1

От прозрачных, изумрудно-зеленых вод Байкала до шумливой Аргуни широко раскинулось Забайкалье — в старину Даурия, — рассеченное Яблоновым хребтом. Прорезанное шестью большими судоходными реками с многочисленными бурными потоками, Забайкалье славится вечно снежными Хамар-Дабаном и Мунку-Сардыком, серебряными падями и безбрежными степями. Много золота и серебра, много драгоценных камней лежали нетронутыми в недрах земли. Старики ходили в горы, чтобы нацедить в кувшины живую воду, сочившуюся из-под камней, а дома пили ее, смачивали в ней тряпки и прикладывали к ногам и рукам. Так лечили больные кости и раны. Те, кто помоложе, искали удачи, копали землю, отыскивали золотую россыпь. Много лет гуляли в даурских степях Сохатый и Капустин, наводя страх на богатых купцов и золотопромышленников.

Над высоким зубчатым хребтом поднялось позднее февральское солнце. В тот год снега выпало мало, ключи и родники при выходе из земли не замерзли, по вокруг них наросла наледь.

Не спеша ехали стремя в стремя Лазо, Рябов и Безуглов на холеных конях. Безуглов тихонько напевал грустную песню:

— Загрустил, казак? — спросил Лазо.

— Не так чтобы очень, товарищ командующий, но и не весело.

— Его домой тянет, — пошутил Рябов. — Дуется, что Назарчук его в Красную гвардию заманил.

— Ишь ты какой, — осклабился Степан. — Не захотел бы по своей воле, ничего бы он и не сделал. А только я теперь от Сергея Георгича не отлучусь. Куды он — туды и я. — Повернувшись к Лазо, он спросил: — Ты партийный, товарищ командующий?

Лазо на мгновенье смутился, но тут же улыбнулся и ответил:

— Скоро запишусь.

— Тогда и я запишусь, — согласился Степан.

— Молодец, казак! — одобрительно отозвался Рябов.

Степан повеселел, словно кто-то рукой смахнул грусть с его лица.

— Жил бы отец, — сказал он, — Агафоном его звали, не поверил бы, что губатый Степка рядом с командующим Даурией едет и гуторит с ним, как с дружком.

— Вот она, Степан Агафонович, и советская власть, — произнес Рябов. — Что ты, что я — все мы равные, все одной думкой живем: сделать человеческую жизнь на земле радостной.

Издалека, где синел лес, донеслось рычание.

— Неужто медведь? — спросил Рябов. — Как думаешь, Степан?

— Может, и медведь, — ответил весело Безуглов.

— Чему радуешься?

— Вспомнил, как отец повстречался с медведем один на один и одолел его.

— Одолел? — недоверчиво переспросил Рябов.

— Ей-богу, одолел. Хочешь, расскажу?

— У командующего спроси.

— Охотно послушаю, — отозвался Лазо.

— Дело, значит, было так, — начал Безуглов. — Ходил отец в одну осень промышлять белку и попал на медведя — тот еще не залег на зиму в берлогу. Мишук, увидев зверовщика, взревел и встал на дыбы. У нас на медведя стрельцы ходят не артелями, а всегда один человек с собакой одолевают зверя, но притом ружье заряжается большим зарядом. Только медведь встанет на дыбы, зверовщик ставит ружье на сошки и стреляет медведю в лоб или сердце. У отца ружье было заряжено беличьим зарядом. Делать было нечего, приложился — и бац в медведя… Промахнулся. А михайло бросился на отца и давай его ловить: то пойдет направо и вдруг бросится налево. Отец, зная хитрость зверя, увертывался. Около часу ходили они вокруг дерева без успеха. Тогда медведь пошел на хитрость: не спуская глаз с отца, он попятился, схватил претолстую корягу, положил ее подле сосны, а на нее другую, чтобы отец не мог свободно ходить вокруг дерева. А отец, перескакивая через коряги, успевал отталкивать их от дерева. День свечерел, солнце закатилось. «Ну, думает отец, ночью он меня поймает». Отошел медведь от дерева, лег на землю, положил голову на корягу и уставил свои глазищи на отца. А отец успел перезарядить ружье. Вот уж стало темно. Но вдруг показалась луна. Отец ожил, поставил поскорей ружье на сошки и выстрелил. Медведь кинулся, ударился об дерево и растянулся. Так остался жить отец и добыл хорошего медведя…

Всадники проехали мимо четырех столбов, покрытых кровлей.

— Степан, а это что? — спросил Лазо.

— Тут похоронена скотина, убитая небесным громом. Такой обычай у бурят.

За Дарасуном потеплело. Кони пошли медленнее — с рассвета им пришлось проделать большой путь.

— Еще недели три, и затокуют глухари и тетерева, — заметил Безуглов.

— Рано, казак, — сказал Рябов.

— Зима-то, видишь, малоснежная. Туда-сюда повернешься — весна и нагрянет, а в марте уже увидишь в лесу даурскую галку и дрохву.

— Много здесь птицы? — спросил Лазо.

— Видимо-невидимо, товарищ командующий. У нас и полевого жаворонка встретишь, и коршуна, и гоголя, и снегиря, и горихвостку.

Вечерело. Позади остались вершины, скрывшиеся в тумане.

— Далеко еще, Степан?

— Верное слово, близко. Эту падь проедем, за ней поскотина, а дальше моя станица. Только мы с тобой, Сергей Георгич, спешимся и пойдем вдвоем, а Рябов нас подождет.

Навстречу показался высокий старик. Поравнявшись с ним, Лазо придержал коня и спросил:

— Куда идешь, отец?

— В Дарасун по воду, ноги дюже болят.

У старика было задумчивое лицо с глубоко запавшими, мутно-серыми глазами и резко выступавшими под дряблой кожей жилами.

— Что казаки про новую жизнь говорят?

— Чаяли, что замирение наступит, а теперь вон опять казаков скликают.

— Кто?

— Атаман Семенов.

— Много народу к нему идет?

— Не считал, сынок. Не пойдешь сам — силой потащат.

— Ну иди с богом, отец!

Старик поклонился и поплелся.

Миновав падь, Степан остановил коня. Спешившись вместе с Лазо, они подали Рябову поводья.

Взошла луна и осветила сопки у Дарасуна. Вокруг — ни огонька, ни живой души.

Крадучись, пробирались Лазо и Степан сонной станицей к дому Безуглова. Вот они остановились перед темными оконцами. Сильно забилось сердце в груди у Степана, точно так же, как в ту темную ночь, когда бросил гранаты в дом, где сидел Лазо заключенным. Три года прошло с того дня, как Степан уехал на войну. Не довелось драться с немцами. А теперь против своих же пошел… Какие же они свои? Свои — это Лазо, Рябов, Назарчук, Аким из Иркутска, красногвардейцы, свои — это большевики. А станичные кулаки, станичный атаман — чужаки.

Тихо постучал Степан в оконце раз, другой. Никто не отозвался. Чуть сильней забарабанил и видит — прильнуло к стеклу чье-то лицо.

— Машутка, это я! — Зубы застучали не то от радости, не то от страха.

Звякнула в сенцах щеколда, распахнулась дверь, и на Степана дохнуло теплотой.

— Степа? — раздался испуганный и заспанный женский голос.

— Я, любушка!

Не зажигая огня, Маша вошла в комнату и, кутаясь в платок, села на сундук, стоявший у кровати.

— Чего молчишь? — сурово спросил Степан сразу изменившимся голосом. — Иль не рада, что пришел? Я и дружка с собой привел.

— Не чаяла увидеть тебя живым. В прошлом году вернулись наши из Красноярска, сказывали, что тела твоего не нашли. Вот и считаюсь вдовой. А ты…

Маша не договорила и упала на грудь мужа.

— Не плачь, — утешал ее Степан, гладя худые плечи. — Пришел же обратно. А Мишутка спит?

— Спит сынок.

— Не буди его.

Маша поднялась с сундука и тихо промолвила:

— Раздевайся, Степа, ложись спать, утром поговорим.

Сколько соблазна было лечь на кровать и уснуть в тепле, а утром, проснувшись, увидеть заботливую Машу и сына, но вспомнил, что Рябов мерзнет в пади, дожидаясь возвращения его и Лазо. «Нет, — решил он, — не изменю своему слову. Я говорил, что в партию запишусь, а как увидел жену — слюни распустил. Не бывать тому».

Лазо не торопил Степана, он понимал его мысли и душу.

— Нельзя, Машутка, — сказал он. — Я к тебе не открытой дорогой пришел, а крался. Ушел от казаков к красным. Теперь при самом командующем Даурским фронтом нахожусь. А пришел я узнать, что в станице слыхать, что казаки гуторят. Ты только не плачь, знаю, что тебе горько, может, кто и обижает. Но только поверь мне… Скажи, веришь?

— Верю, Степа… — всхлипнула Маша.

— Так слушай! Садись рядом и слушай! Сказывают, что казаков скликают против красных. Правда это?

— Правда, Степушка, правда.

— Скажите, пожалуйста, — вмешался Лазо, — кто их скликает?

Маша в темноте не различала лица Лазо, но голос его понравился ей. Однако она не рискнула ответить и тесней прижалась плечом к Степану.

— Не бойся, Машутка, этого человека. Он мне жизнь спас.

— Кто скликает? — доверчиво повторила она. — Вербовщики атамана Семенова. Сильно много идут к атаману.

— А кто не хочет?

— Тех силком.

Больше часа просидели Лазо и Степан с женой, все расспросили, разузнали. Когда стали прощаться, Безуглов чиркнул спичкой.

— На Мишутку погляжу. Может, приснюсь ему. А для всех — как считали убитым, так пусть и считают.

Обнял Степан жену, трижды поцеловал ее и пошел в сенцы, вытирая рукой набежавшую слезу. Маша открыла дверь и выглянула на улицу. Лазо шел позади них. Над станицей стояла молочная луна, освещая дорогу.

— Идите! — промолвила она.

Ни разу не оглянувшись, они быстро зашагали к пади.

2

Днем по улицам Читы нередко проносились конные отряды. Жители провожали их пугливыми взглядами. Никто не знал, куда и зачем скачут конники. Одни говорили, что это казаки «Народного совета», в котором засели эсеры и меньшевики, другие — что головорезы анархиста Ефрема Пережогина. По городу шатались солдаты с вихрастыми чубами, заглядывая в лавки. К ночи все затихало, на улицах безлюдье, и только в темных переулках раздавались одиночные выстрелы, а иногда и крики: «Спасите, грабят!»

Потерпев поражение в Иркутске, белогвардейцы избрали новым центром Читу. В сторону Прибайкалья, Забайкалья и на Дальний Восток стали пробираться в классных вагонах и на лошадях враги советской власти.

Сын богатого скотовода-казака Дурулгуевской станицы Читинской области есаул Семенов осенью тысяча девятьсот семнадцатого года бежал из Петрограда в Верхнеудинск, откуда послал Керенскому письмо с ходатайством разрешить ему сформировать бурято-монгольский полк и «навести порядок в Забайкалье». «Благословляю, — ответил Керенский, — и назначаю вас комиссаром по организации добровольческих конных отрядов в Забайкальской области». Есаул прибыл на станцию Березовка, близ Верхнеудинска, назвался атаманом и разослал по улусам и станицам вербовщиков. Ограбив Березовку, Семенов перебрался на пограничную станцию Маньчжурия и там с помощью местного гарнизона разоружил 720-ю Пермскую дружину и сменил свои есаульские погоны на генеральские. Каждый день его штаб — ОМО — Особого маньчжурского отряда — издавал приказы, направленные против Советов. Потекли к атаману широкой рекой доллары, фунты стерлингов, франки и иены, а за ними наемные убийцы и уголовники — хунхузы, англичане, французы, японцы, казаки, юнкера и гимназисты.

Спустя много лет генерал Гревс, бывший командующий американской интервенционной армией на Дальнем Востоке, желая переложить всю вину США за массовые убийства коммунистов и советских граждан на плечи Японии, писал об атамане Семенове:

«Ко мне явился Семенов, оказавшийся впоследствии убийцей, грабителем и самым беспутным негодяем. Семенов содержался Японией и не имел никаких убеждений, кроме сознания необходимости поступать по указке Японии. Он всегда оставался в поле зрения японских войск, он поступал так потому, что не мог бы продержаться и недели, если бы не опирался на поддержку Японии».

В морозный день на читинский вокзал со станции Маньчжурия прибыл пустой состав. Машинист со своим помощником отцепили паровоз и уехали в депо. Проходившие мимо железнодорожники обратили внимание на надпись «Чита — Совдепу», сделанную мелом на одном из вагонов, который почему-то был запломбирован. Возле вагона останавливались любопытные. Кто-то пошел звонить в Совет. Пломбу сорвали, дверь вагона открыли, и всем представилась страшная картина — на снег вывалились трупы с отрезанными ушами и руками, с выколотыми глазами…

Никто не проронил слезы. Все поняли — коммунистов Маньчжурского Совета замучили семеновцы.

На исходе февраля, там, где под Читой редколесье и открытые поляны, снег стаял быстро, и сразу же затоковали глухари и тетерева. По вечерам над городом проплывали изорванные в клочья облака, и тогда в темно-синих просветах неба мелькали желтые и холодные звезды.

В один из таких вечеров у исполкома Забайкалья, разместившегося в двухэтажном доме бывшего губернатора Мустафиева, спешились четыре всадника. Один из них, в длинной потертой шинели, с полевым биноклем на перекинутом через плечо ремешке, поспешно вошел в дом. Подойдя к двери, на которой висела табличка «Председатель», военный открыл ее и вошел в просторную комнату. За столом сидели несколько человек.

Вошедший остановился посреди комнаты и, вытянувшись по-военному, приложил руку к папахе.

Сидевшие за столом обернулись к нему.

— Я командирован к вам. Моя фамилия — Лазо.

Он вынул из кармана мандат, газету и передал председателю. Тот внимательно прочитал и с нескрываемой радостью обратился ко всем:

— Товарищи! Знакомьтесь, это наш командующий фронтом. Я прочту вам сообщение иркутской газеты «Власть труда»:

«В пленарном заседании 2-го съезда Совета рабочих, крестьянских и казачьих депутатов всей Сибири 23 февраля 1918 года было заслушано решение областного комитета совдепов Восточной Сибири о предоставлении товарищу Лазо, как комиссару по борьбе с контрреволюцией в Сибири, чрезвычайных полномочий. Съезд единогласно утвердил решение областного комитета и поручил президиуму телеграфно приветствовать товарища Лазо, назначенного комитетом командующим революционными войсками по борьбе с семеновской контрреволюцией».

Лазо, слушая, вспомнил, что его назначение совпало с днем рождения. «Где-то теперь мать и Степа? Где Федор Кодряну и обуховский рабочий Никанор Алексеевич?»

Члены исполкома встали, спеша пожать руку командующему.

— Садитесь, садитесь, товарищ Лазо! — неслось со всех сторон. — Расскажите о положении в крае. Чем нам поможет Центросибирь?

Лазо молчал.

— О зверствах семеновцев слышали? — спросил председатель.

— Я видел трупы, доставленные в запломбированном вагоне, — ответил Лазо.

Члены исполкома переглянулись. Председатель сказал:

— Мы получили сообщение о том, что поезда, идущие из России на Владивосток и из Владивостока в Россию, подвергаются ограблениям на станции Маньчжурия.

— Знаю! Это дело рук японского шпиона Бургера, действующего по указке американского консула во Владивостоке.

— Откуда у вас такая информация?

— Я был в управлении Забайкальской железной дороги и читал телеграмму Бургера, которого Семенов назначил начальником железнодорожного отдела своего штаба. Текст телеграммы довольно ясный, я списал его: «Извещаю, что до восстановления порядка на вверенной мне дороге и до строгой фильтрации служащих ни одного паровоза-декапода на станцию Маньчжурия не будет».

— Что это за декаподы? — спросил председатель.

— Паровозы, закупленные еще царским правительством в Америке. Сейчас их захватили семеновцы на КВЖД.

Один из членов исполкома, с надвинутой на глаза ушанкой, сухим, надтреснутым голосом спросил:

— Вы все знаете, товарищ командующий… Не скажете ли нам, где теперь атаман Семенов и каковы его планы?

Лазо порывисто встал.

— О планах бандита Семенова я умолчу. Как-никак, это военная тайна. Кстати, здесь все коммунисты?

— Нет, — ответил председатель.

— Значит, есть и меньшевики?

— Да!

— Тогда я попрошу коммунистов остаться здесь, а меньшевиков покинуть кабинет.

— Безобразие! — выкрикнул тот самый член исполкома, который интересовался местопребыванием Семенова. — Насилие!

Трое из присутствующих направились к двери.

Когда меньшевики покинули комнату, Лазо сказал:

— Должен вас предупредить, товарищи. Я еще не большевик, но с Коммунистической партией крепко связан, хотя организационно не оформлен. А с «Народным советом», с меньшевиками и эсерами надо кончать. Нам с ними не по пути, они предадут и нас и революцию. С завтрашнего дня я начинаю формировать отряды среди читинских железнодорожников и прошу вас мне помочь.

На другой день на станции Чита-1 две тысячи железнодорожников собрались на митинг.

Лазо приехал один. Он спешился и прошел в цех, переполненный людьми. Поднявшись на опрокинутую вверх дном тачку, он громко крикнул:

— Товарищи железнодорожники!

С первых же слов толпа стихла и прислушалась к его голосу.

— Революция в опасности! — продолжал Лазо. — Много веков мечтал человек стать свободным, расправить свои плечи, разломать старый мир и на его обломках построить новый, но без обмана и лжи. Буржуазные наймиты, отпетые головорезы и люди легкой наживы продались американским, английским и японским капиталистам за чечевичную похлебку. Самозванец атаман Семенов, чьи руки обагрены кровью коммунистов и честных советских людей, грозит в первую очередь вам, читинским железнодорожникам.

— Руки коротки! — донеслось из толпы.

— На днях он прислал нам первый запломбированный вагон. Сейчас он создал в своем штабе железнодорожный отдел и доверил его уголовному убийце и международному шпиону Бургеру. Атаман Семенов готовится действовать так же, как в тысяча девятьсот шестом году царские генералы-вешатели Ренненкампф и Меллер-Закомельский. Помните расстрелы, виселицы, братские могилы железнодорожников? Помните?

— Помним! — пронеслось по рядам.

— Кто же защитит вас сейчас? Кто защитит ваших жен и детей? — бросил Лазо. — Кто?

Железнодорожники молчали.

— Не анархист Пережогин и не меньшевики с эсерами. Вас защитят большевики! Их партия — единственная революционная партия, кровь от крови, плоть от плоти трудового народа. Становитесь же под ее знамена! Если хотите жить — вооружайтесь, боритесь!

— Правильно! — закричали в толпе.

— Завтра я начинаю формировать отряды. Запись будет проведена здесь, в мастерских.

Лазо сошел с тачки. Железнодорожники бросились к нему. Каждому хотелось протиснуться к командующему, пожать ему руку и сказать несколько теплых слов.

…Так родилась в Забайкалье Красная гвардия, которой предстояло выступить против сильно вооруженных полков атамана Семенова. Назарчук, Рябов, Безуглов и сам Лазо с раннего утра и до позднего вечера учили новых бойцов обращаться с винтовками, делать перебежки, метать гранаты. Рябов, по примеру Назарчука, стал, как он выражался, «формировать «базу». С помощью нескольких коммунистов он подобрал особняк, принадлежащий какому-то генералу в отставке, и после длительных дипломатических переговоров перевел генерала в отдельную квартиру, которую подготовил для него исполком. В особняк с утра до вечера возили брошенное незадачливыми интендантами обмундирование, сухари, корм для лошадей, пишущие машинки, письменные столы, посуду. Рябов все принимал.

— Пригодится, — говорил он, — места хватит.

На улицах расклеили составленное Лазо обращение Военно-революционного штаба Читы и Забайкальской области ко всем казакам и солдатам:

«Надвигающаяся опасность со стороны авантюриста-наемника буржуазии есаула Семенова, явное попустительство и даже сочувственное отношение «Народного совета» к его контрреволюционной деятельности заставили нас, казаков, взять на себя защиту революции и интересов трудового народа от контрреволюционера и изменника Семенова. Мы организовали временный Военно-революционный штаб в составе пяти казаков, двух представителей исполкома Читы и одного из Иркутска, которому и поручили решительными действиями ликвидировать контрреволюционный заговор Семенова, встать на защиту революции и завоеванных ею прав рабочим, казакам, крестьянам, бурятам и всему трудовому народу против преступных покушений организовавшейся буржуазии и водворить во всем Забайкалье власть народа, власть крестьян и рабочих.

По всей России, по всем ее губерниям и областям организована власть самого народа в лице его Советов, и только наше родное Забайкалье до сих пор находилось во власти буржуазии, купцов и капиталистов и их наемника — авантюриста Семенова, всеми выгнанного из различных частей офицерства, и подонков общества, организовавшегося в так называемый добровольческий отряд белой гвардии.

Казаки и солдаты! Встаньте в ряды революционной народной армии! Всеми силами защищайте завоевания всего трудового народа!»

В эти дни на деревьях набухли почки. Над даурскими степями ярко засияло мартовское солнце.

В степных караулах перезванивались колокола. Зажиточные казаки встречали Семенова хлебом и солью, сыпали ему в мешки николаевские сотни, серебряные рубли царской чеканки и керенки, а кто побогаче — дарили коней и овец.

3

Головной отряд красногвардейцев вел даурский казак Степан Безуглов. Перед отправкой на фронт члены Военно-революционного комитета Николай Матвеев, Дмитрий Шилов и Иван Бутин обошли ряды бойцов. Они жали руку каждому красногвардейцу и говорили:

— Помните наказ Ленина!

— Защищайте советскую власть!

— Победа либо смерть!

Безуглов усмехнулся:

— Про смерть это зря… Мы, казаки, со смертью не дружим, я про то уже сказывал железнодорожникам. А вам говорю напрямоту: поднимется казачество — тогда атаману крышка.

Отряд, миновав Андриановку, Оловянную и Борзю, остановился у Харанора.

— Подпруги распустить, но коней не расседлывать! — приказал Безуглов и подъехал к Лазо.

— Что скажешь? — спросил командующий.

— Хочу в разведку пойти.

— А командовать отрядом кто будет?

— Я же!

— Ты что надумал, Степан? Одной ногой здесь, другой там?

Безуглов лукаво ответил:

— Ребята зеленые, пороху не нюхали, у Семенова один к одному, да и ружьишки японские и американские. Без разведки никак нельзя, товарищ главком.

Лазо сморщил большой лоб и спросил:

— Пешим пойдешь?

— Мне слетать надо, а не ползком.

— Езжай! — неожиданно решил Лазо и повернулся к Безуглову спиной.

Командующий верил даурцу. Да и как было не верить, когда именно Безуглов спас его от неминуемой смерти. Если бы Степан захотел вернуться к казакам, он давно мог это сделать: остался бы ночью в своей станице. Но Степан не сделал этого. Он даже не рассказал Рябову о своих переживаниях, когда увидел плачущую Машу и спящего Мишутку. Сколько сил ему стоило покинуть родной дом. Нет, Степан предан советской власти, и без нее он даже не мыслит себе жизни. Но то, что ему самому захотелось пойти в разведку, смахивало на озорство. «Впрочем, не стоит так рано делать выводы», — подумал Лазо.

Безуглов, вдев ногу в стремя, перенесся через седло и разобрал поводья. Злой жеребец, прижав уши, закружился на месте.

— Я тебе погуляю, — прикрикнул казак и, пришпорив со всей силой коня, ускакал.

Лазо долго смотрел ему вслед, не отрывая глаз до тех пор, пока казак с конем не превратились в едва заметную точку.

Степан остановил коня, спешился и стал размышлять: «Если в Даурии тихо, проеду до Шарасуна и там заночую у двоюродного свояка». Он достал из кармана кисет, свернул цигарку и стал высекать огонь на трут. И только закурил — видит: всадник. Степан бросил цигарку, вскочил на коня и бездумно понесся к ним. Не доезжая, он заметил на всадниках офицерские погоны и оторопел: «Вот и все, — решил он, — либо пан, либо пропал».

Всадники приблизились. Безуглов, привстав на стременах, гаркнул:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Он отвык от этих слов с того дня, как Лазо сказал ему, что большевики говорят друг другу «товарищ», и никогда больше эти слова и не наворачивались на язык, но сейчас, увидев семеновских офицеров да еще полковника, Безуглов произнес их с такой легкостью, с какой обычно обращался в дивизионе к начальству.

— Ты кто будешь? — спросил полковник в новенькой шинели из темно-серого сукна, отливавшего сталью.

— Даурский казак Степан Безуглов.

— Откуда скачешь?

— Из Борзи, ваше высокоблагородие! У двоюродного свояка гостил, а сегодня туда понаехала целая туча красных. Глянул я, испужался, оседлал коня и наутек.

— А куда?

— Куда глаза глядят…

— Поркофник Бирюкоф, — прошепелявил широкозубый капитан-японец, сидевший на буланом жеребце, — хоросо, осень хоросо наса фстретир казак, нада другой дорогой заехать Хадабурак, ударить красна банда тыр.

Полковник согласно кивнул и продолжал расспрашивать Безуглова:

— Много их там?

— Не считал, ваше высокоблагородие. Свояк говорил, будто тысяч пять, а может, и больше.

— Моя прафирно гофорит, — снова вмешался японец, — срусайте мой команда. Мы атаману деньга даем, фы — испорняйт мой приказ.

— Слушаюсь! — покорно ответил полковник и повернул коня. — И ты, казак, езжай с нами! — приказал он Безуглову.

— Слушаюсь! — ответил Степан.

Он пристроился к казаку с окладистой бородой, ехавшему позади, и отпустил поводья. Казак исподлобья посмотрел на Степана, потом, вскинув бровями, тихо спросил:

— Большая у них сила?

— Тысяч пять беспременно, — охотно ответил Безуглов, давно жаждавший заговорить с казаком, — а то и больше. Сила, вишь, большая, а вас тут со мной двадцать два человека.

— У атамана на границе четыре тыщи стоят.

— Жидковато. Кабы тысяч двадцать, одним бы махом красных перебили.

— Атаман надеется на казачество, — разоткровенничался казак-бородач, — да из Японии большая подмога идет людьми и пушками.

— Вот это дело, — хитро улыбнулся Степан. — А как насчет жратвы?

— Сколько хошь. Хунхузы помогают да и кулаки овец пригнали.

— Далеко поедем? — спросил Степан.

— До Мациевской. А тебе что? Скажи спасибо, что ноги унес из Борзи.

— За нуждой сходить. Как ускакал, так от страху чуть штаны не промочил.

Бородач рассмеялся и посоветовал:

— Отъезжай в сторону, а ежели полковник спросит — скажу.

И когда семеновцы отъехали за версту, Степан, сидевший для виду на корточках на земле, вскочил в седло, прижался к гриве жеребца и ветром понесся к Харанору.

Бегство Степана заметили. За ним погнались двое. Пустив коней, казаки неслись во весь опор. Из-под копыт летели комья земли, рассыпаясь пылью.

Степан, часто оглядываясь, тяжело дышал. Он гнал жеребца, но тот был утомлен и стал сдавать.

Размахивая плетками, казаки нагнали Безуглова, и он услышал голос бородача:

— Стой, окаянный!

Близилась страшная минута. И когда семеновцы, уже чуя добычу, готовились сжать Безуглова с обеих сторон, чтобы взять его живьем, Степан ловко выхватил из ножен шашку и махнул ею в одну сторону, потом в другую, словно рубил лозу на учении. Голова казака-бородача скатилась на землю, но конь продолжал скакать с обезглавленным всадником. Второй казак в беспамятстве выпал из седла.

В полдень Лазо прошел со своим отрядом Даурию, Шарасун и захватил Мациевскую, оставленную бежавшими в панике семеновцами. А через час в Читу скакал гонец от Лазо со сводкой в Военно-революционный комитет. В сводке было сказано:

«Сообщаю положение дел с Семеновым. 1 марта занята ст. Даурия. Противник в панике бежал при первых орудийных выстрелах. 5-го с бою занята ст. Шарасун, 8-го заняли пустую ст. Мациевскую. Отступая, семеновцы взрывают путь, увозят аппараты, кассы, билеты и частные грузы».

Задолго до революции 1917 года в Японии была издана карта, на которой весь берег Тихого океана, от Камчатки до Владивостока, был окрашен в один цвет с Японией, а сбоку сделана надпись: «Земли, которые должны принадлежать великой Японии». На Охотском море стояла другая надпись: «Это море следует приобрести силой». Над Владивостоком иносказательно значилось: «То, что ты приобрел, — принадлежит тебе, но не мешает приобрести еще что-нибудь».

В те дни, когда красноярские красногвардейцы громили в Иркутске юнкеров-мятежников, на страницах лондонской газеты «Таймс» какой-то бывший германский консул, скрыв свою фамилию, выступил с предложением к Японии.

«Рано или поздно, — писал он, — придет тот час, когда Японию и Германию свяжут новые узы. Если японцы считают, что характер сговора зависит от нас, пусть нанесут нам официальный визит: они убедятся, что двери для них всегда открыты».

Ленин предугадал сговор двух разбойников с большой дороги.

«Возможно, — писал Владимир Ильич, — и даже вероятно… что Германия вместе с Японией, по формальному или молчаливому соглашению, будут делить и душить нас».

Сделка тогда не состоялась. Германия потерпела поражение в мировой войне, и японский партнер вернулся к старому плану — интервенция с разрешения американцев и англичан.

В первый день нового, 1918 года государственный секретарь США Лансинг получил от японского поверенного Танака ехидное извещение.

«Согласно инструкциям виконта Мотоно, — писал Танака, — имею честь поставить вас в известность в строго секретном порядке, что имперское правительство недавно приняло решение отправить во Владивосток два военных судна «Асахи» и «Ивами». «Ивами» должен прибыть на место 13-го сего месяца».

Лансинг, прочтя это секретное послание, усмехнулся: где было знать японскому министру иностранных дел Мотоно и его поверенному Танака, что американский крейсер «Бруклин» успел войти в советские воды, бросив якорь вблизи Владивостока, а уже вслед за ним прибыл «Ивами». Американцы перехитрили японцев.

Англичане, не желая отстать от американцев, приказали командиру своего крейсера «Суффолк» тоже направиться во Владивосток, а японцы выслали второй корабль «Асахи».

Город неожиданно наполнился японскими «туристами». На многих улицах спешно открылись парикмахерские, прачечные, мастерские по ремонту пишущих машинок и велосипедов, фотографии, ателье, кафе. Никто не посещал новых фотографий, никто не отдавал белья в стирку, никто не брился в новых парикмахерских, где сидели японские офицеры, переодетые в неуклюжие штатские костюмы. Зато японский консул был рад — теперь он мог говорить о японских гражданах, нуждающихся в «защите».

Апрельским утром в коммерческую контору японского общества «Исидо», расположенную в уютном особняке в Маркеловском переулке Владивостока, ворвались четверо неизвестных. Их лица были загримированы. Убив тремя выстрелами хозяина и тяжело ранив двух японских служащих, они жестом попросили остальных служащих — двух немцев и двух китайцев — извинить их за учиненный шум и, не поинтересовавшись несгораемой кассой и бумагами, исчезли. Проходившие в этот час мимо конторы жители города видели, как из особняка поспешно выбежали четверо и скрылись в доме японского консула Кикути.

Сам консул, не дожидаясь результатов следствия, через час после совершенного убийства явился к контр-адмиралу Хирокару Като, командиру японской эскадры, стоявшей в бухте Золотой Рог, и потребовал защитить японцев, проживающих во Владивостоке.

Контр-адмирал с готовностью принял предложение консула. На рассвете пятого апреля на стенах домов появилось сообщение Хирокару Като о высадке десанта с целью защиты японских граждан, а в полдень по улицам уже маршировали отряды низкорослых японских солдат в белых парадных гетрах.

Узнав о провокации японских дипломатов, Ленин направил директиву большевикам Сибири, в которой говорилось, что мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий! Японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно все без изъятия, союзники. Поэтому надо начать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил.

4

На родину в Забайкалье возвращался с германского фронта Аргунский полк. Возвращался в полном вооружении. В дороге казаки пели старые песни о вольнице. Командир полка, избранный всеми сотнями, есаул Фрол Балябин, высокий, стройный, богатырского сложения — косая сажень в плечах — с опущенными вниз усами, как у запорожцев, в разговоре с подъесаулом Метелицей и хорунжим Василием Бронниковым сказал:

— В Даурии отпущу казаков по станицам, а если что — созовем их. Как думаете, друзья?

— Правильно судишь, — ответил Метелица.

Балябина любил весь полк. Казак, сын надзирателя Горно-Зерентуйской тюрьмы, о котором среди политических шла слава как о хорошем человеке, Фрол под влиянием большевиков возненавидел царских чиновников и царский режим. Он окончил Читинское землемерное училище, вступил в большевистскую партию и вел пропаганду среди рабочих Черновских копей. Когда началась война, Балябина мобилизовали в военное училище, а по окончании послали офицером в Первый Аргунский казачий полк. Фрол, знавший душу казака, быстро привлек на свою сторону подъесаула Метелицу и хорунжего Бронникова и крепко сдружился с ними. После февральской революции аргунцы избрали Балябина председателем полкового комитета, а в ноябре он стал командовать полком и заявил, что подчиняется только Советскому правительству. За это аргунцам разрешили следовать на родину в Даурию с оружием в руках.

Слух о возвращении аргунцев дошел до томских большевиков. Дошел в искаженном виде: дескать, казаки решили податься к Семенову, а в пути разгоняют Советы и никому не подчиняются.

На станцию Тайга из Томска спешно выехал отряд красногвардейцев разоружить казаков.

К Балябину пришли представители отряда. Командир полка выслушал их и ласково сказал:

— В полку тысяча сабель, а вас одна сотня. Как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Не извольте обижаться, барышня.

Эти слова относились к девушке из Томска.

Любуясь добродушным лицом гиганта-командира, она подумала: «Ну и силушка у человека, ему быка одолеть, словно мне нитку в иглу вдеть», — и ответила:

— Большевиков трудно запугать.

— А я кто? Белогвардеец, что ли?

— Честный казачий офицер, который все же не знает, к кому примкнуть. Коммунистам сочувствует, а нутро белое.

Балябин не обиделся.

— Вы, должно быть, коммунистка, девушка? — спросил он серьезно.

— Да! — гордо ответила она.

— Как вас зовут?

— Ольга Грабенко.

— Тогда давайте знакомиться! — и протянул большую руку. — Не бойтесь, я крепко не сожму. Командир Аргунского полка, коммунист с шестнадцатого года Фрол Балябин.

Грабенко от удивления широко раскрыла глаза.

— Вы коммунист? — переспросила она.

— Что ж тут удивительного? Я не один, нас тут несколько человек. Агитировать нас не надо, мы сами все знаем. Уходя с фронта, мы присягнули советской власти и этой присяге не изменим.

Томичи засиделись у аргунцев, рассказав им последние новости из газет. В сотнях были устроены митинги. Казаки внимательно слушали гостей и дружно им аплодировали.

Через два дня аргунцы прощались.

— Приезжайте к нам, — приглашал Балябин Грабенко, мягко пожимая ей руку, — вы понравились аргунцам, такого политагитатора они примут с радостью.

— Обязательно приеду! Ждите!

И аргунцы двинулись в родную Даурию.

На станции Андриановка Балябин приказал выстроить полк. Сидя на крепком коне, он громким голосом спросил:

— Присягали мы с вами на верность советской власти?

— Присягали! — ответили казаки.

— Сегодня же разъезжайтесь по домам на побывку. Помните, что семеновские вербовщики рыщут по станицам, но только не поддавайтесь их уговорам. И не будьте падки на бабские слезы. Баба бабой, а служба службой. Не за себя будете драться в полку, а за свою вольницу, за счастье ваших детей. Советская власть — наша власть. Поклянемся же еще раз верно ей служить.

Казаки выхватили из ножен шашки, на солнце засверкали стальные клинки…

К Лазо пришел под вечер слесарь читинских железнодорожных мастерских. Невысокого роста, но складный и с мужественными чертами лица, он приковывал внимание собеседника. Острый взгляд колючих глаз, резкие жесты и настороженность, не оставлявшая его ни на минуту, отличали этого человека от рабочих-забайкальцев, которым свойственно спокойствие и даже медлительность.

— Я слушал ваш доклад, — сказал он, — и намерен записаться в отряд.

— Как вас зовут?

— Борис Павлович Кларк.

— Так вот кто вы! Мне про вас рассказывали, — обрадовался Лазо. — Вы ведь немало мытарствовали в жизни?

— Пришлось, — скромно ответил слесарь.

— Где ваш отец отбывал наказание?

— На Акатуйской каторге.

— И вы там сидели?

— Сидел.

— Убежали?

— Убежал.

— Ну что вы так скупо рассказываете? Ведь меня это интересует.

— Зачем?

— Хочу знать, кто будет служить в моем отряде.

Кларк долго мялся, не зная, с чего начать.

— Я расскажу, но только коротко. Меня с отцом сослали за пропагандистскую работу на Акатуйскую каторгу. В тысяча девятьсот шестом году мне удалось бежать во Владивосток, а там товарищи помогли перебраться в Японию. Работал я в революционной типографии. Через год меня потянуло на родину. Вернулся во Владивосток и принял участие в восстании матросов на миноносцах «Скорый» и «Бравый». Меня арестовали и отправили в Читу. Ехали мы в арестантском вагоне. Добра ждать в Чите нечего было, и я решил снова бежать. На полном ходу поезда выпрыгнул из вагона, остался цел и скрылся… И опять в Японию. В Йокогаме стоял английский пароход. Нанялся я матросом и уехал в Австралию. А там — все делал: и на сахарных плантациях работал, и на железной дороге, и на молочной ферме. И вдруг узнаю — в России революция. Не выдержал и бросился на родину. Приехал в июне прошлого года в Читу и вот работаю слесарем…

— Вы одинокий? — спросил Лазо.

— Что вы? У меня солидная семья: жена и шестеро детишек.

— А вам не страшно покинуть такую большую семью и уйти на фронт?

Кларк пожал плечами и ответил:

— Разве не ради их счастья надо бороться с контрреволюцией?

— Вы правы! Так вот, дорогой, — сказал Лазо, — я предлагаю вам пойти помощником командира железнодорожного отряда. Им командует Назарчук. Кстати, где вы живете?

— Недалеко от вокзала, на Железнодорожной, двенадцать, а на Кручине у меня небольшая заимка.

Вечером Лазо отправился к Кларку в гости. Столкнувшись с командующим в дверях, Кларк смутился — он не думал, что Лазо так запросто придет к нему.

— Непрошеный гость? — засмеялся Лазо.

— Что вы, Сергей Георгиевич! Спросите у них!

Позади Кларка стояла целая ватага детишек. Старшим — девочке Мэри и мальчику Грише было по девять-десять лет. Они с любопытством рассматривали незнакомого человека.

— Мэри, — спросил отец, — с кем я сегодня днем беседовал?

— С Лазо, — живо ответила девочка с тонкими косичками.

— А кто такой Лазо?

— Командующий, — ответила четырехлетняя Наташа. — Хороший мужик…

Кларк смутился, вспомнив, что девочка повторила его слова, сказанные им жене о Лазо.

В комнату вошла полная, с гладкой прической улыбающаяся женщина, неся в руках тарелку. Увидев незнакомого человека, она остановилась.

— Мама, — закричали весело дети, — не бойся, это командующий Лазо.

Жена Кларка от неожиданности растерялась и выпустила из рук тарелку. Она с треском разлетелась. Лазо бросился подбирать осколки, за ним поспешили дети, а Борис Павлович и жена его Анна, глядя друг на друга, виновато улыбались.

5

Весна 1918 года ворвалась в Даурию рано и стремительно. Еще в середине апреля пронесся первый дождь. Лес зазеленел. В конце месяца вскрылась река Чита, зацвел ургуй, прилетел козодой.

В даурских степях, грубо топча их весеннее цветение, носились на конях семеновские мятежники. Вербовщики атамана сгоняли казаков в отряды. На станциях бесчинствовали офицеры. Заподозренных в сочувствии к коммунистам железнодорожников расстреливали без суда и следствия, вешали на фонарных столбах.

Из Японии прибыли полки, прикатили тяжелые орудия и мощный бронепоезд.

Получив подкрепление, атаман Семенов начал второе наступление. Ему удалось оттеснить красные части, захватить Борзю и выслать конный разъезд на станцию Хадабулак. Красные отряды отходили с боями, задерживаясь на рубежах.

Карательные экспедиции атамана рыскали по станциям, вылавливали казаков, укрывшихся от мобилизации. Японские интервенты и белые офицеры жгли жилища, насиловали женщин, рубили детей шашками. Повсюду висели листовки за подписью атамана:

«Считаю своим долгом совести предупредить всех, что с движением моим по Забайкалью буду предавать смертной казни всех тех, кто будет оказывать противодействие моему отряду».

От станции Маньчжурия к Чите, преодолевая подъемы, двигались эшелон за эшелоном. Из теплушек доносились брань и пьяные песни, а в классных вагонах весело проводили время японские офицеры.

На русскую землю хлынул сброд со всей Европы и Азии, мечтая о золоте, мехах, легкой наживе и власти.

Тревожно было в Чите. Со станции Оловянной возвратился поезд. Из вагона поспешно вышли пассажиры, разнесли по городу весть о том, что Семенов захватил Борзю, а через неделю займет Читу и перережет Сибирскую магистраль.

Еще до нового наступления Семенова по линии Забайкальской, Амурской и Уссурийской железных дорог железнодорожники и рабочие читали воззвание командующего Даурским фронтом:

«Приближается день решительной борьбы с Семеновым. 9 апреля кончается срок, до которого Семенов не будет пропущен через границу. Спешите послать к тому времени все свои силы, все отряды. Посылайте людей вооруженными, обутыми, у нас ничего нет. Предстоит упорная борьба. Враг силен, хорошо вооружен. Ему помогает русская буржуазия, его поддерживают иностранные капиталисты. Пусть сильнее сомкнутся наши ряды с рабочими. Казацкое и бурятское население шлет нам добровольцев. Заканчивайте организацию отрядов и выезжайте все, кто хочет защищать революцию. Время не ждет.

Сергей Лазо».

На станциях и разъездах, на заводах и в мастерских, на стенах домов, в театрах и клубах висели листовки большевистской партии. Народ читал простые, правдивые слова:

«Все под ружье!

Монголо-бурятский отряд Семенова, большинство которого состоит из офицеров, напал на рабоче-крестьянскую республику.

Сибирь объявлена на военном положении. Со всех городов идут воинские отряды на Амурский фронт.

Авангарду российского пролетариата, революционным железнодорожникам выпало на долю первыми выдержать натиск контрреволюционной семеновской банды.

На Востоке заканчивается один из эпизодов вооруженной классовой борьбы. По одну сторону баррикад — рабочие, крестьяне, солдаты и казаки, а по другую — дармоеды офицеры и барчуки, которые при помощи русских и иностранных капиталистов хотят залить кровью трудящихся рабоче-крестьянскую власть.

Немедленно записывайтесь в Красную Армию! Вооружайтесь, защищайте себя, свои семьи. Имена павших будут бессмертны.

Все под ружье!»

Всколыхнулась Сибирь, забурлила. Из станиц и селений, городов и поселков хлынул народ под красные знамена на Даурский фронт.

Тесным кольцом сомкнулись казачьи станицы по Шилке и Нерче, а в центре кольца — Арбагарские каменноугольные копи. На выжженной земле вросли по самые оконцы шанхайки-домишки, в них ютятся рабочие с семьями. У рабочего день — от зари до зари, не разгибая спины. Что ни день, то пожар или отравление, то взрыв или завал.

В поселке нет рынка. Хозяин недавно открыл свою лавку и драл втридорога. Плачешь, ругаешься, да нужда гонит к нему. Над рабочими старшинка, тот, кто вербовал их на копи. Со старшинкой не сговоришься: он с каждого удержит в получку, а если кто откажется — убьет темной ночью. Народ так и говорил: «Живем на Арбагарской каторге».

С первых дней революции на Арбагарских копях — Совет рабочих депутатов. Он и депешу дал Ленину: дескать, признаем только советскую власть. Хозяина вывезли на тачке к шлаковой горе, и больше он оттуда не возвращался. Выстроили свой клуб, открыли рабочий кооператив.

На зов читинцев арбагарцы тотчас откликнулись. Собрались поговорить с Читой по телефону — связи нет, а почему, никто не знает. Ходоки из Сретенска рассказали, что семеновские агенты подбили казаков, и те захватили власть, арестовав местный Совет.

Сретенск стоит на Шилке, к нему от Забайкальской магистрали железнодорожная ветка. По Шилке и Амуру идут пароходы. От города до маньчжурской границы — полоса станиц. Богатый город Сретенск, важный, а в городе казачий арсенал, и заведовал им в те времена офицер Нерчинского казачьего полка. Спросили у него как-то в Совете:

— Много добра хранишь?

— Старые казачьи пики. Толку никакого нет, — ответил офицер.

Разгуливал он обычно с красным бантом на груди. Как манифестация — он впереди. Так заслужил доверие.

Приготовились арбагарцы идти на Даурский фронт. Собралось сто человек — и все с пустыми руками. А командующий фронтом Лазо просил, чтобы с оружием. Решили арбагарцы взять в арсенале хотя бы пики. Пришли к офицеру и говорят:

— Открывай двери, пики возьмем!

Улыбнулся офицер в усы:

— Пустое дело. Из них не стрельнешь.

— Все же лучше, чем с голыми руками. Открывай двери!

Бросил офицер ключи на стол и ответил:

— Берите, а ключи принесите мне в Совет, я там на заседании буду.

Вышел на улицу и скрылся.

Открыли арбагарцы дверь, глянули — сплошная стена старых пик. Стали их разбирать и обомлели: за пиками в подставках новые трехлинейные винтовки, ящики с патронами, гранаты, казачьи сабли, подсумки и даже пулеметы.

Так и пришли арбагарцы к Лазо в полном вооружении.

…Тревожные гудки огласили депо станции Хилок. Выглянули из домов женщины, тревожно забегали по улицам поселка люди, спрашивая друг у друга: «Где пожар»?

Потом все открылось — в школе митинг собирали.

Остановились станки, в цехах все замерло. На митинге говорили одни большевики, рассказывая про семеновский мятеж, про телеграмму Лазо. Тут же составили список добровольцев — записалось сто восемьдесят человек.

…Поезда шли на Читу. Из вагонов доносились звуки гармошки, бодрая песня:

Моряки Сибирской Амурской флотилии в бушлатах и бескозырках, горняки Сучанских, Черемховских и Черновских копей, старатели забайкальских приисков, мастеровые Владивостока и Хабаровска спешили на Даурский фронт. Отцы отдали своим сыновьям-подросткам кайло и резец, лом и лопату, простились с женами и уехали защищать революцию.

В Читу прибыли три конных отряда: Копуньский с командиром Сафроном Бутиным, Заргольский с Василием Седякиным и Газимурский с Василием Кожевниковым. Их слили в одну кавалерийскую бригаду, назвав «Копзаргаз». Вернулся Аргунский полк с братьями Балябиными, Бронниковым и Метелицей. Прибыл революционный полк, сформированный учителем Прокопием Атавиным из жителей Курунзулая, Олдонда, Верхнего Гирюнина и Кудрина. Прибыл Первый Забайкальский пехотный полк со своим командиром, испытанным большевиком Павлом Журавлевым.

Их встречали на станции Чита, кормили обедами и отправляли на сборный пункт в Андриановку, где находился штаб фронта. Из станиц и поселков народ приносил ржавые сабли, охотничьи ружья, берданки, трехлинейки. С утра до ночи не утихали людские голоса. Те, кто постарше, — грелись на солнце, а молодые во весь опор скакали с донесениями то в Читу, то на станцию. На пути стоял ничем не примечательный вагон-теплушка, в котором разместился командующий. У глухой стенки — стол, и на нем пишущая машинка, поодаль — походная кровать, заправленная солдатским одеялом. Над столом висели на гвоздях бумаги — копии приказов и донесений.

Лазо редко встречал Ивана Рябова. Тот носился целыми днями: то его видели в Чите, где он организовывал кухню для прибывающих частей, то на коне скачущим в сторону Андриановки. Никто не знал, где он живет, где спит, но если возникала необходимость снабдить кого-нибудь обмундированием или оружием, достать подводы или новую пишущую машинку, отправить отряд с запасом продовольствия, то обращались к Рябову. И все знали: раз Рябов сказал, значит, будет исполнено.

Безуглов тоже редко встречал Рябова, зато когда они сталкивались, то уходили в сторону, чтобы никто их не видел, хлопали друг друга по плечу, пока Степан, бывало, не крикнет:

— Поди к черту! У тебя не руки, а клещи…

— Не жалеешь, казак, что пошел с нами?

— Пошто так толкуешь?.. Спасибо Назарчуку, что уговорил. Вот кончится война, я тебя в свою станицу увезу, и не уедешь ты никуда.

Рябов, польщенный вниманием Степана, отвечал:

— Нет, брат, в Даурии хорошо, но и у нас на Твери не хуже. Люблю я Волгу, свое село… Что там говорить! Я вот жил, как слепой котенок: ползал, ничего не видел. А теперь — государственный человек!

— А я, по-твоему? — нерешительно спросил Степан.

— И ты такой же. Вот что советская власть с нами сделала.

Однажды их повстречал Лазо.

— Ссоритесь? — спросил он.

— Нет, товарищ главком, — поспешил ответить Безуглов. — Нас теперь водой не разольешь. Я в Рябове признал друга, а он меня братом считает.

Лазо одобрительно кивнул.

— Вот что, Рябов, — сказал он. — Мне бы автомобиль и верного шофера. Как думаешь, трудное дело?

— Раз приказано, товарищ главком, будет исполнено.

— Где же ты найдешь?

— Не поеду же за ним в Питер.

Старую, покинутую кем-то машину Рябов отыскал на дворе железнодорожных мастерских. Через несколько дней по дороге на Карымскую промчался автомобиль «чандлер». Рядом с шофером сидел Иван Рябов.

— На ус наматывай, Саша, кого возить будешь, — предупредил Рябов.

— Не маленький, — успокоительно усмехнулся шофер.

Сформировав полки и отряды, Лазо с ходу занял Агу и Оловянную, но у Оловянной противник контратаковал красные части, и им пришлось отойти за реку Онон.

Позади ехал отряд железнодорожников. За несколько месяцев Назарчук сильно изменился — поздоровел, отрастил усы. Загар так прихватил лицо, что за зиму не успел сойти. Рядом с Назарчуком Кларк. Неожиданно он пришпорил коня и подъехал к Лазо.

— По-моему, мост следует взорвать. Семеновцы остановятся, а мы перегруппируем свои силы, раненых отправим в Читу.

— И я об этом подумал, — согласился командующий, — но взорвать только один пролет.

Сеял мелкий дождь. Лазо в промокшей шинели объехал ряды и подбодрил бойцов кого шуткой, кого добрым словом.

— Подрывники есть? — крикнул он.

— Есть, товарищ главком.

— Выходи из строя!

К Лазо подошел немолодых лет человек. Одет он был в рабочую куртку, лицо небритое, на голове — поношенная кепка, штаны небрежно заправлены в сапоги. Голос размеренный, речь неторопливая.

— Папаша, мост сумеешь взорвать?

— Сумею! Был бы динамит.

— Найдется. А как взорвешь?

— Обыкновенно. Задержусь на ферме, заложу заряды, пристрою зажигательную трубку и запалю ее.

Возле командующего очутился Назарчук.

— Дозвольте мне это сделать. Зачем старика на такое дело посылать?

— Успеешь вернуться до взрыва, Назарчук?

— А то как же.

Лазо отвернулся и приказал:

— По коням!

Отряды рысью проехали мост и направились к Аге. На берегу остались лишь Назарчук и Лазо.

— Скачите и вы за отрядами, а обо мне не беспокойтесь. Командующему здесь не место.

Лазо шагом пустил коня, поминутно оглядываясь на мост. Прошло двадцать томительных минут, и наконец раздался оглушительный взрыв. Повернув коня, Лазо поскакал обратно к Онону. В двадцати метрах от разрушенного моста лежал убитый Назарчук.

В ослепительно освещенной солнцем степи незаметно вспыхивал огонь, и тотчас земля сотрясалась от тяжелых ударов.

Командующий стоял в длинной, до щиколоток, шинели на насыпи и наблюдал в бинокль. Он отчетливо видел не только каждое орудие неприятеля, но и расчеты. Рядом с командующим стояли Кларк и Безуглов.

— Сколько их там, товарищ главком? — спросил Степан.

— Три пушки, — ответил Лазо, не отрывая бинокля от глаз.

— Нам бы одну, — с досадой сказал Степан.

— А по-моему, все три.

— Три-то, понятно, лучше, — согласился Степан. — И стрелять из них приспособились бы, у меня вот два пушкаря есть.

Лазо опустил бинокль и повернулся к Безуглову:

— Два артиллериста, говоришь?

— Два!

— В огонь не пускай их! — приказал Лазо. — Береги, они нам пригодятся.

— И я так думаю, товарищ главком.

Неожиданно Лазо опустился на землю и присел на корточки. Кларк и Безуглов последовали его примеру. Вынув из шинельного кармана блокнот и толстый синий карандаш, командующий испытующим взглядом посмотрел на Безуглова.

— Хочешь из пушек бить, так сумей их отбить.

— Голыми руками не возьмешь.

— Я тебе помогу. Бери кларковскую сотню (ее так стали называть после гибели Назарчука), обойди слева по пади, — при этом он стал чертить карандашом план, — и атакой отрежь орудийную прислугу. Пушкарей своих не забудь взять, пусть они повернут орудия против семеновцев и бьют по ним, сколько хватит сил и снарядов. А ты с сотней возвращайся обратно.

У Безуглова загорелись глаза. «Отрезать орудийные расчеты, — подумал он, — рискованно, опять же сотню могут смять, и от нее, дай бог, уцелеет половина. Не лучше ли без сотни?»

— Мне конники не нужны, — сказал он решительно. — Пойду один и пушкарей своих позову. — И, не дожидаясь ответа командующего, Безуглов привстал и быстро зашагал.

— Степан Агафонович! — крикнул ему вслед Лазо. — Поди сюда!

Безуглов вернулся. Ему показалось, что командующий недоволен его решительностью и не позволит ему без сотни начать атаку. Он готов был возразить и уже мысленно подбирал слова. Но Лазо молча обхватил его за плечи и прижал к себе.

— А теперь иди! — сказал он, отпуская казака.

Степан, ошеломленный поступком командующего, закусил от волнения губу, отвернулся и побежал.

Когда Безуглов скрылся, Кларк спросил:

— Давно его знаешь, Сергей Георгиевич!

— Он в Красноярске перебежал к нам из казачьего дивизиона. С тех пор и не расстается со мной. Жизнь мне спас в Иркутске, в опасные разведки ходил. За советскую власть готов голову сложить… В партию собирается вступить.

— И мне бы следовало, — заметил Кларк.

— И тебе, Борис Павлович! Вот получишь у меня скоро другую сотню и займешься только разведкой. Отличишься в бою — и подавай заявление в партию.

Лазо, беседуя с Кларком, продолжал пристально следить за неприятельскими орудиями.

— Что ты видишь? — спросил Кларк.

— Степан, кажется, захватил батарею. Дула поворачиваются на юг.

Так оно и было. Безуглов, покинув Лазо, поспешил к пушкарям.

— Ребята! — сказал он. — Главком приказал захватить батарею.

— Это дело, — весело промолвил один из артиллеристов, — пущай твоя сотня захватит, а тогда мы уж постреляем.

— Так не выйдет.

— А как же?

— Втроем проберемся к орудиям.

— Так тоже не выйдет, — перебил Безуглова сухопарый артиллерист с длинными до колен руками.

— Кто же тут командует? — рассерженно спросил Степан. — Главком аль ты? — И, не дожидаясь ответа, приказал: — Разговоры отставить! За мной!

Они спустились в падь и побежали по теневой стороне. В том месте, где от гребня до дна низины пролегла трещина, Безуглов и артиллеристы поднялись наверх. Невдалеке стояла батарея.

— Ну, пушкарь, — спросил, заметно волнуясь от предстоящей схватки, Степан у артиллериста, предлагавшего захватить батарею всей сотней, — отобьем пушки?

Артиллерист кивнул головой.

…Одна за другой полетели три гранаты в орудийные расчеты, а через несколько минут в степи раздался грохот такой силы, словно били три батареи, а не одна.

6

За Могойтуем стояли хунхузы. После артиллерийской стрельбы они готовились к броску на Андриановку, чтобы захватить штаб фронта вместе с командующим. За поимку Лазо атаман обещал много золота.

Но неожиданно по хунхузам ударил снаряд, за ним другой, третий. Несколько лошадей упало, в рядах возникло смятение, конная лава отшатнулась и смяла задние ряды.

Кларк, Метелица и Бронников нетерпеливо ждали сигнала. Когда Балябин скомандовал: «В атаку!», в степь ринулись три сотни всадников, загибая фланги.

Лазо неотрывно наблюдал за аргунцами, а когда отрывал бинокль, то в его молодых глазах играло солнце. Над его головой плыли редкие курчавые облака. Горький запах полыни и цветов приятно щекотал ноздри. Лазо был рад очередной удаче Безуглова. Теперь он не сомневался в том, что Степан сможет командовать отдельным отрядом, и тут же решил: его и Кларка назначить командирами особых разведывательных сотен. И в Кларке Лазо не ошибся. Борис, скача впереди своей сотни, вихрем пронесся стороной от хунхузов и, зайдя им в тыл, развернулся широким фронтом.

Пушкари Безуглова прекратили стрельбу. Увидя своих, они упросили казаков перетащить орудия к месту боя, чтобы направить огонь по новым целям.

На помощь сотням шел полк Прокопия Атавина.

Между тем Кларк решил, что Бронников и Метелица сами справятся с хунхузами, и двинулся со своей сотней к станции Ага. В это время раздался мощный выстрел — это красный бронепоезд, прибывший из Читы, тоже рвался к Аге.

К вечеру, когда закат осветил полнеба густым багрянцем, Безуглов, спрятав в кубанку донесение Лазо для ревкома, ускакал в Читу. В донесении — скупые слова:

«В 6 часов утра завязался бой с семеновцами. Неприятель подошел к станции Могойтуй и начал обстрел наших войск, прибывших для операции против врага. Наши части перешли в наступление. Артиллерия противника замолчала. Наша пехота наступала цепями широким фронтом, на флангах — казаки Аргунского полка. Неприятель, попав под перекрестный огонь пехоты и кавалерии, бежал. Войска преследовали бегущего противника, не оказавшего сильного сопротивления на протяжении 23 верст, до ст. Ага. В 6 часов вечера наши войска подошли к Аге. Наш бронированный поезд с артиллерией и пулеметами ворвался на станцию, где произошел непродолжительный бой. Станция Ага закреплена за нами. Наши потери ничтожны. Войска вели себя великолепно. Сотни вновь сформированного Аргунского полка принимали участие в разведке. На станции Ага захвачены запасы овса, сена, мяса и орудия. Наши части преследуют неприятеля, который отошел к Булаку. На других участках фронта без перемен. Прифронтовое казачество поднялось на защиту советской власти и спешно мобилизует новые силы.

Командующий С. Лазо».

Оставив вместо себя Фрола Балябина, Лазо в сопровождении Кларка и Бронникова выехал в штабном вагоне в Читу. Над городом стояла кромешная тьма, хоть глаз выколи.

— Пойдем ко мне! — предложил Борис.

— Что ты? Будить ночью жену и детей?

— Даю тебе слово, Сергей Георгиевич, что они искренне обрадуются. Мэри и Гриша, Вера и Наташа вспоминают тебя, у матери спрашивали: «Когда приедет дядя Сережа?» Я только вчера получил письмо от Нюты, просит, если возможно, заехать на часок поглядеть на малышей — Катеньку и Борю.

— Трудно ей, бедняжке, — сочувственно сказал Лазо, — шестерых накормить, напоить, обуть, одеть, спать уложить.

Дверь им отворила Нюта и, несмотря на заспанный вид, улыбнулась, словно ждала дорогих гостей.

— Накормишь? — спросил Борис.

— Одна картошка, — смутилась жена.

— Вот и чудесно, — сказал Лазо, — с утра маковой росинки во рту не было. Но только будем ее кушать в мундирах, чтобы поменьше хлопот, да и вкуснее так.

— А я хлеб припас, — неожиданно обрадовал всех Бронников.

— Васенька, ты дай нам по ломтику, а остальные оставь детям, — попросил Кларк.

За окном ночь. Все расселись вокруг стола. Из чугунка валил пар. Лазо достал горячую картофелину, подул на нее, переложил из одной руки в другую и, ломая пополам, с жадностью стал есть небольшими кусочками.

После ужина Нюта предложила гостям:

— Хотите, я покажу вам своих малышей?

Лазо поднял руку.

— Голосую за!

— А я тем более, — сказал Кларк.

Они прошли на цыпочках в другую комнату. На шести кроватках, смастеренных самим Кларком, разметавшись, спали дети. Лазо пристально смотрел на каждого, и по выражению его лица нетрудно было догадаться, что он завидует Борису. Выходя из комнаты, сказал Нюте:

— Большое богатство у вас.

Шел третий час ночи. Нюта, покинув гостей, ушла спать к детям. Кларк и Бронников, разостлав шинели на полу, легли у печи. Лазо же, пристроившись к столу, на котором оставался пустой чугунок, достал карту, карандаш и бумагу.

Все уснули. Не спит один Лазо. Он обдумывает план захвата Оловянной и Борзи. На стене часы, подвешенная гирька медленно тянется к полу.

Тик-так, тик-так…

Тишина в доме, тишина в городе, даже анархист Пережогин, узнав об успехах красных отрядов, присмирел.

Тик-так, тик-так, тик-так…

Ни Балябин, ни Бронников, ни Метелица не знали об отношениях Лазо и Ольги Грабенко. Правда, командующий часто приезжал в Аргунский полк, выступал перед казаками, но никогда не задерживался.

Лазо встретил первый раз Ольгу в Чите на митинге в железнодорожных мастерских. Его мысли были целиком поглощены другими делами, ему приходилось отвечать на многочисленные вопросы, а Ольга промелькнула перед ним и исчезла. В другой раз машина, в которой ехал Лазо, поравнялась с Ольгой на дороге. Шофер притормозил, поздоровался с ней и спросил, как старую знакомую:

— Далеко идете?

— А вы куда?

Лазо взглянул на нее, и в глазах его мелькнуло выражение не то интереса, не то желания припомнить что-то.

«Чандлер» рванулся вперед.

— С кем ты поздоровался, Саша? — спросил Лазо.

— С политработником из Аргунского полка. Серьезная деваха.

Ольга видела, как Лазо обернулся. Она стояла на дороге под закатным солнцем и хорошо была видна. Ему запомнилось открытое, слегка обожженное солнцем лицо, каштановые волосы, выбивавшиеся из-под ушанки.

Они встретились через несколько дней у Балябина. Лазо, рассказывая о предстоящем наступлении, требовал усилить политическую работу среди казаков.

— Сделаю, Сергей Георгиевич! А ты, кстати, захвати нашего политработника. В городе обещали библиотечку подобрать, новые брошюрки дать.

У Лазо екнуло сердце — неужели та самая девушка, которую он повстречал на дороге?

— Пожалуйста! — ответил он сдержанно, боясь выдать свое волнение.

— Кликни Грабенко! — приказал Балябин дежурному казаку.

Она вошла на середине разговора командующего с командиром полка, поздоровалась и стала у окна, присматриваясь к Лазо. Ольга была молода, еще никого не любила, а сейчас она подняла глаза и натолкнулась на взгляд Лазо. Взгляд его был не рассеянным, как на дороге, а наполнен заинтересованностью, теплотой.

Всю дорогу Ольга молчала. Лазо хмурился без нужды, морщил лоб, желая скрыть свою молодость, а Ольга с усмешкой смотрела на его густые брови и говорила самой себе: «Мы оба молоды. Зачем тебе напускать на себя этакую серьезность?»

— Знаете, о чем я подумал, когда мы встретились на дороге? — спросил Лазо.

— Наверное, о том, что мне не место в Аргунском полку.

— Ошибаетесь.

— Тогда о том, что я показалась вам давно знакомой.

Она угадала его мысль, и он порывисто придвинулся к ней, прижавшись к плечу. Ольга не отстранилась, а повернула к нему лицо, ощущая их неотделимость друг от друга.

Первой проснулась Нюта и вышла к гостям. В глазах удивление: уже восьмой час, а Лазо как сидел над картой, так и сидит. Хотела спросить у него, но не знала, как обратиться. Подумала: «Я ведь все же старше его, мать шестерых детей» — и осмелилась спросить по-домашнему:

— Сергей, а спать-то когда?

— Сегодня не удастся.

— А вчера спали?

— И вчера не удалось. — Посмотрев на Кларка и Бронникова, добавил: — Хорошо, что они хоть поспали. Им ведь труднее, чем мне.

Нюта походила по комнате, потом снова остановилась перед Лазо, помялась и все же спросила:

— Опасно на фронте?

При этом она настойчиво смотрела в глаза командующему, ожидая от него ответа. Лазо должен был ответить, но что ответить? Утаивать от нее было бесполезно — Нюта спросила бы у Бориса, и тот сказал бы правду.

— На фронте всегда опасно, — ответил Сергей Георгиевич.

— Если убьют Бориса, — сказала она совсем тихо, — как я справлюсь одна с детьми?

— Убьют Бориса — останусь я, — твердо ответил Лазо, — убьют меня — останется Бронников, убьют его — останутся тысячи товарищей. Они не забудут детей Бориса.

Нюта продолжала прямо смотреть на Лазо. Ей понравился честный ответ человека, подружившегося с ее мужем. Только сейчас она обратила внимание на его глаза.

— Ну и глаза у вас! — сказал она. — Черные как ночь… И честные. За вас любая девушка пойдет.

— Я женат, — смутился Лазо.

— Где же она?

— Со мной, на фронте.

— Правду говорите?

— Сами ведь, помнится, говорили, что глаза у меня честные.

— И дети есть? — с женским любопытством спросила Нюта.

— Пока нет, — рассмеялся Лазо, — но будут.

— Чего же она не приехала с вами?

— У каждого на фронте своя работа. Впрочем, я и там ее редко вижу.

— Кто она, пулеметчик или казачка?

— Политработник.

— И давно вы женились? — не отставала Нюта. — Говорите, не таите.

— Недавно.

— Значит, читинская?

— Нет, из Томска.

— А как зовут?

— Ольга Андреевна.

— Ольга! — повторила мечтательно Нюта. — Красивое имя!

— Значит, Аргунский полк, говоришь, лучший на фронте? — переспросил председатель ревкома Матвеев, щуря небольшие глаза.

— Лучший, — ответил Лазо.

— Кто им командует?

— Все тот же Фрол Балябин. Умный командир, правда, немного с удальцой, но у него это уляжется со временем. И все же думаю назначить Метелицу на его место.

— А Балябина?

— К себе в помощники.

— Тебе видней. А что скажешь о даурских казаках?

— Казак казаку рознь, одни служат советской власти, другие атаману Семенову.

— Значит, не нравятся? — заключил Матвеев.

— Напротив, забайкальский казак за советскую власть. Молодой хорошо владеет оружием, ловко ездит на коне. Он уже почувствовал свободу. А о старом и говорить нечего, тот атаманщину не любит, службу знает назубок, а сформироваться в сотню, а то и в полк на любом, что называется, аллюре — ничего не стоит.

— Правильно подметил, Сергей Георгиевич, — одобрительно сказал Матвеев.

— Ну, что еще сказать про них? — продолжал Лазо. — Ты сам, Николай Михайлович, из казаков и хорошо их знаешь. Народ спаянный: земляки, кумовья, свояки, сваты. В карман за словом не полезут, в атаке дружны, напористы, но бывает иногда, что удирают от противника тоже дружно. У них это называется, — Лазо добродушно засмеялся, — казацкой хитростью.

— А как дерутся читинские железнодорожники?

— Это устойчивые, крепкие люди. Их политическое влияние на казаков велико, и это весьма ценно. А насчет военной подготовки, они, понятно, слабы, многие впервые держат винтовку в руках, но дерутся самоотверженно. Ими я сам руковожу: Есть у меня еще интернациональный полк — мадьяры, немцы, австрийцы… Все они бывалые, с боевым опытом. В бою стремительны, темпераментны и преданы революции. Но, — Лазо щелкнул пальцами, — политическая работа в их полку слабая. Мы не знаем их языка, они — нашего.

— Кларк у тебя? — перебил Матвеев.

— Командиром особой разведывательной сотни. Блестящий командир и чудесный товарищ. Люблю, как родного брата.

— А анархисты дерутся?

Лазо тяжело вздохнул.

— Видно, досадили? — подсказал Матвеев.

— Сам виноват, — признался Лазо. — Не надо было их звать на фронт… Станичники прибегали с жалобой: дескать, грабят нас красные. Лаврова я арестовал и отправил в Иркутский ревтрибунал. Какой он там анархист? Просто вор, как и Семенов.

— А Пережогин?

— Тот скрылся после ареста Лаврова. Говорят, что здесь скрывается.

— Тут мы с Шиловым дали маху. — Повременив с минуту, Матвеев спросил: — Когда возвращаешься?

— Завтра утром.

— С Семеновым скоро закончишь?

— Не раньше чем через месяц, — неопределенно пожал плечами Лазо.

— Да!.. — протянул Матвеев, словно вспоминая то, о чем ему давно не терпелось сказать. — Сюда Грабенко приезжала утром по твоим делам. Была у Мамаева, ко мне заходила.

— Какие же это дела?

— Повидаешь ее — расскажет.

По тому, как Матвеев прищурил при этом один глаз, Лазо почувствовал недосказанное и с видимым интересом спросил:

— Где она сейчас?

— Уехала обратно в полк.

Лазо заторопился. Матвеев не стал его упрашивать. Он встал и протянул руку. Задержав ее в своей ладони, Матвеев, подыскивая слова, сказал:

— Приезжали с фронта товарищи, жалуются на тебя, Сергей Георгиевич, бесшабашный, говорят. Честное слово, так и говорят, — бесшабашный, не жалеет себя. Ведь дважды тебя ранило, мы все в ревкоме знаем, от нас не утаишь.

— Кто я? — недовольно спросил Лазо. — Командующий или… Что ты затеял отцовский разговор? И вообще я не был ранен, один только раз поцарапало.

— Я на то имею право, — строго ответил Матвеев и хитро сощурил глаза, — ты хотя и командующий, но поаккуратней веди себя, иначе мы примем решение насчет тебя. Не так легко подыскать командующего. Ты меня понимаешь!..

Лазо и Бронников возвращались к Кларку, Мэри, Гриша и Вера, игравшие во дворе, увидя Лазо, бросились к нему. Обхватив детей за пояс, он поднял их и понес в дом. А там остальные — Наташа, Катя и Боря, — хором закричали:

— Дядя Сережа, дядя Сережа!

Лазо опустился на колени и стал на четвереньки, а дети — кто взобрался на спину, кто держал его за ремень — визжали и кричали от радости. Лазо подражал паровозному гудку, пыхтел, свистел, шипел. А потом он выстроил всех детей на линейке и скомандовал: «Смирно!» Малыши комично топтались, вылезая из строя. Последовала команда: «Вольно!» — и началась «война». Дети должны были взять в плен дядю Сережу, а он бросал в них подушки, шинели, одеяла. Под конец обессиленный Лазо упал на пол, а «победители» расселись у него на спине.

— Сергей Георгиевич, — напомнил Кларк, — мы сейчас поедем или завтра?

— Сейчас. Собирайся.

Неожиданно в дом вошел Рябов.

— Зачем приехал? — спросил Лазо.

— Принес новую кавалерийскую шинель, товарищ главком. Прошу старую сдать, а эту примерить.

— Я и в старой повоюю.

— Никак нельзя, — уговаривал Рябов.

— Не спорь, Сергей Георгиевич, — вмешался Бронников, — негоже командующему в поношенной шинели ходить.

— Ладно, ладно, возьму, — и, посмотрев на Рябова, сделал ему знак, чтобы тот вышел на улицу.

Рябов, захватив старую шинель, попрощался, а вслед за ним вышел Лазо.

— Ты видел, сколько ребятишек у командира сотни? — спросил он у Рябова.

— Не считал.

— Так вот не забывай их и приноси им гостинцев.

Рябов понимающе покачал головой.

— А за автомобиль — спасибо! — добавил командующий.

— Саша сейчас подаст сюда «чандлер», — засуетился Рябов.

— Я оставил «чандлер» на фронте, — строго сказал Лазо и посмотрел на Рябова так, что у того душа ушла в пятки.

— А я… я его вызвал сюда, товарищ командующий.

— Зачем?

Рябов, держа в руках старую шинель, теребил пальцами на ней крючок и молчал.

— Зачем? — переспросил командующий.

— Железнодорожники недовольны тем, что вы живете в теплушке. Они были у Матвеева с жалобой, а один из них, — я его фамилию не знаю, — так и сказал: «Лазо наш красный командир, командует фронтом, охраняет нас, а ездит в телячьем вагоне». Матвеев рассмеялся и отвечает: «Он меня не послушает». А старик говорит: «К нам из Оловянной прибыл служебный вагон бывшего начальника Забайкальской дороги, вот мы и хотим отремонтировать этот вагон». А Матвеев свое: «Делайте, как знаете, а меня в это дело не впутывайте». Раздобыли железнодорожники бархат и отделывают теперь вагон на славу. Вчера вечером его укатили в Андриановку.

— Причем же «чандлер»?

— Старый-то вагон ушел под погрузку снарядов. Вот и пришлось вызвать автомобиль.

— Это твои проделки, Рябов.

— Мое дело сторона. Народ захотел, он и сделал, а я только вам рассказал. Но как будете у железнодорожников, так вы меня уж не выдавайте… Обидятся.

Шумно и людно на степной дороге: обозы движутся в сторону фронта, а ездовые, лениво обгоняя лошадей, курят цигарки, гонцы проносятся с донесениями и исчезают в голубой дымке.

«Чандлер» шел быстрым ходом, поднимая тучи пыли. Машина обогнала какую-то колонну.

— Остановись! — приказал Лазо шоферу и поманил к себе пальцем шедшего впереди колонны грудастого и широкоплечего бойца. — Кто будете?

Боец сплюнул, вытер всей ладонью губы и спросил:

— А ты кто будешь?

— Лазо!

— Да ну! Покажи мандат.

Лазо протянул бойцу удостоверение. Тот медленно прочитал и простодушно заметил:

— А ведь правда… — И, подтянувшись, гаркнул во все горло: — Виноват, товарищ командующий! Веду колонну Дальневосточного социалистического отряда, одни матросы и портовые грузчики.

— Место назначения знаете?

— Разъезд Седловый.

— А дорогу?

— Море не высохнет, народ не заблудится.

— Бойцы сыты?

— Вполне!

— Ведите!

Не доезжая Андриановки, Кларк заметил вдали всадника.

Саша нагнал его и затормозил, выпустив из выхлопной трубы клубы желтого дыма. Всадник предусмотрительно съехал на обочину дороги и оглянулся. Когда дым рассеялся, Лазо порывисто, словно его подбросило пружиной, вскочил и радостно крикнул:

— Ольга!

С той же порывистостью он бросился из машины, но Ольга без его помощи легко спрыгнула с низкорослого коня.

— В Читу ездила? — спросил он.

— Да.

— Верхом?

— Как видишь! А что тут такого? Кто я, армейский политработник или домашняя хозяйка? Хорошо, что лошадь нашлась в полку, а то бы пешком пошла.

— Неужели такое неотложное дело?

— По-моему, да!

— Быть может, ты доложишь мне, как командующему, — улыбнулся он и уперся руками в бока.

— Я ездила, товарищ главком, в губпартком, — стараясь быть серьезной, ответила Ольга, — по вопросу об оформлении двух коммунистов: Сергея Лазо и Бориса Кларка.

Лазо не выдержал и, обняв Ольгу, крепко поцеловал ее в щеку. Лицо ее вспыхнуло живым румянцем.

— Ну как тебе не стыдно на виду у твоих командиров?

— Да ведь Борис и Вася мои лучшие друзья.

— Все же неудобно.

— Мне и с женой поздороваться нельзя?

— Ладно, ладно, не сердись. — И Ольга, сняв с головы Лазо фуражку, ласково потрепала рукой по волосам.

— Так что ты успела?

Ольга оживилась:

— Получилось смешно. Прихожу к Мамаеву — ты его знаешь? — и говорю: «Вот вам заявления двух товарищей, и прошу поскорее их оформить». А он спрашивает: «Вы хорошо знаете этих товарищей? Ручаетесь за них?» Я подаю ему заявления и говорю: «Прочтите, а потом побеседуем». Стал он медленно читать, но так, что мне слышно: «По ряду вопросов еще до Октябрьской революции я разделял взгляды большевиков». Остановился, посмотрел на меня и говорит: «Вот каков!» И дальше читает: «После февральской революции состоял в Красноярском Совете во фракции большевиков и пришел к убеждению, что только большевистская партия способна повести за собой массы рабочих и крестьян и закрепить победу революции. Поэтому прошу принять меня в члены Коммунистической партии». И опять остановился и уже совсем тихо произнес: «Лазо». Посмотрел на меня и спрашивает: «Это заявление самого Лазо?» А я отвечаю: «Да!» — «Командующего Лазо?» — «Да, командующего Лазо!» — «А второе заявление?» — «Командира особой сотни Бориса Кларка». Тут Мамаев просиял и говорит: «На первом же заседании комитета мы их утвердим».

Лазо внимательно выслушал рассказ Ольги. Хотелось сказать какие-то необычные слова, но они не приходили на ум, хотелось закричать от радости, но к горлу что-то подступило. Тогда он обнял еще раз Ольгу и снова поцеловал ее.

— Спасибо, дорогой друг! — сказал он сдержанно. — А теперь садись в машину, и я отвезу тебя к своим аргунцам, а Вася Бронников поедет верхом.

И «чандлер» покатился к фронту.

7

Солнце медленно садилось в седловину хребта.

Командующий, стоя на кожаном сиденье в «чандлере», следил за движением войск. Вот рванулись на левом фланге железнодорожники Читинского полка, на правом — аргунцы медленно теснят семеновцев, выравнивая линию фронта. В обход ушел иркутский отряд. В Канском полку какое-то оживление, похоже на то, что он преждевременно готовится к атаке. И Лазо крикнул шоферу:

— Вперед!

«Чандлер» задымил и, попрыгивая на степных кочках, помчался к боевым частям.

Командир Канского полка, заметив машину, выехал навстречу верхом.

— Вы что, к атаке изготовились? — спросил Лазо.

— Так точно, товарищ главком!

— Отставить! Разве сами не понимаете, что людей погубите? Врежетесь в семеновские отряды и захлебнетесь. Дождитесь темноты, тогда начнем общую атаку.

— А железнодорожники зачем пошли?

— Разведка боем, щупаем силы врага.

…Когда зажглась вечерняя звезда, в воздухе сразу все загрохотало, зажужжало, загудело; застрочили пулеметы, засвистела шрапнель, над землей заклубился дым. Аргунцы, ударив с фланга, заняли выгодную позицию. Рота мадьяр ринулась в атаку. И тогда командир Канского полка повел бойцов в бой. Семеновцы, дрогнув, стали отходить, увлекая за собой красных, а командир их, не рассчитав сил, выдвинул далеко вперед свой полк и приблизился к Аге, накануне занятой семеновцами.

Наступила ночь, и разом все стихло. На рассвете бойцы без разведки подошли к голубой сопке. В глубоком котловане, окруженном цепью зубчатых гор, лежала в прозрачной дымке Ага. Видны были бревенчатые дома, верхушки деревьев, видна была дорога, взлетавшая на косогор. Но неожиданно справа показалась колонна семеновцев, а слева вынырнули хунхузы. Перекрестным огнем застрочили пулеметы.

— Что за черт, — выругался командир Канского полка, — неужели у меня в тылу оказались семеновцы?

И полк стал отходить, оставив командира с ротой для прикрытия. Но нежданно-негаданно появился Степан Безуглов с десятком смельчаков-казаков.

— Отходи со своей ротой! — закричал Безуглов во все горло. — Уж мы хунхузов задержим.

Казаки вступили в неравную борьбу. Они появлялись то в одном месте, то в другом, обстреливая фланги противника. Безуглова ранило в левое плечо, но он продолжал скакать на своем злом жеребце и стрелять по хунхузам. Убедившись в том, что командир Канского полка со своей ротой уже в безопасности, Безуглов крикнул казакам:

— Заманивай!

Казаки, зная, что означает это слово на языке командира, дали коням шенкеля. В эту минуту Безуглова вышибло из седла. Жеребец поднялся на дыбы и ускакал. Степан встал, но голова закружилась, затошнило, и он беспомощно упал на землю, зарывшись в нее пальцами. Он слышал гул, доносившийся как будто из-под земли — то раздавался топот хунхузских лошадей. Головорезы рыскали по степи, намереваясь нагнать красных и со всего размаху снести голову кривой саблей — убитый казак их не интересовал.

Когда стихло, Безуглов с трудом приподнялся. Над степью светило яркое солнце, голосисто заливался жаворонок, но на сердце казака лежала тяжесть. «Неужто не доберусь до своих?» — подумал он, и его бросило в озноб. В плече возникла острая боль, и только сейчас Безуглов почувствовал, что намокшая от крови рубаха прилипла к телу.

Казак встал на обе ноги, подсунул под мышку винтовку и, опираясь на нее, как на костыль, медленно побрел к синевшей вдали сопке. С каждым шагом ему становилось тяжелей, он через силу передвигал ноги, словно на них висели тяжелые гири. «Не дойду, — сказал он вслух, — не увижу я главкома». Но жажда жизни, теплившаяся в груди, толкала его вперед, и он, закусив губы до крови, шел дальше.

Лазо (это он, узнав о неудаче Канского полка, выслал Безуглова с небольшим отрядом) вскоре выехал сам на передовую.

— Не боишься пуль? — спросил он у Саши.

— Нет, товарищ главком.

«Чандлер» понесся вдоль фронта, растянувшегося на несколько километров. Осмотрев позиции Аргунского полка, командующий поехал обратно. Предстояло пересечь безлесную лощину. Солнце било косыми лучами в ветровое стекло машины. Саша, потеряв ориентир, незаметно свернул в сторону и, приблизившись к противнику, помчался вдоль семеновских рядов. Белые, не понимая, в чем дело, с любопытством рассматривали несущуюся машину. Лазо, вглядевшись в незнакомых людей, увидел на плечах у них погоны. «Вот и попали тигру в пасть», — подумал он, но не растерялся и спокойно спросил у шофера:

— Куда ты меня завез? Не видишь, что ли, семеновцев? Поворачивай к своим!

Саша резко повернул голову в сторону и только сейчас, увидев золотопогонников, понял, что командующему грозит смертельная опасность, но спокойствие Лазо передавалось ему: он круто развернул машину и дал полный газ. В воздухе засвистели пули.

— Проснулись, — с усмешкой заметил Лазо.

Саша, крепко сжимая баранку, гнал машину.

— Спрячь голову, товарищ главком! — повелительно крикнул он, обернувшись.

Если бы Лазо мог взглянуть в эту минуту на Сашу, то не узнал бы его — глаза в ужасе застыли на бледном лице. Только когда стихло жужжание пуль, Саша почувствовал, как сильно напряжены его руки и ноги. Он не сомневался, что по приезде в штаб командующий отстранит его от работы, а то и под суд отдаст. И вдруг над его ухом раздалась неторопливая речь Лазо:

— Видишь, там какой-то человек бредет… Вроде как раненый. Гони к нему!

Безуглов услышал рокот мотора. «Живьем я все равно не дамся, — решил он, — как же будут без меня Маша с Мишуткой?» Степан остановился и с трудом вскинул винтовку, но ослабевшие руки выпустили ее. Он нагнулся, чтобы поднять ее, но, обессиленный, сам упал и уже не слышал, как подле него остановился «чандлер».

Лазо выскочил из машины и наклонился над казаком.

— Да ведь это Степан! — взволнованно произнес он. — Как он здесь очутился?

Командующий поднял Безуглова и перенес в машину. Теперь все его мысли были заняты одним — спасти во что бы то ни стало жизнь казаку.

Ночью в вагон прибыли командиры полков и отрядов. Лазо изложил им план наступления.

— Выйдет у вас? — спросил он. — Не увлечетесь, как Канский полк?

— Голову на плечах надо иметь, — пробасил Балябин.

— Голова головой, а действия наши надо все же координировать, — вмешался Кларк.

— Что ты предлагаешь? — спросил Лазо, насупив брови.

— Балябина назначить твоим помощником, он-то и будет координировать эти действия, а командиром Аргунского полка — Метелицу.

Брови у Лазо сразу поднялись:

— Дельное предложение! Ну как, Балябин, согласен?

— Я солдат революции, прикажут командовать ротой — буду ротой командовать, взводом — приму взвод.

Последнее Балябин сказал, как показалось командирам, ради красного словца.

Вспомнили — на прошлой неделе Лазо отчитывал его за чрезмерное увлечение спиртным, укорял, стыдил. Балябин не выдержал и взмолился: «Ударь, но не стыди больше». А Лазо ему в ответ: «Ты ведь человек с образованием, еще до революции занимался агитацией, коммунист. Как же казакам с тебя пример брать?» — «Ну, не буду, Сергей Георгиевич, пить. Раз слово дал, значит, не буду».

Лазо в ответ на заявление Балябина прямо сказал:

— Рисуешься.

— Я правду говорю, — пробасил Балябин, — хочешь — верь, хочешь — нет, но с прошлой недели слово мое нерушимо. Что прикажешь, то буду делать.

— Тогда хвалю, — сказал командующий и тут же заметил в стороне командира Канского полка с забинтованной головой. Невольно вспомнив Безуглова, Лазо с иронией в голосе спросил:

— Вас сильно ранило?

— Не так чтобы очень, — смущенно ответил командир.

— В наступлении или при отступлении?

Командиры улыбнулись, а Журавлев и Атавин громко рассмеялись.

— Когда отходил на Ага.

— Кто прикрывал отход?

— Я с одной ротой.

— И до самого Могойтуя?

— Почти.

Лазо резко встал. Все ожидали, что он обрушится на командира. Так оно и вышло. Голос его строго зазвучал с первых же слов:

— Я много раз предупреждал вас всех: докладывать только правду, иначе мне трудно принимать решения. То же самое вы должны требовать от ваших младших командиров. А на деле что получается? — Сверлящим взглядом он посмотрел на командира Канского полка. — Не вы прикрывали отход своих бойцов, а десять казаков из особой сотни, которой командует даурец Степан Безуглов.

Все переглянулись, покосившись на командира Канского полка.

— Прикрывал я, — упрямствовал тот, — а уж потом казаки прискакали на помощь.

— Снимите бинт! — неожиданно приказал Лазо. Командир неподвижно сидел, сложа руки на столе.

Тогда Балябин подошел к нему и молча, но со злостью сорвал с головы кубанку и повязку.

— Покажи командующему, куда ты ранен, — ероша ему волосы, громовым басом зарычал Балябин.

Командира полка уличил сам командующий, и от стыда у него язык отнялся.

— Позволь мне, Сергей Георгиевич, поговорить с ним наедине, — попросил не без лукавства Балябин. — Поговорю по-хорошему, но только скажи нам, пожалуйста, что стало с казаками Безуглова и откуда ты дознался, что эта птица, — при этом он ткнул пальцем в плечо командира Канского полка так, что тот зашатался, — не раненая?

— Я случайно нашел Степана. Он сейчас в лазарете.

Рябов, узнав о тяжелом ранении Безуглова, поспешил в лазарет.

— Браток мой здесь лежит, — сказал он вкрадчивым голосом сестре. — Мне бы с ним повидаться.

— Начальство не позволяет, — ответила она скороговоркой и собралась уйти, но Рябов удержал ее за полу халата.

— Постой, голубушка!

— Не озорничай! — строго сказала сестра. — Пусти! — и ударила Рябова по руке.

— Эх ты, тюря, — пожурил ее Рябов. — Я с тобой по-хорошему, а ты — драться.

— Нечего по лазарету шататься.

— Разве я шатаюсь? — сказал Рябов строго и перешел на начальствующий тон: — Сестра, я помощник главкома Лазо!

— Ищи дурочек в другом месте.

Рябов растерялся, но решил не отступать.

— Вот мой мандат! — тыкал он ей в нос какую-то бумажку. — А за невыполнение приказания сегодня же уволю.

Сестра сразу притихла. Поправив марлевую косынку на голове, она с боязливым любопытством посмотрела на Рябова и доверчиво ответила:

— Так бы сразу и сказал, а то тут всякие шатаются… Пожалуйте за мной!

Лазарет был размещен в школе. Без занавесок комнаты казались неуютными. Ученические парты были сдвинуты в углы коридора и поставлены штабелями почти до потолка.

Рябов шел за сестрой, примечая каждую мелочь и досадуя на самого себя. «Как же это я недосмотрел? — думал он. — Все всем достаю, а про лазарет словно все забыли». Сестра подошла к узкой железной кровати с заржавленными прутьями, стоявшей у самой стены. На худом, подбитом соломой тюфячке лежал под грубым ворсистым одеялом человек, укрытый с головой.

— Спасибо, сестра! — поблагодарил Рябов. — Можешь идти.

Оставшись один, он осторожно откинул одеяло. Раненый проснулся, посмотрел вокруг себя и снова закрыл глаза.

Рябов не узнал с первой минуты Безуглова — он и не он: волосы коротко острижены, нос заострился, щеки впали, только в глазах, которые он открыл на мгновенье, светилась та же синева, так понравившаяся Ивану, когда он впервые встретился с казаком.

— Степан, проснись!

Казак открыл глаза.

— Узнаешь? Это я, Рябов!

Безуглов с трудом приподнялся на локтях и присел, положив голову на спинку кровати. И голос его прозвучал тихо:

— Ты, Иван?

— Здорово, казак, тебя побило.

— В голове шумит…

— Так уж положено каждому раненому. Зато руки и ноги целы.

Безуглов едва заметно покачал головой.

— Небось думал, что забыли? — спросил Рябов. — Нет, браток, я, как дознался, сейчас же поехал тебя искать. Главком приказал тебе кланяться, а еще спросить, чего тебе надо.

В глазах Степана зажегся огонек.

— Почто так говоришь, кланяться? Кто я ему — посельщик?

— А тебя кто сюда привез? — спросил Рябов, усаживаясь на край кровати.

— Не знаю, не помню.

— То-то и оно. Сам главком привез и наказал: «Спасти мне этого казака беспременно, иначе не помилую», а ты — «посельщик, что ли, он мне?» Он тебя на поле боя нашел.

— Правду сказываешь?

— Слово коммуниста.

Безуглова привезли в лазарет в беспамятстве, но, когда сознание вернулось, казак не раз силился припомнить, как его ранило… Вот он идет, опираясь на винтовку, а дальше — сплошной туман в глазах, тошнота и назойливое жужжание в ушах… Никогда бы не догадался, что его спас сам командующий. «Да, — подумал он про себя, — отплатил мне красно Лазо, а за это я ему век служить буду». И проглотил подступивший к горлу ком.

— Он тебе и гостинец прислал, — добавил Рябов, извлекая из-под полы шинели сверток, — кура и буханка хлеба. На вот, возьми!

Когда прощались, Безуглов дрожащим голосом промолвил:

— Передай главкому, что я никогда не забуду…

8

В доме оловяннинского священника готовились к пирушке. Вокруг стола тесно сидели семеновские офицеры, и среди них выделялся японец. Все они с жадностью смотрели на бутылки с вином, на тарелки с дымящейся бараниной, пирогами, солеными огурчиками, квашеной капустой и толсто нарезанными ломтями колбасы. Сам священник не принимал участия в пирушке, предпочитая оставаться наедине в своей комнате, зато жена его хлопотливо бегала из кухни в столовую то с хлебницей, то с горчицей, то с хреном.

— Ешьте, дорогие гости, ешьте, наши спасители! — говорила она офицерам, но никто не обращал на нее внимания.

— Фи хотит знайт мое мнение? — спросил японец у своего соседа, капитана, ерзавшего на стуле оттого, что пирушка не начиналась из-за отсутствия какого-то полковника. — Мы фам дафари оружие и деньга, а фы отдафайт борсефик… Казаки убегайт домой… Есри борсефик сюда приходит, мы фозьмем команда сфой руки и пустим армию микадо.

— До этого не дойдет, господин советник, — ответил капитан. — Жаль потерянного времени.

— Фы прафы, много фремя потеряри… Японский сордаты дафно бы сидери Чита, Иркутск, Байкар…

— Я про другое, — без смущения сказал капитан, глядя на напитки, — ждем полковника, и все без толку. Охотно выпил бы и закусил.

— Фы федь не торопитесь, господин капитана, фпереди Онон, позади гора и борсефик, туда ходить запрещено.

На макушке стенных часов раскрылось крохотное оконце, показавшаяся кукушка прокричала несколько раз. С улицы донесся шум. Японец с трудом отодвинул свой стул, инстинктивно бросился к окну и отшатнулся — перед ним проскакали несколько всадников с карабинами. Раздались выстрелы. В комнату вбежал хунхуз и испуганно закричал:

— Борсефик идет!

Офицеры, позабыв о еде, кинулись к дверям — каждый пытался удрать первым. Началась свалка. Одни бросились к окну и, выбив его, выскочили на улицу, другие — на кухню, чтобы скрыться черным ходом. По дороге сбили с ног гостеприимную жену священника.

Первыми в Оловянную ворвались дальневосточники. Это было так неожиданно для семеновцев, что, позабыв о чинопочитании, всякий, кто только был смел и ловок, хватал первую подвернувшуюся ему лошадь и скакал к Онону.

В полдень в Оловянную прибыл Лазо.

— Спасибо вам! — прокричал он бойцам, выстроившимся на пристанционной площади.

С разрешения Лазо командир Дальневосточного отряда Бородавкин дал телеграмму во Владивосток.

«На фронте Андриановка — Оловянная семеновские банды разбиты. В два часа дня 18 мая первые цепи Дальневосточного отряда вошли в Оловянную. Наши трофеи — много оружия, одно орудие, снаряды, патроны. Противник отступает. Настроение отряда бодрое. Бойцы рвутся в бой с врагами революции. Трудовое население приветствует революционные войска — избавителей от бандита Семенова. Привет Дальнему Востоку от всего отряда».

Командующий прочитал телеграмму и одобрительно покачал головой.

Зажатый в крутые берега Онон бурно несет свои мутные воды к Амуру. К осени, когда вода спадает, на реке возникают островки и мели, но весной и в начале лета Онон разбухает, волнуется и даже пенится. Неширок Онон — от верховьев до той излучины, где воды его, слившись с водами Ингоды, образуют Шилку, впадающую в Амур, но под Читой, вблизи Оловянной, ширина реки достигает двухсот метров.

За Ононом на сопках стояла артиллерия противника, ежедневно обстреливавшая позиции красных.

Третий день разведчики из Дальневосточного отряда искали по ночам удобную переправу. И когда нашли — привязали к седлам свою одежду и пулеметы, свели коней на поводу в Онон и погнали их, а сами вцепились им в гривы. Потом они возвратились и доложили Лазо: на другом берегу небольшие заставы, которые можно без шума снять.

Переправа через Онон была назначена за час до того, как начнет светать.

Тихая, облачная ночь. Мертво на берегах реки. И вдруг — ружейная стрельба. Что же случилось? Неужели противник узнал о предстоящей переправе?

Ночью Бородавкин примчался к Лазо и рассказал:

— Надо ж было такому случиться. Выехали усть-илинские рыбаки ночью лучить рыбу. Берега-то круты, с уступами, а ночь такая, что хоть глаза выколи. Плыли они, плыли почти до перевоза, а там застава всполошилась, подняла тревогу и открыла стрельбу. Придется отменить приказ.

— Нет, — возразил командующий. — Внезапность потеряна, но форсировать реку надо начать сейчас же. Твои ребята готовы?

— Так точно!

— Тогда начинай! — приказал Лазо. — И делай все по плану.

Сначала разведчики переплыли Онон. Убедившись в том, что противник не придал значения происшествию с рыбаками и на заставах даже не зажгли огней, они вернулись и уже на лошадях переправили пулеметы.

Тем временем стало светать. Командующий, стоя на берегу, торопил людей. А тут, как на грех, Онон разгулялся, зашумели его воды, перекатывая гребни волн через взорванную Назарчуком ранней весной среднюю ферму моста. И тогда командующего осенила мысль, как обмануть семеновцев.

В серой мгле пробуждающегося утра к Усть-Иле скакал гонец с приказом к аргунцам — немедленно форсировать Онон. Где же переправятся красные: у Оловянной или у Усть-Иле? Этой тайны никто не знал.

Сам командующий повел к мосту бородавкинских матросов. Они проползли до фермы, упавшей в воду. Изломанные стальные балки, рельсы и шпалы свисали над Ононом бесформенной лестницей.

Лазо привстал и приказал лежавшему позади него матросу укрепить канат к перилам моста и спуститься вниз. Матрос молча и быстро скользнул по канату к воде, упершись ногами в какую-то перекладину. Онон гневно рокотал, ревел, обдавая холодной водой смельчака. А тот, ловко забросив запасной канат за барьер третьей фермы моста, укрепил его и стал взбираться снова вверх. Так перешел первый матрос на вражескую сторону. Так переходили остальные матросы и сам командующий.

— Эх, братцы… — раздался приглушенный возглас, и все замолкло. Это один из матросов, потеряв равновесие, камнем свалился в бурную реку и пошел ко дну.

На мгновенье вздрогнул Лазо. Набежавшая волна чуть не сбила его самого, но он удержался и смело двинулся дальше.

В этот же час у Усть-Иле конница пошла вплавь, а пехоту усадили на карбас. Переходя вброд протоки, бойцы несли на руках пулеметы и ленты к ним. И только перешли реку — как на горизонте поднялось солнце. Перед глазами открылась станица. На широкой улице у церкви строились семеновцы.

Переправившись, командующий приказал выпустить две ракеты — в рассветное небо взвились красные струи и погасли. В ту же минуту батареи ударили по высоткам, занятым противником, а дальневосточники с гранатами и штыками бросились на врага и опрокинули его.

Над Ононом взошло яркое солнце. Вода все еще бурлила у разрушенной фермы моста, завихряясь воронками, но вокруг было тихо, лишь изредка раздавался стон какого-нибудь раненого семеновца, оставленного хунхузами на произвол судьбы.

В полдень командующий продиктовал донесение в Центросибирь:

«Преследование противника продолжается. Революционные войска заняли ст. Бырку, в 33 верстах от Оловянной. По сведениям разведчиков, противник грузит в вагоны артиллерию, кавалерию и пехоту, отправляет их в Маньчжурию. Казаки семеновских отрядов, как передают перебежчики, хотят срезать погоны с офицеров и передать их революционным войскам. В рядах банды Семенова раскол…»

Только он закончил диктовать, как ему доложили, что из Читы спешно прибыл Рябов.

— Здравствуй! — ласково встретил его командующий и пожал руку. — Садись, рассказывай, зачем пожаловал.

— Что же мне рассказывать? — развел руками Рябов. — Вы главком, бьете семеновцев в хвост и в гриву, вам и карты в руки.

— Ты в карман за словом никогда не полезешь. Помню, как в Иркутске ты солдат пропагандировал и такую речь загнул, что они ахнули.

— Тоже мне работа… Вот вы, товарищ главком, расскажите, как Онон форсировали ночью.

— Бойцы переходили, они тебе и расскажут. Что в Чите? Кого видел?

— Степана Безуглова.

— Как он?

— Поправляется, про вас расспрашивал.

— Ты ему гостинцев принес бы.

— Не забываю, товарищ главком.

— Молодец! А про детей Кларка помнишь?

— Не обижаются. Как будете в Чите — спросите!

— А кого еще видел?

— Мамаева. — Рябов встал и, бросив руки по швам, произнес: — Поздравляю, товарищ главком! На вас выписан партийный билет! И на товарища Кларка.

Лазо заволновался:

— Вот за эту новость большое спасибо! Ну, а когда ты думаешь вступить?

— И меня приняли, и Степана Безуглова.

— Поздравляю тебя, Рябов! И Степана от меня поздравь. Хороший сегодня денек!

Лазо, возбужденный рассказом Рябова, не заметил, как тот нагнулся и достал из-за голенища письмо.

— Это вам, товарищ главком.

— От кого?

— Совершенно секретно. Дал мне товарищ Матвеев и сказал: «Передай лично в руки Сергею Георгиевичу, скажи — от Яковлева».

Лазо быстро надорвал конверт и вынул листок бумаги. Прочитав про себя, он спрятал его в карман.

В ту же ночь по приказу командующего в Читу срочно снялись отряды из Омска, Иркутска, Канска, Красноярска и Барабинска.

На Сибирь двигался новый враг — мятежный чехословацкий корпус.