести свои дела без особого шума, ей было тридцать четыре, разведена, женственна, административный помощник спикера палаты представителей Милтона Люка. Он посмотрел на часы. Сейчас она составляет ответы корреспондентам Люка. «Дорогой мистер Смит, спасибо Вам за Ваше письмо от второго января. На ваш запрос отвечаем…» Работоспособная днем, любвеобильная ночью, она легко раскладывала свою жизнь по полочкам, и Лайм испытывал к ней некоторую зависть.

Он стал известен репортерам. Они устроили ему засаду в коридоре, ожидая его, похоже, уже не первый час. Лайм махнул рукой, расчищая себе путь; когда они расступились, забрасывая его вопросами, он громко сказал: «Никаких комментариев, и можете меня цитировать» – и прошел на лестницу сквозь двери, охраняемые двумя полицейскими.

Наверху человек из ФБР проводил допрос Сандры Уолберг. Молодой адвокат из конторы Хардинга сидел в углу и откровенно скучал. Он выглядел так же, как все воспитанники Хардинга, – лохматый парень с лицом недовольного миром праведника. Хардинг славился тем, что подстрекал своих клиентов к нарушению порядка в зале суда.

Лайм пересек комнату и сел по правую руку от агента ФБР так, чтобы было удобно смотреть на девушку, не щурясь на свет из окна. Когда он отодвигал стул и садился, агент ФБР поприветствовал его кивком; адвокат не обратил на него внимания, а Сандра покосилась в его сторону. Это была хрупкая девушка с мелкими чертами лица, на котором застыло выражение мрачного вызова.

Сотрудник ФБР был молодой человек, неприятный на вид, но хорошо знавший свое дело. Он задавал логичные и жесткие вопросы. В его сдержанном тоне звучала скрытая угроза. И разумеется, все это было без толку: Сандра продолжала молчать. Никто из них не говорил. За все это время они услышали от заключенных только несколько коротких фраз – в основном от Боба Уолберга, который нервничал больше остальных. «Небольшая перестройка Капитолия». Потом усмешка и вскинутый вверх кулак: «Вперед!» Но молодой адвокат быстро пресекал эти выступления: «Все в порядке, парень. Не дергайся».

Подопечных Хардинга в любом случае должны были казнить, и государство не собиралось рассматривать всерьез ни оправдательный приговор, ни просьбу о помиловании.

Ведя это дело, Хардинг прекрасно понимал, что ничто на свете не сможет спасти его клиентов от смертной казни. Единственным человеком, способным извлечь выгоду из этой ситуации, был сам Хардинг: защищая террористов, он укреплял свою репутацию глашатая левых радикалов. По окончании процесса он будет считать себя вправе заявить своим людям, что приложил все мыслимые усилия, но его победили жестокость и коррупция властей; значит, остаются только насильственные методы борьбы, ибо он только что еще раз доказал, что все другие средства бесполезны. Лайм презирал Хардинга и его людей, он знал, что они готовы сражаться до последней капли чужой крови.

А тем временем надо было продолжать ломать эту комедию. Следствие представляло собой смесь притворства и абсурда, об этом знали все, включая Хардинга. Но заключенных продолжали поодиночке приводить из камер и в течение всего дня вежливо допрашивать в присутствии адвоката, не забывая при этом напоминать, что они имеют право не отвечать на задаваемые им вопросы.

Вечером узников возвращали в их одиночные камеры, и адвокаты уезжали домой. А после ужина заключенных снова поднимали и вели в специальные помещения, где допрашивали уже без адвокатов и упоминания о гражданских правах. Так поступали потому, что этого требовала ситуация: не проследив дело до самых корней, невозможно было определить хотя бы масштабы самой угрозы. Необходимо было найти Стурку и того, кто за ним стоял, а сделать этого было нельзя, не выбив соответствующей информации из заключенных.

Все обычные способы давления были уже использованы, поэтому в последние время перешли на психотропные средства. До сих пор результаты были незначительными, но сегодня вечером, возможно, ситуация изменится. Заключенные каждое утро жаловались своим адвокатам на ночные допросы, а следователи неизменно заявляли, что это либо выдумка, либо намеренная клевета. Власти могли предоставить любое количество надежных свидетелей, готовых подтвердить, что заключенные всю ночь мирно спали в своих камерах; они могли предоставить и сколько угодно врачей, которые подтвердили бы под присягой, что в организм их пациентов не вводили никаких наркотиков. Иногда Лайму приходило в голову, что радикалы, выдумавшие себе полицейско-фашистское государство, в конце концов сами же его и сотворили.

Когда начнется суд, министерству юстиции придется позаботиться о том, чтобы все заключенные добровольно признали свою вину. Ситуация была слишком неустойчивой и взрывоопасной, и лишь публичное признание террористов могло удовлетворить взволнованную общественность. И такое признание будет получено.

Эта задача не входила в обязанности Лайма и его отдела, чему он был очень рад, однако он нисколько не сомневался, что, раз уж правительству нужна такая развязка, оно обязательно найдет способ результативного воздействия на заключенных и в конечном счете добьется своего.

Минут десять он слушал, как агент ФБР допрашивает заключенную. Сандра Уолберг сказала очень мало, по существу вопроса – ничего. Юный адвокат в углу зевал, не закрывая рта. Обменявшись с агентом усталыми взглядами, Лайм вылез из-за стола и покинул комнату.

В холле административного корпуса он увидел своего босса Дефорда и генерального прокурора Акерта, которые беседовали с журналистами. Акерт, как и положено политику, был многословен, но не говорил ничего конкретного. У него это здорово получалось: речь выходила четкой и лишенной индивидуальности, как распечатка компьютерного принтера, и по тону напоминала свидетельские показания, даваемые в суде полицейским. Все вместе создавало впечатление профессионализма и компетентности; и хотя в общем это впечатление не было ложным, в данном случае он намеренно морочил журналистам голову. Дефорд, наоборот, был полный кретин, но на публике умел выглядеть информированным специалистом: он упаковывал свое неведение в оболочку секретности и всем своим видом как будто говорил: «Разумеется, мне многое известно, но я не могу разглашать эти сведения по соображениям безопасности». Он отвечал сухо и лаконично.

Последовали новые вопросы, и генеральный прокурор Акерт бесстрастно отвечал:

– Естественно. В присутствии адвокатов их проинформировали о том, что они имеют право сохранять молчание, что все, что они скажут, может быть использовано против них в суде и что во время допросов они могут советоваться со своими адвокатами.

Лайм и Дефорд оставили журналистов и направились в рабочий кабинет Дефорда.

Взявшись за ручку двери, Дефорд сказал:

– Раз уж эти репортеры все равно здесь, надо бы отдать им на растерзание адвоката.

Они вошли в приемную, и женщина, сидевшая за столом, одарила обоих одинаково неприветливой улыбкой. Лайм последовал за Дефордом в его кабинет.

Дефорд занял свое место и расслабленно обмяк в кресле:

– Несколько часов назад я говорил по телефону с джентльменом по фамилии Уолберг. Это отец близнецов. Он только прилетел в Вашингтон. Насколько я понял, он хочет увидеться с детьми, но никто не желает говорить с ним на эту тему.

Лайм кивнул.

– Он никак не может поверить, что его дети как-то связаны с этим делом, – сказал он. – Говорит, что это какая-то ошибка, что их заставили или обманули. Что они попали под дурное влияние. Но сами они ни в чем не виноваты.

– Значит, ты с ним тоже уже поговорил?

– Нет.

– Ага. Ну ладно. Впрочем, на его месте я, наверно, чувствовал бы то же самое.

– Не сомневаюсь.

Лайм подумал о Сандре Уолберг. Достаточно было на нее взглянуть, чтобы убедиться, что она виновна; у него не было никаких иллюзий на этот счет.

– Дэвид, извини, но я сказал ему, что ты ему все объяснишь.

– Ты ему так сказал?

– Да, и он ждет тебя в твоем кабинете. Я подумал, что надо тебя предупредить… – Дефорд сделал извиняющийся жест рукой.

– Черт бы тебя побрал. – В устах Лайма эта избитая фраза прозвучала с неподдельной искренностью.

Он вышел из кабинета и, вместо того чтобы хлопнуть дверью, прикрыл ее с преувеличенной аккуратностью.

Уолберг имел скорбное лицо профессионального плакальщика. Его руки и щеки были покрыты веснушками, скудные рыжеватые волосы аккуратно зачесаны на лысину. Он выглядел скорее унылым, чем возмущенным. Мягкий, как пастельный карандаш, подумал Лайм.

– Мистер Лайм, я Хаим Уолберг. Я отец…

– Я знаю, кто вы, мистер Уолберг.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной.

– У меня не было выбора.

Лайм обошел вокруг стола, выдвинул кресло, сел.

– Что конкретно вы хотите у меня узнать?

Уолберг глубоко вздохнул. Если бы у него была шляпа, он начал бы вертеть ее в руках.

– Мне не разрешают увидеться с детьми.

– Боюсь, что ваши дети больше вам не принадлежат, мистер Уолберг. Речь идет о государственной тайне.

– Да-да, я понимаю. Они говорят, что к заключенным не допускают посетителей, потому что они могут передать какую-нибудь информацию. Так мне и сказали. Как будто я какой-то анархист или убийца. Господи, мистер Лайм, я клянусь…

Уолберг замолчал; его жалобы уступили место чувству собственного достоинства.

– Произошла ошибка, мистер Лайм. Мои дети не…

– Мистер Уолберг, у меня нет времени, чтобы изображать для вас Стену Плача.

Уолберг выглядел шокированным.

– Мне говорили, что вы холодный человек, но люди считают вас честным и справедливым. Однако я вижу, что это не так.

Лайм покачал головой:

– Я всего лишь рядовой чиновник, работающий на других чиновников, мистер Уолберг. Вас послали ко мне только для того, чтобы от вас избавиться. Я ничего не могу сделать для вас. Моя работа заключается главным образом в том, чтобы составлять отчеты на основании отчетов, предоставленных другими людьми. Я не полицейский, не прокурор и не судья.

– Но вы тот человек, который арестовал моих детей, верно?

– Я ответствен за их арест, если вы это хотите услышать.

– Тогда объясните мне почему.

– Почему я решил задержать ваших детей?

– Да. Почему вы подумали, что они в чем-то виновны? Потому что они убегали от вас? Знаете, у моих детей бывали неприятности с полицией, они вообще боятся полицейских – так бывает с молодыми людьми. Но если кто-то убегает от человека в форме и с оружием, разве это доказывает…

– Мистер Уолберг, вы начинаете вдаваться в подробности, а я не уполномочен беседовать с вами о деле государственной важности. Вам следует обратиться к генеральному прокурору, хотя я сомневаюсь, что он вам скажет больше меня. Мне очень жаль.

– Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?

– Боюсь, я очень занят, мистер Уолберг.

«Простите, номера, который вы набрали, не существует…» Лайм подошел к двери и распахнул ее настежь. Уолберг встал:

– Я буду бороться за них.

– Да. Так вам и следует поступить.

– Неужели морали больше не существует, мистер Лайм?

– Но мы же все еще едим мясо.

– Я вас не понимаю.

– Мне очень жаль, мистер Уолберг.

Когда Уолберг ушел, Лайм принялся за работу. Еще полчаса он периодически возвращался мыслями к Уолбергу и его непостижимой наивности: его близняшки из кожи вон лезли, чтобы привлечь к себе внимание, они ведь не превратились в преступников за одну ночь, но их старания замечали все, кто угодно, кроме него. «Мои дети не могли так поступить».

Сыну Лайма в этом месяце исполнилось восемь, он был Водолей, и Лайм питал смутную надежду, что Биллу удастся достигнуть зрелости в полном здравии и без убежденности в том, что необходимо взрывать дома и людей. Еще два года назад Лайм предавался фантазиям на тему, что он будет делать вместе с сыном, когда тот вырастет; тогда это еще имело смысл, но теперь мальчик жил в Денвере с Анной и ее новым мужем, и отцовские права Лайма были сильно ограничены не только судом, но и расстоянием от Денвера до Вашингтона.

В последний раз он был у них накануне Рождества. В самолете он дремал, прислонившись головой к окну, а в аэропорту его встретили все трое – Билл, Анна и болван Данди, который не нашел ничего лучшего, как притащиться вместе с ними; дружелюбный здоровяк с Запада, который зарабатывал деньги на горючем сланце, без конца повторял одни и те же шутки и, похоже, решил не спускать глаз с Анны, пока она будет со своим бывшим мужем. Нелепый уик-энд, Анна, без конца оправляющая юбку и избегающая смотреть в глаза обоим, Данди, помпезно проявляющий отеческую заботу о Билле и называющий его «коротышкой», их бросаемые исподтишка взгляды – понимает ли он все, как надо: что «теперь у мальчика есть настоящий дом», что «сейчас, с полноценным отцом, ему гораздо лучше, Дэвид».

Билл, окруженный десятью тысячами акров травы и табуном мустангов, остался довольно безучастным к тем игрушкам, которые Лайм купил для него в последнюю минуту по пути в аэропорт. В прошлый раз, когда он навестил Билла в кемпинге, у них возникло что-то похожее на взаимопонимание, но теперь, в мороз и снег, он мог пойти с мальчиком только на каток или на диснеевский мультфильм в Ист-Колфакс.

В воскресенье вечером в аэропорту он прижался щекой к сыну и вскинул голову так резко, что оцарапал усами Билла; мальчик вырвался из рук, и в глазах Анны появился холодный упрек. Она тоже подставила щеку для ритуального поцелуя, а Данди стоял рядом и глазел, от нее пахло кольдкремом и шампунем. Анна прошептала ему на ухо: «Будь умницей, Дэвид, будь умницей».

Он был нежелательной помехой в жизни, и она хотела держаться от него подальше, но не соглашалась отпускать к нему Билла, Лайм должен был приезжать к ней, если хотел видеть Билла. Таким способом она держала его на поводке. Ей всегда нравилось чувство власти.

Она была высокой блондинкой с ясными ореховыми глазами и прямыми волосами, скорее приятная, чем возбуждавшая страсть; они поженились, потому что у них не было достаточно убедительных причин этого не делать. Но очень скоро обоим стало ужасно скучно оттого, что каждый из них заранее знал, что скажет другой. Со временем это превратилось в помеху для их брака, они кончили тем, что вообще перестали друг с другом говорить.

В конце концов обоим это надоело, и она ушла, покачиваясь на высоких каблуках и ведя за руку сынишку.

Они жили в одном из тех городишек, которые обычно обозначаются через количество миль, отделяющих их от Александрии. Полгода он держал дом, а потом переехал в город, в двухкомнатную квартиру.

Теперь здание администрации опустело, и ему не хотелось возвращаться в эту холостяцкую квартиру. Правда, всегда можно было пойти к Бев. Но он отправился в бар Военно-морского клуба.

Водка и сухой мартини. Было время, когда ему пришлись по вкусу бары, эти полутемные безликие залы, где велись разговоры о футболе и старых фильмах.

У Лайма развилась настоящая страсть к старым кинолентам, он мог назвать имена актеров, которые уже лет двадцать как были мертвы, и все, что ему требовалось, чтобы убить очередной вечер, это какой-нибудь парень, разбирающийся в кино.

«Юджин Палетт в фильме „Мистер Дидс едет в город“».

«Нет, он назывался „Мистер Смит едет в Вашингтон“».

«Я думал, там снимался Клод Рэйнс».

«Так оно и есть. Они оба играли в этой картине».

«А помните ту красивую мелодраму, „Маску Димитрия“, с Гринстритом и Лорром? Не было ли там и Рэйнса? Он играл с ними в „Касабланке“, но как насчет „Димитрия“?»

«Не знаю, хотя фильм недавно показывали по каналу UHF, я видел анонс в „Телекурьере“…»

Жуткая тоска. Иногда в нем поднималась вялая волна негодования против той молодой пары, мужчины и женщины, которые когда-то между делом произвели его на свет. Во время войны он был слишком юн, чтобы интересоваться чем-то, кроме романов Дэйва Доусона, радиомелодрам, бейсбола и соревнований по стрельбе. Потом он стал слишком стар, чтобы разделять интересы нового поколения; колледж он закончил, так и не узнав политических взглядов своего соседа по комнате.

Пожалуй, он посещал слишком много баров. Они стали ему чересчур знакомы. Он вышел из клуба.

В пятидесятых «холодная война» была в разгаре, и он гордился тем, что имел дело с лучшими из тех, кто сражался на другой стороне. «Достаточно ли вы стары, мистер Лайм, чтобы помнить времена, когда люди еще отличали добро от зла?»

В те дни американская служба разведки была миниатюрным слепком с британского оригинала, и дела в ней велись в несколько церемонном английском стиле, как будто иметь дело с ядерными супердержавами было то же самое, что управляться в двадцатых годах с внутрибалканским конфликтом. Но постепенно все стало выглядеть куда более циничным. Смелость попала под подозрение. Сделалось модным изображать из себя труса. Если вы сталкивались с опасностью для собственного удовольствия, вас обвиняли в мазохизме. Никто не должен был стремиться к риску. Храбрость стала нежелательна: совершая что-нибудь опасное, в качестве оправдания следовало приводить корыстный интерес или производственную необходимость. И ни в коем случае не говорить, что вам это просто нравится. Малодушие считалось нормальным свойством. Смелость объявили вне закона. Единственной отдушиной для любителей риска оставались уголовные преступления и быстрая езда на автомобиле.

Лайм имел дар к иностранным языкам, и в течение пятнадцати лет его использовали на этом поприще, главным образом в Северной Африке; только однажды восемнадцать месяцев он прожил в Финляндии. Постепенно он начал питать отвращение к людям одного с ним сорта, не важно, находились ли они по ту или эту сторону границы. Это были недалекие люди, занимавшиеся бессмысленной игрой, главную роль в которой исполняли компьютеры. Какой смысл был рисковать своей жизнью?

В конце концов Лайм приложил все усилия, чтобы перевестись в офис, где от него, по крайней мере, ничего не требовали и где он порой забывал, чем вообще занимается в своем кабинете.

У него был номер GS-11, он зарабатывал четырнадцать тысяч в год, тратя при этом гораздо меньше, ежедневно наведывался в офис, где каждый месяц рассматривались тысячи угроз в адрес президента, из которых только три оказывались чем-то более или менее серьезным, и где ленивая безответственность могла сойти за чувство долга, и уже начинал подумывать об отставке – с перспективой стать главой секретной службы в какой-нибудь корпорации, после чего ему оставалось только умереть.

Это было все, чего он заслужил. Когда вы доходите до точки, где служба превращается просто в работу, которая заканчивается в пять вечера и в ценность которой вы больше не верите, – значит, вы пробыли в деле слишком долго. Вы продолжаете вести себя так же, как и раньше, но при этом как будто повторяете без конца одно и то же слово, пока оно не теряет свой смысл.

Вечерние сумерки были хмуры и промозглы. Он шел домой вдоль закопченных викторианских зданий с выступами и башенками, цветом похожих на имбирный пряник. С улицы к его квартире вела наружная лестница. От батарей шло густое тепло, воздух казался затхлым и несвежим, как будто его не проветривали много дней. Перегоревшая лампочка уменьшала размеры комнаты, погружая ее в серый сумрак, и уже с порога на него дохнуло знакомой тоской. Он резко снял с телефона трубку и набрал номер.

– Алло?

– Привет.

– Саго mio. Как ты сегодня?

– Неважно, – ответил он. – Ты уже поужинала?

– Боюсь, что да.

Повисло тяжелое молчание. Наконец она сказала:

– Я пыталась дозвониться, но ты не отвечал.

– Я заходил в бар.

– Но ты не пьян?

– Нет.

– Тогда приходи, и я тебе что-нибудь приготовлю.

– Не стоит, если ты так на это смотришь.

Она сказала:

– Не валяй дурака, Дэвид.

– Я не был первым и не буду последним. Я в хорошей компании.

– Ладно, можешь строить из себя дурака, если тебе нравится. Только приходи. – В ее голосе появились низкие густые нотки, которые задели в нем чувственную струнку. – Приходи, Дэвид, я этого хочу.

Размышляя о том, кто из них больший дурак, он спустился вниз и направился к машине. Может быть, ему и не следовало ей звонить. Он хотел ее видеть, но в прошлом году у него был неудачный роман с одной глуповатой женщиной из Сент-Луиса, и ему не улыбалось снова впутываться в подобную историю, хотя бы и с Бев; правда, на этот раз это он был тем, кому нечего было ей предложить.

Тем не менее он выехал из гаража и позволил авеню всосать его в свой поток. Шоссе вело в фешенебельную часть города – красивые дома, откормленные собаки, стройные женщины и толстые детишки.

Здесь жили сенаторы и члены кабинета, здесь регулярно устраивались официальные званые обеды. Сегодня вечером их отменили из-за взрывов, но можно не сомневаться, что вскоре они начнутся снова. Все будут выражать сдержанный гнев и ходить в трауре, однако обеды должны возобновиться, потому что правительству надо работать, а существенная часть его работы протекает на подобных вечеринках.

Он проехал мимо дома Декстера Этриджа. В окнах мирно горел свет, в одном из них отражался отблеск цветного телевизора. Лайм был рад увидеть, что здесь все в порядке. После разговора с новым вице-президентом на ступеньках Капитолия он ощущал что-то вроде родственной связи с ним – какую-то личную ответственность и чувство долга.

Апартаменты Бев представляли собой ультрасовременную башню из бетона и стекла. В качестве административного помощника спикера она зарабатывала неплохие деньги и умела тратить их со вкусом. Гостиная была просторна: белые стены, рисунки Бери Ротшильда, немного прочной и солидной мебели. Лайм постучал, открыл дверь своим ключом, бросил пальто на кресло и позвал Бев.

Она не ответила. Он прошелся по дому – никого нет; зашел на кухню, смешал два коктейля и понес их в гостиную, и тут она вошла в дверь – в плаще и с большой коричневой сумкой.

– Привет.

Взгляд у нее был веселый. Он взял у нее нагруженную сумку, она подставила губы, и он почувствовал вкус ее дыхания.

Он отнес покупки на кухню. Бев сдернула с рук перчатки, выскользнула из плаща, размотала шарф и встряхнула волосами. Они волной упали ей на плечи и кудряшками рассыпались по спине.

Она заметила приготовленные коктейли и сделала большой глоток, прежде чем пойти на кухню. Здесь она бесцеремонно отодвинула его в сторону и принялась сама разгружать сумку. Лайм прислонился плечом к дверному косяку.

– С меня хватило бы и остатков ужина.

– Да, если бы они у меня были.

Она привстала на цыпочки, чтобы положить что-то в холодильник, мускулы на ее длинных икрах напряглись, платье туго обтянуло грудь и бедра. Почувствовав его взгляд, она обернулась и посмотрела на него сверху вниз.

– Убирайся отсюда, – сказала она, смеясь, и он, хлопнув ее по ягодицам, вернулся на диван и взялся за бокал.

Несколько минут она чем-то энергично двигала и гремела; потом появилась в комнате со скатертью и столовым серебром.

– Я думал, ты уже поела.

– Это будет десерт. Мне сегодня хочется чего-то особенного.

Она стала накрывать на стол.

– Шницель по-венски с яйцом. Сойдет?

– Замечательно.

Она подошла к кофейному столику и наклонилась, прикуривая сигарету; он проследил изгиб ее горла вплоть до смутно раздваивавшихся под одеждой грудей. Она смотрела на него, полузакрыв глаза, тепло и томно улыбаясь. Потом выпрямилась и выдохнула дым в потолок, одновременно поднося к губам напиток; льдинки звякнули о ее зубы.

– Отлично.

Он медленно прикрыл глаза, оставив тоненькую щелочку, пока ее фигура не расплылась в какую-то сюрреалистическую субстанцию в красных тонах. Когда она прошла на кухню, он совсем сомкнул веки и услышал, как она щелкнула дверцей холодильника и чем-то зазвенела.

– Вставай, Рип Ван Винкль.

Он открыл глаза. В комнате было полутемно: она выключила электричество и зажгла две свечи на столе. Он вздохнул, с усилием заставив себя подняться, и услышал ее звонкий безудержный смех; этот смех его взволновал. Она взяла его за руку и подвела к столу.

– Выглядит как «Уорнер бразерс» тысяча девятьсот сорок седьмого года, но у меня как раз такое настроение.

– Ты это о вине?

– О сервировке, дурачок. Вино – это «Моро».

– Шабли к телятине?

– Почему бы и нет? У меня есть сардины.

– Сардины на десерт.

– Я же говорю, сегодня мне хочется чудить.

Он попробовал телятину:

– Чертовски вкусно.

– Еще бы. Так и должно быть.

– У тебя что ни слово, то загадка. Что я должен разгадать?

– Ничего. Я тебя просто дразню.

Она наклонилась вперед, держа в каждой руке по бокалу. Ее глаза и тело источали нежное тепло.

– Что случилось с твоим непревзойденным чувством юмора? Помнишь, как ты заполнял формуляр на Дефорда: день рождения – 29 июня 1930 года; вес – семь фунтов две унции; рост – двадцать один дюйм?

– Это было до того, как я с ним познакомился.

– А как насчет тех подписных бланков, которые ты посылал от его имени? Теперь к нему каждый день приходит, наверно, не меньше двухсот журналов и брошюр.

– Я подумал, что ему следует быть более информированным.

– Ты уже год не делал ничего такого.

– Мне казалось, тебе это надоело.

– А мне ты говорил, что уже вырос из таких вещей.

– Просто мне стало скучно.

– Просто тебе стало скучно.

– Точно.

Он отставил пустую тарелку и потянулся за вином, чтобы снова наполнить бокалы.

– Хорошо, хоть аппетит у тебя остался.

Она подняла бокал приветственным жестом, который вышел из употребления с тех пор, как Чарльз Бойер перестал играть свои романтические роли: глаза слегка прищурены, губы влажны и полуоткрыты. Неожиданно она засмеялась.

– Я чувствую себя немного напряженной. Или чопорной – никогда не могла понять, в чем разница. Я вчера видела по телевизору один фильм и решила, что смогу поставить тебя в тупик. Он назывался «Восстание великих сиу». Знаешь, кто написал сценарий?

– Помилуй Бог, откуда же мне знать.

– Это был жуткий фильм. Кто бы его ни написал, у него, по крайней мере, хватило ума взять себе псевдоним. В титрах было указано большими красными буквами: Фред С. Доббс.

Он задумался на пару секунд и рассмеялся. Она выглядела недовольной и разочарованной. Лайм сказал с интонацией Хамфри Богарта:

– Черт возьми, никто не смеет трогать Фреда С. Доббса!

– Надо же, ты вспомнил. Я была уверена, что не вспомнишь.

– И что, кто-то правда использовал имя Фреда С. Доббса как псевдоним?

– Честное слово скаута.

Он снова рассмеялся. Доббс был персонаж Богарта в фильме «Сокровище Сьерра-Мадре» – жуткий скряга, готовый на что угодно ради золота.

Они отнесли тарелки в раковину. Лайм прижал ее возле шкафчика. Они перешли в спальню, оставив гореть свечи в гостиной.

Лайм сел на кровать и стал развязывать ботинки, глядя на нее. Поскольку она не любила нижнего белья, то разделась быстрей него; она расстегнула на нем рубашку и потянула в постель.

Он занимался с ней любовью медленно и со вкусом. Они закурили одну сигарету на двоих.

– Так лучше?

– Куда уж лучше.

– Скажи это так, чтобы я поверила, милый.

Ее глаза сверкнули в полутьме. Он с силой втянул в себя дым, и у него закружилась голова.

– О да! – прорычал он голосом, в котором слышалось раздражение.

– А что теперь не так?

– Не знаю. Не важно.

Ее ноги запутались в одеяле, и она оттолкнула его ногами.

– Посиди-ка здесь, парень.

Она исчезла в уборной. Лайм лежал на спине, глядя, как вместе с дыханием поднимается и опускается его живот, окутанный сигаретным дымом.

Вернувшись, она присела на край кровати и провела рукой по его волосам. Он сказал:

– Извини.

– За что?

– За мой унылый вид. Я не хотел весь вечер изображать из себя Гамлета.

– У тебя был тяжелый день, вот и все. И еще эти взрывы.

– Что верно, то верно. Они здорово нас всех встряхнули.

– И что вы собираетесь делать?

Он помотал головой на подушке:

– Было бы наивно думать, что у каждой проблемы есть свое решение. Что касается этой, то я не представляю, как ее решить: разве что убрать поголовно всех, кого можно заподозрить в терроризме.

– Ну, это было бы уж чересчур.

– Вовсе нет. В большинстве стран так и поступают. А мы считаем, что это тоталитаризм и неприемлемые для демократического государства методы. Впрочем, взгляды со временем меняются. – Он рассеянно улыбнулся. – Революция не разваливается сама по себе. Ее надо уничтожить.

– Может быть, лучше этого не делать.

– Несколько лет назад я запомнил одну фразу. Это цитата. Звучит буквально так:

«Земля в упадке, и налицо все признаки, что цивилизация близится к своему концу. Процветают взяточничество и коррупция, насилие уже повсюду. Дети больше не уважают и не слушают своих родителей».

– Кто это написал? Какой-нибудь русский?

– Не угадала. Это древняя ассирийская надпись, которой уже пять тысяч лет.

Она забралась в постель и прижалась к нему, упершись кулачками ему в грудь и перекинув ногу через его поясницу. Ее бедро поднялось высоко над ним, а волосы рассыпались по подушке.

– Мой милый Обломов.

– Со мной все в порядке.

– Ты слишком напряженно ко всему относишься. Ты большой трагический медведь, но твоя трагедия не в том, от чего ты страдаешь, а в том, чего ты не можешь принять.

– Тогда я тебе должен подходить.

– Ты родился с верой в определенные вещи, а потом оказалось, что все, чему ты научился, на самом деле ничего не стоит.

– Да, доктор, – пробормотал Лайм.

– На самом деле все это не важно, верно?

– Нет проблем, доктор.

– Я об этом и говорю, – сказала она. – Твоя проблема в том, что у тебя нет проблем. Это рубеж, Дэвид, это начало.

 

Книга вторая

Похищение

Понедельник, 10 января

10.15, континентальное европейское время.

Небо было бледно-лимонного цвета, а вокруг пика Пердидо, сиявшего над гостиницей, стояли снежные облака. Одиннадцать тысяч футов горы и ничего, кроме неба. Гостиница представляла собой огромное внушительное здание, начисто лишенное той безыскусной простоты, которая подразумевалась архитектором. В прошлом году его возвели немцы, которые строили в Испании буквально все; они проложили на гору шоссе и соорудили отель «Пердидо Спа» из крупповской стали и хилтонского пластика, постаравшись придать всему этому старомодное изящество необработанной древесины. В результате получилось что-то ужасное.

Лиэм Макнили стоял возле гостиницы на широком деревянном настиле размером с футбольное поле, который раскинулся под открытым небом. Обычно сюда выставляли столики, где обедали многочисленные лыжники, но сегодня в гостинице не было ни одного туриста. Премьер Перес-Бласко проявил щедрость и снял отель «Пердидо Спа» на все время, пока Фэрли собирался заниматься лыжным спортом. Столики убрали, вместо них посреди настила одиноко высился военный вертолет Фэрли с уныло опущенными лопастями.

Поначалу у Фэрли действительно была идея покататься на горных лыжах, но после взрывов в Вашингтоне он потерял к ней всякий интерес. Однако испанскую программу уже нельзя было изменить. Поэтому он сидел здесь, выжидая, отдыхая и готовясь к будущим встречам.

В этот день ранним утром на черном лимузине из Мадрида прибыл министр иностранных дел Торрес. Макнили, как главый помощник и доверенное лицо Фэрли, встретил гостей на парковочной площадке и проводил их в банкетный зал, который администрация отеля предоставила для проведения переговоров.

Вместе с Торресом приехали его переводчик, два секретаря и некто по имени Домингес – похожий на бандита коротышка, который на деле оказался директором Гуардиа сивил. Сторону Фэрли представляли Макнили и Майер Рифкинд, глава секции Секретной службы, которая отвечала за охрану Фэрли. Вся их маленькая группка заняла только один угол в огромном зале, где они чувствовали себя неловко и натянуто, как последние гости, засидевшиеся за столом после окончания многолюдного банкета.

Но работать с Торресом было приятно, и они быстро составили график визита Фэрли в Мадрид. Домингес уже проделал большую часть предварительной работы, оставалось только скоординировать действия испанской и американской служб.

Подобные визиты всегда требовали долгих и сложных приготовлений. Точное время прибытия, точное место приземления вертолета, который должен встретить Перес-Бласко, расстановка охраны, маршрут следования кортежа во дворец. Домингес и Майер Рифкинд провели больше часа, вместе рассматривая карту. Здесь – толстый палец стучит по карте – Перес-Бласко и Фэрли сделают «незапланированную» остановку, чтобы выйти из машины и пообщаться с народом. Телохранители предварительно проверят квартал, обследуют все окна, крыши и витрины и займут места вдоль следования кортежа.

Здесь будут установлены видеокамеры, чтобы заснять проезд автомобилей. Тут должна хорошо получиться еще одна «неожиданная» остановка, когда Фэрли и Перес-Бласко выйдут, чтобы попробовать жареных орешков у уличного торговца.

Все это были обычные средства и приемы так называемой «личной дипломатии».

Испанский гуардиано будет вести машину, а его американский коллега из Секретной службы – сидеть рядом на переднем сиденье. Еще одна такая же пара должна занять откидные сиденья лимузина, расположившись лицом к высокопоставленным персонам. Гуардианос в своей узкой форме и жестких треуголках обеспечат боковое прикрытие на мотоциклах. В переднем и заднем автомобилях разместится дополнительная охрана.

В три пятнадцать кортеж прибудет в королевский дворец; Фэрли и Перес-Бласко выйдут из лимузина, гуардианос образуют вокруг них живую стену, и оба руководителя проследуют во дворец, сопровождаемые сзади агентами из секретных служб.

В середине дня запланирован обед. Перес-Бласко и Фэрли будут сидеть на отдельном возвышении. Устроит ли это Макнили? Перес-Бласко представит высоких гостей, вот копия его краткой речи. Фэрли также скажет в ответ несколько слов. Нельзя ли Торресу сейчас получить текст его выступления? Затем высокопоставленные гости пообщаются с репортерами и покинут зал; Фэрли и премьер вместе со своими помощниками уединятся для приватной беседы…

Тем временем на широкой лестнице, сияя радушной улыбкой, появился Клиффорд Фэрли. На нем был домашний пиджак с кожаными накладками на локтях; тепло пожав руки всем присутствующим, он присоединился к беседе.

Когда все вопросы протокола были решены, Торрес собрался уезжать. Вся группа вышла из отеля на площадку, и Макнили слегка улыбнулся пилоту вертолета, проходя мимо него к стояночной площадке. Люди из Секретной службы внимательно оглядывали углы, тени, склоны гор и даже небо, им платили за то, чтобы они делали одно-единственное дело, но зато делали его профессионально.

Фэрли и Торрес вместе с сопровождающими спустились к дороге. Подъехал лимузин, и гуардианос усилили свою бдительность. Позже, пытаясь восстановить последовательность событий, Макнили никак не мог вспомнить, в каком порядке все это происходило. За лимузином Торреса подъехала машина прессы; помощники и телохранители залезли в салон, пока Торрес и Домингес прощались с Фэрли, это было после того, как они сделали обычные заявления для прессы: дискуссия была очень плодотворной, все идет по плану, мы ожидаем откровенного обмена мнениями в Мадриде…

Несколько служащих отеля подошли к краю площадки, чтобы посмотреть на происходящее. Там же были пилот вертолета и его помощник, они курили, посматривали на часы и скучающе поглядывали по сторонам. Торрес и его люди были уже внутри длинного автомобиля. Это было вполне современное транспортное средство: двухдиапазонное радио, пуленепробиваемое стекло, дверные замки, которые открывались только изнутри. В эпоху политических похищений технология безопасности развивалась семимильными шагами. Толстый стеклянный экран выполз из спинки передних сидений и, поднявшись до потолка, закрепился с легким щелчком. Торрес, выглядывая с заднего сиденья, все еще махал рукой, улыбался и говорил в открытую дверь; потом дверца захлопнулась, и автомобиль мягко покатился к горному шоссе.

Пилоты уже вернулись обратно к вертолету, когда Макнили и Фэрли подошли к площадке; Макнили это отчетливо запомнил. Кучка журналистов рассеялась после безуспешной попытки взять интервью у нового президента.

Фэрли направился к лестнице внутри гостиницы, и агенты из Секретной службы обступили его, как овчарки охраняемое стадо. «Нет, – подумал Макнили, – скорее как рыбы-прилипалы». Фэрли приходилось проявлять терпение: он любил открытое пространство и большое количество свободного места и терпеть не мог, если кто-нибудь вертелся у него под ногами. Для человека его типа было очень важно иногда побыть наедине с собой. Что ж, ему придется научиться.

Макнили остановился на площадке рядом с вертолетом. «А что, если…» – подумал он и машинально оглядел окрестности в поисках стрелка с длинной снайперской винтовкой, оснащенной оптическим прицелом, который спрятался где-нибудь в одной из этих зеленых рощиц… Убийство всегда было довольно легким делом. Если человек действительно хочет вас убить, есть только один способ его остановить – убить его первым. Если же вы не знаете, кто он такой, и даже не знаете, существует ли он вообще, тогда у вас просто нет шансов.

Мрачные фантазии. Само это место наводило на такие мысли: мавзолейная атмосфера огромной пустой гостиницы, желтовато-серое небо с едва пробивавшимся солнцем, сухой холодный ветер, отчужденное молчание гор.

Потом он спрашивал себя, не было ли это чем-то вроде предчувствия, легкого приступа ясновидения или прилива повышенной чувствительности в предверии дурного дня. Но он никогда не верил таким вещам; да и снайпера нигде не оказалось.

Он подошел к двери, ежась от прохлады и подумывая о часе или двух работы в своей комнате. Однако одиночество не вдохновляло его на труд – он предпочитал работать среди шума и суеты. Пустынные залы наводили на него тоску и выталкивали за дверь; и в конце концов он решил, что ему лучше вообще не возвращаться в гостиницу.

Вместо этого он решил немного поболтать с пилотами. Это были морские офицеры, оба легкие в общении и приятные на вид, за это качество их выбрали в не меньшей степени, чем за летное мастерство. Сам Макнили с девятилетнего возраста увлекался сборкой моделей аэропланов и до сих пор вспоминал об этом с удовольствием.

– …Несущий винт в сорок пять футов. Мощность? Легко идет на ста тридцати. Сегодня днем, как нечего делать, долетели до Мадрида за тридцать пять минут, при сорокапятиминутном запасе топлива.

– Насколько я знаю, обычно на такие вещи ставят «13-Джэй».

– Обычно да. Но там масштаб помельче, им никогда не достать такого потолка, как наша птичка.

В голосе Андерсона звучала гордость.

Вертолет был «Ирокез» модели HU-1J, специально доработанный как VIP-машина, способная с комфортом принять на борт шесть пассажиров. Он был выкрашен в цвета военно-морского флота США и имел опознавательные знаки Шестого флота. Макнили удавалось успешно игнорировать уколы совести, призывающей его к работе, пока он не провел почти час, беседуя с Андерсоном и Кордом о вертолетных атаках и сравнительных достоинствах машин.

Оба пилота были ветеранами Вьетнама и имели несколько боевых наград, которые носили на своих потертых кожаных куртках. Они говорили «ложить» вместо «класть» и «чего» вместо «что» и через слово сыпали техническими жаргонизмами, сильно затруднявшими разговор для непосвященных. По взглядам и складу ума их можно было отнести к тем людям, которых Макнили обычно презирал, – что называется, средним американцам, – но при этом они были отличными парнями, и Макнили не собирался портить удовольствие от человеческого общения в угоду своим философским принципам.

Чувство вины в конце концов принудило его отправиться в номер к своим бумагам. Он оставил пилотов на площадке, где они пили из термосов горячий кофе.

Он внес последние поправки, отшлифовав речь Фэрли, которую тот должен был произнести сегодня днем; потом принял душ, переоделся в серый костюм от «Данхилл» и спустился в бельэтаж к Фэрли.

Фэрли разговаривал по телефону с Джанет; он жестом предложил Макнили сесть.

Когда Фэрли положил трубку, Макнили сказал:

– Бог мой, это ужасно.

– Что?

– Все это щебетание и воркование в вашем возрасте.

Фэрли усмехнулся. Он сидел в кресле возле телефона в полосатом халате; потом он начал подниматься, и казалось, что пройдет очень много времени, прежде чем эта длинная многоступенчатая фигура сумеет выпрямить себя сустав за суставом.

Пока он переодевался, они разговаривали – о Пересе-Бласко, о Брюстере, о взрывах в Капитолии, об авиационных базах в Торрехоне и морских базах в Роте.

Перес-Бласко был одновременно Мессией и Иудой, обожаемым спасителем и ненавистным деспотом, свободолюбивым гением и тупым тираном, неподкупным защитником и корыстным гангстером, гнусным коммунистом и мерзким фашистом. Он мог поднять уровень жизни нации, а мог, наоборот, опустошить казну, потратив все деньги на яхты и дворцы и на увеличение личного счета в швейцарском банке.

– Мы просто ничего не знаем, вот и все. Его поведение невозможно предугадать. Жаль, что он так мало был в политике.

– То же самое он мог бы сказать и о вас.

Фэрли рассмеялся.

Макнили подождал, пока он завяжет галстук, и протянул ему приготовленную речь:

– Ничего особенного. Обычные вариации на тему дружбы и сотрудничества.

– Это нам и нужно.

Фэрли внимательно прочитал документ, запоминая его абзац за абзацем, чтобы потом не приходилось говорить, не отрывая глаз от текста. Он предпочитал смотреть на аудиторию. Хотя в данном случае это было не так уж важно: речь была короткой и на английском языке, так что больше половины зала вряд ли поймет хотя бы одно слово из десяти.

– Иногда мне приходит в голову, – заметил Макнили, – а нужны ли нам вообще эти чертовы базы. Они как занозы на земле, как гноящиеся раны.

– У каждого на совести есть какое-нибудь пятно. Это расплата за идею глобального владычества. Мы все предпочли бы вернуться к патриархальным временам и сбросить со своих плеч груз этой ответственности.

– Но может быть, на самом деле никто и не накладывал на нас эту ответственность?

Фэрли покачал головой:

– Я тоже так думал одно время, но потом понял, что на таком коне далеко не уедешь. В конце концов это приведет к эмоциональному изоляционизму. Мы были бы рады демилитаризировать свою страну, если бы наша военная мощь не служила своего рода балансом в мире, допускаю, что весьма несовершенным, но, по крайней мере, позволяющим нам вести с китайцами и русскими более или менее успешные переговоры. Мы являемся стабилизирующим фактором, мы даем чувствовать свою силу, и мне представляется, что в целом это позволяет скорее избегать конфликтов, нежели их провоцировать.

Макнили в ответ невнятно хмыкнул, чтобы продемонстрировать, что он слушает Фэрли и следит за ходом его мысли.

– Мне кажется, что загнивает не сама власть. Все дело в ее непоследовательном использовании. Невозможно эффективно вести международные дела, не имея каких-то общих философских принципов, – иначе ваши действия будут непредсказуемыми, а противной стороне придется все время играть мускулами.

Раздался стук в дверь: это был Рифкинд.

– Что-нибудь случилось, Майер?

– Небольшая проблема, сэр. Похоже, у нас сломался вертолет.

Макнили привстал:

– А что с ним?

– Корд объяснял мне, сэр, но я мало что понял.

Макнили быстро накинул пальто и выскочил на площадку.

Корд и Андерсон залезли на фюзеляж и копались в двигателе. Они все были выпачканы в масле.

– Что случилось?

Голос Макнили звучал жестко – время поджимало.

– Еще этого тут не хватало, – пробормотал себе под нос Андерсон. Потом он оглянулся через плечо и узнал Макнили. – Мы начали ее прогревать и собирались наполнить баки, и тут она ни с того ни с сего начала чудить. Господи, какой шум. Вы слышите?

Макнили стоял со стороны хвоста и ничего не слышал. Он спросил:

– На что это похоже?

– Пока не ясно. Давление в порядке, но такое впечатление, что масло совсем не поступает. Тут все прямо скрежещет, как будто песок попал.

– Вы не можете установить причину?

– Нет, сэр.

– Когда здесь может быть другая машина?

Шестой флот находился недалеко от Барселоны, больше сотни миль отсюда. Андерсон прикинул:

– Думаю, примерно через час.

– Пусть высылают.

Макнили вернулся в номер и рассказал обо всем Фэрли. Рифкинд, стоявший рядом, прибавил:

– Разумеется, есть вероятность диверсии, но пока мы даже не знаем, почему сломался вертолет.

– Постарайтесь выяснить, что произошло.

– Слушаю, сэр.

Пришел Корд и доложил, что они вызвали по радио вертолет и он находится уже в пути. Фэрли посмотрел на часы и сказал Рифкинду:

– Похоже, надо позвонить в Мадрид.

– Да, сэр. Если они выслали вертолет сразу, мы опоздаем не больше, чем на полчаса.

Рифкинд и Корд ушли; Макнили сказал:

– В Мадриде будут здорово смеяться. Еще один случай с хваленой американской техникой.

– Поломка уже произошла. Мы ничего не можем сделать.

Фэрли положил свою речь во внутренний карман.

Из окна в его номере открывался эффектный вид: пустынные равнины, нагромождение голых скал, сверкающие снегом горы. Макнили подумал, что лицо Фэрли чем-то похоже на этот дикий пейзаж.

Фэрли вдруг заговорил:

– Лиэм, вы помните, что Энди Би говорил про желание президента переизбираться на второй срок?

– Что это связывает ему руки? Да, помню. А что?

Эндрю Би, прежде сенатор, а теперь конгрессмен от округа Лос-Анджелес, был самым сильным соперником Фэрли на праймериз у республиканцев и проиграл ему только в последнюю минуту, уже в Денвере. Он был большой парень, этот Энди Би с фигурой лесоруба, и большая интеллектуальная сила в американской политике.

Фэрли сказал:

– Я не собираюсь переизбираться на второй срок, Лиэм.

– Что, уже устали от работы?

– Би был прав. Это связывает руки. Невозможно быть одновременно и президентом, и политиком.

– Черт побери. Таковы правила игры.

– Нет. Я собираюсь объявить об этом прямо сейчас. Я хочу, чтобы вы включили это в план моей инаугурационной речи.

– При всем моем уважении, вы спятили. Зачем заранее себя обязывать?

– Потому что это развяжет мне руки.

– Для чего?

Фэрли улыбнулся с выражением того мягкого самоуничижения, которое иногда – неожиданно и без всякой связи с разговором – появлялось на его лице. Как будто он напоминал себе, что не следует отождествлять свою персону с той властью, которую он олицетворял.

– Я и Энди Би о многом говорили. У него есть очень важные идеи.

– Знаю. Когда он в следующий раз вступит в предвыборную гонку, у него, возможно, появится шанс осуществить их на практике.

– Но зачем ждать?

– Ждать чего? – снова спросил Макнили.

– Главным образом возможности избавиться от комитетов.

– Это пустые грезы.

Макнили знал про план, который Энди Би проповедовал все последние годы, как идею крестового похода: уничтожить архаичную систему комитетов в конгрессе, который управлялся по принципу не большинства, а старшинства. Внутри конгресса процветала тирания стариков, большинство которых были из сельских областей, многие коррумпированны, а некоторые – просто дураки. Ни один закон не мог пройти без их поддержки, хотя Конституция не утверждала ничего подобного; уже многие годы молодая часть парламента во главе с Энди Би требовала проведения реформ.

– Это не пустые грезы, Лиэм.

– Если вы захотите провести такой закон, вам потребуется поддержка комитетов. Если вы нападете на их глав, они вас уничтожат.

– Но если я не буду переизбираться на второй срок, тогда что мне терять?

– Все остальные ваши программы.

– Я не потеряю их, если сначала выполню эту, – сказал Фэрли. – Не забывайте, что тех старичков тоже надо переизбирать. И я думаю, что они чувствуют веяние времени. Посмотрите, какую поддержку Энди Би имеет у избирателей. Он уже много лет твердо стоит на своем, и люди за него горой.

– Однако президентом избрали вас, а не Энди Би.

Фэрли молча улыбнулся; он повернулся и взял пальто:

– Давайте пройдемся, мне нужен свежий воздух.

– Вы знаете, какая там холодина?

– Ладно, Лиэм, идемте.

Макнили позвонил по телефону и отдал распоряжения помощникам, чтобы они подготовили для Фэрли все необходимое и выходили на площадку. Когда он повесил трубку, Фэрли был уже у двери. Макнили спросил:

– Вы действительно хотите, чтобы я включил это в вашу инаугурационную речь?

– Да.

– Ну что ж, может, вы и правы. Большого вреда не будет. Потом всегда можно передумать.

Фэрли рассмеялся и вышел из комнаты. Макнили догнал его уже в коридоре и присоединился к группе агентов из Секретной службы, которые окружили его со всех сторон.

Корд все еще колдовал над открытым двигателем; Андерсон, стоявший на площадке, потирал руки и дышал на них паром. Макнили взглянул на часы, застегнулся на все пуговицы и поднял воротник пальто. Фэрли, жмурясь и мигая, мечтательно смотрел на гору.

Макнили подошел к Андерсону:

– Что-нибудь нашли?

– Ничего не понимаю. Все вроде бы работает нормально. Но как только мы ее заводим, она начинает верещать.

– Может быть, проблема с горючим? Вы проверили насос?

– Первым делом. – Андерсон в недоумении развел руками. – На вертолете прилетит механик с новым насосом. Заодно проверит этот.

Макнили кивнул. Вертолет не был таким уж хрупким механизмом, как могло показаться на первый взгляд. Внешне он выглядел менее устойчивым, чем самолет с широкими крыльями, но это впечатление было обманчиво: если у реактивного самолета в воздухе откажет двигатель, то он рухнет на землю, как чугунная болванка; а если двигатель откажет у вертолета, тот еще может спланировать на землю за счет инерционного вращения лопастей, и ему нужно очень мало места для посадки. Макнили с уважением относился к этим ловким маневренным машинам.

Он похлопал вертолет по металлической обшивке и огляделся по сторонам. Андерсон шел к дальнему углу гостиницы, видимо направляясь в мастерскую за дополнительным инструментом.

Когда пилот скрылся из виду, Макнили двинулся в сторону маленькой группы Фэрли. По дороге он размышлял о его решении не переизбираться на второй срок. Если это заявление было сделано сгоряча, оно ничего не значило; но если он высказал его хладнокровно и обдуманно, тогда оно значило все. Макнили чувствовал, что слова Фэрли застряли в нем, как кусок непереваренной пищи, который не может пройти ни вверх ни вниз. Политика на вершинах власти была захватывающей игрой, и Макнили, будучи одним из заядлых игроков, хотел бы продолжать ее и дальше. Однако в глубине души он понимал, что Фэрли совершенно прав и пришло время перестать играть в игры.

Порыв ветра донес до него какой-то звук; он поднял голову и посмотрел на небо. Через минуту между вершинами гор показался похожий на стрекозу вертолет с длинным хвостом: это был «Сиу» 13R, рабочая лошадка боевой авиации со времен войны в Корее, своего рода вертолетный аналог DC-3.

Макнили поспешил обратно к Корду, который продолжал возиться с двигателем.

– Ребята, вы вызывали «тринадцатый»? – спросил он громко, стараясь перекричать шум.

Корд взглянул на небо. Повернув голову, он проследил за приближающимся вертолетом, покачал головой и сложил ладони вокруг рта, чтобы прокричать в ответ:

– На борту только два больших вертолета. Может быть, второй сейчас занят.

Это могло создать проблему. «Сиу» был надежной машиной, но он мог перевозить только трех пассажиров. А при двух пилотах – только двух.

Макнили разорвал цепь агентов Секретной службы и подошел к Фэрли и Рифкинду.

– Это трехместный вертолет, – сказал он.

Машина медленно садилась, рассекая лопастями разреженный высокогорный воздух; она опустилась на дальнем конце площадки позади второго вертолета.

Пока вся группа двигалась в ту сторону, Фэрли говорил:

– Все в порядке, какого черта, я полечу вместе с Майером и Лиэмом. Остальные могут ехать в Мадрид на машине.

Рифкинд сказал:

– Нет, сэр. Кроме меня, вам нужны еще телохранители.

– Послушайте, Майер, как только я приземлюсь, меня будет охранять вся испанская армия.

– Простите, сэр. Вас должны постоянно сопровождать не меньше двух телохранителей. Лучше четыре.

– Вы что, даете мне приказы, Майер?

– Нет, сэр. Я выполняю свои обязанности, вот и все.

Они остановились на краю круга, который описывал медленно крутящийся винт. Пилот вылез из кабины и, нагнувшись под вертящимися лопастями, направился к ним. Это был чернокожий лейтенант в форме военно-морского офицера. Он весил фунтов на пятнадцать больше нормы, у него были аккуратно подстриженные усы, черные на черной коже, и слегка выступающие щеки, округлость которых подчеркивала перекатываемая во рту жвачка. Он подошел ближе, выпрямился и отдал честь.

– Господин президент.

Корд подошел к нему от своего испорченного «Ирокеза».

– А где механик, лейтенант?

– Летит на второй машине, – ответил черный лейтенант. Он снял форменную фуражку, обнажив свой голый череп, вытер рукавом вспотевший лоб и водрузил головной убор на место.

Макнили взглянул на небо.

– На какой второй машине?

Он окинул взглядом лицо пилота и увидел на его щеке длинный черный шрам.

Лейтенант жевал свою резинку с невозмутимым видом человека, который привык никогда не выпускать жвачки изо рта.

– У флота не было второго «Ирокеза», сэр, поэтому они послали два «тринадцатых». Второй прибудет через несколько минут – им пришлось ждать механика, пока тот погрузит свое оборудование. Капитан сказал, что вам, может быть, понадобится второй вертолет для джентльменов из Секретной службы.

Фэрли кивнул и взял свой кейс, который держал один из его помощников.

– Тогда все в порядке. Майер, возьмите второго человека, и мы втроем полетим на первом вертолете. А Лиэм с еще двумя парнями отправится на втором. Это соответствует вашим правилам, Майер?

Макнили оглядывался по сторонам:

– А где Андерсон?

Корд сказал:

– Он пошел искать торцовый ключ.

– Ему уже давно пора вернуться.

Фэрли уже шел к вертолету:

– Не волнуйтесь, я полечу с этим лейтенантом.

– Но Андерсон лучше знает путь. Он знает время и место приземления…

– Он что, единственный на свете пилот? Господи, Лиэм, дайте лейтенанту всю нужную информацию, и давайте отчаливать. Мы опаздываем уже больше чем на полчаса.

Рифкинд повернулся к чернокожему лейтенанту:

– Я хотел бы посмотреть ваши документы.

– Разумеется.

Лейтенант вытащил свои бумаги, Рифкинд просмотрел их и вернул обратно. Он выполнил все свои обязанности вплоть до последней буквы.

Корд послал двух рядовых, чтобы они наполнили топливные баки в новом вертолете из передвижной канистры. Лейтенант отправился вместе с Кордом к «Ирокезу». В течение нескольких минут два офицера стояли, наклонившись над картами Корда; потом черный лейтенант сложил их и понес с собой обратно к «Сиу», по дороге коротко кивнув Рифкинду и затолкав в рот новую пластинку жевательной резинки.

Они вчетвером залезли в кабину – Фэрли, Рифкинд, второй агент и черный лейтенант; пилот пристегнулся ремнями, сказал что-то в микрофон и выслушал ответ в наушниках. Рядовые закончили дозаправку, отсоединили топливные шланги и закрыли баки; Фэрли нагнулся к окну и махнул рукой Макнили.

Макнили поднял вверх большой палец, и вертолет поднялся в воздух на несколько футов, повисел над землей, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, потом взмыл вверх и быстро набрал высоту.

Рокот двигателя стал понемногу затихать. Машина исчезла в дымке над горами.

Корд стоял рядом с ним, как будто погрузившись в размышления, потом резко развернулся и заорал двум рядовым, тащившим тележку с канистрой в сторону ангара:

– Эй, вы там! Посмотрите, куда запропастился лейтенант Андерсон.

Оставшиеся пять агентов Секретной службы начали обсуждать, кто из них полетит вместе с Макнили. Журналисты потянулись к парковочной площадке, где стояли их автомобили.

Через несколько минут Макнили услышал рокот второго вертолета и вскоре увидел, как тот показался в небе между островерхих скал.

– Забавно, – сказал Корд из-за его плеча. – Парень вроде бы сказал, что у них нет второго «Ирокеза».

В эту минуту на площадку выскочил один из рядовых, который бежал к ним и что-то выкрикивал на ходу. Макнили смотрел на него, не в силах произнести ни слова. Добежав до середины площадки, рядовой остановился, перевел дыхание и закричал:

– …тенант Андерсон там, кажется, он мертв, сэр!

Макнили показалось, что его ударили кулаком. Агенты Секретной службы бросились к гостинице, но Макнили схватил за рукав Корда:

– Забудь о нем. Включай свое чертово радио и соедини меня с флотом. Быстро!

13.43, континентальное европейское время.

Хотя Фэрли не раз приходилось летать и раньше, его всегда заставало врасплох это необычное чувство, когда крыша дома вдруг оказывается на уровне твоих ног и под тобой нет ничего, кроме воздуха.

Шум мотора заглушал слова, поэтому они почти не разговаривали. Черный лейтенант уверенно управлял вертолетом, положив одну руку на рукоять штурвала, а вторую – на рычаг поменьше и мягко нажимая обеими ногами на педали. В кабине пахло машинным маслом и мятой – от жевательной резинки.

Фэрли смотрел на зубчатые нагромождения Пиренеев, проплывавшие под вертолетом. Памплона осталась где-то справа, она напомнила ему про бой быков: однажды он там побывал, это было на фиесте, летом шестьдесят четвертого. Тогда он в первый и последний раз посетил корриду, которая не пришлась ему по вкусу. Дело было даже не в том, что он не любил крови, – ему не понравился формальный характер самого убийства. В каком-то смысле испанские танцы и испанский бой быков имели много общего: из них выхолостили человеческую суть, оставив только голый маньеризм; ни коррида, ни фламенко не менялись уже нескольких веков, в течение которых они превратились в пустую форму, в застывший ритуал, лишенный даже легкого намека на творчество. Его это тревожило, потому что здесь он видел ключ к пониманию испанского характера, до сих пор остававшегося для него загадкой. Он вовсе не был уверен в своей способности убедить Переса-Бласко в чем бы то ни было, но надеялся, что этот человек хотя бы не был большим поклонником корриды или испанских танцев. Невозможно понять нацию, которой может нравиться мертвое искусство, переставшее развиваться со времен Веласкеса и Эль Греко.

Вертолет с балетной легкостью следовал всем изгибам горных ущелий и долин. Это создавало странное чувство абсолютной свободы в трехмерном пространстве; что-то подобное, наверно, испытывают люди под действием галлюциногенов. Он был слегка испуган, но это только увеличивало удовольствие; поймав на себе удивленный взгляд Рифкинда, он обнаружил, что улыбается, как школьник.

В шуме мотора что-то изменилось; кресло под ним сильно накренилось. Он схватился за ручку дверцы. У черного лейтенанта вырвался громкий возглас:

– О Боже!

Рифкинд с неестественно бледным лицом наклонился над плечом пилота:

– Что такое?

– Тяга падает, – пробормотал лейтенант.

– Да что случилось, черт возьми?

– Кажется, у нас проблемы.

Фэрли крепче сжал ручку дверцы.

– Мы теряем топливо… Двигатель глохнет.

Рука лейтенанта летала по всей приборной доске, он вертел головой, глядя на показания индикаторов.

– Где-то в системе подачи горючего вытекает топливо.

Фэрли почувствовал прилив детского раздражения: что сегодня творится с этими вертолетами?

Черный лейтенант что-то быстро забормотал в микрофон. Глаза у Рифкинда округлились, агент сидел, покусывая костяшки пальцев. Фэрли так сильно сжимал стальную ручку, что у него заныли пальцы. Лейтенант отбросил микрофон и снова кинулся к приборам; вертолет работал с перебоями и начал заметно шататься из стороны в сторону, лейтенант повторял себе под нос: «Господи, о Господи».

Рифкинд издал какой-то странный звук, похожий на приглушенный вскрик; лейтенант бросил на него быстрый взгляд.

– Сохраняйте спокойствие. Господи, о Господи… Слушайте, никакой опасности нет, не надо впадать в панику. Мы сейчас где-нибудь сядем. Я присматриваю ровное местечко. Господин президент, приношу вам свои извинения.

– Главное, устройте нам мягкую посадку. – В голосе Фэрли звучало мертвенное спокойствие.

Глаза у Рифкинда перестали быть круглыми; он слегка расслабился, и на его лице даже появилось подобие улыбки. Фэрли обнаружил, что ободряющим жестом сжимает его плечо.

Агент указал через голову лейтенанта:

– Вон там, кажется, есть ровное местечко.

Лейтенант взглянул в эту сторону:

– Не уверен. Эти снежные наносы – никогда не знаешь, есть ли под ними что-нибудь, кроме воздуха… Погодите, взгляните туда – там, кажется, какие-то дома?

В горной расщелине клубился легкий туман, поэтому было трудно различить какие-нибудь детали. Рифкинд сказал охрипшим голосом:

– Похоже на ферму, верно?

– Ферма и рядом ровная площадка, – сказал лейтенант. – Теперь все будет в порядке.

Он откинулся в кресле с видимым облегчением, и его челюсти снова стали методично пережевывать резинку.

– Ладно, джентльмены, теперь, пожалуйста, пристегните ваши ремни безопасности и как можно плотнее прижмитесь к спинкам кресел. Обещаю, что мы сядем аккуратно, как муха на мыльный пузырь. И сохраняйте спокойствие, у нас все под контролем, все нормально, никаких проблем…

Лейтенант продолжал говорить, повторяя одно и то же, словно всадник, успокаивающий встревоженную лошадь. В его словах было мало смысла, но Фэрли почувствовал, что уверенный голос лейтенанта оказывает на него гипнотическое действие, и ему пришло в голову, что этот пилот, наверное, очень хороший человек.

К ним медленно приближались три или четыре невзрачных домика на плоском пятачке снега, затерянном посреди гор. Двигатель работал очень неровно, но пилот больше не проявлял никаких признаков тревоги. Он уверенно управлял машиной, и Фэрли почувствовал, как кресло под ним сначала пошло вверх вместе с задравшим нос вертолетом, а потом опустилось так плавно, что у него появилось чувство невесомости.

Ферма выглядела заброшенной и безлюдной – окна без стекол, никаких следов животных, сами стены зданий, кажется, вот-вот обвалятся и рухнут. Но когда они подлетели ближе, Фэрли понял, что ошибся. В одном из домов из печной трубы поднималась тонкая струйка дыма, а снег во дворе рядом с домом и амбаром был истоптан и исчерчен следами шин. Дорожная колея двумя бледными лентами уходила в расщелину каньона.

Лейтенант посадил вертолет так мягко, что Фэрли даже не почувствовал толчка.

Он услышал рядом шумный вздох и понял, что это вздыхает Рифкинд. Агент внимательно разглядывал здания; в руке у него появился пистолет. Фэрли негромко сказал:

– Уберите, пожалуйста, эту штуку.

Лейтенант говорил в микрофон, одновременно считывая координаты с карты:

– Фокс ноль-девять, примерно в середине северо-западного квадрата. Здесь есть небольшая старая ферма, дома видно издалека, так что вы должны легко их обнаружить. Повторяю, координаты фокс ноль-девять…

Рифкинд задумчиво почесал щеку, а его агент заметил:

– Пора бы им уже выйти и полюбопытствовать, кто мы такие.

– Может быть, они принимают нас за привидения, – с усмешкой сказал лейтенант.

– Тут нет ничего смешного, – пробормотал Рифкинд. – Страна Басков – не самое спокойное место на земле. Мало того, что они занимаются контрабандой на французской границе, в этих горах полно баскских националистов, которые в тридцатых годах сражались с Франко и, похоже, воюют до сих пор.

Вертолетный винт наконец остановился и умолк. Лейтенант сказал:

– Кажется, никого нет дома. Но я схожу посмотрю. Не выходите из кабины.

Лейтенант открыл левую дверь и вылез наружу. Рифкинд и его агент пристально разглядывали ферму; Фэрли тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть, что там происходит.

Лейтенант стоял на снегу у открытой двери. Он медленно стягивал перчатки и смотрел в сторону фермы, не торопясь туда идти; потом закурил и повернул голову, внимательно оглядывая двор. Фэрли мог проследить за его взглядом только до определенного предела – из вертолета нельзя было увидеть, что происходит сзади.

Лейтенант закончил свой осмотр. Потом совершенно спокойно, как будто в его поступке не было ничего необычного, он бросил окурок в лицо Майеру Рифкинду.

У Фэрли не было времени понять, что происходит. Позади вертолета появились люди, правая дверь стала открываться, и лейтенант резко ударил Рифкинда в область диафрагмы; тот скорчился в кресле, ловя ртом воздух и хватаясь за свой служебный револьвер; от быстроты этих событий по спине Фэрли пробежал какой-то озноб, он стал поворачиваться в кресле, и в это время кто-то выстрелил справа от него.

Голова агента дернулась в сторону, с неправдоподобной четкостью, как при замедленной съемке, над его бровью появился черный диск, обрамленный красной пеной. Лейтенант выволок Рифкинда из вертолета. Чья-то рука протянулась мимо агента к Фэрли, тот заметил это уголком глаза. Последовал новый выстрел; Рифкинд выбросил вперед руку, чтобы опереться на нее, но уже в падении он умер, и рука его бессильно подвернулась.

Последнее, что увидел Фэрли, была вспышка газового пистолета.

10.20, восточное стандартное время.

В кармане Билла Саттертуэйта лежала вещь, которая лучше всего отражала его статус в Вашингтоне, – радиопеленг, который издавал сигналы всякий раз, когда требовалось его присутствие в Белом доме.

Эта вещица служила предметом зубоскальства в местной политической элите. Вашингтонские хозяйки острили: «Дорогая, когда у Билла прямо посреди званого обеда начинает звонить его будильник, я не знаю, что мне делать, – продолжать обед или вести гостей в подвал на случай третьей мировой войны». Необычное устройство раздражало его жену, восхищало сыновей и смущало дипломатов, приезжавших из стран, где не понимали, зачем вообще может понадобиться такая срочность.

Саттертуэйт был одним из немногих людей, которых пропускали в суд, не подвергая обыску, и это тоже являлось своего рода символом.

Зал суда был полон. Впереди сидели журналисты и художники, зарисовывавшие участников заседания. Саттертуэйт присел с краю, протирая стекла своих очков и приготовившись скучать.

Пока шла только предварительная работа. Большому жюри потребовалась неделя, чтобы сформулировать обвинительное заключение, поскольку в его тексте нельзя было допустить ни малейшей ошибки.

Но служба есть служба. Когда ровно в десять в зале появился окружной судья, подсудимые отказались встать. Губы у судьи Ирвина были строго сжаты; сев и расправив складки на своей мантии, он заявил о неуважении к суду и предупредил подсудимых, что, если они попытаются мешать своими действиями процессу судопроизводства, он прикажет их связать и заткнуть кляпом рот.

Никто из присутствовавших в зале не счел это излишней строгостью. Всем было ясно, что суд над вашингтонской семеркой грозит превратиться в большой спектакль. У Филиппа Хардинга и его подопечных не было никаких шансов избежать обвинительного приговора, они могли надеяться только на апелляцию. Если им удастся вывести из себя судей, то, возможно, в будущем у них появится повод для подачи апелляции или для объявления суда недействительным. Что касалось подсудимых, то, поскольку они обвинялись в покушении на систему, частью которой являлся сам этот суд, им не было никакого смысла подчиняться его правилам и этикету, и они собирались использовать любую возможность для вызова и провокаций.

Целью правительства было максимально ускорить все процедуры. Разумеется, всегда найдется повод перевести дело в Верховный суд, но генеральный прокурор ясно дал понять, что намерен приложить все усилия для быстрого завершения судебного процесса.

Чтение обвинительного заключения было чистой формальностью; зато присутствие в зале Акерта и Саттертуэйта свидетельствовало о личном участии в этом деле президента. Брюстер сказал им: «Вам надо просто показаться. Пусть вас увидят журналисты».

На соседних местах Саттертуэйт насчитал четверых сенаторов и шестерых представителей – все это были хорошо известные фигуры из обеих партий. Конгрессмен Молнар из Калифорнии, который по своим убеждениям стоял чуть правее Гитлера; конгрессмен Джетро, черный социалист из Гарлема; сенатор Алан Форрестер из Аризоны, твердо занимавший политический центр. Президент хотел продемонстрировать солидарность всего правительства, и самым рассерженным из его представителей казался левый Джетро, считавший, что взрывы в Капитолии отбросили его единомышленников лет на десять.

Для Саттертуэйта все эти политические течения и идеологии были скучнейшей вещью. Он смотрел на историю с точки зрения теории игр. События определялись не столько массовыми движениями и политической борьбой, сколько капризами королей, интригами женщин, несчастными случаями и счастливыми совпадениями. Те, кто стояли у власти, оценивали шансы, прикидывали возможности и делали правильные ставки на правильные номера; их долгосрочной целью было выиграть больше, чем проиграть, а методом анализа – рассматривать каждый поворот колеса как индивидуальный случай. «Долгосрочная политика» являлась бессмысленной фразой, потому что невозможно предугадать, как лягут карты в следующей игре и кто будет вашим очередным партнером – новый Гитлер или новый Ганди.

Монотонный голос генерального прокурора, читавшего документы, предназначенные больше для печати, чем для оглашения, усыпляюще действовал на Саттертуэйта. Подсудимые прерывали чтение громкими выкриками, зевками, вызывающей болтовней и смехом. Роберт Уолберг без конца подкидывал на ладони монету, всем своим видом выражая презрение к суду и правосудию вообще. Филипп Хардинг, засунув большие пальцы рук в проймы своего жилета, на протяжении всего чтения с оскорбительной усмешкой смотрел на Акерта.

Акерт как раз подошел к последнему абзацу и остановился, чтобы перевести дыхание, когда у Саттертуэйта зазвонило его электронное устройство.

Обычно эти звонки вызывали у него тревогу, но сейчас он был рад, что они дали ему удобный повод уйти. Он выбрался из ряда через чьи-то колени и быстро вышел в коридор.

Охранник открыл перед ним дверь, и Саттертуэйт приостановился, чтобы спросить, где находится ближайший телефон.

– В кабинете секретаря суда, сэр.

Он проследовал в направлении пальца охранника и вошел в кабинет, где за столами сидели несколько женщин. Саттертуэйт обратился к ним, и одна из женщин поставила перед ним телефон.

У секретарши президента был необычно сухой голос; она казалась чем-то подавленной.

– Президент срочно хочет вас видеть; мы послали за вами машину.

Значит, случилось нечто большее, чем мелкая проблема. Он торопливо вышел на улицу.

Патрульная машина уже подъехала к тротуару, на ее крыше мигали синие и желтые огоньки. Водитель открыл Саттертуэйту заднюю дверь, как только тот подошел к бордюру; едва он сел в салон, как в его ушах раздался рев сирены. Машина помчалась по бульварам, слегка притормаживая на красный свет и обгоняя уличный поток по встречной полосе; он чувствовал, как от скорости у него сосет под ложечкой.

В приемной секретарша президента сказала: «Они в зале Линкольна», и он поспешил дальше, стараясь как можно быстрее переступать своими короткими ногами.

Президент ходил взад-вперед по залу; он поприветствовал Саттертуэйта коротким кивком, и тот остановился недалеко от двери. Он быстро оглядел находившихся в комнате людей: Б.Л. Хойт, директор Секретной службы, секретарь Государственного казначейства Чэйни, директора ФБР, ЦРУ и Управления национальной безопасности, государственный секретарь Джон Уркхарт.

Президент направился к Саттертуэйту. По пути он обратился через плечо к сидевшим в комнате с вопросом, который, как это часто у него бывало, подразумевал приказ: «Ну что, ребята, пора двигаться?» Подойдя к двери, он коснулся локтя Саттертуэйта, чтобы тот следовал за ним, и прихватил с собой Хойта. Втроем они пошли по коридору, застеленному длинным ковром. Сигара президента оставляла позади них облако пепла и дыма, окутывая шедших за ним телохранителей; один из них отворил дверь, и все трое вошли в президентский кабинет.

Брюстер подошел к столу Линкольна и сел в кресло, четко вырисовываясь на фоне трех окон, в которые лился дневной свет. Саттертуэйт, догадавшись кое о чем по составу совета, собранного президентом, спросил:

– Что-то случилось с Клиффордом Фэрли?

В ответе президента прозвучали волнение и боль.

– Его похитили.

Б.Л. Хойт ткнул пальцем в большой глобус, стоявший рядом с флагом:

– В Пиренеях.

– Господи помилуй, – пробормотал Саттертуэйт.

Президент заговорил своим рыкающим голосом. Саттертуэйт слушал его только наполовину, и до него доходили отдельные куски рассказа: «…на пути в Мадрид для переговоров по базам с Пересом-Бласко… первым сообщил Макнили… ложный вертолет… пилот мертв… гора под названием Пердидо в семидесяти пяти милях к западу от Андорры…»

Президент хлопнул ладонью по столу, и кольцо на его пальце стукнуло о дерево. Саттертуэйт очнулся:

– Его взяли живым?

– По всей видимости, да, – сухо ответил Б.Л. Хойт. – По крайней мере, у нас нет доказательств обратного.

– Цель похищения известна?

Говард Брюстер сказал:

– Пока мы не знаем, кто и зачем его похитил. – Он вытащил изо рта сигару. Она была почти перекушена надвое. – Проклятье.

Саттертуэйт почувствовал слабость в ногах; он двинулся к ближайшему стулу:

– Господи Иисусе.

– Через два часа об этом узнает весь мир. Я запустил машину поиска на полную катушку, мы используем каждый самолет и вертолет, каждую пару глаз. Мадрид с нами сотрудничает.

Саттертуэйт достал из кармана платок, снял очки и начал протирать стекла.

– Простите, господин президент. Я не могу опомниться – все это так неожиданно.

– Понимаю, – сказал президент и заговорил в телефон: – Вы еще не связались с Макнили?… Соедините, как только он позвонит. – Он бросил трубку на рычаг телефона. – Макнили все сделал правильно. Как только он понял, что происходит, перекрыл выезд и отключил все телефоны, кроме служебных. Журналисты сидят у него в мешке, он говорит им, что Фэрли заболел и у него легкое недомогание.

Брюстер слегка улыбнулся:

– Макнили деревенский жулик, как и я. – Он стряхнул пепел с кончика сигары. – Нам надо придержать информацию на несколько часов. Может быть, за это время мы успеем заполучить назад Фэрли.

– Не очень в это верится, – сказал Саттертуэйт.

– Знаю, что шансов мало.

Саттертуэйт повернул голову к Б.Л. Хойту:

– Надо усилить охрану избранного вице-президента.

– Это уже сделано. Мы окружили Этриджа такой толпой, что через нее не пролетит и муха.

Хойт был похож на костлявый труп с зеленовато-бледным лицом и сморщенным черепом, в котором небесной голубизной сияли ясные и умные глаза.

Саттертуэйт выжидательно молчал. Он увидел, как брови президента сошлись на переносице.

– Билл, вполне вероятно, что они прячут где-то Фэрли. И вполне вероятно, что все это продлится гораздо дольше нескольких часов, – может быть, дни или недели.

– Не должны ли мы сначала просто подождать и узнать, что все это значит?

– Я не сомневаюсь, что очень скоро мы о них услышим. Они потребуют от нас какой-нибудь выкуп. Но мы подумаем об этом, когда они предъявят свои требования. А тем временем мы должны их выследить. У нас творится полная неразбериха, Билл. Мы не подготовлены к проведению такой операции. Распределение полномочий не проработано, нет единого командования, нет подлинного взаимодействия. Чисто технически это дело Мадрида, но мы не можем переложить все на их плечи. Сейчас мы связались с Парижем, и, если дело затянется, придется подключить Португалию, Рим, возможно, некоторые североафриканские страны. У нас есть морской флот, ЦРУ, Управление национальной безопасности, воздушные силы, но все они кивают друг на друга и в основном решают свои внутренние дела. Одна чертова бюрократия и никакой координации.

– Надо создать единый центр. И поставить кого-нибудь во главе.

– Вот-вот. – Президент вынул изо рта сигару и выдохнул дым. – Хойт рекомендует вас.

– Меня?

Саттертуэйт с удивлением посмотрел на Хойта. У того слегка расширились ноздри.

– С точки зрения юрисдикции, защита Фэрли – моя обязанность, – сказал он. – Но за океаном Секретная служба не имеет никакого веса. Мы можем поручить это морскому флоту или одной из разведывательных служб, однако потребуется много времени, чтобы утрясти все межведомственные разногласия. Если мы поставим во главе адмирала, ЦРУ встанет на дыбы. Если поставим человека из ЦРУ, люди из флота будут саботировать его приказы. Нам необходимо какое-то нейтральное лицо, которое обладает достаточной властью и авторитетом.

Президент сказал:

– Вы кабинетный работник, Билл, и не связаны ни с армией, ни с разведкой.

– Но у меня нет квалификации.

– У вас есть мозги, – изрек президент и воткнул сигару в рот.

– Это не очень хорошая идея, – возразил Саттертуэйт. – Если что-нибудь пойдет не так, мы все погорим, потому что у нас нет профессионала.

– Секрет хорошей администрации, – заметил президент, – в том, чтобы выбирать правильных людей. Вы можете взять себе в помощники любого профессионала, какого только пожелаете.

Хойт прибавил:

– У вас уже есть коммуникационная база в виде Совета безопасности. Мы распорядимся, чтобы все отчеты отправлялись туда. Я помогу вам держать связь с другими ведомствами. Вы получите всю необходимую поддержку.

– Давайте больше не будем это обсуждать, – сказал президент, – у нас очень мало времени.

– Слушаю, господин президент.

– Вот и отлично. Когда позвонит Макнили, я хочу, чтобы вы тоже его послушали. Он очень важен в этом деле. А пока Хойт расскажет вам подробности.

Брюстер раздавил сигару в стеклянной пепельнице, крутанул кресло, повернувшись к ним плечом, и заговорил по телефону.

Хойт обошел вокруг президентского флага и занял место перед Саттертуэйтом. Он говорил короткими фразами и рассказывал очень толково; Саттертуэйт быстро составил полную картину того, что произошло на Пердидо.

Операция была тщательно спланирована и организована настоящими профессионалами. Какой-то человек в гостинице открыл двигатель и подсыпал в машинную смазку мелко истолченное стекло. Тот же человек, судя по всему, выбрал время, когда пилот Андерсон оказался один, и убил его.

Диверсия была осуществлена незадолго до похищения, вероятно, в те минуты, когда все внимание было привлечено к приезду испанского министра. Момент был выбран с таким расчетом, чтобы у Фэрли уже не оставалось времени поехать в Мадрид на машине. Поэтому команде Фэрли пришлось обратиться за помощью к Шестому флоту, и преступники перехватили это сообщение; их вертолет появился на десять минут раньше вертолета Шестого флота, и, поскольку Андерсон отсутствовал, за штурвал сел человек похитителей. Все было спланировано до мельчайших деталей. Они оставили только одну зацепку.

– Пилотом ложного вертолета был черный, и он был либо настоящим американцем, либо чертовски ловкой под него подделкой.

– Ладно, хотя бы есть, с чего начать.

– Мы уже работаем с Шестым флотом. ФБР и другие службы проверяют по своим данным всех чернокожих вертолетчиков.

Президент закончил телефонный разговор:

– Теперь вы знаете столько же, сколько и мы. Есть какие-нибудь идеи?

– Пока только одна. Мне нужны самые лучшие люди.

– Конечно.

Саттертуэйт повернулся к Хойту:

– Для начала я хочу заполучить вашего Лайма.

– Я посмотрю, что можно сделать.

– Не просите его. Просто прикажите.

Хойт кивнул.

– В таком случае мне пора приниматься за дела. Господин президент?

Брюстер отпустил его взмахом руки.

Когда дверь за Хойтом закрылась, президент сказал:

– Придется пожертвовать его головой. Думаю, он об этом догадывается.

– Он не дурак.

За последние десять дней Секретная служба совершила два серьезных промаха, и кто-то должен был за это ответить. Хойту предстояло стать козлом отпущения и принять на себя удар. Он прекрасно это понимал, но за то время, пока находился в этой комнате, ничем не выдал своих чувств.

Президент сказал:

– Мы должны получить Фэрли обратно. Меня не волнует, чего это будет стоить нашим добрым соседям за океаном. Мы должны его получить, даже если для этого потребуется десант морской пехоты.

Он закурил новую сигару.

– В стране начнется жуткий раскол, Билл.

– Сэр?

– Все поделятся на либералов и ура-патриотов.

– Думаю, вы правы. Но сейчас у нас нет времени, чтобы обсуждать теоретические возможности защиты высокопоставленных лиц без ограничения их общественной деятельности.

– В любом случае, первым делом надо позаботиться о Фэрли. Я хочу, чтобы вы крепко за них взялись, Билл, и чтобы все агентства и службы в Вашингтоне вовсю работали над этим делом. Я хочу, чтобы все забыли про свои размолвки и претензии; я хочу полного и безусловного сотрудничества…

Зазвонил телефон.

– На линии. Да, Маргарет? Отлично. Как раз вовремя. Соединяйте. – Президент взглянул на Саттертуэйта. – Это Макнили. Возьмите вторую трубку.

17.50, континентальное европейское время.

Фэрли находился в какой-то машине. Он чувствовал толчки и вибрацию мотора; слабо пахло отработанным бензином.

Один раз он уже приходил в себя. Это было в плохо освещенной комнате; кто-то воткнул ему в руку иглу, и он снова потерял сознание.

Теперь он вспомнил все – вертолет, выстрелы, вспышку газового пистолета.

Голова была деревянной от снотворного. Он мигнул: глаза были открыты, но ничего не видели. Появилось ощущение cлепоты и паника; он попытался шевельнуть руками, но они были связаны или скованы наручниками; он попытался встать и наткнулся лбом на какую-то мягкую преграду. Машина стала делать поворот, и его опрокинуло набок; он снова ткнулся лбом обо что-то мягкое, а потом, когда дорога выпрямилась, опять опрокинулся на спину.

Он попытался крикнуть, но сквозь торчавший во рту кляп раздалось только глухое мычание.

Снова нахлынула паника: он начал биться в темноте, но все его тело было туго связано, и он начал терять сознание, задыхаясь от кляпа. Сообразив, что происходит, он перестал дергаться и постарался расслабить мускулы, сосредоточившись на дыхании. Кляп во рту щекотал основание языка; Фэрли почувствовал тошноту и желание кашлянуть, но не мог набрать воздуха для кашля, потому что кляп душил его; он с трудом заставил себя дышать часто и неглубоко, это был единственный способ не задохнуться. В темноте его глаза округлились и были широко раскрыты.

Мотор заревел громче. Его толкнуло вперед; он почувствовал, что они поднимаются куда-то вверх, описывая плавную кривую. Возможно, он лежал в багажнике машины; впрочем, нет, он мог вытянуться во весь рост, таких больших багажников в машинах не бывает. Может быть, он лежит на дне универсала? Или в кузове грузовика?

Свободного места вокруг него почти не было, оно практически совпадало с объемом его тела. Он чувствовал его границы лбом, локтями, кончиками ног. Внутри емкость была выложена толстым слоем какого-то мягкого материала. Обитая войлоком палата в психбольнице, подумал он: я так и думал, что все этим закончится. Рассмеяться он не мог, но эта мысль помогла ему немного успокоиться.

Они обили внутренность его узилища чем-то мягким, чтобы он не мог колотить в него локтями и ногами. Таким способом они лишили его возможности дать знать о себе тем, кто находился снаружи. Профессиональная работа, подумал он.

Теперь он начал задавать себе все вопросы, которые обычно приходят в голову людям, очнувшимся в неизвестном месте.

Где я нахожусь? Какое сейчас время дня? Какое число?

Это был наземный транспорт. Не самолет, не лодка; характер движения говорил о колесах, чувствовалось, что они едут по плохой дороге и с небольшой скоростью.

Как долго его везут? Он не представлял себе, в какой стране сейчас находится, даже на каком континенте.

Мысль о времени – и, вероятно, достаточно большом его отрезке – вызвала у него острое чувство голода и жажды.

Конечно, его будут искать. Весь мир бросится на его поиски. Он думал об этом довольно отрешенно.

Вокруг него стояла абсолютная тьма. Он был замкнут со всех сторон. Его снова кольнул страх – отсутствие света могло означать герметичность изоляции, а теснота вызывала ощущение удушья; насколько ему еще хватит воздуха? Он дышал осторожно, хотя воздух не казался ему затхлым и чрезмерно спертым, чувствовался только слабый запах выхлопных газов.

Спокойно. Выхлопные газы: они не могут появляться изнутри, они поступают сюда снаружи вместе с воздухом. Значит, есть какое-то отверстие для воздуха.

Машину сильно тряхнуло. Движение стало тряским и неровным – спустила шина? Но машина не останавливалась, даже не притормозила. Он не знал, что думать, пока его не осенило – это крупные камни.

Он лежал неподвижно, чувствуя, что стянутое тело сводит судорогой, как бы он ни старался вытянуться и расправить мышцы. Это было физиологической реакцией на страх, и он боролся с ним, пытаясь расслабить каждый мускул.

Машина остановилась.

Тело снова напряглось, его охватило беспокойство: они остановились, это новый повод для страха.

Его тюрьма покачнулась, как будто что-то тяжелое влезло в машину. Потом снова он почувствовал, что двигается. Шорох и постукивание; его мотали из стороны в сторону, один раз обо что-то сильно ударили, вслед за этим началось неровное покачивание.

Его куда-то несли – неуклюже, спотыкаясь и задевая за вещи. Затем опустили и поставили на место.

Резкий звук и негромкое ритмичное поскребывание. На секунду у него появилось жуткое чувство, что он окружен толпами крыс, грызущими его узилище. Чего только не представит себе разум, погруженный в полную тьму.

Возник свет. Вначале узкая полоска, тонкая трещина, появившаяся под крышкой его капсулы. Свет был очень слабым, но он заставил его зажмуриться. Он успел заметить, что внутренность ящика была украшена позолотой и позументами.

Гроб. Они поместили его в гроб.

Повизгивание и скрежет: они развинчивали крышку.

Как в плохих фильмах ужасов, подумал он. Все это выглядело диким и нелепым. Смех и страх накатывали на него по очереди. Ритм пульса резко участился.

Трое из них подняли крышку. Он мог различить их силуэты, но не больше того, – яркий свет его ослепил. Он попытался сесть. Чей-то голос, странно натуженный и приглушенный, спокойно произнес:

– Не спешите, Фэрли.

Двое других помогли ему сесть. Он почувствовал головокружение, и его глаза начали закатываться; ему пришлось бороться изо всех сил, чтобы не потерять сознание. Снова раздался голос, на этот раз обращенный не к нему:

– Выньте кляп и дайте ему чего-нибудь попить.

Потом голос прозвучал ближе.

– Фэрли, вы меня слышите? Если да, кивните.

Он поднял голову и снова уронил ее на грудь. Этот жест стоил ему больших усилий.

– Хорошо, послушайте, что я вам скажу. Здесь вы можете кричать до хрипоты, и никто вас не услышит. Но я хочу, чтобы вы не кричали. Понимаете? Вы будете молчать, пока вам не прикажут заговорить. Иначе мы причиним вам боль.

Он замигал, пытаясь что-нибудь разглядеть. Предметы покачивались в ярком свете, понемногу становясь отчетливей, набирая цвет и форму. Он увидел, что находится в каком-то гараже. Большое помещение, где могли бы поместиться несколько машин. Но их было только две: маленький европейский седан и черный автокатафалк.

Катафалк.

Это была старая модель, возможно «ситроен», со сношенными шинами. Вот на чем они его везли. Над капотами обеих машин поднимался пар.

Он увидел черного лейтенанта, переодетого в шоферскую форму. Тот все еще жевал резинку.

Кроме него, было четверо других. Все в арабской одежде, лица скрыты под бедуинскими чалмами, оставлявшими открытыми только глаза. Один из них подошел ближе и стал снимать с лица Фэрли липкую хирургическую ленту. Она отрывалась с болью, похожей на порезы острой бритвы.

Маленькие руки действовали проворно и умело; он понял, что это женщина, и очень удивился.

Женщина работала молча. Черный лейтенант принес оловянную чашку с водой.

– Пей маленькими глотками, парень. И глотай осторожней.

Он поднес чашку к губам Фэрли.

Тот начал жадно пить. У воды был металлический привкус; возможно, это был вкус его собственного страха.

Человек, которого он услышал первым, заговорил снова. Чувствовалось, что он намеренно искажал голос, но все-таки в нем слышался легкий славянский акцент.

– Развяжите ему ноги и вытащите наружу.

Он стоял в тени, и Фэрли его почти не видел.

Женщина развязала проволоку, которой были обмотаны его лодыжки.

– Руки тоже развязать?

– Пока не надо.

Женщина и черный лейтенант подняли его на ноги. Он стоял в открытом гробу на полу посреди гаража. Они поддерживали его за локти. Кровь резко отхлынула от головы, и он опять едва не потерял сознания; он стал усиленно бороться с обмороком, понимая, что скоро ему понадобятся все его бойцовские качества.

Он почти не чувствовал своих ног, лодыжки онемели, и он не мог их контролировать. Женщина сказала:

– Выходите. Только осторожно.

В ее речи слышался немецкий акцент, но, скорей всего, это была подделка. Он подумал, что, так или иначе, ей хорошо удается скрывать собственный голос. Он видел только ее руки, глаза и верхнюю часть скул. Она была дюймов на восемь ниже Фэрли.

Они медленно провели его по комнате. Он чувствовал себя, как марионетка с порванными нитками. Ноги были как чужие, и при каждом шаге он беспомощно шлепал ими об пол.

У задней стены стоял верстак. Инструменты и мусор были сдвинуты в сторону. На полу лежало несколько перевернутых ящиков, и человек со славянским акцентом произнес:

– Садитесь.

Локти у него были свободны, но руки стянуты в запястьях; он сел, нагнувшись вперед и поставив локти на верстак, глядя поверх костяшек пальцев, оказавшихся у его лица. Сейчас для него было очень важно узнать, где он находится, – жизненно важно, хотя он и сам не знал почему. Он попытался разглядеть номера машин, но они были нарочно залеплены грязью.

Славянин спросил:

– Вы можете говорить?

Он этого не знал – надо было попробовать. Он открыл рот и издал нечленораздельный хрип.

– Попробуйте еще раз. Кляп не так уж долго был у вас во рту.

– Недолго?

Теперь вышло лучше, хотя по-прежнему казалось, что в язык вкололи новокаин.

– Всего несколько часов. Сейчас начало вечера.

Значит, это тот же самый день. Понедельник, десятое января.

На верстаке стояла заржавленная лампа – из тех, что вешают при работе на стену, с крюком и зарешеченной лампочкой. Славянин поднял и включил лампу.

– Абдул.

– Да.

– Выключи свет.

Абдул, которого на самом деле наверняка звали по-другому, подошел к выключателю. Верхний свет погас, горела только лампа в руках славянина. Он направил ее на Фэрли.

– Вы помните, как вас зовут?

– Не смешите.

– Как вас зовут?

– Какого дьявола?

– Назовите ваше имя, пожалуйста.

Свет бил ему в лицо и заставлял отводить глаза. Он мигал, вертел головой и щурился на темные углы комнаты.

– Имя.

– Клиффорд Фэрли.

– Хорошо. Можете звать меня Селим.

Селим и Абдул. Все это выглядело неубедительно, но, может быть, они и не хотели заботиться о правдоподобии.

– Абдул. Магнитофон.

Шаги по бетону. Через секунду из темноты снова раздался голос Селима:

– Фэрли, поговорите со мной.

– О чем?

– У вас должны быть вопросы.

Имена, подумал Фэрли. Селим и Абдул. Они скрывали свои настоящие имена, они искажали голоса, они прятали от него свои лица. Значит, для них важно, чтобы он не понял, кто они. Внезапно он почувствовал прилив надежды. Они не стали бы предпринимать такие меры предосторожности, если бы собирались его убить.

Но он знал черного Абдула. Впрочем, его знало и еще с полдюжины людей на Пердидо. Нет никакого смысла убивать его за это.

Однако он не был ни в чем уверен, и его бил озноб. Селим продолжал:

– Наверно, вы хотите знать, что с вами произошло.

– Полагаю, что я похищен.

– Совершенно верно.

– С какой целью?

– А вы как думаете?

– Вероятно, с целью выкупа. Я угадал?

– Более или менее.

– Что это значит?

– Я думаю, вы хорошо знаете, для чего делаются такие вещи. Похищение политических лидеров всегда было очень эффективным оружием в освободительной войне, которую мы ведем с силами империализма.

– Я очень в этом сомневаюсь. Можно подумать, что вы хотите завоевать себе как можно больше врагов, а не друзей. – Фэрли вытер губы тыльной стороной руки. – Можно мне чего-нибудь поесть?

– Разумеется. Покормите его.

Фэрли услышал в темноте женские шаги.

– Мы все еще в Испании?

– Это имеет какое-то значение?

– Наверно, нет.

Между Фэрли и лампой внезапно появилась фигура Абдула. Он положил какой-то предмет на верстак рядом с рукой Селима. Это был небольшой кассетный магнитофон.

Селим к нему не притронулся. Фэрли посмотрел на вставленную в магнитофон кассету. Она не крутилась. Аппарат не был включен.

Селим сказал:

– Продолжим разговор.

– Что вам от меня нужно?

– Немного добровольного сотрудничества. Оно вам ничего не будет стоить.

– О чем конкретно идет речь?

– Не надо волноваться. Как вы думаете, чего мы от вас хотим?

Девушка – судя по ее рукам и глазам, это была девушка или молодая женщина – принесла ему еду, разложенную на большом лоскуте ткани. Черствая булка, разрезанная на две части, и ломтики холодной ветчины.

Селим вдруг протянул руки к Фэрли. Тот резко откинулся назад; Селим, ничего не сказав и лишь издав горлом какой-то звук, снова наклонился вперед и начал развязывать проволоку вокруг его запястий.

Когда руки стали свободны, Фэрли с силой растер затекшие запястья.

– Это все ваши люди? Все, кто у вас есть?

– Мы повсюду, Фэрли. Объединенные народы всего мира.

– Допускаю, что для вас и для ваших друзей-революционеров эти слова что-нибудь значат. Но для меня они звучат, как пустая тарабарщина. Впрочем, вряд ли вы притащили меня сюда только для того, чтобы вести нелепые дискуссии.

– Возможно, именно для этого.

– Чепуха.

– Вы отказываетесь нас слушать, пока мы вас к этому не принуждаем.

– Неправда, я говорю со всеми и выслушиваю всех. Но это не значит, что я обязан соглашаться с каждым, кого слушаю.

У хлеба и ветчины не было ни запаха, ни вкуса; он ел чисто механически. Селим спросил:

– Как долго мы с вами разговариваем?

– А что?

– Не задавайте мне вопросов. Просто отвечайте.

– Минуть пять, наверно. Или десять. Не знаю.

– Думаю, вы уже успели восстановить свой голос. По-моему, сейчас он звучит достаточно естественно.

Селим протянул руку к магнитофону и передвинул его ближе к свету. Он все еще не нажимал на клавишу.

– У нас к вам будет небольшая просьба. Я написал для вас маленькую речь. Вам это должно быть знакомо – вы ведь всегда читаете речи, написанные для вас кем-то другим.

Фэрли не стал на это отвечать; от страха у него сводило живот, и он не чувствовал никакого желания говорить на такие темы.

– Мы хотим, чтобы вы озвучили для нас эту маленькую речь. Мы запишем ее на магнитофон.

Фэрли молча продолжал есть. Селим был очень терпелив и снисходителен:

– Видите ли, мы считаем, что самая большая проблема, с которой сталкиваются люди во всем мире, заключается в том, что стоящие у власти люди не умеют слушать или, в лучшем случае, слышат лишь то, что хотят услышать.

– Что касается меня, то я вынужден вас слушать, – ответил Фэрли. – И если вы хотите осыпать меня бессмысленными обвинениями, я не могу вас остановить. Но я не вижу, какая польза в этом может быть для вас или кого-нибудь другого.

– Напротив, польза очевидна. Мы хотим, чтобы вы помогли нам перевоспитать весь мир.

– Благодарю, но я редко отдаю в чистку свои мозги.

– У вас превосходное чувство юмора. И вы смелый человек.

Селим сунул руку в складки своей одежды, достал сложенную бумагу и положил ее на свет. Фэрли взял листок. Речь была напечатана на пишущей машинке через один интервал.

– Вы должны прочитать ее в точности, как она написана, без каких-либо поправок или добавлений.

Фэрли прочитал бумагу. Его губы были плотно сжаты; он с силой дышал через ноздри.

– Понятно.

– Хорошо.

– И что будет после того, как я выполню ваши инструкции?

– Мы не собираемся вас убивать.

– В самом деле?

– Фэрли, вы не нужны нам мертвым. Я знаю, что не могу вам это доказать. Но это правда.

– И вы серьезно думаете, что Вашингтон согласится с этими требованиями?

– А почему бы нет? Это очень малая цена за ваше благополучное возвращение домой. – Селим наклонился вперед. – Поставьте себя на место Брюстера. Вы бы это сделали. Значит, сделает и он. Соглашайтесь, Фэрли, и не будем терять времени. У нас его очень мало.

Фэрли еще раз пробежался глазами по печатным строчкам:

– «Инструкции последуют в дальнейшем». Какие инструкции? Неужели вы не понимаете, что у вас ничего не выйдет?

– Однако до сих пор у нас все прекрасно получалось. – В его голосе звучала спокойная уверенность.

Фэрли попытался разглядеть его сквозь бьющий в глаза свет. Завернутая в чалму голова Селима смутно проступала в темноте. Фэрли положил бумагу на стол, придерживая ее пальцами; потом он оттолкнул ее прочь.

– Вы отказываетесь?

– Допустим, что так. И что тогда?

– Тогда мы сломаем вам один из пальцев и вернемся к нашей просьбе.

– Вам меня не удастся запугать.

– Вы думаете? Хорошо, оставим это на ваше усмотрение. Только вы можете назначить цену собственной жизни, я не стану делать это за вас. Сколько боли вы сможете вынести?

Фэрли закрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза от слепящего света лампы.

Он услышал невозмутимый голос Селима:

– Поодиночке мы не представляем никакого интереса ни для себя, ни для других. С другой стороны, вы являетесь очень важной фигурой в глазах очень многих людей. У вас есть обязательства и перед ними, и перед самим собой.

Фэрли его почти не слушал. Он сидел, сжавшись в комок и не шевелясь, он должен был принять решение, перед ним был выбор, который мог стоить ему жизни. Его давно не волновали детские вопросы личной храбрости; позиция – вот что было важно. Если у вас есть какие-нибудь убеждения, подразумевается, что вы должны уметь их защищать. А раз так, вы не можете позволить себе произносить слова, которые являются насмешкой над вашими принципами. Даже если те, кто их услышит, прекрасно понимают, что вы произнесли их не по своей воле.

Он снова взял листок и поднес его к лампе, щурясь на отраженный бумагой свет.

– «Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище». Где вы найдете такое убежище? В какой стране?

– Это уже наша проблема. Разве вам не хватает своих?

Селим слегка отодвинул лампу. Фэрли покачал головой:

– «Фашисты», «белые либеральные свиньи», «расисты и империалисты». Это дешевые пропагандистские лозунги, которые ничего не значат. Они звучат, как радиопередача из Пекина.

– Я не просил вас интерпретировать наш текст. Вы должны его просто прочитать.

Фэрли уставился в темноту рядом с лампой:

– Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить некоторые вещи.

– Даже если они соответствуют истине?

– Но они не соответствуют истине.

– Значит, вы отказываетесь.

Он предпочел бы смотреть в глаза Селиму, но бьющий в лицо свет делал это невозможным.

– Мы сможем вас заставить, это потребует только какого-то времени.

– Посмотрим. Думаю, я достаточно устойчив к нажиму.

– Существуют психотропные средства.

– Мой голос будет звучать неестественно.

Наступило продолжительное молчание. Фэрли было холодно и тоскливо. Возможно, этот отказ будет стоить ему жизни; он не мог думать об этом с абсолютным хладнокровием.

Селим очень мягко сказал:

– Чего вы хотите, Фэрли?

– Чего я хочу?

– Давайте выслушаем вашу сторону – возможно, мы сумеем достигнуть соглашения. Какова ваша цена?

– Меня нельзя купить, вы это прекрасно знаете. Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.

– Восхищаюсь вашей храбростью. Но все-таки у нас должна быть какая-то основа для разговора.

– Разумеется. – Его охватило неожиданное легкомыслие. – Мы можем обсудить условия моего освобождения.

– А если я соглашусь вас освободить? – Селим поднял лампу повыше; теперь она била ему прямо в глаза. – Вы ведь знаете, чего мы потребуем взамен?

– Да, я прочитал ваши требования.

– И?

– Я понимаю, что с вашей точки зрения они выглядят вполне разумными. С вашей, но не с моей.

– Почему?

– Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом. Неужели вы всерьез…

– Вот это уже лучше, – еле слышно пробормотал Селим.

– Что?

Его охватило внезапное подозрение; он нагнулся вперед и повернул лампу в руке Селима.

Свет упал на магнитофон. Кассета по-прежнему не крутилась. Селим вырвал лампу у него из рук.

– Я включу его, когда вы будете готовы.

– Я буду говорить лишь так, как считаю нужным.

– И как вы считаете нужным говорить, Фэрли?

– Своими словами и без принуждения.

– Вряд ли это нас устроит.

– Вы всегда можете стереть запись. Я скажу только, что меня похитили, что я жив и нахожусь в добром здравии. Этого будет достаточно, чтобы предоставить свидетельство моего похищения. Больше я ничего не могу вам предложить.

– Разумеется, вы согласны на такой вариант, потому что он соответствует вашим интересам. Вы хотите, чтобы они знали, что вы живы. Тогда они будут искать вас еще более настойчиво.

– Это все, что я могу вам предложить. Можете соглашаться или отказаться.

Селим резко поставил лампу обратно на верстак. Фэрли нагнулся и повернул ее лампочкой к стене. Селим не стал его останавливать; его компаньоны, вряд ли слышавшие большую часть их разговора, как молчаливые призраки, смотрели на него из темных углов.

Селим включил запись, расправил микрофонный шнур и сказал в микрофон: «Uno, dos, tres, quatro…» Он перемотал назад кассету, включил проигрывание, и динамик послушно повторил: «Uno, dos, tres, quatro…»

Селим еще раз перемотал ленту, чтобы новая запись стерла его слова. Он протянул микрофон Фэрли:

– Ладно. Попробуем сделать по-вашему. Говорите, когда будете готовы.

Фэрли взял в руки микрофон и поднес его к губам. Он кивнул. Селим нажал своим длинным пальцем на запись.

– Говорит Клиффорд Фэрли. Я похищен, и меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда, и я думаю, что они не собираются меня убить. – Он опустил микрофон. – Это все.

– Скажите, что вас освободят, если правительство согласится на наши требования.

Он отрицательно покачал головой. Повисла пауза. Наконец Селим что-то пробормотал и выключил запись.

– Абдул.

Зажегся верхний свет; Селим выключил свою лампу.

– Абдул, свяжи его.

Он устало наблюдал, как Абдул подходил к нему с проволокой и снова связывал руки.

– Ноги тоже?

– Пока нет.

Селим встал. Он поднял с верстака лампу и что-то вытащил из ее корпуса – маленький диск, опутанный проводами. Провода тянулись вдоль электрического шнура лампы к кучке мусора, лежавшего возле розетки. Селим подобрал ящик, на котором все это время сидел. Под ним оказался еще один магнитофон, точно такой же, как и тот, что стоял на верстаке. Селим поставил его на верстак.

– Думаю, нам хватит. – Он начал перематывать ленту, одновременно поясняя Фэрли: – Для хорошего монтажа, как вы понимаете, нужно два записывающих устройства.

Было слишком поздно возмущаться и протестовать. Фэрли закрыл глаза. Они вытянули из него то, что им было нужно; он позволил им себя провести. Все, что он говорил в последние полчаса, было записано на пленку.

– Спасибо за то, что пошли нам навстречу, – сказал Селим. – Мы очень ценим ваше сотрудничество. В самом деле ценим. – Он поставил два аппарата рядом. – Ахмед, твоя очередь.

Еще один человек подошел к ним из угла – коренастый, с темно-коричневыми руками. Он действительно походил на араба. Селим освободил ему место у верстака, и Ахмед надел наушники и начал возиться с проводами, соединявшими два магнитофона. Его руки двигались с профессиональной ловкостью.

Абдул вытащил изо рта резинку и прилепил ее снизу на верстак; повернувшись, он взял Фэрли за руку:

– Пойдемте, господин новоизбранный президент. Пора упаковать вас обратно.

Селим и Абдул отвели его к открытому гробу. Снаружи он выглядел довольно грубовато, вся его роскошь сводилась к золотистой внутренней подкладке. На крышке из дерева были вырезаны шесть свечей. Фэрли заметил, что в днище возле изголовья было просверлено небольшое отверстие, чтобы внутрь мог поступать свежий воздух.

Селим сказал:

– Ложитесь. Сейчас мы сделаем вам укол. Это анестезирующее средство, оно не токсично и вызывает только замедление дыхания. Вы останетесь живы, но впадете в кому. Всего на несколько часов. В течение этого времени вы будете похожи на мертвеца. Ваша кожа станет неестественно бледной, а дыхание – слишком слабым, чтобы его можно было различить. Однако потом вы вернетесь в обычное состояние и все быстро пройдет. Готовы?

Они снова положили его на спину, и он не пытался сопротивляться: со связанными руками это было бесполезно. Женщина подошла к нему со шприцем. Она подняла иглу вверх, брызнув небольшим фонтанчиком. По крайней мере, у нее есть опыт – она не убьет его, пустив в кровь несколько пузырьков воздуха.

Фэрли лежал с открытыми глазами, с отвращением глядя, как игла входит в вену на тыльной стороне руки.

Абдул поднял с пола крышку и посмотрел на него сверху вниз. Его челюсти шевелились; Фэрли почувствовал запах жевательной резинки. То ли этот запах, то ли сделанный укол вызвали у него слабую тошноту. Он услышал, как Селим кому-то говорит:

– Пусть этот Ортиц слушает, что ему говорят.

– Ты же знаешь этих чиновников. Стоит дать кому-нибудь из них на лапу, как он тут же превращается в живой счетчик.

У Фэрли начала кружиться голова. Ему казалось, что чавканье Абдула громко отдается по всему гаражу. Селим:

– Я встречусь с ним через двадцать минут.

Ахмед:

– В Паламосе?

– М-м-м.

– Время еще есть.

Фэрли закрыл глаза.

– Выключи свет, когда я открою дверь.

Темнота. Фэрли все еще боролся. Откуда-то издалека донесся скрежет и грохот гаражной двери; он попытался сосредоточиться на этом звуке, но голова кружилась все сильнее, словно он скользил по бесконечной спирали. Когда он терял сознание, его последней мыслью было, что он оказался глупцом и что это очень плохо, потому что миру не нужен лидер, который мог свалять такого дурака.

21.40, восточное стандартное время.

Головная боль, как острое лезвие, вонзилась в правый глаз Декстера Этриджа. Он пытался не обращать на нее внимания. Президент Брюстер говорил:

– Было бы большой ошибкой, если бы случившееся заставило нас позабыть про наши испанские дела. Значение этих баз трудно переоценить.

– Мы не собираемся откладывать этот вопрос навечно, – ответил Этридж.

– Некоторые проблемы нельзя решать с точки зрения вечности, Декс. О них нужно думать прямо сейчас. Сегодня, завтра, в ближайшие двенадцать месяцев.

Этридж знал эту манеру вести дела: она исходила от Билла Саттертуэйта и в последние несколько лет все больше проникала во все, что говорил и делал президент.

Президент продолжал:

– Повторяю: прямо сейчас, немедленно, иначе красные обставят нас по кораблям и пушкам и в результате будут доминировать во всем Средиземноморье. Единственное, что может установить равновесие, – это наши испанские базы.

– Я не думаю, что мы находимся на краю войны.

Этридж закрыл правый глаз, пытаясь унять сверлившую его боль.

– Декс, мы находимся на краю войны уже с тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Президент выглядел усталым; его утомленный голос звучал шероховато и натужно, как плохо смазанные дверные петли. Но Этриджу даже нравилось слушать его голос – это было так же приятно, как вытираться грубым полотенцем после горячей ванны.

Их личная встреча проходила в зале Линкольна, беседа продолжалась уже два часа, прерываясь только появлением помощников, приносивших новости из министерства юстиции. Аноним, позвонивший в полицию Лос-Анджелеса, предупредил, что в здание федерального суда заложена пластиковая бомба, и пригрозил, что, если вашингтонскую семерку не освободят, волна взрывов прокатится по всей стране. Это звучало так, словно он говорил от имени какой-то большой подпольной организации национального масштаба. Однако никакой бомбы в здании суда не оказалось; кроме того, правительство уже неделю вело массовую слежку за всеми радикалами и не обнаружило в их среде никакой особенной активности. Наоборот, казалось, что трагедия в Капитолии остудила многие головы; даже ультралевые газеты призывали прекратить насилие.

Все это не помешало президенту отвлечься от основной темы встречи – похищения Фэрли, чтобы в течение получаса гневно обрушиваться на тех «предателей, которые ползают в ногах у радикальной швали». Этридж слушал его с вежливым интересом. Разошедшийся Брюстер обладал особым красноречием, но при этом частенько хватал через край. Сегодня он пребывал в настоящей ярости. Воздух в зале был отравлен дымом его сигары.

Президент не стеснялся в выражениях:

– Надо было сразу остановить этих ублюдков. Еще тогда, в шестидесятых. Но мы хотели выглядеть терпимыми и либеральными. И вот к чему это привело.

Брюстер говорил, обращаясь к собственным коленям. Голова его была опущена, он даже не шевелился, только время от времени быстро поднимал на Этриджа глаза, как будто хотел пронзить его своим взглядом.

– Ох уж эти их праведные речи о свободе и справедливости. Меня от них тошнит, Декс. Когда они говорят «освобождение», значит, скоро кто-нибудь взлетит на воздух. Когда они говорят об активном участии в управлении государством, то подразумевают передачу власти каким-нибудь отбросам общества, живущим на помойке. Они заставляют нас усваивать свои гнусные понятия и свой грязный язык – вспомните, когда вы в последний раз были шокированы, услышав о «фашистских свиньях»? Они вколачивают свою идеологию нам в мозги; настало время покончить с этим.

Этридж чувствовал, что головная боль сводит его с ума. Она не давала ему сосредоточиться на разговоре, хотя их диалог становился все более тревожным. Брюстер долго распинался по поводу либералов, но несколько минут назад неожиданно перешел на испанские базы. Этриджа это насторожило, поскольку он знал, что президент ни о чем не станет говорить просто так. Ярость Брюстера была вовсе не случайна – она служила преамбулой к следующему шагу, который Этридж, измученный своей головной болью, тщетно пытался предугадать.

– Как вы думаете, не одолжит ли мне кто-нибудь пару таблеток аспирина?

Брюстер быстро поднял голову, и на его лоб упала темная прядь.

– Вам плохо?

– Просто головная боль.

– Я позову доктора.

– Не стоит.

– Декс, вас накрыло взрывом, вы повредили голову, а теперь у вас появились головные боли. Вам надо показаться врачу.

– В этом нет необходимости. Я всю жизнь страдаю головными болями, время от времени они появляются, но потом всегда проходят.

Этридж слегка поднял руку, чтобы показать, что он оценил внимание президента.

– Беспокоиться тут не о чем, клянусь вам. Врачи уже провели надо мной все обследования, какие только знает медицина. Со мной все в порядке. Мне просто нужно выпить аспирин.

Президент потянулся к телефону. Этридж услышал, как он что-то говорит в трубку, и, уловив слово «аспирин», с облегчением откинулся на спинку кресла.

Ему вовсе не хотелось снова начинать весь круг обследований под присмотром целого отряда врачей, переводивших его от одного диагностического аппарата к другому, подвергавших его всевозможным тестам и анализам и следивших за каждым его шагом, как будто он попал в тюрьму. С ним было все в порядке; это всего лишь плохая погода и пазушные кости. Поначалу его беспокоила какая-то странная летаргия, огромное количество сна, которого требовал его организм; на следующее утро после взрыва он проснулся с раскалывающейся головой и чувством необычной слабости в правой части тела. Он честно рассказал об этом врачам – он вовсе не был гордым идиотом. За сим последовало несколько серьезных бесед о возможности инсульта или, может быть, «метаболических церебральных нарушений»; дополнительное просвечивание черепа, еще несколько электроэнцефалограмм. На третье утро Дик Кермод, его лечащий врач, вошел в палату с сияющим видом: «Какого черта, у вас ничего нет. Человек, которого стукнули по голове, имеет право на небольшую головную боль. Никаких внутренних повреждений, никакого инсульта. Голова сегодня не болит? Прекрасно, значит, мы вас выписываем – у нас не осталось ни одного теста, все дали отрицательные результаты. Но если появятся какие-нибудь проблемы, сразу же со мной свяжитесь, обещаете? А от головы пейте аспирин».

Говард Брюстер положил трубку на телефон:

– Вы должны мне кое-что пообещать, Декс. Завтра утром вы первым делом позвоните доктору и расскажете ему об этих болях.

– Но я…

– Пообещайте мне эту маленькую вещь, ладно?

Этридж наклонил голову:

– Обещаю.

– Вы очень важны для нас, Декс. Мы не хотим, чтобы у вас были какие-то проблемы со здоровьем. Если мы не вызволим Клиффорда Фэрли ко дню инаугурации, вам придется встать на его место, а для этого вы должны быть достаточно здоровым человеком.

– К этому времени он уже будет с нами, господин президент. Я в этом абсолютно уверен.

– Надо быть готовым к худшему, – ответил Брюстер, закурив новую сигару. – Поэтому вы сейчас здесь. У нас очень мало времени: я должен передать вам всю информацию, которой прежде уже нагрузил Фэрли. Мой предшественник инструктировал меня шесть недель, столько же я потратил на Клиффа. А у нас с вами осталось только девять дней. Разумеется, вам надо посетить Госдепартамент и министерство обороны, поговорить с людьми из моего кабинета и Совета безопасности, однако есть только один человек, который может провести вас от начала до конца через все эти джунгли, и этот человек – я. Поэтому в ближайшие девять дней, Декс, вам придется проводить со мной так много времени, что скоро вас начнет от меня тошнить, если этого уже не случилось.

Этридж не испытывал неприязни к Говарду Брюстеру. На самом деле он ему скорее нравился. Но его мнение о президенте долгое время оставалось неустойчивым, потому что было не так-то просто определить его политическую позицию. На первый взгляд он казался воплощением американских традиций: вырос в сельских районах Орегона, верил в необходимость тяжелого труда и патриотизм, в равные возможности для всех, в то, что Бог никого не любит так, как сильного и упорного бойца. Создавалось впечатление, что мировоззрение Брюстера сложилось под влиянием Авраама Линкольна, Горацио Элджера и Тома Микса. Он представлял собой смесь либеральных традиций, консервативного мышления и жизненных ценностей человека с улицы. Отсюда проистекали и его слабости: поверхностная набожность, отсутствие твердых принципов, слишком покладистая мораль.

В целом Этридж рассматривал Говарда Брюстера как достойный объект для оппозиции – не святой и не чудовище; но кто может сказать, что он полностью подходит для роли президента?

– Мы будем работать вместе долгие часы, – продолжал президент. – Вы должны усвоить массу разных вещей: текущие дела, секретную информацию и все остальное. Вот почему вы нужны мне здоровым.

Для большей убедительности президент слегка подался вперед. Его рука вместе с сигарой отлетела ото рта, оставив в воздухе дымящийся след.

– Вы не можете позволить себе головной боли. Понимаете, о чем я говорю?

Этридж улыбнулся:

– Все в порядке, господин президент.

Помощник принес аспирин и стакан холодной воды. Этридж проглотил таблетки.

– Моя сигара вас не беспокоит?

– Нисколько.

– Это правда или простая вежливость?

– Вы знаете, что я и сам иногда не прочь побаловаться сигарой.

– Да, но когда у человека болит голова, он становится чувствительным к некоторым вещам.

Помощник ушел, и Брюстер положил сигару в пепельницу рядом со своим локтем.

– Вы удивительно любезный парень, Декс. Помню, как в начале кампании вы все время опаздывали на собрания, и потом оказалось, что вы просто пропускали всех вперед и придерживали им двери. Где бы вы ни появлялись, ручки всех дверей оказывались у вас в руках.

– Меня от этого быстро излечили.

Президент улыбнулся, и его глаза превратились в щелочки. Но в следующий момент к нему вернулся серьезный вид.

– Как жаль, что я вас так мало знаю.

– Разве я кажусь вам такой уж большой загадкой?

– Декс, вы избранный вице-президент. Если Клифф не вернется живым и здоровым в эти девять дней, вы станете следующим президентом Соединенных Штатов. Будь это в моих силах, я хотел бы знать вас так же хорошо, как собственного сына. Тогда мне было бы гораздо легче.

– Похоже, все дело в том, что вы просто боитесь передать мне власть. Вы не уверены, смогу ли я с ней справиться.

– Я вам вполне доверяю, Декс.

– Но вы бы предпочли, чтобы я вас чем-то успокоил. Что вы хотите от меня услышать, господин президент?

Брюстер не дал прямого ответа. Он встал и прошелся по комнате с таким видом, словно видел ее в первый раз. Рассмотрел картины, окинул взглядом мебель; потом вернулся к столу и встал за креслом, наклонившись через него, чтобы взять сигару.

– Управлять страной из Белого дома, – медленно произнес он, – это то же самое, что пытаться прихлопнуть муху с помощью большой дубины. Я не подвергаю сомнению ваше сердце или ваш ум, Декс. И я не думаю, что ваши политические взгляды радикально отличаются от моих. Какие-то различия, конечно, есть, но они не слишком велики. Однако мы просидели с вами в сенате – сколько? Лет двенадцать, кажется? И у меня ни разу не было случая узнать вас как следует.

– Я сидел в другом крыле.

– Многих демократов я знаю гораздо хуже, чем некоторых из тех парней, которые сидели в другом крыле.

– Вы хотите сказать, что я не проявлял большой активности?

– Простите, если это кажется вам неделикатным, но именно это я хочу сказать. Конечно, вас нельзя было назвать отщепенцем или безмозглым крикуном, с которым ни о чем нельзя толком поговорить. Ничего похожего. Но вы были чертовски тихим сенатором, Декс. – Глаза президента уставились на него, как два ружейных дула. – Чертовски тихим сенатором.

– Не в моем стиле поднимать много шума, господин президент.

– Если через девять дней вы войдете в этот дом, то вам придется поднять очень большой шум, Декс. Иначе вас никто здесь не услышит.

– Что ж, раз так, я буду достаточно шумным.

– Вы думаете, вам это под силу?

– Я надеюсь, что мне не придется делать ничего подобного. Я надеюсь, что Клифф вернется. Но если дела будут обстоять так, как вы говорите, то мой ответ – да. Я думаю, что мне это под силу, господин президент.

– Хорошо. Прекрасно.

Брюстер уселся в кресло, сунув в рот сигару и скрестив ноги. На нем был спортивный твидовый пиджак от «Харрис», узел на его галстуке выглядел безупречно, брюки были отлично выглажены, ботинки сияли, но при всем этом он, как всегда, производил впечатление мешковатого и чуть неряшливого человека.

– Похоже, я вас не слишком убедил.

– Декс, многие люди в моей партии очень беспокоятся на ваш счет. Вы пробыли в Вашингтоне двадцать четыре года, и за это время никто не видел, чтобы вы занимались чем-нибудь другим, кроме проталкивания законопроектов, полезных для ваших избирателей в Детройте. Может быть, я говорю слишком резко, но ситуация этого требует. Последние восемь лет в сенате вы занимались юстицией, финансами и торговлей – все это очень теплые местечки. Насколько я знаю, вы никогда не выступали по вопросам международных отношений или обороны. Ваше голосование по этим вопросам всегда было очень сдержанным и разумным, однако, когда парни с Холма обращают свой взгляд на Пенсильвания-авеню, им нужно руководство, а не списки голосов.

– Боюсь, я не могу изменить свой послужной список в угоду сложившейся ситуации, господин президент.

– Я хочу лишь предупредить, с чем вам придется иметь дело. Ваша большая дубина – это конгресс Соединенных Штатов. И если вы хотите прихлопнуть ваших мух, вам нужно уметь с ней обращаться.

Сигара, описав плавную дугу, вернулась обратно в пепельницу.

– В конгрессе вам придется столкнуться со множеством разных правил и предрассудков. Большинство из них – чистейший анахронизм. Я знаю, что у Фэрли есть грандиозные планы по поводу расчистки этих завалов, но у него ничего не выйдет: такие попытки уже были и всегда кончались ничем. Вы должны научиться балансировать дубиной на кончике пальца, Декс, другого пути нет. Если вы попытаетесь ухватиться за нее с одного конца, она вывалится у вас из рук. Вы республиканец, а у демократов в конгрессе большинство.

Еще двенадцать часов назад мысль о возможности стать президентом США казалась Этриджу чем-то далеким и туманным. Хотя после выборов ему поневоле приходилось с ней считаться, до сих пор он смотрел на президентство, как на выигрыш в лотерее, когда в руках всего один билет. Конечно, такие выигрыши иногда случаются, но не стоит рассчитывать на них всерьез.

Потом он узнал о похищении Фэрли, и Секретная служба усилила его охрану. В первый раз он почувствовал значимость своего положения. То, что казалось далеким, стало очень близким. Он не хотел додумывать до конца и взвешивать свои шансы, это было бы некрасиво по отношению к Фэрли. Но похищенных часто убивают. Этридж вполне мог стать президентом Соединенных Штатов на следующие четыре года.

Впрочем, у него не было времени как следует прочувствовать эту перемену. Его срочно вызвали в Белый дом, президент приветствовал его теплыми словами, в которых озабоченность и горечь смешивались с покровительственной симпатией. За этим последовали ругань в сторону радикалов, настойчивые напоминания о важности испанских баз и, наконец, беспокойство о здоровье Этриджа и неприятные сомнения в его компетентности.

Он повернулся лицом к Брюстеру, стараясь двигаться не слишком резко.

– Господин президент, когда в Денвере я согласился баллотироваться на пост вице-президента, я принял на себя всю соответствующую ответственность.

– Но вы не очень-то боролись за этот пост.

– Пожалуй. Я был скорее темной лошадкой.

– Вы когда-нибудь боролись за что-нибудь по-настоящему, Декс?

– Думаю, что да. – Он медленно улыбнулся. – Мы изо всех сил боролись против вас.

Брюстер остался невозмутим:

– Кампанию вел Фэрли, а не вы.

– Мне казалось, что я тоже приложил к этому руку. Или я просто обольщаюсь?

– Вовсе нет. Вы помогли ему получить множество голосов – можно даже сказать, именно благодаря вам он победил на выборах. Но обращение с дубиной потребует от вас совсем других навыков. – Президент докурил свою сигару и достал из кармана новую. – Ладно, черт с этим. Мы должны как следует выложиться за эти девять дней, вот и все. По крайней мере, вы на Холме не новичок и у вас мало врагов. Когда сюда пришел Франклин Рузвельт, он был губернатором штата, те немногие люди, которых он знал, его ненавидели, и у него не было никакого представления о том, как руководить страной. Однако он справился – все справляются.

Этридж ясно понимал, что президент пытается убедить скорее самого себя и при этом чего-то недоговаривает. Это можно было прочитать в его глазах. «Но вы-то не Франклин Рузвельт, Декс. Вы не станете таким, как он, даже через миллион лет».

«Ну что ж, посмотрим», – подумал Этридж. Он принял свое решение и чувствовал, что его поднимает волна ликования и торжества.

Президент говорил по телефону.

– Билл? Расскажите мне о новостях. – Его большое лицо кивало, а глаза блуждали по комнате. Он слушал в течение нескольких минут, на протяжении которых на его лице, как у актера, сменялись разные эмоции. Изредка он бросал в ответ что-нибудь односложное; напоследок он сказал: – Держите меня в курсе, – и повесил трубку.

– Что нового?

– Испанская полиция нашла вертолет. Пустой.

– Где?

– На ферме в Пиренеях.

У Брюстера был хороший искусственный загар, но сейчас его лицо казалось старым. За последние два-три года он заметно постарел. «Так всегда и бывает», – подумал Этридж, чувствуя, что в эту мысль прокралось что-то слишком личное, он сам довольно болезненно относился к своему возрасту.

– Может быть, они найдут отпечатки пальцев, – прибавил президент без особой убежденности. – Или какие-нибудь улики.

– От Фэрли ничего?

– Нет. Ни от него, ни от людей, которые его похитили.

– Это ужасно.

– Все могло бы быть иначе, – заметил Брюстер, – если бы я тогда не позволил ему переубедить себя насчет расправы с этими ублюдками.

– Я так не думаю. Мы бы взялись за них здесь, а не в Европе.

Глаза президента сузились.

– Декс, я хочу покончить с этими ублюдками. Мне нужна ваша помощь.

– Неделю назад вы предлагали то же самое Фэрли.

– С тех пор ситуация стала гораздо хуже. Она выходит из-под контроля.

– Мы даже не знаем, кто за этим стоит, господин президент.

– Один из них американец. Черный. Нам это известно.

– Это еще не причина, чтобы устроить массовое линчевание.

– Никто не говорит о линчевании, Декс.

– В сети попадется много ни в чем не повинной рыбешки.

– Но это покажет им, что мы не собираемся отступать. – Он сделал широкий жест рукой, в которой обычно держал сигару. – Сейчас это очень важно – гораздо важнее, чем считает большинство.

Этридж понимал, что президент хочет начать атаку против радикалов не ради каких-то стратегических целей, а просто чтобы показать, что его администрация способна на твердые и эффективные шаги. Сейчас необходимо успокоить общественность. Он признавал мотивы президента, но прекрасно сознавал и то, что жесткие меры правительства могут спровоцировать в стране массовые беспорядки, которые потребуют от Вашингтона еще более суровых действий. Иными словами, придется использовать армию. Но если вы начинаете применять военную силу против части собственного населения, это ставит под удар всю демократическую структуру власти. Этридж меньше всего хотел идти на такой риск именно теперь, когда благодаря Фэрли у страны было больше шансов на реформы, перестройку и политическую стабильность, чем за все последние десятилетия.

Боль безжалостно резала ему правый глаз. Он мигнул.

– Господин президент, я против того, чтобы начинать широкомасштабную акцию прямо сейчас. Но я обещаю, что всесторонне обдумаю это.

Брюстер не без изящества откинулся ни спинку кресла.

– Хорошо, Декс. – Он взглянул на часы. – Постарайтесь как следует выспаться этой ночью, завтра утром у нас будет много работы. Я думаю, что вы… С вами все в порядке, Декс?

– Да, это просто головная боль.

Спазм немного утих, и он поднялся с места. Легкая слабость в правой ноге, но ходить она ему не мешала. Утром он позвонит Дику Кермоду.

Президент проводил его до двери:

– Позаботьтесь о своем здоровье, Декс. Вы знаете, что будет, если вы не выручите нас из беды. Следующим в списке стоит старина Милт Люк.

Это была странная и пугающая мысль. Спикер палаты представителей, конечно, еще не выжил из ума, но уже достиг того возраста, когда старики впадают в утомительное многословие и им требуются большие усилия, чтобы восстановить в памяти какой-нибудь недавний факт.

Президент сказал:

– Я говорю серьезно, Декс. До дня вашей инаугурации Милт Люк остается вторым человеком, который в случае чего должен взять бразды правления. Приняв присягу, вы можете назвать кандидатуру нового вице-президента, которую утвердит конгресс. Кстати, вы уже кого-нибудь приметили?

– Вы говорите так, как будто не верите в возвращение Фэрли.

– Я надеюсь, что он вернется. Но дела не всегда идут так, как нам хочется, Декс. Может быть, мы не сможем вызволить его вовремя; может быть, мы не вызволим его вообще. И тогда вы станете президентом. Подберите себе вице-президента, Декс, и сделайте это поскорее.

Агент Пикетт вместе с группой телохранителей встретил Этриджа в коридоре и проводил до машины. Теперь Этридж ездил на одном из президентских лимузинов. Откинувшись на спинку сиденья, он прислонился затылком к подголовнику, чувствуя, что боль начинает понемногу затихать.

Сэм Марч, подумал он. Марч будет хорошим вице-президентом. Хладнокровный, опытный сенатор, настоящий республиканец… Господи, но ведь Марч погиб.

Этридж выпрямился, глядя в окно. Многих из них уже не было в живых. В это трудно было поверить.

В салоне лимузина было тихо. Негромкий шорох шин, мягкое дуновение тепла от нагревателя. Ночь была холодной и туманной, окна машины запотели, щетки стеклоочистителей монотонно ездили взад и вперед. Затылок водителя выглядел широким и надежным. В эти дни агенты Секретной службы, обычно разговорчивые, хранили полное молчание.

Большой черный лимузин – похоже на катафалк, подумал он. Сколько он видел их за эту неделю. Бесконечные похороны. Он не мог попасть на все. Большинство из них проходили дома, в родных штатах, но некоторые – особенно почетные – перенесли на Арлингтонское кладбище. Он побывал на многих церемониях, и каждый раз они напоминали ему самые первые государственные похороны, которые ему довелось увидеть. Погода тогда стояла ненастная: было влажно и душно, и процессия медленно двигалась от Капитолия к Арлингтону под проливным дождем. Кортеж тянулся с величественной пышностью, в аллее перед Капитолием стояло много ветеранов, а в почетном карауле, сопровождавшем гроб Черного Джека Першинга, мелькали лица Эйзенхауэра, Хэра Арнольда и многих других, кого теперь уже нет в живых.

Связь поколений получалась просто поразительная: Этридж был современным конгрессменом, человеком семидесятых, может быть, восьмидесятых годов; Першинг сражался с индейцами на границе продвижения поселенцев…

Лимузин остановился. Люди из Секретной службы дежурили в автофургоне – это была их передвижная штаб-квартира. Этридж проскользнул в свой дом вслед за агентами, которые проверили каждую подозрительную тень. Теперь они держались очень напряженно, эти агенты. Они внимательно делали свою работу и не хотели допустить ни одной ошибки.

Дома ему сказали, что Джудит уже легла; он с удивлением посмотрел на настенные часы, висевшие в холле: половина двенадцатого.

«У президента длинные часы». Он повесил пальто на крючок в холле и положил шляпу на полку. Ужасно устал. Головная боль стихла, но он чувствовал себя полностью опустошенным: это был тяжелый день и невыносимая неделя.

«Он прав. Мне это не под силу». Президентские амбиции всегда казались ему чем-то вроде патологии, которой сам он, по счастью, не страдал.

Он прошел в свой кабинет. Дворецкий, как обычно, налил ему коньяку и бесшумно вышел из комнаты. Этридж погрузился в кресло, глядя на стоявший рядом телефон.

Он испытывал что-то вроде предсвадебной лихорадки. Разумеется, ты не думаешь всерьез сбежать, но временами нападает паника. Президентство – да, конечно, он его хотел. Разве это не мечта любого политика?

Ему пришлось посмотреть номер в книжке; он набрал несколько цифр, поглядывая на часы и напустив на себя небрежный вид. Хорошо, хоть головная боль прошла.

– Резиденция конгрессмена Би.

Это был голос Ширли Би, старавшейся говорить официальным тоном; он улыбнулся:

– Привет, Ширли, это Декс Этридж.

– А, сенатор!

– Как дела?

– Спасибо, хорошо.

Она говорила с сильным бирмингемским акцентом.

– Энди дома?

– Да, конечно, сейчас я его позову.

«Положение обязывает». Этридж откинулся в кресле, чувствуя, как в его руках напряглась нить власти.

– Алло? Сенатор?

– Да, Энди. Простите, что беспокою вас в такой поздний час.

– Ничего страшного. Я еще не ложился. Пишу письмо вдове сенатора Марча – пытаюсь подобрать слова.

В этом был весь Би. Сам пишет соболезнующие письма. Этридж почувствовал укол совести: он поручал это своему административному помощнику. Он хотел сказать: «Странно, я как раз думал о Марче», – но придержал язык.

– Энди, мне надо с вами поговорить.

– Прямо сейчас?

– Да.

– И не по телефону?

– Лично.

– Хорошо, я сейчас приеду. Оставьте мне немного бренди.

Повесив трубку, Этридж подумал о том, как легко он начал пользоваться преимуществами власти. Прежде он сам отправился бы домой к Би, хотя тот и был всего лишь конгрессменом. Правда, Би два срока просидел в сенате и считался там одним из самых популярных и влиятельных политиков. Потом, четыре года назад, как раз накануне перевыборов, произошла эта автомобильная авария. Общество проявило к нему сочувственную симпатию, но это не могло исправить двух вещей: госпитализации Би, которая лишила его возможности вести кампанию, и победы Брюстера, приведшей демократов на все руководящие посты.

Однако даже в этой ситуации Би не хватило всего нескольких голосов.

Два года спустя, попробовав себя в частной юридической практике, Би вернулся в большую политику. Он стал баллотироваться в конгрессмены от своего родного округа в Лос-Анджелесе и победил с преимуществом, которое побило все калифорнийские рекорды. Все считали, что Би решил использовать место в конгрессе как удобный плацдарм для следующих сенатских выборов, но прошлым летом он сделал неожиданный шаг – начал собственную президентскую кампанию.

Это было неслыханно – баллотироваться в президенты из палаты представителей, да еще в то время, когда его партия находилась в меньшинстве. Этридж так и не понял, на что рассчитывал Би. Было ли это просто пробным шаром, пущенным только для того, чтобы приучить всех к мысли о себе, как о кандидате в президенты? Собирался ли он участвовать в следующих выборах в сенат, чтобы потом сделать новую, более серьезную попытку получить президентское кресло? К тому времени он будет еще достаточно молод; сейчас ему только сорок семь.

Считалось само собой разумеющимся, что Брюстера переизберут на второй срок. Но Би начал кампанию и получил неожиданно сильную поддержку. Он выиграл праймериз в Нью-Гемпшире и лишь с минимальным отрывом проиграл во Флориде Фицрою Гранту. Однако потом избирательная машина Фэрли набрала ход, и тот без труда победил в Орегоне, Техасе и даже родном штате Би – Калифорнии; позже на съезде республиканцев Би великодушно отдал свои голоса Клиффорду Фэрли. Этридж не слышал, чтобы между ними заключались какие-нибудь соглашения, однако двое людей из кабинета Фэрли участвовали в избирательной кампании Би.

На перевыборы в конгресс Эндрю Би потратил вдвое меньше времени, чем на президентскую гонку, однако с подавляющим преимуществом победил обоих соперников и утвердился в мнении республиканцев как человек, пользующийся у избирателей большим успехом.

Иными словами, даже заседая в нижней палате, Эндрю Би оставался влиятельной силой в республиканской партии и во всей американской политике.

Этридж вышел в холл, чтобы предупредить охрану о приходе Би.

– Я забыл дать ему пароль, но буду признателен, если вы его ко мне пропустите.

Агент Пикетт, привычная мишень для беззлобных шуток Этриджа, мгновенно улыбнулся:

– Мы только обыщем его с ног до головы и слегка промоем мозги, а потом сразу же пропустим.

– Вот и отлично.

Би приехал через двадцать минут – высокий и крепкий мужчина с глубоко посаженными синими глазами, калифорнийским загаром и осанкой кинозвезды. После автомобильной аварии у него осталась легкая хромота – пришлось вынуть из ноги несколько костей; но его походка и сейчас выглядела атлетической, без намека на какую-либо ущербность. Было время, когда он работал лесорубом в Северной Калифорнии; по его фигуре это чувствовалось до сих пор.

– Я заинтригован, – сказал Би, принимая бокал с бренди. Этридж опустился в свое кресло.

– Полагаю, вы уже думали о последствиях похищения Клиффорда Фэрли?

– Какие именно последствия вы имеете в виду?

Би был слишком осторожен; это заставило Этриджа улыбнуться, и Би понимающе кивнул:

– Вы можете стать президентом – об этом речь?

– Энди, на последнем съезде вы имели большую поддержку. Вы вполне могли бы продолжать бороться за свою кандидатуру.

– Я решил уступить Фэрли. Его шансы были лучше моих.

– Вы поступили очень великодушно.

– Я сделал это не для того, чтобы получить чью-то благодарность, сенатор. И Клиффа и меня поддерживало умеренно-либеральное крыло, и, если бы мы раскололи голоса надвое, это привело бы к победе Фицроя Гранта. А я не думаю, что консервативный республиканец смог бы побить Брюстера.

– Значит, вы отдали голоса Фэрли ради блага партии?

– Я не думал именно в таких выражениях.

Иначе говоря, он заботился об этом не столько на благо партии, сколько на благо всей страны – каким его понимал сам Би, считавший, что Фэрли будет гораздо лучшим руководителем, чем Брюстер.

– Вы были первым, кого Клифф хотел сделать своим партнером по предвыборной гонке.

– Знаю. Но Макнили и другие его отговорили. Я бы слишком сильно перевесил кампанию на левый фланг, и он потерял бы много консервативно настроенных избирателей.

– И поэтому вместо вас они взяли меня. Как законченного консерватора.

– На многих людей вы производите именно такое впечатление, – сказал Би. – Но не на меня. Я знаю, как вы голосуете в сенате.

– Мы с вами хорошо сработались в сенате, Энди. Может быть, нам стоит продолжить сотрудничество и дальше?

– На что вы намекаете, сенатор?

– Я буду говорить без экивоков, – сказал Этридж. – Возможно, мы уже не увидим Клиффа Фэрли живым – надо быть готовым к худшему. Если я стану президентом, моей первой задачей будет назвать кандидатуру нового вице-президента.

– И вы хотите получить мой совет?

– Нет. Я прошу вас стать моим вице-президентом, если Клифф не вернется.

Наступило молчание. Би сидел, задумчиво склонившись над своим бокалом.

– Это очень лестное предложение, Декс.

– Честно говоря, я бы предпочел Сэма Марча, но он умер. Однако для меня очень важно, что вы были первым выбором Клиффа. Я чувствую себя обязанным уважать его желания – в конце концов, президентом избрали все-таки его.

– Да, выражаетесь вы прямолинейно. – Знаменитая улыбка Би.

– После Марча вы были моим следующим кандидатом. Это правда.

Би поднял голову и отхлебнул из бокала:

– Для меня совсем не зазорно оказаться в компании Сэма Марча.

– Мы могли бы составить с вами хорошую команду, как высчитаете?

Би развел ноги и скрестил их снова:

– Судя по всему, ответ вам нужен быстро.

– Боюсь, что да.

Калифорнийский великан поднялся с места:

– Дайте мне время до утра.

– Я позвоню вам завтра в офис.

– Договорились.

Они вместе направились к двери. Би спросил:

– Вам не кажется, что все это выглядит довольно бессердечно?

– Пожалуй. Как будто обыскиваешь карманы человека, который еще не совсем мертв.

– Иногда я ненавижу политику, – сказал Би. Он крепко пожал руку Этриджу и вышел.

Было уже далеко за полночь. Головная боль возвращалась снова. Этридж подумал, не позвонить ли доктору, но потом решил сначала поспать и посмотреть, не пройдет ли голова на следующий день.

Чувствуя себя странно виноватым и раздумывая о большом столе в Белом доме, он отправился в постель.

Вторник, 11 января

11.35, среднее время по Гринвичу.

Сигнал поступил на частоте пятьсот килогерц в диапазоне, выделенном для морской связи; он был несильным, но достаточно отчетливым. Наземный оператор зафиксировал время – 11.35. Текст послания отстукивали на азбуке Морзе поначалу довольно неуверенно. После расшифровки оно оказалось кратким:

«ФЭРЛИ БУДЕТ ГОВОРИТЬ НА ЭТОЙ ЧАСТОТЕ 12.00 ДЕРЖИТЕ КАНАЛ ОТКРЫТЫМ».

Связист переслал сообщение по наземной связи командующему флотом в Портсмуте.

Не было времени размышлять, насколько правдива эта информация. Командующий флотом немедленно отдал приказ всем станциям связи. К одиннадцати сорока восьми каждый радиоприемник на побережье Англии и Франции был включен и настроен на прием.

В одиннадцать пятьдесят послышался характерный для начала передачи шум и раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… десять минут… я буду говорить… на этой… волне».

Командующий флотом связался с Адмиралтейством по телефону в 11.49. Его донесение передали на Даунинг-стрит, 10.

С Вашингтоном были установлены два прямых канала связи: «горячая линия» от премьер-министра к президенту Брюстеру и спутниковый канал, предназначенный для ведения радиопередач в живом эфире.

В одиннадцать пятьдесят пять на частоте пятьсот килогерц вновь раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… пять минут… я буду говорить… на этой… волне».

На тех немногих станциях, где было хорошее качество приема, операторы отчетливо расслышали, что вторая фраза звучала точно так же, как первая, только слово «десять» было заменено на слово «пять».

Премьер-министр слушал второе сообщение в прямом эфире по телефону в Адмиралтействе; он сразу заметил странные паузы между словами. Голос был похож на голос Фэрли. Он обратился к первому лорду Адмиралтейства:

– Думаю, мы все это записываем?

– Разумеется.

– Хорошо… Уайтхолл предупредили?

– Да, конечно.

Премьер-министр взял телефон «горячей линии»:

– Господин президент?

– Я слушаю. – Гнусавый орегонский акцент.

– Мы будем транслировать вам прямую передачу.

– Ладно, послушаем, что нам скажут.

08.50, восточное стандартное время.

В Управлении национальной безопасности было огромное количество компьютеров, предназначенных для анализа шифров, кодов и различных электронных передач. Записи обращения Фэрли были загружены в машины IBM, а затем пропущены через них по второму разу, теперь уже в качестве чисто звуковых данных, пригодных для детальной оценки громкости и модуляций голоса. Мощные детекторы могли разложить каждый звук на элементы и собрать его снова, пропустив через специальные фильтры и отсеяв мельчайшие помехи и шумы.

Эймс, чиновник Управления, которому поручили исследовать запись обращения Фэрли, был давним знакомым и коллегой Лайма. В свое время он курировал его работу, когда тот находился за границей.

– Речевой анализ положительный. – сказал Эймс. – Мы сравнили запись со старыми выступлениями Фэрли. Это не подделка – это его собственный голос.

Саттертуэйт разглядывал ленту сквозь толстые линзы своих очков:

– Монтаж.

– И еще какой, – пробормотал Лайм.

Место, где они находились, всегда напоминало Лайму космический центр управления полетами: огромный зал с изогнутыми стенами и множеством безостановочно работавших компьютеров.

Лайм держал распечатку записи. Она была разделена на блоки, показывавшие, в каких местах слова Фэрли были вырезаны и затем склеены в другом порядке.

«Говорит Клиффорд Фэрли.

Я похищен

с целью выкупа.

Меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда.

Их

требования

выглядят вполне разумными.

Я

полагаю

что Вашингтон согласится с этими требованиями.

Допускаю, что

можно подумать, что

я вынужден

говорить

эти слова.

Но

это

не соответствует истине.

Думаю, я достаточно устойчив к нажиму

и

меня не удастся запугать.

Они не причинили мне

вреда.

говорю

своими словами и без принуждения.

Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.

Меня нельзя купить.

Я

говорю

то,

что

считаю нужным.

Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить

вещи,

которые

не соответствуют истине.

Требования

революционеров

выглядят разумными.

Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом.

Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище.

Инструкции последуют в дальнейшем.

Говорит Клиффорд Фэрли».

Саттеруэйт сказал:

– Это похоже на работу профессионала?

Лайм покачал головой, а Эймс ответил:

– Скорее талантливого любителя. Звучит довольно естественно, но впечатление такое, что вся работа велась путем многократной перезаписи на двух портативных стереомагнитофонах. Слышен сильный шум пленки, какой бывает, когда на одно и то же место перезаписывают несколько раз. На склейках должен быть специфический звук, они затерли его чистыми кусками, это тоже видно. В общем, нельзя сказать, что работа проводилась в хорошо оборудованной студии.

У Саттеруэйта был такой вид, словно он проглотил какую-то гадость.

– Он знал, что его записывают. По крайней мере, какую-то часть. Я хочу сказать, что человек не станет произносить: «Говорит Клиффорд Фэрли», если перед ним не держат микрофон. Ему следовало вести себя осторожнее.

– С пистолетом, приставленным к виску?

Лайм зажал в зубах сигарету, откинул крышку зажигалки и чиркнул колесиком по кремнию. Вверх ударила высокая струя огня.

Принтер продолжал выдавливать длинную ленту с распечаткой, которая змеилась и скручивалась на полу, как волосы Медузы. Саттертуэйт сказал:

– Для их пропагандистов это просто клад.

В общем они зря теряли время. Локализация источника радиосигнала сузила зону поиска до сравнительно небольшого средиземноморского района на побережье к северу от Барселоны, и международные силы уже прочесывали местность. Оставалось только ждать, каким будет результат.

15.15, континентальное европейское время.

В лодке сильно пахло рыбой. Фэрли лежал в тесной каюте со связанными руками и ногами и смотрел на бесстрастное лицо Абдула, чувствуя себя беспомощной игрушкой морской качки. Вероятно, они находились где-то в Средиземном море. В голове стояла тупая боль – остаточное действие лекарственного препарата, который они вкололи ему прошлой ночью.

– Давай поговорим, Абдул.

– Нет.

– Жаль. Ты мог бы услышать что-нибудь полезное для себя.

– Только не надо говорить мне, что у нас ничего не выйдет.

– Ну почему же. Может быть, что-нибудь и выйдет. Только вы не сможете жить с этим дальше.

На лице Абдула появилось отвращение.

– Кончай это, парень.

– Ты знаешь, что они с вами сделают, когда поймают.

– Они нас не поймают. Они слишком глупы. А теперь немного помолчи.

Фэрли снова вытянулся на койке. Она была очень узкой, деревянные края врезались в локти, и их некуда было передвинуть. Он повернулся так, чтобы хотя бы один локоть висел в воздухе.

Память о прошлой ночи с трудом склеивалась из разрозненных кусков. Какое-то время он был без сознания, погруженный в кому; потом стал медленно выходить из забытья, чувствуя себя при этом как пьяный. Он все еще лежал в закрытом гробу и мягко покачивался на волнах в открытом море. Дальше последовательность событий становилась расплывчатой: он не помнил, как гроб вытащили из лодки; очнулся, когда уже отвинчивали крышку, и происходило это на суше, хотя чувствовался сильный запах моря. Стояла темная ночь, небо скрывали облака, холодный ветер гнал над песком клочья тумана. Сухие водоросли обвились вокруг его ноги. Кто-то – возможно, это был Селим – сказал, что лодку надо затащить подальше на берег, иначе ее унесет приливом. Быстрое движение, тени, мечущиеся в темноте; чей-то стон, глухой удар тела, падающего на песок. Голос Селима: «Абдул, воткни в него свой нож. Крепче». Черное застывшее лицо, почти не различимое при тусклом свете. Челюсти больше не пережевывают резинку. «Давай, Абдул. Это приказ». Абдул медленно двигается и исчезает в темноте. Раздается специфический звук – нож протыкает плоть и кости.

«Леди, теперь вы».

«Но я…»

«Вперед». – Очень мягкий голос.

Вспоминая об этом теперь, Фэрли догадался, что тогда произошло: похоже, Селим столкнулся с какими-то разногласиями в своей группе и добился нужной солидарности, принудив каждого из них к участию в зверском убийстве. Фэрли знал идеологию их Мао: жестокость – это инструмент политики.

Ночное происшествие лишало его последних сомнений в том, что он имеет дело с совершенно безжалостными людьми. Они убьют его тогда, когда сочтут нужным. Сейчас или позже, это только вопрос времени.

Потом они потащили его куда-то в дюны: Селим, Абдул, девушка и четвертый, имени которого он не слышал. Он не знал, кого они убили на берегу, и не понимал почему.

В дюнах их ждал грузовик – старый заржавленный фургон, в котором сидел Ахмед, человек, говоривший по-английски с испанским акцентом. В фургоне они накрыли его одеялом и сделали еще один укол, после чего он снова отключился.

Полной уверенности у него не было, но, кажется, в эту ночь они несколько раз переходили с берега на сушу.

Теперь он лежал в маленькой каюте и смотрел на невозмутимое лицо Абдула, медленно качаясь на морских волнах и думая о том, видит ли все это Бог.

10.10, восточное стандартное время.

В номере бостонской гостиницы, за окном которого падали снежные хлопья, трое мужчин работали над революцией. Каванах и молодой Харрисон занимались оружием, а Рауль Рива склонился над большой картой Вашингтона с фломастером в одной руке и адресной книгой в другой.

Они уже дважды нанесли удар властям, и можно было ожидать, что теперь истеблишмент будет держаться настороже, сильно ограничив их возможности. Однако американцы проявляли невероятную и самоубийственную некомпетентность: у них не было долгосрочных планов на случай продолжительной борьбы, и всю свою энергию они тратили на то, чтобы ответить на последнюю атаку, вместо того, чтобы всерьез готовиться к следующей.

Их Капитолий был взорван. Теперь его окружили вооруженной охраной, под присмотром которой рабочие разбирали внутренние завалы и готовились к реконструкции. Федеральные здания везде и всюду были оснащены дополнительными караулами и контрольными постами. Залы заседаний обеих палат, временно перенесенные в Арсенал, охраняли целые взводы солдат. Правительство имело глупость оцепить военными и полицейскими каждое государственное учреждение в крупных городах, начиная с почты и кончая городским судом.

А тем временем конгрессмены и сенаторы каждый вечер возвращались к себе домой и ночевали в никем не охраняемых домах и квартирах.

Они были так глупы, что порой ему приходило в голову, стоит ли вообще тратить силы на этих идиотов. Рива перевернул страницу справочника и пробежался пальцем по строчкам, пока не нашел домашний адрес сенатора Уэнделла Холландера.

10.45, восточное стандартное время.

Саттертуэйт устроил свой боевой штаб в зале заседаний Управления национальной безопасности, потому что здесь уже имелись все необходимые средства коммуникации. Длинный стол был заставлен телефонами, телексами и факсами. На стене висела карта боевых действий. Потоки информации стекались в комнату для машинисток, расположенную этажом ниже, откуда в бумажном виде перемещались наверх и распределялись в штабе между столами аналитиков. Главы и руководители всех силовых агентств рылись в испещренных данными бумагах, стараясь добыть из них не только ценную информацию, но и источник вдохновения.

Они сидели тут часами, отбирали данные, беседовали, жаловались друг другу. Саттертуэйт намеренно использовал такой громоздкий способ вести дела: ему требовалось мгновенное взаимодействие всех агентств, он настаивал на том, чтобы ему присылали самых компетентных и авторитетных людей, наделенных реальной властью, чтобы они могли принимать решения прямо на месте, без продолжительных консультаций и утряски вопросов за пределами его штаба.

Большое кресло в центре зала, которое обычно занимал президент, принадлежало теперь Саттеруэйту; он как раз сидел в нем, когда его вызвал президент. Он молча встал и со всей быстротой, какую позволяли его короткие ноги, направился к восточному выходу из здания.

От снегопада, выпавшего прошлой ночью, на асфальте осталась хрустящая корочка. Утро было ясным и холодным; журналисты в теплых ботинках и пальто осаждали оба здания, образовав самую многочисленную толпу, какую он только видел со времени президентских выборов. Чтобы расчистить путь сквозь это столпотворение, Саттертуэйту потребовались четверо полицейских и один агент Секретной службы.

В Белом доме пустовал даже зал для прессы – репортеров сюда больше не пускали. Заявления президента озвучивались через Перри Хэрна; это происходило на грязной и истоптанной лужайке перед Белым домом.

По пути в президентский кабинет он встретил Хэлройда, специального агента, возглавлявшего отдел Секретной службы при Белом доме. Саттертуэйт остановился, чтобы с ним поговорить.

– Вы нашли Дэвида Лайма? Попросите его зайти ко мне в зал заседаний. Возможно, он все еще в Управлении – поищите там в первую очередь.

– Да, сэр.

Хэлройд ушел, а Саттертуэйта пропустили к президенту.

У него уже были Этридж и пресс-секретарь. Хэрн собирался уходить; он кивнул Саттертуэйту, взял свой портфель и направился к двери.

– Боюсь, они захотят большего, – сказал он, обернувшись через плечо.

– Это все, что я могу им дать. Заставьте их удовольствоваться этим, Перри. Подсластите пилюлю, как можете, сделайте все, чтобы они это проглотили.

Хэрн приостановился у двери:

– Вряд ли их устроит что-то меньшее, чем живая информация, господин президент. «Мы делаем все, что можем», «мы ожидаем быстрых результатов» – все эти фразы они уже слышали и раньше, под каким бы соусом мы их ни подавали.

– А какого дьявола я еще могу сказать?

Лицо президента стало красным. Он выглядел переутомленным, его глаза были налиты кровью.

Перри Хэрн неспешно удалился. Этридж кивнул Саттертуэйту, не поднимаясь с кресла. Изможденное лицо, мешки под глазами – вид, как у поднятого с постели больного. Удивляться тут нечему, в Капитолии ему пришлось несладко.

Саттертуйэт устал не меньше других; по крайней мере, настолько, чтобы не думать о формальностях. Он обратился к президенту с интимной грубоватой резкостью, которую никогда не позволял себе на людях:

– Надеюсь, вы притащили меня сюда не для того, чтобы выслушать очередной отчет. Если появится что-нибудь важное, я сам вам сообщу.

– Не кипятитесь, Билл.

Этридж выглядел слегка шокированным; Саттертуэйт поморщился и наклонил голову в знак извинения. Президент сказал:

– Я должен принять важное политическое решение.

– О том, что сказать прессе?

– Нет. Не об этом.

Президент взял в рот сигару, но не закурил. Из-за этого его голос стал звучать более невнятно.

– Я об этой чертовой пресс-конференции, которую они устроили прошлой ночью.

– Какой пресс-конференции?

– Вы ничего не слышали?

– Вы знаете, господин президент, что я был очень занят.

Этридж заговорил со своего места:

– Прошлой ночью несколько лидеров конгресса устроили совместную пресс-конференцию. – Его голос звучал сухо и неодобрительно. – Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Присутствовали представители обеих партий и палат.

Президент перебросил через стол экземпляр «Нью-Йорк таймс»:

– Прочтите это.

Саттертуэйт уже видел сегодняшнюю «Таймс», но у него не было времени ее пролистать. Заголовок на первой странице был набран, наверно, самыми крупными буквами, которые когда-либо использовали в газете: «ФЭРЛИ ПОХИЩЕН». Ближе к концу страницы, под большой фотографией, изображающей группу хорошо известных ему лиц, стояла подпись: «Лидеры конгресса требуют от правительства жестких действий – требования террористов должны быть отвергнуты».

Пока Саттертуэйт читал, президент сказал:

– Меня засыпали телефонными звонками. Плюс целые горы телеграмм.

– И как разделяются голоса?

– Примерно шесть к четырем.

– За или против жестких мер?

– За. – Президент произнес это слово веско, оставив его висеть в воздухе. Помолчав немного, он добавил: – Общественное мнение склоняется к тому, что пора перестать просто сидеть и ронять слезы. – Он вытащил изо рта сигару, его голос окреп. – Я слышу голоса людей, Билл. Они собираются там, снаружи, с факелами и кольями.

Саттертуэйт что-то пробурчал себе под нос, показывая, что он слышит, и перевернул страницу. Декстер Этридж сказал:

– Все уже было сказано сегодня утром, господин президент. Мы приняли решение.

– Я знаю, Декс. Но мы еще не огласили его публично.

– Вы хотите сказать, что мы можем передумать?

– Мы не ожидали, что последует такая бурная реакция.

– Господин президент, – сказал Этридж тоном, который заставил Саттертуэйта поднять голову. Этридж шевельнулся в своем кресле, сделал глубокий вдох и негромко произнес: – Вы никогда не были человеком, который принимает свои решения, основываясь на том, чье мнение он услышит последним. Вы не нуждались в общественном консенсусе, для того чтобы трезво взвешивать свои суждения. И я не могу поверить, что сейчас вы согласны пойти на поводу чужого мнения, поддавшись паническим настроениям толпы…

– Речь идет о том, что нация может быть расколота. – Голос президента прозвучал резко. – Я сейчас не играю в политические игры, черт возьми. Я пытаюсь сохранить целостность своей страны!

Этридж выпрямил спину. Это был первый раз, когда Саттертуэйт видел его рассерженным.

– Вы не сможете это сделать, встав на сторону уличных крикунов.

Президент ткнул сигарой в газету, которую держал Саттертуэйт:

– Некоторые из этих людей – уважаемые представители народа, Декс. Может быть, среди их избирателей и есть уличные крикуны, но о людях не всегда можно судить по их сторонникам.

Саттертуэйт отложил газету в сторону. Он сказал:

– Я понимаю ваши чувства. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Невозможно было оставаться равнодушным: мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, и мы инстинктивно пришли к выводу, что требования преступников приемлемы и надо соглашаться на обмен. Нас заботила прежде всего безопасность Фэрли, но мы не думали о последствиях, к которым это может привести.

Этридж, нахмурившись, смотрел на Саттертуэйта. По его лицу ходили желваки.

Президент Брюстер сказал:

– Если мы сейчас уступим, каждый бандит в этой стране решит, что он может делать все, что заблагорассудится. Освободить убийц и отправить их в безопасное убежище – если, конечно, допустить, что найдется страна, которая согласится их принять? Это все равно что объявить всем революционерам и повстанцам в мире: идите, убивайте, взрывайте дома, крушите все на своем пути, вы останетесь безнаказанными.

Цвет лица Этриджа напоминал темную ветчину, вокруг глаз чернели нездоровые круги. Он почти умоляюще протянул руки:

– Господин президент, я могу только повторить то, что уже говорил сегодня утром. Похитители предлагают нам обмен, и мы все согласны, что жизнь Фэрли стоит гораздо больше, чем пресловутая семерка. Я не вижу, что теперь изменилось.

Саттертуэйт повернулся и встретился глазами с президентом; он ответил Этриджу:

– Если бы мы говорили о реальном qui pro quo, вы были бы совершенно правы. Но выбор стоит не между жизнью Фэрли и свободой семерых преступников. Речь идет о том, можем ли мы себе позволить дать карт-бланш экстремистам.

Этридж сидел прямо, всем своим видом выражая упрямство и несогласие. Он стал протирать глаза большим и указательным пальцами; когда он закончил, ему потребовалось время, чтобы снова сфокусировать взгляд.

– Думаю, мы должны смириться с фактом, что, как бы мы ни поступили, наши действия не могут удовлетворить всех. Раскола избежать не удастся. Конечно, теоретически можно доказать все, что угодно. Я тоже могу привести вам массу аргументов, почему мы не должны придерживаться жесткой линии. Мы не можем просто отказаться отпустить преступников, за этим должна последовать широкомасштабная акция по поимке и преследованию радикалов. Дальше полицейская операция будет расходиться все более широкими кругами, что приведет к постоянному нарушению гражданских прав в стране. Только так мы сможем завинтить все гайки, и, на мой взгляд, это будет именно то, чего от нас хотят наши противники, – грубые репрессии, которые льют воду на мельницу их антиправительственной пропаганды.

Саттертуэйт сказал:

– Вас послушать, так мы уже проиграли.

– В этом раунде – да. И мы должны это признать.

– Нет, – сказал президент. – Никогда.

Он пошарил ладонью по столу, не отрывая глаз от Этриджа. Его пальцы сжали зажигалку, колесо чиркнуло, и президент поднес пламя к сигаре.

– Декс, вы хотите сделать это предметом публичного обсуждения? Вы хотите выступить против меня?

Этридж не ответил прямо:

– Господин президент, самая важная вещь – даже более важная, чем нынешняя трагедия, – заключается в том, чтобы разработать долгосрочную политику и построить такую общественную систему, которая будет обеспечивать безопасность граждан и создавать атмосферу надежности и доверия к правительству. Если у общества не будет поводов для беспокойства и тревоги, волна терроризма в конце концов сама сойдет на нет, лишившись своей питательной среды. Мне кажется…

– Долгосрочная политика, – перебил его Саттертуэйт, – это роскошь, на которую у нас уже нет времени.

– Могу я закончить?

– Простите. Продолжайте.

– Не хочу никого обидеть, но я уверен, что из всех нынешних политиков именно Клифф Фэрли является тем человеком, который способен построить в этой стране стабильное и процветающее общество. Я знаком с идеями его реформ и считаю их единственным реальным проектом, который дает нам шанс создать по-настоящему ответственное и эффективное правительство. И если мы спасем Фэрли, то волна общественной симпатии, которая поднимется после его освобождения, составит прекрасный фон и достаточную поддержку, чтобы он смог преодолеть сопротивление конгресса и осуществить свои программы, которые при других обстоятельствах могли бы не пройти.

Саттертуэйт был явно сбит с толку, хотя старался этого не показать. Этот изнуренный вице-президент, с его больными глазами и донкихотствующим идеализмом, неожиданно придал делу новый оборот. Конечно, Этридж наделял Фэрли гораздо большими достоинствами, чем тот имел на самом деле; планы его реформ были известны, и Саттертуэйт не видел в них ничего особенного. Но в одном Этридж был совершенно прав: если Фэрли будет освобожден, он действительно может получить в обществе беспрецедентную поддержку. На гребне этой волны, обладая даже минимальной политической сноровкой, Фэрли вполне будет способен протолкнуть через конгресс все необходимые ему реформы, пока законодатели еще не успели прийти в себя…

Взгляд Саттертуэйта соскользнул с Этриджа на президентский флаг и остановился на самом президенте. На морщинистом лице Брюстера он прочитал то же удивление, которое испытывал сам, – удивление и понимание огромной важности того, о чем говорил Этридж.

12.55, восточное стандартное время.

Терпение Лайма готово было лопнуть. Он прибыл в штаб почти час назад, принеся в бумажном пакете свой обед, который подмок от черного кофе, вылившегося из стаканчика с неплотной крышкой. Дешевая пища долго не переваривалась в его желудке.

Он поставил свободное кресло рядом с Фредом Кайзером, сотрудником Управления национальной безопасности, который своим видом походил на большого дружелюбного медведя-гризли. Лайм его знал, но не очень близко. Кайзер пытался говорить сразу по двум телефонам, зажав обе трубки между ухом и плечом и заткнув второе ухо пальцем.

Лайм бегло прочитал аккуратно распечатанные отчеты, посмотрел разные обрывки и черновики, но не нашел ничего интересного. Длинный стол был завален все увеличивавшимися кипами бумаг: докладами, полученными из зала машинисток, из Главного штаба обороны в Пентагоне и из архивов Секретной службы и УНБ, на которых уже успели осесть толстые слои пыли. На другом конце стола женщина с голубыми волосами печатала что-то на учетных карточках и в алфавитном порядке расставляла их по ящикам. Каретка ездила взад и вперед, из-под стеклянной крышки ползла длинная бумажная лента, и какой-то военный в форме генерал-майора отрывал от нее куски и читал, стоя рядом с грохочущей машинкой.

В помещении было шумно и многолюдно. В основном все занимались составлением списков и их последующим анализом. Начинали со списков известных радикальных активистов, за ними следовали списки людей, которые не попали в эти списки, – подозреваемых, чья вина не была доказана. Компьютерные базы данных выдавали на принтеры подробную информацию о деталях происшествия – modus operandi, место действия, разные мелкие факты, касающиеся черного американского пилота и тех следов от шин на снегу, которые обнаружили на покинутой ферме в Пиренеях после того, как нашли брошенный вертолет.

В противоположном углу зала с наушниками на голове сидел Б.Л. Хойт и слушал какую-то запись – возможно, заявление Фэрли, – с идиотическим спокойствием уставив глаза в потолок. Конец ленты соскочил с пустой бобины и стал вращаться вместе с наматывающей катушкой, болтаясь в воздухе; Хойт продолжал сидеть в той же позе.

Фред Кайзер грохнул трубкой о телефон и, повернувшись к Лайму, прорычал:

– Проклятье.

– Что?

– Да нет, я так. Просто подумал, как все это ужасно.

– А…

Сигарета Лайма дымилась на краю стола и наращивала пепел, все ближе подбираясь к дереву. Он спас стол от возгорания, осторожно взяв окурок и переправив его в пепельницу.

– Моя жена думает, что она психоаналитик, – сказал Кайзер.

– Да ну?

– Да, представляешь, прихожу я домой завтракать, а она битых полчаса твердит мне про этих ублюдков, подвергая их психоанализу. Все, что мне нужно, это чашка кофе и яичница с беконом, но вместо этого я должен слушать, почему, по ее мнению, они вздумали похитить Фэрли.

– И почему же? – Лайм отложил прочитанную распечатку и взял другую.

– Я особенно не вслушивался. Ну, вроде того, что в детстве от них отказались родители и так далее. Все это дерьмо. Но я тебе скажу, почему они это сделали. Потому что кому-то это было нужно. Кто-то их завербовал, кто-то натренировал, кто-то запрограммировал. Кто-то взял кучку этих чертовых кретинов, запустил их, как заводных солдатиков, и направил на Клиффа Фэрли. Точно так же, как тех семерых придурков запустили в Капитолий с набитыми взрывчаткой чемоданами. А мы теперь должны узнать, кто это сделал и почему. Ты сам-то как думаешь, откуда ветер дует – из Москвы или Пекина?

– Не знаю. – Лайм не любил, когда всю историю человечества объясняли тайными заговорами.

– Ладно, разберемся. Настанет день, когда все эти проблемы будут решаться с помощью морской пехоты. Мы будем отправляться в любую точку мира со своими пушками и забирать с собой каждого паршивого американца, не говоря уже о президенте.

– Интересно, куда ты намерен отправить пехотинцев, Фред? И в кого они будут стрелять?

– О-о!

Телефон снова зазвонил, Кайзер рванулся к аппарату, схватил трубку, начал что-то говорить и слушать. Лайм вернулся к своим бумагам. В политике Кайзер был ребенком, но Лайма это не беспокоило: люди его сорта обитали в замкнутом мире технических устройств, им нужна была не реальность вообще, а голые факты.

Кайзер повесил трубку:

– Почему это был Фэрли?

Лайм взглянул на него.

– Я понимаю, что он был доступен и все такое. Но этот сукин сын – чертов либерал. А дело все в том, что им был нужен настоящий американец. Тот, кого они ненавидят.

– Сомневаюсь. В козлы отпущения обычно выбирают самых безобидных.

– Почему?

– Не знаю. Ацтеки использовали для жертвоприношений девственниц.

– Знаешь, иногда тебе совершенно отказывает здравый смысл.

– Верно, – сказал Лайм. – Товар поступает по мере необходимости.

– Что?

– Ничего.

– Нет, тебе точно надо провериться.

Лайм закрыл глаза и кивнул. Когда он опять их открыл, они смотрели на часы; и в этот момент, словно повинуясь его телепатическому сигналу, в комнате появился Саттертуэйт.

Он влетел в зал в длинном развевающемся пальто, как маленький вихрь, еще более хаотичный и разбросанный, чем обычно; резко остановился, обвел комнату близорукими глазами и громко сказал, стаскивая с себя пальто:

– У какого-нибудь есть важная информация? Нет? Но она должна быть очень важной, или оставьте ее на потом. Так есть или нет?

Тишина, как в школьном классе, где робеющие ученики не решаются поднять руку, чтобы дать правильный ответ. Саттертуэйт бросил в зал испытующий взгляд и быстро пробежал глазами по лицам. Увидев Лайма, он поднял руку, вытянул указательный палец и повелительным жестом поманил его к себе:

– Идемте.

Не дожидаясь ответа, он вылетел обратно в дверь. Лайм поднялся на ноги, коленом оттолкнув кресло, и почувствовал взгляды, направленные на него со всех сторон. Кайзер пробормотал:

– Держись начеку с этим сукиным сыном.

Лайм нашел Саттертуэйта в коридоре, где тот открывал один из кабинетов с надписью «Вход воспрещен». Они вошли в комнату. Это был небольшой конференц-зал, без окон, с голыми стенами и жужжавшими на потолке вентиляторами. Восемь тяжелых кресел, полированный стол из орехового дерева, в углу маленький столик для стенографистки. Лайм закрыл за собой дверь, поискал глазами пепельницу и направился к ней.

Саттертуэйт сказал:

– Полагаю, у вас есть гипотеза. – Ледяная вежливость.

– Гипотез хоть пруд пруди.

– Расскажите мне.

– У нас нет времени обсуждать каждую захудалую мысль, которая может прийти мне в голову.

– Дэвид, если я прошу вас высказать мне свои соображения, значит, у меня есть для этого причины.

Лайм бросил на него хмурый взгляд:

– Интересно, каким образом вы пришли к заключению, что я имею сообщить вам нечто ценное?

– Это не заключение, это предположение. И высказанное не мной, а Акертом. Он видел, как вы уставились на карту с таким видом, как будто читали на ней тайное сообщение, написанное симпатическими чернилами. Давайте выкладывайте, Дэвид, у меня действительно нет времени вытягивать из вас слово за словом.

– Если бы у меня действительно были ценные идеи, неужели вы думаете, что я стал бы их скрывать? Кто я, по-вашему, такой?

– Думаю, вы не хотите, чтобы я отвечал на этот вопрос. Ни к чему бросаться лишними словами.

– Ладно, я признаю, что у меня была идея, и я поиграл с ней какое-то время, пока не понял, что это пустой номер. Беда в том, что в ней чересчур много всяких «если». Это даже не теория, это облачный замок. Действуя в этом направлении, мы зря потратим время, которое нам нужно для реальных дел.

Саттертуэйт откинулся на спинку кресла, недвусмысленно демонстрируя недовольство и решимость продолжать беседу:

– Мне кажется, я догадываюсь, о каком направлении вы говорите. Значит, вы не хотите ввязываться в это дело? Послушайте, Дэвид, речь идет об одном из самых гнусных преступлений века. Они взяли не просто заложника – они взяли человека, который представляет огромную ценность для всего мира.

Лайм что-то невнятно пробурчал.

– Дэвид, мы говорим об экстремальной ситуации. Очень серьезной.

Лайм смотрел на свои ботинки, как будто стоял на подоконнике, разглядывая сквозь дым растянутое пожарными спасательное полотно.

– Знаю, – ответил он. – Но я терпеть не могу любителей, которые пытаются указывать профессионалам, как им нужно делать их работу.

– Ладно, кончайте это. Или вы думаете, что я сам напросился на это место? У меня и без того полно важных дел, Дэвид, и я здесь не для того, чтобы стяжать лавры. Просто я могу делать эту работу лучше, чем другие.

– Скромность всегда казалась мне переоцененной добродетелью, – пробормотал Лайм.

Саттертуэйт смерил его холодным взглядом:

– Вы появились на свет с нюхом прирожденной ищейки, который другие люди не могут развить в себе за годы тренировок. Когда речь идет об операциях в западном Средиземноморье, вы единственный живой эксперт, о котором стоит говорить. – Саттертуэйт на мгновение умолк, чтобы затем завершить удар: – А когда речь идет о Западной пустыне, обращаться к кому-нибудь другому просто не имеет смысла.

– Я не был там со времен Бен Беллы.

– Но я попал в точку, верно?

– Допустим. И что дальше?

– Вы думаете, что Стурка замешан и в этом, так? Но почему? Интуиция?

– Просто я не верю в совпадения, – сказал Лайм. – Два хорошо организованных преступления, одинакового масштаба, с одинаковыми целями… Но фактов никаких. Одни только догадки. Они ничего не стоят.

Саттертуэйт ткнул пальцем в свободное кресло:

– Садитесь и давайте поговорим. Вы готовы приступить к работе?

– Это не мое поле деятельности.

– Чье место вы хотите? Хойта? Он все равно скоро слетит.

– Вы не можете увольнять государственных служащих.

– Но я могу переместить их туда, где от них будет минимум вреда. Или вы метите на кресло Акерта? Скажите, что вам нужно? Назовите вашу цену.

– Какая может быть цена за бессмысленную работу?

Он не сдвинулся с места. Сигарета торчала у него в углу рта и щипала дымом правый глаз.

– Хватит тянуть время. Вы ведь знаете, что я держу вас за жабры.

– У меня нет никаких фактов. Вы можете это понять? Никаких фактов! – Он сделал шаг вперед, теперь по-настоящему рассерженный. – Мне ничего не нужно, и я не нуждаюсь в одобрении, вашем или чьем-нибудь еще. Я не дурак и знаю, что если бы я был лучше всех, то получил бы работу и без вашей протекции. Так что перестаньте унижать меня и себя этими дурацкими торгами.

Саттертуэйт передвинул очки на лоб:

– Вы не супермен, Дэвид, вы просто лучший из тех немногих шансов, что у нас есть. Вы провели в этой части света десять лет. Вы работали в Управлении национальной безопасности еще до того, как оно превратилось в кучу бюрократического дерьма, облажавшегося с делом Пуэбло. А в наши дни воображение кое-чего стоит. Вы думаете, я не знаю ваших секретов? Я знаю о вас все: ваши способности, ваш послужной список, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь на досуге, сколько вы пьете и когда. Вы были тем человеком, который наладил контакт между Бен Беллой и де Голлем. Черт, если бы они только догадались послать вас в Индокитай!

Лайм покачал головой:

– Все равно ничего не выйдет.

Нельзя было сказать, чтобы он совсем не хотел этой работы. Когда-то ему нравилось то, что он делал, но сейчас он мечтал только об одном – поскорей из всего этого вырваться. «Старая кляча», – подумал он с усмешкой, но не стал продолжать этой мысли, пока она не завела его слишком далеко.

– Поймите, времена меняются, и сейчас это уже не тот мир, в котором я привык работать. Теперь больше ценится не ум, а глазомер. А из меня плохой стрелок.

– Вы говорите полную чушь, и сами это знаете.

– Нет. Мозги ничего больше не стоят – подумайте хотя бы обо всех этих парнях, которые сидят у вас в штабе. Для шахматных игроков давно не осталось места, все решают взрывы и убийства.

– Хорошо. Тогда убейте их. Но сначала найдите. Отыщите и вызволите Фэрли.

Лайм сухо рассмеялся:

– Почему бы вам не использовать местных ребят? Испанских копов, бедуинов, пустынных крыс – в конце концов, это их территория.

– Я считаю важным, чтобы в операции участвовали американцы.

– Мы имеем дело не с берберскими пиратами. Пушки тут не помогут.

– Похищен американец, и я подозреваю, что сами похитители – тоже американцы. Допустим, испанская полиция подберется к ним вплотную, а потом что-нибудь сорвется, и все закончится провалом. Представляете, как это будет выглядеть со стороны и какие последствия это может иметь для отношений между Вашингтоном и Мадридом? Даже небольшой промах с нашей стороны способен бросить Переса-Бласко в объятия Москвы. Если уж в это дело замешана Америка, мы должны отвечать и за победу, и за поражение. В случае успеха наша репутация на международной арене вырастет еще на несколько пунктов, и мы немедленно этим воспользуемся.

– А в случае провала?

– Неудачи бывали у нас и раньше, – невозмутимо ответил Саттертуэйт. – Ничего нового не произойдет. Как вы думаете, почему я не хочу отправлять туда бравых ребят из ЦРУ? Потому что они делают работу топорно, и всех от них тошнит; никто не станет сотрудничать с ними так, как с вами.

Саттертуэйт встал. Он был слишком маленького роста, чтобы производить внушительное впечатление, но все-таки он сделал такую попытку.

Лайм отрицательно покачал головой – мягкий, но решительный отказ.

Саттертуэйт сказал:

– Мне наплевать, какие у вас мотивы, но вы совершаете ошибку. Для этой работы мы не сможем найти никого лучше вас. Я знаю, чего вы боитесь – ответственности. Боитесь, что возьметесь за это дело и проиграете, а Фэрли погибнет. Понимаю, вам не хочется иметь это на своей совести. Но вы подумали о том, что почувствую при этом я? И что станет со всеми остальными? Или вы единственный, кому придется бить себя в грудь и посыпать голову пеплом?

Лайм продолжал хранить молчание, означавшее вежливый отказ. Но Саттертуэйт все-таки достал его:

– Если мы потеряем Фэрли из-за вашего отказа, ваша вина будет несравненно больше.

В этом неожиданном повороте разговора была какая-то дьявольская красота. Саттертуэйт приготовил Лайму ловушку и захлопнул ее на его глазах.

– Если вы возьметесь за работу, – тихо прибавил Саттертуэйт, – вы будете хотя бы знать, что сделали все, что могли.

Ловко сработано. Лайм посмотрел на него с ненавистью. Саттертуэйт подошел к нему ближе и нахмурился сквозь свои очки; он сделал примиряющий жест рукой:

– Не надо меня так ненавидеть.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы вы основывали свой отказ на личных чувствах.

Лайм понял, что так действительно могло бы случиться. Он снова был прав. Демон, которому нужно повиноваться.

– Сейчас вы полетите в Барселону, – продолжал Саттертуэйт уже деловым тоном. – Вылет в половине шестого, я рассчитываю на спецрейс.

Быстрый наклон головы и взгляд на часы.

– У вас чуть больше четырех часов, чтобы собрать вещи и попрощаться с друзьями. Думаю, вам лучше поспешить.

Лайм, наклонив голову, молча смотрел на него. Саттертуэйт сказал:

– Я пока ничего не буду сообщать прессе. Чтобы не связывать вам руки. Что вам понадобится?

Продолжительное молчание; потом глубокий вздох побежденного:

– Дайте мне Чэда Хилла из моего офиса – он новичок, но умеет выполнять приказы.

– Договорились. Что еще?

Лайм пожал плечами:

– Карт-бланш.

– Это само собой.

Лайм пошел к выходу, но Саттертуэйт остановил его:

– Так как насчет вашей теории?

– Я уже сказал – в ней слишком много «если».

– Но я угадал правильно.

– И я это признал.

– Значит, мой вердикт, в конце концов, не так уж несправедлив. Верно?

Лайм не ответил даже тенью улыбки.

Саттертуэйт первым вышел в дверь, и Лайм последовал за ним. Напоследок он с недоумением оглядел комнату – несмотря на ограниченный доступ, в ней не было ничего необычного. Дверь захлопнулась. Вход запрещен.

Саттертуэйт направился в свой штаб. На пороге зала он остановился и бросил через плечо:

– Доброй охоты – так, наверно, мне следует с вами попрощаться. – Легкая ироническая усмешка растаяла на его губах. – Вытащите этого сукина сына живым, Дэвид. – И, опустив за собой воображаемый занавес, Саттертуэйт удалился в зал.

Некоторое время Лайм стоял, уставив взгляд в пол и от души презирая театральные замашки этого человека. Потом тронулся с места и пошел к выходу, наклонив голову, чтобы закурить сигарету.

Среда, 12 января

22.40, континентальное европейское время.

Марио с детства привык с презрением относиться к моторным катерам. Он учился морскому делу во время летних каникул на борту принадлежавшего семье Мецетти кеча, двухместного 64-футового судна с изящным корпусом гоночной яхты. О двигателях он ничего не знал – это была сфера Элвина, – но мог стоять за штурвалом и отвечал за навигацию с помощью бинокля и морских карт. Лодка – 39-футовый «Мэтьюз» с одним большим дизелем – была сделана в Америке и плавала, по меньшей мере, уже лет двадцать пять; сравнительно новым выглядел только мотор, изготовленный во Франции. Приземистая деревянная посудина с двумя трюмными каютами на корме и на носу и небольшой открытой палубой между транцем и трапом кормовой каюты была построена с обычной для «Мэтьюз» экономностью, так что человеку большого роста едва можно было разогнуться в рулевой рубке. Невысокий Марио не испытывал от этого неудобств, но, когда в рубку входили Стурка или Элвин, им приходилось сутулиться.

Не было здесь и обычного штурманского стола; карту западного Средиземноморья приходилось расстилать на деревянной панели, закрепив ее биноклем так, чтобы Марио мог на нее смотреть, не отрываясь от штурвала. Он использовал компас и карту, чтобы прокладывать маршрут от одного маяка к другому. За час до заката волнение на море усилилось, достигнув девятифутовой отметки, и больше уже не затихало; широкий круглодонный корпус лодки мало подходил для такой качки, и Марио приходилось каждые пять минут корректировать курс, беря против волны на четверть румба – на зюйд-вест к Кабо-де-Гата, потом вокруг мыса в сторону Альмерии. Ветер дул со стороны пролива, относя судно к берегу. Трудная ночь для плавания; лодок в море почти не было, горели только огоньки бакенов.

Самым плохим моряком оказался Сезар, что доставило Марио некоторое мстительное удовлетворение: он знал, что все они относились к нему свысока, но Сезар был самым высокомерным, и теперь он с удовольствием увидел, каким салагой тот показал себя в морском деле. Чуть меньше него от качки страдала Пегги; они оба пластом лежали на койках в кормовой каюте. Элвин и Стурка находились на носу вместе с Клиффордом Фэрли, практикуясь, очевидно, в искусстве диалектического спора. Глупое занятие – стоит всем этим типам попасть наверх, как с их мозгами уже ничего не сделаешь. Марио знал это по опыту своей семьи. «Мецетти индастриз» ежедневно разрушала окружающую среду с тупым и варварским упорством, достойным Чингисхана, но стоило ему сказать об этом отцу, как тот привел к нему целую кучу инженеров со лживыми отчетами, доказывавшими, что все это только коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные относятся к нему без уважения, потому что он не отличался сильным умом и его маоизм был больше декларативным, чем усвоенным на практике. Никто из них его не любил, особенно Стурка, но ему было все равно. Зато он был полезен. И не только своими деньгами, которыми он их снабжал, но и по разным другим причинам – например, как сейчас, когда потребовалось плыть на лодке. Будь на его месте плохой моряк, судно уже десять раз утонуло бы в море или было бы выброшено на берег.

Освобождение человечества – вот что было важней всего; и, если ты внес в это дело какой-то вклад, пусть самый незначительный, твоя жизнь уже оправданна. Благодаря тебе в стене появилась еще одна маленькая трещинка, подготавливая тот сокрушительный удар, которым будет разрушена старая Америка. Еще одна попытка развалить систему насилия и угнетения, созданную главарями правительственной шайки, чтобы поддерживать власть немногих.

Он увидел сигнал маяка по правому борту и посчитал интервал между вспышками. «Есть», – громко сказал он вслух, радуясь тому, как здорово у него все получается. Окинув взглядом море, он нашел его достаточно спокойным, чтобы закрепить штурвал с помощью ремня. Когда руль был блокирован, он надел свою карнавальную маску, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой кабины и постучал в нее костяшками пальцев.

Стурка, слегка приоткрывший дверь, почти упирался головой в потолочную балку. Света в каюте было мало, позади Стурки горела одна тусклая лампочка.

Марио сказал:

– Альмерия.

Стурка посмотрел на время:

– Опаздываем.

– В такую погоду трудно выдерживать график.

– Нам нужно пройти Малагу до рассвета.

– Ничего не выйдет. Это сотня миль.

Стурка никак не отреагировал:

– Не будем терять время. Возвращайся наверх.

Позади Стурки он мельком увидел Элвина в его новом обличье – с животом и округленными щеками, в парике и гриме, превращавшем его в совершенно другого человека, с челюстями, без конца жующими жевательную резинку, которой раньше он никогда не употреблял. Фэрли не должен был узнать никого из них. Стурка сказал, что это вопрос безопасности – на случай, если ему удастся освободиться; но, похоже, Стурка действительно собирался его освободить, и Марио это совсем не нравилось.

На Стурке был бурнус, почти скрывавший его лицо; позади него сидел бледный Фэрли, вцепившись обеими руками в край качавшейся на волнах койки. Он выглядел испуганным, и Марио это доставило большое удовольствие.

Марио вернулся в рулевую рубку и сорвал с себя маску, под которой с него ручьями лился пот; он отвязал штурвал и повернул на несколько градусов влево. Небольшая коррекция курса усилила качку, и он крепче вцепился в темно-ореховые рукояти трехфутового рулевого колеса.

Красный сигнал бакена прошел по правому борту, и в рубке появился Стурка. Он снял с себя арабскую чалму и бурнус и, оставшись в джинсах и футболке, сел в полотняное кресло возле рундука.

– Расскажи мне все в деталях, Марио.

– Ладно, – повиновался тот. – Я спрячу плот, доберусь до места, позвоню в офис «Мецетти» в Гибралтаре и попрошу прислать за мной в Альмерию автомобиль. В Гибралтар я возьму с собой радио и магнитофон. Следующий день я проведу, проверяя, все ли готово – самолет, летчик, горючее на промежуточных посадках в Тунисе и Бенгази. Утром в пятницу поставлю таймер на радио и магнитофон. Потом я отправлюсь…

– На какое время надо поставить таймер?

– На восемь часов вечера в пятницу. Правильно?

– Продолжай.

– В пятницу утром я поставлю таймер и потом отправлюсь в банк. Там я обналичу чеки.

– На какую сумму?

– На сто тысяч долларов.

Он смотрел в море – впереди качались огни Альмерии, по левому борту проплывал мыс. Потом он скосил глаза на Стурку.

– А для чего нам столько денег?

– Для смазки.

– Как?

– Нужно будет заплатить кое-кому за молчание.

– Кому?

– Некоторым людям в Лионе и Гамбурге. И там, куда мы отправляемся, в Лахти.

Он произнес это слово с твердым финским «х».

Марио кивнул. «Сессна цитэйшн» был семиместным реактивным самолетом с дальностью полета тысяча двести миль; им придется два раза садиться для дозаправки, и кто-то должен будет подготовить их посадку и запас топлива в Лионе и Гамбурге.

Огни гавани переползли на правый борт, и Марио стал держаться того же курса, направляя лодку к темному пляжу к западу от Альмерии. Пометки на карте свидетельствовали о том, что судоходство здесь безопасно; за выступом мыса волнение должно быть слабым, и волна вынесет его прямо на песок. Ему придется пройти пару миль пешком, но его это не беспокоило.

– Продолжай.

– Мы вылетим в пятницу, в одиннадцать утра. Когда окажемся в воздухе и вдали от воздушных линий, я выключу радио, как показал мне Элвин, и наставлю на пилота пистолет. Я прикажу ему посадить самолет там, где ты сказал.

Он махнул рукой в сторону мокрого окна, подернутого корочкой соли; место находилось в четырнадцати милях от Альмерии в глубь материка, во впадине между двумя холмами.

– Если с пилотом будут проблемы, я выстрелю ему в ногу и скажу, чтобы он поскорее приземлялся, иначе мы не успеем оказать ему помощь и он умрет от потери крови. Если он все-таки попытается повернуть обратно, или вернуться в Гибралтар, или сесть в Альмерии, то я прострелю ему вторую ногу. Я скажу, что убью его и попытаюсь приземлиться сам.

– Ты уверен, что сможешь это сделать?

– Если придется, сделаю. Элвин многому меня научил. После посадки они собирались убить пилота и закопать его.

Потом все сядут в самолет и полетят в Мед, держась между Ибизой и Майоркой; затем вдоль береговой линии к востоку от Марселя на бреющем полете, чтобы их не заметили береговые радары. Но за этот этап отвечал уже Элвин; задачей Марио было доставить самолет из Гибралтара в Альмерию.

Он затаил дыхание, всматриваясь в темноту; ему надо было вовремя заметить береговую линию и направить туда лодку.

– Я справлюсь. Можешь не беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь. Но ты не сказал про телефон в Альмерии. Ты об этом позабыл?

– Нет. Я буду звонить тебе каждые два часа. Четыре сигнала, а потом вешаю трубку.

Стурка должен находиться рядом с телефоном и слушать звонки в указанное время. Если звонков не последует, он будет считать, что Марио раскрыли. До сих пор думать так не было никаких оснований. В «Мецетти индастриз» по-прежнему считали, что Марио путешествует по континенту по делам компании. Пока все остальные – Стурка, Элвин, Пегги, Сезар – плыли на грузовом судне, Марио провел четыре дня у себя дома в Нью-Йорке, а потом, не скрываясь, полетел в Марсель на рейсовом самолете «Эр-Франс» из аэропорта Кеннеди. Это была проверка, и Марио ее прошел: при посадке его паспорт не вызвал подозрений, никто не пытался его задержать, и все говорило о том, что никто его не ищет.

Риск был неизбежен, поскольку Марио являлся единственным членом группы, который мог действовать легально, и надо было убедиться, что он чист. Может быть, он и не блистал умом, но понимал, почему должен так поступить. Он был рад, что прошел через это испытание; это сделало его более уверенным в себе и способствовало успеху дела.

Он начал различать во мраке слабые фосфоресцирующие гребни волн. Осталось около мили; потом надо будет стопорить машину.

– Я не хочу отдавать все деньги в грязные руки. Мы могли бы их как-нибудь использовать.

– Раз это поможет делу – что еще тебе нужно?

– Почему бы не поступить с этими людьми так же, как с теми свиньями на вертолете?

Вертолет достался им даром.

– Потому что эти люди еще могут нам пригодиться.

Стурка поднялся на ноги. Покачиваясь вместе с палубой и наклонив голову, чтобы не стукнуться о потолок, он подошел к Марио и встал за его плечом, глядя, как тот правит судном. Нос лодки рассекал пенистые волны; до берега оставалось еще полмили, но они шли уже над мелководным шельфом, где ходила высокая волна. Вся рубка сотрясалась, и Марио слышал, как позвякивают металлические части перегородок. Его ноги крепко стояли на палубе.

Он повернул штурвал к правому борту, но немного опоздал, и волна разбилась о наветренный шпигат; на палубу хлынула пена и, обдав его тучей брызг, вышла через верхний люк.

– Вы уверены, что сможете отсюда выбраться?

– Выберемся, – сказал Стурка.

– Наверно, дальше лучше не идти. Так что, бросаем якорь?

Стурка вышел через переднюю дверь рубки. В рубку полетели брызги, и ветер хлопнул открытой дверью. Марио смотрел, как Стурка осторожно шел к якорной лебедке. Подождав, пока он как следует уцепится за перила, Марио стал высматривать между волн большую котловину. Лодка нырнула вниз, и он стал ее быстро разворачивать, изо всех сил крутя штурвал, чтобы поставить ее по ветру, прежде чем она взлетит на новый гребень; но лодка немного запоздала, и волна, подкинув корпус вверх, сильно перехлестнула через палубу. Его снова окатило брызгами и пеной, и Марио встревоженно выглянул наружу. Когда вода схлынула, Стурка стоял на прежнем месте, мокрый с ног до головы, но уверенный в себе и невозмутимый, как всегда. Марио поставил нос прямо по ветру и слегка сбавил ход; Стурка перебросил якорь через борт, и тот полетел в воду, увлекая за собой цепь.

Большая волна подняла лодку на десять или двенадцать футов, после чего судно сильно нырнуло носом. Киль вонзился в накативший вал, и Стурку опять накрыло черно-мраморной водой; когда через несколько секунд волна ушла, он снова был на месте, весь в ручьях стекавшей с него воды. Якорь замедлил ход, Стурка застопорил цепь и стал возвращаться обратно в рубку, хватаясь руками за перила. Не снимая руки с рукоятки управления, Марио остановил машину, чтобы проверить, закрепился ли якорь. Цепь звякнула, и он скорее догадался, чем почувствовал, как железо сначала скользнуло по дну, а потом крепко воткнулось в него лапами якоря; лодка остановилась на вытянутой цепи, развернувшись кормой к берегу и раскачиваясь на волнах, как поплавок.

Стурка в мокрой одежде, облепившей его костлявое тело, с акробатической ловкостью забрался обратно в рубку. Тем временем к ним из носовой каюты поднялся Элвин. Марио передал ему рулевое колесо и последовал за Стуркой на корму, чтобы надуть резиновый плотик.

Он вытащил свернутый рулоном плот из-под койки Пегги. Пегги бросила на него тусклый взгляд и отвернулась к стене; желая ее подбодрить, Марио сказал: «Это скоро кончится», – но она в ответ только простонала. Сезар, скорчившись, лежал на противоположной койке, от него сильно пахло рвотой. Марио был рад поскорее выбраться наверх вместе с плотом, который Стурка подталкивал снизу. Стурка вышел вслед за Марио на открытую палубу и помог ему держать плот, пока они накачивали его из баллона со сжатым воздухом. На качавшейся лодке, которую подбрасывало вверх на восемь футов и потом на столько же швыряло вниз, это занятие требовало немалой ловкости; не прошло и минуты, как Марио вымок до костей.

Стурка приблизил губы к уху Марио и прокричал сквозь рев шторма:

– А если тебя схватят?

– Меня не схватят.

– А если схватят?

– Я не скажу ни слова.

– Рано или поздно они тебя расколют. Тебе придется заговорить.

– Я буду держаться. – Их голоса почти терялись в шуме волн. – Столько, сколько смогу. А потом скажу им так, как мы с тобой договорились.

– Расскажи задание.

– Что? Сейчас?

– Задание, Марио.

– Ты ждешь меня в Танжере, чтобы сесть на самолет.

– Дальше. – Голос Стурки был почти не слышен.

– Господи, я клянусь тебе, что ничего не забуду.

Стурка привязал плот к перилам на корме с помощью палубного троса.

– Хорошо, Марио.

Они перекинули плот через борт, и Стурка держал его у транца, пока Марио перелезал через перила и забирался на поверхность плота. Тот уже слегка ушел под воду; возможно, вода дойдет ему до пояса, но плот все-таки выдержит вес его тела. Пластиковые весла были жестко закреплены в своих гнездах; он ухватился за ручки, крикнул Стурке, и тот отвязал трос. Увидев, что лодка угрожающе нависла сверху, он изо всех сил оттолкнулся от кормы; в следующий миг налетела волна, и на секунду он оказался под водой, почувствовав во рту вкус морской соли. Когда вода схлынула, лодки рядом уже не было; он сидел один на своем плоту, затерянном посреди гигантских волн; однако через мгновение его подхватила новая волна, и на этот раз у него хватило времени, чтобы бросить быстрый взгляд по сторонам и увидеть на горизонте огни Альмерии. Они служили ему ориентиром, и он начал изо всех сил грести в сторону темного пустого берега.

 

Книга третья

Преследование

Четверг, 13 января

08.00, континентальное европейское время.

Лайм ходил по гаражу с видом человека, которому от усталости все стало безразлично. В самолете ему удалось поспать, но это было двадцать четыре часа назад, а с тех пор время двигалось черепашьими шагами.

Место, в которое он приехал, кишело учеными и научным оборудованием; анализировали все: жирные пятна на полу, комок жвачки, приклеенный снизу к верстаку, радиопередатчик, вещавший на частоте пятьсот килогерц, подключенный к нему магнитофон.

Радиостанции на испанском побережье и Шестой флот установили, откуда транслировалась запись обращения Фэрли, – источник сигнала находился в районе города Паламос. Но из-за большой погрешности в локализации они определили скорее общий район поисков, чем точное местонахождение; потребовалось еще девять часов дотошных обысков в каждом доме, прежде чем удалось обнаружить передатчик.

Гараж стоял в глухом месте на обочине проселочной дороги в пятистах метрах от Паламоса. Его владелец находился в отпуске – улетел в Кейптаун проведать сестру; он исчез девятого января, то есть за день до похищения Фэрли. Имя владельца было Злиас; власти ЮАР разыскивали его у себя в стране, чтобы задать ему несколько вопросов, но пока поиски были безрезультатны.

Впрочем, когда они его найдут, он не скажет им ничего интересного, Лайм знал, как делаются такие вещи. Некий анонимный посредник предложил Элиасу сто тысяч песет, чтобы тот на недельку убрался из города; Элиас потом опишет внешность посредника, и появится еще один подозреваемый в длинном списке людей, с которых следует снять показания. Все это займет гораздо больше времени, чем они могли себе позволить, и Лайм не собирался затруднять себя прослеживанием каждой такой ниточки. Подобные дела поручают младшему персоналу; если они что-нибудь раскопают, то сообщат ему, а если нет, он обойдется и без этого.

Вчера на рассвете Лайм прилетел в Барселону на военном самолете вместе с Чэдом Хиллом и командой агентов и техников, которая была собрана Саттертуэйтом. В аэропорту их встретила смешанная делегация из американцев и испанцев, после чего последовала долгая церемония приема, полная нудных формальностей, которых Лайм не выносил.

Испанский самолет доставил их на Пердидо, где Лайм поговорил с Макнили. Тот рассказал ему, что президент Брюстер объявил о сотрудничестве Вашингтона и Европы в крупномасштабной программе «защитных мер», направленной против предполагаемых революционеров во всем западном мире. Из Пердидо Лайм позвонил по телефону Саттертуэйту; он даже не пытался скрыть своего негодования.

– Это только глубже загонит их в норы. Как я смогу налаживать контакты, если они все уйдут на дно?

– Какие контакты? – В голосе Саттертуэйта слышалось недоумение.

Лайм коротко пояснил: возможно, крохи какой-то информации гуляют по маоистскому подполью; надо попытаться найти длинные языки, которые согласятся сообщить ему какие-нибудь сведения. Один революционер может привести к другому, если только не распугать их так, что они попрячутся по своим дырам.

– Очень сожалею, – ответил Саттертуэйт холодным тоном. – Это был вопрос политики: мы пытаемся предотвратить дальнейшие акты насилия со стороны левых. Теперь уже поздно поворачивать обратно. Постарайтесь сделать все, что сможете, в сложившихся условиях.

В конце этой трансатлантической беседы Лайм высказал просьбу:

– Узнайте для меня группу крови Фэрли.

– Вам это не понадобится.

– Наверно, нет. Но все-таки.

– Хорошо. Как мне с вами связаться?

– Я позвоню сам.

И он повесил трубку.

В гостинице у похитителей действовал свой человек, это было ясно; но потом он исчез – возможно, это случилось в ту минуту, когда поднялась суета в связи с приездом испанского министра, то есть за час или два до похищения. По крайней мере, никаких счетов за стоянку машин в это время обнаружено не было, значит, этот человек исчез еще до похищения. Осторожные переговоры с испанскими гуардианос наводили на мысль, что своим человеком был техник, нанятый за день до происшествия: это был испаноговорящий метис с венесуэльским паспортом, который заплатил главному управляющему пятьдесят тысяч песет, чтобы тот устроил его в гостиницу. Он сослался на то, что ему срочно нужна работа, иначе испанское правительство вышлет его за просроченную визу, выданную ему как иностранному рабочему. Очевидно, венесуэлец был очень убедителен и сумел внушить управляющему симпатию или же управляющего устроила эта сравнительно небольшая сумма. Теперь управляющий попал под подозрение; он был уволен, арестован, и его собирались допрашивать с пристрастием в течение следующих нескольких недель. Все эти операции могли занять на некоторое время небольшую армию бюрократов, но не обещали никаких практических результатов.

Лайм добрался по суше до горной фермы, где похитители оставили свой вертолет. Его серийный номер был удален с помощью кислоты, но команда испанских детективов восстановила цифры, применив смесь спирта и гидрохлорида; оказалось, что вертолет принадлежал памплонскому отделению немецкого финансового концерна и использовался богатыми любителями лыж, чтобы добираться до девственных склонов гор, где еще не было проложено никаких дорог. Менеджер офиса в понедельник утром был найден мертвым в своей постели в городе Памплона, – на первый взгляд, у него случился сердечный приступ, но вскрытие показало, что его убили с помощью длинной тонкой иглы, введенной в сердце между двумя верхними ребрами. Ключ к разгадке дала маленькая дырочка на коже. Возможно, он видел лица похитителей или узнал что-то, чего не должен был знать; а может быть, он просто отказался отдать им в аренду вертолет. Во всяком случае, эта линия расследования оборвалась со смертью менеджера.

Вертолет был выкрашен в цвета военно-морского флота, а номер на его борту нанесли, очевидно, с помощью вырезанного вручную трафарета. С расстояния нескольких футов вертолет выглядел безупречно, и в ту минуту, в минуту похищения, никому не пришло в голову рассмотреть его повнимательней.

Вертолет оставили внутри сарая, грубо отломив несущий винт с помощью подручного инструмента. Тела двух агентов Секретной службы нашли в сарае рядом с «вертушкой», они были застрелены из двух девятимиллиметровых пистолетов, ни один из которых найти не удалось.

На вертолете обнаружили отпечатки пальцев Фэрли и двух агентов; кроме того, на ферме имелись другие отпечатки пальцев, в большом количестве встречавшиеся на разных предметах вне и внутри дома; сейчас их проверяли, хотя, скорее всего, их оставили дети или бродяги, заходившие на заброшенную ферму прошлым летом.

На ферме нашли только одну улику – черные кожаные перчатки, обнаруженные одним из гуардианос, который перелопачивал порошкообразный снег, сдутый винтом вертолета. Лопасти садившейся машины смели с земли весь снег неподалеку от сарая; это привлекло внимание воздушной поисковой группы, и в день похищения, ближе к вечеру, сюда направили команду экспертов. Перчатки лежали в одном из снежных наносов, и их откопали только на следующее утро; когда приехал Лайм, они находились у испанского инспектора. Он изучал их, осторожно придерживая с помощью пинцетов.

– Отошлите их в Лондон, – поручил Лайм Чэду Хиллу.

– Почему в Лондон?

– В Скотленд-Ярд. У них есть технология по определению отпечатков, оставляемых перчатками, – пояснил Лайм. – Они снимут их в кабине вертолета и сравнят с этими; если отпечатки совпадут, значит, перчатки принадлежали пилоту. Кроме того, Лондон сможет получить фрагменты отпечатков пальцев с внутренней поверхности перчаток, их должно хватить для идентификации личности. Это простая кожа, без тиснения и узоров, так что, думаю, у нас неплохие шансы.

Перчатки отправили в Лондон на американском военном истребителе, приложив к ним демонтированный вертолетный штурвал, а Лайм с Чэдом Хиллом отправились дальше, в Паламос.

Теперь Лайм сидел в гараже на перевернутом ящике, одетый в помятый твидовый костюм, цвет которого был в тон его сигаретному пеплу и лежавшей у его ног послеполуденной тени. Он пребывал в тупом оцепенении после бессонной ночи, которую провел вместе с Домингесом, главным человеком в Гуардиа. Домингес настоял на том, чтобы он лично познакомился со множеством свидетелей, которых предоставили в его распоряжение испанцы. Уклониться было невозможно – не только по соображениям международного этикета, но и потому, что кто-нибудь действительно мог дать ему важную информацию.

Беседы со свидетелями заняли большую часть ночи. Пожилая женщина, видевшая, как в гараж въезжал, а потом выезжал черный катафалк (вскоре он действительно был найден на берегу, но можно ли было считать его уликой, оставалось неясным, потому что в нем не нашли никаких отпечатков пальцев). Молодой человек, заявивший, что видел неподалеку от гаража нескольких арабов (послан запрос в иммиграционную службу, опрошены жители Паламоса; пока никаких результатов). Водитель автобуса, который в понедельник ночью проезжал мимо катафалка и разглядел его водителя – чернокожего парня в шоферской униформе. (Был ли это пилот вертолета? Если да, то что это дает?)

Был еще какой-то баскский рыбак со своей странной историей об арабах, гробе и рыбацкой шхуне. Рыбака нашли не так давно, и Лайм имел возможность наблюдать, как Домингес довел его своими вопросами до упорного враждебного молчания. Домингес расспрашивал его грубо и нетерпеливо; он говорил с кастильским акцентом, а рыбак был баском. Лайм молча курил; ему было ясно, что у них в команде наверняка есть какой-нибудь баск, который мог бы куда более эффективно провести допрос, но Домингес был не тем человеком, которому можно было давать подобные советы. Он считал, что имеет природный дар воздействовать на людей, и, хотя в случае с рыбаком это привело только к упрямому сопротивлению, Домингес этого не замечал.

Уходя, Лайм обратился к одному из морских офицеров:

– Когда он закончит, попробуйте доставить ко мне этого рыбака. Я буду в гараже.

Прошло три часа. Он сидел на ящике и все еще дожидался баска – больше делать ему было особенно нечего.

Чэд Хилл сновал взад и вперед, принося все новые порции бесполезной информации от работавших в гараже экспертов.

– Американская жевательная резинка с мятой. Отпечатков пальцев нет – наверно, он прилепил ее с помощью куска ткани или клочка бумаги. Будильник фирмы «Бенрас».

– «Бенрас».

Лайм знал, как удобно повторять за собеседником одно или несколько последних слов, независимо от того, слушаешь ты его или нет. Человек, думая, что его слушают, продолжает говорить дальше. Может быть, в конце концов Чэд Хилл сообщит ему что-нибудь полезное.

Радиопередатчик с частотой пятьсот килогерц использовался на рыболовных судах. Магнитофон был немецкий и представлял собой широко распространенную коммерческую модель. Пленка тоже была немецкая и тоже имелась в свободной продаже; запуск кассеты производился с помощью таймера. Хилл объяснил, что лента была намотана на пятидюймовую «звездочку» и двигалась со скоростью семь восьмых дюйма в секунду. Ее хватало, чтобы работать в течение часа. На пленке были записаны все три обращения Фэрли, разделенные интервалами в пять минут.

Это было примитивное автоматическое устройство. Таймер с простым циферблатом доказывал, что похитители установили передатчик не раньше чем за двенадцать часов до начала трансляции, но это ничего не меняло: за двенадцать часов можно уехать куда угодно. К тому времени когда голос Фэрли зазвучал в эфире, они были уже далеко. А теперь их отделяла от Лайма фора в пятьдесят шесть часов…

Они передвигаются, подумал Лайм. Они ни минуты не остаются на месте – они знают, как интенсивно ведутся поиски. Значит, они передвигаются, но как? Не на общественном транспорте – Фэрли слишком легко узнать. И не на автомобиле. Одно из трех: вертолет, самолет или лодка.

Лодка, подумал он. Потому что Паламос приморский город и потому что баскский рыбак видел лодку и арабов. У гаража тоже появлялись какие-то арабы; вряд ли это простое совпадение. Хорошо. Это лодка. А дальше?

В дальнем углу началось какое-то волнение; Чэд Хилл резко развернулся и бросился к Лайму, выкрикивая на ходу:

– Отпечатки пальцев!

Хилл выглядел очень взволнованным, и Лайм перевел на него усталый взгляд. Подбежав, Хилл чуть на него не налетел и остановился, неловко нависнув сверху; Лайму пришлось откинуть голову.

– Чэд, это могут быть чьи угодно отпечатки. Например, хозяина фермы.

– Конечно. Но ведь они вычистили перед уходом все отпечатки, а про этот, кажется, забыли.

– Где его нашли?

В углу скопилось столько народу, что он не мог ничего разглядеть.

– На панели рядом с выключателем.

Может быть, это действительно что-то стоящее. Он тяжело поднялся на ноги. Последнее, что они должны были сделать перед уходом, это выключить свет. Они сделали это уже после того, как уничтожили отпечатки пальцев. Что ж, шансы есть. Он направился в другой конец гаража.

Один из испанских специалистов поднял голову. Он улыбнулся, но вид у него был немного испуганный.

– Впечатлений такой, что они забыль этот отпечатки.

Он очень гордился своим английским.

Все эти испанцы воображали себя джеймсами бондами и пытались расшифровать каждый клочок бумаги, который нашли в мусорном ящике. Впрочем, кто знает, что может случиться, проверять надо все. «Лучше перебдеть, чем недобдеть».

– Разошлите их по телеграфу.

– О'кей.

Информацию об отпечатках пальцев отправят в Мадрид, Лондон и Вашингтон. Может быть, через несколько часов придет ответ.

07.30, североафриканское время.

Два двигателя в самолете ревели так громко, что Фэрли вспомнил о бомбардировщиках времен Второй мировой войны. Фюзеляж сильно вибрировал, в кабине дребезжали разболтанные детали.

Чьи-то пальцы сжали его запястье – это была рука девушки, она снова проверяла его пульс. Она делала это очень часто. Наверно, они беспокоились о том, как на него подействовали те препараты, которые они кололи ему раньше.

Сейчас голова у него была ясной. Но глаза завязаны, рот заклеен липкой лентой, руки стянуты проволокой. Они ему по-прежнему не доверяли. Боялись, что у него может начаться припадок ярости.

Он и сам не знал, чего от себя ждать.

Девушка предупредила его, чтобы он не пытался вырываться, если не хочет для себя неприятных последствий, – иначе его начнет тошнить, и он задохнется от рвоты. Он ясно помнил, что на берег его перевезли на шлюпке, и по обрывкам разговора можно было заключить, что они затопили лодку. Потом он услышал чей-то новый голос, говоривший на незнакомом языке. Голос был очень необычный – шершавый, как сухой гравий, с придыханием и свистом, как будто его хозяин страдал запущенным катаром.

Немного позже он снова оказался в лодке. Началась чудовищная качка, и он пытался расслабиться, помня, что девушка сказала ему о тошноте. Вообще-то у него редко бывала рвота, но сделанное предупреждение заставляло его без конца думать на эту тему. Он вспомнил одну из шуток Макнили, который иногда говорил: «Вы можете совершить любую вещь в мире, если только не будете думать про белого бычка». Потом Макнили улыбался и спрашивал: «Вы когда-нибудь пробовали не думать про белого бычка?»

Макнили. Господи, это было совсем в другом мире.

Спустя какое-то время работа весел вдруг резко усилилась, его подняли, перенесли в тесное помещение, помогли нащупать под ногами место и усадили в кресло. Потом связали ноги проволокой.

Сиплый голос начал удаляться, и Фэрли, услышав визг уключин, догадался, что этот человек уплывал на шлюпке один.

Он подумал, что опять находится на лодке – той же самой или какой-то другой, – но затем услышал, как завелся двигатель, и ему сразу стало ясно, что он в самолете.

Или, вернее, в гидросамолете.

Вслед за первым двигателем завелся второй, потом оба долго ревели вхолостую, пока самолет не начал двигаться. Он почувствовал, как машина тронулась с места и в окно плеснула вода, а кабину стало резко кренить и бросать на волнах. Фэрли знал, что черный Абдул был мастерским пилотом, он помнил, как тот хладнокровно управлял вертолетом и как ловко сумел сделать вид, что мотор барахлит, хотя с ним все было в порядке; несмотря на это, сейчас ему было немного страшновато. Однако и в этот раз все обошлось – они благополучно взлетели в воздух, кресло под ним выровнялось и стало запрокидываться назад по мере того, как самолет набирал высоту.

Он не мог точно определить, сколько времени они находились в воздухе, в какую сторону летели или откуда начали свой полет. Ориентируясь на голоса, Фэрли установил, что в кабине, кроме него, находились еще четверо: Абдул, сидевший за штурвалом; Селим, их главарь, говоривший со славянским акцентом; девушка, которую Селим называл Леди; и Ахмед, имевший испанский акцент и изъяснявшийся идеологическими клише.

Ему стоило немалого труда сконцентрироваться на какой-нибудь мысли. Иногда он упрекал себя за то, что не строит никаких планов бегства. Он вспоминал Вторую мировую и английских летчиков, без конца придумывавших сложные невыполнимые способы побега все те пять лет, которые они провели в нацистском плену. Они говорили: «Мы должны отсюда бежать».

Но теперь не было этого «мы», Фэрли был один, и про побег можно было забыть. У него оставался один долг перед самим собой – постараться не сойти с ума. В эту минуту он не мог требовать от себя большего.

08.10, континентальное европейское время.

Лайм все еще сидел на перевернутом ящике. В гараже появился один из испанских полицейских в форме: получена радиограмма от Шестого флота. Лайм направился к полицейскому джипу.

– Думаю, вам следует об этом знать, – сообщил адмирал, – у нас появились конкуренты.

Лайм вернулся назад, чувствуя, что груз на его плечах стал еще более тяжким. Конечно, избежать появления на сцене агентов с той стороны было невозможно. Русские, китайцы и Бог знает кто еще. Он представил, как какой-нибудь засекреченный албанский агент, подключившись к делу, опережает всех и спасает Фэрли, а потом оставляет его у себя. Случай маловероятный, но такой риск все-таки существовал; тогда вместо одних похитителей у них появятся другие, вот и все. Значит, теперь, кроме всего прочего, он должен был заботиться о том, чтобы информация, которую он добыл, не попала в чужие руки. Задача не из легких, если вспомнить, как просто сейчас перехватить любое сообщение и сколько есть на земле таких мест, где игроки из разных команд сидят за соседними столами. С сегодняшнего дня Лайму придется больше думать о секретности своих коммуникаций, использовать по возможности защищенные линии связи, кодировать свои сообщения – в общем, терять еще больше времени.

Вполне вероятно, что конкуренты попытаются оказать им помощь. Для русских или китайцев участие в спасении Фэрли было бы самым крупным пропагандистским успехом за последние десятилетия, оно означало бы триумф политики мирного сосуществования и разрядки напряженности, новые важные очки в политической игре. Но он не мог позволить себе принять их помощь. Стоит только сделать их своими партнерами, как он станет спотыкаться на каждой кочке: начнутся бесконечная бюрократическая волокита, консультации с вышестоящими инстанциями и тому подобные проблемы.

От союзников можно было ожидать некоторой поддержки техникой, людьми и коммуникациями, однако при всей бескорыстности их помощи соображения секретности связывали ему руки.

Он должен был использовать всех, не давая ничего взамен. Нетрудно было предугадать, чем все это кончится: рано или поздно начнутся обиды, раздражение, и при очередной попытке получить поддержку Лайм встретит лишь враждебность и сопротивление.

В ЦРУ работало около сотни тысяч человек, из них двадцать тысяч были секретными агентами, из которых одна тысяча работала в Средиземноморье. При необходимости Лайм мог к ним обратиться. Пока что они занимались только тем, что проверяли свои контакты и собирали слухи, курсировавшие по левому подполью.

В половине девятого английский морской офицер привез баскского рыбака. Его имя было Мендес; он улыбался застывшей неестественной улыбкой, как будто слишком долго позировал фотографу. Блекло-голубые глаза рыбака и его сжатый рот с низко опущенными уголками губ говорили о суровой жизни, полной тревог и разочарований. Его одежда пахла рыбьей чешуей и морем. Он не умел говорить по-английски и очень мало – по-испански. Два часа назад Лайм вызывал в гараж гуардиано, говорившего на баскском языке; теперь он подозвал его к себе, и беседа началась.

Очень любезно со стороны сеньора Мендеса, что он согласился уделить нам немного времени. Команданте обращался с ним невежливо; мы сожалеем об этом и надеемся, что сеньор Мендес не держит на него обиды, – сейчас всем приходится нелегко, даже команданте, и проявленную им резкость можно понять, а значит, и простить. Не хочет ли сеньор Мендес попробовать американскую сигарету?

Лайм должен был убедиться, что Мендес у него на крючке, прежде чем приступить к сути допроса. Он говорил очень мягко: как прискорбно, что из-за этого дела сеньор Мендес потерял рабочий день и не ловил сегодня рыбу; американское правительство считает своим долгом компенсировать ему потерю – тысячи песет будет достаточно? Ни в коем случае не следовало пережимать, Мендес должен был взять эти деньги с гордостью, не как простолюдин, которому сунули подачку, а как уважаемый человек, получивший достойную плату за помощь, которую он оказал детективу в поиске похищенного президента Америки.

Потребовалось время, чтобы исправить допущенные Домингесом промахи, но в конце концов Лайму удалось вытянуть из рыбака его историю. Он не видел никаких лиц, только три фигуры в арабской одежде; четвертый человек был в какой-то форме. Приехали на берег в катафалке. Мендес в это время был на пляже – в нескольких сотнях ярдов от машины – и шел от своей лодки к дому, стоявшему в дюнах неподалеку от линии прибоя, у которой остановился катафалк. Фары у катафалка не горели; с моря к нему подплыла шлюпка, которую послали с большой лодки, стоявшей на якоре недалеко от берега.

Три араба и человек в форме перенесли из катафалка на шлюпку объемистый гроб. Пятый – человек, которого Мендес не видел, – сел в катафалк и уехал. Остальные поднялись вместе с гробом на лодку, и она отчалила в море.

Было ясно, что Мендес рассказал ему не все. Лайм ждал, не проявляя настойчивости, дружелюбие рыбака было очень хрупким, и один неловкий вопрос мог заставить его замкнуться снова.

Наконец он высказал то, что вертелось у него на языке. Мендес кивнул – он узнал лодку.

Ему было не по себе, он чувствовал себя предателем – лодка принадлежала его товарищу, тоже рыбаку, а в Испании баск не доносит на баска. Но если речь идет о похищении президента…

Лайм мягко кивнул: «Мы понимаем ваши чувства».

Друга звали Лопес, а лодка называлась «Мария Линда», в честь его жены. Старая посудина, почти отслужившая свой век, но ее легко узнать по дымовой трубе – у нее такая скошенная труба, понимаете? Словно океанский лайнер в миниатюре. Ее трудно не узнать, таких больше нет на всем Коста-Брава.

«После той ночи „Мария Линда“ так и не вернулась в Паламос, – с грустью сказал Мендес. – Верно, она отправилась в долгое путешествие, и никто не знает, где она сейчас».

Лайм повернулся на своем ящике и уставился на Чэда Хилла. Через секунду до того дошло; он кивнул и выскочил из гаража, чтобы немедленно запустить машину широкомасштабных поисков «Марии Линды».

Лайм продолжал говорить с Мендесом, с помощью своих осторожных и продуманных вопросов выбивая из него все новые подробности. Но ничего существенного больше не появлялось, одни только мелкие детали. Он потратил на Мендеса еще час и отпустил его с выражением признательности и благодарности, узнав напоследок еще один полезный факт – адрес жены Лопеса, за которой он тут же отправил своего курьера.

Она появилась в четверть одиннадцатого – Мария Лопес, усталая женщина со склонностью к полноте и остатками былой красоты в глубоких черных глазах и длинных пальцах. С ней Лайм был намеренно прямолинеен: откровенно сказал, что ее муж попал в серьезную историю, предложил ей денег – десять тысяч песет – и задал один вопрос: что она знает об арабах, которых ее муж подобрал на своей лодке в понедельник ночью?

Он протянул ей десять тысяч; еще двадцать тысяч были у него в руке. Женщина говорила, не отрывая глаз от денег. Лайм холодно слушал переводчика. Они подошли к Лопесу в воскресенье после церковной службы – трое мужчин-арабов и одна арабская женщина, закутанная в чадру. Сказали, что они из Марокко. Объяснили, что их брат умер в Барселоне, но они не могут получить официальное разрешение вывезти тело за границу. Они уверяли, что для бедуинов очень важно, чтобы их сородичей хоронили на родной земле; признавали, что их предложение могут счесть за контрабанду, что оно противозаконно, но умоляли Лопеса им помочь и предлагали много денег. Да, Лопес понимал, что это значит – быть похороненным в священной земле предков. Миссис Лопес не знала точно, сколько они заплатили денег, но речь шла примерно о пятидесяти тысячах песет, не считая топлива и других расходов.

Видела ли она арабов с близкого расстояния? Нет, она не видела их вообще; ей обо всем рассказал Лопес, который описал их как арабов, – троих мужчин и одну женщину. Она умоляюще протянула к Лайму руки: сейчас зима, а жизнь рыбака так тяжела. Они ничего не знали о похищении.

Чэд Хилл задержал Лайма в дверях.

– Господи Боже мой, – сказал он жалобно.

– Что такое?

– Она была у них уже двадцать четыре часа.

– Кто?

– Лодка. «Мария Линда».

Пятьдесят минут на вертолете понадобилось на то, чтобы долететь от Паламоса до побережья, где испанский береговой охранник еще в среду утром обнаружил «Марию Линду», выброшенную на мелководье с подветренной стороны волнолома. Она застряла на нем под большим углом на туго натянутой якорной цепи. Все выглядело так, как будто она искала в бухте укрытия от шторма и ее разбило о мол. Но накануне ночью шторма не было, и потом погода оставалась ветреной, но не опасной.

Когда вертолет Лайма приземлился, его уже ждал капитан Гуардиа со всей информацией, которую на этот час удалось собрать испанской полиции. Обычно на это требовалось гораздо больше времени; но тогда никто не стоял за спиной гуардианос, приставив паяльную лампу к заднице.

Тело перевезли в полицейский морг в Барселоне. Лопес был найден мертвым, он лежал на берегу неподалеку от разбитой лодки, скрытый дюнами от большой прибрежной автострады, которая проходила совсем рядом с этим местом. Все произошло в северной части мыса Креус, в семи километрах от французской границы.

Лопес был заколот несколькими разными ножами. Оружие найти не удалось. Расследование убийства началось сразу после того, как обнаружили труп, но, поскольку никто не связал его с похищением Фэрли, Лайму ничего не сообщили.

Внутри лодки на полированной поверхности дерева нашли несколько отпечатков пальцев; их фотографии лежали в переданной Лайму папке с документами. Отпечатки пальцев первоначально отправили в Мадрид, а после звонка Хилла их копии отослали в Интерпол и Вашингтон. Предполагалось, что большинство отпечатков принадлежит Лопесу, но следовало проверить все; с трупа также сняли отпечатки пальцев, чтобы сравнить их с теми, что нашли на лодке.

Капитан из Гуардиа был типичный коп с профессионально поставленным голосом. Этот голос монотонно гудел, сливаясь с шелестом свежего ветерка, который ерошил поверхность моря и бросал в лицо сухим песком. Между автострадой и берегом обнаружили следы шин – судя по их расположению, машина свернула с дороги и въехала на небольшой скалистый выступ, нависавший над берегом. Здесь она остановилась носом к морю, возможно, для того, чтобы подать сигнал фарами. Высокий прилив смыл почти все следы, и отпечатки ног были найдены только выше линии прибоя, рядом с телом и следами шин. Когда машина уезжала, она стала гораздо тяжелее, чем была вначале, – это было видно по углублениям от колес. В обратную сторону следы от шин тянулись к югу и исчезали на автостраде в том же направлении. К сожалению, песок был слишком мягким, чтобы различить узор покрышек. Расстояние между следами указывало на стандартную колесную базу для легковых автомобилей среднего класса или для небольших фургонов.

Что касалось причины затопления лодки, то ее установили по ржавчине в баке с моторным маслом – масло протекло, и мотор заело.

Единственным ценным ключом, который Лайм видел во всем этом обилии подробностей, было указание на направление движения похитителей. Лодка Лопеса потерпела крушение в самой северной точке водного пути. Вывод: они направляются во Францию или Италию.

Это было настолько ясно, словно похитители преднамеренно подталкивали идущих по их следу к такому мнению. Они не были беспечными людьми и вполне могли затопить лодку так, чтобы не осталось никаких следов; значит, они хотели, чтобы ее обнаружили. Это было важно. Они не собирались ничего скрывать, а напротив, все выставляли напоказ. Тело Лопеса, лодку. Они подсовывали их нарочно.

Ему надо было понять, что это значит. Они явно сообщали ему, что отправляются на север. Вопрос был в том, чего они хотят: чтобы он действительно отправился за ними на север или, подумав, что его обманывают, наоборот, направил свои поиски на юг.

Ситуация напоминала многослойный пирог. Первый слой: если найден ключ, его следует использовать. Второй слой: если ключ подброшен, он является приманкой, придуманной для того, чтобы сбить с толку и заставить зря потратить время; когда улика настолько очевидна, ей нельзя доверять. Третий слой: они знают, что он не поверит слишком явной улике и поступит наоборот, думая, что похитители его обманывают, а это будет как раз то, чего они хотят. Четвертый слой: похитители, подбросив ему эту дилемму, ожидают, что он прокрутит в голове весь ход этих мыслей и в конце концов решит приступить к подробному исследованию найденной улики, поскольку при всех прочих равных условиях ключ все-таки есть ключ и, даже если он был подброшен с заранее обдуманным намерением, все-таки в нем можно обнаружить нечто, что выведет поиск на верный путь.

Слои можно было переставлять в любом порядке, и вскоре ему стало ясно, что он сам загоняет себя в логическую ловушку, сидя в которой он никогда не узнает правды.

Отдельно стоял вопрос о профессионализме похитителей. Можно было твердо говорить, по крайней мере, о профессионализме их руководителя. Профессионал – это человек, который не оставляет за собой улик, а если оставляет, делает это сознательно. Вся операция был проведена не революционером-любителем, а специалистом, который продумал каждый шаг и рассчитал каждое свое движение. Похищение в Пердидо было распланировано с секундомером в руках. Ферма в горах выбрана с точным расчетом местности – недалеко от побережья и достаточно близко от гостиницы, поскольку они понимали, что им следует посадить вертолет раньше, чем их начнут искать. Похитители знали, сколько времени потребует каждый этап их операции, и действовали без суеты и спешки. Они забрали Фэрли, спрятали вертолет, открыто проехали на автомобиле от фермы до гаража возле Паламоса – все это за тот промежуток времени, когда власти только начинали организовывать поиски, еще не оправившись от удара, нанесенного этим невероятно простым преступлением. Но оказавшись в безопасном месте в гараже у Паламоса, они не поддались панике и не бросились бежать дальше, хладнокровно переждав, пока спустится ночь. К этому времени у них уже не было сомнений, что их разыскивают полиции и секретные службы нескольких десятков стран, но и теперь они действовали спокойно и разумно: на катафалке перевезли Фэрли к берегу, погрузились в лодку Лопеса и уплыли в море.

Дальше они действовали так же безупречно, поэтому не было никаких причин думать, что они бросили лодку Лопеса случайно. Скорее похитители сами проделали дыру в проржавевшем масляном баке, чтобы мотор заглох и все выглядело, как нечаянная авария.

Единственной уликой, которую они оставили ненамеренно, могли быть отпечатки пальцев, найденные рядом с выключателем в гараже на окраине Паламоса, если только они действительно принадлежали одному из похитителей, а не владельцу гаража или кому-нибудь из его клиентов.

Эта улика наводила на мысль, что похитители – любители, руководимые профессионалом. У профессионала правила безопасности входят в плоть и кровь, он нигде и никогда не оставляет отпечатков пальцев, ему даже не надо думать об этом. Он чисто рефлективно удаляет все следы своего присутствия.

Выключатель был последней вещью, к которой они прикоснулись в гараже, и кто-то забыл их стереть.

Если это окажутся отпечатки пальцев Фэрли, значит, похитители оставили их нарочно, чтобы лишний раз показать, что Фэрли жив и находится у них. Но Лайм в этом сомневался – они не стали бы подпускать Фэрли к выключателю. Если же найденные отпечатки принадлежат кому-нибудь из похитителей, ясно, что их забыли там по недосмотру. Можно намеренно оставить сбивающий с толку след, и это будет частью игры, но прозевать улику, по которой можно идентифицировать одного из членов группы, – это уже явная ошибка.

Зимой Барселона была хмурым, серым городом с загазованным воздухом и запахом гниющей в бухте воды.

Испанцы устроили им офис в боковой пристройке к большому зданию правительственной администрации; вокруг были только унылые тесные улочки, дома с закопченными стенами и булыжник мостовой. Накануне вельбот доставил на берег сброшенный на воду авиаконтейнер с шифровальным приемопередатчиком на ультравысоких частотах, который принадлежал военно-морскому флоту; теперь его перевезли в офис.

Команда прибыла на место раньше него, и в офисе уже было многолюдно, но что удивило Лайма по-настоящему, так это присутствие Уильяма Т. Саттертуэйта – очень утомленного, помятого, с взъерошенными волосами.

Для Лайма выделили маленький отдельный кабинет, но, заглянув в него, он тут же вышел обратно.

– У вас есть внизу машина?

– Да. А что? – Саттертуэйт поднял на лоб очки.

– Давайте спустимся в автомобиль и там поговорим.

В машине Саттертуэйт спросил:

– Вы серьезно думаете, что они могут прослушивать нас в офисе?

– Да, думаю. Вы бы тоже не позволили иностранным спецслужбам проводить сверхсекретные операции у себя дома, не постаравшись при этом узнать, что они замышляют.

Саттертуэйт не стал возражать:

– Хорошо. Теперь об этом гробе, в котором они перевозили Фэрли. Вы думаете, он мертв?

– Навряд ли. Они не упустят свой главный козырь, пока не придет время использовать его в игре. Или пока он не перестанет быть козырем. Но есть другой вопрос: откуда мы знаем, что это был Фэрли? Вместо него там могли лежать сто пятьдесят фунтов кирпичей.

– Хотите сказать, что не верите этой истории с лодкой Лопеса?

– А что, если они устроили это нарочно, чтобы внушить нам мысль, что Фэрли вывезли в этом направлении? – Лайм пошарил по приборной доске в поисках пепельницы. – Пока все, что у нас есть, это две улики, которые они выложили нам на блюдечке.

– Арабская одежда и лодка, плывшая на север. Первое указывает на Северную Африку, а второе – на Западную Европу. Вам не кажется, что и то и другое – фальшивка? Может быть, на самом деле они направились на Балканы?

– Пока это одни догадки. Мы бегаем за собственным хвостом.

– Не будьте таким отъявленным пессимистом, Дэвид. Над этим делом работают сотни тысяч людей. Какие-нибудь концы должны связаться.

– С какой стати? Мы имеем дело не с кучкой экзальтированных придурков.

Глаза Саттертуэйта за толстыми линзами не сводили взгляда с Лайма.

– А с кем мы имеем дело?

– С профи и командой хорошо натренированных любителей. Это не правительственные агенты и не парни из какого-нибудь освободительного движения. Мы не найдем никакой организации, ответственной за эти преступления, хотя, быть может, найдем кого-то, кто платит по счетам.

– Почему вы так думаете?

– Потому что вы не убедили меня в обратном.

– Объясните.

Лайм ткнул сигаретой в пепельницу, промахнулся и отряхнул пепел со своих брюк.

– Если бы за этим стояли власти какой-нибудь страны, ваши «сотни тысяч» агентов уже разузнали бы об этом. Но такие операции не выгодны властям. Все, к чему они могут привести в политическом плане, это ужесточение существующих режимов. Коммунисты будут помогать нам, а не похитителям; и того же самого они ждут от нас, если что-нибудь подобное случится с их людьми. Потому что если государства начнут заниматься такими вещами, они развяжут целую вакханалию похищений и убийств. А тогда любая международная политика станет невозможной. Об этом писал еще Клаузевиц, вспомните хотя бы о том, что случилось после Сараево. – Лайм погасил окурок в пепельнице и захлопнул крышку. – Какие у них мотивы? Вы слышали их требования. Освободить семерых террористов. Это техника Маригеллы, вещь давно известная. Они арестовывают вас, вы похищаете их, потом производится обмен.

– В таком случае мы знаем, кто ведет это шоу, не так ли? – Саттертуэйт с высокомерным видом смотрел на Лайма.

– Возможно, – сдержанно ответил Лайм. – Но мы ищем Стурку и его людей уже больше недели. Быть может, он лег на дно, а мы имеем дело с совсем другой бандой.

– Вы ходите вокруг да около, – сказал Саттертуэйт; он наклонился вперед, и его голос снизился до сердитого шипения. – Как вы думаете, почему мы поручили это дело вам?

– Потому что вы решили, что я знаю, что это Стурка.

– А Стурка – ваш парень, Дэвид. Вы знаете его лучше, чем кто-либо другой; вы доказали, что умеете предугадывать ход его мыслей. Вы были с ним в одних и тех же местах.

– Я никогда его не видел.

– Но вы его знаете.

– Я допускаю, что за этим стоит Стурка. Но я не хочу класть все свои яйца в одну корзину. Логика указывает на Стурку, однако логика и истина – не всегда одно и то же. Если это не Стурка, а я начну разыгрывать эту карту, то в конце мы окажемся еще дальше от результата, чем были вначале. Я должен опираться только на факты. Неужели вы не понимаете?

– Предположим, что это Стурка, Дэвид. Что тогда?

– Мы уже сделали слишком много ошибочных предположений. Дайте мне факты, и я начну работать. – Он нащупал в мятой пачке еще одну сигарету. – Однако, я думаю, вы прилетели сюда не затем, чтобы снова говорить со мной о Стурке. Мы уже обсуждали этот вопрос. Вы что, просто носитесь взад и вперед через Атлантику, чтобы за мной присматривать?

– Не говорите глупостей.

– Я просто хочу внести ясность. Что вы мне привезли? Приказ, который нельзя было доверить шифровальщику?

– Допустим. Попробуйте догадаться сами, опираясь на то, что уже знаете.

– Вы хотите вернуть Фэрли до дня инаугурации.

– Да, но вам это уже известно. Осталось чуть больше шести дней.

– Это вряд ли возможно.

– Сделайте это более возможным.

– Не будьте такой задницей.

– Постараюсь. Ладно. Предположим, я скажу вам, что привез с собой «Команду А» из Лэнгли.

– Тогда я отвечу вам, что вы просто идиот. Должно быть, вы разослали их по всем испанским деревушкам, чтобы они следили через оптические прицелы за крестьянами и их домашним скотом.

– Ничего подобного. Сейчас они на борту «Эссекса». Когда они вам понадобятся, попросите Шестой флот прислать вам «Ранних пташек», и они тут же окажутся в вашем распоряжении.

Слишком мало сна, слишком много сигарет; у него болела голова, а во рту появился привкус меди. Ему совершенно не хотелось думать на эту тему. Лэнгли был филиалом штаб-квартиры ЦРУ в Вирджинии, сверхсекретным объектом, как писали в «Таймс». «Команда А» – эвфемизм для группы уничтожения.

– Это лучшие люди в Управлении. Двадцать восемь человек. Три вертолета.

– И целая тонна пушек, я полагаю.

– Личный приказ президента, Дэвид.

– В самом деле? Наверняка это была ваша бредовая идея, и вы сообщили ее Брюстеру, а он дал вам добро.

– Вовсе нет. Я занимаюсь лишь методологией.

– Можно гарантировать, что теперь Фэрли живым точно не вернется.

– Наоборот. Вы используете их только после того, как найдете Фэрли и его похитителей. Только в этом случае вы должны их использовать.

Лайм понимал, о чем идет речь. Все дело было в шаткости их предположений насчет того, где находятся террористы. Саттертуэйт исходил из предпосылки, что они могут оказаться на территории с враждебным режимом, который откажется им помогать в поимке похитителей и не позволит вывезти их в Соединенные Штаты, даже если их удастся схватить. Тогда придется послать туда людей, которые смогут забрать заложника, убить бандитов и вернуться обратно, не оставив никаких следов своего визита. Это была концепция грубой силы, которая вызывала у Лайма отвращение.

– Дэвид, если мы будем их судить, нам придется объяснять, каким образом они попали в наши руки. Это может поставить нас в затруднительное положение.

– В затруднительное положение. Господи Иисусе. – Лайм покачал головой. – А я думал, мы уже в него попали.

– И по-моему, вы зря тратите время в Испании, тогда как вам уже давно пора преследовать бандитов.

– Еще рано. Мне нужен какой-нибудь факт. А вдруг они сейчас на полпути в Албанию?

– Вы буксуете на месте. У вас достаточно информации, чтобы начать действовать.

– Тогда пошлите своих людей туда, где они, по вашему мнению, должны быть.

– Среди них очень мало таких, которые знают местность так же хорошо, как вы. И никого, кто мог бы сравниться с вами в знании Стурки.

– У нас есть две гипотезы – о месте и человеке, но ни одну из них я не могу считать доказанной.

– Почему?

– Из-за арабской одежды.

– Это фальшивка, – сказал Саттертуэйт. – Вы встречались с ними и раньше.

– А лодка на севере? Такая же фальшивка?

– Фальшивка, но другая.

Чувствуя, как в нем начинает подниматься раздражение, Лайм сказал:

– Стало быть, вы все понимаете. А я – нет. Мне нужен хотя бы один факт, и тогда я начну пользоваться их ошибками. Я хочу, чтобы они мне помогли.

– Черта с два они вам помогут.

– Посмотрим. Может быть, я смогу помочь им допустить ошибку.

Саттертуэйт минуту молчал. Потом он промолвил:

– Я даю вам свободу действий. Но помните, что вы обязаны использовать «Команду А», как только найдете похитителей.

– Это дешевка.

– Это политика. Нам не следует рассчитывать на чьи-то одолжения, если их можно избежать, потому что в конце концов нам придется расплачиваться. А когда речь идет об определенных людях или странах, мы вообще не можем брать на себя какие бы то ни было обязательства.

– Тогда используйте посредников. Русских, например.

– Русские или китайцы – все равно лучше обойтись без их услуг.

Саттертуэйт откинулся на спинку кресла и взялся за ручку двери, но не стал ее открывать.

– Да, насчет группы крови у Фэрли – мудрый вопрос. Группа АВ, резус отрицательный. Я оставил инструкции на «Эссексе», чтобы они держали наготове вертолет с соответствующим запасом. Довольны?

– Пока да.

Через час Саттертуэйт находился уже на обратном пути в Вашингтон, а Лайм скреб по подбородку безопасной бритвой в вонючей уборной офиса. Ему был нужен душ, хороший обед и двенадцать часов сна; вместо этого он наспех умылся под краном и проглотил скудный ленч, состоявший из хлеба с сыром и кувшина «Сангрии», который принесли из соседнего кафе.

Он заперся в маленьком квадратном кабинете и лег на пол, закинув руки за голову и глядя на потолок в ожидании, когда события уложатся у него в голове. Для этого надо было позволить своим мыслям течь свободно. Едва он это сделал, они немедленно устремились к Бев Роланд, и он не стал направлять их в другое русло.

Два дня назад по пути на авиабазу Эндрюс он выкроил немного времени, чтобы повидаться с ней: позвонил в офис спикера Люка и назначил встречу в кафе Рэйбурна. По дороге он притормозил у маленького магазинчика цветов, чтобы купить несколько роз, и появился в кафе с букетом. Бев была одета в очень пеструю, в желто-зеленых ромбах, лыжную куртку из искусственного материала, который на свету искрился, точно пластик; ее волосы были собраны на затылке в хвост и перевязаны тонкой лентой. Она с подозрением смотрела, как он шел к ней от дверей с цветами, и в ее взгляде нарастала настороженность.

– Что это значит?

– Небольшой знак внимания, если ты не против.

– Цветы на память? – Она отвернула зеленую обертку, чтобы взглянуть на бутоны. – Они очаровательны, – заметила она с удовлетворением.

Стояла середина дня, и в кафе было почти пусто; на другом конце зала еле слышно журчал чей-то разговор. Он сказал:

– Ничего особенного. Просто я ненадолго уеду.

Ответа не последовало. Она встала и направилась к прилавку; он смотрел, как она зашла за перегородку к кофейнику, остановилась у кассы и вернулась обратно, покачивая высокими бедрами и неся две чашки кофе. Она села на краешек стула, как будто боялась, что он вот-вот под ней взорвется.

– Как долго это продлится?

– Пока не знаю.

– Они посылают тебя за Фэрли.

Простая констатация факта; лишь по глазам было видно, как напряженно она ждет ответа.

– Я помню прежнюю Бев Роланд. Девушку, которая встречалась только с теми, кто умел ее развлекать.

– Перестань, Дэвид. Это не смешно.

Все изменилось гораздо больше, чем он хотел. Они никогда не задавали друг другу лишних вопросов. Она была девушкой с мягкой чувственной улыбкой и здоровыми инстинктами, и они нравились друг другу. Теперь она стала другой, потому что, если что-то происходило с Лаймом, это неизбежно отражалось и на ней. Блюдце с чашкой зазвенели в ее руках; она поставила их на стол.

– Ладно, – сказала она. – О чем мы должны поговорить?

– Ни о чем. Я вернусь. Если у тебя есть что сказать по этому поводу, то говори.

– Ведь ты не собирался больше там работать.

– Верно.

– Значит, они вскружили тебе голову. Представляю, как тебе должно было польстить, когда они сказали тебе, что ты самый лучший парень, – единственный, кому они могут поручить такую важную работу.

Ее губы задрожали, и она крепко сжала их.

– Я еще не умер, – сказал он как можно мягче.

Розы лежали между ними на столе; он сдвинул их в сторону и накрыл ладонью ее руку, но она резко вырвалась, и Лайм засмеялся.

– Это не смешно.

– Ты это уже говорила.

– Ну, теперь я хоть уверена, что ты меня слушаешь, – съязвила она. – Господи, ведь есть же миллионы людей. Почему это должен быть именно ты? Если ты не найдешь похитителей, тебя будут винить в этом всю оставшуюся жизнь; а если ты их найдешь, они могут тебя убить.

– Приятно, что ты в меня так веришь.

– О да, я знаю, ты великий шпион, ты лучший в мире – я достаточно наслушалась похвал от твоих почитателей. Только меня они не впечатляют. Послушай, Дэвид, они сделают из тебя козла отпущения.

– Я знаю.

– Так какого черта ты на это согласился? – Она сидела, нервно постукивая ногтем большого пальца о передний зуб. – Когда ты принимал свое решение, – сказала она, – ты совсем не думал обо мне.

– Верно.

– Ты свинья.

– Я знаю.

– Если бы ты меня хоть немного любил…

– Так оно и есть.

На мгновение она улыбнулась.

– Возможно, любить – это важнее, чем быть любимым. Но мне это не нравится – мы с тобой говорим, как персонажи из фильма Бергмана. А ты похож на Пола Хенрейда.

Она пыталась играть в его собственную игру, и это почему-то доставило ему большое удовольствие; он отодвинул стул и встал. Она открыла сумочку, вынула помаду, прошлась ею по губам и, пошамкав ими, чтобы лучше распределить краску, оценила результат в компактном зеркальце. Пожалуй, она была самым неэгоистичным человеком, какого он когда-либо знал; он стоял и ждал, задерживая самолет на базе Эндрюс, пока на ее сумочке не щелкнул замочек и она не поднялась с места и не обошла вокруг стола. Она взяла его под локоть.

– Ладно. Я буду ждать тебя, как верная подруга. Ты ведь это хотел от меня услышать?

– Да.

– Когда-нибудь ты научишься выражать свои чувства. По крайней мере, я заставила тебя признать, что они у тебя есть.

Она была права; и в этом заключалась еще одна причина, почему стоило ее любить.

Его рука еще помнила упругость ее крепких ягодиц; он открыл глаза и посмотрел на потолок, пытаясь сообразить, сколько времени проспал. Разбудивший его звук повторился снова – кто-то громко стучал в дверь. Он поднялся на ноги и открыл Чэду Хиллу.

– Мы его нашли.

В руках у Хилла была распечатка декодированного сообщения.

«ОТПРАВИТЕЛЬ: ШЭНКЛЕНД

ПОЛУЧАТЕЛЬ: ЛАЙМ

ТЕМА: ОТПЕЧАТКИ ПАЛЬЦЕВ ПАЛАМОС

СУБЪЕКТ ИДЕНТИФИЦИРОВАН, КАК МАРИО П. МЕЦЕТТИ X БЕЛЫЙ МУЖ АМЕРИКАНЕЦ X ВОЗРАСТ 24 X РОСТ 5-10 X ВЕС 170 X ВОЛОСЫ ЧЕРН X ГЛАЗА КАРИЕ X ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ НЕТ X ФОТО ПРИЛАГАЕТСЯ X ВЕДЕТСЯ ПОИСК X ШЭНКЛЕНД».

Лайм перечитал это дважды.

– Никогда о нем не слышал.

– Он не один из тех людей, которых вы на прошлой неделе идентифицировали, как членов группы Стурки?

– Нет. – Лайм перевел взгляд с шифровки на Хилла. – Корби. Ринальдо. Пегги Остин. Еще Джон Доу.

– Может быть, Мецетти – это Джон Доу.

– А может быть, это человек с Луны.

– Элвин Корби черный. Разве вы не подумали с самого начала, что именно он был пилотом вертолета?

– Есть тысячи черных революционеров, которые подходят под его описание. К тому же, пилот вертолета был фунтов на двадцать тяжелее Корби. Макнили видел его снимки и сказал, что это не он.

Он прошел в узкий отсек офиса, где стоял приемопередатчик и несколько техников занимались тем, что скармливали поступающие данные печатающим устройствам. Поток сведений все нарастал; при нормальной связи вскоре они должны были получить всю информацию целиком.

Она пришла отдельными фрагментами в течение следующего получаса. Мецетти был сыном крупного промышленника. Пять лет назад он связался с левым крылом социалистической партии, его арестовали, сняли отпечатки пальцев, допросили и выпустили. Никаких других компрометирующих фактов. Никакого досье в ФБР – Мецетти находился в списке тех людей, что не попали в списки.

Два сообщения из ЦРУ: три месяца назад Мецетти ездил в Сингапур, очевидно, в качестве туриста; в сингапурском аэропорту его задержали, потому что он выглядел, как наркоман, но следов наркотика в крови не обнаружили; рутинная проверка в паспортном бюро показала, что два года назад Мецетти четырнадцать раз за десять месяцев ездил из Калифорнийского университета в Акапулько; семь раз ему устраивали проверку, но наркотиков не нашли. Отдел по борьбе с наркотиками сделал запись, что Мецетти подозревался как наркокурьер, однако эти подозрения не подтвердились: зачем бы он ни ездил в Акапулько, это не было связано с наркоторговлей. Приложенное позже донесение местного агента сообщало, что в упомянутую зиму мать и сестра Мецетти отдыхали в Акапулько. Лайм скорчил гримасу.

Сведения, собранные ФБР в Комиссии по ценным бумагам и биржам, свидетельствовали, что Мецетти является владельцем тридцати пяти тысяч акций «Мецетти индастриз». Информационно-поисковая система сообщала дополнительно, что он числится также служащим этой корпорации, – возможно, это была финансовая уловка, с помощью которой его отец мог переводить активы на счета своего сына, не опасаясь, что в будущем тому придется платить налоги на наследство.

Далее следовали малоинтересные сведения о его знакомствах и круге общения. Телефонная проверка показала, что его нет дома; никто не знал, где он находится; его мать считала, что он улетел в Европу по делам компании; отцу об этом ничего не было известно.

Поверх подписи Шэнкленда была впечатана приписка ФБР: «Мецетти улетел рейсом „Эр-Франс“ из Нью-Йорка в Марсель в субботу, восьмого января».

Это случилось за тридцать шесть часов до похищения Фэрли.

– Господи, – сказал Хилл. – Да он расхаживал у нас перед самым носом.

– Наверно, они хотели убедиться, что он не сидит у нас на крючке.

– Он их внешний связной. Они проверили, может ли он передвигаться свободно.

– Под благовидным предлогом – по словам матери, он сказал ей, что отправляется в Европу по делам.

Лайм прикинул, что из этого можно извлечь.

– Итак, вот что мы имеем. В субботу он еще был чист, об отпечатках пальцев они не знают, поэтому все еще считают, что он может двигаться открыто. Значит, они будут по-прежнему его использовать. – Внезапно выражение его лица изменилось. – «Мецетти индастриз». Солидная компания. Стало быть, мальчишка у них банкир.

Отсюда сам собой напрашивался вывод, что в финансовом отношении эта операция ни от кого не зависела и в ней не было людей, нанятых другой организацией. Это обстоятельство сильно затрудняло работу Лайма, поскольку теперь он должен был искать замкнутую группу, не имевшую никаких внешних контактов. Трудно тянуть за ниточки, которые никуда не ведут.

Хилл задумчиво сказал:

– Надо решить – оставлять это дело в кругу семьи или допустить к нему конкурентов.

На самом деле конкуренты не нуждались в особом приглашении – не пройдет и двадцати четырех часов, как вся огромная машина КГБ будет в курсе, что объявлена охота на Марио П. Мецетти. Чуть позже об этом узнает Пекин.

Лайм принял решение за тот краткий отрезок времени, который потребовался ему для того, чтобы сформулировать фразу.

– Если к полуночи мы ничего не найдем, придется подключать Бизенкова.

– Мы пригласим его официально или сделаем вид, что все произошло само собой?

– Официально. Если вести дело открыто, на глазах мировой прессы, у Советов будет меньше возможностей для двойной игры.

– То же самое с китайцами, я полагаю, – сказал Хилл.

Лайм кивнул:

– Но после полуночи. С этого времени мы объявим Мецетти в розыск.

– А что будем делать до тех пор?

– Попробуем установить, какие дела ведет «Мецетти индастриз» в этой части света. Возможно, у них здесь есть свои филиалы. Надо выяснить, не обращался ли к ним Марио. Будем действовать конфиденциально, в своем кругу. Только Гуардиа должна знать, кого мы ищем.

– А Танжер?

– Пока нет. Там много болтают языком.

– Вы думаете, они плывут на лодке?

Замечание Хилла не было таким уж проницательным, он просто прикинул время: если похитители использовали лодку, то они еще не могли доплыть до Танжера.

Хилл спросил:

– Как насчет французов?

– Пожалуй, их тоже надо взять в дело.

– Согласен. Но могу побиться об заклад, что русские узнают обо всем еще до полуночи. Если не проболтаются французы, это сделает Гуардиа.

Что чертовски лестно звучит для ЦРУ, подумал Лайм, но не стал выражать свои мысли вслух.

В половине пятого из Мадрида сообщили, что в субботу восьмого января Мецетти пересек франко-испанскую границу на четырехдверном «рено», который взял напрокат. Обратно машина пока не вернулась. Ее описание и номера передали в испанскую полицию.

Это означало, что Мецетти мог оказаться в Барселоне незадолго до похищения. Правда, новый факт мало что прибавлял к тому, что уже знал Лайм, но лишнее подтверждение никогда не повредит.

В пять десять раздался звонок.

Хилл ответил и, положив трубку, повернулся к Лайму:

– Агент из Гибралтара. Он только что вернулся из филиала «Мецетти индастриз». Наш парень снял номер в местном отеле.

Лайм глубоко вздохнул.

Хилл все еще держал руку на телефоне:

– Арестовать его?

– Нет. Я хочу установить за ним слежку.

– Мы сможем на него надавить и развязать ему язык.

– Я сказал – слежку.

– Господи, если он сорвется, нам всем конец.

– И Фэрли тоже. Думаете, я этого не знаю? Крепко посадите его на крючок, но самого не трогайте. – Лайм повернулся к двери. – У вас нет на примете свободного самолета? Я хочу туда слетать.

15.30, восточное стандартное время.

Рива изображал из себя пуэрториканского туриста. У него были соответствующие документы на тот случай, если бы кто-нибудь вздумал ими поинтересоваться, но желающих пока не нашлось. Единственным средством маскировки, которое он позаботился использовать, были накладные волосы, скрывшие его заплешины и превратившие его в седовласого джентльмена с низким лбом. Большего не требовалось: внешность у Ривы была исключительно неброской, и люди могли видеть его по восемь-десять раз в день, так и не запомнив, как он выглядит.

Он приехал из Нью-Йорка на автобусе и нашел на автостанции таксиста, который согласился повозить его по Вашингтону, устроив нечто вроде туристического тура. Рива сказал водителю, что особенно хотел бы посмотреть на дома конгрессменов, сенаторов и членов кабинета.

Он и Стурка еще месяц назад подробно обследовали объекты, изучая план местности и расположение охраны; целью нынешней поездки было установить, какие были приняты дополнительные меры безопасности. В том случае, если они вообще были приняты. Рива был очень невысокого мнения о том, что американцы называли безопасностью.

Как Рива и ожидал, рядом с домом сенатора Этриджа на обочине стоял большой трейлер; внутри трейлера сидела команда из Секретной службы. Его это нисколько не смутило – пока они могли обойтись и без Этриджа. Такси поехало дальше.

Апартаменты Милтона Люка находились в многоэтажном Доме на Висконсин-авеню. Автомобиль проехал мимо, и Рива не заметил вооруженной охраны ни на тротуаре, ни в открытой взгляду части холла. Большого значения это не имело; позже он собирался поближе ознакомиться с этим домом.

На Массачусетс-авеню, сразу за площадью Шеридана, стояло массивное здание, в котором, помимо других конгрессменов, обитали Вуд и Джетро, министр финансов Джонатан Чейни, сенатор Фицрой Грант и политический обозреватель Дж. Р. Илфилд. Концентрация нескольких целей в одном месте делала этот дом важным объектом для Ривы, и он внимательно рассмотрел его из окна такси. Никакого наблюдения или охраны он здесь также не заметил.

Дом сенатора Холландера находился в том же районе, но тремя кварталами дальше; это было тяжеловесное строение безвкусной георгианской архитектуры, окруженное большими деревьями, стоявшими в это время года совсем без листьев. Холландер, временный глава сената, был третьим в списке преемников власти после Этриджа и Милтона Люка, и его дом наверняка должны были охранять люди из Секретной службы.

Но трейлера на улице не было. Рива слегка улыбнулся, и такси поехало дальше к дому сенатора Форестера на Аризона-стрит.

Пятница, 14 января

04.10, восточное стандартное время.

Декстер Этридж лежал в кровати без сна, в очередной раз обозревая свой нелегкий путь к президентству. Он был весь окурен пахучими сигарами Брюстера. Члены кабинета и генералы бесконечной чередой проходили перед ним, нагружая его все новыми проблемами и фактами; неизменным оставался только президент Говард Брюстер, исполинский силуэт которого неизбежно вырисовывался где-то на заднем плане. Его вездесущее присутствие значило нечто большее, чем авторитет облеченного властью человека, о достоинствах которого Этридж имел не слишком лестное мнение.

Все знали, что его неправильное «народное» произношение было только уловкой, призванной создать хороший имидж для высокой политической фигуры. Подделка была очевидна и никого не могла обмануть. Но со временем Этридж обнаружил, что дело с Брюстером обстояло даже хуже, чем он думал раньше.

Раньше, когда Брюстер говорил: «Хотел бы я знать, что вы об этом думаете, Декс», это звучало так искренне, что Декстер почти не сомневался, будто его мнение действительно представляет для Говарда Брюстера огромный интерес. Как и прежде, он видел, что Брюстер страстно жаждет общественного внимания, но за этим внешним фактом легко было упустить из виду нечто гораздо более важное: страсть к публичности скрывала феноменальную самоуверенность этого человека. Когда Брюстер спрашивал чьего-то мнения, это означало, что он хотел поддержки, но поддержки чисто политической, а не интеллектуальной. Если Брюстер принимал какое-то решение, он был твердо уверен в свой правоте и не искал никаких соглашений или компромиссов. Он излучал невозмутимую, сокрушительную и монументальную уверенность, вызывавшую у окружающих нечто похожее на благоговение.

Все это пугало Этриджа, которого каждый новый день консультаций в Белом доме укреплял в мысли, что величественная и безапелляционная манера Брюстера вести дела является чем-то существенно важным для человека, занимающего пост президента. Глава государства должен выглядеть, как герой из трагедии Софокла – Этриджу это было недоступно.

Его успокаивали, говоря, что все придет со временем: положение обязывает, посмотрите, как быстро вырос Гарри Трумэн. Но Этриджа это не убеждало. Он всегда считал себя человеком широких взглядов, который, прежде чем прийти к какому-то решению, внимательно выслушивает обе стороны. Однако то, что раньше выглядело как достоинство, теперь сильно смахивало на недостаток. Этридж стал казаться себе слишком нерешительным. Нередко обстановка требует от президента принятия интуитивных решений, когда информации недостаточно и нет времени для совещаний и консультаций.

Этридж опасался, что никогда не сможет этому научиться. Он знал о своем вялом послужном списке в сенате и, оглядываясь назад, приходил к выводу, что в немалой степени обязан этим своему желанию примирить все стороны – желанию, которое вело его скорее к компромиссу, чем к реальному решению проблемы. Разумеется, компромисс – важное оружие в арсенале любого политика, но бывают моменты, когда пользоваться им невозможно. Сможет ли Этридж понять, когда наступит такой момент? Будет ли он готов действовать соответственно?

Беспокойство не давало ему спать, заставляя ворочаться на измятой постели. Он пытался утешить себя мыслями о других – о тех, кто смог измениться, вырасти и окрепнуть. Он вспомнил, как вчера днем на лужайке перед Белым домом приземлился вертолет с Биллом Саттертуэйтом, который вернулся после своей изматывающей поездки в Испанию. Саттертуэйт вошел в Овальный зал на тоненьких коротких ножках и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом со спокойной уверенностью прирожденного администратора. Этридж полагал, что политический цинизм увеличивал человеческий масштаб Саттертуэйта: он как бы прививал культурную ветвь гибкой практической смекалки к жесткому дичку отвлеченного мыслителя.

Он помнил, каким был Саттертуэйт в те давние времена, когда впервые приехал в Вашингтон. Молодой интеллектуал, провинциальный педант, несдержанный, громкий, прямолинейный и бестактный. У него был свой политический конек – склонность к недалекому и глуповато-воинственному либерализму. Девять лет назад на голосование был поставлен законопроект о превращении в национальный парк дикой природы нескольких сотен квадратных миль болот в Кентукки, на которых прежде находился федеральный полигон для испытаний химического оружия. Ключом к прохождению этого законопроекта была его поддержка твердолобым сенатором Уэнделлом Холландером, и президент так рьяно взялся за дело, что вскоре Холландер уже готов был согласиться, несмотря на те издержки, которые содержание такого парка возложило бы на администрацию Кентукки. Потом на одном из званых обедов у жены министра внутренних дел – Этридж это отлично помнил – Саттертуэйт прицепился к сенатору Холландеру с совершенно неуместной обвинительной речью, направленной против новых представителей элиты власти, которые возрождают на Юге белый колониализм. Холландер был сначала изумлен, потом оскорблен. Саттертуэйт же продолжал говорить как заведенный, пока не достиг пика своего обличительного пафоса, после чего издал триумфальный вопль и гордо удалился, преисполненный чувства собственного достоинства. Сенатор Холландер холодно со всеми попрощался, и национальный парк Кентукки стал таким же достоянием истории, как Лига Наций.

С тех пор Саттертуэйт сумел заметно вырасти. Он и теперь частенько бывал высокомерным, но с годами научился проявлять дипломатическую мягкость, когда этого требовало дело.

Зато Уэнди Холландер ничему не научился. Главенство в сенате прибавило ему власти, но его ум застыл где-то на уровне сороковых годов. Он обитал на Холме словно допотопный троглодит, самодовольный и упрямый, окаменевший в своей старой ненависти к давним врагам: коммунистам, неграм и иждивенцам из бедноты, которые пользовались льготами государственных программ для неимущих. Сварливый патриот и консерватор, вздыхавший по старым добрым временам со всеми их анахроничными предрассудками.

Одной из сторон президентской власти, которая приводила в ужас Этриджа, была необходимость по каждому вопросу получать одобрение лидера сенатского большинства. Но как иметь дело с человеком, который до сих пор считает возможным использовать такие фразы, как «международный заговор коммунистов»? Холландер был несгибаемым фундаменталистом, оставаясь при этом демократом; он смотрел на мировые конфликты, как на простую игру в ковбоев и индейцев, и всякий, кто придерживался более сложных взглядов, в его глазах был коммунистом, который нарочно пытается сбить с толку «хороших парней», чтобы усыпить их бдительность.

Холландер сурово осуждал своих коллег-землевладельцев, получавших огромные субсидии от государства, но при этом сам имел большой доход от своей фермы в Кентукки, на которой не вырастил ни одного растения. Вороватый, сильно одряхлевший, он свел свое политическое кредо к нескольким простым лозунгам: уничтожить коммунистов; предоставить беднякам самим выбираться из своей бедности, используя предприимчивость и инициативу; восстановить Конституцию в ее девственной чистоте; вернуться к закону и порядку.

Система старшинства насквозь прогнила из-за таких людей, как Холландер. Вот почему Клифф Фэрли собирался проводить реформы. Без Фэрли реформаторская инициатива должны была угаснуть, потому что одному Этриджу она была не по плечу. Он это понимал, и это приводило его в отчаяние.

И все-таки через шесть дней он должен будет принимать присягу.

Обыкновенный человек, силой обстоятельств столкнувшийся с необыкновенным вызовом. Так Этридж охарактеризовал себя на вчерашнем брифинге; именно так он себя и чувствовал.

Он говорил спокойно и открыто. Ему нравилось общаться с журналистами – человек, который обожает говорить, не может не любить людей, чья профессия заключается как раз в том, чтобы слушать. В течение часа он непринужденно беседовал с пресс-корпусом Белого дома. В самом конце, неторопливо и тщательно выбирая слова, он сказал то, что нарочно приберег напоследок, дабы оставить это без комментариев.

– А теперь запишите вот что, и сразу опубликуйте. Как вы знаете, правительства всего мира делают все возможное, чтобы освободить Клиффорда Фэрли. Но мы должны учитывать вероятность того, что новоизбранный президент не будет освобожден ко дню своей инаугурации. В таком случае до тех пор, пока не вернется Клиффорд Фэрли, мне придется временно возложить на себя обязанности президента. В этот период я должен буду предпринять все необходимые шаги, предусмотренные Конституцией. Второй раздел Двадцать пятой поправки к Конституции гласит, что президент обязан предложить кандидатов на все вакантные места в службе вице-президента.

Он чувствовал, что привлек общее внимание; репортеры ждали, что последует дальше. Выдержав небольшую паузу, он продолжал:

– Мы все надеемся, что в этом не появится необходимости; мы надеемся, что Клиффорд Фэрли благополучно вернется домой и займет свой пост в требуемое время. Но на тот случай, если наши надежды не оправдаются, я попросил одного достойного американца принять мое предложение о выдвижении его кандидатуры на пост вице-президента. Он согласился, и я буду просить конгресс утвердить его на эту должность сразу после моей инаугурации. Вероятно, большинство из вас уже знают, что этим кандидатом является конгрессмен из штата Калифорния Эндрю Би.

Для журналистов это заявление не было сенсацией, однако оно являлось официальным уведомлением. Этридж уже известил о своем решении лидеров обеих палат; новость неизбежно стала циркулировать в политических кругах, и публичное заявление Этриджа предупредило возможные упреки оппозиции, что он пытается протащить кандидатуру вице-президента за закрытыми дверями.

Для успешного прохождения кандидатуры требовалась поддержка лидеров обеих палат. Оба они были демократами, а Этридж и Би – республиканцами. Разумеется, никто не ждал, что республиканский президент возьмет в вице-президенты демократа. Но все-таки, если Этридж собирался работать с оппозиционным конгрессом, он должен был тщательно продумать свой первый шаг. В деле назначения вице-президента следовало строго придерживаться правил.

Публике все это могло не понравиться, показаться слишком поспешным и неуважительным по отношению к Клиффу Фэрли. Но конгрессу требовалось время, чтобы рассмотреть кандидатуру вице-президента, и, что еще более важно, дело не должно было выглядеть так, что конгрессмены в силу обстоятельств вынуждены одобрить первого же человека, предложенного им президентом.

После согласия Би первым шагом Этриджа было заручиться поддержкой Брюстера. Это не была простая вежливость – если бы Брюстер одобрил кандидата, он помог бы провести его через конгресс. Спикер палаты представителей Милтон Люк был его человеком; оба лидера парламента были демократами; вполне вероятно, что они последуют рекомендациям Брюстера. И Брюстер, похоже, одобрял выбор Этриджа.

Заявление Этриджа получило должное освещение в прессе, но не вызвало никакого отклика в обществе; как и следовало ожидать, публика была занята только похищением Фэрли. Количество приходивших в Вашингтон телеграмм не поддавалось исчислению, и все они резко делились на две части в отношении того, следует ли Соединенным Штатам соглашаться с требованиями террористов. Левые хотели благополучного возвращения Фэрли; правые требовали образцово-показательного истребления радикальных экстремистов.

Фицрой Грант, лидер республиканцев в сенате, заявлял, что достоинство нации не позволяет ей отступить перед наглым шантажом преступников. Грант призывал администрацию дать понять похитителям, что все огромные ресурсы мировой охранительной системы, включая полиции и армии, будут брошены на поимку террористов, поэтому они должны освободить Фэрли немедленно и безоговорочно, в качестве единственного шага, который может смягчить их вину, предупредить неизбежное возмездие и помешать мировому сообществу окончательно искоренить все левое движение.

Уэнди Холландер, демократ, представлявший ультраправое крыло партии, неустанно требовал от Вашингтона арестовать всех находящихся в стране радикалов и ежедневно казнить их целыми партиями, пока Фэрли не будет освобожден.

Эндрю Би и умеренные либералы из обеих партий выражали озабоченность по поводу воинственных кличей Холландера и его сторонников. Предложения Холландера напоминали им о массовых репрессиях нацистов. Даже разумные консерваторы вроде Фица Гранта осуждали кровожадные воззвания Холландера, зато они получали пугающую поддержку у таких людей, как глава национальной гвардии Уебб Брекениер и директор ФБР Клайд Шэнкленд, бывший протеже Гувера.

Би и либералы напоминали общественности, что институт президентства гораздо важнее, чем чувство гнева и желание возмездия. На карте стоит жизнь новоизбранного президента. Если тщательно взвесить все обстоятельства, чаша весов должна склониться в пользу Клиффорда Фэрли; что делать потом – с семью фанатиками в Вашингтоне, с похитителями и со всем леворадикальным движением в стране – можно будет решить позднее.

И левое, и правое крыло использовали логику и соображения целесообразности для поддержки мнений, основанных на эмоциях. У либералов это было сострадание, у правых – гнев и возмущение. Как обычно, Этридж видел сразу обе стороны проблемы: он сам испытывал и сострадание, и жажду справедливого возмездия. В конце концов решающим фактором осталось то, о чем он подумал с самого начала: какие возможности будет иметь Фэрли, если вернется в Вашингтон живым, для проведения государственных реформ, способных создать стабильное демократическое общество и исключить в будущем повторение печальных событий, с которыми они сталкивались сегодня.

Но консервативная оппозиция не собиралась отступать. Призывы к репрессиям раздавались в полный голос; Говарду Брюстеру приходилось к ним прислушиваться. Пентагон, большинство членов Совета национальной безопасности, главы силовых ведомств и все правое политическое крыло говорили о необходимости суровых мер против радикальных активистов. Нация бурлила. Мало кто поддерживал идею Холландера о показательных казнях, но многие хотели пересажать всех радикалов за решетку.

В этом мнении была своя логика, и она имела право на существование. Но если начать репрессии, они неизбежно приведут к общенациональному конфликту, к борьбе не на жизнь, а на смерть между истеблишментом и радикалами. Это как раз то, чего хотят наиболее воинственные представители с обеих сторон. А между ними стоит хрупкий центр, пытаясь удержать противников на расстоянии вытянутой руки – или, лучше сказать, на расстоянии удара.

В висках стучал пульс, боль то усиливалась, то затихала, угнездившись за его правым глазом. Она не беспокоила его, но вызывала раздражение. Обезболивающие средства, прописанные ему Диком Кермодом, притупляли ум, и Этридж их не принимал. Он уже прошел через бесконечные обследования в кабинете Кермода и в Уолтер-Рид: пробы спинномозговой жидкости, рентгеновские снимки черепа, электроэнцефалограмма, глубокое изучение глазного дна, тесты на сгибание конечностей и чувствительность подошвы вместе с десятком других анализов, которых он уже не помнил. Никаких результатов. Он знал, что они ничего не найдут. Это был всего лишь стресс; чего еще можно было ожидать? Люди должны как-то реагировать на стрессовые обстоятельства. У одних развивается язва, у других – сердечные болезни, у третьих – астма или подагра; а вот у Этриджа – пазушные головные боли.

Он взглянул на стоявший возле кровати будильник с зелеными индикаторами. Почти пять часов утра.

Пройдя босиком по ковру в сторону ванной, он почувствовал слабость и головокружение и, ухватившись за ручку двери, немного постоял, чтобы восстановить силы. Возможно, он поднялся с кровати слишком быстро, и кровь резко отхлынула от головы.

Он посмотрел через плечо на покинутую постель. Свет от уличного фонаря падал в комнату сквозь кружевные занавески и ложился на двуспальную кровать, где спала Джудит.

Он вошел в ванную и, прежде чем потянуться к выключателю, плотно закрыл дверь: ему не хотелось, чтобы свет разбудил жену. Рука нащупывала выключатель, но внезапно он понял, что его пальцы ничего не чувствуют.

Он попробовал сделать то же самое левой рукой. Лампочка включилась.

Свет был слишком ярким для его глаз. Он стоял перед раковиной, покрываясь потом, и смотрел на свою правую руку. Он попытался согнуть пальцы – рука ответила как сквозь вату, откуда-то издалека.

Ему стало не по себе. Волосы поднялись дыбом, он провел левой рукой по лицу, чувствуя, что его начинает колотить дрожь.

Когда он взглянул на себя в зеркало, его лицо было искажено от боли – неестественно бледное, в каких-то страшных серых пятнах.

Резкий красный взрыв – ослепительная вспышка боли в голове.

Глаза в зеркале еще успели отразить панический страх.

Где-то вдалеке он услышал стук своего тела, рухнувшего на край ванны.

10.30, континентальное европейское время.

Лайм сидел за рулем синей «кортины» и следил за фасадом банка на другой стороне улицы, ожидая, когда оттуда появится Марио Мецетти.

Пустить за ним «хвост» было лучшее, что он мог придумать. Сегодня четырнадцатое января; инаугурация Фэрли назначена на двадцатое; значит, осталось шесть дней, включая время, которое понадобится для перевозки Фэрли в Вашингтон из того места, где он будет обнаружен. Достаточно большой срок, чтобы выделить для слежки за Мецетти несколько часов, а может быть, один или даже пару дней. Если это ни к чему не приведет, Лайм попробует другие варианты.

Оставив Мецетти на свободе, они быстро получили массу полезного материала. Мецетти снял номер в отеле «Куинз» на Гранд-Парад, но, кажется, сегодня собирался из него выписаться, поскольку не продлил срок пребывания в гостинице и договорился с «Мецетти индастриз» о самолете и летчике, который должен был доставить его в Каир. Группа слежения в Каире была немедленно предупреждена, и все возможные пункты промежуточной посадки взяты под контроль. В распоряжении Лайма находился реактивный самолет с британскими опознавательными знаками, чтобы можно было следить за Мецетти прямо в воздухе – на случай, если он захочет изменить маршрут.

Тем временем Мецетти каждые два часа делал телефонные звонки. Поскольку связь была международной – из Гибралтара в Испанию, – не составляло особого труда проследить принимающий телефонный номер: он находился в Альмерии. Каждый звонок начиная с восьми часов прошлого вечера отслеживался британскими и американскими агентами, однако ничего интересного они не услышали, поскольку на звонки Мецетти никто не отвечал. Мецетти ждал на протяжении четырех сигналов, а потом вешал трубку.

Лайм сообразил, что это условный знак. Каждый четный час кто-то должен был находиться недалеко от принимающего телефона и ждать сигнального звонка. Если телефон не зазвонит, значит, Мецетти арестован. Лайм распорядился установить наблюдение за домом в Альмерии. Оно началось вчера вечером с десяти часов; с тех пор Мецетти звонил семь раз, но возле дома никто не появлялся. Испанская полиция обыскала здание и нашла его пустым. Все соседние дома были тщательно обследованы, а их жители задержаны и подвергнуты проверке, но никто из них не оказался связан с похитителями. Линию связи проследили от дома до центральной телефонной станции в Альмерии, чтобы проверить, не установили ли похитители где-нибудь жучка, но ничего подозрительного не нашли. Допросили даже операторов междугородной связи.

Ситуация выглядела непонятной, и в голове у Лайма теснились смутные подозрения на этот счет. Но если это был только отвлекающий маневр, заниматься им не имело смысла, потому что его анализ отнял бы слишком много времени. Мецетти был у них в руках, Лайм держал его на привязи и собирался следить за ним до тех пор, пока он куда-нибудь их не приведет.

Поэтому Лайм сидел сейчас в машине и ждал появления Марио Мецетти, которого раньше никогда не видел. У него была только коллекция его фотографий и полученная от агентов информация, что с утра Марио был одет в коричневое кожаное пальто с поясом, коричневые брюки и замшевые ботинки. С такими сведениями упустить его было трудно; к тому же перед банком Мецетти ждал серый «роллс», нагруженный багажом, а люди Лайма перекрыли все запасные выходы.

С прошлой ночи Лайм лично вел слежку, хотя рутинная часть работы по-прежнему ложилась на плечи его подчиненных. Если бы Марио стал сталкиваться с ним слишком часто, он мог бы запомнить его лицо. Всегда лучше использовать много разных людей, которые часто меняются, передавая с рук на руки объект наблюдения, так что их лица не успевают примелькаться.

«Сессна цитэйшн» Мецетти имела крейсерскую скорость четыреста миль в час и дальность полета тысячу двести миль. Лайм начертил на карте круг с таким радиусом и распорядился об установлении плотного воздушного надзора по всему району. В его распоряжении была авиация Шестого флота; кроме того, Лайм организовал вторую летную группу на гражданских самолетах, поскольку «фантомы» слишком бросались в глаза и должны были соблюдать дистанцию, чтобы не спугнуть Мецетти, и вести слежку в основном с помощью радаров. Но если Мецетти решит лететь близко к земле, где рельеф местности скроет его от радаров, военные его потеряют; необходимо сохранять постоянный визуальный контакт. Для этой цели ЦРУ разместила на земле станции воздушного наблюдения, а Лайм держал наготове дюжину самолетов, которые перекрывали Мецетти все возможные направления: испанские истребители отвечали за Малагу, Севилью и мыс Сен-Винсент, самолеты нефтяной компании в Марокко – за мыс Негро, португальская гражданская авиация – за Лиссабон и Мадейру, пара гидропланов – за Майорку и Мерс-эль-Кебир.

В десять сорок три молодой человек, за которым следили полиции и секретные службы четырнадцати государств, вышел из главного подъезда банка с большим чемоданом в руках и скрылся в недрах солидного «роллс-ройса».

Лайм нажал на газ и вырулил на дорогу перед машиной Марио. Второй автомобиль должен был следовать сзади. Лайм не спеша проехал мимо старого мавританского замка и миновал открытые ворота, которые закрывали всякий раз, когда по взлетно-посадочной полосе взлетал самолет гибралтарских авиалиний. Лайм припарковал машину возле терминала, взглянул в зеркало заднего обзора и увидел, что «роллс» остановился перед дверями пассажирского зала.

Лайм прошел через служебную дверь, быстро переговорил с Чэдом Хиллом в кабинете главного администратора аэропорта, беспрепятственно миновал таможню и занял место в кабине реактивного самолета рядом с военным пилотом за минуту до того, как на аэродром выехала машина. Марио Мецетти вылез возле своей «сессны», которая стояла метров на пятьдесят дальше.

Когда самолет Лайма выруливал на взлетно-посадочную полосу, он повернул голову и увидел сквозь толстое стекло «сессну», которая уже начинала разбег.

Через несколько минут он был в небе, вжатый в кресло возникшей при взлете перегрузкой и чуть опережая «сессну». Летчик поднял машину выше воздушного коридора и стал делать круг в сторону Танжера, пока впереди не появился самолет Мецетти, который, сонно повиснув в воздухе, медленно двигался на северо-восток.

– Держитесь на этом расстоянии, – сказал Лайм. – Для наблюдения его достаточно.

Пилот выровнял курс и занял положение строго позади и чуть ниже «сессны». Для «сессны» это была мертвая зона: пилот Мецетти не мог видеть из кабины их самолет, если бы не вздумал вдруг сделать резкий разворот или воздушную петлю.

«Сессна» уверенно следовала курсом на северо-восток. Она не поднималась выше трех тысяч футов. Лайм, летевший на несколько миль сзади и на пятьсот футов ниже, расстелил на коленях крупномасштабную карту и потянулся к приборной доске:

– Эта штука работает?

– Свободный канал, – сказал пилот и щелкнул тумблером. Лайм водрузил на голову наушники.

– А где кнопка посылки вызова?

– Ее нет. Связь двусторонняя. Просто говорите и слушайте.

Это упрощало переговоры, избавляя от необходимости говорить «прием» в конце каждой фразы. Лайм произнес в закрепленный у губ микрофон:

– Хилл, это Лайм.

– Хилл слушает.

Голос в наушниках был четким, но немного отдавал металлом.

– Вы установили их курс?

– Да, сэр. Я предупредил Майорку.

– Похоже, они изменили планы.

– Да, сэр. Мы к этому готовы.

Еще четверть часа «сессна» летела прямо и на одной высоте, а потом летчик толкнул Лайма коленом.

– Они снижаются.

Лайм вовремя поднял голову от карты, чтобы успеть заметить, как «сессна» легла на левое крыло и опустила нос, плавно опускаясь вниз. Правей самолета лежало море, прямо под ним – береговая линия Испании, слева – вершины холмов; пики Сьерры высотой в несколько тысяч футов сияли на севере. Стало ясно, что «сессна» собирается приземлиться где-то здесь, в горах.

– Хилл, это Лайм.

– Да, сэр. Мы все еще видим его на радаре – постойте, нет, уже исчез.

– Я его вижу. Он сбавляет скорость.

Самолет впереди него по-прежнему делал медленный поворот. Лайм кивнул пилоту, и тот пристроился в хвост «сессны».

– Вы хотите, чтобы мы сбавили скорость, мистер Лайм?

– Нет.

В этой части страны не было коммерческих аэродромов. Если Мецетти планирует сесть на каком-нибудь пастбище, будет трудно приземлиться следом.

– Спуститесь немного ниже, – сказал Лайм. – Когда он сядет, мы заметим место и полетим дальше.

– Хорошо, сэр.

В наушниках раздался голос Хилла:

– Сэр, он получил свой заказ.

– Спасибо.

Вчера Мецетти позвонил в банк и попросил доставить ему назавтра сто тысяч долларов наличными. Хилл подтвердил, что заказ получен. Значит, теперь он должен был выполнить роль курьера и отправился на встречу с остальными, чтобы передать им деньги.

Все это выглядело слишком просто; но Лайм напомнил себе, что они не смогли бы «сесть на хвост» Мецетти, если бы не один-единственный случайный отпечаток пальца, оставленный на выключателе в гараже Паламоса.

«Сессна» скользила над самыми холмами, отклоняясь то вправо, то влево и, похоже, что-то высматривая на земле. Лайм сказал:

– Летите дальше – мы должны сделать вид, что совершаем обычный рейс в Майорку. Не сбавляйте хода и не делайте кругов.

Он спросил в микрофон:

– Чэд?

– Да, сэр.

– Он спускается в секторе джей-девять, северо-западный квадрат.

– Джей-девять, северо-запад, да, сэр. Я предупрежу ближайшие наземные группы.

– Мы летим дальше. Нам нужна смена.

– Да, сэр.

Испанский самолет из Малаги войдет в сектор через четыре минуты, чтобы удостовериться в том, что «сессна» действительно приземлилась. Лайм, обернувшись и прижавшись щекой к окну, бросил последний взгляд на маленький самолет, который спускался к окруженному холмами полю. На краю поля стояли две или три маленькие крестьянские фермы, извилистая дорога тянулась от них к югу в сторону Альмерии.

– Развернитесь над Медом, и летим обратно в Гибралтар.

Самолет мягко коснулся земли и, пробежав до конца полосы, развернулся у терминала, где стояли такси.

Чэд Хилл вышел ему навстречу. Он не мог удержаться, чтобы сразу не выпалить новость:

– Еще одна пленка!

Лайм переспросил:

– Какая пленка?

– Он оставил еще одну пленку на крыше отеля. С таймером и передатчиком, как в тот раз.

– И снова с голосом Фэрли?

– Нет, сэр, теперь это азбука Морзе.

У Лайма кончились сигареты.

– У кого-нибудь есть сигареты?

Один из техников протянул ему пачку. Это был «Голуаз», и, когда Лайм закурил, по комнате быстро распространился ядовитый дым.

Полицейский участок был переполнен; люди из ЦРУ работали над устройством, которое Мецетти оставил на крыше отеля. Таймер был установлен на восемь часов вечера.

Сейчас было около полудня.

Лайм сказал:

– Соберите устройство и верните его туда, где оно лежало.

У Чэда Хилла открылся рот. Лайм сказал сдержанным тоном, почти не выдававшим его раздражения:

– Если трансляция не начнется вовремя, они поймут, что что-то не так.

Чэд Хилл сглотнул. Лайм спросил:

– Надеюсь, вы сделали копии?

– Да, сэр. Я отправил их в Вашингтон через шифровальный передатчик.

– Отпечатков пальцев на устройстве не нашли?

– Нет.

– Ладно, отнесите его на крышу отеля и проследите, чтобы техники его установили как надо. Когда они закончат, отведите их в эту комнату и поставьте у двери человека. Никого не впускать и не выпускать до восьми вечера; и чтобы никаких телефонных звонков. Звонить можно только мне. Все ясно?

– Да, сэр.

– Вы понимаете, для чего это нужно?

– Да, сэр. Вы хотите, чтобы не было утечки информации. Я понимаю, сэр.

– Вот и отлично.

Чэд явно считал, что эти меры были чрезмерными, но он умел выполнять приказы, за это Лайм его и взял.

– Когда закончите, найдите меня – у меня будут для вас другие поручения.

– Да, сэр.

Чэд удалился. Лайм перечитал бумагу, которую все еще держал в руке. Расшифровка была короткой:

«ВНИМАНИЕ ВСЕМ X ФЭРЛИ ЖИВ X ОТПРАВЬТЕ СЕМЕРЫХ ИЗ ВАШИНГТОНА В ЖЕНЕВУ ДО ПОЛУНОЧИ 17 ЯНВАРЯ X ПЕРЕДВИЖЕНИЕ ДОЛЖНО ОСВЕЩАТЬСЯ ПРЕССОЙ X РАДИО ТЕЛЕТРАНСЛЯЦИИ ПРЯМОМ ЭФИРЕ X ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ИНСТРУКЦИЙ В ЖЕНЕВЕ X».

Без десяти двенадцать появился Хилл:

– Он возвращается.

– Вы уверены, что Мецетти в самолете?

– Да, сэр. Они полчаса наблюдали за ним в бинокль.

– Что он делал?

– Ничего. Слонялся взад-вперед, как будто что-то потерял. Хукер говорит, что он выглядел сбитым с толку, словно рассчитывал кого-то встретить, но никто не пришел.

– Он заходил на фермы?

– Да, заглядывал, чтобы убедиться, что там никого нет. И тут же снова выходил.

– Что насчет чемодана?

– Из самолета он его не выносил.

– Хорошо. Следите за самолетом и пошлите Хукера, чтобы он обыскал фермы.

– Он уже там, сэр. Он как раз оттуда звонит. Я держу его на линии – хотите его о чем-нибудь спросить?

– Полагаю, он ничего там не нашел? – хмуро спросил Лайм.

– Вы правы, сэр. Никаких признаков, что кто-нибудь бывал там в последние несколько недель. Кроме Мецетти, конечно.

– А как насчет подвала?

– Ничего, сэр. Он продолжает поиски.

– Ладно. Позвоните мне.

Он повесил трубку, закурил новую сигарету и попытался настроить свои мысли на рабочий лад. Во всем этом должна была быть какая-то логическая комбинация, но он ее не видел. Возможно, он ее просто пропустил; силы у него были на исходе, прошлой ночью он спал всего четыре часа, а этого было явно недостаточно, чтобы компенсировать двое суток без сна.

Раздался звонок. Снова Чэд Хилл.

– Он возвращается в Гибралтар. Пилот только что запросил разрешение на посадку.

– Понятно. Приставьте человека к Мецетти. Как только он расстанется с пилотом, задержите пилота.

– Да, сэр.

Лайм повесил трубку, но через несколько секунд телефон зазвонил снова.

– Сэр, на линии мистер Саттертуэйт. Будете с ним говорить?

Высокий голос Саттертуэйта на этот раз звучал особенно пронзительно – в нем слышалось непонятное раздражение. Он говорил возбужденно, чувствовалось, что нервы натянуты до предела.

– Что вам удалось раскопать, Дэвид? Только не говорите мне, что вы топчетесь на месте.

– Мы движемся вперед. Не очень далеко и не очень быстро, но движемся. Вы видели сообщение, которое мы должны были получить сегодня вечером?

– Я сыт этим по горло, – сказал Саттертуэйт. – Декстера Этриджа увезли в больницу на Уолтер-Рид.

Лайм выпрямился в кресле:

– Он выживет?

– Пока никто не знает. Похоже, он выбыл из игры.

– Вы хотите сказать, что кто-то пытался его убить?

– Нет. Ничего похожего. Это произошло по естественным причинам, какими бы они ни были, – он находился у себя дома, в постели или в ванной. Послушайте, вы знаете, что случится, если Этридж выйдет из строя. Мы должны вернуть Фэрли к двадцатому числу.

– Но у вас есть порядок преемственности.

– Милт Люк? – Саттертуэйт застонал. – Верните его, Дэвид!

Саттертуэйт пытался говорить, как Уолтер Пиджон в «Окончательном решении», и, как обычно, это у него не выходило. Лайму было наплевать на геройство.

– Что решили насчет обмена?

– Мнения разделились. По-прежнему идут жаркие споры.

– В конце концов, это дело президента, не так ли?

– Мы живем в демократической стране, – сухо ответил Саттертуэйт. – Это дело нации.

– Разумеется.

– Дэвид, хотите вы этого или нет, это политическое решение. Если мы поступим неверно, последствия будут катастрофическими.

– У меня есть для вас небольшая новость. Последствия могут быть катастрофическими, как бы вы ни поступили. Одно дерьмо, но в разных горшках.

– Забавно, что примерно то же самое сказал Этридж. Только он выражался более изысканно.

– Значит, мозгов у него побольше, чем у прочей вашей братии, – ответил Лайм.

Он посмотрел в другой конец комнаты. В помещении толпилось множество людей, занятых телефонами и принтерами, у некоторых на головах были наушники. Чэд Хилл возвращал телефонную трубку человеку, сидевшему рядом с ним за столом. Хилл стал делать знаки Лайму – произошло нечто такое, что требовало его внимания. Лайм махнул в ответ и сказал в микрофон:

– Мы следим за Мецетти. Сейчас он водит нас кругами, но, я думаю, приведет нас к ним, если мы дадим ему немного времени. Я не могу…

– Немного времени? Сколько?

– Я что, оракул? Спросите у Мецетти.

– Это вы должны у него спросить, Дэвид.

– Вы приказываете мне его арестовать?

Саттертуэйт выдержал паузу, в течение которой в трубке слышались только помехи. Лайм ждал, перебросив мяч на другую сторону.

– Послушайте, Дэвид, когда я ввел вас в это дело, то исходил из того, что наилучший способ сделать работу – это привлечь к ней самых лучших людей и позволить им действовать самостоятельно. Я не собираюсь говорить вам, как вы должны делать вашу работу, если бы я был на это способен, то делал бы ее вместо вас.

– Прекрасно. Мецетти, я надеюсь, приведет нас в самое гнездо, это может случиться в любой момент. Я хочу знать, каким временем я располагаю и ждут ли нас переговоры об обмене.

– Вы пытаетесь выжать воду из камня.

– Черт возьми, я должен знать, будет обмен или нет. Я не могу играть, не зная, какие у меня карты. Вы связываете мне руки.

– Что вы хотите от меня услышать? Решение еще не принято. Как только это случится, я дам вам знать.

Это было все, чего он мог добиться на данный момент. Он не стал усугублять проблему.

– Ладно. Думаю, скоро будут новости. Я вам позвоню.

– Не тяните время.

– Да. До связи.

Он положил трубку, пересек комнату и вышел в сопровождении Чэда Хилла. В коридоре Чэд сказал:

– Он опять изменил курс.

– Значит, он не садится в Гибралтаре?

– Нет. Самолет повернул на север.

Лайм почувствовал облегчение и изобразил натянутую улыбку:

– Это уже кое-что. Кто за ним следит?

– В настоящий момент – два самолета. Еще один летит из Лиссабона, чтобы перехватить его на севере.

– Ладно. Только не упустите этого сукиного сына.

Хуже всего было знать, что что-то происходит, и при этом ничего не делать. Просто сидеть и ждать новостей. Лайм послал человека, чтобы он купил ему полблока американских сигарет и, если возможно, побольше кофе. После этого он вернулся в свою каморку и попытался собраться с силами.

В последние дни ему стало отказывать чувство времени: усталость делала все тусклым и нереальным, мир выглядел далеким, словно он смотрел на него через видеокамеру. Он нуждался в отдыхе. Он опять растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил себе Бев, но ее образ сразу расплылся, и вместо этого он стал думать о Юлиусе Стурке – размытом лице на зернистой фотографии.

На самом деле ему очень не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он уже пытался поймать его раньше, но у него ничего не получилось. Не получилось в 1961 году, не получилось и в последние две недели.

Тогда он потратил уйму времени, собирая информацию о Стурке, – не факты, а скорее слухи, которыми заполняют дыры между фактами. Вполне возможно, он действительно был югославом, который видел, как фашисты до смерти замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, боровшимся с нацистами в Севастополе. Однако Лайм давно перестал подыскивать фрейдистские обоснования для поступков Стурки. Несомненно, Стурка романтизировал себя, но не в том мессианском стиле, который был характерен для Че Гевары. Когда Лайм пытался определить его характер, он предпочитал называть его идеологическим наемником. Он не знал, какие мотивы лежали в основе его действий, но ему казалось очевидным, что Стурка больше озабочен средствами, чем конечной целью. Он имел нереалистические взгляды на политическую стратегию, однако его тактика была безупречна. В нем было больше от практика, чем от мыслителя. По крайней мере, со стороны он выглядел как мастер криминала, которому гораздо интересней сложная механика преступления, чем его результаты. Иногда Лайм готов был относиться к нему, как к великовозрастному подростку, который делает рискованные вещи просто для того, чтобы доказать, на что он способен. Стурка жил как игрок – ему доставляло удовольствие придумывать ходы и контратаки. В своем деле он был великолепен – он был профессионал.

Профессионал. Лайм понимал, что это значит; профессионализм был высшей оценкой в его системе ценностей.

Два профессионала. Неужели Стурка – лучший из двух?

«Кто для меня Фэрли, если я собираюсь рисковать ради него жизнью?» Бев была права: он хотел покоя, но скука была для него равносильна смерти, и он радовался своей работе. Адреналина в крови прибавилось. Лучше всего он чувствовал себя тогда, когда было больше всего риска.

Лишенный сна, с издерганными нервами и с желудком, ноющим от кофеина и никотина, он наконец почувствовал себя живым. Философское кредо Дэвида Лайма – я страдаю, следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы найти Фэрли, – так поставил вопрос Саттертуэйт. Но если Фэрли не вернется, у них есть Этридж, а если не будет Этриджа, есть Милтон Люк. Старый маразматик этот Люк, но за последние годы они смогли пережить и Кулиджа, и Хардинга, и Айка. Время действительно поджимало, но, если все обернется к худшему, мир сможет консолидироваться, несмотря на неудачу Лайма…

Его мысли начали двигаться по кругу.

Действительно ли он имеет дело со Стуркой? Многое говорило за это. Маленькая группа, нацеленная в самый центр системы. Клинок, вонзенный в жизненно важные органы. Точная слаженность действий.

Но даже если допустить, что он имел дело со Стуркой, это не приближало его к разрешению вопроса, где находилась основная база похитителей. Тот факт, что в последнее время Стурка работал в разных местах, не облегчало ему задачу. Самым логичным местом был Алжир, поскольку там находилась старая вотчина Стурки и поскольку Алжир был одним из немногих государств, которое отказалось активно сотрудничать с Америкой в поисках Фэрли. Но само допущение, что в деле замешан Стурка, ясно свидетельствовало против Алжира. Алжир был настолько очевиден, что являлся единственной страной, которую Стурка должен был избегать.

Они явно старались сбить его со следа. Арабская одежда, лодка, плывущая на север, теперь Мецетти, который летит через всю Испанию к Пиренеям, тоже на север, с сотней тысяч долларов в кошельке. И все это – намеренная фальшивка, включая арабские одежды, которые можно расценить, пожалуй, как двойной обман? Стурка был умен, но был ли он до такой степени изощренным?

Женева, подумал Лайм, и еще эта ферма неподалеку от Альмерии, где приземлился Мецетти, собираясь там с кем-то встретиться.

В задаче было слишком много неизвестных. Оставалось только следовать фактам и надеяться, что Мецетти выведет их на цель.

Стурка, подумал он неохотно. Наверняка это он. Он заснул.

13.45, восточное стандартное время.

Саттертуэйт напряженно сидел в кресле, задрав вверх одно плечо и нервно потирая руки. Недавние образы проносились в его памяти: операционная, спины врачей, их напряженные глаза над марлевыми повязками, надувающаяся и опадающая сумка респирометра, ритмичные всплески зеленых линий на мониторе кардиографа, на которые все смотрели с надеждой и страхом, боясь, что кривая в любую секунду может превратиться в сплошную линию.

В Уолтер-Рид нейрохирурги просверливали отверстия в черепе Декстера Этриджа и делали бипареитальные надрезы. По последним данным, кровяное давление составляло восемьдесят на сорок, было подозрение на тромб.

Саттертуэйт смотрел на человека за большим столом. Лицо президента Брюстера выражало глубокую тревогу. Никто из них не говорил.

Дэвид Лайм находился где-то между Гибралтаром и Женевой в самолете – большом лайнере с бортовой лабораторией и группой технической поддержки. Все следили за перемещением «сессны», на которой летел Мецетти. Возможно, он куда-нибудь их приведет. А если нет?

Телефон.

Президент поднял глаза, но не шевельнулся.

Саттертуэйт снял трубку и поднял ее к уху.

Это был Кермод, врач Декстера Этриджа. Он говорил раздосадованным тоном, словно расстроенный какой-то мелкой неприятностью:

– Десять минут назад. Это была субдюральная гематома.

Саттертуэйт накрыл ладонью микрофон:

– Он умер.

Президент моргнул:

– Умер.

Кермод все еще говорил, Саттертуэйт продолжал слушать:

– Медицина – не самая точная наука. Я хочу сказать, что в половине таких случаев диагноз удается поставить только тогда, когда уже слишком поздно. В каждом третьем случае диагноз не ставится вообще. Это была моя ошибка.

– Не волнуйтесь. Вы же не невролог.

– Мы привлекали и неврологов. Никто ничего не нашел. Я хочу сказать, это был трудный случай. Мы нашли ее с помощью артериографии, но было уже поздно оперировать.

– Все в порядке, доктор.

– Все в порядке. Конечно. Я всего лишь убил следующего президента Соединенных Штатов.

– Ерунда.

Брюстер пошевелился – потянулся за сигарой, но ничего не сказал. Саттертуэйт слушал голос в телефонной трубке:

– Травма возникла при взрыве бомбы, когда его ударило по голове креслом. Церебральные полушария сместились вниз и создали давление на мозг. Это было кровоизлияние, но необычного типа. Гематома пряталась между слоями, и обнаружить ее с помощью обычной диагностики было невозможно. Для полного анализа требуется несколько недель, иногда месяцев. Но тогда будет уже слишком поздно.

Саттертуэйту надоело слушать покаянные излияния Кермода:

– Что с Джудит Этридж?

– Она сейчас в госпитале. Разумеется, она все знает.

– Президент ей позвонит.

– Хорошо.

– Всего доброго, – сказал Саттертуэйт и, отняв от уха все еще что-то бормочущую трубку, положил ее на аппарат.

Президент взглянул на него исподлобья:

– Проклятье.

Брюстер произнес это слово так, словно оно было отлито из тяжелой стали.

20.00, восточное стандартное время.

Снег прекратился. Рауль Рива опустил на окнах жалюзи, вышел в шляпе и пальто из комнаты и, нажав кнопку лифта, стал ждать, когда тот поднимется. Спустившись в вестибюль, он остановился у входной двери, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара, и, постояв так несколько секунд, как будто оценивая погоду, вышел на улицу с видом человека, который никуда не торопится и ничем особенно не занят.

Телефонная будка находилась дальше по улице, и он подошел к ней ленивой походкой, рассчитав время так, чтобы оказаться рядом в восемь двадцать. Звонок был назначен на восемь тридцать, но он хотел прийти пораньше, чтобы убедиться, что телефон никем не занят. Он вошел в будку и сделал вид, что отыскивает номер в справочнике.

Звонок опоздал на три минуты.

– Международный звонок для мистера Феликса Мартина.

– Я слушаю.

– Спасибо… Все готово, можете говорить, сэр.

– Алло, Феликс?

Голос Стурки звучал совсем близко – связь была отличной.

– Привет, Стюарт. Как у тебя погода?

– Отличная. А у вас как?

– Был снежок, но сейчас перестал. Честно говоря, я бы тоже не отказался погреться там вместе с тобой на солнышке. Наверно, неплохо проводишь время?

– Да какое там. Дела, всегда дела. – Стурка перешел на более деловой тон. – Какая ситуация на рынке?

– Не слишком здорово. Скверная новость – умер Декстер Этридж. Ты слыхал?

– Нет. Ты говоришь, Этридж умер?

– Да. Что-то вроде кровоизлияния – последствия тех взрывов в Капитолии. Рынок упал на четыре пункта.

– А как наши бумаги?

– Упали, так же, как и остальные.

– Думаю, со временем все наладится. Так всегда бывает. Надо только придержать акции и дождаться своей цены.

Рива сказал:

– Судя по тому, как идут дела, скорее всего, Комиссия по ценным бумагам и биржам начнет закручивать гайки.

– Да, надо ждать чего-то в этот роде.

– Эти радикалы просто идиоты. Если они не выпустят Клиффа Фэрли, на бирже все пойдет кувырком.

– Не знаю, Феликс. Мне кажется, у них какие-то серьезные планы. Я не удивлюсь, если они в один день убьют и Фэрли, и спикера палаты. Тогда президентом станет старина Холландер, а это, похоже, как раз то, чего хотят эти клоуны, – болван из правых, который своей политикой сделает для революционеров больше, чем кто бы то ни было другой со времен Фульхенсио Батисты. Как ты думаешь, они этого хотят?

– Мне в это что-то не верится. Спикер со всех сторон окружен охраной из Секретной службы, не представляю, как они смогут сквозь нее пробиться.

– Ну, они что-нибудь придумают. Всегда найдется какой-нибудь способ. Слушай, этот звонок стоит чертовски много денег, так что давай не будем болтать о политике. Из того, что ты сказал о рынке, я понял, что сейчас хорошее время, чтобы избавиться от наших «синих фишек», – допустим, в этот понедельник утром. Что скажешь?

– Мне кажется, надо подождать еще несколько дней, посмотрим, как пойдет дело.

– Наверно, ты прав. Решай все сам. По крайней мере, я думаю, надо обязательно сбросить акции «Мецетти индастриз», пока они не упали в цене.

– Ты хочешь распродать всю партию?

– Да, мы только что получили дивиденды по последней серии.

– О, тогда все в порядке.

– Ты же знаешь, Феликс, на меня всегда можно положиться в том, что касается снижения убытков. Я не люблю ставить на лошадку, которая начинает выдыхаться.

– А с другой стороны, – сказал Рива, – будь я на твоем месте, я бы еще придержал свои «синие фишки». Пока слишком рано их распродавать.

– Ну что ж, давай потянем еще несколько дней. Созвонимся в этот понедельник вечером, хорошо?

– Договорились. Желаю приятного уик-энда.

– Тебе тоже.

– Передавай привет Марджори.

– Обязательно. Пока.

– Счастливо.

Рива вышел из телефонной будки и посмотрел на небо. Сияние городских огней отражалось в тяжелой массе облаков. Он поднял воротник пальто и направился назад в отель.

Суббота, 15 января

07.00, североафриканское время.

Это было второе утро Фэрли в серой комнате.

Окон нет. Ножки железной кровати привинчены к бетонному полу. На кровати – только матрац. Никаких подушек или простыней. Наверху горела тусклая лампочка, утопленная в потолок и закрытая стальной сеткой, чтобы заключенный не мог до нее дотянуться и вывернуть лампочку из гнезда. Свет никогда не выключался.

Как видно, помещение с самого начала было предусмотрено для содержания в нем узников. Возможно, это был реликт Второй мировой войны. Строилось все в расчете на людей, первой реакцией которых на заключение было стремление убежать. Не было ни одной вещи, которую он мог бы отодрать или сломать, чтобы превратить в оружие или инструмент. Кровать представляла из себя цельнометаллическую раму с настилом из клееной фанеры, без металлических креплений и крючков. Дверь была из железа, плотно подогнанная под железный же косяк. С внутренней стороны на ней не было ни ручек, ни замочной скважины. Щель внизу была такой узкой, что едва пропускала воздух, который поднимался вверх и просачивался, наверно, через отверстия возле лампочки. Где-то наверху постоянно жужжал вентилятор.

С момента похищения они кормили его два раза в день. Таким образом он мог как-то ориентироваться во времени, предполагая, что они не меняют распорядок кормежки. Около часа назад ему принесли кофе, черствый ломоть хлеба и кусок мыла. Он решил, что это завтрак, поскольку по вечерам его кормили одним и тем же. Значит, сейчас было утро.

Он не имел понятия о том, где находится. В последний раз он видел небо на борту лодки, пока они не завязали ему глаза. Потом начался полет на гидроплане. Он показался очень долгим, но в конце концов самолет сел на землю. Судя по неровной поверхности, это не была полоса аэродрома.

Они перенесли его на небольшое расстояние и усадили в другое транспортное средство. Он услышал, что самолет взлетел снова и шум его моторов начал затихать, тогда как машина, в которой он сидел, медленно двинулась по тряской дороге – скорей всего, проселочной, если это вообще была дорога.

Надетая на него маска была так плотно обмотана лентой, что сквозь нее не проникало ни одного луча света. Но во время поездки он почувствовал тепло на левой щеке и сделал вывод, что сейчас светит солнце. Если это было утро, значит, они ехали на юг. Машина один раз остановилась, из нее вышел, кажется, Ахмед; послышался металлический звон, возможно, это была канистра. Леди прощупала пульс на запястье Фэрли. Они сделали ему новый укол перед самой посадкой, и, судя по тому, что на этот раз он не потерял сознания, а только впал в какую-то туманную эйфорию, теперь они держали его на умеренных транквилизаторах, чтобы сделать более спокойным и податливым. Но эффект получился несколько сильнее: его разум постоянно плавал на грани яви и галлюцинаций и не мог сосредоточиться на одном и том же дольше нескольких секунд.

Новое путешествие опять тянулось слишком долго, чтобы он мог оценить его продолжительность, опираясь на одни только ощущения. Может быть, они ехали сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась; они вытащили его и повели по хрустящему гравию. Вошли внутрь здания, свернули несколько раз, возможно, в каком-то коридоре. Спустились по крутым ступенькам, усыпанным камнями и щебенкой, – идти надо было очень осторожно, вслепую нащупывая дорогу. Под конец они втолкнули его в эту камеру, где развязали ему руки, сняли маску и вытащили кляп.

Его глаза не сразу привыкли к свету, и к тому времени, как он начал что-то видеть, они заперли дверь, предварительно сняв с него всю одежду, кроме нижнего белья.

В первый вечер Леди принесла ему большой кусок тушеной баранины на металлической тарелке и бутыль с кислым вином. Ахмед стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел, как он ест. На боку у него блестел черный револьвер.

– Не вздумай создавать себе проблем. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена шла за твоим гробом под медленную органную музыку.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц – все, кроме Абдула, черного пилота, которого здесь, однако, не было. Фэрли предполагал, что Абдул вернулся на самолете туда, откуда они прилетели, или в какое-то другое место, во всяком случае, улетел.

Четыре часа спустя Леди и Ахмед оставили его одного, сидящего на корточках, униженного запахом своего немытого тела и резкой вонью какого-то дешевого дезинфицирующего средства.

Транквилизаторы замкнули его в тесную скорлупу, где он обитал, как пассивный наблюдатель, снедаемый периодическими вспышками страха, которые подавляла новая порция лекарства. Он смотрел на все с мутным сознанием и притуплёнными чувствами, ни на что не реагируя и не пытаясь думать.

В одиночной камере он постепенно начал приходить в себя.

Он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене и упершись в колени подбородком, обняв свои ноги и уставясь неподвижным взглядом на торчавший напротив водопроводный кран В первый раз его разум шевельнулся с вялой неохотой. Понемногу его мышцы затекли, и он упал лицом на кровать, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. В таком положении глазам было темно, и он решил немного подремать, но его сознание уже очнулось от долгой спячки, и он начал размышлять.

До сегодняшнего дня он понимал, что у него есть только два выхода – убийство или освобождение; и то и другое от него не зависело, что бы он об этом ни думал и как бы ни поступал. И он замер в опасном состоянии неопределенного равновесия, которое, сколько бы оно ни продолжалось, должно было закончиться свободой или смертью.

Но теперь он понял, что в своих размышлениях он может пойти и дальше.

Первым делом он подумал о побеге. Он прикинул несколько разных невероятных способов бегства и мысленно поиграл с ними, но потом отказался от всех по одной простой причине: он не был героем кинобоевика, ничего не знал о физической борьбе и не умел выбираться из тюрьмы. Кроме того, ему было неизвестно, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его, чтобы он не умер с голоду; они не причиняли ему физического вреда. Во время похищения они сделали все, чтобы оставить его целым и невредимым. Они использовали его, как предмет торговли; значит, он был нужен им живым.

Они не стали бы предпринимать такие усилия, если бы в конце концов собирались его убить. И они не показывали ему свои лица – он особенно цеплялся за эту мысль.

Он раздумывал об этом всю ночь. Иногда он верил, что его отпустят. Иногда ему казалось, что они его используют и потом выбросят, как выжатый лимон, как ненужную сломанную вещь. В такие минуты его прошибал холодный пот.

Потом он стал думать о Джанет и ее неродившемся ребенке, о том, какие последствия все это может оказать на нее. Вернее – на них.

Мысль о ребенке и Джанет вызвала в нем первую вспышку гнева.

До сих пор он смотрел на все случившееся с ним довольно отстраненно, с объективной точки зрения. В каком-то смысле его похищение было продолжением политики – чем-то вроде военной операции. Быть может, гнусной, непростительной, ужасной, но в определенной степени оправданной.

Однако теперь он увидел в этом личную обиду. Они не имели права, подумал он. Этому не может быть никаких оправданий. Обречь беременную женщину и двух детей-подростков на агонию полного неведения…

Из политического дело стало чисто личным, и, как только это произошло, в нем проснулось новое чувство – ненависть.

Он не понимал, почему ему понадобилось так много времени, чтобы начать думать о Джанет и детях. Он вспомнил о них только сейчас, когда прошло уже – сколько? Три дня? Четыре?

Все это время его разум трусливо искал убежища в бессмысленном отчаянии. В его затуманенном мозгу рой мелких испуганных мыслей вращался вокруг его собственной персоны – позиция законченного эгоиста, которую он всегда презирал…

Он должен узнать, кто эти твари. Он должен проникнуть сквозь их бурнусы и поддельные голоса. Он должен искать все, даже самые мелкие улики.

К тому времени когда они его выпустят, он будет знать, кто они такие: он назовет миру их имена.

Он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Значит, Абдул вернулся, оставив где-то свой гидроплан.

Он попытался вызвать их на разговор, но ему это не удалось. Молча они забрали его миску и задвинули на двери тяжелый засов.

Оставшуюся часть дня он размышлял о том, как решить поставленные перед собой задачи. Простых решений быть не могло. Потом он заснул и проснулся с мыслью о Джанет.

Еще один обед с бараниной, еще одна ночь при свете лампочки; и его второе утро в камере.

Вошел Селим – белая фигура в просторном балахоне, воплощение спокойной жестокости. Неподвижный взгляд. Глаза, от которых ничего не укроется. Холоден и непроницаем. Человек, с которым не может быть никакого контакта. Селим казался образцом выдержки и самоконтроля, но Фэрли чувствовал в нем что-то дикое и непредсказуемое: подспудный слой ярости и злобы, который в любой момент готов прорваться на поверхность. Больше всего пугало то, что не было никакой надежды предугадать, какая причина может вызвать этот взрыв.

Фэрли изучал его, пытаясь оценить внешность: рост – пять футов и одиннадцать дюймов, вес – примерно сто семьдесят фунтов. Хотя трудно было прикинуть, что скрывается под широким арабским одеянием.

– Я хотел бы сменить одежду.

– Очень сожалею, – ответил Селим с сухой иронией. – Мы еще не закончили пошив.

В двери появился Абдул и встал рядом с Селимом. Как всегда, жует мятную резинку. Фэрли перевел взгляд на него: широкое темное лицо, задумчивый и немного отрешенный вид. Рост – пять и десять, вес – сто девяносто, возраст – лет за тридцать. Волосы тронуты сединой, возможно фальшивой. Желтовато-зеленая шоферская форма покрыта той же мелкой пылью, которая лежала на одежде Фэрли, на его коже и волосах. Частицы песка.

Руки Селима: жесткие, грубые, но не лишенные изящества благодаря длинным пальцам. Ноги? Закрыты длинной одеждой. Так же непроницаемы и его глаза, глубоко посаженные в глазных впадинах, всегда полузакрытые, неопределенного цвета.

– Осталось еще немного, – сказал Селим. – Несколько дней.

Фэрли чувствовал, что Селим смотрит на него пристальным и оценивающим взглядом. Изучает изучающего. Он оценивает меня. Зачем?

– Похоже, вы не боитесь.

– Вам виднее.

– Вы немного рассержены. Это понятно.

– Моя жена ждет ребенка.

– Как это мило с ее стороны.

– Вы сами копаете себе могилу, – сказал Фэрли. – Надеюсь, я смогу присутствовать на ваших похоронах.

Абдул улыбнулся. Селим, как обычно, остался невозмутим. Он сказал:

– Для нас это не важно. На наше место встанут другие. Вы не сможете уничтожить нас всех.

– Пока что мало кто решил пойти по вашим стопам. Вы этого добивались?

– В каком-то смысле да. – Селим пожал плечами. – Фэрли, если бы мы были евреями, а ваш Капитолий – берлинской пивной с Гитлером и его штурмовыми отрядами, то вы бы нас только приветствовали. И возможно, после этого кое-кто из немцев решил бы последовать за нами.

Аргумент был примитивным, как листовка общества Джона Берча; казалось странным, что к нему мог прибегнуть такой искушенный человек, как Селим. Фэрли ответил:

– Есть одно отличие. Люди не на вашей стороне. Они не разделяют ваших идей – их больше устроили бы репрессии, чем революция. Я процитирую вашего героя: «Партизанская война ведет к поражению, если ее политические цели противоречат чаяниям народа». Председатель Мао.

Цитата застала Селима врасплох даже в большей степени, чем Абдула. Он ответил почти с раздражением:

– Вы имеете наглость цитировать мне Мао? Вот вам Мао: «Первый закон войны – защищать себя и уничтожать врага. Политическая власть растет на пушечных стволах. Повстанцы должны просвещать народ в том, что касается ведения партизанских действий. Наша цель – наращивать террор до тех пор, пока ожесточившаяся власть не будет вынуждена наносить ответные удары».

– По-вашему, мир – это подопытный образец для ваших клинических испытаний? Ваша мнимая забота о справедливости смердит трупами. Почему бы вам не быть последовательными и не убить меня? Вы ведь этого хотите?

– Пожалуй, – бесстрастно ответил Селим. – Но боюсь, что теперь у нас нет выбора. Только что сообщили по радио. Ваш друг Брюстер согласился на обмен.

Он попытался скрыть свои чувства:

– Лучше бы он этого не делал.

– Лучше? Только не для вас. Если он вздумает с нами играть, то получит ваше мертвое тело.

– Не сомневаюсь.

Абдул сказал:

– Теперь мяч на вашей стороне.

Когда они ушли, Фэрли снова лег на койку. У них явно были больные головы, у этих самозваных революционеров. Вместо представлений о морали – одни абстрактные догмы, сведенные к двум-трем лозунгам, намалеванным на плакате. Их неистовое стремление к апокалипсису вызывало страх: подобно вьетнамским генералам, ради спасения мира они были готовы его уничтожить.

Большинство из этих людей отличались крайней наивностью; жизнь представлялась им упрощенно: все, что невозможно целиком принять, должно быть целиком отвергнуто. То, что не вызывает симпатии, следует уничтожить.

Но к Селиму это не относилось – он трезво оценивал ситуацию и принимал во внимание каждую деталь. Разумеется, он был психопатом, однако нельзя просто навесить на человека такой ярлык и считать дело законченным; очень многие мировые лидеры были психопатами, но из этого еще не следовало, что достаточно объявить их сумасшедшими и на том успокоиться. Разум Селима работал ясно и продуктивно, и он был очень амбициозным человеком.

Селим меньше всего подходил под тип донкихотствующего революционера. Он не призывал к немедленному преобразованию мира и не предавался вспышкам необъяснимого раздражения. Все это скорее относилось к некоторым из его людей – например, к Леди («Быстрей пошевеливай задницей, если не хочешь, чтобы я пнула в нее ботинком»; и чуть позже, когда они вылезали из автомобиля: «Делай, что тебе говорят. Если услышишь за спиной шум, это будет твоя смерть»). Но сам Селим не играл в такие игры. У него на уме было что-то другое.

Фэрли догадывался, в чем тут дело. Селим заботился не столько о том, чтобы улучшить этот мир, сколько о том, чтобы упрочить в нем собственное положение.

10.30, восточное стандартное время.

Билл Саттертуэйт обменялся бесстрастным поцелуем со своей женой и вышел из дома. Выкатив машину из гаража, он поехал по Нью-Гэмпшир-авеню по направлению к центру. Уличное движение в субботнее утро было не слишком оживленным, и ему везло со светофорами на перекрестках.

В первый раз после похищения он побывал дома и обнаружил, что в этом не было большой необходимости: если Лейла и заметила его отсутствие, то не проявила никаких признаков, которые на это указывали. Она спокойно приготовила ему завтрак. У мальчиков было все хорошо, они делали успехи в Эндовере; в понедельник приходил человек стелить новые ковры в холле и на лестницах; у приятной молодой четы в доме напротив произошел выкидыш; новый роман Апдайка не дотягивает до его прежнего уровня; какой взнос в этом году мы должны заплатить за театр «Арена»?

Он звонил ей регулярно, не реже одного раза в день, и она знала, что он участвует в поисках Клиффорда Фэрли; но она предпочитала ни о чем не спрашивать, а он предпочитал ни о чем не говорить.

Они поженились, когда оба преподавали в университете, однако вскоре он убедился, что интеллектуальные мужские игры не являются ее родной стихией; когда они переехали в Вашингтон, она с явным облегчением перешла на более спокойную роль домохозяйки, и Саттертуэйта это вполне устроило. В своем доме, где теперь мальчики почти круглый год отсутствовали, он мог полностью принадлежать себе. Лейла не возражала, когда он на целые недели уединялся в своем кабинете, ведя какие-то неразборчивые записи и читая бесконечные отчеты.

Три часа, проведенные с Лейлой, немного сняли напряжение, но едва он вступил в Солт-Майн, оно навалилось на него с новой силой.

Здесь все было как обычно: большие белые электронные часы, отсчитывавшие минуты до инаугурации; работающие принтеры, склоненные над столом фигуры и хаотично разбросанные документы. Некоторые из этих людей почти не покидали комнату за последние шестьдесят или семьдесят часов.

Он провел около часа с генеральным прокурором Акертом и помощником госсекретаря, обсуждая все детали перемещения в Женеву семерых заключенных. В связи с жесткими ограничениями нейтралитета, которых придерживалось швейцарское правительство, они не могли использовать военный самолет; надо было нанять коммерческий «Боинг-707». Безопасность на борту будут обеспечивать агенты ФБР и Секретной службы; после приземления к ним присоединится швейцарская полиция. В Женеве должно быть предусмотрено присутствие телевизионщиков и прессы. Брюстер решил буквально следовать всем требованиям похитителей – по крайней мере, на первый взгляд.

Саттертуэйт пообедал с директором ФБР Клайдом Шэнклендом и заместителем директора ЦРУ. Они обсудили все новости, появившиеся за последние двадцать четыре часа. В течение нескольких недель Марио Мецетти получил по меньшей мере шестьсот тысяч долларов в свободно обращаемых бумагах, но на что пошли все эти деньги, сказать было трудно.

На последнем ночном допросе раскололся Боб Уолберг; его сумели убедить, что один из его товарищей начал давать показания, и эта дезинформация плюс действие скополамина в конце концов его сломали. Полученные таким образом признания и свидетельские показания нельзя было использовать в суде, но они оказались довольно полезны в расследовании дела. Уолберг считал, что у Стурки есть контакт за пределами ячейки. Рива? Поиски велись все более интенсивно. В то же время Перри Хэрн устроил утечку информации о признании Уолберга в прессе, неофициально и не упоминая никаких имен. Это было сделано для того, чтобы рассеять циркулировавшие в обществе слухи о крупномасштабном международном заговоре. Международное подполье существовало, но оно не было многочисленно, и общество должно было об этом знать.

Подготовка двойников идет полным ходом, заверил их Шэнкленд. Они будут готовы вовремя.

Гуардиа обнаружила, каким образом регулярные звонки Марио Мецетти из Гибралтара в Альмерию доходили до адресата. В деле оказалась замешана телефонистка в Альмерии. За огромную сумму – пятнадцать тысяч песет – она согласилась установить маленький радиопередатчик на телефонную панель, отвечавшую за соединение с номером, на который приходили звонки Марио, и тот пересылал эти звонки на частоте, зарезервированной для воздушных сообщений. В диапазоне действия передатчика – приблизительно сто миль, в зависимости от помех и высоты над уровнем моря, – принимающий аппарат мог слышать все, что происходило на этой телефонной линии.

Небольшой радиус действия передатчика ничего не значил; на этой территории мог находиться промежуточный связной, который следил за получением условного сигнала и, если бы он прекратился, сообщил бы об этом остальным.

Была и еще одна новость. В Скотленд-Ярде подвергли целому ряду химических обработок пару перчаток, найденных на брошенном в Пиренеях вертолете; эксперименты позволили получить несколько слабых отпечатков пальцев, которые пропустили через компьютерную базу данных ФБР. Результат был не стопроцентным, но достаточно убедительным – один из отпечатков принадлежал Элвину Корби.

Связь Корби со Стуркой установили почти две недели назад. Пилот вертолета был черный американец. Все сходилось. Саттертуэйт не без некоторого удовлетворения отослал это сообщение Дэвиду Лайму, который, следуя за непредсказуемыми перемещениями Марио Мецетти, находился теперь в Финляндии.

Количество улик все нарастало, но единственной твердой зацепкой оставался пока Мецетти, и Лайм шел за ним по пятам.

У русских были свои люди в Алжире на тот случай, если Стурка в конечном счете отправится туда. В Северной Африке КГБ имел лучшую сеть, чем ЦРУ. Пока нельзя было сказать, что русские считают своей основной мишенью Стурку, но не было и доказательств обратного. КГБ шел по следам Лайма в Финляндии и, несомненно, был осведомлен о том, что целью поиска является Марио Мецетти, однако не стал переходить дорогу американцам из дипломатической вежливости или по каким-то другим соображениям. Когда следы похитителей привели в Финляндию, русские организовали масштабное, но очень тихое расследование в собственной стране: вышло бы крайне неловко, если бы новоизбранный президент Америки обнаружился где-нибудь на территории России.

Казалось, в мире не было такого человека, которого так или иначе не затронула вся эта история. Размышляя об этом, даже сдержанный Саттертуэйт испытывал невольное волнение. Он руководил самой крупной в мировой истории охотой за человеком.

В два часа дня он сделал рапорт в Белом доме. От недосыпания и раздраженности глаза у Брюстера были налиты кровью.

– Только что у меня был очень тяжелый разговор с Джанет Фэрли.

– Воображаю.

– Она хочет знать, когда мы его вернем.

– Понимаю.

Брюстер расхаживал взад и вперед:

– У нас осталось меньше пяти дней. Этридж выбрал чертовски неудачное время, чтобы умереть. – Он остановился, вынул сигару изо рта и мрачно посмотрел на Саттертуэйта. – Вы уверены, что точно идентифицировали человека, который похитил Фэрли?

– Стурку? Почти наверняка.

– Думаете, он сдержит слово?

– Только если решит, что это для него выгодно.

– Иначе он убьет Фэрли. Независимо от того, освободим мы семерых или нет. Это вы хотите сказать?

– Я не могу читать его мысли, господин президент. Я не знаю, какие у него планы. Но он убьет без колебаний, если решит, что у него есть для этого причины.

Президент обошел вокруг стола и упал в большое кресло.

– Тогда нельзя дать ему таких шансов.

– Вы хотите использовать двойников?

– Думаю, да.

– Мы можем послать их в Женеву. Будем держать подальше от чужих глаз и введем в дело, только если этого потребует обстановка.

– Но вы должны быть абсолютно уверены, что о них никто не узнает.

– Мы сможем это сделать, – заверил Саттертуэйт. – Это нетрудно. Никто не увидит их больше одного раза.

– Будьте очень аккуратны.

Брюстер взглянул на свою сигару и положил ее в пепельницу:

– Милт Люк может быть временным президентом в течение нескольких дней, но избави нас Бог оставить его на четыре года.

Воскресенье, 16 января

09.00, континентальное европейское время.

Лайм приладил к глазам бинокль и бегло осмотрел площадь, пока не нашел нужное ему окно. Оно находилось в доброй сотне ярдов, но сильные линзы приблизили его на расстояние вытянутой руки. Он смотрел через гироскопический бинокулярный прибор, который стоил американскому правительству больше четырех тысяч долларов.

Дыхание вырывалось из его ноздрей в виде пара. Он не приготовил себе теплых вещей для субарктического климата. Чэд Хилл купил ему перчатки, шарф и твидовое пальто в магазине «Стокманн» в Хельсинки, а сам Лайм одолжил у местного полицейского меховую шапку с ушами. Перчатки были маловаты, зато пальто оказалось как раз впору.

Англичанин спросил:

– Ну, что там?

– Он читает «Геральд трибюн».

– С его стороны это просто свинство.

Мецетти не задернул шторы. Он сидел в номере отеля рядом с телефоном и читал газету, вышедшую вчера в Париже.

– Замечательно.

Англичанин отодвинул от губ воротник пальто. Им пришлось распахнуть окно настежь, потому что, если они его закрывали, оно начинало запотевать. В номере Мецетти стояли, судя по всему, двойные рамы. Окно замерзло по углам, но в середине оставалось чистым, и сквозь него все было видно.

Англичанин являлся высокопоставленным чином в британской МИ-5. Плотный, лысый и округлый, как шар, он носил песочного цвета офицерские усы и галстук в полоску.

В Лахти у ЦРУ имелся свой человек, но, как это часто бывало, здесь его все так хорошо знали, что Лайм не хотел его использовать. Если ввести его в дело, информация быстро просочится наружу, и тогда появится опасность спугнуть контакты Мецетти.

Если вообще будут какие-нибудь контакты.

Впрочем, их следовало ожидать, учитывая, что Мецетти в первый раз сделал передышку с тех пор, как протащил их за собой через всю Европу. Он устроился в гостиницу вчера вечером и распорядился доставлять еду к себе в номер. Похоже, он ждал телефонного звонка. Его линия прослушивалась.

Англичанин сказал:

– Посмотрите вниз.

Вдоль тротуаров стояли беспорядочно припаркованные автомобили; в этот момент в конце улицы показалась еще одна машина, это был восточногерманский «вартбург».

– Смешно. Точно на производственное совещание приехал.

– Вы его знаете?

– Приходилось встречаться. Только теперь он в штатском.

Водитель не вылез из машины. Пассажир исчез в дверях гостиницы. Через минуту он вышел обратно, сел в машину и остался в ней сидеть. Автомобиль не тронулся с места.

– Он работает на Москву?

– Думаю, нет. Теперь уже нет.

Рядом с подъездом стоял «рено» с французским агентом, немного дальше – большой «БМВ» с четырьмя представителями немецкой разведки. Оглядев площадь через двадцатикратный бинокль, Лайм обнаружил соглядатаев еще в пяти машинах. Он узнал одного из них – испанского агента, с которым встречался раньше в Барселоне.

С бору по сосенке. Англичанин был прав – это было смешно.

Лайм подошел к телефону:

– Чэд?

– Слушаю.

– Площадь кишит шпионами. Убери их отсюда.

– Я попытаюсь.

– Нажми на них.

– Им это не понравится.

– Я извинюсь попозже.

– О'кей. Посмотрю, что можно сделать.

Лайм вернулся к окну, ощущая себя выжатым до предела. Бессонница резала ему глаза; он старался моргать пореже, чувствуя, что под веками как будто насыпан сухой песок.

Англичанин сидел у окна, как Будда. Лайм сказал:

– Меня беспокоит, что здесь нет русских. Все остальные налицо.

– Может быть, мы заняли их место.

– Здесь все еще хозяйничает Ясков, верно?

– Вы его знаете?

– Я бывал тут раньше. Очень давно.

– Да, это его владения.

Ясков должен быть где-то здесь, подумал Лайм. Не так явно и грубо, как другие, но он здесь тоже присутствует. Наблюдает, ждет.

Он опустился на свое место у окна рядом с англичанином. Мельком взглянул в бинокль: рука Мецетти шевельнулась, он перевернул страницу газеты, и Лайм без труда прочитал ее заголовки.

Он оторвался от окна и перегнулся через подоконник, чтобы посмотреть вниз. На площадь тихо и ненавязчиво вырулил «вольво»; он въехал колесом на тротуар, из машины вышли четверо финнов в униформе и прогулочным шагом двинулись вдоль витрин. Они поравнялись с «фольксвагеном», и Лайм увидел, как один из финнов заговорил с сидевшими в машине. Остальные трое проследовали дальше; возле «вартбурга» от группы отделился еще один и начал показывать жестами, чтобы сидевший в нем человек опустил окно.

В «фольксвагене» возникли какие-то проблемы, но в конце концов финн выпрямился и отдал честь, а в машине завелся мотор. Отъехав от обочины, «фольксваген» сделал круг по площади и очень медленно и неохотно, словно шаркающий подошвами ребенок, потащился в сторону южной улицы. Через минуту за ним последовал «вартбург».

Финны продолжали свой обход, и вскоре площадь покинули семь машин. После этого финны уселись в свой «вольво» и уехали.

– Чистая работа, – сказал англичанин, изобразив аплодисменты.

– Нам это дорого обойдется.

– Ну, сами-то они ни за что бы отсюда не убрались.

Это означало конец международного сотрудничества. Лайм знал, что рано или поздно тем и кончится. С определенного момента кооперация стала превращаться в бесконечные расшаркивания друг перед другом. Никто не хотел, чтобы его отодвинули в сторону.

Англичанин был хитрее. Добровольно предложив свою помощь, он избежал неизбежного для остальных изгнания. Что было только к лучшему – Лайм нуждался хотя бы в нескольких друзьях.

Он протер пальцами глаза. Отсутствие Яскова его не удивляло. Ясков был не такой дурак, чтобы затесаться в общую толпу.

Он где-то рядом.

Забудь об этом, подумал он. Лови другую рыбку. Где контакт Мецетти? Кого может ждать этот сукин сын?

Были и другие ниточки, за которые можно было потянуть. «Техник из Венесуэлы», которого нанял главный управляющий отеля в Пердидо и который, судя по всему, испортил вертолет Фэрли и убил его пилота, был опознан управляющим по фотоснимку – им оказался Сезар Ринальдо.

Вместе с отпечатками пальцев, оставленными в перчатках Корби, этот факт не оставлял никаких сомнений, что всем делом руководит Юлиус Стурка.

Но положение по-прежнему оставалось очень туманным. Сотни тысяч людей работали по всему миру, искали Стурку и остальных, включая Рауля Риву. И ничего. Существовал только один реальный след – Мецетти.

Мецетти сидел в кресле и читал газету.

В открытое окно врывался ветер. Он прилетал прямо из Лапландии, пропитываясь по дороге промозглой сыростью финских озер. Солнце тонким диском висело низко над горизонтом, нежно розовея сквозь дымку; оно взошло поздно и уже через три часа должно было опять зайти.

– Внимание, – пробормотал англичанин. Лайм вздрогнул и проснулся.

На другой стороне происходило какое-то движение. Он схватил бинокль и быстро оглядел фасад гостиницы, пока не нашел окно Мецетти. Сфокусировал на нем линзы и стал наблюдать.

Мецетти отложил газету и стоял у гардероба, надевая пальто и шляпу.

Лайм передал бинокль англичанину и кинулся к телефону:

– Он уходит. В пальто и шляпе.

– Понял.

Он забрался в «мерседес». Чэд Хилл, сидевший за рулем, вопросительно повернул голову.

– Не особенно радуйся, – устало сказал Лайм. – Может быть, он просто идет в аптеку, чтобы купить себе зубную щетку.

Они разглядывали подъезд гостиницы. Лайм вытянул из приборной доски двусторонний микрофон:

– Надо проверить связь.

– Связь громкая и чистая.

Через две-три минуты на ступеньках появился Мецетти. Он с озабоченным видом оглядел площадь и направился к стоявшему неподалеку «саабу», который взял вчера напрокат в Хельсинки.

Лайм поставил под бампером «сааба» пеленг. Он издавал прерывистые радиоимпульсы. Два фургона были оборудованы приемными устройствами, чтобы следить за перемещением пеленга, но Лайм все-таки предпочитал визуальную слежку: водитель у машины может поменяться, и тогда они сядут в лужу со своим «жучком».

У Мецетти были проблемы с запуском двигателя. Должно быть, переохладился карбюратор. Лайм щелкнул выключателем на микрофоне.

– Я за ним слежу, но мне нужны еще две машины.

– Будет сделано.

Наконец из выхлопной трубы «сааба» вырвался дымок, и машина отъехала от тротуара.

– Мы отчалили… Направляемся в центр города.

– Два фургона и три автомобиля следуют за ним.

Лайм отключил микрофон и сказал Чэду Хиллу:

– Сбавь ход. Не виси у него на «хвосте».

«Мерседес» ехал по узким улицам. Мецетти включил противотуманные фары, и за их красными огоньками легко было следить.

Резкий поворот в узкий переулок.

– Не поворачивай за ним, – сказал Лайм. – Мы объедем вокруг дома.

В микрофон он добавил:

– Он свернул в переулок. Наверно, проверяет, нет ли слежки. Я его отпустил. Кто-нибудь есть на параллельной улице?

– Элкорн за ним присмотрит. Он едет на запад к Алпгатану.

Лайм посмотрел на карту. Параллельно улице шел бульвар.

Он сообщил направление Чэду Хиллу, и «мерседес» повернул за угол. Лайм сказал:

– Помедленней. Пусть пока за ним последят другие.

Голос из радио:

– Похоже, он объезжает вокруг квартала.

– Он не собирается припарковаться?

– Нет. Видимо, хочет выяснить, нет ли за ним «хвоста». Все нормально, мы отслеживаем его на каждом углу. Он нас не заметит.

– Что он сейчас делает?

– Едет на север по главной улице.

Лайм дал новое указание, и Хилл повернул «мерседес» на главную улицу. Радио:

– Он объезжает вокруг квартала.

– Вы уверены?

– Похоже на то… О'кей, он сделал третий поворот. Еще один, и он обогнет квартал. Вы сейчас где?

– У северной границы города.

– Продолжайте двигаться. Возможно, он вот-вот появится – он как раз за вами.

Лайм спросил Чэда Хилла:

– Вы не видите его в зеркале?

У Хилла хватило ума посмотреть в зеркало, не поворачивая головы.

– Пока нет.

– Едем дальше.

Дома попадались все реже; у дороги мелькали финские сосны, шоссейное полотно стало уже, обочины обледенели, под деревьями лежал снег.

– Ага, вот он.

– Не торопитесь. Пусть он нас обгонит, если хочет.

– Я не думаю, что он… о, черт!

Хилл нажал на тормоза. Лайм посмотрел через заднее стекло. Никого.

– Что случилось?

– Он только что свернул. На боковое шоссе.

– Все в порядке. Не тормозите резко, а то нас вынесет в кювет.

Хилл с трудом укротил «мерседес», едва не вылетев на обледеневшую обочину. Наконец ему удалось развернуть машину, и он налег на педаль акселератора.

Ускорение вдавило Лайма в кресло.

– Полегче, ради Бога.

Солнце мигало сквозь сосны, как сигнальный маячок. Навстречу от Лахти приближалась машина; Лайм прищурился на нее сквозь солнце. Это был зеленый «вольво», старая двухдверная модель. Возможно, это Элкорн.

Хилл сделал поворот достаточно спокойно. Лайм обернулся через плечо – Элкорн последовал за ними.

Узкая дорога уходила в лес, по обеим сторонам у обочин лежал снег. Солнце скрылось в деревьях. Лайм сообщил в микрофон об изменении маршрута. Потом он сверился с картой.

На карте дорога заканчивалась Т-образным перекрестком, перпендикулярное шоссе вело от Лахти на северо-запад, где дальше к северу имелось несколько деревень. Между этим местом и перекрестком населенных пунктов не было.

– Прибавьте скорости. Посмотрим, сможем ли мы не упускать его из виду.

«Мерседес» покачнулся на резком повороте, и они увидели «сааб», огни которого в следующее мгновение исчезли на другом конце дорожной дуги.

– Хорошо, так и держитесь.

На Т-образном перекрестке «сааб» повернул налево, и Хилл издал тихий стон. Лайм сообщил:

– Он возвращается в город.

– Сукин сын. Он все еще водит нас за нос.

– Он узнает наш «мерседес», если увидит его еще раз. Скажите Элкорну, чтобы обогнал нас. На границе города приготовьте мне новую машину. У вас есть пятнадцать минут.

Мецетти проехал Лахти насквозь, нигде не поворачивая и не останавливаясь. Элкорн передал эстафету другому человеку, который подхватил «сааб» на главном шоссе, уходившем на юг в сторону Хельсинки. Лайм сменил «мерседес» на ожидавший его «вольво» и поехал в том же направлении. Когда они выехали из города и оказались на просторной равнине, поросшей соснами, он заметил второй «хвост»; после переговоров по радио Лайм занял его место, а «хвост» обогнал «сааб» и поехал впереди него, взяв Мецетти «в клещи».

Так они сопровождали его пятнадцать или двадцать километров. Было около двух часов дня, в этих широтах время уже близилось к закату. Скандинавы поддерживали свои дороги в хорошем состоянии и в гораздо худшую погоду, но особенно оживленного движения на них не было. Шоссе плотно окружали сосны, по обеим сторонам тянулся бесконечный лес. Время от времени дорога выходила на берег озера и бежала мимо уютных коттеджей, в которых сквозь замерзшие окна мерцали огни, – половина жителей Лахти и Хельсинки проводили выходные на озерах.

Мецетти, похоже, пока не замечал, что за ним следят. Положение станет труднее, когда стемнеет, поскольку постоянно маячащие сзади огни могут его обеспокоить.

Сзади появился «порше», выскочил на встречную полосу и поравнялся с ними. Лайм попытался разглядеть в кабине лицо водителя, но боковые стекла запотели. «Порше» пролетел вперед, и они порадовались тому, что какое-то время он побудет между ними и Мецетти. «Сааб» увеличил скорость, но через пару миль «порше» потерял терпение, прибавил газу и унесся дальше.

Настало время включить фары. Дорога пошла крутыми зигзагами, огибая цепь связанных друг с другом озер; временами огни «сааба» пропадали за деревьями.

Мецетти вел себя как любитель. Своими маневрами он в лучшем случае смог бы оторваться от одиночного «хвоста», но не от планомерной и масштабной слежки.

Если бы его люди прослушивали переговоры по радио, они бы поняли, что Мецетти на крючке, но Лайм и его организация не использовали обычный у полицейских диапазон частот. Чтобы перехватывать их разговоры, надо было знать, на какой частоте они идут, а это было маловероятно. Во всяком случае, они не смогут отследить сигналы пеленга, установленного на машине Мецетти. Их нельзя было поймать в радиоэфире.

Они, усмехнулся Лайм. То есть Стурка. Что это значит? Что он прячется где-то поблизости и, как белка, скачет по соснам вместе с Клиффордом Фэрли?

– Поддайте немного газу. Я не вижу его фар.

Чэд Хилл надавил на акселератор, и «вольво» прибавил ходу, плотно вписываясь в повороты. Свет передних фар прыгал по стволам деревьев, освещая загадочный и мрачный лес.

Дорога сделала подряд три резких поворота, и Хиллу пришлось нажать на тормоза. Скорость упала до тридцати километров в час; потом они выехали на прямую и увидели впереди автомобиль, стоявший поперек дороги.

Лайм вцепился в приборную доску. Шины заскользили по мерзлой поверхности шоссе, но «вольво» все-таки удержался на дороге; машину развернуло, и они остановились, едва не врезавшись в ствол сосны.

Лайм опустил руку и перевел взгляд на преградивший им путь автомобиль.

Это был тот самый «порше», который обогнал их несколько минут назад.

В нем не было ни ключей, ни документов.

– Выясните, на кого он зарегистрирован, – сказал Лайм Чэду Хиллу.

Они откатили «порше» с дороги.

Машина с треском покатилась под откос и застряла среди деревьев. Хилл бегом вернулся к «вольво», чтобы включить радио. Лайм сел на место водителя. Чэд Хилл, говоря в микрофон, стоял снаружи у открытой дверцы.

– Садитесь, – сказал Лайм и включил зажигание.

Машина просела под телом Хилла. Дверца хлопнула; Лайм снова вырулил на шоссе, переключил скорость и вдавил педаль газа в пол.

Там, где позволяла дорога, они неслись со скоростью сто девяносто километров в час. Но фар впереди не было.

– Спросите его, где эти чертовы фургоны.

– Продолжают слежку, – ответило радио. – Мы его не потеряли.

Но они его потеряли. Через пятнадцать минут сигнал перестал перемещаться, а в половине третьего они нашли «сааб» на частной автодороге припаркованным к обочине на опушке леса. Мецетти исчез.

Это был летний коттедж. Узкое озеро длиной примерно в милю, современный и довольно просторный домик, деревянная пристань с бензопомпой. Озеро по берегам подернулось ледком, но в середине еще не замерзло. Лайм стоял, хмуро глядя на «сааб». Один из фургонов остановился сзади и включил все свои фары – место было залито ярким светом, как цирковая арена. Группа технических специалистов толпилась вокруг машины, но это было уже ни к чему.

Из радио в автомобиле раздался голос:

– Как насчет следов на снегу?

– Их тут полно. Большей частью ведут от дороги к пристани. Вы выяснили, на кого зарегистрирован «порше»?

– Взят напрокат. Мы пытаемся установить, кто заказчик. На это уйдет некоторое время – контора маленькая, по воскресеньям закрыта. Мы разыскиваем менеджера.

– Все равно он ничего не знает.

Оставив микрофон висеть на шнуре, Лайм продолжал разглядывать «сааб».

Один из техников что-то говорил у пристани Чэду Хиллу, жестами указывая на бензопомпу.

Из микрофона донеслось:

– Может быть, объявить его в розыск? Расклеим листовки, покажем фото по телевидению и все такое. Что нам терять?

– Забудьте об этом.

До сих пор поиски были широкомасштабными, но неофициальными. Если они станут публичными, то Фэрли будет подвергнут еще большему риску.

Чэд Хилл бегом приближался к нему от пристани.

– Там кое-что есть, сэр. В насос залит авиационный бензин.

Лайм прочистил горло и поднес к губам микрофон.

– Возможно, он улетел на гидроплане. Здесь озеро и причал. На причале стоит насос с авиационным бензином.

– Я задействую береговой радар.

Из-за поворота показался яркий свет фар, и Лайм сощурился на подъезжавшую машину. В это время года здесь не могло быть случайных людей.

Автомобиль остановился рядом с фургоном, и один из финских полицейских подошел к нему, чтобы поговорить с водителем. После минуты ожидания он махнул рукой и кивнул Лайму, который направился через шоссе к машине.

В кабине сидел полный мужчина с толстым загривком и коротко остриженными седыми волосами. Когда он вылез из машины, Лайм сразу узнал его одежду – тяжелые ботинки и шерстяной костюм московского покроя.

– Вы Дэвид Лайм?

– Да.

– Виктор Меньшиков. Честь имею.

Его краткий сдержанный кивок выглядел анахронизмом – для полноты впечатления не хватало только щелканья каблуками.

– Насколько я понимаю, вы пытаетесь определить местонахождение Мецетти.

Меньшиков не спеша пошел к деревьям и остановился на краю светового круга, который образовали фары фургона. В его напыщенно-приветливой манере чувствовалось что-то нарочитое; вместо умной и вежливой учтивости, которую он старался изобразить, у него получалось нечто напоминающее фильмы сталинской эпохи, полные мелодраматического пафоса.

Лайм последовал за ним к деревьям. Здесь их никто не мог услышать. Лайм стоял и ждал, зажав в зубах сигарету.

Лицо Меньшикова покраснело на холодном ветру.

– Возможно, мы сможем вам помочь.

– Все может быть.

Меньшиков пощипывал мочку уха. Это был один из характерных жестов Михаила Яскова, от которого он, скорей всего, его и позаимствовал. Ясков был из тех людей, которые вызывают манию подражательства у своих подчиненных. Этот толстяк с его неуклюжими потугами на элегантность был всего лишь мелкой сошкой, пятиразрядным агентом, изображающим из себя второразрядного и усвоившим манеры кинематографического шпиона. Просто крыса канцелярская. Но у кого сегодня нет проблем с кадрами?

– Мне поручили сообщить вам адрес и время.

Лайм терпеливо ждал.

– Улица Риихимакикату, семнадцать. В шестнадцать сорок пять.

– Хорошо.

– Разумеется, вы должны быть один.

– Разумеется.

Меньшиков кратко улыбнулся, попытавшись изобразить злодейскую ухмылку, снова кивнул, усадил свой толстый зад в машину и уехал.

Ветер свистел в ушах у Лайма. Он вынул сигарету изо рта и бросил ее под ноги в снег. Красные огни машины Меньшикова потускнели, свернули на повороте и исчезли. Лайм направился обратно к «вольво».

Он устало сел в машину, достал новую сигарету, ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу и сообщил Чэду Хиллу:

– Ясков хочет встретиться со мной с глазу на глаз в четыре сорок пять.

Оставался еще час. Чэд Хилл завел машину:

– Вы думаете, Мецетти у них?

– Это одна из гипотез. Я предпочел бы такой вариант, но не уверен, что дело обстоит именно так. Надеюсь, мы не застрянем в этом пункте, как мухи на липучке. У нас очень мало времени. Я постараюсь объяснить это Яскову – он разумный человек.

– Он-то, может, и разумный. Но это не всегда можно сказать о его боссах.

– О наших тоже.

– Пожалуй. Как вы думаете, они не заломят с нас слишком большую цену?

– Они расчетливы. Нет, на них это не похоже. Цена должна быть нам по карману. Это всего лишь игра, не более того. – Лайму было все равно; он слишком устал. – По крайней мере, мы его не потеряли. А я уж думал… Всегда лучше иметь дело со знакомым врагом.

Он с ожесточением потер лицо, пытаясь согнать красную пелену усталости, которая застила ему глаза.

Он вылез из машины за один квартал от дома номер 17. В мягком тумане улица казалась нарисованной кистью пуантилиста, сконденсированная влага мелкими каплями осела на камни мостовой. Он ощущал тяжесть своего увесистого револьвера 38-го калибра, который удобно сидел в потайном кармане под мышкой. Ясков, во всяком случае, профессионал. Лайм находил нечто утешительное в том, что его не убьет по чистому недоразумению какой-нибудь удачливый любитель.

Подняв воротник и засунув руки в карманы, он шагал по черному тротуару, обходя большие лужи и слушая, как по влажному асфальту стучат его шаги. Вдоль улицы мерцали фонари, а в нескольких кварталах дальше он видел мощные прожектора, которые подсвечивали местную достопримечательность – ресторан, построенный на вершине фаллической водонапорной башни.

От вида пустынной улицы в желудке стало еще более скверно. Он пытался бороться с какой-то кислой желчью, которая поднималась из кишечника и заполняла его внутренности до самых плеч.

Когда он подошел к дому номер 21, из подъезда вышел человек и остановился рядом. Это могло быть совпадением. Мужчина одарил Лайма мягкой рассеянной улыбкой вежливого незнакомца. Отвернувшись, он глубоко втянул в себя воздух.

Лайм прошел несколько шагов и оглянулся на подъезд. Человек все еще стоял на том же месте.

Это был часовой и предупреждение для Лайма. Он наблюдал за улицей и мог поднять тревогу, если бы у Лайма появилось подкрепление.

Семнадцатый дом оказался двухэтажным зданием, старым и бесцветным. На взгляд в нем было восемь или десять квартир. В разных местах за шторами горел свет. Лайм с неприятным чувством представил себе оружие, нацеленное на него из темных окон.

За дверью оказался коридор и начало деревянной лестницы. Из прихожей появился Меньшиков, который просиял приветливой улыбкой и жестом пригласил его наверх. Все выглядело на редкость глупо и тоскливо. Лайм стал подниматься по лестнице, а Меньшиков остался сторожить входную дверь, словно дешевый гангстер в фильме с Богартом.

Ступеньки громко заскрипели под его ногами. Наверху оказались площадка и коридор, который вел от фасада к задней части дома. Расположенная со стороны фасада дверь была открыта, и рядом с ней, радушно улыбаясь, стоял генерал Михаил Ясков, одетый в удобные английские слаксы и серый свитер с высоким воротом.

– Привет, Дэвид.

Лайм подошел ближе и заглянул в комнату за спиной Яскова. Это было унылое помещение в духе меблированных комнат.

– Вам опять урезали бюджет.

– Нет, просто ничего лучшего мы не смогли найти. Жилищная проблема, знаете ли.

Михаил Ясков говорил по-английски с лондонским акцентом. Во рту у него блестела металлическая пломба, а в глубине серых неподвижных глаз светился скрытый юмор. От всей его высокой фигуры веяло покоем и комфортом, но на аристократическом лице уже лежали преждевременные морщины.

Вид этого человека вызывал одновременно симпатию и уважение. Но за время, прошедшее со дня их первой встречи, Лайм успел научиться тому, что у каждого человека есть своя маска.

– Что с вами, Дэвид? Вы чертовски скверно выглядите.

– Я мало сплю.

– Сочувствую.

На столе стояла водка; Михаил разлил ее по стаканам, протянул один Лайму, второй взял себе.

– Ваше здоровье.

– У меня нет времени на восточные церемонии.

– Что верно, то верно. Я знаю, что время поджимает. Вы очень щепетильны насчет того, чтобы ваши лидеры приходили к власти точно в срок.

– Мецетти у вас?

Русский опустился в кресло и пригласил Лайма присесть на софу. Комната плохо отапливалась, и Лайм не стал снимать пальто.

Михаил произнес:

– Скажем так: я могу помочь вам его найти.

– Не бойтесь, у меня нет микрофона.

– Если бы он у вас и был, все записи превратились бы в набор помех.

Не вставая с места, он прикоснулся к устройству, стоявшему на краю стола. Оно выглядело как обычный радиоприемник; это был электронный глушитель.

– На головоломки нет времени. Он у вас или нет?

– Я могу подсказать, где его найти.

– Хорошо. Что хотите взамен?

Михаил усмехнулся:

– Как вы, однако, торопитесь. – Он отхлебнул из стакана и взглянул на Лайма поверх стекла. – Наши органы получили сигнал из Вашингтона.

«Органами» в Москве называли КГБ.

– Нам дали инструкцию оказывать вам всемерное содействие. Вы представляете себе, как все это выглядело – сплошная сдержанность и политкорректность, все говорят вежливо и не повышают голосов.

– Где он, Михаил?

– До чего же сегодня отвратительная погода, не правда ли? – Михаил отставил в сторону стакан и сложил руки, переплетя пальцы вместе. – Позвольте мне рассказать вам одну местную историю, Дэвид. Ваш человек, Мецетти, приехал в этот озерный коттедж, явно ожидая найти там своих друзей. Или, лучше сказать, не ожидая, а надеясь. Если бы он был в этом уверен, то захватил бы с собой деньги, верно? Я хочу сказать, что для туриста с твердым маршрутом у него было слишком мало багажа.

Быстрая улыбка и протестующий взмах рукой.

– Позвольте мне договорить, Дэвид. Речь идет о сотне тысяч долларов, правильно? Так вот, Мецетти приезжает в коттедж с пустыми руками. Почему?

– Чтобы узнать, нет ли там его друзей.

– Можно предположить, что до определенного часа он ждал от них известий в номере гостиницы. Когда это время прошло, он отправился на место встречи, чтобы выяснить, что случилось. Правильно?

– Он вам сам это рассказал или вы просто пытаетесь думать за него?

Михаил пощипывал мочку уха:

– Видите ли, там был другой автомобиль. Мецетти поменял машины у коттеджа.

Лайм встрепенулся:

– Значит, вы его не схватили?

– У меня нет для этого полномочий, Дэвид. Скорей всего, он до сих пор не знает, что за ним следили.

– Куда он поехал?

Еще один глоток водки.

– Он приехал на озеро, побродил вокруг. Несколько раз взглянул на часы, потом уселся в свою машину и стал смотреть на пристань, как будто чего-то ожидая. Может быть, он думал, что за ним прилетит аэроплан? Но мы ведь этого не знаем, верно? Суть дела в том, что никто не появился. Аэроплан не прилетел. Посидев немного, Мецетти вышел и заглянул в другой автомобиль. Он нашел записку, прикрепленную к рулевому колесу. Потом он уехал на этой машине.

– Марка и модель?

– «Фольксваген», – сухо ответил Михаил. – Довольно старый, насколько я могу судить.

Лайм начал понимать, что произошло. Мецетти использовали как приманку. Он был отвлекающим маневром. Они ловко разыграли эту карту, таким способом Стурка выиграл четыре дня.

Мецетти оказывался гораздо более мелкой фигурой, чем он думал, но все-таки надо было выжать из него все, что можно.

– Ваша цена?

– Мецетти ожидал, что кто-то встретит его в коттедже. – Михаил наклонился вперед и взглянул ему в лицо. – С кем он хотел встретиться, Дэвид?

– Наверно, с тем, кто оставил ему в «фольксвагене» записку.

Михаил улыбнулся и, поднявшись с кресла, подошел к окну, чтобы взглянуть на улицу сквозь жалюзи.

Все это представление выглядело довольно грустным. Михаил был заперт в своей мрачной комнате, потому что финны ненавидели Советы и официально Михаил – известный чин в КГБ – являлся здесь персоной нон грата; предполагалось, что в Финляндии его просто нет. Поэтому ему приходилось играть в закулисные игры: устраивать тайные встречи, прятаться по углам, посылать вместо себя мальчиков для побегушек. И несмотря на все эти препятствия, он ухитрился прыгнуть дальше всех. Он оторвал Мецетти от преследователей, так что сам Мецетти этого даже не заметил, и оказался единственным человеком, который мог теперь вывести Лайма на его след.

И конечно, за это надо было заплатить.

– Полагаю, вы знаете, что за люди работают с Мецетти.

– Если бы мы знали, кто они, то зачем бы стали связываться с Мецетти?

– Затем, что вы не знаете, где они, – мягко ответил Михаил. Его улыбка доказывала, что он не просто догадывается – он знает, о чем говорит. Удивляться тут было нечему. Советы беспокоились, что американцам известно имя преследуемого, и попытались выяснить, о ком идет речь. Странно, что до сих пор им это не удалось. Впрочем, имя Стурки не упоминалось нигде, кроме шифрованных сообщений, которые русские вряд ли могли перехватить. Они знали, что Стурка устроил взрывы в Капитолии, но не связывали его имя с похищением Фэрли.

– Нам нужна пара имен, – сказал Михаил, возвращаясь в свое кресло.

– Зачем?

– В интересах мирного сосуществования. Так сказать, ради открытого сотрудничества между партнерами.

На этот раз его улыбка показывала, что его слова не надо принимать всерьез.

– Послушайте, Михаил, вам удалось поставить нам палку в колесо, но это еще не значит, что вы получили контрольный пакет акций. А что, если я сделаю достоянием общественности тот факт, что русские мешают нашему расследованию?

– Само собой, мы будем все отрицать. Да и как вы собираетесь это доказать?

– Хорошо, тогда посмотрим с другой точки зрения. Я понимаю, чем встревожены ваши люди. Некоторые из ваших союзников отбились от рук, и Москва хочет знать, не замешан ли здесь кто-нибудь из ее друзей. Если выяснится, что к делу приложили руку Румыния или Чехословакия, это бросит на вас тень. Что ж, я готов дать вам кое-какую информацию. У нас нет никаких оснований думать, что за похищением стоит чье-либо правительство. В нем не участвуют ни секретные службы, ни национально-освободительные движения каких бы то ни было государств. Этого достаточно?

– Боюсь, что нет.

– Я и так сказал слишком много.

– Я знаю. – Михаил плотно сжал губы, так что они почти превратились в нитку. Его недовольство было направлено не против Лайма, а против собственных начальников. – Но у каждого есть свои приказы.

Это звучало почти как афоризм.

Лайм представил себе этих людей, сидящих в Кремле в своих тесных мундирах с удушающими воротничками и отказывающихся идти на какие бы то ни было компромиссы. Они знали, что у них на руках есть козырь, и, если бы Михаил отказался играть по их правилам, его живо отправили бы на Лубянку.

У Лайма не оставалось выбора.

– Юлиус Стурка. С ним небольшая команда любителей. Возможно, в деле замешан Рауль Рива.

– Стурка. – Ноздри русского расширились. – Вот оно что. Нам давно следовало с ним покончить. Он анархист. Называет себя коммунистом. Вы знаете, что за эти годы он причинил нам, наверно, еще больше вреда, чем вам?

– Знаю. Он не способствовал улучшению вашей репутации.

– И вы не представляете, где его можно найти?

– Нет.

– Жаль.

Михаил допил свой стакан:

– Мецетти снял номер в железнодорожном отеле в Хейноле. За ним следят три наших машины. В настоящий момент в вестибюле дежурят три агента. Они ждут вас и не будут вам мешать.

– Прикажите им уйти, как только я приеду.

– Разумеется.

– В ваших досье, случайно, нет качественного фото Стурки?

– Не думаю.

У Лайма было одно фото – снимок, сделанный Барбарой Норрис ее «Минолтой». Но это был шестнадцатимиллиметровый негатив, зернистый и с плохим фокусом.

Прощаясь, они не пожали друг другу руки – у них не было такой привычки.

Снег густо лепился на ветровое стекло, и его едва успевали счищать «дворники». По боковым окнам стекала снежно-водяная жижа. Чэд Хилл наклонился над рулем, чтобы лучше видеть дорогу; они едва ползли вперед. У них была целая колонна – четыре автомобиля и полицейский фургон.

Перед тем, как сесть в машину и отправиться в Хейнолу, Лайм перечитал сообщение, приготовленное к отправке оператором.

«ОТПРАВИТЕЛЬ: ЛАЙМ

ПОЛУЧАТЕЛЬ: САТТЕРТУЭЙТ

ПРЕЖНИЕ СООБЩЕНИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ X ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ММ ЗАШЛО В ТУПИК X В СВЯЗИ С ФАКТОРОМ ВРЕМЕНИ ПРИНЯТО РЕШЕНИЕ АРЕСТОВАТЬ ММ ПОДВЕРГНУВ ДОПРОСУ X».

Часть пути сообщение должно было идти открытым кодом, поэтому он не стал упоминать о русских.

Всего шесть часов, но мир словно погрузился в беспросветную арктическую ночь. Тьма вокруг была вязкой, как сироп.

Чэд Хилл свернул к обочине; впереди сквозь снегопад блеснули огни привокзального отеля.

Человек в высоких сапогах и меховой шапке вычищал лопатой снег из-под выхлопной трубы своего «фольксвагена»; его напарник стряхивал снег с переднего стекла. Лайм подошел поближе и заговорил с тем, кто счищал снег:

– Товарищ?

– Лайм?

– Да.

Русский кивнул. Повернувшись, он задрал голову, так что снег стал хлестать ему в лицо, и показал окно на втором этаже. Из-под опущенных штор пробивался свет.

Из машины вышел Чэд Хилл. Лайм сказал:

– Пора вспомнить, чему вас учили.

– Да, сэр.

Лайм сделал знак рукой подъехавшей автоколонне; люди стали выскакивать из машин, не захлопывая дверей, и окружали со всех сторон гостиницу.

Ледяная корка у подъезда захрустела под ногами Лайма, как яичная скорлупа. Он уткнулся носом себе в плечо, чтобы защитить лицо от ледяного ветра, и заглянул в туманное окно. В вестибюле можно было разглядеть несколько неясных фигур. Ничего подозрительного не было, никто не собирался устроить им засаду. Конечно, в такой ловушке не было бы никакого смысла; но Лайм всегда готовился к самому худшему варианту.

Он открыл дверь, на шаг опередив Чэда Хилла, и вошел в отель с мокрым от снега лицом и грязными ботинками.

Трое мужчин в вестибюле немедленно встали и направились к входной двери. Лайм и Чэд Хилл стояли в стороне, пока они не вышли.

Внутри осталось двое пожилых мужчин, сидевших с журналами в креслах. Портье из-за стойки удивленно смотрел на Лайма, но не стал протестовать, когда тот направился прямо к лестнице.

Чэд Хилл держался рядом. Лайм спросил:

– Инструменты с собой?

– Да, сэр.

– Постарайтесь производить как можно меньше шума, – предупредил он.

Они поднялись по лестнице тихо, как два грабителя. Лайм быстро оглядел коридор. Над дверью номера Мецетти в потолке горела яркая лампочка. Лайм поднялся на цыпочки и вывернул лампу из гнезда. Ему не хотелось, чтобы за его спиной горел свет: никто не знал, есть ли у Мецетти оружие.

Он осмотрел дверь снаружи, потом опустился на одно колено и заглянул в замочную скважину. Дверь была закрыта вставленным изнутри ключом.

Чэд Хилл держал ящик с инструментами открытым, и Лайм выбрал пару узких остроносых щипцов.

За спиной наверху лестницы появились четверо мужчин и бесшумно рассредоточились по коридору.

Проще всего было постучать в дверь, придумав тот или иной предлог. Но Мецетти мог занервничать – зачем зря его тревожить? Лайм представил себе пули, расщепляющие дверную панель…

Это был старый замок с большим заржавленным отверстием, в котором хватало места для щипцов. Он ухватился их концами за ключ и правой рукой вытащил из-под мышки револьвер.

Чэд Хилл кусал губы. Костяшки его пальцев побелели на рукоятке пистолета.

Лайм кивнул. Потом крепко сжал щипцы и повернул ключ.

Ничего. Он повернул его не в ту сторону. Всегда так и бывает. Он повернул ключ в обратном направлении, и, когда замок громко щелкнул, крутанул дверную ручку и ввалился в комнату.

Мецетти не успел сообразить, что происходит.

– Лицом к стене, руки на стену.

Они вшестером окружили Мецетти. Лайм обыскал его, нащупал толстый пояс, обернутый вокруг талии, и скорчил гримасу.

– Деньги все время были с ним. Снимите с него рубашку.

Он отложил револьвер в сторону и бегло осмотрел номер. Из крана умывальника непрерывно капала вода; рядом на четырех растопыренных ногах стояла старомодная ванна. Надо отдать должное Мецетти – во всем отеле это был, наверно, единственный номер с собственной ванной. Революционеры тоже используют комфорт, когда у них появляется такая возможность.

Агенты вывалили деньги на пол, Мецетти стоял, быстро моргая глазами и пытаясь смотреть на всех сразу. Лайм сделал своим людям знак отойти и приблизился к Мецетти вплотную.

– С кем ты должен встретиться?

– Ни с кем.

– Где записка, которую тебе оставили в машине?

Мецетти взглянул на него с удивлением. Лайм бросил через плечо:

– Двое, займитесь запиской. Он не успел ее выбросить.

Мецетти стоял в одних кальсонах и дрожал, но явно не от холода. Лайм подошел к небольшому столу и отодвинул кресло. Оно шаталось – из-за сломанной ножки или неровного пола. Он закурил сигарету.

– Стой на месте.

– Какого черта вы тут делаете? Вы знаете, кто я…

– Молчать. Ты будешь говорить, когда тебе скажут.

– Эти деньги принадлежат «Мецетти индастриз». Если вы попытаетесь их украсть…

– Заткнись!

Лайм сел и закурил, глядя на Мецетти. Один из агентов обшарил карманы пальто, висевшего в гардеробе.

– Вот она.

Чэд Хилл взял у него записку и отнес Лайму.

Лайм взглянул на бумажку. «Марио, жди нас в привокзальном отеле в Хейноле». Хилл держал листок пинцетом, и Лайм кивнул; Хилл положил его в конверт.

– Подойди сюда.

Мецетти не двинулся с места, пока один из агентов грубо не толкнул его в спину.

По знаку Лайма агенты подтащили от окна высокий деревянный стул с прямой спинкой. Они пододвинули его к столу, и Лайм сказал:

– Сядь.

Мецетти осторожно опустился на стул.

Лайм перегнулся через стол, схватил Мецетти за волосы и ударил его лицом об крышку стола. Зубы Мецетти клацнули, челюсть перекосилась, глаза выкатились из орбит.

Лайм сел на место, ожидая результата. Мецетти медленно выпрямился с искаженным от боли лицом.

Лайм ждал.

– Фашистский ублюдок, – произнес Мецетти.

Лайм никак не реагировал, продолжая пыхтеть своей сигаретой. Через мгновение носок его ботинка вонзился в голень Мецетти.

Мецетти согнулся пополам, ухватившись за ногу, и Лайм с размаху ударил его в лицо. Удар отшвырнул его назад, стул опрокинулся, и Мецетти рухнул на пол.

Агенты подобрали стул, подняли Мецетти с пола и посадили его на место. Мецетти чуть не застонал, увидев, как Лайм вытащил из кармана узкие щипцы и поднес их к верхушке его правого уха. Сильно сдавил, потом дернул вверх; Мецетти взвился следом, но агенты прижали его обратно к стулу.

Лайм отпустил ухо и ткнул острыми концами щипцов под подбородок Мецетти. Голова его откинулась, как у пациента в зубоврачебном кресле.

Чэд Хилл смотрел на все это с тревогой и неодобрением.

Лайм вдавливал щипцы в кожу, пока под челюстью Мецетти не появилось несколько красных капель. Когда Лайм убрал щипцы, Мецетти ощупал подбородок и увидел на пальцах кровь. Последние остатки напускной храбрости улетучились из него, как вода из ванной, в которой выдернули затычку.

– Хорошо. Так с кем ты должен был встретиться? Со Стуркой? С Элвином Корби? С Сезаром Ринальдо?

Мецетти облизал губы. Лайм продолжал:

– У тебя есть выбор. Ты можешь говорить или строить из себя героя. Тогда тебя ждет боль, которую ты не в силах будешь вынести, но попробовать все-таки можно. Правда, даже если ты ничего не скажешь, я все равно дам им знать, что ты раскололся. А вот если поведешь себя по-умному, то мы забудем про тебя до тех пор, пока не поймаем всех остальных.

Внезапно он вонзил щипцы в тыльную сторону его ладони. Кровь хлынула ручьем; Мецетти судорожно сжал руку. Лайм повернулся к Чэду Хиллу:

– Неплохая идея – надо сообщить Стурке, что он заговорил. Тогда Стурка забеспокоится и начнет менять места.

Фраза была рассчитана только на Мецетти; Лайм не сомневался, что Мецетти не имеет понятия о том, где находится Стурка. Разумеется, сам Стурка об этом знал. Заговорит Мецетти или нет, это не заставит его волноваться.

– Я не знаю, где они. Правда, не знаю.

Мецетти говорил безжизненно и монотонно. Он сидел, опустив глаза и глядя в стол. Лайм сказал:

– Я хочу, чтобы ты был очень осторожен, отвечая на мой следующий вопрос. Сколько людей осталось в группе?

Лайм точно рассчитал интонацию вопроса. Он прозвучал так, словно Лайм уже знал ответ и только хотел убедиться, что Мецетти говорит правду. В ожидании ответа он постукивал щипцами по столу.

Мецетти медленно и неохотно пробормотал:

– Четверо. Те, что вы назвали, и Пегги Остин.

– Напрасно ты решил мне лгать.

Он приставил острый кончик щипцов к ямке на груди Мецетти и стал ввинчивать его в тело.

– Господи, это правда!

Лайм продолжал вкручивать щипцы.

– Послушайте, не надо, ради Бога, уберите это от меня!

Мецетти пытался отодвинуться назад, но два агента крепко прижали его к стулу. От страха он покрылся потом. Лайм неожиданно убрал щипцы:

– Говори.

– Если вы знаете так много, то знаете и то, что я сказал правду. Господи.

– Но кто помогает ему извне?

– Стурка знает многих людей. У него большие связи.

– Назови имена.

– Я не…

– Рауль Рива, – бросил Лайм и взглянул на него. Марио выглядел сбитым с толку. Лайм не стал настаивать.

– Когда вы оставили лодку на мели, вы убили ее хозяина. Что вы сделали потом?

Это звучало как еще один тест. Мецетти сказал:

– Я тут ни при чем. Я его не убивал.

– Ты так же виновен, как все остальные, и сам это знаешь.

– Нет-нет. Боже мой, я никого не убивал.

– Ты угрожал смертью пилоту, с которым прилетел сюда из Гибралтара.

– Только для того, чтобы он со мной сотрудничал. Но ведь я его не убил, правда?

– Что вы сделали после того, как зарезали хозяина лодки?

Лайм стал опять поигрывать щипцами, и Мецетти глубже вжался в стул:

– Нас ждала другая лодка.

– Вы все время держали Фэрли в гробу?

Глаза Мецетти округлились. Он сглотнул слюну.

– Не всегда. То так, то эдак. Мы вытаскивали его, когда были в море.

– Куда вы поплыли потом?

– Вдоль побережья.

– В Альмерию?

– Да, на другой лодке. Но до этого мы проехали пару сотен миль на грузовике, половину пути вдоль берега. Мы не могли все время плыть на лодке – слишком большое расстояние.

– Хорошо, вы ехали на грузовике. Кто вам его доставил?

– Стурка.

– Нет. Стурка давал распоряжения, но он не был человеком, который доставил вам грузовик. Кто это был?

– Я его никогда не видел.

– Это был Рива, верно?

– Я никогда не слышал ни о каком Риве.

– Держите его, – сказал Лайм. Он встал, наклонился ближе к Мецетти и мягко ввел кончики щипцов ему в ухо. Когда он почувствовал, что уперся в барабанную перепонку, то слегка надавил на рукоятки; в то же время левой рукой он придерживал Мецетти голову.

– Так кто это был, Марио?

Мецетти начал кричать.

Лайм ослабил нажим, но продолжал держать щипцы у него в ухе, пока Мецетти не перевел дыхание и не смог заговорить.

– Прошу вас, поверьте мне… Я никогда его не встречал.

– Но ты его видел?

– Да…

– Как его имя?

– Стурка несколько раз называл его Бениузеф.

– Бениузеф? – переспросил Чэд Хилл.

– Бениузеф, – машинально повторил Лайм, нахмурившись. Он убрал щипцы. – Толстяк, и слегка прихрамывает.

– Да, это он, – выдохнул Мецетти.

Лайм сел в кресло, глядя на него через стол:

– Вернемся к гаражу в Паламосе, где вы сделали запись.

– Господи, вы и это знаете?

– Итак, вы собрали вещи. Фэрли уложили в гроб. Гроб погрузили в катафалк. За рулем сидел Корби. Остальные уничтожали следы – стирали отпечатки пальцев, подбирали все, что привезли с собой. Потом все пошли к катафалку. Но кто-то должен был выключить свет и закрыть дверь гаража. Это сделал ты.

– Боже милосердный. Вы что, снимали все это на камеру?

– Стурка сказал тебе, чтобы ты выходил и выключил свет.

– Да.

– Ты вышел и закрыл гаражную дверь. Потом стер с двери отпечатки пальцев и залез в катафалк.

– Да, да, – кивал Мецетти.

– Стурка видел, как ты выключал свет, верно?

Мецетти нахмурился:

– Кажется, да.

– А потом, когда ты подошел к двери, он протянул тебе тряпку, чтобы стер отпечатки?

– Да, так и было. Господи.

Лайм в задумчивости откинулся на спинку кресла. Это было то, что он хотел услышать. После паузы он сменил тему:

– Вы подплыли к побережью у Альмерии. На берег сошли все?

– Нет, только я. Я доплыл на плоту.

– А остальные остались на лодке? Что они собирались делать дальше?

Мецетти посмотрел на щипцы:

– Вы ведь все равно меня убьете, верно?

– Мы отошлем тебя в Вашингтон. Ты будешь убит, но не мной.

– Правосудие свиней. Фашистская газовая камера.

– У газовой камеры нет идеологии, – сухо сказал Лайм. – Твой друг Стурка однажды уморил газом целую деревню.

Но он допустил ошибку, позволив ему думать. У Мецетти появилось время, чтобы вспомнить о своем безнадежном положении. Теперь из него будет трудней что-нибудь выбить; щипцы развяжут ему язык, но он начнет лгать. На более продолжительных допросах это можно выявить; там на него будут давить до тех пор, пока он не станет каждый раз давать одни и те же ответы.

Но у Лайма для этого не было времени. Он встал и протянул щипцы одному из агентов:

– Отвезите его в Лахти.

Было около девяти часов. Чэд Хилл повез его в полицейский участок. Пальто Лайма отяжелело и курилось паром; он снял его и перекинул через спинку сиденья.

– Я думаю, что Бениузеф Бен Крим должен быть где-то здесь. Надо объявить его в розыск. Разошлем фото и описание внешности, в первую очередь в аэропорт, – он наверняка пытается сейчас уехать, если уже этого не сделал.

Чэд Хилл спросил:

– Но ведь Бениузеф – этот тот, кто доставил им грузовик?

– Верно.

– Однако это случилось в Испании. Почему вы думаете, что он теперь здесь?

– Кто-то оставил машину и записку для Мецетти.

– Но почему именно Бениузеф?

– Он у Стурки на посылках. Это работа как раз для него.

Чэд Хилл все еще сомневался, и Лайм пояснил:

– Отпечатки пальцев Мецетти в гараже оставили намеренно – это была идея Стурки. Стурка видел, как Мецетти выключал свет, но не сказал ему, чтобы он стер отпечатки на выключателе.

– И что это значит?

– Он хотел, чтобы мы нашли Мецетти, – ответил Лайм.

Он все время боролся со сном – мягкое сиденье располагало к дреме. Но он не мог позволить себе заснуть. Восемьдесят семь часов до инаугурации. Он выпрямил спину, упершись кулаками в поясницу; позвонки слегка хрустнули.

– «Конкорд» в нашем распоряжении?

– Да, он стоит в Хельсинки, – ответил Хилл.

– Хорошо. Едем туда.

– Вам надо бы поспать. У вас вид, как у покойника.

– Я посплю в самолете.

– Куда полетим?

– В Алжир, – сказал Лайм. – Начнем оттуда.

С этого места и надо было начинать. Саттертуэйт был прав. Стурка профессионал, а профессионал не делает глупых ошибок. Отпечатки пальцев, оставленные в гараже, были бы глупостью в том случае, если бы они действительно были ошибкой.

Стурка сделал отвлекающий маневр, отправив их в Финляндию, а сам тем временем обосновался в Западной пустыне. Бениузеф служил этому лишним подтверждением. Если Стурка использовал людей из своей старой алжирской команды, значит, он и сам находился в Алжире.

Все те же знакомые места. Места, где Стурка каждый раз переигрывал Лайма.

Понедельник, 17 января

03.20, восточное стандартное время.

Подготовка была закончена, и Рива перешел к оперативной части плана.

Он узнал прогноз погоды и рассчитал все так, чтобы «время икс» совпадало с приходом циклона в Вашингтон.

При температуре два градуса пошел мокрый снег, хлопья сцеплялись в комья и лепились на все, что попадалось по пути. Снежный шквал сильно снижал видимость, и Риве это было на руку.

Они работали в двух автомобилях: Каванах и Харрисон в «шевроле», а Рива – в «додже». В «шевроле» лежало десять прессованных зарядов. Рива изготовил бомбу в виде шланга и положил ее рядом на сиденье, прикрыв сверху газетой.

Ключевым моментом была атака против Милтона Люка; однако по сравнению с другими он являлся самой трудной мишенью, потому что ни у кого не было и половины такой охраны, как у него.

Люк жил на верхнем этаже большого дома на Висконсин-авеню. Попасть в сами апартаменты было практически невозможно; люди из Секретной службы занимали все здание.

Поэтому они решили действовать в обход. Бессмысленно атаковать противника в самом укрепленном месте. Люк являлся ключевой фигурой, но существовали и другие, тоже очень важные; можно было нанести удар по одной из второстепенных целей, чтобы отвлечь внимание врага и сбить его с толку.

Для начала они выбрали дом сенатора Холландера. Идея заключалась в том, чтобы разворошить гнездо старого фашиста, не причиняя ему особого вреда. Рива поехал первым. Большие дома в георгианском стиле стояли довольно далеко от дороги; фонари мигали сквозь густой снег, и при их свете он разглядел стоявший на обочине большой фургон, принадлежавший Секретной службе. Возможно, это была та же самая машина, в которой они охраняли Декстера Этриджа до его смерти.

Он проехал мимо них на скорости двадцать пять миль в час и включил переносную рацию. Он сказал только одно слово:

– Копасетик.

Ожидая ответа, он повел «додж» дальше, на Массачусетс-авеню. Прошло несколько минут. «Шевроле» медленно подъехал к дому Холландера, и Каванах швырнул ранец в темноту. Они заранее выбрали место. Взрыв не мог причинить большого ущерба – возможно, вырвет только несколько кустов и заденет осколками дом и фургон охраны. Зато он поднимет много шума и пригонит сюда целую толпу полицейских. Бомба в ранце должна была сработать через полчаса, что оставляло им запас времени для маневра.

– Копасетик.

Он взглянул на портативный приемопередатчик, стоявший рядом на сиденье. Рация снова замолчала. Он проехал три квартала вверх по улице, миновал большой дом, в котором жили два конгрессмена, один сенатор и министр финансов. Припарковав машину на обочине, он отключил в кабине свет, открыл дверцу и вышел под снегопад.

Здание стояло на углу, и в нем было два подъезда, по одному с каждой улицы. Имелся также служебный вход – наклонный пандус, уводивший к подземному гаражу. Все три входа охранялись: по одному человеку на каждую дверь и еще по два вооруженных охранника у главных подъездов.

Рива медленно направился к служебному входу – неясный и бесшумный силуэт в темноте ночи. Он приготовил оружие – револьвер 32-го калибра с навинченным на дуло глушителем. Он взвел курок и прижал пистолет к телу, так, чтобы его скрывали складки развевающегося пальто.

Коп заметил его приближение. Он выпрямился и вышел на свет, держа оружие на изготовку:

– Доброй ночи.

Вид у него был дружелюбный, но внимательный.

– Доброй ночи, – сказал Рива и выстрелил два раза.

Раздались два легких хлопка; коп откинулся к кирпичной стене и сполз на землю. На стене от него остался влажный след. Рива оттащил копа в темноту и надел на себя его фуражку. Он встал на пост у двери с ключами, которые вытащил из кармана копа.

У американцев просто детские представления о безопасности.

В конце улицы появился автомобиль. Подъехав, он помигал фарами. Рива поднял левую руку высоко над головой. «Шевроле» развернулся на дороге и задом подъехал к служебному входу.

Фары погасли, дверцы отворились.

– Все в порядке?

– Да, нормально.

Со стороны это выглядело так, будто коп разговаривал со своим сменщиком.

Рива открыл ключом служебную дверь:

– Не торопитесь.

– Ладно.

Каванах и Харрисон вошли внутрь, захватив с собой пять зарядов.

Рива проверил дверь, убедившись, что ее можно открыть изнутри без помощи ключа. Все, что им понадобится, это отодвинуть засов. Он бросил ключи на труп полицейского и пошел вверх по пандусу мимо «шевроле». Мотор в машине работал почти бесшумно. Он сгреб с крыши горсть снега и неторопливо двинулся на улицу, за угол дома и через весь квартал к стоявшему у дороги «доджу».

Он сел в машину и приготовился ждать тридцать пять минут – столько, по их расчетам, должна была занять вся операция. Не было никаких причин опасаться каких-то неприятностей. Во внутренних коридорах охраны не было, а у дверей высокопоставленных лиц часовых не ставили. Американцы не могут жить при слишком жестком режиме охраны. Поэтому все, что нужно, это проникнуть внутрь здания, а дальше вас уже никто не побеспокоит.

Возможно, бомбы не уничтожат их всех. Спальня сенатора Гранта находилась на верхнем этаже в дальнем углу здания, и ближайший коридор проходил через комнату от его кровати. Подложенная в коридоре бомба превратит в руины кухню Гранта, что приведет его в бешенство. Что ж, это тоже неплохо. При некоторой удаче министр финансов окажется погребенным под тяжелыми обломками. Заряды, заложенные в мусоропровод рядом со спальнями конгрессменов Вуда и Джетро, почти наверняка убьют обоих членов палаты представителей вместе с их женами. Что касается политического обозревателя Дж. Р. Илфелда, то он потеряет бесценную художественную коллекцию в своем роскошном кабинете.

Рива услышал отдаленный вой сирен. Бомба на лужайке Холландера, подумал он. До конца ночи они будут описывать вокруг дома панические круги, гоняясь за собственным хвостом. Кучка первостатейных идиотов, вот кто такие эти американские секретные службы.

– Копасетик.

Он повернул ключ зажигания и подождал, не выключая мотора, пока мимо не проехал «шевроле», потом включил фары и тронулся вслед за ним в сторону Висконсин-авеню.

04.05, восточное стандартное время.

На лужайке перед домом Холландера установили прожекторы, и при их свете группа обезвреживания изучала осколки снаряда, найденные в стене здания.

– Здоровенная была штуковина, – сказал сержант. – Посмотрите, она с корнем вырвала дерево.

На земле лежал огромный старый клен.

Сенатор Холландер и миссис Холландер ходили по заснеженной лужайке в халатах и шлепанцах и с криком набрасывались на всякого, кто попадался им под руку. Лейтенант Эйнсворт говорил по радио:

– Бомба сделана профессионалами. Я думаю, вам лучше связаться с мистером Саттертуэйтом.

04.08, восточное стандартное время.

Рива медленно проехал вдоль Висконсин-авеню и остановил машину за один квартал от дома, в котором жил Милтон Люк. Это было последнее здание, построенное в Вашингтоне перед тем, как появился городской закон, запрещавший возводить многоэтажные корпуса без встроенных гаражей. Поэтому автомобили здесь парковали на улице, и исключение делалось только для особо важных персон. Лимузин спикера Люка, ставшего теперь номинированным президентом, стоял на собственной огороженной площадке перед самым домом. Его водитель был агентом Секретной службы, он неотлучно находился при машине. Еще два агента Службы стояли у входной двери. Десятки других занимали дом, внутренние коридоры, боковые входы. Люка нельзя было достать внутри; значит, его надо было брать снаружи.

Рива включил рацию:

– Все в порядке?

– Копасетик.

– Сверим время. Через три минуты… отсчет пошел.

Он посмотрел на циферблат своих наручных часов, потом вытащил бомбу из-под газеты, почти целиком засунул ее в карман пальто, прикрыл левым рукавом и вышел из машины, держа левую руку в кармане. Бомба имела всего полтора дюйма в диаметре, но внутри была начинена немецкой пластиковой взрывчаткой с разрушительной силой, эквивалентной шестидюймовому морскому снаряду. На одном конце трубка была запечатана алюминием, на другом стоял теплочувствительный детонатор; сильные магниты были закреплены на обоих концах и центральном кольце трубки. С помощью этих магнитов бомба легко прилипала к любому куску железа.

Взрыватель представлял собой медно-оловянное электрическое устройство, которое реагировало на температуру обоих металлов: если она поднималась выше ста градусов по Фаренгейту, контакт замыкался и детонатор взрывал бомбу.

Он спустился по тротуару, расположенному на противоположной стороне улицы, и мельком взглянул в сторону дома. Агенты Секретной службы смотрели на него так же, как на любого пешехода, который проходил мимо них в пятом часу утра.

На перекрестке, расположенном в двух кварталах дальше, между уличных огней показался автомобиль. Рива рассчитал время, чтобы свернуть к дороге в тот момент, когда подъезжавший к кварталу «шевроле» громко просигналил.

Гудок привлек внимание агентов Секретной службы. Стоявший под навесом шофер присматривал за лимузином, но его голова тоже повернулась к «шевроле». Рива сошел с тротуара между двумя припаркованными автомобилями и остановился, ожидая, когда «шевроле» проедет мимо, чтобы пересечь улицу. Он сделал вид, что хочет пройти к зданию, расположенному позади высотного дома.

Он услышал шум приближавшейся машины и отступил на шаг, чтобы его не обрызгало грязью. Автомобиль проехал мимо, держа двадцать пять миль в час; головы агентов с неослабевавшим интересом повернулись вслед за ним. Рива ступил на проезжую часть, посмотрел в обе стороны и стал переходить через улицу. Его путь пролегал позади лимузина в направлении следующего дома.

Внимание агентов разделилось между Ривой и удалявшимся «шевроле», и в этот момент Харрисон, сидевший на заднем сиденье машины, открыл огонь. Он стрелял по окнам дома, в котором жил Милтон Люк. Вреда от этой стрельбы было мало – пули летели под большим углом. Но свою задачу она выполнила: агенты Секретной службы спрятались за колоннами и автомобилями и открыли ответный огонь по «шевроле».

Рива поступил так, как поступил бы на его месте любой прохожий. Если вы переходите через улицу и слышите выстрелы, то вашим первым желанием будет найти какое-нибудь укрытие.

Он решил спрятаться в тени большого лимузина; нырнул за задний бампер и левой рукой быстро ощупал дно машины. Найти выхлопную трубу было делом одной-двух секунд. Он поставил бомбу на магнитах прямо на выхлопную трубу, под бак с горючим, и, пригнувшись, перебежал дальше на тротуар. Теперь он находился в нескольких футах от лимузина, и агенты Секретной службы могли смотреть на него, если им этого хотелось.

«Шевроле», взвизгнув тормозами, исчез за поворотом, и агенты прекратили стрельбу. Рива выпрямился во весь рост. Когда ближайший агент повернул к нему голову, он пробормотал:

– Господи помилуй. Что это такое было?

04.20, восточное стандартное время.

Саттертуэйт поскреб небритый подбородок. Щетина колола ему кожу.

Мутные лица вдоль длинного стола в Солт-Майн. Громкие голоса, лающие в телефоны. Саттертуэйта соединили с директором ФБР Клайдом Шэнклендом.

– Ясно, что они стараются вовсю. Сначала лужайка перед домом Холландера, потом целых пять взрывов в другом доме, потом снайпер, стрелявший по окнам Люка. Бог знает, что они еще взорвут. В общем, мне нужны все ваши люди до единого. Мы должны немедленно обеспечить защиту всех высокопоставленных лиц в Вашингтоне.

Кайзер дергал его за рукав. В руках у него была телефонная трубка.

– Это вас. Президент.

Саттертуэйт сказал: «Подожди немного, Клайд» – и взял вторую трубку:

– Да, господин президент.

04.23, восточное стандартное время.

Город был переполнен воющими сиренами. Рива обогнул квартал, снова сел в свою машину и взялся за рацию:

– Копасетик?

– Копасетик.

– Тут дым коромыслом. Переходим на альтернативный вариант.

– Копасетик.

В центральном районе стало слишком жарко; они решили бросить остальные цели и сосредоточиться на окраинах.

Человек из Секретной службы расспрашивал Риву в течение нескольких минут. Но удостоверение личности было в порядке, история, которую он рассказал, звучала вполне правдоподобно, а у них было много причин для беспокойства и кроме него.

Рива завел мотор и направил машину к дому сенатора Форрестера.

04.28, восточное стандартное время.

Специальный агент Пикетт проскользнул на переднее сиденье лимузина и схватил радио. Одной рукой он откинул крышку лежавшей на сиденье папки, пролистал несколько страниц с фотографиями и увидел лицо человека, с которым говорил несколько минут назад.

Он взял в руки лист и сказал в микрофон, не отрывая глаз от снимка:

– Говорит Пикетт. Я только что видел Рауля Риву.

04.31, восточное стандартное время.

Дефорд и Б.Л. Хойт вошли в штаб, Хойт обратился к Саттертуэйту:

– Послушайте, они могли подложить что-нибудь в дом. Сначала открыли стрельбу, чтобы отвлечь внимание наших людей, а тем временем кто-нибудь из них проскользнул в здание. Милтона Люка лучше увезти.

– И куда мы его денем?

– В Белый дом. Там самая лучшая охрана.

Дефорд добавил:

– Я распоряжусь о большом эскорте. Нам нужны мотоциклисты и патрульные машины. – Он протянул руку к телефону.

04.35, восточное стандартное время.

На Аризона-Террас подъехали два агента ФБР и остановились у тротуара.

– Вот дом сенатора.

– Хорошо. Не стоит его будить. Я засяду в том гараже на другой стороне улицы. А ты спрячься в машине. Если кто-нибудь появится, мы откроем перекрестную стрельбу.

– Ладно.

04.37, восточное стандартное время.

Рива остановил машину в начале Аризона-Террас, через минуту сзади притормозил «шевроле». За рулем сидел Каванах.

– Все нормально?

– Пока да, – ответил Рива.

– Ну что, бросим бомбу и уедем?

– Фасад дома сделан из зеркального стекла. Просто швырни в него заряд.

– Мне тут не нравится. Эта улица идеально подходит для ловушки.

– Я проверю, все ли чисто, – сказал Рива. – Дайте мне пару минут.

Он вырулил на дорогу и медленно поехал вверх по холму. Дом Форрестера стоял в самом конце узкой улочки, которая дальше расширялась для кругового разворота. Рива осторожно подъехал к кругу. Что это за тень мелькнула в том припаркованном автомобиле? Он пригляделся внимательней. Никого.

«Начинаешь нервничать», – подумал он с упреком. Они не могли так быстро прислать сюда новых людей. Форрестер был всего лишь незначительным сенатором от второстепенного штата.

Он сделал разворот и еще раз осмотрел всю территорию. Заглянул в открытую дверь темного гаража – ничего. Снегопад начал редеть, в воздухе кружились отдельные хлопья. Он вернулся в конец улицы и остановился у тротуара.

Все чисто.

04.41, восточное стандартное время.

Агент ФБР тихо говорил в микрофон автомобильной рации:

– Кто-то только что подъехал к дому Форрестера. Пришлите еще одну или две машины.

04.42, восточное стандартное время.

Пока автомобиль вползал на холм, Харрисон переложил заряд себе на колени. Он поставил таймер на две минуты.

Каванах проехал мимо стоявшего на обочине «плимута» и притормозил перед фасадом дома Форрестера.

– Давай.

Харрисон толкнул дверцу и вышел из машины. Он двинулся по дорожке, ведущей к главному подъезду дома.

– Не двигаться. ФБР.

Харрисон медленно повернулся на каблуках, одновременно поворачивая голову через плечо.

Агент ФБР стоял рядом с «плимутом», нацелив пистолет в середину пальто Харрисона с явным намерением вот-вот начать стрельбу.

Часовое устройство продолжало тикать. Харрисон бросил бомбу на землю и нырнул в сторону, но агент ФБР включил фонарь и ударил ему в глаза ослепляющим лучом.

От «шевроле» ему на помощь кинулся Каванах, но из темной двери гаража на другой стороне улицы полыхнула оранжевая вспышка и грохнул выстрел; Каванах споткнулся и упал лицом в землю.

Харрисон бросился бежать – оставаться было нельзя, вот-вот рванет бомба…

Он почувствовал, как в него ударили пули, но еще прежде, чем он упал, раздался оглушительный взрыв бомбы. Что-то с безжалостной силой ударило ему в затылок.

04.43, восточное стандартное время.

Выстрелы встревожили Риву, и он протянул руку к рации:

– Копасетик?

Когда ответа не последовало, он выключил огни и рванулся к выезду из улицы.

Навстречу ему летели две машины. Увидев его, они затормозили и боком развернулись посреди дороги, перегородив выезд. Рива крутанул руль и вдавил в пол педаль, направив «додж» в боковой переулок, за которым открывался выход на просторный бульвар. Но передние фары машин слепили ему глаза, он почти не видел, куда едет.

Он услышал, как рванула бомба. Что-то ударило в лобовое стекло возле его лица. Колеса подскочили на бордюре, машину занесло на мокром снегу, задние шины пронзительно взвизгнули. Он попытался выправить руль и врезался в один из автомобилей.

Он перекинулся через спинку сиденья и нырнул к задней двери, выхватывая пистолет с глушителем. Но его глаза были все еще ослеплены фарами, и он не видел целей; а потом из-за бьющего в лицо света в него полетели пули.

05.10, восточное стандартное время.

Четыре машины Секретной службы и несколько пар мотоциклистов образовали вокруг лимузина сопроводительный эскорт. Спикер нижней палаты Милтон Люк и его супруга, окруженные плотным кольцом охраны, прошли от двери своих апартаментов к лифту, спустились в холл, миновали входные двери и проследовали через тротуар к ждавшему их лимузину. Муж и жена, оба измученные, полусонные и кое-как одетые, влезли на заднее сиденье. Несколько человек вынесли из здания сумки с необходимой им одеждой; остальной багаж пришлют потом.

Сирены взвыли, и лимузин покатил по Висконсин-авеню.

Работающий двигатель послал в выхлопную трубу горячую струю отработанных газов, и ее тепло включило детонатор магнитной бомбы.

Взрыв пробил топливный бак.

Задняя часть лимузина разлетелась на куски вместе с сидевшими в ней пассажирами. Взрыв был слышен на расстоянии тридцати кварталов.

08.40, восточное стандартное время.

Из-за стоявшего в зале шума Саттертуэйт почти не слышал президента. Он вышел в коридор, уединился в конференц-зале и снял трубку:

– Да, господин президент.

Даже здесь голос президента был едва различим сквозь грохот гусениц, стрекот вертолетов и вой сирен, которые доносились из-за мерзлого окна. Армия прокладывала себе путь через Вашингтон.

– Билл, я хочу, чтобы вы как можно скорее явились ко мне.

– Слушаю, сэр.

– Уэнди Холландер создает нам проблемы.

– Жаль, что это не единственная наша проблема.

– Не разделяю вашего мнения, – ответил Брюстер голосом, в котором слышалась ярость. – Я предпочел бы любую другую, только не Уэнди Холландера.

– Поясните вашу мысль, сэр.

– Подумайте и поймете сами. Он разбил свой лагерь в гостиной Линкольна. Я хочу, чтобы вы пришли и убрали его отсюда хотя бы на несколько часов, пока я не смогу сосредоточиться.

– Каким образом?

– Мне на это наплевать. Поставьте его командовать батальоном десантников – ему это понравится. – Президент не пытался скрыть, что он не в духе.

Помолчав, Саттертуэйт сказал:

– Вы хотите ввести все эти войска в город, сэр?

– Да.

– Мне кажется, в этом нет необходимости.

– Значит, вы ошибаетесь, – отрезал Брюстер.

– ФБР взяла их всех. У них никого не осталось, и нам это известно.

– Я уже слышал это раньше. Но мы не можем знать наверняка. И мы должны показать свою силу.

– Да, сэр. Но мы должны держать эту силу под контролем.

– Лучше подумайте о том, как держать под контролем этих сумасшедших, Билл.

И президент повесил трубку.

Сеть еще не была наброшена, облава еще не началась, но на этот раз уже ничто не могло ее остановить. Милтон Люк, представители Джетро и Вуд и их жены были мертвы.

Саттертуэйт прислушался к вою сирен и лязгу гусениц танков, двигавшихся по улицам, потом подошел к окну и увидел, как по Пенсильвания-авеню ползет бронированный лимузин в окружении нескольких джипов, в которых стояли солдаты с винтовками и автоматами, направив их на тротуары и окна зданий. Вид у солдат был такой, словно они готовы были стрелять по любой движущейся цели.

Он не знал, кто сидит в салоне лимузина. Это мог быть кто угодно – любой из тех, кто въезжал сейчас в город, точно колониальный чиновник в охваченную восстанием провинцию.

Город не был осажден, но чувствовал себя так, словно его осадили, так что в конечном счете разница была невелика. Армия вела себя раздраженно, как лабораторная крыса, которую пустили в лабиринт без выхода. Глупое положение: вооружены до зубов, а стрелять не в кого.

Саттертуэйт почувствовал тоску. Он отвернулся от окна, и тут заревела новая сирена; звук был не громче остальных, но вызвал у него непроизвольную судорогу, как если бы кто-нибудь провел гвоздем по стеклу. Он вышел в коридор и вернулся в зал, где нашел Клайда Шэнкленда.

Саттертуэйт прокричал ему сквозь шум:

– Я должен ехать в Белый дом. У вас есть что-нибудь для меня?

Директор ФБР разговаривал по телефону:

– Скажи ему, чтобы подождал. Переложи это на Холда.

Он положил трубку на рычаг и взглянул на Саттертуэйта.

В левой руке Шэнкленд держал карандаш и постукивал им по столу с такой силой, как будто хотел пробить в нем дырку.

– Мы проследили Рауля Риву до гостиницы «Каир». Разумеется, он записался под другим именем. Но это наверняка был он. За последние дни у него было только двое посетителей – два парня приходили к нему несколько раз.

– Те самые, которые были с ним этой ночью?

– Да. Харрисон и тот, которого убили, Каванах.

– Так же говорит и Харрисон, верно?

– Я ни на йоту не верю этому сукиному сыну.

– Но все подтверждает его показания. Разве не так? – Он произнес это довольно резким тоном, однако Шэнкленд только пожал плечами. Саттертуэйт раздраженно продолжал: – Надеюсь, вы не собираетесь обращать внимание на слухи? Вы должны быть осведомлены лучше, чем другие.

– На какие слухи?

– О всемирном заговоре.

Шэнкленд возразил своим монотонным гнусавым голосом:

– Мистер Саттертуэйт, раньше мы уже думали, что захватили всех, и, как видите, ошиблись.

– Значит, вы тоже считаете, что мы со всех сторон окружены врагами?

– Я только повторяю то, что час назад сказал в Совете безопасности: пока у нас не будет твердой и надежной информации, подтверждающей слова Харрисона, мне придется настаивать на применении самых суровых мер.

Шэнкленд говорил в своей манере. Он был истинным питомцем Гувера.

Саттертуэйт спросил:

– Что еще вы хотите передать президенту?

– У них осталось еще три бомбы – не взорванных, на заднем сиденье «шевроле».

– Вам известно, для кого они предназначались?

– Харрисон говорит, что у них не было жесткого плана. Они собирались убить тех, кто окажется доступен, – восемь или девять высокопоставленных лиц на окраине Вашингтона.

– Харрисон выживет? – спросил Саттертуэйт.

– Не выжил бы, если бы это зависело от меня.

– Черт возьми, но он нужен нам живым. Если он умрет, нам не за что будет зацепиться.

– А кто станет его слушать? Если ему удастся выкарабкаться, нам придется позаботиться о том, чтобы его не линчевали. Лучше уж ему сдохнуть прямо сейчас.

– Но он хочет говорить.

– Говорить? Скорее, хвастаться. Он знает, что у него нет ни единого шанса выкрутиться; он покойник, это только вопрос времени. Наверно, он думает, что чем больше будет сотрудничать с нами, тем дольше проживет. Или хочет всем показать, какие они были молодцы и умницы. Может быть, он мечтает вписать свое имя в историю.

– Я хотел бы все-таки услышать, какие у него шансы.

– Думаю, в конце концов они его заштопают. У него в кишках застряла пара пуль 38-го калибра.

Пока Саттертуэйт шел к выходу, в нем нарастала тревога. Если слухи смогли пробраться в эту комнату, они проникнут всюду. Твердых фактов не хватало, происходившие события превосходили понимание среднего обывателя, и ничто не пугало людей больше, чем загадочная угроза, непосредственно касавшаяся их жизней.

Слухи утверждали, что существует целое международное движение, целью которого является свержение американского правительства. За ним видели руку Кубы, Пекина и Москвы; его создание приписывали злому гению – Кастро, Чжоу Эньлаю или Косыгину; его вдохновляли или возглавляли коммунисты. Короче говоря, объявлялось, что началась третья мировая война.

– Сколько времени он еще собирается мариновать меня здесь, словно какого-то рассыльного? – Уэнделл Холландер обрушил на Саттертуэйта все свое раздражение и гнев.

У Саттертуэйта непроизвольно раздулись ноздри.

– Президент занят важными проблемами, сенатор. Я думаю, вы сами должны это понимать.

– Его проблемы, – рявкнул Холландер, – продлятся, по моим подсчетам, еще семьдесят пять часов. Мне же придется заниматься ими четыре года. – Его брови хмуро сошлись на переносице. – Если, конечно, наша страна сможет столько протянуть.

Даже когда Холландер пытался говорить приглушенным голосом, он жутко орал – у него было плохо со слухом.

«И если ты сам сможешь столько протянуть». В последние десять лет у Холландера был согбенный и слезящийся вид постоянного пациента клиники. Но, как и большинство больных людей, он уделял своему здоровью огромное внимание, поэтому не было ничего необыкновенного в том, если бы он протянул лет до девяноста. В таком случае в запасе у него оставалось еще тринадцать лет.

– При всем моем уважении, – громыхал Холландер, – я настаиваю на том, чтобы вы отправились к этому трусливому сукиному сыну и напомнили ему, что я жду его в этой комнате!

От ярости его лицо налилось кровью.

– Сенатор, президент встретится с вами, как только сможет.

Негодование Холландера достигло пика. Несколько мгновений он собирался с силами, с трудом переводя дыхание. Саттертуэйт воспользовался моментом, чтобы быстро вставить успокаивающую фразу:

– Нам всем сегодня приходится нелегко.

Он никогда не был силен в личной дипломатии; президенту следовало поручить это кому-нибудь другому. Однако протокол требовал, чтобы это был, по меньшей мере, член кабинета.

– Сукин сын, – прорычал Холландер и вдруг, уставившисьна потолок, окинул взглядом все четыре угла. – Надеюсь, он меня сейчас слышит. Вы думаете, я не знаю, что вы напичкали эти комнаты подслушивающими устройствами?

Он выжил из ума, с тоской подумал Саттертуэйт. Дряхлый параноик, который, возможно, станет следующим президентом Соединенных Штатов.

Саттертуэйт нервно провел рукой по своей густой шевелюре.

– Сенатор, вы знаете, что я не могу заставить президента встретиться с вами немедленно. Вам это известно так же хорошо, как мне. Но если я могу еще что-нибудь для вас сделать…

– Вот-вот. Расскажите мне, что вы сделали, когда они начали против нас эту войну. Что вы сделали, парни? Или вы, как паршивые хлюпики-интеллектуалы, по-прежнему сидите в своих прокуренных комнатах и болтаете о том о сем?

Бледные глаза Холландера уставились на лицо Саттертуэйта. Его искривленные пальцы извлекли из кармана отполированную курительную трубку. Аккуратно набив ее табаком, он поднес к морщинистым губам чубук. Для того, чтобы раскурить трубку, ему потребовались три затяжки. Он все время оставался на ногах, слишком взбудораженный, чтобы садиться. Пряди седых волос были тщательно зачесаны на макушку; одежда выглядела старомодной и висела на нем, как на манекене.

Брюстер допустил грубую ошибку, послав с этой миссией Саттертуэйта. В глазах старика такой поступок выглядел явным издевательством. Холландер, сам не будучи ни деликатным, ни склонным к размышлению, в других считал эти качества фальшивыми и никчемными. Никто не думает про себя, что плохо разбирается в человеческой натуре; видя перед собой надменного и близорукого задиру и помня Саттертуэйта еще молодым, когда тот не находил ничего лучше, как набрасываться на него с прямыми оскорблениями, Холландер мог сделать только один вывод – Брюстер нарочно подослал к нему Саттертуэйта, швырнув его ему в лицо, как перчатку вызова.

Наверно, у президента не было времени все это обдумать, полагал Саттертуэйт. Но ему самому следовало быть предусмотрительней и отказаться от встречи с Холландером.

Холландер сосредоточенно раскуривал трубку:

– Армию вы послали, это я видел собственными глазами. Но я хочу знать, какой вы отдали приказ.

– Защищать население и официальных лиц.

– Никто не выигрывает войну, ограничившись одной защитой.

– Сенатор, если вы предпочитаете называть нынешнюю ситуацию войной, то первое правило военной стратегии – никогда не делать того, чего хочет от вас ваш противник. – Саттертуэйт наклонился вперед. – Коммунисты тут не замешаны, сенатор. По крайней мере, организованные коммунистические партии. В каком-то смысле можно смотреть на эти катастрофы, как на цепь несчастных случаев или стихийное бедствие, вроде урагана. Это не…

– Молодой человек, я имел честь общаться с самыми выдающимися людьми на этой планете. Многим из них вы не годитесь в подметки, поэтому не пытайтесь меня в чем-то убеждать. Все, что я вижу, когда смотрю на таких типов, как вы, это обыкновенная трусость. Трусость и нерешительность. В ваших глазах я не вижу даже слез по тем доблестным и выдающимся американцам, которых принесли в жертву вашей трусливой политике примирений и уступок.

– Эти слезы стоят в моих глазах, сенатор, но я не позволяю им затуманивать свой взгляд. – Саттертуэйт вдруг почувствовал, что не может больше этого выносить, и, поднявшись с места, направился к двери. – Я узнаю, сможет ли президент вас принять.

– Сделай это, сынок.

В кабинете стояла такая тишина, что было слышно, как поскрипывает ручка президента.

Крупное лицо Брюстера побледнело и осунулось, из-под обвисшей кожи проступили кости. Он испустил глубокий вздох и бросил ручку; его руки сцепились в молитвенном жесте.

– Кажется, униматься он не собирается.

– Все, чего я от него добился, это небольшой перепалки. Наверно, вы помните, что он туговат на ухо, – как в прямом, так и в переносном смысле.

– Если бы дело было только в этом…

Президент взял сигару и поднялся с места. Он обошел вокруг стола и остановился, покачиваясь на каблуках.

– Он по-прежнему призывает к массовым репрессиям?

– Похоже, что так.

– Если он займет этот офис хотя бы на сорок восемь часов, – пробормотал Брюстер, – дело кончится войной.

– Или военным положением.

– Или тем и другим сразу. Этот человек – ходячая окаменелость.

Президент зажал во рту сигару и рубанул воздух сверху вниз ребром ладони, как боец каратэ.

– Мы не можем этого допустить, Билл. Вот и все. Мы не можем этого допустить.

– Он стоит первым в списке преемников.

– Верните Клиффа Фэрли.

– Не уверен, что нам это удастся.

– Вы думаете, у нас нет никаких шансов?

– Я думаю, у нас хорошие шансы. Но мы не можем на это полагаться. Нет никаких гарантий. Надо исходить из предположения, что мы не сумеем его вернуть.

Не получив от президента ответа, Саттертуэйт сунул руки в карманы и обдуманно и неторопливо, не повышая голоса и не давая воли эмоциям, произнес:

– Господин президент, он не годится на это место. Мы все это понимаем. И мы должны от него избавиться.

– Готов выслушать ваши предложения.

– Двадцать пятая поправка…

– Не сработает. Он политически нежелателен, но это еще не значит, что он не годится в президенты. Нам придется доказывать его несостоятельность конгрессу. За оставшиеся три дня это просто невозможно. Вряд ли вам удастся кого-то убедить, что он практически безумен. А политические воззрения президента не являются поводом для его дисквалификации.

– Ему семьдесят семь лет.

– Столько же было де Голлю и Аденауэру, когда они стояли у власти. – Президент наклонился, чтобы прикурить сигару. – Не стоит тратить время на несбыточные идеи. Весь последний час я только тем и занимаюсь, что отбрасываю их одну за другой.

– Может быть, удастся заставить его уйти в отставку?

– Кого, Уэнди? Сейчас, когда он почуял запах власти?

– Тогда поищем что-нибудь в его прошлом. Все знают, что он жулик.

– Это только играет ему на руку. Если всем и так известно, что он жулик, то новые разоблачения уже никого не впечатлят. К тому же на сбор доказательств уйдет несколько недель, и в конечном счете он наживет себе на этом политический капитал, заявив, что мы его просто шантажируем. Никто не любит шантажистов.

– Вам бы заняться его избирательной кампанией, – проворчал Саттертуэйт.

– Я уже прокрутил в голове все варианты. И не нашел никакого решения, кроме одного – вернуть Фэрли.

– Черт возьми, но мы пытаемся.

– Я знаю.

Президент был слишком раздражен, чтобы деликатничать, но Саттертуэйт знал, что ему нужно, и понимающе кивнул.

– Так что, Билл?

Саттертуэйт напряженно искал ответа. Наконец он вынул руки из карманов:

– Есть только один способ. И вы его знаете.

– Какой?

– Убить его.

Последовало долгое молчание, во время которого президент вернулся в свое кресло и затянулся сигарой. Наконец Саттертуэйт нарушил неловкую паузу:

– Можно представить это, как еще одно преступление революционеров.

Президент медленно и мрачно покачал головой:

– Видит Бог, я не слабохарактерный юнец. Но я не могу это сделать.

– Никто и не говорит, что вы должны сделать это лично.

– Хорошо, я выражусь по-другому. Я не могу с этим согласиться. Я не могу этого принять. Я на это не пойду.

Его большая голова склонилась, как будто под непосильной тяжестью.

– Билл, если мы это сделаем, то чем будем отличаться от них?

Саттертуэйт перевел дух:

– Я знаю. Я тоже не могу на это пойти. Но я сказал вам то, что должен был сказать. Это решение проблемы. И если есть выбор между этим убийством и тем Армагеддоном, который ждет нас по его вине, то…

– Все равно я на это не решусь.

Все сводилось к старой дилемме: может ли цель оправдать средства? Саттертуэйт подошел к столу и погрузился в кресло. Правота президента его одновременно и радовала, и подавляла.

Спустя некоторое время Брюстер прибавил:

– Есть еще одна вещь, которую мы упустили из виду.

– Какая?

– Взгляните на это.

Президент перебросил через стол блокнот. Саттертуэйт привстал, чтобы взять его в руки.

Почерком президента было написано:

«ПОРЯДОК ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

? Президент

X Вице-президент

X Спикер палаты представителей

Глава сената

Государственный секретарь

Министр финансов

Министр обороны

Генеральный прокурор…»

– Понимаете, о чем я говорю? Допустим, мы уберем Уэнди; кто будет следующим? Госсекретарь? Но Джон Уркхарт подходит для этой работы не больше, чем Уилли Мэйз. Он бумажный червь. Последние четыре года вы делали за него все работу. Если бы не вы, я бы давно уже от него избавился.

Это был старый способ вести политику: Уркхарт был круглым дураком, но он помог Брюстеру стать президентом и поэтому имел право получить место в его администрации, так же как Чейни и некоторые другие. Во время последних выборов республиканцы использовали это, как оружие против Брюстера: они подвергли критике состав его кабинета, и это принесло им дополнительные голоса.

Год назад у Брюстера была идея заменить Уркхарта, на его место он прочил Саттертуэйта; но, когда республиканцы начали иронизировать по этому поводу, Брюстеру пришлось защищаться, и он не только сохранил за Уркхартом его кресло, но и громко объявил о своей личной поддержке госсекретаря. Таковы были правила игры.

– Билл, если Уэнди может броситься в войну с закрытыми глазами, то Уркхарт с таким же успехом пойдет на это, не закрывая глаз. Фэрли, черт бы его побрал, был абсолютно прав. Мне не следовало быть таким самонадеянным идиотом.

– Мы все отвечаем за принятое решение. Таково было мнение партии. Мы не могли отступить под огнем противника. И я по-прежнему думаю, что на тот момент это было правильное решение.

– Ладно, не будем тратить время попусту, – сказал президент. – Он выдвинул один из ящиков стола и вытащил небольшую книжечку – Конституцию Соединенных Штатов. – Вы давно перечитывали эту штуку, Билл?

– А что?

– Я все надеюсь найти здесь какой-нибудь ответ, но черт меня побери, если мне удалось хоть что-нибудь раскопать. – Он открыл брошюру и пролистал несколько страниц. – Вот здесь. Статья двадцатая, глава третья…

«Конгресс имеет законное право в том случае, если ни вновь избранный президент, ни вице-президент не смогут принять на себя власть, объявить о том, кто будет исполнять обязанности президента, или же о том, каким образом должно быть избрано такое лицо, и такой человек будет исполнять эти обязанности до тех пор, пока к присяге не будут приведены президент или вице-президент…»

– Что ж, сказано достаточно ясно. Конгресс должен был решить, кто станет преемником президента. Он так и поступил – издав Закон о преемственности власти.

– Билл, я сомневаюсь, что Конституцию можно толковать так же, как религиозные фундаменталисты трактуют Библию. Этот документ не следует понимать буквально.

– Вам надо сказать об этом Верховному суду, господин президент.

– Последнее прибежище обманутых надежд, – пробормотал Брюстер. Это была одна из его любимых фраз; он повторял ее каждый раз, когда Верховный суд голосовал против его инициатив.

– Я все еще не очень понимаю, к чему вы клоните.

– Честно говоря, я тоже. Но мне кажется, что Конституцию можно как-то использовать, доказав правительству, что оно вовсе не обязано спешно назначать самого дряхлого и глупого сенатора на пост президента Соединенных Штатов.

– Конституция ничего не говорит на этот счет. В ней сказано только то, что конгресс может заполнить вакантное место, если оно появится. Но она не определяет, как это должно быть сделано.

Президент задумчиво сосал свою сигару под хмурым взглядом Саттертуэйта. Наконец на лице Брюстера появилась улыбка.

– Вот именно, Билл.

– Простите, сэр?

– Вы попали в самую точку. Конституция не оговаривает, каким образом должна быть заполнена вакансия.

– Да, и что это меняет? Ведь это конституционное положение уже выполнено. Конгресс определил порядок преемственности. Это свершившийся факт.

– На сегодняшний день.

– Я вас не понимаю. Впрочем, я не эксперт по конституционному праву. Вероятно, вам надо поговорить с генеральным прокурором.

– Я говорю с кем следует, Билл. Когда наши мозги работают вместе, из этого выходит толк. Вот почему вы здесь.

Президент убрал брошюру обратно в ящик и задвинул его в стол:

– Закон о преемственности – это постановление конгресса, верно?

– Верно – в соответствии с законодательством страны.

– Так. И сколько постановлений конгресс выпускает ежегодно, Билл?

– Точно не знаю. Довольно много.

– Так-так. А сколько поправок к ним?

Саттертуэйт резко выпрямился в кресле. Президент пыхнул сигарой, и у него сделался очень самодовольный вид.

– Не стану утверждать на все сто процентов, Билл, но у меня сложилось определенное впечатление, что этот Закон о преемственности вовсе не высечен на скрижали. Мне кажется, за то время, пока я был в Вашингтоне, поправки в него вносились раза четыре или пять. В шестьдесят шестом, например, и, если я правильно помню, в семидесятом. И еще два-три раза перед этим.

Саттертуэйт все еще переваривал новую идею. Брюстер включил селектор:

– Маргарет, посмотрите, пожалуйста, нельзя ли где-нибудь найти для меня один экземпляр Закона о преемственности. – Он отключил связь и взглянул на свою сигару.

– Да, сэр, возможно, это та самая ниточка, которая вытащит нас из ямы.

– Вы хотите за оставшиеся три дня протащить через конгресс новый закон о преемственности?

– Я говорю не о новом законе. Всего лишь о поправке к старому.

– Чтобы вычеркнуть Холландера из списка?

Президент прищурился, глядя на собеседника:

– Они никогда не пойдут на это, Билл.

– Тогда зачем все это нужно?

– Мы попросим конгресс вставить одно имя в список преемников между спикером палаты представителей и лидером сената.

– Какое имя?

– Имя человека, который будет временно исполнять обязанности главы исполнительной власти до тех пор, пока его место не займет избранный народом президент. – Брюстер выдержал значительную паузу. – Я говорю о предыдущем президенте Соединенных Штатов, Билл. – И президент очень хладнокровно заключил: – То есть обо мне.

17.20, североафриканское время.

Отдел ЦРУ в Алжире возглавлял человек по имени Сэмюэл Джильямс. Он был одним из тех американцев, которые считали, что Соединенные Штаты держат закладную на весь мир и в любой момент могут предъявить ее заемщикам. Такие взгляды представляли собой стандартную философию ЦРУ, и это было одной из причин, по которым Лайм решил покинуть разведку. Джильямс являлся типичным представителем своей среды; Лайм невзлюбил его с первого взгляда.

Несколько лет назад Алжир разорвал дипломатические отношения с Соединенными Штатами, поэтому Джильямс занимал небольшую комнатку в офисе, который называли Секцией американских связей при швейцарском посольстве. Сидя за своим столом, он выглядел заносчивым и недовольным.

– Мы занимаемся этим уже пять дней. Не знаю, почему вы решили, что у вас это получится быстрее.

– У нас есть основания думать, что Фэрли перевезли сюда.

– Почему? Потому что этот парень Стурка бывал в здешних местах пятнадцать лет назад?

Лицо Лайма выражало скуку.

– В основном потому, что мы идентифицировали Бениузефа Бен Крима как одного из членов его команды.

– Да, я об этом слышал. Мы занимаемся поисками Бен Крима с тех пор, как получили от вас сигнал из Хельсинки. Но он здесь не появлялся и вряд ли появится.

Лайм спрашивал себя, сообщили ли они о нем Джильямсу какую-нибудь информацию. Знал ли Джильямс, что именно Лайм был тем человеком, который организовал тайные переговоры между де Голлем и Бен Беллой во времена Фронта национального освобождения Алжира? Лайм сказал:

– Информация всегда была хорошим товаров в этих местах. Если Стурка здесь, найдутся люди, которым об этом что-нибудь известно. Мне нужно встретиться с Хуари Джелилем.

Джильямс посмотрел на него с удивлением, и Лайм понял, что набрал в его глазах несколько очков. Как видно, никто не позаботился предупредить Джильямса, что к нему приехал не зеленый новичок.

– М-м…

– Джелиль все еще жив, не так ли?

– Да, конечно. Но он не всегда соглашается сотрудничать. Вы же знаете этих мелонов…

Мелонами родившиеся в Алжире французы называли арабов; американским эквивалентом было бы слово «ниггер». Лайм ограничился коротким ответом:

– Я знаком с Джелилем.

– Хорошо, я посмотрю, что можно сделать.

Джильямс взял телефон – судя по тому, что он не набирал номер, это была прямая линия, – и заговорил в трубку.

Лайм стоял на углу возле маленького ресторанчика в старой части города – ее назвали Касба в честь крепости XVI века, которая в былые времена защищала расположенный на холме квартал, – и в ожидании условного сигнала смотрел на грязную улочку, провонявшую мочой. Он слышал вдалеке протяжно-заунывный голос муэдзина, созывавшего правоверных мусульман на вечернюю молитву.

В прежние годы Джелиль скорее дал бы себя убить, чем согласился бы выдать Стурку, но в те дни Стурка сражался на стороне алжирцев.

Теперь появились кое-какие аргументы, которые могли поколебать Джелиля. В крайнем случае, можно было рассчитывать на его практичность.

Нынешние правители Алжира так долго прожили в подполье, что это вошло у них в привычку. Они все еще сохраняли свои старые революционные связи, и мало кто знал их настоящие имена. Алжирский режим поддерживал все национально-освободительные движения мира, где бы они ни возникали; само государство считалось «социалистическим», а к врагам относили всех «империалистов», независимо от их идеологии. Исходя из этого, правящая партия часто оказывала помощь наиболее воинственным террористическим организациям, целью которых считалась борьба с империализмом.

Единственной американской организацией, официально зарегистрированной в Алжире, были «Черные пантеры». Канадцев представлял Квебекский освободительный фронт, который похитил и убил несколько канадских и британских официальных лиц. ФРЕЛИМО, мозамбикское освободительное движение, имело на территории Алжира несколько тренировочных лагерей, а в алжирской пустыне обучались кадры «Аль Фатах», Фронта освобождения Палестины. Всего правящий Фронт национального освобождения Алжира поддерживал повстанческие движения в пятнадцати или шестнадцати странах и оказывал им всемерное содействие в их попытках свергнуть нынешние власти этих государств.

Официальная Европа закрывала глаза на все, что здесь происходило, потому что европейские государства хотели мира для тех тридцати миллионов тонн нефти, которые ежегодно выкачивал Алжир.

Закулисные интриги в Алжире были обычным делом, и структура власти держалась на перекупщиках и спекулянтах, вроде Хуари Джелиля, выполнявших те функции, которые правительство не могло осуществлять официально. Большинство производителей оружия находились в странах, где алжирские друзья вели свою подрывную деятельность, поэтому правительство Алжира не могло обратиться к ним непосредственно; вместо этого оно использовало таких людей, как Джелиль. Они обеспечивали поставки оружия, амуниции и подсобных материалов, закупали автоматы Калашникова и снабжали ими базы революционеров, расположенные в Западной пустыне.

Это означало, что деятельность Джелиля была тесно связана с интересами некоторых не желающих афишировать себя организаций. Тот, кто хотел с ним увидеться, должен был заранее подготовить свою встречу. Поэтому Лайм стоял теперь на углу улицы в Касбе и ждал, когда ему подадут условный знак.

Наконец он увидел долгожданный сигнал. На узкой улочке появился старый разболтанный «Рено 4CV» с опущенными противосолнечными козырьками.

Он направился вслед за ним по городу; через каждый дом машина останавливалась и ждала, когда он подойдет. Они двигались по медине, лабиринту из десятков запутанных переулков и тупичков. Калеки и нищие толклись вокруг него: «Эй, мистер, не хотите гашиша? Возьмите травки!» Черный рынок валюты, изделия из кожи, таксисты и их сестры – эти арабские ребята торговали всем. Старый бербер в желтых шлепанцах и развевающемся балахоне приветствовал его вытянутой рукой, на которой от пальцев до плеча висели наручные часы: «Хотите дешевых?»

Он проследовал за «рено» сквозь толпу арабов, слушавших какую-то пронзительную громкую музыку. Женщина в сером одеянии взглянула на него из-под своей чадры, а спустя еще один квартал к нему подошел араб и отчетливо произнес на ухо по-французски:

– Спросите Хуари в следующем баре по правой стороне, месье.

Лайм оглянулся, чтобы посмотреть на араба, но тот уже исчез в толпе.

Бар оказался темным помещением, переполненным людьми и пропахшим чесноком и потом. Хозяином бара был высокий человек в феске; шея его была покрыта складками жира. Работая локтями, Лайм протолкался к стойке, и бармен спросил по-арабски:

– Эфенди Лайм?

– Да. Мне сказали, чтобы я справился здесь о Хуари.

– В заднюю дверь, пожалуйста.

– Благодарю.

Он проложил себе путь сквозь толпу и пролез в проход, который был не шире его плеч. Крыши над головой не оказалось, и ему почудилось, что он попал на дно какой-то глубокой трещины, образованной древним землетрясением.

В конце прохода, выходившего на улицу Хелиф-Бухалфа, стоял автомобиль. Черный «ситроен», старая четырехдверная модель с квадратной крышей. Сидевший за рулем араб увидел приближавшегося Лайма и перегнулся через спинку сиденья, чтобы открыть заднюю дверь.

Лайм залез внутрь и захлопнул дверцу. Араб молча тронул машину, и Лайм откинулся на спинку, чтобы расслабиться во время поездки.

«Сент-Джордж» был роскошным государственным отелем, стоявшим на высоком холме с замечательным видом на город. «Ситроен» подъехал к служебному входу, и араб указал на него пальцем; Лайм вышел из машины и вошел внутрь.

В коридоре стоял сильный запах кухни. Он подошел к невысокому человеку в униформе, который следил за его приближением с меняющимся выражением лица, и, когда Лайм остановился прямо перед ним, спросил:

– Мистер Лайм?

– Да.

Куртка у человека откровенно оттопыривалась – Джелиль явно окружил себя охраной.

– Идите направо по этой лестнице, пожалуйста. Поднимитесь на второй этаж и увидите комнату номер 2-14.

– Спасибо.

Дверь открыла грузная женщина с отчетливо обозначенными усиками. Она отступила в сторону и предложила войти.

Джелиль стоял перед креслом, с которого он только что поднялся. Он поприветствовал Лайма легкой улыбкой:

– Я думал, вас уже отправили в отставку.

– Так оно и есть, – ответил Лайм.

Джелиль сделал едва заметный жест, и женщина вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Эта комната явно не была резиденцией Джелиля. Никаких личных вещей. Интерьер был выдержан в стиле отелей «Хилтон», окна номера выходили на склон холма.

– Как дела, Дэвид?

– Неважно, – ответил он, бегло оглядев комнату. Если помещение прослушивалось, внешне это было незаметно; под кроватью и в гардеробе могли спрятаться люди.

– Здесь никого нет, – сказал Джелиль. – Вы хотели, чтобы я встретился с вами с глазу на глаз, да?

Джелиль был смуглым и худым и походил больше на корсиканца, чем на араба, однако лицо его выглядело авторитетным и внушительным, как у человека, который многое повидал в жизни, но в основе своей не изменился. В этом заключалась его сила и его слабость: что бы с ним ни происходило, он всегда оставался таким же, каким был раньше.

Джелиль улыбнулся и поставил на кресло полотняную сумку, в которой звякнули бутылки.

– Чинзано или ром?

– Лучше чинзано. – Ему нужна была ясная голова.

– В ванной должны быть стаканы.

Лайм нашел пару треснутых бокалов и, возвращаясь с ними, сообразил, что Джелиль нарочно послал его в ванную, – убедиться, что в ней никого нет. Он вернулся с бокалами в комнату и бросил взгляд на зеленый тюрбан, лежавший на кровати:

– Вижу, вы получили знак паломничества в Мекку.

– Да, я совершил его шесть лет назад.

Превосходно, подумал Лайм.

Джелиль протянул ему бутылку, и Лайм поблагодарил его взмахом бокала.

– По крайней мере, это лучше, чем тот «пинар», который мы пили прежде, верно?

Лайм присел на краешек кровати: номер отеля был плохо приспособлен для ведения беседы.

– Как Сильвия?

Джелиль просиял улыбкой:

– О, она стала совсем взрослой! Через месяц выходит замуж. За сына министра.

Когда Лайм видел ее в последний раз, ей было четыре года. Он не стал задерживаться на этой мысли.

– Очень рад это слышать.

– Приятно, что вы ее не забыли, Дэвид. Это очень любезно с вашей стороны.

– Она была очаровательным ребенком.

– Да, а теперь стала очаровательной женщиной. Вы знаете, что она снимается в кино? У нее маленькая роль в одном французском фильме. Что-то про войну, из времен Роммеля. – Джелиль широко улыбнулся. – Я мог бы получить большой заказ. Хоть на целый бронетанковый батальон.

– Не сомневаюсь, что это была бы очень выгодная сделка.

– Да, как обычно. Но в этот раз для меня было важнее, чтобы продюсеры дали роль моей дочери. Ради этого я предоставил им в аренду танки по смешной цене. Я знаю, что актриса она никакая, но в кадре выглядит отлично.

Блестящие черные волосы Джелиля были аккуратно зачесаны за маленькие уши; он выглядел солидным, процветающим и довольным собой человеком. Лайм сказал:

– Юлиус Стурка держит где-то здесь нашего президента. Возможно, в горах.

Как Лазаря, подумал он, который лежит в открытой могиле, ожидая прихода Спасителя.

Улыбка Джелиля быстро погасла. Лайм осторожно продолжал:

– В сложившихся условиях мое правительство может быть весьма щедрым.

– Что ж, это интересная новость. Только я не уверен, что смогу вам чем-нибудь помочь.

Лицо Джелиля замкнулось; по его виду трудно было догадаться – то ли он как-то причастен к этому делу, то ли просто удивлен. Но Лайм был достаточно опытным человеком.

– За информацию, которая поможет нам освободить Клиффорда Фэрли, мы готовы заплатить полмиллиона долларов.

Он говорил по-арабски, желая, чтобы Джелиль отвечал ему тоже по-арабски: когда человек выражается не на родном языке, трудно уловить нюансы его речи. Его акцент мешает передать интонациями то, что он хочет сказать на самом деле.

– Я абсолютно уверен, что вы можете мне помочь, – настойчиво прибавил он.

– Что заставило вас обратиться ко мне, Дэвид?

– А что заставило вас замолчать, когда я заговорил о Стурке?

Джелиль ответил безмолвной улыбкой. Лайм сказал:

– Ваши уши, эфенди, открыты для многих языков. Мы оба знаем цену этому качеству.

– Вы ставите мне трудную задачу. Я не видел Стурку с тех пор, как он участвовал в освободительной борьбе Алжира.

– Но может быть, вы что-то слышали?

– Я не уверен.

– Стурке нужно укрытие. Ему нужны снабжение и транспорт. Ему нужно заручиться поддержкой чиновников министерства, которые отвечают за патрульную службу в горах, – он должен убедиться в том, что люди из Фронта национального освобождения его не тронут.

– Возможно, все это верно, если предположить, что они действительно скрываются в горах. Но почему вы в этом так уверены?

– Потому что в деле замешан Бениузеф Бен Крим.

– Думаю, это не единственная зацепка? У вас есть другие данные?

Лайм молча кивнул: он сказал все, что хотел сказать. Не стоило тратить время и рассказывать о том, что благодаря Мецетти они проследили перемещения Стурки до южного побережья Испании, откуда Стурка мог направиться в Алжир.

Джелиль встал и прошелся до двери, потом повернулся, подошел к окну и повернулся снова. Лайм закурил сигарету, поискав глазами пепельницу. Торопить Джелиля не стоило – пусть как следует поразмыслит о деньгах. После этого он начнет торговаться. Джелиль начинал свою карьеру торговцем лошадьми; первый капитал он заработал на лошадиных аукционах.

У двери Джелиль снова повернулся, замер, хмуро уставившись на стену, несколько раз стукнул ногой об пол и что-то пробурчал себе под нос. Потом медленно подошел к окну и выглянул наружу – Лайм смотрел на его спину.

Внезапно Джелиль повернулся к Лайму. На фоне окна было почти невозможно разглядеть его лицо, лишь очертания головы четко вырисовывались на сумеречном небе.

– Вы помните местечко под названием Эль-Джамила?

– То, что в нескольких километрах от побережья?

– Да.

– Они держат его там?

– Нет. Конечно нет. Я не знаю, где они могут быть. Но в Эль-Джамиле есть один человек, местный француз, который шпионил за французским лагерем для Бен Беллы. Мне кажется, что он может помочь вам в ваших поисках.

Лайм не слышал за спиной шума, поскольку все его внимание сосредоточилось на Джелиле. Случайно повернув голову, он заметил краем глаза какое-то движение – бесшумно отворилась дверь – и почувствовал, как на черепе стянулась кожа. Он молниеносно перекатился через кровать и упал на пол, после чего услышал хлопок пистолета с глушителем и удар пули в стену над головой. Револьвер уже был у него в руках.

Лайм уперся плечом о стену. Снизу он увидел припавшую к полу скрюченную фигуру и три раза быстро выстрелил из револьвера, одновременно узнавая человека, в которого стрелял.

Это была женщина с усиками. Она застыла с несколько комичным выражением удивления на лице; когда она упала, Лайм бросился к Джелилю.

В руках Джелиля был кривой нож. Он замахнулся им на Лайма.

Лайм парировал удар револьвером. Запястье Джелиля ударилось о железо. Он не выпустил нож, но рука у него онемела, и Лайм, отбросив пистолет, крепко схватил его одновременно за локоть и запястье и резким ударом сломал ему руку о колено.

Он отбросил Джелиля к стене; тот сполз на пол, и Лайм, подобрав револьвер, быстро подскочил обратно к женщине. Взглянув на нее, он понял, что проблем с ней больше не будет, но на всякий случай поднял с пола ее пистолет с глушителем. Подходя к двери, он чувствовал себя, как ковбой из вестерна – Рэндольф Скотт с двумя пистолетами в руках.

В коридоре никого. Стены в гостинице были толстыми, да и жильцы в любом случае не стали бы реагировать на шум: если турист слышит странные звуки в незнакомом месте, то чувствует неуверенность и беспокойство, а не идет искать себе лишних проблем.

Если у Джелиля были в отеле другие телохранители, они находились вне пределов досягаемости звука. Тот, что стоял внизу под лестницей, не слышал ничего.

Лайм запер дверь изнутри и взглянул на Джелиля. Араб сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и держал свою сломанную руку.

Лайм опустился на корточки рядом с женщиной и спрятал один из пистолетов к себе в карман. Он вытащил несколько ворсинок из своего твидового пиджака, положил их на ноздри женщины и сжал ее губы.

Ворсинки не шевелились. Женщина была мертва.

Джелиль начал бормотать какие-то ругательства. Лайм ударил его кулаком в висок; араб с проклятиями рухнул на бок и заорал от боли, когда его сломанная рука стукнулась об пол.

Лайм знал, что телефон в номере подсоединен через коммутатор гостиницы, но все-таки решил рискнуть. Он дал оператору номер Джильямса.

– Это Дэвид Лайм. Я в «Сент-Джордже», комната 2-14. Пришлите команду зачистки. Здесь одна пташка в ауте, а у другого подбито крылышко, нужен медик. Только постарайтесь обойтись без помпы.

Он надеялся, что использование американского сленга может сбить с толку тех, кто, возможно, прослушивает линию. Лайм добавил:

– Распорядитесь задержать дочь Хуари Джелиля Сильвию. Она играет в фильме, который французы снимают где-то в городе.

– Вас плохо слышно. С вами все в порядке?

– Почти. Не заставляйте себя ждать.

Он повесил трубку и откинулся в кресле.

Джелиль пытался сесть, прижимая к себе сломанную руку. Лайм ждал, когда он снова сможет говорить. Лицо Джелиля было искажено от боли, но Лайм знал, что он слышал его разговор по телефону.

Наконец Лайм произнес:

– А теперь расскажите мне об этом французе из Эль-Джамилы.

Джелиль с вызовом ответил:

– Я старый человек, Дэвид. Я немного потеряю, если предпочту молчать.

– Ровно столько же, сколько и все остальные, – остаток своей жизни.

– Вот об этом я и говорю.

Джелиль был реалистом.

О французе из Эль-Джамилы он сказал правду, потому что у него не было причин лгать: он считал, что говорит с покойником. Его слова звучали убедительно, он хотел отвлечь ими Лайма, чтобы женщина могла беспрепятственно подкрасться сзади.

Лайм попробовал другой способ:

– Вы знаете, что этим делом занимаются тысячи людей, даже сотни тысяч. Чего бы вы добились, убив одного меня?

– Многого. Я считаю вас человеком, у которого больше всего шансов их найти.

– Сколько вам заплатил Стурка?

– Не говорите ерунды.

– Я приказал задержать Сильвию.

– Я слышал.

– Вот и хорошо. Просто хотел в этом убедиться.

– Вы ничего ей не сделаете. Я вас знаю.

– Вспомните о том, что стоит на кону, и подумайте еще раз.

Лицо Джелиля исказилось от нового приступа боли; когда спазм прошел, он расслабился и затих. Лайм перезарядил свой револьвер, засунул его в потайной карман и посмотрел на пистолет с глушителем. Это был «люгер» калибра 7,62 мм. Лайм вытащил из него все патроны и спрятал к себе в пальто, потом отбросил подальше гильзу и положил пистолет на кровать:

– Кто это был – ваша мать?

Джелиль пробормотал: «Это не смешно». Лайм снова взглянул на убитую. Ее лицо посерело, под кожей проступили синевато-багровые пятна. Ей было лет пятьдесят. Европейка или полукровка; возможно, одна из «пье-нуар», то есть «черноногих», – французов, которые родились в Алжире.

– Ладно, у вас будет время об этом поразмыслить. А теперь скажите мне имя.

Джелиль поднял плечи и качнул головой – арабский жест «ма-алеш», означавший примерно то же, что у европейцев пожимание плечами: «Ничем не могу помочь». Джелиль был воспитан в духе арабской идеи мужественности – «руджулиях» – мистическая сила, придававшая их храбрости крепость стали. Лайму всегда было трудно сломать такую защиту.

Лайм сказал:

– Вы знаете, что у меня очень мало времени. Поэтому мы не станем с вами церемониться. Мы заставим вас смотреть на то, что будем делать с Сильвией, а я могу пообещать, что ей придется очень скверно.

Джелиль с трудом заставил себя сесть. Его наконец проняло; он начал думать, и это означало, что Лайм победил. Вскоре на лице Джелиля появилось что-то, похожее на улыбку.

– Что ж, как принято у вас говорить: надо жить.

– Нет, – мягко ответил Лайм. – К вам это не относится.

В Эль-Джамиле было влажно.

Они поехали туда на двух машинах. Чэд Хилл вез Лайма на «симке», за ними следовал старый универсал – из тех, что делались из настоящего дерева, – с командой из шести человек. В кузове универсала стоял шифровальный передатчик на ультравысоких частотах. Его дальность была невелика, но вполне достаточна, чтобы связаться с американской морской базой, расположенной в Марокко.

Последняя ночь, проведенная в самолете, мало освежила Лайма. Он чувствовал себя заторможенным и вялым. В его ушах еще гудел голос Джильямса – тот был чрезвычайно раздосадован убийством, историей с Джелилем и Сильвией и теми двумя телохранителями, которых Джелиль поставил внизу под лестницей. Джильямс относился к бюрократам, которые в делах любят равновесие и не переносят, когда вещи вдруг переворачиваются вверх дном.

Двигаться надо было быстро, потому что исчезновение Джелиля скоро заметят. Если они не успеют, все его контакты уйдут в подполье.

– Поверните направо и медленно поезжайте вдоль берега. Кажется, я узнаю это место.

Эль-Джамила была пляжным курортом, который привлекал туристов низкими ценами и экзотикой туземной жизни. Высоко в небе стояла луна, поблескивавшая на гребнях средиземноморских волн.

Джелиль назвал ему имя – Анри Бино. «Черноногий», который предал свою расу и шпионил для Фронта национального освобождения; теперь он занимался чартерными рейсами – три лодки и один гидроплан – и был одним из главных перевозчиков Джелиля.

Лайм еще не совсем оправился от шока, в который повергла его история с женщиной, вооруженной «люгером». Судя по всему, Стурка попросил – в том случае, если поиски зайдут так далеко, что доберутся до Джелиля, – избавить его от преследователей и пообещал за это отблагодарить; благодарность выразилась бы в значительной сумме денег. Лайм думал о том, знал ли Стурка, кто будет его преследователем. Впрочем, особого значения это не имело.

Бар. Реклама чинзано, на обочине старая проржавевшая машина без колес. Множество пустых участков по обеим сторонам улицы, застроенной квадратными домами в белой штукатурке. Недалеко от дороги причал чартерной фирмы, к нему пришвартованы несколько лодок; самолет-амфибия с двумя двигателями привязан к буйку и покачивается на волнах.

В баре было пусто, только двое мужчин сидели в углу за небольшим столом, не слишком просторным для их тарелок, стаканов и локтей. Они ели «руге», местную рыбу. При виде вошедших оба подняли головы, но продолжали есть. Чэд Хилл остался у входа, а Лайм спросил по-французски:

– Месье Бино? Мы хотели бы зафрахтовать вашу «Каталину».

Один из сидевших вытер рот тыльной стороной ладони и потянулся к вину, чтобы промочить горло:

– Я Бино. Кто вас прислал?

– Хуари Джелиль.

Бино смотрел на него с подозрением. У него была бычья шея и красное лицо. Короткие седые волосы, упитанный животик.

– И вы хотите арендовать мой самолет?

– Может быть, обсудим это на причале? – предложил Лайм.

Бино понимающе кивнул. Он пробормотал что-то своему партнеру, встал и приглашающим жестом указал на дверь. Лайм и Чэд Хилл повернулись, вышли наружу и стали ждать Бино. Когда он появился, Лайм наставил на него оружие.

Бино что-то пробурчал; его глаза превратились в щелочки, и он изобразил на лице подобие улыбки.

– Что это значит?

– Идем.

Они провели Бино за угол дома. Остальные шестеро стояли возле универсала. Трое подняли револьверы, еще трое поставили Бино к машине и, приказав положить руки на капот, приступили к обыску.

Они нашли карманный револьвер и два ножа. После того, как Бино обезоружили, Лайм сказал:

– Здесь слишком многолюдно. Давайте поднимемся на борт одной из лодок.

Они отправились вместе с ним на причал и провели его по трапу в переднюю каюту. Борта лодки скреблись о старые покрышки, которые использовали на причале вместо перил. Один из людей Лайма зажег фонарь.

Лайм обратился к Бино:

– Сядь.

Бино медленно стал опускать зад, пока не наткнулся на ребро койки. Он сидел и смотрел на них, бегая взглядом по всем лицам.

– Мы ищем Стурку, – сказал Лайм.

– Никогда о нем не слышал.

У Бино был высокий сиплый голос. Как шершавый гравий, подумал Лайм.

– Они были у тебя несколько дней назад – возможно, в среду вечером. Они хотели, чтобы ты их куда-то перевез, на лодке или на самолете.

– Многие люди фрахтуют у меня лодки или самолет. Это моя работа.

– У них был пленник.

Бино пожал плечами, и Лайм повернулся к Чэду Хиллу:

– Он думает, что все, что мы сделаем с ним, чтобы развязать ему язык, ничто по сравнению с тем, что сделают с ним Стурка и Джелиль, если он заговорит.

– Предложите ему деньги, – сказал Чэд по-английски.

Бино понял эту фразу, и на его лице появилось хитрое выражение. Лайм сказал по-французски:

– Двести тысяч динаров, Бино. За эту цену можно купить хороший самолет.

Во всяком случае, эти слова привлекли его внимание. Лайм прибавил:

– Тебе не нужно бояться Джелиля – это он прислал нас к тебе. Что касается Стурки, то из этой переделки он живым не выйдет. Ты ведь знаешь, кто его пленник.

– Нет, не знаю.

– Хочешь сказать, что они закрыли ему лицо?

Бино не ответил. Лайм сел на койку напротив него. В маленькой каюте набилось много народу; у Бино был угнетенный вид. Лайм сказал:

– Двести пятьдесят тысяч динаров. Это двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. В золотых соверенах.

– Пока я не вижу перед собой никаких денег.

Лайм, не поворачивая головы, произнес по-английски:

– Принесите.

Один из его людей вышел и поднялся по трапу; лодка закачалась под его шагами. Лайм сказал:

– Деньги у нас с собой. Так будет быстрее. Мы экономим время.

– В самом деле?

– Пленник – Клиффорд Фэрли. Если ты еще не знал.

На это не последовало никакой реакции. Бино сидел молча, пока с берега не вернулся агент. В руках у него была тяжелая кожаная сумка. Они раскрыли ее на палубе, и два агента стали отсчитывать большие золотые монеты, складывая их в аккуратные столбики.

Лайм спросил:

– Так как насчет Стурки?

– Я не знаю человека с таким именем.

– Называй его как угодно. Или тебе не нужны деньги, Бино? – Лайм наклонился вперед и похлопал его по колену. – Ты знаешь, какая у тебя альтернатива. Мы выбьем из тебя все, что нам нужно. Когда мы закончим, от тебя мало что останется.

– Вот этого я как раз и не понимаю, – ответил Бино, и их взгляды встретились. – Почему вы с этого не начали? Сэкономили бы деньги.

– У нас нет времени. Мы так и поступим, если ты нас к этому принудишь, но пока нам хотелось бы покончить с этим побыстрее.

– Откуда мне знать, что потом вы меня не убьете и не заберете деньги?

– Знать ты этого не можешь, – согласился Лайм. – Но что ты теряешь?

Агенты выложили столбики на сумму двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, а остальное смахнули обратно в сумку. Пока сумку не закрыли, Бино не сводил с нее глаз; потом он сказал:

– Может быть, моя информация не стоит таких денег.

– Если она нам поможет, деньги твои.

– А если нет?

– Увидим.

– Я не знаю их имен и не знаю человека, о которым вы говорили. Не знаю пленника.

– Где ты их забрал?

– Я их не забирал. У них был свой пилот.

Во рту у Лайма появился горький вкус.

– Опиши его.

– Негр. Большой, плотный, всегда что-то жует.

– Когда все это случилось?

– Дней десять назад.

– Кто с тобой договаривался? Джелиль?

– Нет. Человек по имени Бен Крим.

– Бениузеф Бен Крим, – пробормотал Лайм. – Опять он. Что он тебе рассказал?

– Ничего, месье. Он забронировал мой самолет на двенадцатое число. С полными баками. Сказал, что у них будет свой пилот. Я только должен был подвезти их к самолету.

– Когда они приехали, Бен Крим был с ними?

– Нет.

– Сколько их было?

– Четверо, – ответил Бино и нахмурился. – Нет, пятеро. Пленник и четверо других. Одна женщина, один негр. Остальные двое завернуты в бурнусы, их лиц я не видел.

– В каком состоянии находился пленник?

– Кажется, в нормальном. Лицо у него было закрыто.

– Закрыто?

– Ну да. Белая лента и пластыри.

Бино сделал рукой жест, как будто обматывал глаза и рот.

– Они как-то объясняли тебе его присутствие?

– Почти нет. Сказали что-то насчет международных сил. Я подумал, что они поймали одного из них. Знаете, берберы до сих пор воюют.

Все это звучало слишком гладко; возможно, он лгал. Впрочем, это не имело большого значения. Лайм сказал:

– Я вижу, самолет снова у тебя. Как ты его вернул?

– Мне пришлось поехать за ним в вади. Через горы.

– В какое место?

– У вас есть карта?

Чэд Хилл вынул из кармана карту, и они расстелили ее на койке рядом с Бино. Бино закусил нижнюю губу и склонился над картой. Потом ткнул в нее пальцем:

– Вот сюда.

Это был юго-восточный район Алжира милях в четырехстах отсюда. Позади Атласских гор, за хребтом Тель-Атлас, где-то на засушливых плато на краю Сахары. Бино пояснил:

– Меня отвез туда друг.

– Теперь слушай меня внимательно. Сколько топлива ушло на обратный перелет?

– У «Каталины»? Не помню.

– Но баки были неполными.

Бино усиленно соображал.

– Нет. Однако вполне хватало, чтобы добраться до дома. Иначе я бы это запомнил – в вади трудно достать горючее.

– Там была взлетно-посадочная полоса?

– Нет. Просто равнина. Но взлететь и сесть можно.

– Из вади ты полетел прямо домой?

– Конечно.

– А когда прилетел, снова наполнил баки?

– Да.

– И сколько же в них вошло?

– Сколько? Сейчас вспомню. – Бино напряг память. – По-моему, сто сорок литров. Да, это точная цифра; я в этом уверен.

Это было одной из тех вещей, которые застревали у Бино в памяти. Он прибавил:

– Отсюда до вади примерно пятьсот пятьдесят километров. Но надо еще перелетать через Атласские горы, а это забирает дополнительное топливо. Значит, на весь полет домой ушло где-то литров сорок-пятьдесят.

– Стало быть, они на ней немало полетали, чтобы потратить сотню с лишним литров, – заметил Лайм. – При этом, как и ты, они пересекали горы. Можно прикинуть, какое расстояние они преодолели при такой затрате горючего. – Он разговаривал больше с самим собой. – Получается что-то около пятисот миль. Приблизительно восемьсот километров.

Несомненно, часть этого расстояния приходилась на отрезок между вади и логовом Стурки. Но сколько именно? Десять миль или две сотни?

Да, дистанция огромная. Район поисков получался слишком обширным. Если описать Эль-Джамилу кругом с радиусом четыреста пятьдесят миль или что-то вроде этого… Даже сократив территорию до размеров клина с вади в центре основания, они получали сорок-пятьдесят тысяч квадратных миль.

Задача была трудной, но не безнадежной. Лайм встал и отозвал Хилла в сторону.

– Надо отправить людей по окрестным деревням. Пусть узнают, не слышал ли кто-нибудь звука самолета в среду ночью. Попытайтесь выяснить, где он приземлился.

– На это уйдет много времени.

– Я знаю. Есть другие предложения?

– Хорошо, я этим займусь, – сказал Хилл и поднялся на трап.

Лайм вернулся к Бино. Осталось испробовать еще один способ.

– Ты сказал, что Бен Крим не был с ними в ту ночь.

– Не был.

– После этого ты с ним встречался?

– Нет… – Бино заколебался. Он не лгал, но у него было что-то на уме.

Лайм ждал. Бино молчал. Лайм сел напротив.

– Так что?

– Ничего.

– Ты ведь думаешь о Бен Криме, верно? О чем-то, что касается его?

– Нет…

Внезапно Лайм понял:

– Ты должен с ним встретиться, так?

Бино вытаращил глаза. Его взгляд опустился на столбики с монетами. Потом он вздохнул и пожал плечами:

– Да.

– Он придет сюда?

– Да.

– Когда? Сегодня ночью?

– Нет, не сегодня. Он сказал, что точно не знает. Я жду его во вторник, то есть завтра; наверно, ближе к ночи.

– Где конкретно вы должны встретиться?

– Здесь, на причале.

– Не в баре?

– Нет. Он любит места поукромней, этот Бениузеф.

Лайм кивнул:

– Придется его побеспокоить.

10.15, североафриканское время.

Пегги закурила сигарету и закашлялась от дыма. Все заграничные марки делались из коровьего дерьма. Она вспомнила, как старшая медсестра рассказывала им про ядовитый сигаретный дым, и машинально выбросила только что прикуренный «Голуаз». Потом ее позабавил собственный поступок, и она издала негромкий смешок.

Стурка холодно взглянул на нее с другого конца комнаты, а Сезар спросил:

– Что смешного?

– У меня была медсестра, которая читала лекции о вреде курения. Я вспомнила об этом и так разволновалась, что выбросила сигарету.

– И что тут забавного?

– Да то, что нас всех могут убить в любой момент, а я беспокоюсь о раке, который, может быть, появится у меня в сорок два года. Разве это не забавно?

Сезар прошел по хрустевшим под ногами камешкам и присел на корточки рядом с ней. Слабый свет керосиновых ламп придавал его лицу желтушный вид. В здании был генератор, который обеспечивал энергией подземные камеры, но тридцать лет назад верхняя часть дома была разбомблена итальянцами, и с тех пор никто ее так и не восстановил. В свое время кто-то из старых друзей Стурки по алжирскому освободительному движению снабдил подвальные помещения электричеством и примитивными удобствами, но решил не трогать наземные руины, чтобы их не могли найти французы.

Сезар сказал:

– Никто не убьет нас, Пегги. Пока все идет очень хорошо. Откуда у тебя такие мысли?

– Они взяли ребят Ривы в Вашингтоне, разве нет?

У них был коротковолновый радиоприемник, и они слушали все последние новости.

– Прежде чем умереть, они выполнили свою работу. Вот что имеет значение в нашей борьбе, Пегги. Твоя жизнь не в счет – главное, чтобы перед тем, как умереть, ты успела что-то сделать. Даже если мы все погибнем в эту самую минуту, все равно это будет не напрасно.

– Я знаю.

– В твоем голосе нет убежденности. Сейчас неподходящее время малодушничать, Пегги.

– Я не боюсь. Разве я когда-нибудь хотела выйти из игры? Я только говорю, что это забавно вышло с сигаретами, вот и все.

Сезар ее разозлил; она раздраженно подобрала смятую сигарету, выпрямила ее и снова прикурила. Стурка подошел к ним и нарушил свое отрешенное молчание:

– Лекарство уже подействовало?

– Сколько сейчас времени?

– Двадцать минут одиннадцатого. Ты сделала ему укол полчаса назад.

– Должно подействовать.

– Тогда за дело.

Стурка кивнул Элвину. Пегги взяла чадру и арабскую одежду; когда она оделась, Сезар и Стурка уже облачились в свои бурнусы. Элвин сунул в рот резинку, и они двинулись в подвал по разбитым ступенькам каменной лестницы.

Она нащупала пульс на руке Фэрли. Он даже не повернул головы, только обратил к ней безразличный взгляд. Его взгляд плохо фокусировался на предметах. Она сказала через плечо:

– Кажется, мы переборщили с дозой.

– В прошлый раз мы дали ему меньше, и это не сработало, – возразил Сезар.

Она похлопала Фэрли по щеке:

– Вы нас слышите? Скажите что-нибудь.

– Я вас слышу.

Он говорил странным замогильным голосом, словно магнитофонная запись, прокручиваемая в замедленном темпе.

– Садитесь. Давайте я вам помогу.

Она подсунула ему руку под плечи, и он послушно приподнялся и выпрямил спину, действуя с несколько заторможенной реакцией. Она подтолкнула его к стене, и он оперся на нее плечом, сидя с подогнутыми к груди коленями, как маленький мальчик. Лицо у него было бескровным, глаза глубоко запали.

Она взглянула на остальных. Элвин стоял на страже у дверей, Стурка готовил к работе кассетный магнитофон, Сезар сидел на койке рядом с Фэрли и говорил ему рассудительным тоном:

– Давай побеседуем, господин свинья. Поговори с нами. Расскажи обо всех хороших людях, которых вы казнили. Расскажи о фашистской системе, которую вы устроили у себя дома.

Пустые глаза Фэрли страдальчески уставились на Сезара. Стурка щелкал клавишами на магнитофоне. Сезар спросил:

– Ты можешь читать, свинья?

– Конечно, я могу читать.

– Я имею в виду – вслух? Прочитай вот это.

Сезар держал в руке речь, которую они написали для Фэрли. Глаза Фэрли попытались сосредоточиться на листке, но его голова откинулась назад к стене, и он бессильно открыл рот.

– Я устал, – прошептал он. – Плохо вижу.

Переборщили, подумала Пегги. Слишком большая доза. Она раздраженно повернулась к Стурке.

– Он не может читать, неужели ты не видишь?

– Тогда приведи его в чувство. Вколи ему адреналин или что-нибудь еще.

– У меня ничего нет. По-твоему, что может быть в этом маленьком наборе – целая аптека?

Стурка слегка поднял голову. Она не видела под покрывалом его лица, но его глаза прожигали ее насквозь.

– Леди, твоя забота об этой свинье меня не трогает, потому что она совершенно неуместна. Ты забываешь, кто он такой и что он собой представляет.

Она побледнела:

– Его нельзя сейчас использовать. Вот что я имела в виду. Я сделала то, что вы сказали, но эта доза для него слишком велика. Надо подождать, пока он не придет в себя.

– Сколько времени?

– Не знаю. Происходит кумулятивный эффект – в организме скопилось слишком много наркотика. Понадобится три или четыре дня, чтобы он вышел из него полностью. Может быть, к утру он сможет зачитать вам речь.

Она знала, что у них мало времени. «Но ты сам во всем виноват, – подумала она. – Тебе приходится накачивать химией несчастного ублюдка, потому что у него хватает смелости тебе сопротивляться».

Сезар сказал:

– Может быть, он просто притворяется. Может быть, с головой у него все в порядке и он только прикидывается, что ничего не может.

Он хлопнул Фэрли по щеке, и его красивая голова безвольно перевалилась на другую сторону; веки вяло и болезненно мигнули.

– Он не притворяется, – сказала Пегги. – Господи, в него вкололи столько дряни, что хватило бы слону. Притворяется? Ты посмотри на него. Он полностью заторможен, как он может притворяться?

В уголках разинутого рта Фэрли появились хлопья белой пены. Стурка выключил магнитофон и взял его в руки.

– Хорошо. Подождем до утра.

Они оставили Фэрли на его койке, вышли из камеры и закрыли за собой дверь. Пегги сказала:

– Попозже я дам ему чего-нибудь поесть. Большое количество кофе поможет ему прийти в себя.

– Только смотри, чтобы он не протрезвел слишком сильно. На этот раз он не должен сопротивляться.

– Еще несколько кубиков этой дряни, и он умрет. Тогда он уже точно не будет сопротивляться. Вы этого хотите?

– Поговори с ней, – сухо сказал Стурка Сезару и направился вверх по лестнице.

– Ты говоришь, как уклонист, – промолвил Сезар.

Элвин протиснулся мимо них к лестнице, мельком посмотрел на Пегги и исчез наверху.

Она прислонилась спиной к стене, вполуха слушая голос Сезара. Механически она давала нужные ответы, которые Сезара, видимо, вполне удовлетворяли. Но в глубине души она чувствовала их правоту. Она уклонялась. Она беспокоилась о Фэрли: она была медсестрой, а Фэрли – ее пациентом.

Фэрли был удивительно мягок с ней. Это не значило, что она ему верила. Но его было очень трудно ненавидеть.

16.45, восточное стандартное время.

В здании находилось множество агентов Секретной службы; всюду чувствовалось их молчаливое присутствие, их ненавязчивое, но пристальное внимание. Они наблюдали, как Эндрю Би входил в кабинет президента.

Президент сидел в кресле с серым, изможденным лицом.

– Спасибо, что пришли, Энди.

Формальная вежливость – никто не отказывается от президентских приглашений. Би кивнул, пробормотал: «Господин президент» – и сел на указанное ему место.

Брюстер показал на боковую дверь:

– Только что отсюда ушел Уинстон Дьеркс. Сегодня я провел в этом кабинете несколько встреч подряд. Вероятно, они продлятся до следующей ночи, так что не обессудьте, если то, что я вам скажу, покажется заученным наизусть. – Большое морщинистое лицо президента изобразило слабую улыбку. – Разумеется, я мог бы устроить совместную конференцию и поговорить со всеми сразу, но в данном случае мне это кажется не совсем удобным.

Би терпеливо ждал. Его грустные глаза не сводили взгляда с президента; чувства, которые он к нему испытывал, колебались от упрека до симпатии.

Президент взглянул на работавший в углу телевизор. Би не помнил, чтобы телевизор когда-нибудь стоял здесь со времен Линдона Джонсона; наверно, его принесли только сегодня. Звук был выключен, и картинка показывала рекламу каких-то ванных принадлежностей. Брюстер пояснил:

– Через час в Женеве приземлятся семь заключенных. Хочу на это посмотреть.

– Представляю, как тяжело вам было идти на этот шаг, господин президент.

– Если это вернет Клиффа Фэрли, я буду только рад. – Улыбка президента почти погасла. – Но я хотел поговорить с вами о том, что случится, если мы его не вернем, Энди.

Би понимающе кивнул, и президент добавил:

– Вижу, вы уже думали об этом.

– Так же, как и все остальные. Кажется, сегодня в стране просто нет других тем для разговоров.

– Я хотел бы узнать вашу точку зрения.

– Наверно, вы догадываетесь, что она не совсем совпадает с вашей, господин президент. – Би слегка усмехнулся и прибавил: – Это бывает очень редко.

– Тем не менее я ценю ваши советы, Энди. Кроме того, разница между нашими взглядами может показаться очень незначительной, если сравнивать ее с позицией других людей.

– Например, сенатора Холландера?

– Например, сенатора Холландера.

«Вид у президента унылый, как у мокрого кота», – подумал Би. Брюстер ждал его ответа. С некоторым усилием Би заговорил:

– Боюсь, в данный момент я не могу сказать вам ничего особенно интересного, господин президент. Я думаю, что мы находимся между Сциллой и Харибдой. Если вы сами считаете себя чем-то похожим на либерала, то нам не о чем говорить. Я видел, как сегодня весь день по городу двигались войска. То же самое происходит по всей стране: мы находимся словно во вражеской осаде. Военные хватают всех, кто косо на них смотрит.

– Вы преувеличиваете.

– В том, что касается фактов, – может быть, но не в том, что касается господствующего настроения. Люди в этой стране чувствуют себя так, словно их оккупировали. Многие арестованы или, по крайней мере, находятся под жестким наблюдением.

– А вы хотите встать на защиту их прав?

– Было время, когда я этого хотел. Но теперь не уверен. Я опасаюсь, что если начну их защищать, то в нынешней атмосфере враждебности и нетерпимости это может привести к еще более печальным последствиям. Честно говоря, большая часть радикалов поражает меня своей выдержкой.

– Я бы сказал, не выдержкой, а благоразумием. Они знают, что стоит им поднять голову, как их немедленно раздавят.

– Об этом я и говорю. Когда мы отрицаем их права, то провоцируем деструктивность иного рода: мы покушаемся на права каждого гражданина.

– Вы знаете, Энди, что массовых арестов не было.

– Их было достаточно, чтобы внушить людям тревогу.

– Всего пятнадцать-двадцать радикальных лидеров, не больше. Кроме того, взрывы и похищения вызывают у людей не меньшую тревогу.

– С этим трудно спорить.

Би машинально разминал свое правое колено. Он повредил его четыре года назад и перенес тяжелую операцию. Оно до сих пор болело.

– Господин президент, я должен сказать, что ваше правительство также проявило замечательную выдержку. Я понимаю, как это было трудно, учитывая то давление, которое все время оказывали на вас Холландер и его банда.

– Что ж, спасибо, Энди. Это подводит нас к тому разговору, ради которого я вас сюда пригласил. Речь идет о Уэнди Холландере. Полагаю, об этом вы тоже уже думали?

Би покачал головой – не отрицательно, а в знак мрачного согласия.

Президент закурил сигару, и его светлые глаза уставились на Би.

– Сегодня я беседовал с пятнадцатью лидерами из обеих палат. Каждого из них я попросил сохранить наш разговор в тайне, и они дали мне свое согласие. Могу я попросить вас о том же, Энди?

– Это зависит от того, о каких секретах идет речь.

– Скажите, вам приходилось сталкиваться с какими-нибудь слухами? Пусть даже самыми дикими и вздорными?

– Я практически не слышу ничего, кроме слухов, господин президент. Например, я слышал, что взрывы устроили русские, что Белый дом готовится к войне, что армия только делает вид, что входит в города для защиты населения, а на самом деле, как утверждают многие, войска должны нанести во всей стране одновременный удар по радикалам, арестовать всех подозрительных и бросить их в концлагеря. Я слышал о Клиффорде Фэрли, о японцах и о…

– Достаточно, – спокойно перебил президент. – Вам попадались какие-нибудь слухи о кампании против Холландера?

– Я бы назвал это скорее пожеланиями.

– Недавно в этом кабинете мне посоветовали его убить и свалить вину на радикалов, – заметил Брюстер. – Что вы об этом думаете?

– Такая мысль не приходила мне в голову.

– Энди, мне вряд ли стоит говорить вам, что будет со страной, если в четверг Уэнди Холландер сядет в это кресло.

– Я очень живо себе это представляю.

– Есть способ этого избежать, – сказал президент и прищурился на Би сквозь дым сигары, чтобы посмотреть, как он это воспримет. – Естественно, я говорю не об убийстве.

Би нахмурил брови и задумчиво подвигал челюстями:

– Вы хотите объявить его непригодным? Об этом подумывают многие.

– Я сомневаюсь, что это сработает.

– Я тоже. Но вы сказали, что нашли выход?

– Энди, я хочу получить от вас обещание, что наш разговор останется в этом кабинете до тех пор, пока я сам не предам его гласности. Могу поклясться, что речь идет о национальной безопасности, – если чему-то и надо присваивать статус «совершенно секретно», то именно этому разговору. Вы можете дать мне слово?

– Почему мы должны держать это в секрете, господин президент?

– Потому что, если Холландер узнает об этом слишком рано, он найдет возможность нас обойти. Наши шансы будут гораздо выше, если мы сможем застать его врасплох.

– Если я правильно понимаю, нам потребуется согласие конгресса.

– Да. Я дам вам список лиц, с которыми я уже переговорил. Только с ними вы сможете обсуждать эту тему. Завтра утром я собираюсь устроить частную встречу лидеров обеих палат, и на ней мы все обсудим вместе, но перед этим я хочу поговорить с каждым из вас с глазу на глаз.

– Если так, то я не вижу причин отказываться, господин президент.

– Значит, вы даете мне слово?

– Даю. – Он слегка улыбнулся. – Оставляя в стороне вопрос, чего вообще стоит слово «политика».

– Ваше слово всегда кое-чего стоило, Энди. Вы чертовски упорно боролись против меня, и вам не откажешь в искусстве закулисной борьбы, но я не помню, чтобы вы когда-нибудь сознательно нарушали свои обещания.

Весь этот разговор отдавал излишней мелодраматичностью в духе президента Брюстера: при всей своей репутации прожженного политика он оставался на редкость старомодным в своих взглядах. Его представления о мужественности и честности относились к викторианской эпохе. Брюстер был джентльменом, а это выглядело очень странно в мире, где подобные качества считались ненужными или даже подозрительными.

Президент откинулся на спинку кресла:

– Думаю, мне не нужно делать вступительного слова и объяснять, почему крайне нежелательно, чтобы в этот четверг Уэнди Холландер вселился в Белый дом со всеми своими чемоданами. В этом пункте мы в вами согласны, не так ли?

– Целиком и полностью.

– Тогда я хотел бы заметить, что человек, который займет этот кабинет, должен быть введен в курс дела по многим очень важным административным и политическим вопросам, а на это уже не остается времени. Я приложил все свои усилия, чтобы ознакомить с работой Декстера Этриджа, но теперь его нет, и вместо него на нас свалился Уэнди Холландер. Вы на Холме уже не первый год; может быть, вы помните дебаты по поводу билля о преемственности власти, который обсуждался в шестьдесят шестом голу?

– Очень смутно.

– Тогда был поставлен вопрос, что мы должны делать, если в случае чрезвычайных обстоятельств, – например, в результате ядерной атаки и разрушения Вашингтона, – вся линия преемственности будет уничтожена. Говорилось, что надо создать какую-то законодательную базу для военных, чтобы они могли временно осуществлять власть в стране в условиях чрезвычайной ситуации. Помните?

– Да. Это предложение не прошло, потому что никто не хотел принимать закон, который давал бы власть в руки генералам.

– Совершенно верно. Конгресс не захотел в письменном виде оформить то, что теоретически допускалось на словах. Главный аргумент был тот, что если такая ситуация когда-нибудь возникнет, то генералы естественным образом выйдут на передний план и никакого письменного разрешения им не потребуется. Все с этим согласились, и билль не прошел. Но мысль, заложенная в основу законопроекта, была не такой уж глупой, Энди. Любой случай, когда страна лишается одновременно президента и вице-президента, можно рассматривать как чрезвычайную ситуацию, потому что ни один из тех, кто стоит вслед за ними в списке преемников власти, не подготовлен к принятию президентского поста и не ознакомлен со сложными обязанностями главы государства, административной структурой, международными переговорами и тому подобными вещами. Приведу вам пример. Допустим, что хозяином этого кабинета стал Уэнди Холландер, – оставим на минуту вопрос о его политических взглядах, – и предположим, что пять часов спустя Египет, решив воспользоваться моментом, введет свои войска в Израиль. Холландер не только не будет знать о том, какие секретные переговоры мы все это время вели со странами Ближнего Востока, он вообще не будет иметь никакого понятия о механизме международной дипломатии и о том, какие военные шаги следует предпринимать в подобных обстоятельствах. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, сэр. Но то же самое относится к любому преемнику из списка.

– За исключением того, кто уже занимал президентское кресло раньше, – сказал Брюстер. – Кто знает все тонкости и нюансы.

Би слушал очень внимательно.

– Я говорю о человеке, который был избран президентом на предыдущий срок. Понятно, что в следующий четверг я буду подпадать под это определение. Конфликта с конституционным правилом об избрании более чем на два срока не будет, поскольку я не переизбирался на второй срок. Я делаю это предложение с учетом той угрозы, которую представляет для нас Уэнди Холландер, но мне кажется, что оно довольно здраво само по себе и его можно сделать постоянным правилом. Конечно, я не стану биться об заклад, что конгресс не пожелает все вернуть обратно, как только мы избавимся от Уэнди.

Кабинет президента был утеплен на время зимних холодов, и в спертом воздухе запах сигары Брюстера казался особенно тяжелым. Президент лезет напролом, подумал Би, но продолжал слушать, не делая никаких комментариев.

– Я попрошу конгресс внести поправку в закон о наследовании полномочий президента, которая позволит мне сохранять свой пост до того времени, пока его не займет Клифф Фэрли. Альтернативой этому является Уэнди Холландер – и я до глубины души уверен, что его президентства наша страна не переживет.

– Вы серьезно думаете, что вам удастся убедить в этом конгресс, господин президент?

– Я говорил с лидерами обеих партий в обеих палатах – большинство встали на мою сторону. Хочу вам напомнить, что практически каждый конгрессмен и каждый сенатор по своим политическим взглядам стоит левее Уэнди. А для многих из них это расстояние очень велико.

– Мне хотелось бы услышать, кто вам отказал и по каким причинам.

– Разумеется, я дам вам их имена. Я предоставлю вам полный список как тех, кто согласился, так и тех, кто отказался. Я сделаю это еще до того, как вы покинете этот кабинет. Но сейчас у меня нет времени разбирать с вами поименный список. Я надеюсь, что вы это понимаете, Энди.

У Би мелькнуло смутное подозрение, что президент сказал бы то же самое, даже если бы это не соответствовало истине, – как полицейский, который говорит преступнику, что его напарник уже дал показания. От Говарда Брюстера этого можно ожидать.

– Господин президент, предположим, что конгресс вас поддержит. Предположим, что на вашем пути не встанет Верховный суд и вы получите одобрение у всех, естественно, кроме Уэнди Холландера и его компании. Что тогда произойдет? Что вы станете делать дальше?

– Работать на своем посту так же, как работал последние четыре года.

– Я спрашиваю вас не об этом.

– Вы хотите знать, что я намерен делать с радикалами и расколом в обществе?

– Да.

– У меня нет для вас немедленного ответа, Энди. Эту проблему мы должны решать все вместе. Одно могу вам обещать – я никогда не сделаю того, что сделал бы Холландер.

– А что, по-вашему, он сделал бы на вашем месте?

– Вы хотите сказать, что под тяжестью ответственности он станет более благоразумным?

– Возможно. Такие вещи случались.

– Энди, я поверю в это только тогда, когда вы принесете мне письменное свидетельство за личной подписью Уэнди. А иначе мы не можем рисковать.

Пепел на сигаре президента вырос уже на два дюйма. Брюстер аккуратно стряхнул его в пепельницу.

– Не разочаровывайте меня, Энди. Ваш голос все решает.

– Я всего лишь конгрессмен, господин президент.

– Вы самый уважаемый республиканец во всей палате. Я хочу, чтобы в этой борьбе вы стали республиканским лидером. Организовали своих приверженцев, выставили против оппозиции лучших ораторов, отслеживали голосование.

– Вы хотите сражаться в открытую?

– Да, как только дело дойдет до открытой схватки. Возможно, я глупый старый консерватор, но, если времена меняются, я способен это заметить… Нижняя палата не потерпит закулисной возни. Сейчас любят играть в открытую, и я знаю многих, кто во что бы то ни стало потребует публичной схватки. А в такого рода борьбе мне трудно найти человека лучше вас. Вы сделаете это, Энди?

Би взглянул на свои часы. Половина шестого. Не только президент, но и сами обстоятельства требовали немедленного решения: у него не было времени посидеть и подумать.

– У нас очень плохие шансы, господин президент. Осталось всего два дня. Если Холландер начнет тянуть резину, все пропало.

– Вы должны помочь мне собрать необходимое большинство. А в том, что Холландер начнет тянуть, можно не сомневаться.

– И вы действительно думаете, что в оставшееся время нам удастся набрать две трети голосов?

– Я верю в это.

– Но вы не хотите раскрывать карты до завтрашнего утра.

– В девять мы соберем небольшой совет. Я хочу, чтобы на этом собрании вы встали и сказали несколько слов в мою поддержку. На заседании будут присутствовать только те, кто согласился с моим проектом, поэтому вам не придется вести дискуссию; но мне нужно, чтобы все мои сторонники видели друг друга, чтобы удостоверились, какой широкой поддержкой мы располагаем. Это лучший способ убедить их в успехе дела. В середине дня начнется заседание конгресса. Это будет особенная сессия, возможно, она продлится до глубокой ночи. В случае успеха к этому времени мы должны иметь необходимые нам голоса; крайний срок – утро среды. Вам с Филиппом Крэйлом и Уинстоном Дьерксом надо подготовить парные комплекты законопроекта одновременно для обеих палат, чтобы потом не тратить время на переговоры между палатой и сенатом. Как только это будет сделано, Перри Хэрн соберет закрытую пресс-конференцию в Белом доме. Однако официальное объявление нужно сделать только после того, как конгресс закончит голосование, иначе все правое крыло в стране поднимет шум, и мы получим массу проблем, которые нам не нужны. На публику все это свалится, как снег на голову, но тут уж ничего не поделаешь. Думаю, что, если мы сможем на несколько часов придержать прессу, это смягчит удар.

Би было не по себе; он чувствовал что-то похожее на физическую слабость.

– Господин президент, видимо, у меня нет другого выбора, как дать свое принципиальное согласие. Но что, если мы сделаем попытку и проиграем? Тогда раскол в стране станет еще глубже, чем сейчас.

– Разве ситуация будет лучше, если мы вообще ничего не предпримем? Чего вы хотите – пирровой победы последних защитников Конституции?

– Нам придется затронуть интересы многих могущественных кругов.

– Я рад, что вы говорите «нам», Энди.

– А что насчет Верховного суда? Вдруг он опротестует решение конгресса?

– На каком основании? Конгресс имеет право вносить поправки в собственные законы.

– Но вопрос касается Конституции и тех жестких ограничений, которые она вводит на президентский срок. Фактически вы просите конгресс продлить свое пребывание на посту президента сверх законной нормы. Суд может взглянуть на дело с этой точки зрения.

– Я так не думаю. Все, чего я прошу, это оставить меня временным исполнителем до того момента, как мое место займет законно избранный президент. Члены суда должны это понять.

– Они могут понять и кое-что другое, господин президент. Клифф может не вернуться. Вполне вероятно, что его уже убили.

– В таком случае, Энди, я останусь президентом на еще один четырехлетний срок. Думаю, что это было ясно всем, с кем я разговаривал. Вам придется с этим согласиться. Но у вас еще есть выбор между мной и Холландером. В конечном счете, все сводится к этому. – Президент наклонился вперед и поставил оба локтя на стол. – На вашем месте я бы не беспокоился о суде. Я уже проконсультировался с главным судьей. Знаю, что это выглядит не совсем корректно, но мне нужно было прикрыть этот фланг. Правовая база для позиции суда достаточно проста. Конгресс полномочен утвердить на вакантное место президента любого гражданина, если кандидат удовлетворяет обычным требованиям Конституции – по возрасту, месту рождения и т. д. Если конгресс захочет, он может поставить во главе списка любое лицо, хоть младшего почтальона со станции Бенд, штат Орегон. Я еще понимаю, что мне могли бы возразить, будь я президентом уже два срока, но ведь дело обстоит иначе. И я не прошу продлевать срок моего пребывания в этом кабинете. Новый закон вступит в силу только после полудня двадцатого января, а к тому времени я уже уйду в отставку. Это будет новая администрация. Можно сказать, что я выйду через заднюю дверь и снова войду через переднюю, хотя закон при этом будет соблюден.

– Есть еще мнение общественности, господин президент. Примет ли вас нация?

– Думаю, что да, если им все объяснит такой человек, как вы, Энди.

Наступила пауза. Би стряхнул с себя оцепенение:

– Могу я быть с вами откровенным?

– Конечно.

– Если закон позволяет сделать президентом кого угодно, то почему это должны быть именно вы?

– Потому что я единственный, кто сможет получить достаточно поддержки. Как вы думаете, если вы придете в конгресс и попросите избрать вас президентом, они сделают это за сорок восемь часов?

– Нет, – признал Би. – Уверен, что нет. Это показалось бы слишком бесцеремонным. Но выбранный вами путь тоже довольно груб.

– Это единственный путь, который может привести к успеху. Сейчас только я способен выиграть эту схватку, заручившись поддержкой обеих партий и палат. Только я досконально знаю все внутренние и внешние дела государства. Я тоже буду с вами откровенным, Энди. Это чисто практический вопрос. Вы не можете позволить себе рассуждать о моей амбициозности или ваших опасениях. Все, что вам нужно решить, это кто будет сидеть в этом кресле в четверг после полудня – я или Уэнди Холландер.

11.40, североафриканское время.

Лайм прошел в кормовую каюту. Чэд Хилл сидел у портативного радиоприемника. Бино был где-то у причала или в придорожном баре, под наблюдением трех спрятанных агентов: он знал, что если попытается подать Бен Криму какой-нибудь знак, ему несдобровать. Золотые соверены играли роль пряника; возможно, такой приманки окажется достаточно. Если нет, Лайм проиграет еще один раунд. Остается лишь надеяться на успех.

Чэд Хилл слушал диктора, описывавшего прибытие вашингтонской семерки в аэропорт Женевы. Лайм представил себе эту сцену – толпа вооруженных полицейских и агентов, как в Нюрнберге перед началом суда над нацистскими преступниками. Семерка бросила вызов безопасности Соединенных Штатов, и вот теперь те же самые силы безопасности должны были защищать террористов от разъяренной толпы. Копы были от этого явно не в восторге, их чувства отчасти передавались и диктору.

– Господи, – пробормотал вдруг Лайм и уставился на Хилла. – Там наверняка будет и Бен Крим. А в Финляндии мы далиу казание арестовать его. Надо срочно это отменить, не то они схватят его в Женеве.

Хилл спокойно ответил:

– Я уже об этом позаботился.

Хорошо иметь рядом человека с головой на плечах. Чэд Хилл молча протянул Лайму завернутый в бумагу сандвич. Тот сел на койку и стал есть, стряхивая с колен крошки и слушая радио.

«…Заключенные под строгой охраной должны быть препровождены в любой отель, пока не будут получены новые инструкции от похитителей Клиффорда Фэрли…»

Разумеется, дело не обойдется без Бен Крима. Он будет там, чтобы иметь информацию из первых рук. Возможно, у него есть поддельная журналистская аккредитация. Стурка, кажется, имел неисчерпаемый источник фальшивых документов на все случаи жизни.

– Есть новости с юга?

– Нет. И вряд ли скоро будут. Здесь летает слишком много самолетов нефтяных компаний. Кто сможет вспомнить, не пролетал ли над ним четыре дня назад гидроплан Бино?

Все равно им надо было попытаться. Если они потеряют Бен Крима, у них останется лишь этот след.

Принесли кофе из бара Бино. Лайм с жадностью выпил две чашки. Напиток был слишком горячим и обжег ему язык.

– Если Бен Крим сейчас в Женеве, ему потребуется не меньше пяти часов, чтобы добраться сюда. А скорее все восемь или десять – я не знаю прямых рейсов между Женевой и Алжиром. – Он взглянул на Чэда Хилла. Его ногти были обкусаны до мяса. – Пойду на воздух.

Лайм вышел из каюты, направился в конец палубы и остановился у кормы, глядя на тусклые огни таверны, гребни спокойных волн и рассыпанные по небу звезды. Воздух был тихим и теплым. Дул нежаркий ветер, приятно овевавший тело.

Он посмотрел на часы. Уже за полночь. Новый день, вторник. В Вашингтоне сейчас еще вечер понедельника. Это создавало довольно любопытную проблему. Предположим, они найдут Фэрли. Предположим, они освободят его в одиннадцать часов утра по местному алжирскому времени. Это будет в четверг. Допустим, они доставят его в американское посольство в Мадриде или Танжере, и посол примет у него присягу ровно в полдень. Но в Вашингтоне в это время будет только шесть утра. Кто тогда должен считаться президентом? Фэрли или Брюстер?

А еще можно попробовать сосчитать, сколько ангелов поместятся на булавочной головке.

 

Книга четвертая

Преемственность власти

Вторник, 18 января

06.30, североафриканское время.

Кто-то потряс Пегги за плечо:

– Ступай вниз и приготовь его.

Она села. Со всей силы зажмурила глаза и раскрыла их снова:

– Черт, как я устала.

– Вот кофе. Возьми его с собой, он может ему понадобиться.

Она с трудом встала на ноги. Стурка прибавил:

– В этот раз он должен заговорить, Пегги.

– Если он еще не умер. – Ее снова охватила злоба.

– Он не умер. – Стурка говорил с ней терпеливо, как с ребенком. – С ним сидит Элвин.

Она отнесла кофе в камеру. Элвин кивнул ей. Фэрли лежал на спине, вытянувшись на койке, спящий и безразличный ко всему; его грудная клетка медленно опускалась и вздымалась.

– Проснитесь, пожалуйста. – Профессиональный голос медсестры.

Она прикоснулась к его щеке – холодной, окрашенной нездоровой бледностью. Взглядом медика она определила, что его дыхание все еще замедленно. Пульс был редкий, но достаточно отчетливый.

Его веки задрожали и открылись. Она дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Вы можете сесть?

Он сел без ее помощи. Она изучала его лицо.

– Как вы себя чувствуете?

Так говорил ее преподаватель в медицинской школе: «Ну, как мы себя сегодня чувствуем?» Бессмысленное чириканье.

– Вяло.

Голос Фэрли напоминал мычание. Он делал разные гримасы, водил по сторонам глазами, закатывал их под потолок – пытался вытряхнуть сон из головы.

Появился Сезар, принесший на тарелке еду. Она потратила двадцать минут, пытаясь заставить Фэрли поесть и выпить кофе. Он принимал все беспрекословно, но без аппетита, очень медленно пережевывая пищу и забывая иногда глотать.

В семь часов в камеру вошел Стурка; в руках он держал магнитофон.

– Все готово?

Фэрли не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Он все еще не в себе, подумала она. Сможет ли он сделать то, чего хочет Стурка?

Она ждала и чувствовала, как растет ее страх. Трудно было представить, как поступит Стурка в случае неудачи. Что он сделает с Фэрли и что он сделает с ней? В последние несколько дней Стурка стал явно выказывать недовольство. Раньше с ним такого не случалось, он всегда сохранял полное бесстрастие, но теперь выдержка иногда ему изменяла. Несколько раз Пегги угадывала признаки приближающейся грозы, и скрытая в ней сила вызывала у нее тревогу. Казалось, от Стурки исходило ледяное дыхание смерти.

Стурка включил аппарат. Сезар присел на угол койки, держа микрофон так, чтобы он улавливал голос Фэрли. Речь должна быть записана без монтажа: они хотели показать, что на этот раз обошлись без трюков. Это будут подлинные слова Фэрли.

Они потратили много времени, чтобы отредактировать текст. Из его содержания должно было быть ясно, что запись свежая.

Речь получилась длинной, поскольку включала в себя подробные инструкции по освобождению вашингтонской семерки. Фэрли должен был прочитать ее за один присест. Не страшно, если его голос будет звучать тихим и усталым, главное, чтобы он не спотыкался на каждом слове.

Стурка взял Фэрли за подбородок и резко поднял его голову.

– Послушайте меня. Вы должны нам кое-что прочитать. Еще одна речь, как в прошлый раз. Вы помните, что было в прошлый раз?

– Да…

– Тогда приступим к делу. Когда мы закончим, вы снова сможете поспать. Вы хотите уснуть снова?

Фэрли быстро замигал – самый выразительный утвердительный ответ, на какой он только был способен. Голос Стурки стал жестким.

– Но если вы откажетесь читать, мы не дадим вам спать до тех пор, пока вы не согласитесь. Вы знаете, что происходит с людьми, когда им долго не дают спать? Они сходят с ума. Вы об этом слышали?

– Знаю. Я читал о таких вещах.

Его голос звучал лучше, чем прошлой ночью. Пегги облегченно вздохнула и отошла подальше в сторону, в угол комнаты.

Стурка протянул ему бумагу – желтую страницу, вырванную из длинного блокнота.

– Читайте вслух. Это все, что от вас требуется. Потом вы сможете заснуть.

Фэрли взял листок и сдвинул брови, пытаясь сфокусировать зрение на рукописных строчках. Его палец указал на страницу.

– Это что? Эль-Дзамиба?

– Эль-Джамила. Название населенного пункта.

Фэрли попытался сесть, но это движение потребовало от него слишком много сил. Он откинулся к стене и, прищурившись, поднес к глазам бумагу. Сезар придвинул микрофон поближе.

– Когда я должен начинать?

– Когда будете готовы.

Взгляд Фэрли забегал по бумаге.

– Что тут написано о Декстере Этридже и о Милтоне Люке?

– Все это правда. Они мертвы.

– Господи, – прошептал Фэрли.

Шок от этого известия, казалось, придал ему сил. Он снова попытался сесть, и на этот раз ему это удалось.

– Они мертвы? Почему?

– Этридж умер по естественным причинам, – солгал Стурка. – Люк погиб от взрыва бомбы, подложенной под его лимузин. Только не спрашивайте меня, кто это сделал. Я не знаю. Вы сами видите, что мы тут ни при чем: никто из нас не отлучался, и мы не в Вашингтоне.

– Господи, – снова прошептал Фэрли. – Значит, началось?

– Что, революция? Если еще не началась, то вот-вот начнется.

– Сколько сейчас времени? Какой день?

– Вторник. Восемнадцатое января. Раннее утро. Если мы быстро со всем покончим, то, быть может, вы еще успеете на свою инаугурацию. Во всяком случае, вам дадут поспать. Но сначала вам надо зачитать речь.

Фэрли пытался что-то возразить, но он был слишком деморализован долгим действием наркотиков, чтобы сопротивляться. Он снова поднес к лицу листок и, сощурив глаза, начал читать монотонным голосом, временами падавшим до шепота.

– Говорит… говорит Клиффорд Фэрли. Я очень утомлен и нахожусь под действием слабодействующих транквилизаторов, которые мне дают, чтобы я не пытался совершить ничего такого, что могло бы… уф… поставить под угрозу мою физическую безопасность. Это объясняет… объясняет слабость моего голоса. Но я нахожусь в добром здравии. Уф… Мне рассказали о смерти вице-президента Декстера Этриджа и спикера Люка, в связи с чем я хочу выразить… мою глубочайшую скорбь и сожаление.

Семеро политических заключенных были переведены из Вашингтона в Женеву в соответствии со сделанными раньше указаниям, и теперь люди, которые меня похитили, просят меня огласить их дальнейшие инструкции. Семеро… заключенных должны быть перевезены по воздуху в Алжир. Их следует доставить в город под названием Эль-Дзам… Эль-Джамила, где для них должен быть приготовлен автомобиль. Им следует сказать, чтобы они ехали на юг по шоссе в сторону Эль-Голеа, пока с ними не войдут в контакт.

Меня предупредили, что в случае, если похитители заметят какую-либо слежку, меня не освободят. Ни алжирское правительство, ни какие-либо другие представители властей не должны следовать за заключенными или пытаться каким-либо образом установить их местонахождение. Мои похитители предоставят заключенным новый транспорт, чтобы вывезти их из Алжира, но перед этим их тщательно обыщут и проверят с помощью рентгеновских лучей, чтобы убедиться, что на их одежде или в теле нет подслушивающих устройств и электронных средств слежки.

После того, как все эти условия будут точно выполнены, заключенным следует предоставить сорок восемь часов, чтобы они могли укрыться в безопасном убежище в неизвестной мне стране.

Если со стороны Соединенных Штатов и других государств не последует попыток нарушить это соглашение или предпринять какие-либо враждебные действия, то я буду освобожден через двадцать четыре часа после освобождения семерки.

Это последняя инструкция. Семеро заключенных должны оказаться в машине, оставленной в Эль-Джамиле, точно в шесть часов вечера – в восемнадцать часов по центральноевропейскому времени – в четверг двадцатого января. Меня просят повторить, что любые попытки следовать за машиной с заключенными или проследить за ней с помощью электронных средств будут обнаружены и неизбежно приведут к моей… смерти.

19.45, восточное стандартное время.

– …Бросает вызов самим основам Конституции, – закончил сенатор Фицрой Грант.

Саттертуэйт вспомнил фразу, которую Вудроу Уилсон как-то обронил по поводу сената: «Маленькая кучка несговорчивых людей». Он сказал:

– Все это звучит очень красиво, но вы уверены, что сказали бы то же самое, если бы не были республиканцем?

– Да. – Лидер сенатского меньшинства почти впечатал это слово в воздух.

– Даже имея Холландера в качестве альтернативы?

– Вы мыслите в терминах ближайшего времени, Билл. Так же, как всегда. Я же думаю о перспективе. Мы не должны подвергать риску основы Конституции из-за временного кризиса.

– Он не будет временным, если Холландер проведет следующие четыре года в Белом доме. Наоборот, это станет самой постоянной вещью, которая когда-либо случалась в этой стране. Если, конечно, вы согласны с тем, что полное уничтожение можно считать чем-то постоянным.

– Давайте обойдемся без этих сарказмов.

Голос Фицроя Гранта эхом разносился по его кабинету. За его спиной Саттертуэйт видел в окне заснеженный купол Капитолия. Снаружи здание выглядело почти так же, как до взрывов: появилось только несколько строительных вагончиков у Восточного портика, и охраны у подъездов стало заметно больше, чем месяц назад. Выглядело это довольно абсурдно, поскольку внутри здания не было никого, кроме рабочих.

Обрюзгшее лицо Фицроя Гранта повернулось к окну и поймало на себя луч дневного света. У него был взгляд печальной собаки; он пригладил ровную волну седых волос.

– Послушайте, Билл, большинство все равно проголосует за вас. Мой голос ничего не изменит.

– Тогда почему бы вам не присоединиться к нам? – В бархатном голосе сенатора прозвучала едва заметная ирония.

– Назовите это принципами, если хотите. Я вижу, что сегодня истина не может восторжествовать над ложными идеями. Но позвольте мне придерживаться собственных взглядов.

– Могу я просить хотя бы о нейтралитете?

– Нет. Я буду голосовать против.

– Даже если ваш голос окажется решающим?

– Я не так далеко стою в алфавитном списке.

– Поймите меня правильно, сенатор, я вовсе не хочу ставить вопрос ребром. Я не искушен в подобных переговорах, но мне кажется, что мы можем найти с вами общий язык. Что-то похожее на компромисс.

Грант улыбнулся:

– Вы прекрасный парень, Билл. Почему вы пытаетесь вести себя, как политик?

– Потому что иначе с вами не получается.

– Говард Брюстер слишком гонит лошадей, Билл. Любишь меня, люби мои идеи – вот его принцип. Он поставил на кон всего себя, все, что успел приобрести за эти годы. Все на один бросок костей. Я понимаю, почему он это делает: он чувствует добычу. Мне Холландер тоже совсем не нравится. Но чего я не могу вынести, так это наглой самоуверенности Белого дома. Если честно, я думаю, что мы справились бы с Холландером. Мы обуздали бы его как-нибудь. Способы для этого у нас есть, было бы желание. На самом деле, Брюстер опасней Холландера, потому что, если ему удастся его план, это будет еще один гвоздь, забитый в гроб американской демократии. Цезарь захватил власть, украв ее у сената. Брюстер пытается заставить конгресс вернуть ему кабинет, который он потерял в результате народных выборов. Это пахнет государственным переворотом. И я не хочу подставлять ему свою спину.

– Фиц, когда вчера вы говорили с президентом…

– Точнее, президент говорил со мной.

– …то ответили ему, что не станете его поддерживать. Однако вы все же согласились сохранить ваш разговор в тайне. Почему?

– Из соображений личной преданности, может быть. Он говорил со мной с глазу на глаз, и мы тридцать лет были друзьями.

– Можем ли мы рассчитывать на то, что вы хотя бы не станете вести против президента активной кампании – по старой дружбе?

– Под «активной» вы подразумеваете «публичную»?

– Нет, я имею в виду и частные шаги. Вы можете нам пообещать, что, когда комитет начнет обсуждение законопроекта, вы не станете применять вашу знаменитую политику тихого выкручивания рук?

Фицрой Грант хмыкнул:

– Забавно, а я всегда думал, что этим славится Говард Брюстер. Вы сами сейчас чем занимаетесь, как не тихим выкручиванием рук?

– Я все-таки хотел бы услышать ваш ответ.

– Хорошо, я вам дам ответ. Но сначала мне потребуется сделать маленькую преамбулу. Такое уж у меня обыкновение.

Саттертуэйт хотел взглянуть на часы, но потом спохватился и передумал. Он вспомнил о пустых креслах в офисе Управления национальной безопасности, которые через час заполнят два десятка лидеров конгресса. В их числе президент все еще надеялся увидеть Фицроя Гранта.

– Если сегодня вы оглянетесь по сторонам, – сказал Грант, – то увидите лишь руины, оставленные недавними вспышками насилия и зверствами. Я считаю, что это неизбежный результат нашей слабости, как нации. Либеральные принципы явно потерпели крах. Мы слишком долго позволяли головорезам из так называемых «новых левых» заниматься провокациями и террором. Мы просто стояли и смотрели, как они выкрикивали нам в лицо свои хвастливые угрозы. Наши благонамеренные законодатели предпочитали называть этот вызов обществу «разногласиями» и «несходством взглядов», а преступники тем временем убивали в засадах полицейских, организовывали саботаж и занимались подготовкой мятежа прямо у нас под носом. И теперь мне кажется…

– Фиц, вы распространяете на все общество вину немногих. Нет никаких доказательств, что мы имеем дело с чем-то большим, чем кучка экстремистов. Их главари даже не американцы.

– Я уже достаточно этого наслушался.

– Вы этому не верите?

– Это совершенно не важно. Суть дела в том, что наше общество слишком терпимо, слишком слабо, слишком открыто для атак, аналогичных тем, какие мы видели в последние две недели.

– Но альтернативой этому может быть только та или иная разновидность фашизма. Этого хочет Холландер, и этого же хотят радикалы.

– Фашизм – странное слово, Билл. Когда-то оно значило что-то вполне определенное, но теперь это не так. Сегодня это просто эпитет, которым мы награждаем своих врагов. Если в нашей стране действительно существует риск фашистского переворота, то я вижу его скорей в попытке Брюстера изменить Конституцию, чем в дряхлом и слабоумном старике, вроде Уэнди Холландера. Холландер дурак, и все это знают; в этом залог нашей безопасности.

– Муссолини в последние годы правления тоже многие считали глупцом. Но это не помешало ему мертвой хваткой держать страну.

– Пока его не убили.

– Вы считаете, что мы должны убить Холландера?

– Нет. Но я уверен, что многие из нас об этом думали. В том числе и Говард Брюстер.

– Такая мысль действительно высказывалась.

– И почему, по-вашему, он ее отверг?

– А почему вы ее отвергли?

– Потому что я не убийца. Правда, я и не рвусь провести второй срок в Белом доме.

– Это клеветничество, сенатор.

– Разумеется. Однако кое-какая правда в этом тоже есть.

Грант приподнял голову. На фоне окна Саттертуэйт плохо видел черты его лица, но чувствовал, что блестящие глаза сенатора напряженно смотрят на него.

– Билл, я хочу спросить насчет той маленькой речи, которую я сейчас произнес, – по поводу излишней терпимости и слабости. Вам уже приходилось слышать что-нибудь подобное?

– Конечно. Многие высказывают похожие аргументы. Я и сам наполовину им верю.

– А Говард Брюстер не говорил таких вещей?

– Случалось.

– Я имею в виду – в последние два-три дня?

– Нет.

– Тогда у меня есть для вас новости, сынок. Я повторил почти в точности то, что он сказал мне вчера в этом кабинете.

– Меня это не удивляет, – заметил Саттертуэйт тоном, в котором слышалось желание оправдать президента.

– Вы хотите сказать, что от Брюстера этого следовало ожидать? Естественно, он должен был выставить себя консерватором и постараться мне понравиться, чтобы получить мою поддержку. Так вы подумали?

– Я подумал, что в разговоре с вами он мог подчеркнуть жесткость своей позиции в некоторых вопросах, – уклончиво ответил Саттертуэйт. – В конце концов, ему вовсе не хотелось, чтобы вы решили, будто он собирается миндальничать с радикалами.

– Потому что это могло бы подтолкнуть меня в лагерь Холландера, не так ли?

– Вот именно. Послушайте, мы взрослые люди. Разве раньше никто не пытался обработать вас таким способом?

– Случалось. Однако, если хорошенько задуматься, здесь есть одна странная вещь.

– Какая?

– Подумайте сами, Билл. Если он собирается придерживаться столь же твердой линии, что и Холландер, тогда зачем вообще нужно заменять Холландера? – Сенатор внезапно подался вперед. – Не потому ли, что он хочет сам, лично расправиться с радикалами? Не говоря уже о его амбициях, желании остаться в кабинете еще на четыре года?

– Вы только что сказали, что он ваш давний друг. В ваших словах я не слышу ничего дружеского.

– Я настроен сейчас не очень дружелюбно. Большую часть ночи я провел, думая о нашем вчерашнем разговоре. Меня поразили кое-какие вещи. Когда знаешь человека тридцать лет, невольно начинаешь замечать в нем некоторые признаки, по которым можешь угадать, когда он пытается от тебя что-то скрыть, или ведет с тобой двойную игру, или старается тебя умаслить. Это каждому по плечу. Если бы вы в течение тридцати лет играли в покер с одними и теми же людьми, то могли бы догадаться, почему один из них вдруг начал щипать мочку своего уха.

– Пока я не очень понимаю вашу мысль.

– Билл, вчера он мне не лгал. Я бы это заметил. Наверно, я один из немногих людей, который способен это заметить: как-никак, я помню его с тех времен, когда он еще не знал, на каком месте сидит тот или иной сенатор. И я вам говорю, что меры, которые этот человек намерен осуществить в стране, практически ничем не отличаются от тех, что предлагает Холландер. Холландер глуп во всем, что он делает; Говарда Брюстера могут не любить, но в его уме никто не сомневается. Чтобы получить поддержку конгресса, он пытается убаюкать его сладкими речами и ради этого играет роль благоразумного и сдержанного человека. То же самое было на выборах в шестьдесят четвертом между Голдуотером и Джонсоном: тогда Джонсон всю кампанию говорил о мире, а как только победил, стал вытворять как раз те вещи, на которых Голдуотер имел глупость основать свою предвыборную платформу. – На минуту воцарилось молчание. Грант смотрел на Саттертуэйта немигающим взглядом. – Он сказал мне правду, но хотел, чтобы я принял это за ложь. Он пытался представить свою речь, как обычную практику взаимного улещивания и закулисных сделок. Но я понял, что он говорит мне правду.

– Почему он хотел, чтобы вы подумали, что он лжет?

– Потому что, если бы действительно не существовало никакой разницы между ним и Уэнди, тогда мне незачем было бы его поддерживать.

– И вы серьезно думаете, что между ними нет никакой разницы?

– Говард Брюстер при его уме и средствах может превратиться в опасного политического демагога. А Холландер – нет. Это чертовски большая разница, Билл. И поэтому я не выполню вашу просьбу – вернее, его просьбу. – Грант встал. – Я буду бороться с ним как публично, так и в частном порядке. Всеми возможными способами. Я уже начал это делать. Так что вам предстоит пораскинуть мозгами.

Саттертуэйт почти с облегчением направился к двери. В коридоре его встретила вооруженная охрана и проводила до стоявшего на улице седана. По дороге в Управление он сидел на заднем сиденье, опустив голову так, как будто она весила полтонны.

Обвинения Гранта были построены очень ловко. Трудно отрицать, что Брюстер изо всех сил стремился к власти. Можно сказать, что он следовал девизу: «После нас хоть потоп».

Но Грант предлагал продолжить эти рассуждения. У него получалось, что намерения Брюстера шли гораздо дальше, и на самом деле он имел в виду: «Государство – это я».

Саттертуэйт сомкнул веки. Перед глазами вертелись какие-то круги.

Он всегда был исключительно лоялен президенту. Даже возражая Брюстеру, он всегда придерживался роли конструктивной оппозиции. Он не вступал в союз с противниками Брюстера и не выражал публично мнений, противоречивших взглядам президента.

Теперь он вдруг почувствовал, что находится между двух берегов.

«Нет», – твердо сказал он сам себе.

То, что он позволил Гранту играть на своей нерешительности, свидетельствовало лишь о переутомлении. Это было просто смешно. Что с того, если даже Грант окажется прав? Выбор все равно оставался тем же самым: Брюстер или Холландер. И решение по-прежнему было очевидно.

Саттертуэйт достаточно долго работал на Брюстера, чтобы хорошо его изучить. Так же долго он знал и Холландера, и, несмотря на политические амбиции Брюстера, президент далеко оставлял сенатора позади себя. У Брюстера были разум и совесть; Холландер их не имел.

Саттертуэйт вышел из машины и направился в зал заседаний.

15.15, североафриканское время.

Лайм, вдребезги пьяный, сидел в баре и пытался лапать блондинку, что-то косноязычно бормоча и пуская сластолюбивую слюну. Его кепка была лихо заломлена на одно ухо.

– Эй, хозяин! – рычал он с апломбом наглого американского туриста.

Блондинка отвечала ему недвусмысленной улыбкой, но Лайм смотрел не на нее: он гневно вертел головой в поисках Бино, хозяина бара.

– Где ты там копаешься, черт тебя дери? Налей нам стаканы, и пополнее!

Краем глаза он увидел, как в дверях появился Бениузеф Бен Крим и направился в угол бара. Высокий мужчина, толстый, но не жирный, с легкой хромотой.

Агент ЦРУ Джильямс послал на задание блондинку, которая надела джинсы «Ливайс», пеструю гавайскую рубашку и кепку яхтсмена с золотым якорем и короной. Лайм придумал остальное: прикинулся загулявшим американцем, приехавшим на уикэнд с нефтяных вышек в Сахаре.

Бен Крим поймал взгляд Бино, и Лайм увидел, как Бино едва заметно кивнул ему в ответ. Бен Крим с нетерпеливым видом ждал, пока Бино смешивал напитки.

Лайм встал, едва не опрокинув стул, похлопал по спине блондинку и, шатаясь, побрел к входной двери, делая вид, что направляется в туалет, который находился в наружной пристройке к дому.

В этот момент Бен Крим тронулся в ту же сторону, и Лайм наткнулся на него.

– Дьявол, – рассерженно пробормотал Лайм и, подняв взгляд, увидел перед собой огромную свирепую фигуру. Выражение его лица изменилось, он изобразил робкую улыбку. – Все в порядке, парень, это моя вина. В этом чертовом проходе и разойтись-то трудно, верно? Да благословит тебя Бог, старина.

Говоря все это, он делал неуклюжие попытки разгладить ворс на пиджаке Бен Крима. Араб глядел на него с явным отвращением, и Лайм, спотыкаясь, продолжил свой путь к двери; едва не скатившись по ступеням, он повернул за угол и ввалился в кабинку туалета.

Через щели в досках ему была видна часть внешней стены бара, дорога и причал с лодками и самолетом. Он увидел, как Бен Крим невозмутимо проследовал к причалу, с силой припадая на левую ногу. Спустя минуту появился Бино и последовал за Бен Кримом. Из черного «ситроена», стоявшего рядом с доком, вышел третий человек, и Бино стал проверять его летное удостоверение, – по крайней мере, так решил Лайм. Наконец из кармана Бен Крима появился пакет, и араб стал отсчитывать деньги. Бино пересчитал их еще раз, засунул в брючный карман и повел обоих мужчин на дальний конец причала, где к свае была привязана шлюпка. Бен Крим двигался в хвосте.

Когда Лайм вышел из кабинки, они уже гребли к «Каталине». Он мельком взглянул в их сторону и поплелся обратно к бару. Споткнулся о ступеньку и упал на лестнице.

Поднявшись, он немного постоял в тени, наблюдая, как Бен Крим и пилот залезли в самолет, после чего Бино начал грести назад к причалу. Лайм вернулся к столу, снял яхтсменскую кепку и протянул ее блондинке.

– Спасибо. Вы отлично справились.

– Что-то вы очень быстро протрезвели. – Она снова улыбнулась, на этот раз по-настоящему: эта улыбка ей шла гораздо больше. – Зачем все это было нужно?

– Я искал повода, чтобы с ним столкнуться.

– Хотели опустошить его карманы?

– Как раз наоборот, – ответил Лайм.

Он подошел поближе к двери и выглянул наружу. На «Каталине» заработали оба двигателя, и он увидел, как ширококрылая машина отделилась от буйка, развернулась и заскользила по воде.

Он проследовал за Бино в каюту лодки. Чэд Хилл и два агента пили кофе. Хилл обратился к Бино:

– Неплохо сыграно.

– Могу я получить свои деньги?

– Пусть возьмет, – распорядился Лайм. – Приставьте к нему двоих людей, пока все не кончится. – Он взглянул на камеру Хилла. – Есть хорошие снимки крупным планом?

– Думаю, что будут.

Если дела пойдут неважно, они хотя бы смогут идентифицировать пилота Бен Крима. Сам Лайм его плохо разглядел. Слишком маленький и белолицый, чтобы походить на Корби; но это не обязательно должен был быть Корби.

Хилл поставил свою чашку и зевнул:

– Пора возвращаться в Алжир.

Машины были спрятаны за баром. Рация что-то бормотала, и Лайм взялся за микрофон:

– Лайм слушает.

– Это Джильямс. Он еще не появлялся?

– Уже отчалил. Вы засекли его сигнал?

– Да, но он не сдвинулся ни на дюйм.

– Значит, это тот, что стоит на лодке. А они сели в самолет.

– Я знаю. Но сигналы должны были разойтись, как только самолет начал двигаться. А у меня на экране по-прежнему только один сигнал. И он стоит на месте.

Голос Джильямса шел из динамика в приборной доске, неотчетливый и смешанный с помехами. Хилл сказал:

– О, черт. Похоже, тот, что на самолете, не работает. Это моя вина – мне следовало их проверить.

Лайм, не глядя на Хилла, сказал в микрофон:

– Джильямс, переключитесь на канал тысяча семьсот. Один, семь, ноль, ноль. Поняли?

– Один, семь, ноль, ноль. Подождите минутку.

Чэд Хилл округлившимися глазами уставился на Лайма. Джильямс ответил:

– Да, есть сигнал. Но довольно слабый.

– Передатчик маленький и находится внутри, а там кругом железо. Вы сможете за ним следить?

– Думаю, да, если будем держаться к нему поближе.

– Тогда поднимайте в воздух самолеты.

– Они уже в воздухе.

– Хорошо. Мы возвращаемся в Алжир. Будем примерно через полчаса. Приготовьте нам реактивный «Лир». У вас есть машины и вертолеты в Бу-Саада?

– Да, сэр. «Ранние пташки» тоже здесь. Сидят наготове со своими пушками.

– Увидимся через полчаса.

Лайм отключил микрофон и повернулся к Чэду Хиллу:

– Возьмите остальных и погрузите в универсал.

Чэд Хилл сказал:

– Простите за маячок. Но как вам удалось поставить его на самолет?

– Он не на самолете, а на Бен Криме, – ответил Лайм. – В его кармане.

Лайм обошел вокруг машины и сел на место пассажира. Хилл влез в машину очень тихо, словно не был уверен в прочности водительского кресла.

Солнце стояло почти в зените, блестящий песок слепил глаза. Вдоль пляжа тянулись зеленые холмы. Лайм откинулся на сиденье, скрестив руки на груди.

Они оставили двоих с Бино; остальные сели в универсал. Чэд Хилл тронул с места и вырулил вокруг бара на дорогу.

На обратном пути Хилл один раз напрягся, глядя на дорогу, но когда Лайм тоже посмотрел вперед, то не увидел ничего, кроме поворота шоссе. Он не понял, что это было, однако Хилл, во всяком случае, справился с проблемой и расслабился. Он в куда лучшей форме, чем я, подумал Лайм. Сам он не заметил ничего: его усталый взгляд почти бессмысленно блуждал по сторонам.

Они сели на борт «Лира», чтобы лететь в Бу-Саада – «Город счастья» на плато Наиль. Радиолокаторы Джильямса, установленные в Алжире, Эль-Голеа и на самолете, следовавшем за «Каталиной» Бен Крима, отслеживали на экранах цель, которая все еще продолжала двигаться, когда «Лир» разбежался по взлетной полосе и круто взмыл в воздух над побережьем. Лайма расстелил на коленях карту в масштабе один к четырем миллионам. На ней была вся Северная Африка с подробной детализацией, позволявшей разглядеть любую дорогу, водный источник, вади или форт.

Богатый земледельческий район Тель лежал к югу от Атласских гор, возвышаясь над скоплением засушливых плато и спускаясь к Сахаре плавным склоном протяженностью в несколько сотен миль. Лайм изучал карту и делал умозаключения, учитывая все, что он знал о Юлиусе Стурке и о радиусе предыдущих рейсов «Каталины».

Саму Сахару можно было сразу исключить. Самолет не летал так далеко, когда они перевозили Фэрли. Кроме того, Сахара предоставляла больше ловушек, чем укрытий, – подходящих мест в ней было наперечет. Стурка выбрал бы малонаселенную местность, расположенную, однако, не слишком далеко от цивилизации. Это должно быть где-то в бледе – пустынном районе на разумном расстоянии от дорог и посадочных площадок для самолета. Речь шла скорее о владениях бедуинов, чем о пустыне туарегов. Может быть, какая-нибудь ферма на хребте Тель-Атлас.

Вади, на который указал Бино, – оазис в русле реки, где на прошлой неделе он подобрал «Каталину», – находился к востоку от Гхардая и к северу от Уаргла, на засушливой равнине, напоминавшей степные районы Аризоны и Нью-Мехико. Рудоносные глинистые земли с валунами и чахлым кустарником, редкие деревья, изрезанные берега и балки, в которых можно было спрятать целую армию. В прошлом Стурка с успехом действовал в этих районах, используя тактику апачей времен войны первых поселенцев с индейцами; для него это были очень удобные и давно знакомые места.

Лайм помнил несколько случаев, когда он пытался найти здесь Стурку. Пытался, но никогда не находил.

Но теперь у него было несколько преимуществ. Средства электронного слежения стали гораздо совершеннее. Требования к секретности на этот раз не были такими строгими. И у него был почти неисчерпаемый источник людских ресурсов. Джильямс поднял на ноги каждого агента ЦРУ в Северной Африке от Дакара до Каира. Кроме того, у Лайма была своя собственная группа и «Ранние пташки» – «Команда А», отряд уничтожения, который Саттертуэйт прислал ему из Лэнгли. Лайм настоял, чтобы этот отряд помимо обычной экипировки был вооружен заряженными транквилизаторами пулями, доставленными из кенийского заповедника. При этом использовались внешне обычные ружья со стандартными патронами, но начинка представляла собой химический препарат М-99, производное от морфина. Транквилизатор действовал почти мгновенно и усыплял жертву на пятнадцать-двадцать минут. Его применяли при отлове диких зверей; Лайм не знал, пользовались ли им когда-нибудь для военных целей, и мало этим интересовался.

Основной задачей было вытащить Фэрли живым; судьба похитителей имела второстепенное значение. Однако они не могли позволить себе оставить в Алжире полдюжины мертвых тел. Алжир тут же начнет протестовать, его поддержат несколько враждебных государств – Пекин, Москва, страны третьего мира. Спасать важное политическое лицо – это одно, а затевать на чужой земле маленькое сражение – совсем другое. Разумеется, если что-то подобное все-таки произойдет, Соединенные Штаты это переживут, так же как пережили Лаос, Доминиканскую Республику и множество других подобных случаев; но при возможности все-таки надо этого избежать.

Лайм не испытывал интереса к хитросплетениям международных отношений, но Саттертуэйт ясно дал ему понять, что прокол в Алжире может стоить Соединенным Штатам ядерных баз в Испании, которые Брюстер и Фэрли с такими усилиями защищали до того, как начался весь этот идиотизм. Испания никогда не являлась членом НАТО. Открытое проявление американского великодержавия в Алжире могло показаться испанцам слишком близким к их дому, и тогда Перес-Бласко отвернулся бы от Вашингтона, чего нельзя было допускать. Поэтому вместо обычных пуль лучше было использовать транквилизаторы.

Он надеялся, что они прячутся где-то в бледе. Гораздо удобней проделать все без свидетелей. Если они скрываются в центре какого-нибудь городка, провести операцию без шума будет невозможно.

Основная проблема заключалась в том, как вытащить Фэрли, не подвергая его риску. Если они начнут открытую атаку, похитители используют его, как живой щит.

Значит, надо действовать в обход, но прежде всего – обнаружить их укрытие.

Когда они приземлились в Бу-Саада, «Каталина» была еще в воздухе и продолжала лететь на юг.

– К западу от Эль-Мегхайер, – объяснили Лайму по радио. – Высота полета та же.

Лайм вышел из радиорубки и направился через бетонированную площадку к месту скопления нескольких авиамашин. Здесь стоял и «Лир», частный турбовинтовой самолет с людьми из ЦРУ, и вертолеты «Ранних пташек».

Лайм подозвал к себе Джильямса и показал ему на карту:

– Я думаю, Бен Крим направляется к тому же вади, где Бино на прошлой неделе забрал свой самолет. «Каталина» летит со скоростью примерно сто двадцать пять миль в час. «Лир» может лететь раза в три быстрее. Я хочу оказаться в этом вади раньше, чем туда прилетит Бен Крим. С собой я возьму полдюжины людей из «Команды А», остальные должны собраться в Туггурте и ждать от меня сообщений. У вас есть портативный передатчик с шифровальным устройством?

– Передатчик? Да, он есть в каждом вертолете.

– Поставьте один мне на самолет.

– Хорошо, мистер Лайм. Но что, если вы ошибаетесь? Вы без толку застрянете в этом забытом Богом вади.

– Если мы не попадем туда раньше Бен Крима, то не сможем проследить его контакты. В десяти милях оттуда есть городок под названием Герара, я постараюсь раздобыть там автомобиль.

– Если только он у них найдется, – с сомнением ответил Джильямс. – Вы же знаете эти маленькие городки в бледе. Весь транспорт – один верблюд и четыре осла.

– Вас беспокоит что-то другое. Что именно?

– Я не знаю, сможет ли пилот посадить ваш «Лир». Взлетно-посадочных полос там точно нет. Если вы и сядете, то взлететь уже не сможете.

– Что ж, тогда нам придется включить стоимость самолета в общие расходы.

Ребята из отряда уничтожения забрались на борт со своими винтовками и рюкзаками. Лайм поднялся по трапу вместе с Чэдом Хиллом. Кто-то закрыл за ними дверь, и, как только Лайм пристегнул ремни, в самолете взвыли моторы.

На «Лире» были знаки нефтяной компании, и Лайм надеялся, что это обманет людей Стурки, если они заметят его с земли. У него было ясное чувство, что они находятся где-то совсем рядом и до них почти можно дотронуться рукой.

За чертой Герары проходила мощеная дорога – местное шоссе, которое миль семьдесят шло через плато по прямой, пока не вливалось в главную автомагистраль возле Берриан. Шоссе оказалось неплохой посадочной полосой для «Лира»; они снизились над дорогой на бреющем полете, желая убедиться, что на ней нет машин, и благополучно сели, уже на земле выправив небольшой боковой снос от ветра.

Из почти бесконечного запаса амуниции, который таскают с собой спецотряды ЦРУ, командир «Команды А» извлек небольшой разборный мотоцикл. Он поставил его на колеса, посадил на заднее сиденье еще одного агента и поехал на восток в сторону Герары, стоявшей в миле от них в тени пальмовых деревьев. С воздуха они заметили в городе несколько автомобилей, и Лайм выбрал себе два самых подходящих – «лендровер» и грузовик.

Прошло около двадцати минут. Солнце в ярком зареве клонилось к западу, а на востоке показался «лендровер». Приехавший следом грузовик оказался двухтонным «вейландом» с полотняным кузовом – пережиток последней войны, оставленный армией Монти после Эль-Алмейн.

Лайм не стал спрашивать командира отряда, как он достал эти машины, а командир не стал ему об этом рассказывать. Его звали Орр, это был жилистый техасец с коротким ежиком волос, отливавших серой сталью; его вид ясно говорил, что прежде он был десантником или «зеленым беретом».

Лайм расстелил карту на капоте поверх запасного колеса «лендровера» и провел пятиминутную беседу с Орром. Тот молча слушал и кивал. Потом Лайм залез в «лендровер», взяв одного из агентов в качестве водителя, а Орр вместе с остальными забрался в грузовик, и они вплотную друг за другом отправились на юго-восток. На обочине шоссе остался опустевший «Лир».

Они проехали сквозь Герару, где кучки арабов молча глазели на них, пока они не оставили город позади. Лайм вертелся в кресле, пытаясь настроить шифрующий передатчик, который захватил с собой из самолета. Ему потребовалось три-четыре минуты, чтобы установить контакт.

– Джильямс?

– Да, сэр.

Голос Джильямса звучал отчетливо.

– Он все еще в воздухе?

– Да, сэр, все еще летит. Начал снижаться несколько минут назад. Как раз там, где вы сказали.

– Нам понадобится минут десять, чтобы добраться до места, и еще столько же, чтобы занять позицию. У нас есть время?

– Должно хватить. Ему осталось еще миль тридцать пять плюс несколько минут на посадку. К этому моменту уже начнутся сумерки, почти стемнеет. Ему понадобятся посадочные огни.

– Думаю, пара огней у него будет, – ответил Лайм. – Больше не говорите на этой частоте, пока я сам с вами не свяжусь.

Обратившись к водителю, он приказал:

– Прибавьте скорости.

– Мне можно включить фары?

– Ни в коем случае.

Когда гидроплан сел на проселочную дорогу, проложенную вдоль речного русла, Лайм и Орр лежали на животе в кустах на берегу высохшей реки. Неподалеку на дороге стоял автомобиль с включенными фарами, и пилот Бен Крима ориентировался на них при посадке. Это была трудная задача, поскольку чем ближе он подлетал к земле, тем больше его слепили огни машины, но пилот справился с ней без проблем. Стурка работал только с профессионалами.

Двое из людей Орра подползли поближе к автомобилю, светившему фарами на полотно дороги. Если водитель в машине, они подождут; если его нет, они сразу поставят в нее пеленг. Рано или поздно шофер выйдет, чтобы встретить Бен Крима и передать посылку.

В машине мог быть или Корби, или Ринальдо. Кто бы это ни был, он должен привезти с собой пленку с новыми инструкциями для американцев, куда доставить вашингтонскую семерку.

Очевидно, задачей Бен Крима было дать отчет человеку Стурки, рассказав, как в Женеву доставили семерку, и забрать магнитофон с пленкой. После этого он возвратится в Эль-Джамила и, вернув «Каталину», отправится сначала в Алжир, а потом в Мадрид, Париж или Берлин, где установит новый передатчик с часовым устройством, чтобы трансляция сообщения началась, когда он будет уже на обратном пути в Алжир.

Лайма мало интересовало содержание новых инструкций. В любом случае Бен Крим будет арестован по дороге в Эль-Джамилу, и люди Джильямса изучат пленку.

Тем временем на машину поставят «жучок», и Лайм проследит за Корби или Ринальдо до самого логова Стурки.

Это должно было сработать. Впервые он почувствовал уверенность, что Стурка у него в руках.

В ночной тишине он наблюдал за тем, как гидроплан совершил посадку и остановился в сотне футов от встречавшей его машины. Фары погасли. Из машины вылез человек и направился к самолету, а Бениузеф Бен Крим спустился из кабины, чтобы встретить курьера. Лайм наблюдал в бинокль, как две смутные фигуры двигались навстречу друг другу.

Встреча была короткой. Света едва хватало, чтобы разглядеть силуэты людей, но Лайм был уверен, что это Сезар Ринальдо. Недостаточно высок для Корби и недостаточно худ для Стурки.

Лайм задал себе вопрос, что он стал бы делать, если бы на встречу приехал сам Стурка. Арестовал бы его на месте и отправился искать остальных? Или, держа его в своих руках, все-таки позволил бы ему уйти, чтобы он привел его ко всей шайке? На Ринальдо Лайму было наплевать, персонально он был ему не нужен, его можно было отпустить. А вот если бы это был Стурка?

Ринальдо вернулся в машину, завел мотор и включил огни. Тронувшись с места, он обогнул стоявший на дороге самолет, проехал примерно милю, потом развернулся и остановился, осветив фарами плоскую равнину бледа. Бен Крим уже залез в самолет, и пилот завел один из двигателей; с помощью односторонней тяги и рулевого стопора он развернул самолет вокруг своего шасси. С минуту гидроплан стоял, разгоняя второй двигатель, потом покатился вперед, светя в темноту носовым прожектором и помигивая красными и желтыми габаритными огоньками на кромках крыльев.

Лайм смотрел на то место, где стоял автомобиль Ринальдо, и напряженно соображал. «Автомобиль, – подумал он. – Не „джип“, не „лендровер“. Просто какой-то автомобиль. Старый „мерседес“ с дизельным двигателем. Округлый и горбатый».

Значит, они держат его где-то недалеко от дороги. Не у листе – горной тропы, по которой можно проехать только на джипе. Это подтверждало его предположение.

Лайм проследил взглядом за улетающим самолетом, за автомобилем, который по пустынной проселочной дороге двинулся на северо-восток, потом хлопнул по плечу Орра и сказал:

– Ну что ж, поехали.

– Мы поедем вслед за ним? Я хочу сказать, он заметит наши огни. Слишком темно, чтобы ехать без огней.

– Нет нужды следовать за ним, – ответил Лайм.

– Потому что у него «жучок»?

– Потому что я знаю, куда он едет.

Они подошли к «лендроверу», и Лайм включил рацию:

– Джильямс?

– Да, сэр.

– Мне нужен караван.

– Нужен кто?

Это было одним из преимуществ, которые давало неограниченное количество денег и людей.

Тысячи лет верблюжьи караваны были почти единственным способом передвижения в Северной Африке, они служили не только транспортом, но и древним укладом, традицией, культурой жизни. В каждом караване насчитывалось от двенадцати до двух сотен верблюдов, за год он совершал только один переход, зато и тянулось это путешествие почти целый год. Оно начиналось где-нибудь у реки Нигер – с грузом шкур, соли, сушеного мяса и ремесленных поделок караван медленно двигался к северу, по пути торгуя и грузом, и самими верблюдами, и спустя шесть месяцев достигал Атласских гор, где, набрав новые товары – мануфактуру, финики, порох, керосин, – поворачивал обратно. Караван был домом: в нем рождались, жили и умирали.

Обычно в этом районе всегда бывали караваны. Здесь находился их поворотный пункт, самая северная точка маршрута. Не важно, каким путем они приходили сюда с юга, – дальше начиналось нагорье, и караваны поворачивали назад. Для Джильямса не составило большого труда обнаружить один из них к западу от Туггурта и воспользоваться его услугами. Все можно было нанять или купить.

Караван тронулся с места через два часа после звонка Лайма. В это время Лайм и его маленькая колонна из «лендровера» и грузовика двинулась встречным курсом через блед, направляясь к точке пересечения их маршрутов.

То, что Ринальдо приехал на обычном автомобиле, подсказало Лайму, где находится их укрытие. На весь вади имелась лишь одна приличная дорога. Она шла на северо-восток до старого форпоста Иностранного легиона в Дзиуа, затем, повернув к востоку, около сотни миль тянулась в сторону Туггурта и соединялась с главной магистралью возле Бискры.

Бывший форпост легиона все еще использовался как штаб-квартира районной администрации. Но помимо основной крепости существовала цепь вспомогательных постов – бома, которые стояли друг от друга на расстоянии одного дня пути. В тридцати милях к юго-востоку от Дзиуа находился один такой бома, заброшенный после Второй мировой войны. В пятидесятых годах Лайм бывал в нем пару раз и находил там следы чьего-то пребывания: бандитов-феллахов или повстанцев из Фронта национального освобождения. Очевидно, Стурка еще в те давние времена использовал его, как свою базу. Пост стоял на холме в двести футов высоты и безраздельно господствовал над местностью, держа на мушке всю округу. Дорога проходила в нескольких сотнях футов от него. Это было идеальное место, чтобы прятать Фэрли, – к нему нельзя было подобраться незамеченным.

Американские самолеты и вертолеты с полной загрузкой приземлились возле Туггурта, в шестидесяти милях от бома; к тому времени, когда Лайм соединится с караваном, они будут готовы к операции. В команде имелся доктор с запасом в несколько пинт крови АВ с отрицательным резусом, снайперы, техники и электроника. Лайму понадобится вся их мобильность и огневая мощь. Он знал, что ему не удастся попасть в крепость Стурки незаметно или с помощью какой-нибудь уловки.

Риск был огромен – прежде всего для Фэрли – если он погибнет, Лайма обвинят в грубой ошибке, приведшей к смерти президента. Возможно, потом они придумают способ, как убрать его куда-нибудь подальше на всю оставшуюся жизнь, а может быть, вообще решат не оставлять в живых. Но избежать риска было невозможно. Он мог не трогать Стурку и просто посмотреть, что получится из истории с обменом Фэрли на вашингтонскую семерку, но у них не было никакого способа заставить Стурку выполнить свое обещание и освободить узника, поэтому риск все равно был бы велик. Внезапная атака все-таки давала больше шансов: люди Стурки не были профессионалами, обученными убивать без рассуждений. Следовало позаботиться лишь о том, чтобы в момент захвата рядом с Фэрли не было самого Стурки. Остальные вряд ли смогут быстро отреагировать на неожиданное нападение, их растерянность будет способствовать успеху операции.

«Лендровер» тащился по камням и ямам, бросая свет далеко впереди себя. Лайм сидел, вцепившись в кресло, яростно курил и все больше покрывался потом.

Среда, 19 января

04.15, североафриканское время.

Она лежала в гребной шлюпке, скользившей по спокойной глади озера. Голубое небо, теплое солнце и прозрачная чистая вода, легкое течение которой плавно увлекало лодку. Вокруг полное безмолвие. Ей не нужно было поднимать голову – она знала, что озеро переходит в глубокий туннель и рано или поздно лодка войдет в него, нежно погрузив ее в густую тьму…

– Пегги. Эй, Пегги.

– А?

– Вставай. Тебя что, хлопнуть по щеке?

– Сейчас… сейчас. – Она уже почти проснулась; откинула одеяло и села на кровати. – Сколько времени?

– Начало пятого.

– Утра?

– Со свиньей что-то не так. Тебе надо посмотреть.

От слов Сезара она вздрогнула.

– Что с ним? – Она потянулась к чадре и покрывалу.

– Не знаю. Он плохо выглядит.

Она вспомнила про свои часы и взяла их с собой. Они спустились по лестнице в коридор, который привел их к камере.

У Элвина был встревоженный вид, когда он открыл дверь. Пегги проскользнула в камеру.

Фэрли выглядел как труп. Она поднесла к его ноздрям стеклышко часов, и через секунду оно слегка запотело. Проверила пульс – почти не прощупывается. О, черт.

– Надо позвать Стурку.

Сезар вышел. Она услышала на лестнице его тяжелые шаги. Стурка тоже ничего не сможет сделать, подумала она и подозвала Элвина.

– Надо попытаться поставить его на ноги. Поводить взад и вперед.

– Как при передозировке снотворного?

– Да. Я не знаю, что еще можно сделать. Кофе у нас есть?

– Не знаю. Пойду посмотрю. Если найдется, приготовить?

– Да.

Элвин ушел. Пегги переместила Фэрли в сидячее положение. Спустив его ноги на пол и перевернув тело на бок, она подставила под его руку плечо и попыталась поднять Фэрли на ноги, но выбрала неправильный угол и упала вместе с ним на койку. Она вылезла из-под его вялой руки и попробовала снова.

Ничего хорошего из этого не вышло. У него подгибались ноги, нужны были два человека, чтобы поддерживать его при ходьбе. Она прислонила Фэрли к стене и стала ждать остальных.

Элвин принес полчашки кофе:

– Я сделаю еще. Этот кофе холодный.

– Не важно. Давай попробуем его напоить. Держи ему голову.

Ей даже не пришлось разжимать ему зубы – челюсть у Фэрли отвисла сама собой. Пегги откинула ему голову:

– Держи ее так.

Она налила ему в рот немного кофе, чтобы посмотреть, станет ли он его пить. Голос Стурки заставил ее вздрогнуть.

– Что с ним?

– Плохая реакция на наркотики, – ответила она и обернулась через плечо, сразу наполняясь злобой. – Слишком много наркотиков.

– Ладно, сейчас нам не до этого. Кажется, у нас посетители.

Сезар появился в дверях позади Стурки. Элвин спросил:

– Какие посетители?

Пегги пыталась влить кофе в рот Фэрли.

– Проклятье, да держи же ему голову.

Сезар ответил:

– Караван верблюдов.

Элвин уставился на него с подозрением:

– Путешествует ночью?

– Иногда они так делают, – кивнул Стурка. – Но я этому не верю. Возвращайся назад, – сказал он Сезару. – Ты знаешь, где твое место.

Сезар ушел. Пегги смотрела, как адамово яблоко Фэрли сдвинулось вверх и вниз от сделанного им глотка. Хороший знак, подумала она. Она услышала, как Стурка приказал:

– Отведите его наверх.

В голосе Элвина послышалось сомнение.

– Нам придется его нести.

– Ну так несите.

На плече у Стурки висел автомат Калашникова; он переложил его в левую руку и быстро двинулся по коридору. Пегги услышала, как он поднимается по лестнице, – тихо и стремительно, ступая через две ступеньки.

Прогулка была бы Фэрли на пользу, но сначала надо было напоить его остатками кофе. Элвин поддерживал его голову, а Пегги поднесла чашку к бледным губам.

04.28, североафриканское время.

Лайм осторожно ступал по каменной кладке, нащупывая ногой дорогу перед тем, как перенести на нее вес тела. Звездный свет падал на белые обрушенные стены, он старался держаться в их густой тени. Оборачиваясь назад, он не видел четырех людей позади себя: это было хорошо.

Он услышал какое-то движение в руинах позади оштукатуренной стены, которая поднималась над ним в ночное небо. Один ее угол был обломлен итальянской бомбой. Если он услышал приближение человека, значит, тот никого не ожидает здесь найти. Остальные находились, скорей всего, в другом конце развалин и смотрели сквозь прорези прицелов на медленно идущий караван. Вероятно, Стурка послал одного человека в заднюю часть дома на случай, если верблюжий караван служил лишь отвлекающим маневром, что как раз соответствовало истине.

Был только один способ провести эту операцию просто и быстро. Подобраться как можно ближе и броситься в бой, смяв их раньше, чем они смогут причинить вред Фэрли.

Никаких хитростей или заранее разработанного плана. Грубая атака. Лайм прикинул, что у Стурки всего трое или четверо людей; он полагается на своего заложника, а не на военную силу. В любом случае их не больше полдюжины, он может справиться с ними почти мгновенно.

Лайм стоял, прижавшись спиной к стене, и слушал, как к двери подходит человек. Он почувствовал, что волоски на шее поднялись дыбом. Сердце застучало в ушах. Вдруг у него перехватило дыхание, и он едва не закашлялся.

Человек остановился у порога. Если Лайм на него сейчас набросится, он не успеет застать его врасплох. Это был, наверно, Сезар или Элвин. Кто бы ни был этот человек, он может почувствовать их присутствие в глухих руинах, окружавших дом. Как только это случится, он выйдет наружу, а это как раз то, что нужно Лайму…

Пульс бился у него где-то в горле. Вдалеке он слышал неспешное движение каравана, шаги верблюдов, которые постукивали копытами о камни, спускаясь по склону холма.

Глупая храбрость, подумал он. Следовало бы послать сюда человека помоложе. Но Чэд Хилл был неопытен, а других он не знал, они были чужаки; если ошибки неизбежны, пусть лучше он сделает их сам…

У него саднили локти и колени – последние две сотни ярдов он прополз на животе. Он сжал в кулаке нож.

Движение: шорох кожаной подошвы по земле. Человек выходил наружу. Лайм слышал его дыхание.

Он застыл в безмолвном напряжении, чувствуя каждый нерв в своем теле.

Момент броска он почувствовал раньше, чем успел увидеть человека. Он рассчитал его дыхание и, когда тот сделал выдох, бросился в проем двери. Зажал ему ладонью рот и вонзил нож. Однажды в Оране он воткнул лезвие в человека, который только что вдохнул; его крик был слышен на целую милю.

Тело человека напряглось. Лайм вынул нож и подхватил тело, чтобы не дать ему упасть. Ринальдо, подумал он. Он беззвучно опустил тело на землю. Вышел наружу и сделал знак рукой.

Теперь быстро внутрь – надо поторапливаться, пока их не заметили. Четверо снайперов проскользнули мимо него, перепрыгнули через труп Ринальдо и, как акулы, ринулись вперед, выставив перед собой винтовки. Лайм пристроился вслед за Орром, вытащив из кармана свой тридцать восьмой. Во всей группе захвата Лайм был единственным человеком, в оружии которого были боевые патроны. Только так и можно было поступить. Полная власть и полная ответственность. Если в их команде окажется убийца, это будет Лайм.

Возможно, в доме было освещение, хотя бы керосиновые лампы, но теперь всюду царил мрак. Как и следовало ожидать, Стурка загасил лампы.

Вероятно, Стурка прятался у одной из бойниц в передней стене и наблюдал за передвижением каравана. Фэрли должен быть вместе с ним или где-то рядом – он служил ему живым щитом.

Лайм отдал группе классический приказ – стрелять во все, что движется. Оружие было заряжено транквилизаторами; друзей и врагов разберут потом.

Они молча шли вперед по запутанным коридорам старого аванпоста. Проемы в осевшей крыше позволяли кое-как различать путь. В конце коридора на одной петле висела старая разбитая дверь; она оставляла достаточно места для прохода, но не позволяла видеть, что находится за ней. Они застряли перед дверью, прячась за створкой; все ждали знака от Лайма, а он изо всех сил напрягал слух, стараясь определить, что находится в помещении за дверью, – не та ли это комната, где Стурка прячется вместе с Фэрли. Он пытался восстановить в памяти архитектуру здания, представить себе его план. Но прошло уже пятнадцать лет…

04.35, североафриканское время.

Элвин прогуливал Фэрли взад и вперед. Пегги ушла в темный угол комнаты и смотрела в окно. Сквозь узкую щель она видела медленную процессию верблюдов и ездоков на гребне холма – накрытые капюшонами безмолвные фигуры под звездным небом. Стурка стоял справа, футах в пятнадцати от нее, у второго окна и тоже смотрел наружу. Таким напряженным она еще никогда его не видела. Сама она не ощущала никакой опасности, но Стурка явно что-то чувствовал. Это было заметно по его прямой спине и вздернутому подбородку, хотя вслух он не произносил ни слова.

Звук. Где-то сзади. Она повернула голову, пытаясь понять, что это за звук. Шорох шагов? Но с той стороны их прикрывал Сезар.

Возможно, это сам Сезар, а может быть, ящерица на стене.

Однако Элвин тоже услышал звук и остановился посреди комнаты, придерживая Фэрли, руку которого он перекинул себе через плечо. Левая рука Элвина была обвита вокруг талии Фэрли, револьвер он держал в правой. Когда они поднимались сюда по лестнице, Стурка дал им четкую инструкцию: «Если возникнет хоть какая-нибудь проблема, сначала убейте его, а потом заботьтесь о себе».

Состояние Фэрли нельзя было назвать коматозным, хотя он так и не пришел в себя. Он мог передвигать ногами, но падал, как только его переставали держать. Как пьяный.

Стурка развернулся и уставился на заднюю дверь. Сезар закрыл ее за собой, когда уходил. За дверью стояла тишина, но Стурку что-то настораживало. Там была полуразрушенная казарма, за ней – покореженная дверь и коридор, ведущий в ту часть дома, где раньше были офицерские квартиры; дальше еще одна дверь и, наконец, куча обломков из камня и штукатурки, по которым трудно было понять, что они представляли собой когда-то.

Стурка нахмурился и откинул с головы арабский капюшон. Он сделал знак Элвину.

Но Элвин не успел сдвинуться с места. Пегги увидела, как дверь с грохотом распахнулась и комната вдруг наполнилась людьми, стрелявшими в них из винтовок…

В помещении было сумеречно. Слишком мало света для прицельной стрельбы. Ее глаза привыкли к полумраку, но она плохо понимала, что происходит. Яркие вспышки слепили ей глаза. В ушах гремели оглушительные выстрелы.

Элвин стоял прямо перед ней, и она видела его отчетливо: вскинув руку с револьвером, он инстинктивно стрелял в нападавших. Но в какой-то момент он остановился, чтобы взглянуть на упавшую жертву, и это дало достаточно времени всем остальным. Кто-то выстрелил в Элвина, сила удара опрокинула его на спину.

Она смотрела, не веря собственным глазам. Как во сне, она повернула голову и увидела Стурку, его грубое, изрытое оспой лицо, его глубоко посаженные глаза и руки, сжимавшие изрыгавший пламя автомат. Он стрелял не в нападавших, а в Фэрли, который уже лежал на полу…

Высокий человек с револьвером открыл ответный огонь, как будто тренировался в тире: держа оружие в двух вытянутых руках, он с неправдоподобной и жуткой быстротой нажимал на спусковой крючок, выпуская пулю за пулей, пока барабан не опустел и курок не защелкал всухую в полых гнездах…

Она увидела, как Стурка упал, подумала: «Они меня не видят, здесь слишком темно», – и почувствовала в руке тяжесть пистолета Стурки; взглянув на Фэрли, шевелившегося на полу, она сказала себе: «Они его не убили; значит, я должна его убить?» – но не стала поднимать пистолет. Она просто стояла в темном углу и смотрела, пока один из нападавших не заметил ее и не вскинул винтовку.

Последнее, что она увидела, была оранжевая вспышка выстрела.

04.39, североафриканское время.

Между ребрами у Лайма стояла острая боль. Он взмок от собственного пота.

В Стурке осталось шесть отверстий от пуль 38-го калибра, каждая из которых могла его убить. Лайм стрелял прицельно, зная, что можно не беспокоиться об остальных и что он должен убить только Стурку.

Стурка скончался у ног Лайма. Лайм видел, как застыли черты его лица, но ничего не заметил ни в его глазах, ни в губах, которые так и не пошевелились: Стурка умер в мрачном молчании, не сказав ни слова. Он лежал, истекая кровью на каменном полу, а когда кровь остановилась, Лайм перешел в середину комнаты, где лежал Клиффорд Фэрли.

Лайм очень устал. Он уже чувствовал в комнате едкий тошнотворный запах смерти. Стурка был мертв, а Корби застрелил одного из «Ранних пташек». Пегги Остин лежала в куче тряпья, отброшенная к стене выстрелом, который пришелся ей в грудь. Транквилизатор продержит ее в бессознательном состоянии некоторое время.

И Фэрли. У Орра был фонарик, он потряс его, чтобы усилить слабый луч. Возможно, так казалось от плохого освещения, но лицо Фэрли было смертельно бледным. Лайм опустился рядом на колени. Он услышал, как Орр сказал: «Срочно доктора, Уилкс», и один из снайперов выбежал из комнаты, чтобы дать знак каравану.

Когда появился доктор, Фэрли уже не дышал.

– Надо будет провести вскрытие.

Лайм ничего не ответил. Он молча смотрел на доктора, и его глаза выражали немой вопрос.

– Вероятно, они накачивали его наркотиками, чтобы сделать попокладистей.

– И это его убило?

– Нет. Его убила ваша пуля с транквилизатором. На фоне того, что уже содержалось в его организме, это вызвало передозировку. Но вы никак не могли этого предвидеть. Не волнуйтесь, я буду свидетельствовать в вашу пользу.

Но Лайму было уже все равно, в чью пользу будет свидетельствовать доктор. Это не имело никакого значения. Значение имело только одно. Он совершил ошибку, и эта ошибка стоила Фэрли жизни.

– Вы все сделали правильно, – неловко сказал Орр. – Никто из них к Фэрли и пальцем не притронулся. Мы убрали их сразу, у них не было ни шанса. Послушайте, это не ваша вина…

Но Лайм уже шел к выходу. Один из агентов говорил по рации, вызывая сопровождение, и Лайм вышел наружу – чтобы встретить его и чтобы просто постоять в темноте, наедине со своими чувствами и мыслями.

– Я сожалею. Я чертовски сожалею, сэр.

Лайм принял соболезнования Чэда Хилла рассеянным кивком.

– Мне надо кое с кем поговорить по шифрованному каналу. Вы можете соединить меня с Вашингтоном?

– Вам нужен президент?

– Любой, кто возьмет трубку.

– Хотите, я сам поговорю с ними, сэр?

Лайм почувствовал слабый прилив благодарности и похлопал Чэда по руке.

– Спасибо. Я думаю, это нужно сделать мне.

– Я мог бы…

– Идите, Чэд.

– Да, сэр.

Он смотрел, как Хилл спускался по склону холма к стоявшему внизу «лендроверу». Потом пошел вслед за ним, медленно и плавно, словно сомнамбула, погруженная в глубокий транс.

Человек двадцать с оружием стояли внизу и сочувственно следили за его приближением. Он прошел сквозь них, и они расступились, чтобы дать ему дорогу. Когда он подошел к «лендроверу», ему показалось, что он вот-вот упадет; он откинул задний борт машины и присел. Чэд Хилл протянул ему трубку:

– Это мистер Саттертуэйт.

На линии был сильный шум. Помехи или плохо работающий шифратор, а может быть, просто громкий гул, стоявший в штабе Саттертуэйта.

– Говорит Лайм.

– Дэвид? Где вы?

– Я в пустыне.

– Как дела?

– Он мертв.

– Что? Кто мертв?

– Клиффорд Фэрли.

Молчание на фоне непрекращающегося шума. Наконец после долгой паузы:

– Господи.

Голос был таким слабым, что Лайм едва его расслышал.

– Мы взяли всех, если вас это интересует. Стурка и Ринальдо испустили дух.

Боже. «Испустили дух». Он не использовал и не слышал этого выражения уже лет пятнадцать.

Саттертуэйт что-то сказал. Лайм не расслышал.

– Что?

– Я говорю, что теперь президент Брюстер останется еще на четыре года. Два часа назад сенат вычеркнул из списка Холландера. Они внесли поправку в Закон о преемственности. Бумага лежит на столе у президента.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. И, честно говоря, меня это не интересует.

– Ясно, – медленно и теперь более отчетливо произнес Саттертуэйт. – Я хочу знать, как и почему умер Фэрли, Дэвид.

– Он умер от передозировки транквилизаторов. Пожалуй, можно сказать, что это я его убил. Да, думаю, вы можете так сказать.

– Продолжайте. Расскажите мне обо всем.

Лайм рассказал все подробно. Потом спросил:

– Что мне теперь делать?

– Не знаю. Посмотрим. Пока ничего никому не говорите. Соберите своих людей и отправьте их домой. Тело Фэрли перевезите в Эндрюс – я вас встречу или кто-нибудь вас встретит. Позже будет обсуждение и анализ операции, а до тех пор пусть ваши люди ни с кем не контактируют.

– Вообще никаких заявлений?

– Не от вас, по крайней мере. Мы сами сообщим новости. Думаю, заявление сделает президент.

Лайм мял в руках сигарету:

– Теперь вы можете отозвать обратно семерых заключенных. Обмена не будет.

– Хорошо. Ладно, Дэвид, увидимся позже, – торопливо проговорил Саттертуэйт и прервал связь.

Лайм положил трубку на «лендровер» и начал хлопать по карманам в поисках зажигалки.

12.20, восточное стандартное время.

Похоже, снова начинался снегопад. Саттертуэйт стоял в маленькой пустой комнате на верхнем этаже в здании управления. Он не включал света. Город в незашторенном окне мерцал огнями. Он стоял так уже долгое время. Ничего не делал, просто стоял в темноте.

Все разъехались по домам. Штаб опустел и лишился большей части обстановки. Он сидел в нем один, пока в зал не пришли уборщики; тогда он поднялся наверх, чтобы побыть здесь в одиночестве.

Блок южных сенаторов боролся за Холландера, но вряд ли это можно было назвать серьезной битвой. Сторонники Брюстера напирали на термин «неспособность»; никто в сенате не говорил о политических взглядах Холландера. Это было бы слишком грубо. На самом деле мало кто вообще говорил о Холландере, не считая его сторонников. Главным пунктом – или, скорее, главным предлогом – называли отсутствие опыта и квалификации. «Господин президент, я рад воспользоваться возможностью, предоставленной мне как сенатору от штата Монтана, чтобы еще раз подтвердить, что в условиях национального кризиса, когда существенно важен вопрос времени, закон о преемственности власти президента Соединенных Штатов должен принимать во внимание реальности сегодняшнего дня и учитывать сложность текущей ситуации. Мы не можем и не должны допускать ситуации, когда место президента занимает человек, не получивший адекватной подготовки – так сказать, инструктажа – и не усвоивший в необходимом объеме всей полноты информации, касающейся критически важных международных и внутренних проблем, что неизбежно приведет страну к опасной паузе между сменами двух администраций. В настоящих условиях, когда совершенно очевидно, что у нас нет времени, чтобы должным образом передать бразды правления неопытному новичку, мне кажется бесспорным, что в нашем распоряжении остается лишь один разумный выбор…»

Разумеется, это была только пустая болтовня, и все это прекрасно понимали: Брюстер мог сколько угодно оставаться на посту советника нового президента, если бы в этом заключалась единственная проблема. Сторонники Холландера с негодованием и возмущением указывали на это сенату, но никаких последствий для Брюстера это не имело. Недавние выборы были у всех еще в памяти. Обвинения против Лос-Анджелеса и других городов, пересчет голосов, солидное большинство демократов в обеих палатах, которое втайне аплодировало новой инициативе Брюстера, потому что она реабилитировала их партию.

Но все это не играло большой роли – по-настоящему их беспокоила лишь фигура Уэнделла Холландера. Его старческая паранойя, его политическое безумие. Холландер обладал уникальной способностью внушать ужас почти каждому члену конгресса. И те, кто знали его лучше других, были напуганы особенно сильно.

По сравнению с этим страхом все аргументы против Брюстера, какими бы логичными и законными они ни были, не имели никакого веса. Да, Брюстер действительно узурпировал права электората: проиграв выборы, он фактически дезавуировал их результаты с помощью парламентского акта. Да, Фицрой Грант был прав, настаивая на том, что действия Брюстера бросают вызов всей системе гарантий и ограничений, предоставляемых Конституцией страны. Возможно, правы были и те, кто говорили, что стремление Брюстера к власти значительно превосходит его способность разумно ею пользоваться; по крайней мере, так утверждал Фиц Грант.

Однако то, что сделал Брюстер, не являлось ни незаконным, ни антиконституционным, ни технически недопустимым. Он воспользовался законом – или лазейкой в нем – и выиграл, потому что конгресс был к этому эмоционально подготовлен. Законодатели приняли чрезвычайный план в основном потому, что он устранял ту чрезвычайную ситуацию, с которой им не хотелось иметь дело. Как и все остальные, они убедили себя, что Фэрли будет возвращен живым. Ирония заключалась в том, что, по всей вероятности, они не стали бы голосовать за новый проект, если бы твердо знали, что Фэрли умрет, а Холландер станет новым президентом.

Оппозицию сената возглавлял Грант, которого уважали даже в том случае, если игнорировали; но в палате представителей поддержку Холландеру оказывала только кучка истеричных правых конгрессменов, которых в буквальном смысле освистали во время заседания. Бюджетная комиссия конгресса подготовила резолюцию в течение часа после запроса президента, и голосование в палате происходило в темпе блицкрига. Исполняющий обязанности спикера Филипп Крэйл из штата Нью-Йорк поручил Бюджетной комиссии сформировать подкомитет для кооперации с соответствующим сенатским комитетом, который будет образован сразу же после одобрения билля сенатом. Все делалось в стыдливой спешке, и, как только работа была закончена, большинство сенаторов предпочло поспешно удалиться.

Саттертуэйту не нравилась ни лунатическая самоуверенность Брюстера, ни болезненная подозрительность Фица Гранта. Из двух зол конгресс выбрал меньшее, отрицать это было трудно. Но, предотвратив одну тиранию, он сотворил другую.

Неожиданно Саттертуэйт остановился перед окном. Он издал несколько нечленораздельных междометий – звуковой аккомпанемент собственным мыслям. Потом уставился на распростертый внизу город с напряженным видом сластолюбца, который пожирает взглядом раздевающуюся женщину, хотя на самом деле он ничего не видел: все его внимание было направлено внутрь себя. В следующий момент он выбежал из комнаты и бросился по коридору к лифту.

Уборщики все еще возились в штабе. Саттертуэйт промчался через холл в конференц-зал и схватил телефон и федеральную адресную книгу. Он нашел номер Филиппа Крэйла и позвонил.

Сигнал прозвучал раз двадцать. Никакого ответа. Наверно, он попал в его офис. Сейчас час ночи. Саттертуэйт пробормотал проклятие и стал рыться в телефонной книге города. Номера конгрессмена Крэйла в ней не было.

Не включен в список. Чертов сукин сын; Саттертуэйт хлопнул кулаком по столу.

Наконец он набрал номер, который знал, – домашний телефон Лиэма Макнили.

Макнили ответил после второго звонка.

– Это Билл Саттертуэйт, Лиэм.

– Здравствуйте, Билл.

Голос Лиэма звучал совершенно отстраненно. Вполне понятно – Макнили был ближайшим политическим советником и другом Фэрли, и он узнал о его смерти два часа назад. В одиннадцать вечера президент выступил по телевидению с двумя заявлениями. Кто-то – возможно, Перри Хэрн – решил позвонить по этому поводу Макнили, а потом сам Макнили позвонил Саттертуэйту, спрашивая у него о деталях. Саттертуэйт сказал то, что у них было заготовлено: что Фэрли умер до начала спасательной операции от передозировки психотропных средств, которыми его накачали похитители.

– Лиэм, простите, что беспокою вас в такое время, но это очень важно. Мне нужен Филипп Крэйл. Вы не знаете его домашний телефон?

– Я…

Саттертуэйт подождал, пока Макнили сможет сосредоточиться на новой мысли. Наконец тот ответил все тем же отсутствующим тоном:

– Подождите на линии, я попробую его найти.

Спустя некоторое время Макнили снова взял трубку. Он назвал Саттертуэйту семь цифр, которые тот записал на обложке справочника, лежавшего рядом с телефоном.

– Это все, что вы хотели, Билл?

– Да, спасибо. Простите, что вас побеспокоил.

– Все в порядке. Все равно я не засну этой ночью.

– Погодите минутку, Лиэм… Я думаю, вы можете мне помочь.

– Помочь вам? В чем?

– Я не могу говорить об этом по телефону. Вы одеты?

– Да.

– Я в здании управления. В конференц-зале – в том, что в холле, напротив зала заседаний Совета национальной безопасности. Вы можете приехать сюда прямо сейчас? Мне нужен помощник на телефоне. Надо будет сделать много звонков.

– Не знаю, гожусь ли я сегодня на то, чтобы с кем-нибудь разговаривать, Билл. Не хочется вас разочаровывать, но…

– Это для Клиффа Фэрли, – перебил Саттертуэйт, – и это очень важно.

К тому времени, когда приехал Макнили – невероятно элегантный в своем костюме из шерсти ангорской козы и итальянских туфлях, – уборщики уже закончили свою работу. Саттертуэйт завел его в зал заседаний и закрыл дверь.

– Я рад, что вы пришли.

– Все это выглядит очень загадочно. Что у вас на уме?

Они не были настоящими друзьями, но много общались со времени последних выборов. Само собой подразумевалось, что в новой администрации Макнили займет место Саттертуэйта.

– Полагаю, вы думали о Фэрли.

– Да.

– Появятся слухи, что это Брюстер убил Фэрли.

– Возможно. Так бывает всегда, когда смерть одного человека выгодна другому.

– Эти слухи не имеют под собой никакой почвы, – сказан Сатттертуэйт. – Я хочу, чтобы это было ясно, прежде чем мы пойдем дальше.

Макнили вежливо улыбнулся одним уголком рта:

– Во время предвыборной кампании мы называли его разными словами, но среди них не было слова «убийца».

– Он на редкость честный человек, Лиэм. Если использовать устаревшее выражение – он человек добродетельный. Понимаю, что для вас он выглядит скорее политиком, находящимся в плену старомодных ценностей, но вы не станете отрицать его честность.

– Зачем вы мне все это говорите?

– Затем, что я все больше прихожу к одному определенному убеждению. Ситуация, при которой президент, потерпевший поражение на выборах, наследует собственную власть, совершенно недопустима.

– Значит, опять все сначала?

– Снимайте пальто и садитесь. Я постараюсь все как следует объяснить.

Крэйл – сутулый мужчина в помятом пальто – приехал без двадцати два.

– В чем дело, Билл?

– Полагаю, вы знакомы с Лиэмом Макнили.

– Конечно. Мы вместе вели кампанию.

– Я не специалист по деятельности конгресса, – сказал Саттертуэйт. – Меня интересуют факты, связанные с его работой: структура, схема организации, механизм управления. Главой палаты является спикер, не так ли?

– Совершенно верно.

Крэйл выглядел очень усталым. Он сел в кресло, потер руками лицо и поставил локти на длинный стол.

Саттертуэйт взглянул на Макнили. Худощавый ньюйоркец с большим вниманием смотрел на обоих.

– Это может быть чрезвычайно важно для всех нас, – сказал Саттертуэйт. – Скажите, когда погиб Милтон Люк, почему не был немедленно выбран его преемник? Почему вас сделали только исполняющим обязанности?

Крэйл покачал головой. Его губы слегка покривились.

– Я вижу, к чему вы клоните. Странно, что об этом меня спрашиваете вы, человек Брюстера.

– Продолжайте, – сказал Саттертуэйт.

– Что ж, наверно, потому, что я новичок в этой работе. Им было нужно назначить кого-нибудь временно на этот пост, и я оказался под рукой. На самом деле для такого поста у меня не хватает квалификации. Если смотреть по старшинству, то впереди меня стоит еще множество людей. В основном южан.

– Но почему они сразу не избрали Люку постоянного преемника?

– По двум причинам. Во-первых, у нас не было кворума. Мы потеряли много людей во время взрывов, если вы помните. – Крэйл произнес это очень сухо. Раньше он никогда не славился саркастической манерой разговора; вероятно, это была его личная защита, которую он выстроил против цепи трагических событий, обрушившихся в последнее время на каждого из них. – Наверно, вы не знаете всего, что произошло за последние двадцать четыре часа, – сказал Крэйл. – Нам пришлось срочно вернуть в Вашингтон около сотни конгрессменов. Многие из них разъехались по домам на похороны своих друзей. До сегодняшнего вечера в палате не было кворума. Мы потеряли семьдесят два конгрессмена. Четырнадцать все еще находятся в больницах. К счастью, их состояние нельзя назвать критическим. Но так или иначе, в палате не хватает восьмидесяти шести человек, причем большинство убитых были демократами. Понимаете, о чем я говорю?

– Вы хотите сказать, что демократы не смогут наскрести большинства, если вы попытаетесь стать спикером прямо сейчас?

– Вроде того. По этому поводу в палате были большие волнения. Некоторые южане угрожали покинуть зал, если мы не согласимся на компромисс при избрании нового спикера. Этот вопрос долго обсуждался в кулуарах и на заседаниях обеих партий, особенно у северян. В конце концов мы решили, что лучше подождать специальных выборов или правительственного указа, чтобы заполнить вакантные места. Скорее всего, это восстановит в палате то большинство, которое было у демократов до сих пор. А нас никто не будет обвинять, что мы протащили через конгресс какие-то решения, воспользовавшись отсутствием кворума.

– Однако это не помешало вам переизбрать Говарда Брюстера прошлой ночью.

– Господи, но никто ведь не ожидал, что Фэрли умрет. А кроме того – вы знаете, какая у нас была альтернатива.

Саттертуэйт покачал головой:

– Я все еще не удовлетворен вашими объяснениями. Спикер палаты представителей, если бы он сейчас существовал, должен был бы стоять первым в списке преемников президента. Впереди Холландера и впереди Брюстера. Так почему вы не избрали нового спикера и не позволили ему стать президентом?

– Эта было первое, что пришло нам в голову. Но все дело в том, что такой акт противоречил бы закону. Линия преемственности учитывает только лиц, которые занимали свое место – позвольте мне процитировать – «до того, как произойдет смерть, или отставка, или отстранение от должности в результате физического отсутствия, неспособности или дисквалификации». Понимаете, о чем я говорю? Невозможно просто взять и избрать нового спикера палаты представителей, который в силу свершившегося факта станет президентом. Единственный спикер палаты, который действительно мог бы унаследовать место Клиффа Фэрли и который занимал свой пост до того, как Фэрли похитили, – это Милтон Люк, а он мертв.

Макнили заметил:

– По-моему, во всем этом очень мало смысла.

Крэйл взглянул на него:

– Почему?

– Потому что я не знаю ни одного закона, который запрещал бы избирать нового спикера сразу после смерти или отставки старого. Для этого совсем не нужно ждать начала следующей сессии конгресса.

– Разумеется, мы можем избрать спикера в любое время, однако кого бы мы сейчас ни избрали, все равно это будет человек, который занял свою должность после свершившегося факта. Понимаете? Фэрли уже умер. Закон говорит: «До того, как произойдет смерть» – и тому подобное.

– Но Фэрли не являлся президентом. Он никогда им не был.

– Закон в равной степени распространяется и на новоизбранного президента, то есть президента, еще не вступившего в должность. Глава вторая, Двадцатая поправка к Конституции. Смотри так же закон о преемственности власти президента, третий том Свода законов США, год тысяча девятьсот семьдесят первый. Как видите, мы выполнили свои домашние задания.

Макнили откинулся на спинку кресла. Он махнул рукой Саттертуэйту:

– Что ж, по крайней мере, мы попробовали.

– Вам следовало ожидать, что такая идея придет в голову многим и помимо вас, – пробормотал Крэйл. – Какого черта.

Саттертуэйт возразил:

– Я еще не собираюсь сдаваться. Мне кажется, что закон относится к людям, которые занимают свою должность к тому времени, когда место президента становится вакантным. А вакансия появится только завтра в полдень, когда истечет срок полномочий Брюстера.

– Но в этом утверждении есть одно слабое место, – устало ответил Крэйл. – Согласно законодательству страны, новоизбранный президент занимает несколько квазидолжностей. Когда он умирает, на его место автоматически встает новоизбранный вице-президент. Когда умирает и он, новоизбранным президентом становится действующий спикер. Это происходит в момент смерти, а не тогда, когда в Белом доме появляется вакансия. Конечно, я не могу сказать, что эта процедура идеально понятна и проста, но в действительности именно так все и происходит. В ту минуту, когда умер Декстер Этридж, Милтон Люк стал новоизбранным президентом Соединенных Штатов. Так говорит закон.

– В таком случае я не понимаю, каким образом вы можете соединять две взаимоисключающие вещи. Если то, что вы сказали, верно, то в ту минуту, когда умер Люк, новоизбранным президентом автоматически стал Уэнделл Холландер. А раз так, Брюстер уже не может оказаться в списке впереди него – закон не имеет обратной силы.

Усталый взгляд Крэйла немного оживился.

– Тут вы, пожалуй, правы. И, как мне кажется, это никому еще не приходило в голову.

– Теперь представьте, что это придет в голову Холландеру в ближайшие четыре года. Тогда у нас будет большая заварушка – дело о незаконном присвоении власти президента.

– К чему вы клоните?

Саттертуэйт почувствовал на себе тяжелый взгляд конгрессмена. Глаза Крэйла горели, как два карбункула. Макнили еще глубже погрузился в свое кресло и с живым интересом следил за всем происходящим.

Саттертуэйт ответил:

– Налицо противоречие в законах, это очевидно. До сих пор никто не оказывался в подобной ситуации – не было соответствующих обстоятельств. Поэтому какое бы решение мы ни приняли, оно окажется одновременно и легальным и противозаконным.

– Верно. Продолжайте.

– Я хотел бы принять вашу интерпретацию закона о преемственности. Похоже, с ней согласны и все остальные. Но вы также должны признать, что если вы начнете действовать прямо сейчас и выберете себе нового спикера, то у него будут все законные права на кресло президента.

– Вы хотите сказать – если мы изберем спикера до сегодняшнего полудня?

– Вот именно.

– Начнутся большие разногласия. Возможно, в результате ситуация станет только хуже.

– Но это будет правомочное решение, не правда ли?

– Можно сказать и так. Закон может быть истолкован таким образом. Однако это вызовет жаркую дискуссию.

– В качестве альтернативы мы будем иметь новый президентский срок Брюстера, невзирая на то, что он подрывает основы Конституции.

– То же самое можно сказать и об избрании нового спикера. – Крэйл покачал головой. – Нет, я не могу с вами согласиться. Вы игнорируете тот факт, что Брюстер будет драться за свое место зубами и когтями, а у него огромная поддержка в массах, которой не имеет старина Уэнди Холландер.

Лиэм Макнили заметил:

– Возможно, значительная часть этих масс повернется в другую сторону, если мы предложим им привлекательного кандидата.

Крэйл не согласился:

– Страна и так готова к взрыву – что произойдет, если мы вдобавок разделим ее на два лагеря, ввязав нацию в предлагаемую вами схватку? Я скажу вам еще кое-что – конгресс сыт этим по горло. Он не потерпит нового нажима с вашей стороны. Если вы решили выступить против Брюстера, то почему не сделали этого немного раньше?

– Потому что я не видел достойной альтернативы Холландеру. И никто не видел. Поймите, Крэйл, я не против Говарда Брюстера, я против того опасного прецедента, который мы можем создать. Я думаю, что мы должны этого избежать, если есть хоть маленькая возможность.

– Нет такой возможности. Слишком поздно.

– Я в это не верю, – сказал Саттертуэйт.

– Вполне вероятно, – вставил Макнили, – что президент пойдет на это добровольно. Особенно если ему придется бросить вызов популярному политику. Он знает, что, если в подобной ситуации он попытается удержать в своих руках кабинет еще на четыре года, это бросит тень на его репутацию. Никто не забудет, каким путем он пришел к власти во второй раз. И это будет его мучить. Диссиденты его уже ненавидят, позже к ним присоединится множество других людей.

Прежде чем продолжить, Саттертуэйт выдержал паузу; когда он снова заговорил, его голос звучал негромко, но уверенно.

– Я знаю Говарда Брюстера. Он не захочет, чтобы его ненавидели. Думаю, нам удастся убедить его отказаться от своих прав и оказать поддержку новому кандидату на место спикера палаты представителей.

Крэйл вздохнул:

– Тогда мне придется просить вас простить мне мой скептицизм.

– Я уверен, что это сработает. Но вы даете мне такую возможность, не правда ли?

– В политике нет ничего невозможного, Билл.

– Вот и хорошо. Тогда я перейду к нашей главной просьбе. Нельзя допустить, чтобы члены конгресса снова разбежались кто куда. Вы не могли бы собрать их вместе и держать наготове, скажем, между этим часом и серединой завтрашнего дня?

Крэйл откинул голову и прищурился на собеседника:

– Полагаю, вы уже приготовили нам кандидатуру?

– Конечно.

– Кто он?

– Человек, который и так уже был близок к креслу президента. Человек, которого хотел сам Фэрли. Человек, которого Декстер Этридж объявил своим вице-президентом.

– Эндрю Би, – пробормотал Крэйл. – Господи, Билл, это будет как взорвавшаяся бомба.

09.45, восточное стандартное время.

Большой авиалайнер приземлился в Эндрюс; когда он вырулил на стоянку, Лайм отстегнул ремни и вышел из самолета, почти не взбодренный шестичасовым сном во время перелета через Атлантику. Шифрованный звонок от Саттертуэйта застал его в Гибралтаре, и он выполнил его инструкции, прилетев раньше других в пустом самолете и поручив Чэду Хиллу доставить домой все остальные тела – как живые, так и мертвые.

День был пасмурный. Над аэродромом висел легкий туман, поверхность бетона чуть лоснилась от сырости. Все тонуло в серых сумерках. Джип ВВС подкатил к трапу самолета – рядом с шофером сидел Саттертуэйт.

В Белый дом они прибыли к половине одиннадцатого. Люди из Секретной службы кивнули Саттертуэйту и с серьезным видом приветствовали Лайма. Множество настороженных глаз следили за их приближением к президентскому святилищу. Там и сям по углам стояла деревянная тара: несколько недель назад Брюстер упаковал свои вещи и пока не собирался распаковывать их снова.

Маргарет заставила их прождать в креслах двадцать минут, прежде чем пустить в кабинет. Кто бы ни был у президента в это время, он исчез за боковой дверью раньше, чем они оказались в комнате.

Брюстер встретил их с плохо скрытым раздражением. Закрыв дверь за собой и Саттертуэйтом, Лайм взглянул на президента и в первый момент, как всегда, поразился его физическим размерам. Брюстер возвышался посреди комнаты, наполняя собой весь кабинет, как тигр наполняет своим телом клетку.

– Что это за таинственный визит, Билл?

– Мы должны с вами поговорить, господин президент.

– По поводу Эндрю Би, надо полагать?

Саттертуэйт не мог удержаться от улыбки:

– Когда вы узнали?

– Несколько часов назад. У меня повсюду уши – кому это знать, как не вам.

Президент остановил взгляд на Лайме: он хотел понять, что делает здесь Лайм и почему он пришел вместе с Саттертуэйтом. Потом его внимание снова переместилось на Саттертуэйта.

– Полагаю, сейчас самое подходящее время сказать: «И ты, Брут?» Ведь это была ваша идея, не так ли? Или мои источники меня обманывают?

– Нет. Идея была моя.

Брюстер кивнул; его большая голова поднялась, глаза по очереди изучали Лайма и Саттертуэйта. Лайм почувствовал их силу – он с трудом выдержал президентский взгляд.

Брюстер сказал:

– И теперь, насколько я понимаю, вы готовы объяснить мне, почему я должен уступить место Энди Би.

Весь этот разговор мало интересовал Лайма. Он очень устал, и он не был политиком; он просто стоял, чувствуя себя лишним, и ждал, когда наступит его очередь.

Президент продолжал:

– Это Фиц Грант сманил вас на свою сторону?

– Фиц считает, что вы собираетесь обрушиться на радикалов.

– Не стану отрицать, у меня была такая мысль. Это вполне естественно, не правда ли, Билл?

– И что теперь?

– Я все еще думаю об этом.

– Это будет ошибкой, от которой страна никогда не оправится.

– Возможно, – ответил президент, – только не по той причине, по какой вы думаете.

– В самом деле?

– Им нужно преподать урок, Билл. Видит Бог, они в этом нуждаются. Если мы не будем чувствовать себя хозяевами в своей стране и не станем бороться с теми, кто хочет нас уничтожить… Если вы не сражаетесь, то заслуживаете поражения. Но я попал в очень глупую ситуацию. Мне следовало это предвидеть. Я выступил против Уэнди Холландера с позиций умеренности и терпимости. Если теперь я все переиграю и наброшусь на радикалов, меня обвинят в преднамеренном обмане. – Он грустно улыбнулся и махнул рукой. – Меня загнали в угол, Билл.

– Фиц Грант говорил мне то же самое. Вы будете выглядеть, как президент Джонсон с Холландером в роли Голдуотера.

– Возможно. Но ведь вы пришли сюда не для того, чтобы поговорить об этом. Я слушаю.

– Есть несколько причин, – начал Саттертуэйт, и Лайм почувствовал, что его очередь приближается, – по которым вы должны уступить дорогу и поддержать кандидатуру Би.

– Что это за причины?

– Их несколько. Прежде всего, формальная сторона закона. Я не буду углубляться в детали, но мы абсолютно уверены, что если вы оставите все как есть, то у Уэнди Холландера появятся законные основания, чтобы оспорить ваши президентские права. Он может доказать, что стал новоизбранным президентом непосредственно после смерти Милтона Люка, а поправка, проведенная вами через конгресс, недействительна, поскольку закон не имеет обратной силы.

– Для этого ему понадобится чертовски много времени.

– Господин президент, это позволит ему разорвать на части всю страну.

– Он может попробовать. Я буду бороться.

– Хорошо. Тогда подумайте о том, как вы будете выглядеть в глазах нации. Вас назовут диктатором, тираном и тому подобными именами. Вас обвинят в том, что вы попрали Конституцию и волю избирателей. От вас потребуют отставки, а часть левых и все крыло Холландера начнут процедуру импичмента.

– Так далеко дело не зайдет.

– Оно зайдет достаточно далеко, чтобы довести народ до неистовства. Вас устроят баррикады на улицах?

– Вы предсказываете мне гражданскую войну? Это лишь фантазии.

– Я так не думаю, господин президент. Потому что у оппозиции будет оружие, от которого у вас нет защиты. – Саттертуэйт широким жестом указал на Лайма. – Дэвид, расскажите президенту в точности, что произошло с Клиффом Фэрли.

Впервые за весь этот разговор президент смутился. Лайм это заметил, потому что все время не сводил с него глаз. Лайм откровенно рассказал, как было дело.

– Можно назвать это несчастным случаем, – заключил он, – но, так или иначе, он был убит агентами американского правительства, а не похитителями.

– Да, но…

– Господин президент, в момент выстрела в комнате нас было пятеро. Слова врача слышали не меньше двадцати человек. Пока они хранят молчание, но это не может продолжаться вечно. Когда секрет знает множество людей, он перестает быть секретом.

Саттертуэйт поднял руку, остановив его речь. Лайм исполнил свою роль, и ход перешел обратно к Саттертуэйту.

– Само собой, они скажут, что мы сделали это намеренно. Они скажут, что вы убили Фэрли, чтобы сохранить за собой кабинет.

Президент выпрямился:

– Билл, вам не следовало приходить в кабинет президента Соединенных Штатов ради дешевого шантажа. Ради Бога…

– Нет, сэр. Вы неправильно нас поняли. Дэвид и я вам не угрожаем. Если против вас выдвинут такое обвинение, – а я думаю, что это произойдет, – мы будем защищать вас до последнего. Мы расскажем всю правду. Не забывайте, что Дэвид и я замешаны в этом не меньше вас, скорее – еще больше. Нам придется защищать себя, и, естественно, мы будем это делать, опираясь лишь на истину. Вы не убивали Фэрли. Никто его не убивал. Это трагическая случайность, и произошла она только потому, что мы не знали о том, как сильно Фэрли накачивали транквилизаторами перед тем, как мы его нашли. – Саттертуэйт перевел дыхание. – Только кто нам поверит, господин президент?

Лицо Брюстера потемнело от прилива крови.

– Мне не нравится, когда на меня давят, Билл. Меня уже не раз обвиняли во всех смертных грехах.

– Таких обвинений еще не было.

– Помните, что говорили о Линдоне Джонсоне после убийства Кеннеди?

– Это разные вещи, господин президент. Кеннеди убили не известные всем агенты администрации. Джонсон не проигрывал выборы убитому. И если уж говорить откровенно, у Джонсона не было так много врагов, как у вас. Справа Холландер, из крайних левых – практически все и плюс неизвестное количество людей посередине.

– Судя по вашим словам, слухи начнут циркулировать независимо от того, займу я это кресло или нет. Это слабое место в вашей стратегии, Билл.

– Нет, сэр. Если вы сейчас отступитесь, то докажете, что в смерти Фэрли для вас не было никакой выгоды. Слухов это не остановит, но они лишатся своего главного фундамента. Их целью станет отставной политик, а не действующий президент Соединенных Штатов. Это огромная разница.

Говард Брюстер взял сигару, но не стал ее прикуривать. Некоторое время он молча вертел ее в руках. Лайм чувствовал под подошвами своих ботинок непрерывное гудение Белого дома.

Наконец президент заговорил:

– Выдвижение Энди Би на пост спикера – это ваша идея, Билл?

– Многие думали о чем-то подобном. Это естественно. Но они не стали действовать, потому что сомневались, что это сработает; все считают, что вы будете сражаться до последнего, а для новой битвы ни у кого уже не осталось сил. Они напуганы, господин президент. Мы все напуганы.

– Однако вам все-таки удалось снова их поднять.

– Пожалуй, удалось. Но все еще слишком неопределенно. Если вы решите бороться, вполне вероятно, что они предпочтут уступить. У вас достаточно поддержки, чтобы затянуть решение вопроса до завтрашнего дня.

– Что ставит меня примерно в такую же позицию, в какой Холландер находился двадцать четыре часа назад?

– Не совсем, но сходство действительно есть.

Внезапно Лайм почувствовал на себе взгляд президента.

– Вы, сэр. Что вы думаете об этом?

– Я не в счет, господин президент. Я всего лишь сыщик.

– Но у вас есть мозги. И очень неплохие. Скажите мне свое мнение.

– Я думаю, что вы были чертовски хорошим президентом, сэр. И что в этом ноябре народ проголосовал против вас.

– Спасибо за откровенность, мистер Лайм.

Внимание президента снова вернулось к его сигаре, а Лайм взглянул на Саттертуэйта. У него было такое чувство, что они думают об одном и том же. Президент на самом деле нуждался не в его совете, ему было нужно нечто большее – ощущение реальности, лежавшей за стенами этого кабинета. Он знал, что у него еще довольно власти, чтобы дать народу любую команду, но он уже не был уверен в том, как отреагирует на это народ.

На самом деле он находился сейчас почти в таком положении, в каком вчера был Холландер: теперь это стало ему совершенно ясно. Страна снова застыла на распутье. Эндрю Би стоял к Фэрли так близко, как никто другой. Би будет приемлем для левых благодаря своей политике; парадоксальным образом он подойдет и правым, поскольку окажется сторонником порядка и закона, выполняющим волю избирателей, и вызовет симпатию у ревнителей чистоты Конституции и права. Ему требовалось получить благословение лишь одного человека – человека, который в одиночку должен был решить, кто из них двоих станет следующим президентом Соединенных Штатов.

Четверг, 20 января

12.00, восточное стандартное время.

«Поднимите правую руку и повторяйте за мной».

Камера крупным планом показала лицо нового президента. Лайм достал сигарету, не отрывая взгляда от экрана. Саттертуэйт сидел на диване и помешивал свой кофе. Бев стояла за креслом Лайма и, посматривая на телевизор, массажировала ему шею.

«…Торжественно клянусь, что буду честно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов Америки и приложу все свои силы для защиты и охраны Конституции. Да поможет мне Бог».

Саттертуэйт поднялся с дивана и подошел к телевизору, чтобы убавить звук. Его увеличенные стеклами глаза обратились к Лайму.

– Он мог сказать нам об этом сразу, как только мы вошли в кабинет. Я чувствую себя полным ослом.

– Хм.

– Вы догадались об этом раньше меня. Ведь так?

– Возможно, – ответил Лайм. – Я догадывался, но не был уверен.

– И вы ничего мне не сказали. Вы могли бы меня вовремя осадить, чтобы я не выглядел круглым идиотом. Но вы этого не сделали.

– Я подумал, что он захочет сделать это сам, – вяло протянул Лайм и, откинув голову, взглянул в смеющиеся перевернутые глаза Бев.

– Ничего мне не сказать, – пробормотал Саттертуэйт. – Вот как он наказал меня за то, что я перестал в него верить.

Бев, накопившая немалый опыт во время работы в кабинете спикера, заметила: «Энди Би чистокровный республиканец», как будто это могло что-то объяснить.

Возможно, это действительно все объясняло. Брюстер был старомодным демократом, поэтому такая мысль просто не могла прийти ему в голову, пока Крэйл не поднял его вчера с кровати, чтобы рассказать об идее Саттертуэйта.

На экране президент Эндрю Би поднялся на трибуну, чтобы зачитать инаугурационную речь, и камера слегка отъехала, чтобы показать тех, кто стоял рядом с ним. По правую руку возвышался Говард Брюстер – бодрый, оживленный, почти самодовольный. Это напомнило им ту улыбку, которая появилась на лице Брюстера, когда он наконец ответил Саттертуэйту:

«Пусть Перри готовит комнату для прессы».

«Для чего?»

«Я принял свое решение еще несколько часов назад, Билл. Вы пришли слишком поздно, чтобы его изменить. Я пытался с вами связаться, но, очевидно, вы отправились в Эндрюс встречать мистера Лайма, потому что вас нигде не могли найти».

Саттертуэйт покраснел.

«И вы дали мне устроить весь этот никчемный фейерверк?»

«Он был не совсем никчемным. Решение далось мне трудно, и я рад, что вы оба подтвердили мое мнение. Билл, мне очень жаль, что идея насчет Би и его спикерства не пришла мне в голову раньше, чем другим. Это единственно возможный выход – ключ к решению всех наших проблем».

Краем глаза Лайм поймал странное выражение на лице Саттертуэйта. Они ожидали призывов к лояльности и дружбе, апелляций к здравому смыслу, жестокой борьбы, угроз или просьб. Это было все равно что промахнуться кулаком мимо противника, который услужливо улегся на пол за мгновение до того, как вы собрались его ударить. И президенту все это доставляло большое удовольствие.

Улыбка Брюстера стала еще шире.

«Разве я когда-нибудь давал вам повод сомневаться в моей любезности?»

«Но не тогда, когда на кону стоит вся ваша политическая карьера».

«Моя политическая карьера закончилась на ноябрьских выборах, Билл».

«И вы сдаетесь без борьбы…» – В тоне Саттертуэйта звучало нескрываемое недоверие.

«Я никогда не отказывался от борьбы, – возразил президент. – Я боролся, и, как мне кажется, боролся неплохо. Я проиграл, только и всего. Люди сражаются, люди проигрывают, потом они возвращаются домой и зализывают раны. Это биологический закон. Все эти аргументы, которые вы сейчас мне приводили, – я был бы полным дураком, если бы не продумал их раньше, чем мне указали на них другие. А теперь, если вопрос решен, я предлагаю устроить пресс-конференцию, Билл. И попросите связаться со мной Энди Би».

За этим последовало огромное количество телефонных звонков, организационных утрясок и закрытых заседаний. Пришлось оказывать давление на некоторых лидеров конгресса, которые заупрямились, поскольку считали, что с ними обращаются, как с мальчишками. Сначала Брюстер проталкивал через них свои «чрезвычайные меры»; теперь, когда Фэрли умер и появилась непосредственная необходимость в этих мерах, Брюстер вдруг решил от них отказаться, – ему понадобилось что-то другое.

В конце концов он получил то, что хотел, но не потому, что таково было его желание. Палата представителей проголосовала за Би просто потому, что он был лучшей альтернативой Брюстеру, так же как прежде сам Брюстер был лучшей альтернативой Холландеру. Однако это потребовало от Крэйла и других титанических усилий, и в конечном счете большинство проголосовало скорей против деспотизма Брюстера, чем в поддержку его инициативы. Голосование закончилось около восьми утра.

Бев сказала:

– Может быть, вам лучше пойти домой, к жене?

Лайм уже начал было выпрямляться, как вдруг понял, что она обращается к Саттертуэйту.

– Пожалуй, да. Все равно идти больше некуда.

Саттертуэйт одарил их благосклонным взглядом, встал с дивана и направился к вешалке.

Сильные пальцы Бев вдавили Лайма обратно в кресло. Саттертуэйт подошел к двери; Лайм следил за ним взглядом. Саттертуэйт застегнул пальто на все пуговицы:

– Если подумать, все это очень забавно, Дэвид. Мы с вами изменили историю планеты и что за это получили? Нас обоих уволили с работы.

Лайм ничего не ответил и не улыбнулся. Саттертуэйт взялся за ручку двери:

– Как вы думаете, какое пособие по безработице положено людям, спасшим мировую демократию?

Его сухой смех еще некоторое время звучал за закрытой дверью.

Лайм положил сигарету в пепельницу и закрыл глаза. Он чувствовал на себе сильные руки Бев и слышал, как в телевизоре бормочет ровный, успокаивающий голос Эндрю Би.