Открыв глаза, он не увидел ничего. Здесь, в сердце горы, тьма была, как всегда, абсолютной. Эдуард мог поднести к лицу руку, почувствовать кожей своё жаркое, хриплое, как у всех каторжан, дыхание и не разглядеть собственных пальцев.

Человек, долгое время пребывающий в такой непроглядной темноте, начинает забывать, как выглядит свет. Его слух становится слухом летучей мыши, улавливающей мельчайшие шорохи. Его кожа превращается в чешую рыбы, способную ощутить малейшее колебание окружения. Человек перестаёт быть человеком, превращаясь во что-то иное – создание без света, надежды и будущего.

«Я должен выбраться отсюда, – уже в который раз подумал Эдуард. – Должен выбраться отсюда, пока это место не поглотило меня».

Хуже еды здесь была только вода. Пахнущая серой и мочой, она не годилась даже для мытья полов, но другой просто не давали. Тоннели, которые каторжане прокладывали при тусклом, болезненно-голубом свете чадивших копотью факелов, грозили в любой момент обвалиться, похоронив под неподъёмным слоем породы людей, вгрызавшихся в каменную плоть горы. Однако хуже всего была темнота. В ней он чувствовал, как сходит с ума, как странное, пугающее нечто окружает его. Эдуард начинал слышать голоса, плач, а порой – даже ощущать чьё-то присутствие за своей спиной. Иногда он слышал отца и не знал, воспоминания это или крепнущее внутри него безумие. Неужели злые языки, возводившие хулу на его родителей, были правы? Неужели в крови, что течёт по его жилам, та же слабость? И безумие прорастёт в его душе, лишая свободной воли и рассудка? Нет, он не верил в это. Отказывался в это верить.

К плечу Эдуарда прикоснулись холодные, тонкие пальцы, и он чуть заметно вздрогнул.

– Чего не спите, ваше лордство? – раздался в темноте мягкий голос старого Хэнка, и Эдуард облегчённо выдохнул.

– Я же просил тебя не называть меня так.

Старик тихо засмеялся, но этот смех быстро перешёл в утробный, надрывный кашель. Эта судьба ждала всех, кто провёл в шахтах Гнезда Олофа столько же, сколько был здесь Хэнк.

– Мне кажется, что моё время приближается, – сказал старик, уняв наконец спазмы, раздиравшие грудь.

– Не говори ерунды, – отчитал его Эдуард. – Ты ещё на моих похоронах прокашляешься.

Они трудились в узких тёмных штреках парами. Отделённый от лабиринта шахт доброй стальной решёткой, врезанной в опорную крепь тоннеля, такой штрек был одновременно и рабочим местом каторжан, и их тюремной камерой. Конечно, у них были шахтёрские инструменты, и можно было попытаться выломать решётку, но при этом лишённый опоры свод тоннеля мог просто обвалиться, превращая слепой ход в братскую могилу. Даже прекрасно это зная, многие каторжане сводили таким образом счёты с жизнью. Они называли это «уйти в камень».

В каждом штреке стояла вагонетка для руды. Её нужно было заполнить: от этого зависело, сколько в ней будет еды и воды, когда пустая вагонетка вернётся назад. Тех, кто исправно работал и не вызывал проблем, охранники могли перевести в промежуточные тоннели, где отгружали руду. Такой труд был куда легче, а потому многие заключённые стремились получить это место.

– Скоро придёт факел, – сказал Хэнк, конечно имея в виду охранника, сопровождавшего сборщиков руды, забиравших вагонетки раз в сутки. Во всяком случае, они думали, что это происходило именно так. Под землёй сложно было следить за временем.

Прозвище охранников объяснялось тем, что они меняли в факелах светочи – пористые камни, пропитанные кровью земли. Одна такая зловонная, покрытая сажей каменная губка могла гореть много часов, отмеряя рабочий день каторжан. В их же интересах было закончить добычу до того, как светоч погаснет, погружая штрек в темноту. Работать без света, на ощупь, было не только невероятно тяжело, но и небезопасно.

Единственной радостью заключённых был банный день. Раз в месяц их выводили на поверхность, загоняя полуголых, ослеплённых солнцем людей в горячие, окутанные паром озёра. Хотя в такие дни легко было подхватить хворь, равносильную смертному приговору, каторжане ждали их с нетерпением. Ждали солнца, свежего воздуха и чистой горячей воды, заполняющей озёра Сокрытой долины.

Скрип колёс вагонеток напомнил о том, что купание нужно было ещё заслужить. В зарешёченном проёме штрека возникли голубоватые всполохи, пляшущие на неровных каменных стенах. Свет приближался, пока из тьмы не появился хмурый человек в кольчуге и кожаном шлеме.

– Не издохли ещё? – как обычно поинтересовался он и, отперев решётку, махнул двоим подручным. – Давайте живее, дармоеды!

Пара угрюмых патлатых мужиков в набедренных повязках быстро сменила заполненную рудой вагонетку на пустую, выплеснула содержимое ведра, куда невольники справляли нужду, в сборный передвижной резервуар и покатили змею из вагонеток дальше по тоннелю. Когда вся грязная работа была закончена, охранник с профессиональной небрежностью достал из сумы промасленный свёрток со свежим светочем и установил его в гнезде стального факела, прикреплённого к стене.

– Что-то сегодня меньше, чем обычно, – заметил он, поджигая каменную губку.

– Больно споро светоч сдох, – нашёлся Хэнк, но охранник только хмыкнул в ответ.

– Смотрите, как бы без пайка не остаться завтра. – Он вышел и, повернув в замке ключ, двинулся дальше по тоннелю, нагоняя громыхающие вагонетки.

– Вот гнида, – шепнул с досадой старик, оценивая скудный провиант, положенный на дно пустой вагонетки.

– Да и Солис с ним, – успокоил напарника Эдуард. – Чем нынче кормят?

– Дерьмом! – зло ответствовал Хэнк и сплюнул себе под ноги, но всё же его тощие руки извлекли на голубоватый свет жалкий паёк.

Отдающая тряпками вода в изрядно потёртой кожаной фляге, тронутый зелёной плесенью хлеб, кусок вяленой конины и какие-то сухофрукты, скорее окаменевшие, чем засушенные.

– Ты пока поешь, – сказал Эдуард, берясь за кирку, – а я начну потихоньку.

Старик проводил благодарным взглядом широкую мускулистую спину парня, удалявшегося в дальний конец штрека. В последнее время Эд брал на себя всю самую тяжёлую работу, оставляя Хэнку погрузку руды в вагонетку. Этот мальчишка появился здесь два года назад. Испуганный, наивный и бесконечно печальный, за время, проведённое на каторге, он волшебным образом преобразился. В этом и заключалась подлая магия тоннелей: сначала они превращали зелёных юнцов в матёрых здоровяков, а через несколько лет бородатые работяги обнаруживали себя дряхлыми, гнилыми стариками, харкающими кровью… как Хэнк. И всё же Эду повезло попасть именно в этот штрек. Хэнк даже думать не хотел, что было бы с этим парнем, попади он в напарники к какому-нибудь насильнику или душегубу, которых, видят Древние, в Железных горах томилось предостаточно.

Завершив скромную трапезу под монотонный стук кирки, Хэнк пошёл проведать своего молодого напарника. Тот уже выворотил из стены увесистую глыбу и теперь старался разбить её на более мелкие части. Старик взял лопату и принялся отгребать обломки.

Они работали слаженно, то и дело обмениваясь короткими фразами. Шутили, рассказывали случаи из жизни, подбадривали друг друга. По-другому тут было нельзя.

До того как попасть в подземелья Гнезда Олофа, Хэнк много путешествовал, а потому его запас историй никак не иссякал. Эдуард с удовольствием слушал про базары Самоцветных островов и опасности, подстерегавшие человека в море, про угрюмых жителей Мареновых топей и их странных богов, про пылающие пурпурным светом огни Предела и рыбаков, что строят святилища на берегу Мать-озера. Многие из этих рассказов он слушал уже не первый раз, но никогда не прерывал напарника. Хэнк был замечательным рассказчиком. Не говорил он лишь об одном – за что угодил в шахты.

На этот раз, к тому времени как пламя светоча начало жалобно подрагивать, предвещая свою скорую смерть, им удалось полностью забить вагонетку твёрдой каменистой породой. Пока свет не угас, можно было сделать ещё что-то, чтобы облегчить свой завтрашний труд.

– Надо бы свод укрепить, – сказал Хэнк, критически осмотрев выработку. – Сходи принеси балки, а я пока подумаю, как нам их тут поставить.

Эдуард отложил кирку, отряхнул косматую голову от каменной пыли и направился ко входу в штрек. Туда складывали высушенный временем и долгим применением опорный брус из местных деревьев или взятый из заброшенных тоннелей, которыми уже никто не пользовался.

Когда пальцы Эдуарда сжали сухое дерево, позади раздался глухой грохот, какой создают действительно тяжёлые камни, ударяясь друг о друга. Штрек потонул в облаке пыли, а светоч предательски погас, погрузив всё вокруг в непроглядную тьму.

– Хэнк? – позвал Эдуард дрожащим голосом, но ответа не было. – Старик, ты живой?

Тишина.

Внутри всё похолодело. Нащупав стену штрека, Эдуард двинулся вглубь, выставив вперёд свободную руку, как слепой.

– Солисово пекло, Хэнк, ответь мне! – продолжал звать он, но не слышал ничего, кроме своего голоса и тихого шелеста лениво осыпающихся песчинок. На мгновение Эду показалось, что шелест этот превращается в шёпот незнакомых голосов.

Наконец рука упёрлась в камни. Слишком рано, чтобы дойти до тупика штрека, и Эдуард знал это.

– Эй, этого не может быть, – прошептал он упавшим голосом и стал судорожно ощупывать завал. – Это же просто одна из твоих шуток, верно, Хэнк?

Блуждая вслепую по хаосу каменных нагромождений, руки вдруг наткнулись на что-то мягкое.

– Хэнк! – позвал Эдуард, впившись пальцами в камни вокруг. – Хэнк, держись, я сейчас!

Ломая ногти, обдирая в кровь руки, он принялся разбирать завал. Непрошеная влага навернулась на глаза, но Эдуард изо всех сил старался не давать воли чувствам. Отшвыривая в стороны обломки, он сумел откопать голову напарника и его левую руку, как вдруг пальцы упёрлись в сплошной каменный монолит. Безжалостным надгробием неподъёмная глыба высилась над раздавленным телом старика. Хэнк был мёртв.

Упав на колени, Эдуард дал волю слезам. Со дня гибели отца, два года назад, он поклялся больше никогда не плакать, но теперь слёзы неукротимым потоком вырывались из его зелёных юношеских глаз. Глаз, видевших слишком мало зим и слишком много смертей.

– Э… д… – тоскливо раздалось в темноте.

Юношу опять охватило чувство, что рядом кто-то есть. На этот раз оно было гораздо сильнее его обычных приступов. Словно за спиной его стояла целая толпа невидимых, ждущих чего-то фигур.

– Хэнк? – растерянно спросил он темноту.

– Эд… – вновь повторил кто-то, и на этот раз было ясно, что его воображение тут ни при чём.

Неужели он ошибся и Хэнк ещё жив? Эдуард протянул вперёд руку, пытаясь нащупать голову товарища, как вдруг запястье его схватили поистине мёртвой хваткой жилистые старые пальцы. В темноте, как два крохотных светоча, зажглись мертвенно-голубые глаза Хэнка. От неожиданности Эдуард отшатнулся и попытался вырваться, но не смог.

– Тебе нельзя оставаться здесь, Эдуард, – раздельно и чётко сказал мёртвый старик, буравя его пылающими глазами, и юноше показалось, что он слышит голос отца. – Они скоро придут. Они вернутся.

Мертвец таращился на Эдуарда, прожигая его взглядом, словно высматривая что-то за спиной напарника. Придавленное тело тряслось и дёргалось, будто пыталось выбраться из-под завала.

– Когда ночь окрасится кровью, – объявил Хэнк, – ты должен быть готов!

Охваченному ужасом и смятением юноше наконец удалось выскользнуть из захвата окровавленной, холодной руки – и он бросился к выходу из штрека. Озарённый призрачным, голубым светом, Эдуард старался не думать, что было его источником.

– Ты должен быть готов! – кричал ему вслед мёртвый друг голосом лорда-отца. – Они близко! Ты должен быть готов!

Ободранными пальцами Эдуард впился в прутья запертой решётки и стал истошно звать на помощь, пытаясь перекричать леденящий душу голос существа, бьющегося в заваленном тупике штрека за его спиной. Существа, которое ещё утром было его лучшим другом…

Он звал, но никто не приходил, чтобы спасти его от этого безумия. Звал, пока не сорвал голос.