1

По высокой, в человеческий рост, траве ехали даурцы — Балябин с товарищами. Здесь не мудрено было встретиться с медведем-увальнем или рысью.

— Жаль, что расстались с Сергеем, — с досадой сказал Фрол Балябин, покачиваясь в седле, — хороший человек, умный, все хорошее взял у природы и жизни.

— Упрям больно, — добавил Георгий Балябин.

— Даже чересчур, но и мы не более податливы. Заупрямились, что для партизанских действий нет лучшего края, чем Даурия, и баста.

— Ты первый предложил, — заметил Богомягков.

Фрол ничего не ответил. Ценя в Лазо принципиальное отношение к людям и к их поступкам, он ошибочно называл это упрямством, и эту черту характера приписывал и себе. Балябин был, бесспорно, честный и смелый солдат революции, но он не умел обобщать большие события и делать правильные выводы. Вместо того чтобы повернуть в Октябрьские дни Аргунский полк с германского фронта на Петроград и отдать себя в распоряжение большевистских Советов, Балябин предпочел вернуться в Забайкалье. Лазо в те же дни не распустил свою роту, а привел ее к присяге Красноярскому Совету. Балябин показал себя на Даурском фронте хорошим командиром полка, но командовать несколькими полками ему было не под силу. Лазо же, подобно опытному шахматисту, передвигающему фигуры на доске в предвидении выигрыша, умел на широком фронте командовать многими частями, находя правильное решение в выборе направления главного удара. И сейчас уход Лазо в тайгу был продиктован необходимостью замести следы перед сильным противником, но Балябину казалось, что без него и таких, как Богомягков и Кириллов, трудовое казачество не сумеет объединиться в партизанские отряды. «Куй железо, пока горячо», — думал он, и его желание прорваться в Даурию росло.

Казаки ехали берегом Амура. Балябин смотрел на могучую реку и невольно вспомнил о ней старый сказ, услышанный из уст одного из ссыльных в горно-зерентуйской тюрьме. Ссыльный рассказывал:

— С незапамятных времен Амур стремился к Тихому океану. Потек он на восток, но на пути натолкнулся на два горных хребта: Сихотэ-Алинь и Амгунский. Не сумев пробиться, река разлилась у их подножья широким озером. Проходили годы, река продолжала рваться к морю, а море лежало близко — за Сихотэ-Алиньским хребтом. Уступи он дорогу — Амур ушел бы к заливу де Кастри, но неожиданно сдался Амгунский хребет. Тогда Амур, повернув почти под прямым углом, ушел в обход на триста верст, чтобы соединиться с морем там, где ему вовсе не следовало, — у холодного и безжизненного Татарского пролива.

«Кажется, и я поступил, как Амур, пойдя обходным путем», — подумал он про себя.

Пронизанный тончайшими нитями солнечных лучей, Амур играл рябью. Над водой изредка пролетали чайки. Поджимая лапки, они плавно кренили то влево, то вправо.

Ветер шел поверх реки из далекой Уссурийской тайги, вольно пролетая по сопкам. Дыхание ветра было сильное и острое.

Вскоре показалось пограничное селение Джалинда. Всадники свернули с тропы на ухабистую дорогу. С пристани донесся раскатистый голос:

— Э-э-э-э-эй!

Повстречавшись с богатым звероловом, Балябин с товарищами, поторговавшись для отвода глаз, продали ему коней и пешком отправились на пристань.

Наступал вечер. В чернеющее с востока небо вонзился тонкий серп луны.

Добравшись до чайной, Балябин, поудобнее усаживаясь за стол, сказал Богомягкову:

— Достань, Гоша, из мешка сахару, хлеба и полбутылки спирту.

Им подали горячий чай. Чай был сильно разварен, и от него несло запахом распаренного веника. Балябин торопливо отхлебывал из эмалированной кружки чай и, обжигаясь, хмурился. В табачном дыму на проволоке висела лампа под абажуром, засиженным мухами.

За другим столом сидели порядком охмелевшие старатели. По чайной разносились слова: «ему пофартило», «купи золото», «струя-то вышла у него наружу», словно в Джалинде никогда и не было революции.

По чайной бесшумно носились два маньчжура с подносами. Приглядевшись к одному из них, Фрол поманил его пальцем. Маньчжур послушно подошел и прищурил раскосые зеленоватые глазки.

— Через Амур перевезешь? — спросил Балябин.

— Деньга платить будешь?

— Уплачу, — пробасил Балябин. — Давай собираться!

Они вышли на улицу, и маньчжур повел даурцев к Амуру. Глухо шумела река, вдали раздавались пьяные крики.

Когда лодка причалила к правому берегу и казаки вышли на сушу, маньчжур доброжелательно напутствовал:

— Хорошо посмотри: верхушка ходи — здоров будешь, низа ходи — пропадай будешь.

— Спасибо! — ответил Балябин и скрылся с товарищами в темноте.

Маго шумел с раннего утра. В этом маньчжурском городке, где в кофейнях продавались опиум и золотая россыпь, перевозимая с Алданских приисков контрабандистами в поясах, Балябин и его друзья решили заночевать, а на рассвете двинуться дальше.

— Нам бы до Аргуни добраться, а там — мы дома, — подбадривал Балябин товарищей.

Гоша Богомягков в душе досадовал на себя за то, что поддержал Балябина и пошел с ним. «Где-то теперь Лазо? — думал он. — С таким и в тайге не пропадешь».

Неожиданно перед ними вырос широкоскулый, с реденькими усиками японский офицер. Подозрительно посмотрев на Богомягкова, он наставил на него револьвер и скомандовал по-русски:

— Стой!

Богомягков скосил глаза и увидел, что на Фрола, Георгия и Кириллова тоже направлены револьверные дула.

— Борсефик? — спросил японский офицер у Балябина.

— Нет, господин офицер, мы золотоискатели с Алдана. Ходим туда, — и показал рукой в сторону Амура, — а потом обратно.

— Ходи полиция, все скажешь, — приказал офицер.

В первую минуту у Балябина вспыхнуло желание выхватить свой револьвер, лежавший за поясом у живота, и уложить всех четверых японцев, но в этот час, когда на улицах Маго было людно и шумно, выстрелы могли привлечь не только маньчжурскую полицию, но и японцев, давно хозяйничавших в городке. Уж лучше хитростью избавиться от японского офицера. Он осторожно бросал взгляды на своих товарищей, давая им понять, что затевать драку на виду у людей не стоит.

Перед входом в полицию два японских солдата пинали лежавшего на тротуаре окровавленного маньчжура. Балябин представил себе, что ожидает его в полиции, и в нем вспыхнула злоба. Сильным ударом ножа в голову он свалил японского офицера, замертво упавшего на мостовую. Георгий, Гоша и Кириллов набросились на жандармов, сбили их с ног и убежали. Никто из прохожих и не собирался их задерживать. Свернув за угол, они осмотрелись, куда им скрыться, но неожиданно, словно выросший из-под земли, маньчжур с добродушной улыбкой обратился к ним на русском языке:

— Спрячьтесь в моем доме.

Маньчжур был одет в хорошо сшитый чесучовый костюм и вызывал к себе доверие, но Балябин тем не менее пробурчал:

— А потом выдашь японцам?

— Я не предатель, а японских жандармов ненавижу так же, как и вы.

Он сказал так убедительно, что аргунцы поверили ему.

— Веди! — сказал Фрол.

Маньчжур ввел их в чистую, красиво обставленную комнату.

— Побудьте здесь несколько дней, японцы потеряют ваш след и успокоятся, — предложил он и вышел из комнаты.

Казаки остались одни.

— Что же теперь будет? — нерешительно спросил Богомягков, но, увидев предостерегающий жест Балябина, замолчал.

— Подслушивает, — прошептал Фрол, намекая на хозяина квартиры. Он поманил к себе всех пальцем. — Мы коммерсанты, бежавшие от большевиков, и пробираемся в Даурию.

Ничего другого Балябин не мог придумать, но предложенная им версия никого не удовлетворила, впрочем, сам Балябин сознавал, что ни японская, ни маньчжурская полиция все равно им не поверит.

Томительно тянулось время. Только через несколько часов маньчжур бесшумно появился в комнате и сказал:

— Если вы голодны, я предложу вам рисовую кашу. К сожалению, ничего другого у меня нет.

Балябин мучительно думал о хозяине: «Если бы он хотел нас выдать, то мог это сделать с первой минуты нашей встречи, но вот уже четыре часа мы в безопасности. Кто же наш спаситель? Удивительно, что он хорошо владеет русским языком. А может быть, он хитрит?» Балябин даже уверил себя в том, что хозяин бесспорно хитрит, ведь в Маго жили чуть ли не одни контрабандисты, торговцы золотом, опиумом и спиртом. Хорошему человеку в этом городке делать нечего.

— Спасибо, хозяин, мы сыты, — холодно ответил Фрол.

Маньчжур безмолвно покинул комнату. Когда стемнело, он снова пришел и сказал:

— К сожалению, у меня постелей нет, ложитесь прямо на пол.

— Спасибо, — с той же холодностью поблагодарил Балябин, — но мы пойдем.

— Как хотите, я сделал для вас все, что мог.

— Да, да, мы благодарны, — более мягко произнес Балябин, — но мы пойдем.

Аргунцы протиснулись через узкие двери и вышли на темную улицу.

2

На востоке из земли вырвался в небо первый луч, и сразу посветлело. Над землей встало в росе теплое и свежее утро. В тусклой синеве неба белело стадо мелких барашков. В поселке Невер глохнул собачий лай. За поселком петляла пыльная, безрадостная дорога, которая не манит попавшего в этот суровый край путника.

К Васильевскому прииску приехали на рассвете. Расположенный у подножья высокой сопки, он тянулся двумя узкими улицами. Старые бараки в беспорядке тесно тулились, наползая один на другой.

— Быстрее, Степан! — торопил Лазо. — В тайгу, подальше от человеческого жилья!

Размахивая вожжами, Степан описывал ими круги в воздухе, подгоняя лошадей.

Василий Бронников ехал рядом с Лазо. Лицо его, смуглое от крепкого загара, было сейчас запылено, глаза потускнели.

— Не думал я, что так кончится, — сказал он, обернувшись всем корпусом к Лазо.

— Рано тревожишься, Вася, — пожурил Лазо. — Борьба продолжается. Может, ты устал?

Бронников задумался.

— Не больше тебя, — ответил он.

— Вот это голос моего друга Бронникова, а то «не думал, что так кончится». Но вид у тебя все же невеселый.

— Видишь ли, Сергей, мы уходим в тайгу надолго, а мне хотелось бы проститься со своими стариками.

— Кто же тебе мешает?

— Без твоего разрешения не поеду.

— Езжай! — сказал безразличным голосом Лазо.

— Спасибо, друг! А где же искать тебя?

— В тайге.

— Тайга велика.

— Ищи сначала в верховьях Олекмы, продвигаться будем на восток к Зее.

Бронников, взмахнув кубанкой, тут же повернул коня и поехал обратной дорогой.

— Даром пустил его, Сергей Георгич, — сказал Без-углов, когда Лазо поравнялся с повозкой.

— Вернется.

— Кабы так, а то ведь до своей станицы не доберется. Нешто и я не хотел бы повидать Машу и Мишутку? Позволь мне — а я не поеду, потому гиблое дело, выдадут атаману, а тот семеновцам, и меня, раба божьего, поминай как звали.

На дороге показался человек. Когда сблизились с ним, Лазо спросил:

— Издалека?

— С Бородинского прииска, — ответил встречный в рваном и заношенном до блеска пальто на тощих плечах. Он был высокого роста, сероглаз, часто переминался во время разговора с ноги на ногу.

— Ну, как у вас? Что говорят про советскую власть?

— Будто в Якутии белые да и в Чите они. А правду не знаем. В общем, хорошего мало. Наше дело маленькое: поднимать золото с каменной постели.

— Далеко идешь?

— На Васильевский прииск наниматься. Поругался с маркшейдером, не человек, а гнус. Терпел, терпел, а сегодня решил податься к соседям.

— Что ж рассказывают про Читу? — допытывался Лазо.

— Всякое, — охотно ответил старатель. — Будто беляки решили изловить большевистского комиссара Лазо, а он им не дается. То в одном городе объявится, то в другом, завирушку закрутит, а сам улетит, как божья птица. Такого, вестимо, не сыщешь и днем с огнем.

— Значит, не человек, а черт, — заключил Лазо.

— Никакой он не черт… — Старатель запнулся, испугавшись своей словоохотливости. «Кто эти люди? — подумал он. — Скажешь лишнее, а тебя за шиворот — и в тюрьму». И, не договорив, старатель махнул рукой и пошел своей дорогой.

За Бородинским прииском стали встречаться зимовья. Степан, отдав вожжи Ольге Андреевне, пересел на коня и выехал вперед. Позади него ехал Лазо. И вдруг Безуглов заметил, как из тайги вышел человек с винтовкой и, оглянувшись, засеменил к зимовью. За ним — другой.

— Хунхузы, — крикнул Безуглов, обернувшись в седле к Лазо.

— Скачи к повозкам за пулеметом! — приказал Лазо и прильнул к своему биноклю, с которым он не расставался.

Дремучая тайга шумела, и заметить в ней движение человека даже с помощью бинокля было трудно.

Степан скоро возвратился, установил пулемет, но стрелять из него он не умел. Пришлось Лазо самому вставить ленту и, нажав на гашетку, дать очередь.

Хунхузы разбежались. Зимовье оказалось пустым, но железная печь была в нем натоплена, и на куске жести жарились лепешки из белой китайской муки. Безуглов подбросил хвороста, и пламя загудело в печке, просовывая огненные языки в прорези прикрытой дверцы.

Согревшись и передохнув, двинулись дальше.

— Ночевать будем в тайге, — предупредил Лазо.

Ночь выпала туманная, холодная. Безуглов развел костер. Сучья дымили, языки пламени буйно играли в дыму. Сухие щепки ломались от огня, разбрасывая в стороны золотые брызги.

Лазо и его друзья сидели вокруг веселого огня и грызли сухари, прихлебывая кипятком.

— Жаль мне казака, Сергей Георгич, который осенил тебя крестом, — сказал Степан. — Уж как ему хотелось поехать с тобой.

— Хороший старик, мне самому жаль было расставаться с ним.

Потом все улеглись спать, кроме Безуглова. Он охранял лагерь и напевал про себя любимую песню:

К вечеру отряд Лазо добрался до реки Тыгды, неподалеку был расположен дом известного в тех местах зимовщика Шкарубы. Степан, дойдя до реки один, увидел на противоположном берегу невысокого худого старика с развевающейся на ветру седой бородой. Не дожидаясь зова, старик сел в небольшую лодку и, гребя одним веслом, поплыл к берегу, на котором стоял Безуглов.

Не сходя на берег, старик неприветливо спросил:

— Зачем пожаловал сюда?

— Не ты ли Шкаруба? — по-деловому спросил Степан.

— Я!

— Плот у тебя есть?

— Дом, что ли, собираешься перевозить? — усмехнулся зимовщик.

— Не дом, а две повозки, лошадей да людей.

— Кто такие будете?

Степан по затаенной усмешке старика понял, что тот готов за деньги перевезти хоть черта, не то что повозки, и без обиняков сказал:

— Почто долго толковать?.. Перевези да и на ночлег устрой, а деньги я тебе заплачу.

— Ладно! — согласился Шкаруба.

— Вот и сговорились, плыви за плотом.

— Где же твои повозки? — поинтересовался зимовщик.

— Пока приплывешь с плотом — все на берегу будем.

По ленивой воде Тыгды медленно шел плот, и Шкаруба, стоя на нем широко расставленными ногами, управлял одним багром.

Перед тем как снесли первую повозку на плот, Безуглов в присутствии Ольги Андреевны обратился к Лазо:

— Очень прошу тебя, Сергей Георгич, не сильно в глаза бросаться. И звать я тебя буду не по отчеству, а просто Серегой.

— Думаешь, зимовщик выдаст?

— Береженого и бог бережет. Ты меня извини за старую присказку, другой не вспомнил. Шкаруба, видишь ли, деньги любит, обрадовался, когда пообещал ему уплатить. А такой за деньги все сделает.

Несколько раз возвращался Шкаруба с плотом, перевозя красногвардейцев, и вместе со Шкарубой возвращался и Безуглов. Когда переправа закончилась, зимовщик, потирая натруженные, давно огрубевшие руки, потребовал:

— Выкладывай деньги, человек незнакомый!

Сергей успел незаметно всунуть в руку Степана ассигнации, и тот, быстро скомкав их, спрятал в свой карман.

— Торговаться я не стану, но заплачу по совести. Мы не старатели, не с фартом едем, и не душегубы с большой дороги. — Степан вытянул одну ассигнацию, потом другую, поплевал на них и добавил: — Получай наши трудовые деньжата.

Шкаруба рассмотрел ассигнации и спрятал их за пазуху.

Дом, в котором жил зимовщик с женой, стоял у дороги. Другой был в лесу, а третий — еще дальше. В нем ютились два старика, два неразлучных таежника, доживавших свой век. К ним и подался Безуглов.

Наступили осенние сухие солнечные дни, когда в тайге видимо-невидимо рябчиков. На склонах гор созрел дикий виноград, поспели кедровые орехи, а на кустах малинника краснели пузырчатые ягоды.

В один из таких дней Лазо с Безугловым, позвав стариков-таежников, отправились на охоту. Одного из стариков звали Демидом, другого Егором, и отличить их друг от друга было трудно: оба обросшие, с большими узловатыми пальцами на руках, оба осипшие и незлобивые.

Набив вещевой мешок краснобровыми хохлатками-рябчиками, все сели перекурить на густо заросшей, едва заметной тропинке, извивавшейся вдоль горного ручейка. Лазо обратил внимание на странное дерево. Ветвистое и увешанное созревающими плодами, оно, как гигантский удав, обвивалось вокруг маньчжурского ореха.

— Что это растет, Демид? — поинтересовался Лазо, показав рукой на дерево-спрут. Демида он запомнил по шраму на левом виске.

— Аргута, — охотно ответил старик. — В здешних местах редкое дерево, а в Уссурийской тайге оно на каждом шагу. Не дерево, а паразит, стебли, как канаты, зажимают другое дерево, и по его ветвям взбирается высоко-высоко… — Демид усмехнулся. — Как говорят, на чужом хребте в рай ползет.

— А что за человек Шкаруба? — перевел разговор Лазо.

Демид помялся, а Егор прямо ответил:

— Зверя он не боится, а человека сторонится.

— А ты тайги не боишься? — спросил Степан.

— Она нас кормит, — признался Егор, — мы ее, матушку, всю знаем.

— Так уж и знаете? — недоверчиво спросил Степан.

— А то нет? На десятки верст вокруг знаем каждое зимовье, каждую тропу.

— Ну что теперь слыхать об Якутске или о Чите? — Степан выждал с минуту и подзадорил: — Ну, вот и не знаете. Хотите, у меня с вами уговор будет: встречайте людей, узнавайте у них, что на белом свете делается. Как скажете — я вам по мерке риса дам, в другой раз пшена или сахару.

Егор подумал и ответил:

— Согласны на такой уговор, но этому каторжнику Шкарубе — ни-ни…

— Ты меня не учи.

Демид и Егор уходили, возвращались, приносили сведения, и одно безрадостней другого: всей Якутией правят белые, они же и в Чите. На прииски вернулись хозяева, старателей попрекают советской властью, притесняют. Денег развелось уйма, и все бумажные и разные: николаевские, керенки, колчаковские, японские и даже американские.

— На прииски стали каратели наведываться, — рассказывал Демид, — на Алмазном троих рабочих пороли, а на Северном двоих повесили.

— Лютуют, значит, — сказал Безуглов, и по лицу его пробежала хмурая тень.

— Лютуют, — повторил Демид, — этак они и до наших зимовьев доберутся.

— Куда же нам податься? — спросил Безуглов так, словно его вопрос был обращен не к таежнику, а к своим друзьям.

— Куда ни глянешь, повсюду тайга, уж лучше оставайтесь на месте. Я, правда, не знаю, — сказал он с лукавинкой в глазах, — что вы за люди, но днем отсиживайтесь в тайге, а на ночь приходите спать в зимовье.

Как-то вечером, когда отряд пришел на ночлег, Демид, подавая Степану кружку с горячим чаем, сказал:

— Как говорил, так и сталось.

— Не мудри, старик, говори ясно.

— Сегодня днем офицеры к Шкарубе приезжали, нас с Егором вызывали. Один злющий-презлющий, вроде Митьки Болотного, что убил прошлым летом на Бородинском прииске товарища и золото у него отобрал, спрашивает: «Не видали здесь красных комиссаров? Не заявлялся ли сюда Лазов?» А кто этот Лазов, я и не знаю.

При этих словах Степан вздрогнул и посмотрел исподлобья на Сергея Георгиевича, а тот, словно его это не касалось, рассеянно слушал, поглаживая бородку.

— А Шкаруба что ответил? — не вытерпел Безуглов.

— Не выдал вас, но только наказал передать тебе, чтобы ты зашел к нему, видно, тебя за Лазова считает.

Степан тут же поставил кружку на стол и вышел из зимовья. Вернувшись через полчаса, он весело произнес:

— Где кружка? Чай-то свой я не допил.

— Столковались? — спросил Демид.

— Шкаруба дьявола купит и продаст, — засмеялся Степан.

Ночью, укладываясь на оленью шкуру, Лазо тихо спросил:

— О чем говорил с зимовщиком?

— Коня выпросил, обещал молчать. Не сердишься, Сергей Георгич?

Лазо в темноте нащупал голову Степана и нежно потрепал его за волосы.

Днем в тихом прозрачном воздухе неслись запахи осени, запахи увядающей травы. Блестя на солнце полосатой шерстью, из норы выскакивал веселый бурундук. Ночью, когда над тайгой опускалась мертвая тишина, в небе зажигались звезды, отливая дымчатым блеском ледяных хрусталиков. Утром они таяли и исчезали, и только на западе еще долго блистала одиноким глазом последняя звезда.

С каждым днем в тайге становилось холодней, солнце чаще пряталось в серых облаках, по увалам пробегал колючий ветер.

Безуглов приносил от Шкарубы то оленью шкуру, то тулуп.

— Всех обмундирую, — говорил он, — но был бы здесь мой дружок Иван Рябов, он бы и птичьего молока раздобыл.

— Где-то он теперь? — вспомнил его и Лазо.

— Душевный, — подсказал Безуглов. — Слово дал, что после войны приедет ко мне погостить. Может, у Машкова в отряде воюет. — Ему хотелось вспомнить и казаков своей сотни, и Кларка, и Игнашина, и тех, кто ушел через Маньчжурию в Даурию, но побоялся растравить и без того озабоченного Лазо.

В один из пасмурных дней выпал мягкий снежок Лазо отошел далеко от лагеря и поднялся на вершину одного хребта. Лес редел, за ним проглядывало обширное болото, затянутое тонкой коркой льда, а по другую сторону болота плотной зубчатой стеной снова стоял темный лесной массив из елей и пихт. И вдруг из леса раздался протяжный, свистящий крик и эхом отозвался в отдаленных сопках. Лазо знал по рассказам Демида и Егора, что в этих лесах живут огромные змеи, глотающие сохатых. Задушив свою жертву, змея издает крик торжества, от которого прячутся все животные. Вспомнил Лазо и наказ стариков-таежников: «Далеко не забирайтесь, так можно схоронить себя навеки». При этом Демид рассказал тогда историю гибели семерых охотников и семерых сохатых. Дело было так.

Отправились по снегу на охоту семеро таежников и в сумерках набрели на следы семерых сохатых. Охотники решили заночевать, а наутро догнать лосей. Далеко уйти сохатые не могли. Когда стемнело, издалека раздался рев животных. «Не кричите, — сказал самый молодой охотник, — мы вас завтра все равно всех перебьем». А самый старый таежник подумал: «Зимой сохатый не кричит, а уж если кричит, то неспроста». На другой день охотники чуть свет пошли по следам лосей и уже было приметили их, как те снова закричали, да так, что хоть вынь сердце и брось им. И вдруг снег зашевелился, задвигался, словно живой, и покатился лавиной на сохатых и охотников, увлекая с собой деревья с корнями, валежник, камни. Так погибли под снежной лавиной семеро охотников и семеро сохатых.

«Пойду обратно, — решил Лазо, — я не таежник, попаду в беду — не выберусь».

Вернувшись в лагерь, Лазо задумчиво сказал:

— Вот и зима пришла…

— Что же нам делать? — спросил Антон Посохов, работавший в Читинском губпарткоме.

— А что вы посоветуете делать, друзья?

— Почто так говоришь, Сергей Георгич, — пожал плечами Безуглов. — Ты главком, ты и решай. Если бы я в сотне стал каждого спрашивать, как поступать, то это была бы не сотня, а станичный сход. Потеряли мы двоих братьев Балябиных, потеряли Богомягкова, Кириллова, Бронникова. Какой толк в этом?

— Ты не прав, Степан Агафонович, — ответил Лазо, — здесь не воинская часть. Каждый может высказать свое мнение, но если большинство примет решение, то ему должны подчиниться все.

Степан сперва захорохорился, но потом убедился в том, что Лазо толково объяснил, зачем он задал всем вопрос о дальнейшем пребывании в тайге.

— На мой взгляд, — сказал он, — оставаться в таком положении неразумно. Зимовать в тайге нельзя.

— Что же делать? — спросил на этот раз уже смущенный Безуглов.

— Надо сменить одежду, устроиться под видом рабочих на прииски. Это один путь. Другой — связаться с нашими организациями в Чите и Благовещенске.

— Вот это трудно, — усомнилась Ольга Андреевна.

— Трудно, но выполнимо, — ответил с твердостью Лазо. — И мне думается, что именно ты это должна взять на себя.

Безуглов со страхом посмотрел на Ольгу Андреевну, потом на Лазо. «Любит ее, души в ней не чает, а посылает на погибель», — подумал он, стараясь понять, почему Лазо избрал именно свою жену, но сам Лазо вывел его из раздумья.

— Ты, Оля, менее всех заметна. Во-первых, женщине легче добраться до города, во-вторых, тебя никто не знает в этом крае, а в-третьих, у тебя сохранилось удостоверение Томского университета. Узнай, работают ли наши партийные организации, есть ли возможность для нашего отряда поселиться незаметно в Чите, а еще лучше в Благовещенске. За месяц ты справишься и вернешься — тогда и решим.

У Безуглова, которому еще несколько минут назад казалось чудовищным посылать Ольгу в стан врага, стало сразу легко на душе.

— Вот видишь, Сергей Георгич, — сказал он, — ты правильно рассудил, что надо делать, но только дозволь мне пойти с Ольгой Андреевной. Я ведь за сестру ее считаю.

— Обузой будешь, — возразил Лазо. — Ольге одной сподручнее.

3

Лазо пролежал всю ночь с открытыми глазами и думал. С рассветом должна была уйти Ольга — жена, друг. Когда на фронте она подвергалась опасности, он об этом не думал — помимо нее были сотни политработников, тысячи бойцов и командиров. Но сейчас ей предстояло одной пройти в логово зверя и узнать то, что интересовало Лазо, что важно было для всего отряда. Лазо гордился тем, что эту миссию выполнит именно Ольга, и в то же время его сердце сжималось при мысли, что она может попасть в белогвардейский застенок.

Не спала и Ольга. Она ясно представляла себе, что ее ждет в пути, среди чужих людей. Она была смелой и мужественной, умела быть немногословной и в то же время любезной, как может быть любезна женщина. Пребывание в Аргунском полку закалило ее. Она никогда не позволяла себе никаких вольностей в разговоре с казаками, и никто о ней не посмел бы даже в шутку сказать «разбитная бабенка» или «бой-баба». Она выступала с достоинством, говорила страстно и увлекательно, и казаки уважали ее за это, называя не иначе как Ольгой Андреевной.

Тяжело было расставаться с Сергеем, к которому она по-настоящему привязалась в тайге, ведь на фронте им не часто приходилось встречаться. И Лазо, и Ольга много пережили за несколько месяцев. Теперь их любовь была ощутима, как вкус свежего яблока, как первый поцелуй влюбленных. Сергей знал, что у Ольги под сердцем скоро забьется новая жизнь, и радовался, как радуется ребенок подарку, но вынашивал это в себе. Никому он не рассказывал, боясь расплескать чашу радости, которую он бережно носил в своем сознании и сердце.

Над тайгой плыла ночь. За зимовьем стояла тишина, лишь изредка доносился свист ветра, и снова все смолкало.

Безуглов спал крепким сном. Он твердо решил добиться согласия у Лазо проводить Ольгу хотя бы до Читы. Вскочил он засветло, обул сапоги и несмело спросил:

— Спишь, Ольга Андреевна?

— Нет, — ответила она.

— Хорошо бы сейчас пойти, чтобы к утру добраться до Бородинского прииска.

Ольга безмолвно поднялась и подобрала свои волосы, растрепавшиеся за ночь.

— Я тебе приготовил в дорогу мешочек с лямками, — добавил Безуглов. — На плечи взвалишь, и тяжести никакой.

— Спасибо, Степан!

— Почто благодарить? Лучше бы уговорила Сергея Георгича пустить и меня.

— Я тебя не узнаю, Степан, — неожиданно отозвался Лазо, к удивлению Безуглова.

— И ты, Сергей, проснулся, — сказала обрадованно Ольга.

— Не спится, Оленька… — глухо ответил он, поднялся и вышел на улицу.

Степан вынес ведро с водой и кружку.

«Через полчаса она уйдет, — с горечью подумал Сергей, — скучно мне будет без нее, и начнет в голову лезть всякая чертовщина. Как непростительно я позабыл взять с собой книги для чтения».

— Давай умываться, Сергей Георгич, — заторопил Безуглов. — Скоро светать начнет.

Лазо охотно мыл лицо и шею холодной водой, брызгая вокруг себя.

— Еще давай, — просил он, подставляя широкие ладони.

Вернувшись в дом, Лазо увидел, что Ольга уже собралась. Укутав голову полушалком, она завязала его узлом на шее, продела руки в лямки и легко взвалила мешочек на спину.

— Удобно? — спросил Сергей.

— Очень, — улыбнувшись, ответила Ольга. — Пора идти.

Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Не боишься? — тихо спросил он.

Она отстранила его и с обидой в голосе сказала:

— Это ты боишься за меня.

Они вышли на улицу. Застоявшиеся за ночь лошади разгребали копытами снег. Безуглов бросил Лазо поводья его коня и помог Ольге сесть в седло. Лазо же, вдев ногу в стремя, ухватился за луку седла и стал подпрыгивать за норовисто вертевшимся конем.

Выехав на дорогу, они пришпорили коней. Вскоре показался Бородинский прииск.

— Дальше я пойду пешком, — сказала Ольга и спрыгнула наземь с помощью Сергея. — Ну, дорогие, до скорого свиданья!

Когда она прощалась с Сергеем, Безуглов отвернулся, сделав вид, что подтягивает подпругу.

— Степушка, — позвала она его ласково, — давай простимся.

Степан резко повернулся к ней лицом, и она увидела на глазах у казака слезинки.

— Будь здоров, дружок, — сказала она сдавленным голосом. — Храни Сергея Георгиевича! — И, обняв его за шею, поцеловала в заросшую щеку.

Долго еще стояли Лазо и Безуглов на дороге, глядя вслед удаляющейся Ольге. И только тогда, когда она растворилась в белесом рассвете, они сели на коней и поскакали обратно к зимовью.

Ольге очень хотелось обернуться, но она пересилила свое желание, продолжая идти вперед. Предстоял тяжелый путь, без копейки в кармане, с удостоверением Томского университета, к которому семеновцы могут отнестись с недоверием. «На фронте бывало тяжелей, — подумала она. — А разве им, оставшимся в тайге, легко? А тем, кто ушел в подполье?..» И при этой мысли она бодрей зашагала, утопая в снегу.

День обещал быть морозным и ясным. Когда Ольга подошла к Бородинскому прииску, солнце, вырвавшись из-за плотных облаков, брызнуло ослепительным светом и заиграло в кристаллах снежной целины разноцветными блестками. От Бородинского прииска до Васильевского шел прямой протоптанный путь, и Ольге незачем было расспрашивать про дорогу. По едва уловимым приметам она не сбивалась на развилках, но к концу дня все же устала и решила заночевать на прииске, зайдя в первый попавшийся дом.

Неожиданно до нее донеслась песня, которую выводил пьяный мужской голос:

Вдруг песня оборвалась, и уж на этот раз сиплый женский голос хрипло запел:

Ольга вспомнила; была суббота, и непутевый парень с девкой, изрядно выпив, возвращались домой из кабака. Стало как-то не по себе: одни мерзнут в тайге, отсиживаясь от семеновских банд, другие партизанят, тревожа неприятельские тылы, а здесь пьют до хрипоты. Нехорошо! Пройдет еще много лет, пока человек поймет это, зато, когда поймет, сильнее полюбит жизнь и труд.

И снова послышался, но на этот раз уже близко, голос пьяного:

На дороге показался пьяный парень в расстегнутом пальто, с кепкой на затылке. Размахивая длинными руками, он старался идти не шатаясь, но ему это не удавалось. Он часто останавливался, качался из стороны в сторону и неуверенно делал два-три шага. Позади шла немолодая женщина с растрепанными волосами, а шаль ее сползла на плечи, и концы шали волочились по снегу.

Увидев Ольгу, парень остановился и заплетающимся языком заговорил:

— Пардон, мадам, я вас не знаю и знать не хочу… Идите своей дорогой… Наши пути разошлись… Вы недостойны меня, хотя я конторщик.

Ольга благоразумно решила пройти мимо, но пьяница, которого, очевидно, снедала неудачная любовь к какой-то женщине, еще сильнее раскричался:

— Захочу, так вы у меня в браслетах пройдете по прииску, но издеваться надо мной я вам не позволю… Не позволю! Эй, люди!

Крики пьяного всполошили жандарма, как на грех вышедшего на улицу. Поспешив к пьяному, загородившему дорогу Ольге, жандарм строго сказал:

— Прочь отсюда! Ступай проспись!

И уже более вежливо обратился к Ольге, приблизив свое лицо с огромными вразлет усами, дыша на нее винными парами:

— Куда идете?

Ольга не растерялась и тут же быстро придумала:

— Была на зимовье у одной старушки, лечила легкие.

— Вроде как больная, — захохотал жандарм.

— Что ж тут смешного? Я вольнослушательница Томского университета, сирота, время, сами знаете, тяжелое, кормилась плохо, голодала — вот у меня и начался туберкулез.

— И чем же вас старуха лечила? — поинтересовался жандарм.

— Трутом.

— Это что же такое?

— Наросты на деревьях. Старушка их сушит, чай готовит и поит им больных.

— Гм-гм, — низким баском промычал жандарм. — И документики у вас при себе?

— Есть, — ответила Ольга, собираясь сбросить мешочек с плеч.

— Тогда пожалуйте в контору, там при свете познакомимся.

Они пошли рядом, но жандарм больше ни о чем не расспрашивал. Ольга подумала: «Вот оно, первое испытание. Неужели этот тип задержит меня, а ведь я до Невера еще не дошла».

В конторе прииска, где стоял густой запах табачного дыма и затхлой бумаги, сидел за перегородкой счетовод, в очках с поломанной дужкой, и, держа в зубах погасшую папироску, лениво щелкал костяшками на счетах. При виде Ольги в сопровождении жандарма он посмотрел на нее поверх очков и, убедившись в том, что вошедшая женщина ему незнакома, отвернулся.

— Карп Карпович у себя? — спросил жандарм.

Счетовод снова посмотрел поверх очков, но на этот раз уже на жандарма и, покачав отрицательно головой, ответил:

— Ушли!

Жандарм, пропустив вперед Ольгу, указал на дверь.

— Пройдемте туда!

Прочитав удостоверение, жандарм вернул его и бесстрастным голосом произнес:

— Придется вас задержать до выяснения личности.

— Я ведь вам предъявила студенческое удостоверение, — возразила Ольга.

Жандарм, игриво пригрозив указательным пальцем, сказал:

— Студенты самый неблагонадежный народ: и нашим, и вашим.

И Ольга была задержана.

4

Долго ждали в отряде Ольгу. Сергей весь извелся, не спал ночами, но днем бодрился и поддерживал дух у товарищей.

— Чего носы повесили? — говорил он. — Скучно без дела — я это знаю. Вот скоро вернется Ольга Андреевна, и тогда все станет ясно. Степан, спой забайкальскую песню!

Безуглов пел через силу, и песни его были тоскливые, тягучие. И дум было много — про Машу и Мишутку, про Ольгу, про тех, кто партизанит и кто в бою сложил на сопках свою голову.

Иногда собирались на охоту, но уходили в глубь тайги, чтобы выстрелы не доносились до зимовья. Это были лучшие дни в отряде, и Сергей Георгиевич, чтобы развлечь товарищей, все чаще устраивал охоту.

Как-то раз сумерничали. Безуглов, расправив плечи, потянулся и зевнул.

— Вот она, жизнь-то таежная, — произнес он хриплым голосом.

— Скука гложет? — спросил Лазо.

— Ох, уж как весело!

Лазо задумался, но ничего больше не сказал. Перед сном упрекнул Степана:

— Зачем раны бередишь, про скуку говоришь?

— Вырвалось, Сергей Георгич, я ведь понимаю, что нельзя. В другой раз рот замкну на замок. А тебе советую: займи людей, не смотри, что они с партийными билетами, человека надо тоже позабавить.

— Книги им читать?

— Не худо бы, да где взять?

— Я и без книг могу рассказывать.

Лазо сначала подумал о лекциях Тимирязева, а потом вспомнил про книгу, которую прочитал в доме у дяди Глеба в Красноярске. В ней подробно излагались походы казаков на Амур, подвиги русских моряков во главе с адмиралом Невельским, о находках женьшеня, лесных пожарах и о жизни русских путешественников. И на другой день Лазо, собрав вокруг себя отряд, сказал:

— Довелось мне прочитать книгу про природу и людей Амурского края. Многое я узнал из нее такого, чего никогда раньше не знал. А теперь хочу вам рассказать. Возьмем, к примеру, само слово «Амур». Откуда оно взялось? Одни говорили, что Ямур гиляцкого происхождения, что значит «большая вода», другие называли его в старину Эмур — так называлась речка Албазан, впадающая в Амур. Маньчжуры называют Амур и сейчас Куэн-тонг, а китайцы Хэ-шуй, по-ихнему Черная река. Большой край амурский, аршином не измеришь, и несметно богат он. Может, самый богатый в Сибири. Присоединение Сибири к Московской Руси начал донской казак Василий Тимофеевич, по прозвищу Ермак, со своими товарищами. Дело это было нелегкое и небыстрое. Прошло больше полувека, прежде чем казаки Пояркова появились в этих краях. По дороге они испытали много лишений, встречали сопротивление местных князьков и мурз, а Ермак разбил знаменитого хана Кучума, царя Сибири. И вот казаки пришли к Охотскому морю. Тунгусы им сказали, что за Хинганским хребтом есть реки Сунгари, Джи и Маму — тот же Амур. И живут там, дескать, дучеры и дауры, много у них скота и серебра, много пушного зверя.

— Давно это дело было? — спросил Безуглов.

— Поярков пошел в тысяча шестьсот сорок третьем году, а теперь тысяча девятьсот восемнадцатый на исходе. Вот и посчитай, дело было двести семьдесят пять лет назад. Ну, а Ермак, тот пошел при Иване Грозном, это в тысяча пятьсот восемьдесят первом году, раньше Пояркова на шестьдесят два года. Ему за это Грозный соболью шубу со своих плеч подарил.

— Ты вот про Амурию много рассказал, — как-то недовольно заметил Безуглов, — а про Даурию…

— Могу и про Даурию, утешу тебя, Степан Агафонович. Первым из русских проник в Забайкалье по Витиму атаман Максим Перфильев. Он и доставил сведения о даурских князьях Батоге и Лавкае. А во второй половине семнадцатого века, ну тоже лет эдак двести семьдесят назад, окольничий Головин во главе двухтысячного войска дошел до реки Аргунь.

— Скажи пожалуйста! — не выдержал Безуглов, услышав про родную реку. — И теперь нам надо по этим дорогам пройти?

— У нас другие цели, Степан Агафонович.

Безуглов нарочно задавал вопросы, затягивая беседу, а Лазо, догадываясь про то, без устали говорил. Ему самому доставляло удовольствие рассказывать своим товарищам историю открытий новых земель русскими первопроходцами, а товарищи слушали внимательно, изредка вставляя и свое словцо. Так незаметно проходило время, и люди приободрились, стали живей и радостней.

Но шли дни, недели, а об Ольге ни слуху ни духу. Егор и Демид ходили на сторону, приносили скудные и неутешительные вести, а про Ольгу ничего не слыхали. Шкаруба два раза на неделе вызывал к себе Степана, жаловался на то, что к нему зачастили жандармы.

— Чего хотят? — спрашивал Степан.

— Хитер ты, брат, — лукавил жадный Шкаруба, — нешто сам не знаешь?

— Мне почто знать? — рассердился Степан. — У меня с ними никаких делов.

— Тебя ищут, — выпалил Шкаруба. — Подай им Лазова, и баста. — Старик медленно поглаживал белую бороду и выжидал, что скажет Степан, а тот в свою очередь молчал, словно в рот воды набрал. — Душа-то у меня человеческая, я ведь не тварь какая-нибудь, вот и не могу тебя выдать. Верно говорю?

Степан продолжал молчать.

— Слушай, Лазов, подари мне рыжего жеребца, он тебе ни к чему, обуза, можно сказать, и небось застоялся в тайге, а я…

— Приведу, — перебил Безуглов.

— Вот и весь сказ, — обрадовался Шкаруба. — Иди к своим и не тужи, а жандармов я отошью.

Однажды Демид, отозвав Степана в сторону, прошептал:

— Деваха-то ваша исчезла, а куда — не сказала.

— Истинно исчезла, — подтвердил Безуглов, прикинувшись простаком.

— А я слышал, что на Бородинском прииске какую-то девку жандарм сволок в кутузку.

При этих словах у Безуглова по телу забегали мурашки и язык прилип к небу. Расспрашивать у Демида он не стал, заранее знал, что таежник ухом уловил какие-то слухи, но до конца не допытался, ведь уговор был — слушать, но не вмешиваться в чужие разговоры. «Сказать, что ли, Сергею Георгичу? — думал он и терялся. — Не лучше ли молчать, этак у него надежда есть, он ею и живет».

Лазо трудно было обмануть. Демид хотя и часто шептался с Безугловым, но старик то передавал наказ Шкарубы, то в который раз повторял набившие оскомину слова о том, что «жандармы лютуют». Но на этот раз Лазо по дрогнувшему лицу Безуглова безошибочно догадался, что новость у Демида не обычная. Однако Безуглов ни ночью в зимовье, ни на другой день в тайге не рассказал Лазо о таинственной женщине на прииске, и тогда сам Лазо, желая поддеть Степана, спросил:

— Таишь от меня новости?

— Почто так говоришь, Сергей Георгич, я о тебе пекусь, как брат родной.

— И брату ведь не все говорят.

— Зато как главкому должен все докладывать.

— Так вот и доложи, о чем ты вчера ночью секретничал с Демидом. Я видел, как ты весь передернулся, когда он тебе что-то сказал.

Степан смутился:

— Так то ведь слушок, а почем знать, есть ли в нем правда.

— Разве ты мне только проверенные новости сообщаешь? Брось, Степан, лукавить.

— Видит бог, что не хотел тревожить тебя понапрасну, но коль просишь — скажу. Говорят, будто жандарм на Бородинском прииске какую-то девку увез, а девка не местная.

— Неужели Ольгу Андреевну схватили? — спросил Лазо, не глядя на Степана.

— Не верю, что то была наша Олюшка.

Лазо наклонился и, упершись локтями в колени, закрыл лицо. Безуглов смотрел на него, и по-человечески ему было жаль того, кто вызвал в нем дремавшую гордость и научил, как бороться за волю. Чем он мог утешить своего командира? Лазо не нуждался в утешении, но к советам чутко прислушивался. И Степан робко промолвил:

— Я думаю, что нам надо дело решать.

Лазо пытливо посмотрел на казака, словно спрашивая: «Какое дело?»

— Нашим запасам подходит конец, — продолжал Степан, — народ выбился из сил, каждый день по тайге пятнадцать верст бродим, никак не меньше. Скоро осьмнадцатый год проводим, а все сидим здесь без толку. Не легко, видать, Олюшке добраться до нас. Может, пойдем ей навстречу?

— Значит, ты советуешь уйти из тайги? — спросил Лазо, и уже по одному тону Безуглов уловил, что командующий принял решение, но, как партийный человек, спросит совета у всего отряда.

— Уйти, — твердо настоял Степан. — Шкаруба обобрал нас до нитки, и сам он как сорняк: все вытеснит, никому места не даст.

За месяц до нового, 1919 года отряд решил покинуть тайгу и пробраться в какой-нибудь город. Лазо разбил отряд на три партии: в одной пятеро человек, в другой — четверо, в третьей — сам Лазо и Безуглов — и дал старшим явки в Чите и Благовещенске. Первыми ушли Лазо и Безуглов, через день должны были сняться остальные.

Рацион еды был заранее составлен для всех трех партий. Степан раздал оставшиеся продукты на руки. Чтобы замести свои следы, было решено уйти тайком от Шкарубы и стариков-таежников.

Шли ночью, и то больше тайгой, а днем спали в снежных ямах, которые сами рыли припасенной лопатой. Лазо и Безуглов спали поочередно: один дежурил, чтобы предупредить о непрошеном госте — человеке или звере. Однажды на рассвете подкралась росомаха. Безуглов спал, а Лазо, держа руки у рта, обогревал их своим дыханием. Увидев зверя, Лазо вложил два пальца в рот и свистнул — росомаха, виляя хвостом, мгновенно исчезла.

Миновав Васильевский прииск, Лазо предложил:

— До Невера не так уж далеко, но на разъезде нам делать нечего, давай свернем на Рухлово, там много железнодорожников.

Не доходя до станции, Безуглов отдал Лазо свое ружье и пошел один в поселок. Он оброс, как и Лазо, бородой. Шел он пружинистым шагом, без оглядки, чтобы не вызвать подозрений у прохожих, но зорко смотрел по сторонам, словно определял каждого человека — враг он или друг.

Его внимание привлек прохожий в железнодорожной робе. Лицо прохожего показалось знакомым Степану, до того знакомым, что он даже готов был уверить себя, что это казак из его сотни и приходится он свояком Ермолаю Игнашину, убитому американцем под Читой. Но имя казака Степан непростительно забыл. Тогда он резко повернулся и пошел следом за железнодорожником, мучительно припоминая его имя. И, как бывает в таких случаях, на память пришла история, когда Игнашин в Шарасуне подбивал казаков на то, чтобы не грузить платформу. Степан вспомнил, как рядом с Игнашиным стоял чубатый казак, на штанах у которого выделялась красная струя лампаса, и что-то подсказывал Ермолаю. Степан даже спросил, как его зовут, и тот ответил… Но что он ответил?.. Вот досада… Ох, вспомнил! Иннокентий Стахеев!

В двух шагах от железнодорожника Безуглов тихо окликнул:

— Стахеев!

Железнодорожник обернулся. Те же живые, широко раскрытые зеленые глаза, прямой нос с широкими ноздрями, упрямый подбородок, и только чуб не то спрятан, не то острижен.

— Не ты ли Иннокентий Стахеев?

Железнодорожник сжал кулаки, словно приготовился к драке, но Безуглов, улыбнувшись, сказал:

— Руки убери, Кеша, и смотри мне в глаза! Узнаешь?

— Нет!

— А я тебя узнал, Кеша. Ты ведь свояком приходишься Ермолаю Игнашину, царствие ему небесное… Хороший был у меня помощник.

При имени Ермолая Стахеев сразу проникся доверием к незнакомому бородачу и спросил:

— А ты кто, папаша?

— Командовал сотней.

Стахеев еще шире раскрыл удивленные глаза и съежился.

— Не ври, папаша, иди своей дорогой.

— Кеша, неужто не узнаешь казака Безуглова? Посмотри-ка на меня. — И Степан, подобрав бороду, прикрыл ее руками.

— Степан Агафоныч!

— Тихо, ты особенно не расходись. Сказывай, как живешь, что делаешь?

Стахеев оглянулся.

— Пойдем, Степан Агафоныч, подальше от греха.

Свернув в переулок, они остановились у домика, перед которым был разбит садик, обнесенный штакетником. Сейчас садик был завален снегом.

Стахеев предусмотрительно еще раз оглянулся и начал:

— Когда главком отпустил нас, я подался в станицу, а там уж новый атаман. Всем, кто у красных служил, приказал дать по десять плетей и явиться к Семенову. Нет, думаю, на измену не пойду, и ночью конь меня вымчал духом из станицы.

— А коня куда дел? — перебил Степан.

— Продал. Ведь конь — первая улика, что ты казак. Здесь встретился с одним железнодорожником, уж он в летах. Подружился с ним, рассказал про себя, он меня и пожалел, повел к себе. Жена его, Марфа Лукьяновна, сшила мне эту одежку, потом устроила на дровяной склад. Стал я к ним заходить, и вот однажды она призналась: «Наш сынок, говорит, у Лазо служил, а как ваши из Читы убегли, ничего про сыночка и не знаем».

Стахеев умолк, призадумался и спросил:

— Про главкома ничего не слыхать?

— Говорят, что партизанов скликает, готовит большую силу против Семенова, — ответил уклончиво Безуглов.

— Вот бы к нему податься.

— Придет время — даст знать. А что твой железнодорожник — хороший человек?

— Душевный, Степан Агафоныч.

— Не может ли его жена и мне одежку сшить?

— Зайдем к ней, — предложил Стахеев, — она неподалеку живет.

Сергей Кузьмич и Марфа Лукьяновна Иванцовы прожили в Рухлове свыше сорока лет. Он служил на железной дороге и в разговоре с такими же, как и он, стариками всегда сокрушался о том, что не пошел учиться на машиниста. «Тот по белому свету ездит, людей разных видит, — говорил он, размахивая руками, — а мое дело дальше Рухлова не выведет. Я своему Ваньке другую дорогу покажу». Но когда Ваня подрос, ему захотелось учиться, и Сергей Кузьмич, выбиваясь из сил, — жалованья едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, — отвез его в Читу. Старики в нем души не чаяли, лелеяли надежду: закончит сын училище, станет зарабатывать, начнет им подсоблять. Но с первой вестью о революции до Сергея Кузьмича дошел слух, будто его Ваню видели в Чите с красной нашивкой на околыше фуражки, с револьвером и бутылочной гранатой. Старик долго скрывал от жены эту нежданную новость, потом собрался в дорогу и поехал в Читу. Ваня встретил его радостно и все укорял: «Стыдитесь, папаша, вы всю жизнь лямку тянули, а теперь, когда мы с кривдой разделываемся, отступились». И Сергей Кузьмич, переборов в себе чувство недовольства, сказал: «Может, ты и прав, сынок, пусть будет по-твоему, но только нас с мамашей не забывай». А потом Ваня писал родным про то, как судьба его свела с главкомом Лазо, что гражданская война скоро закончится и тогда народ богато заживет, а он, Ваня, поедет учиться в военную академию. Но пришли семеновцы, понаехали чехословацкие мятежники и американцы, потом японцы, и Ваня исчез, словно сквозь землю провалился.

В Рухлове все время появлялись новые люди под видом мастеровых, народ узнавал в них лазовцев, тайно скрывал, кормил и даже устраивал на работу. Но Ваня не появлялся, и Сергей Кузьмич был рад каждому знакомству, чтобы выведать, не знает ли кто про его сына Ивана Сергеевича. Кеша Стахеев обещал дознаться и всякий раз, приходя к Марфе Лукьяновне, отворачивал глаза, словно чувствовал свою вину. Вот почему, повстречавшись с Безугловым, он несказанно обрадовался и тут же повел его в дом Иванцовых.

Марфа Лукьяновна стряпала в тот час постный обед. Увидев Иннокентия в сопровождении чужого ей человека, она строго посмотрела на них и отвернулась.

— Марфа Лукьяновна, — робко обратился к ней Стахеев, — это мой командир сотни, жена и сынок в станице бедуют, а он весь оброс, как леший, скитается по белому свету.

За окном раздался фабричный гудок. Стахеев, спохватившись, поспешил к двери, бросив на ходу:

— Степан Агафоныч, погуторь с Марфой Лукьяновной. Она как мать родная, ты ей все выложи, а я забегу сюда после работы.

Безуглов остался с незнакомой женщиной. Первым делом он бегло осмотрел комнату. Сразу бросилась в глаза неприхотливая мебель: старый шкаф с одной дверкой, обеденный стол с выцветшей клеенкой, по краям которой была оборвана глазурь, и несколько табуреток. К стене над плитой была прикреплена полочка, уставленная посудой, потускневшей мясорубкой, старыми кастрюлями и сковородками. На протянутой от полочки до печи веревочке висели дуршлаг, терка, шумовка и полотенце с синей каймой. Из кухни, служившей одновременно и столовой, вела дверь в горницу.

И неожиданно Безуглов вспомнил, как однажды он вместе с Лазо заставил ждать Рябова в пади. Сейчас Сергей Георгиевич нетерпеливо дожидался один в тайге, видимо беспокоясь о Степане. «Надо скорей кончать разговор с этой неприветливой женщиной», — подумал он.

— Ты, Марфа Лукьяновна, не серчай на Кешу, что он привел меня сюда, — сказал Безуглов. — У меня свой дом, своя семья. Но только теперь такое время, когда надо думать не только за свою семью, а за весь народ.

— Чего же ты хочешь, милый человек? — спросила недоверчиво хозяйка.

— Хочу, чтобы выслушала.

— Ну, говори.

— Сына твоего, Ванюшу, знал.

Марфа Лукьяновна с искаженной улыбкой на тоскливом лице бросилась к Безуглову и, тяжело дыша, перебила его, умоляя:

— Бога ради, скажи, где соколик мой?

От волнения она засуетилась, поднесла Степану табуретку и сама уселась.

— Я материнское сердце обманывать не стану, скажу, что знаю.

— Говори, говори, — торопила Марфа Лукьяновна.

— Вот и скажу, — заволновался сам Безуглов, глядя на ее просящие глаза. — Служил он в Аргунском полку, а потом его по грамотности, значит…

— Ванюша училище закончил, — вскинув голову, гордо сказала Марфа Лукьяновна.

— Вот и я говорю, что он по учености своей был переведен в штаб. В последний раз я его видел на разъезде Невер. Осенью это дело было. С Невера он и подался в партизаны.

— Батюшки! — всплеснула руками Марфа Лукьяновна и трижды перекрестилась. — Теперь ему, родненькому, никогда до матери не добраться.

— Почто убиваться, Марфа Лукьяновна? Разве я не такой, как твой Ванюша? Соскоблю бороду и обратно же молодым стану.

— А Ванюша разве с бородой?

— Не знаю, может, твой сынок бреется, но только верно говорю, что он в партизанах. Может, его в моей станице моя Маша допытывает, как ты меня, и слезы льет. Придет время — мы свое возьмем.

Так просто и душевно говорил Безуглов, что Марфа Лукьяновна прониклась к нему доверием, а может быть, и жалостью и предложила ему краюху хлеба.

— Спасибо тебе за хлеб, спасибо, что Кеше помогла, он ведь тоже мой казак, а теперь помоги и мне.

— На склад, что ли, устроить?

— Не надо.

— Одежку сшить?

— Это второе дело, а первое — схорони меня и моего товарища.

— Это кого же?

— В тайге меня дожидается, поясницу у него ломит, умаялся сильно. Устрой ты нас недельки на две, да так, чтобы никто не знал, даже Кеша.

Марфа Лукьяновна боязливо посмотрела на Безуглова.

— Ты меня под виселицу не подведешь?

— Почто так говоришь? Нешто я похож на душегуба?

— Кто же твой товарищ?

— Такой же, как и я. Я, к примеру, Кешин командир, а тот, что в тайге дожидается, — мой, только и всего. Через две недели мы обратно в тайгу пойдем.

Марфа Лукьяновна задумалась.

— Устроишь? — нетерпеливо спросил Безуглов.

Марфа Лукьяновна молчала. В душе она давно решила приютить этого бородатого казака и даже его товарища, но выжидала чего-то, хотела, по-видимому, посоветоваться с мужем, а он раньше шести вечера не придет. Безуглов же, потеряв надежду на помощь, встал, поклонился и сказал:

— Если моя Маша тоже только про себя заботится, то я ей этого не прощу.

— Постой-ка, не спеши! Вот думаю, куда тебя укрыть, чтобы поспокойнее было. Хочешь, отведу к родной сестре Пелагее… Живет она далече, верст пять от меня, там у нее тихо, она одна.

— Не выдаст?

— Постыдись!

— Извини, Марфа Лукьяновна, я ведь по простоте своей спросил. Когда сведешь?

— Как смеркнется… А сейчас посиди в горнице.

Безуглов встал и направился в горницу. У дверей он остановился и сказал:

— Еще об одном прошу: вернется Кеша, скажи, дескать, ушел Степан Агафоныч обратно в тайгу.

— Ладно, скажу.

5

Агеев, дав прощальный гудок, покинул Невер с чувством невыразимой горечи.

Куда он ехал?

Еще не так давно к нему ночью постучались, вошел незнакомый казак и сказал, что главком приказал прибыть на стареньком паровозе. Казак мял кубанку, торопил его, Агеева. И Агеев поехал… Какое солнечное утро было в Шарасуне, когда он вошел в вагон к Лазо! Командующий улыбнулся и спросил: «Прыгать с паровоза умеешь?» И что же, пришлось прыгать!

Агеев тяжело вздохнул. Он вспомнил слова Лазо на прощанье: «Казаки не забудут тебя, героя Мациевской».

«Куда я еду? — думал он, приближаясь с каждой верстой к врагу. — В Читу не вернуться, ведь когда ехали сюда, Машков путь взрывал». И вспомнил наказ Лазо: «Разбросай вагоны, загони их в тупики».

Светало. Ветер бил в окошечко, белый дым паровоза отлетал в тайгу. Цепляясь, он стелился по кусточкам. Пахло сыростью и землей.

Навстречу Агееву попадались отдельные конники. Лошади, храпя под ними, утомленно бежали. Куда держали конники путь?

Тихо, словно перед грозой. А впереди — за поворотами, уклонами и подъемами — беляки и чехословацкие мятежники, семеновцы.

— Господи, — закричал Агеев, и ветер отнес его слова в тайгу, — откуда налетела эта саранча? Кто ее уничтожит, если Лазо укрылся в тайге? — И твердо решил: разбросать на станциях вагоны, а со штабным прибыть в Рухлово, загнать его в тупик и остаться работать на станции.

Так и сделал. Поселился Агеев у одной вдовы, у нее же столовался, спал на кухне, а жене дал знать, чтобы не беспокоилась. Сердце болело, глядя на бесчинства семеновцев, кулаки сжимались от злобы. Не было дня, чтобы в Рухлово не пригнали партию арестованных. Их отправляли в Алексеевск либо в Читу, а оттуда в Макавеево, в семеновский застенок, откуда никто не выходил. В народе передавали страшные рассказы о зверских истязаниях коммунистов.

Морозным утром шел Агеев по полотну железной дороги и увидел: два японских солдата ведут рабочего, позади бегут двое мальчишек и жалобно голосят: «Папаня, папаня…»

Агеев подошел ближе, присмотрелся и узнал в арестованном председателя Совета станции Ин Геннадия Гука. Железнодорожники знали, что у Гука давно умерла жена, оставив ему троих детей. Старшему, Васятке, шел восьмой, младшему, Николке, — шесть, а воспитывала их сестренка, четырнадцатилетняя Леночка. Она и обед стряпала на всю семью, и братишек купала, и белье стирала.

Тяжело было Агееву смотреть на беспомощных мальчиков, бежавших за отцом, которого уводили японские солдаты. Когда мальчишки приближались к отцу, солдаты оборачивались и грозили карабинами. Мальчики останавливались, сильнее голосили, а потом снова бежали. Никто из прохожих не рисковал вмешаться. И вдруг Николка, обогнав солдат, выбежал вперед, ринулся к отцу и схватил его за руку. Солдат, шедший справа, оторвал мальчика и швырнул его на землю. Тогда Васятка бросился на солдата и вцепился зубами в рукав его мундира.

Навстречу Гуку и солдатам показались офицеры: американский и японский. Американец сказал японцу:

— Ваши солдаты дураки. Детей надо было запереть дома.

Поняв недовольство американца по его жестам, Агеев поспешил к офицерам и попросил: — Разрешите мне увести детей…

— Уводи! — ответил японец и сделал знак рукой солдатам.

Агеев вернулся к детям.

— Ребятки, идите со мной, я вас в обиду не дам.

— Идите, дети, — сказал Гук и с благодарностью взглянул на Агеева.

Степан Степанович отвел Васятку и Николку в сторону. Дети плакали, глотая слезы. И вдруг издалека раздался тоненький девичий голосок:

— Васятка-а-а! Николка-а-а!

Перепрыгивая через пути, бежала в рваном пальтишке с непокрытой головой Леночка. Запыхавшись, она подбежала к мальчикам, распахнула пальтишко и подолом старого платьица стала утирать им лица.

— Что случилось? — спросила она. — Кто вас побил? А где папаня?

Николка плакал, показывая ручонкой на станцию. И Леночка все поняла. Лицо у нее сразу вытянулось, глаза широко раскрылись, и в них застыл ужас, а губы беспомощно залепетали бессвязные слова. Но Леночка не заплакала.

— Что же делать? — спросила она у Агеева, которого знала в лицо, но сторонилась, видя его угрюмость.

— Вон поезд идет в Алексеевск, — сказал он. — Папаню твоего, наверное, туда повезут. Ты побудь с детьми, а я сбегаю к машинисту, попрошу взять тебя на паровоз.

— Не меня одну, а всех. На кого же я их покину?

Агеев ушел. Возвратившись, он сказал:

— Согласился! Спрячет на тендере в дровах, но только ты его не выдавай. Если найдут, скажешь: «Сама полезла».

Устроив детей, Агеев подал машинисту руку и только отошел, как увидел под конвоем японских солдат партию арестованных. Арестованные шли, озираясь по сторонам, но не переговаривались между собой — солдаты грозили открыть стрельбу. Среди арестованных были и женщины, и одна из них, третья с краю, показалась Агееву знакомой. Голова ее была укутана в белый полушалок, за спиной болтался вещевой мешок. Она с трудом передвигала ноги. «Да ведь это жена Лазо, — подумал Агеев и почувствовал, как холодный пот выступил на лбу. — Значит, и главкома взяли». Он пытливо, до рези в глазах, рассматривал всех арестованных, но не нашел среди них того, кого искал.

Домой Агеев не пошел и твердо решил спасти Лазо, будучи уверен, что он среди арестованных. Обернувшись к машинисту, он кликнул:

— Тихон Николаевич, дай-ка мне на несколько минут гаечный ключ, масленку и моток буксовых концов. Пойду к арестантскому вагону осмотреть подшипники.

Машинист понял Агеева. И пока Тихон Николаевич доставал для него инструмент, Агеев написал на бумажке:

«Ищите меня в Рухлове у вдовы Никитиной. Если ваш хозяин с вами, снимите с головы платок. В вашем вагоне Гук со станции Ин, скажите ему, что дети на тендере».

Сильно забилось сердце у Агеева, когда он подошел к арестантскому вагону. Присев на корточки, он открыл буксовую крышку и стал вытаскивать подбивочные концы. Летом на Мациевской он, разогнав паровоз с гружеными платформами, спокойно спрыгнул на насыпь, хотя тысячи глаз напряженно следили за его прыжком, не веря, что он останется жив. А сейчас Агеев волновался как в тот день, когда отец его впервые привел к Парамону Парамоновичу.

Вот поднялась по сходням женщина в полушалке. Мгновенье — и Агеев, подавив волнение, ловко засунул в голенище ее сапога записку, поднялся и, отойдя от вагона, стал буксовочными концами вытирать пальцы, которые он окунул в буксу со смазкой.

На верхних нарах у открытого люкового отверстия показалась женская голова, укутанная полушалком. Агеев поднял глаза и встретился со взглядом женщины. «Да, это жена главкома, но платка она не сняла, значит…» Стало легче на душе. Боясь привлечь к себе внимание японских солдат, которые бесцеремонно захлопнули люк, Агеев направился к машинисту, возвратил ему гаечный ключ, масленку и, словно пьяный, пошел, шатаясь, по путям.

Тюрьма в Алексеевске двухэтажная, старая, но крепкая, сложенная из красного кирпича. Семеновцы и калмыковцы сгоняли в Алексеевск заподозренных в сочувствии к большевикам, пытали их, секли и угрожали расстрелом.

Ольгу Андреевну поместили в общую камеру на первом этаже. Никого из арестованных она не знала и ни с кем не собиралась заводить знакомства, хотя бы потому, чтобы к ней не приставали с расспросами о Лазо. Гуку она еще в вагоне рассказала, по просьбе Агеева, о детях. Он не стал расспрашивать, откуда она знает, а лишь крепко сжал ее руку повыше локтя в знак благодарности.

В камере он отвоевал для Ольги Андреевны местечко у окна и сам устроился рядом.

В первый же день ее вызвали на допрос. Молодой следователь по неопытности небрежно задавал вопросы и нехотя записывал.

— Подумайте сами, — говорила Ольга вкрадчивым голосом, — я одна на белом свете, голодаю, заболела туберкулезом и, чтобы спасти свою жизнь, отправилась пешком в тайгу к одной старушке-родственнице. Пришла, а она еще осенью умерла. Я обратно, а тут жандарм меня задержал. Он был пьян и даже не посчитался с тем, что я больная женщина. Это бесчеловечно…

— Вас задержали в тот момент, когда вы спорили с конторщиком Бородинского прииска? — спросил следователь.

— Да! Но жандарм был не менее пьян, чем конторщик, господин следователь. Вообразите себе морозный вечер… Ваша жена или сестра идет по улице и навстречу ей пьяный. Она пытается пройти мимо, но пьяный загораживает дорогу, продолжая кричать, что она, то есть ваша жена или сестра, исковеркала ему жизнь… И вдруг появляется жандарм. Пьяного он отпускает, а вашу жену арестовывает. За что? Скажите сами, за что? Кто я такая? Вольнослушательница Томского университета. Или теперь стыдно заниматься в высшем учебном заведении?

Ольга еще долго говорила и так утомила следователя, что тот не стал больше допрашивать и приказал увести ее обратно в камеру.

Ночью Гук спросил:

— Ну как, отпустят?

— Должны отпустить. Никаких улик нет, мне надо до Томска добираться, учиться.

— Родители далеко?

— Я сирота.

— Как бы и мои детишки не остались под открытым небом. Матери у них нет, а меня отсюда не выпустят. Боюсь, что в Макавеево переведут.

— А там что?

Гук тяжело вздохнул:

— Там не допрашивают, там то пальцы переломают, то глаз выколют, то раскаленным гвоздем пятки прижгут, пока богу душу не отдашь. Только один человек оттуда бежал, такие страсти рассказывал, что волосы дыбом становятся: будто сам Семенов проколол глаза четырем казакам за то, что они у Лазо помощниками были, а потом их спалили на раскаленных углях.

— Кто эти казаки? — дрожа спросила Ольга.

— Братья Балябины и их посельщики.

Ольга прикусила губу до крови.

На другой день ее снова вызвали к следователю, и тот, допросив, опять приказал увести в камеру. Возвратившись, она увидела Гука у решетки окна. Он ласково махал кому-то рукой. Ольга подошла и посмотрела через его плечо в окно. На улице стояла девочка. Гук пошарил в карманах, нашел какие-то деньги, завернул в тряпочку, открыл окно и выбросил ее на снег. Девочка подбежала к тому месту, где упала тряпочка, подняла ее, зажала в руке и ушла. Через час она вернулась, подкралась к окну и тихонько постучала. Гук открыл окно.

— Папаня, я купила тебе хлеба и колбасы.

— А где Николка и Васятка? У кого вы живете?

— Ты о нас не думай. Поешь, папаня!

Просунув руку между прутьями решетки, Гук схватил Леночку за ручонки и стал целовать их. Леночка, не выдержав, заплакала. Ольга, тоже просунув руку, погладила девочку по головке.

— Не плачь, доченька, — утешала она ее.

На третий день Ольгу по-обычному вызвали к следователю, снова допросили и увели в камеру. Так длилось две недели.

И все эти дни Леночка прибегала к окну. Заключенные собирали небольшие деньги, бросали их через решетку девочке, а та покупала для них когда сало, когда колбасу и хлеб.

На пятнадцатый день Ольгу освободили. Она вошла в камеру, взяла свой мешочек, попрощалась с Гуком и ушла. Но через три часа после ее ухода произошло такое, что заставило Гука с нетерпением ожидать дочку. Когда она прибежала, он открыл окно, бросил вместо денег записку и сказал:

— Найди тетю Олю, которая была здесь со мной. Сегодня ее выпустили на волю, ищи ее и отдай ей записку.

Леночка быстро убежала. Расторопная девочка первым делом направилась на станцию. Она шмыгала в толпе, заглядывала в лицо каждой женщине и не вызывала ни у кого подозрений, всем казалось, что девочка ищет потерявшуюся в толпе мать или бабушку. И вдруг Леночка заметила женщину, похожую на ту, что сидела в камере за решеткой. Она благоразумно не бросилась к ней, но, не теряя ее из виду, спокойно подошла и чуть слышно окликнула:

— Тетя Оля!

Ольга Андреевна вздрогнула. Узнав девочку, она улыбнулась ей.

— Тетя Оля, вам записка от папани.

Ольга прочитала:

«Немедленно уезжайте. Прибегал следователь в камеру, кричал, ругался. Кто-то донес ему, что вы из отряда Лазо».

— Леночка, — сказала она дрожащим голосом, — мне надо сейчас же уехать в Рухлово. Как это сделать?

Ольга Андреевна понимала, что девочка бессильна помочь, но она невольно обратилась к ней, ибо, кроме Леночки, она в Алексеевске никого не знала. Каждую минуту к ней могли подойти, арестовать и снова увести в тюрьму.

— Тетя Оля, — быстро сообразив, ответила Леночка, — идемте к машинистам, может, найдется какой-нибудь папин знакомый.

Леночка знала, где обычно собираются паровозные машинисты, ведь она выросла на станции, многих знала в лицо и даже по имени. Они нередко приходили к отцу в Совет на станции Ин и приносили ей и братишкам леденцы или пряники. Но в Алексеевске ей не повезло — на станции творилась такая суматоха, что ничего толком нельзя было узнать.

К платформе подошел состав из теплушек, облепленных людьми. Они сидели на крышах, буферах и ступеньках. Леночка бросилась вперед, увлекая за собой Ольгу Андреевну, а та, полностью доверившись не по годам рассудительной и деловой девочке, послушно поспешила за ней. Подбежав к паровозу, Леночка смело крикнула:

— Эй, машинист!

Возившийся у топки машинист выглянул в окошечко.

— Дядя Митя, — обрадованно закричала Леночка и тут же стала карабкаться по ступенькам паровоза, позабыв об Ольге Андреевне.

— Ты как попала сюда? — удивился машинист с закопченным лицом.

— Дядя Митя, папаню арестовали.

— Арестовали, — повторил машинист, — худо дело.

— Он здесь в тюрьме сидит… Мы с Васяткой и Николкой приехали ему помочь.

— Ну какая от вас помощь?

— Папаня из окна мне деньги бросает, а я на них хлеб покупаю и приношу ему.

— А ребят зачем притащила?

— Не на кого было оставить.

— Привела бы ко мне. Дорогу, что ли, забыла?

— Так я ведь не знала, что папаню взяли. Прихожу домой, смотрю — ребят нет, кинулась на станцию, а там говорят: «Отца твоего японцы повели». Побежала по путям, нашла Васятку с Николкой, их солдаты били… Потом на паровозе приехала. Куда вы сейчас, дядя Митя?

— В Рухлово. Езжай со мной!

— Нельзя папаню бросать. А к вам у меня дело, дядя Митя.

— Какое?

— Папаня просил отправить в Рухлово одну тетю. Я раньше эту тетю не знала, но папаня наказал помочь ей. Возьмите ее на паровоз… Возьмете, дядя Митя?

— А где твоя тетка?

Леночка обернулась и, увидев Ольгу Андреевну, показала на нее рукой.

— Вон она стоит.

— Ладно, дочка! Скажи ей, чтобы далеко не уходила. Как дам свисток, пусть бежит к паровозу, я ее подхвачу.

— Ну, я пойду, дядя Митя, — заторопилась Леночка.

— Постой, — сказал глухим голосом машинист и стал шарить в карманах, — на вот деньги, я твоему папане должен.

Леночка стыдливо взяла деньги и, зажав их в руке, стала спускаться с паровоза. Подбежав к Ольге Андреевне, она объяснила, что той надо сделать.

— Прощайте, тетя Оля! — сказала она, довольная тем, что тетю удалось устроить.

— До свидания, доченька! — ответила Ольга Андреевна и, обняв ее за худенькие плечи, притянула к себе и крепко поцеловала. — Спасибо, милая, и папе спасибо!

6

Пелагея, сестра Марфы Лукьяновны, весь день сидела у окна и, откусывая нитку, отчего в ее передних зубах образовалась щербинка, шила. В ее комнате стояла деревянная кровать, застланная белым покрывалом, в углу висела лампада, под ней пустая клетка — после смерти отца Пелагея выпустила чижа на волю. Посередине комнаты стоял стол, а у глухой стены комод, на котором стояли пустые флаконы из-под одеколона и позеленевшее от времени тонкое зеркало. Над комодом висели бумажные розы и две фотографии в коричневых тонах.

Невысокого роста, с ясными, чуть припухшими глазами, Пелагея Лукьяновна жила в своем домишке на отшибе, сторонилась людей и сама на себя работала.

У нее и поселила Марфа казака со своим дружком.

Днем Лазо со Степаном бродили по тайге, а ночью, приблизившись к дому Пелагеи, долго озирались. Первым в дом входил Степан, а через несколько минут в морозном воздухе проплывал тоненький, как звук металлической струны, свист — по этому сигналу входил и Лазо.

Пелагея Лукьяновна ни о чем их не расспрашивала, и Лазо это нравилось. На столе их дожидался чугунок с горячим картофелем и две кружки чая. Еще в первый день Безуглов сговорился с Пелагеей: «Когда ночью будем возвращаться из тайги, приготовь нам чего-нибудь, а мы тебя в будущем году отблагодарим по-царски». Лазо и Степан ели, не зажигая огня, стелили на полу свои тулупы и засыпали до рассвета. А чуть свет — уходили обратно в тайгу.

Безуглов ходил в разведку один, и все безуспешно. Чтобы замести следы, он договорился с Пелагеей Лукьяновной — если про него спросит Марфа, то сказать: «Ушел в тайгу и не вернулся». Лазо занимала лишь одна мысль: как уехать из Рухлова в большой город. Ему хотелось вернуться в Читу либо в Иркутск и там связаться с подпольным комитетом партии. Но для этого нужно было раздобыть подложный паспорт, сбрить бороду, усы и рискнуть пробраться в железнодорожный вагон. Труднее всего было заполучить паспорт, помочь мог только близкий человек, имевший доступ в полицию.

Возвращаясь как-то темным вечером из тайги, Лазо и Безуглов услышали шаги и притаились за лабазом, стоявшим близ поселкового базара. Мимо прошли мужчина с женщиной. Мужчина, как показалось Лазо, заметил их, но не подал виду и зашагал быстрей, увлекая за собой спутницу.

Над станцией, где небо было землисто-черным, поднимался двурогий молодой месяц.

Дома Лазо был в этот вечер молчалив. Молчал и Степан. Укладываясь спать, он не выдержал и сказал:

— Когда прятались за лабазом и прошли те двое, хотел крикнуть: «Олюшка!»

В тишине раздался тяжелый вздох Лазо:

— Видно, погибла Олюшка…

— Рано убиваешься, Сергей Георгич, может, она таится, как мы.

— Ты так думаешь?

— Беспременно.

Лазо приятно было слушать Степана, он даже попытался уверить себя, что повстречавшаяся им женщина в белом полушалке была такого же роста, как Ольга, и он спокойно заснул, подложив руку под щеку.

Ольга приехала в Рухлово в сумерках. Падал мягкий снежок, застилая крыши домов, дорогу, заборы. На телеграфных проводах сидели, нахохлившись, галки. Прохожих на улице было мало. Ольга остановила пожилую женщину, вышедшую со двора с пустым ведром на улицу, и спросила, где живет вдова Никитина. Женщина подумала и ответила:

— Сама не найдешь, я тебя маленечко провожу.

Они прошли шагов двести, и женщина показала на старую, покосившуюся хибарку.

— Вот тут, — и ушла, бренча дужкой ведра.

Агеев оказался дома. Он спал, и Никитина, худая и сутулая женщина, не хотела его будить. «Двое суток не спал, — оправдывалась она, — придешь в другой раз». Под конец Ольга ее уломала. Никитина отдернула ситцевую занавеску, за которой спал Агеев, и тихо позвала:

— Степан Степанович!

Агеев спросонья промычал:

— Неужто на дежурство?..

— Вас какая-то барышня спрашивает.

С Агеева сон будто рукой сняло. Он вскочил и, приглаживая растрепавшиеся волосы, вышел из-за занавески с припухшими веками и сразу узнал при свете лампы Ольгу Андреевну.

— Во сне я вас вижу или наяву? — спросил он, придя в себя. — Ущипните, бога ради.

— Это я, Агеюшка!

Ольга Андреевна назвала его так потому, что знала только фамилию, но не знала имени, а хотелось сказать этому преданному человеку ласковое. Агеев, не обратив внимания на необычное обращение, несказанно обрадовался тому, что жене Лазо удалось вырваться из рук японцев и семеновцев.

— Убежали?

— Отпустили.

— А где он?

Ольга Андреевна поняла, о ком спросил Агеев, но сделала вид, что не расслышала, и, поглядывая на Никитину, сказала:

— Хотела посоветоваться с вами.

— Присядьте, Ольга Андреевна, — предложил Агеев и, пододвинув ей стул, уселся сам. Повернувшись к Никитиной, он застенчиво спросил:

— Нельзя ли, Екатерина Ниловна, чайку согреть, напоить жену моего товарища, да и сам я не прочь.

Хозяйка нехотя вышла в сени. Воспользовавшись ее отсутствием, Ольга Андреевна быстро заговорила:

— Меня отпустили, но потом опомнились и стали разыскивать. Помогла мне уехать Леночка, дочь Гука. Не будь ее, не знаю, что было бы.

— Спать будете здесь, — перебил Агеев. — Хозяйка хорошая, не выдаст, сын ее в Красной Армии. Где главком?

— В тайге.

— Это правда?

— Почему вы мне не верите? — По лицу Ольги пробежал заметный испуг, и она задрожала мелкой дрожью, словно от сильного возбуждения. — Быть может, вы что-нибудь знаете?

Агеев замялся и пробормотал что-то невнятное, но Ольга, сняв с головы полушалок, решительно спросила:

— Вы остались таким, каким были?

— Умру таким.

— Тогда говорите, что знаете. Ведь он в тайге дожидается меня.

— Давно вы оттуда? — спросил Агеев.

— В пятницу второй месяц пошел, а нынче понедельник.

— Видите ли, в чем дело, Ольга Андреевна. Я познакомился здесь с одним казаком из Аргунского полка. По правде сказать, сам он ко мне пристал…

— Как его фамилия? — спросила Ольга.

— Иннокентий Стахеев.

— Стахеев, — повторила задумчиво Ольга, — не помню такого.

— И я его не знал. Он молодой, высокий, охотник до всяких рассказов. Встретил он меня однажды на улице и тихо говорит: «Ну и отчаянный ты человек, ведь под Мациевской тебя смерть ждала». Я испугался и отвечаю: «Обознался ты, парень, сроду в Мациевской не бывал». А он смеется и говорит: «Когда ты спрыгнул с паровоза, ребята сказали — одни кости останутся! Подскакал я к тебе на коне, а ты живой». Вижу я, что не откручусь от него, и прямо спрашиваю: «Переметнулся к чужакам?» А он рассердился и отвечает: «Я за такие слова могу и без шашки голову снять». Стали мы с ним встречаться, вижу — честный, хороший парень, в бой рвется, не знает, что делать. И вот на прошлой неделе он мне сказал: «Встретил своего командира Степана Агафоныча, а тот говорит, что Лазо большую силу собирает против японцев». Повел он Степана Агафоныча к Иванцову, — тут такой железнодорожник живет — и оставил его там, а когда вернулся, ему Иванцов и говорит: «Ушел твой дружок обратно в тайгу».

Ольга Андреевна напряженно слушала Агеева, и тысяча мыслей роилась в голове. Сначала она решила, что Лазо, не дождавшись ее возвращения, послал Степана в разведку, но уже в следующую минуту ей показалось вероятным, что вместе со Степаном пришел и Лазо. Но почему этот Стахеев повел Степана на квартиру к Иванцову? Кто этот Иванцов? И почему Степан ушел обратно в тайгу?

В комнату возвратилась хозяйка. Ольга, стараясь быть приветливой, спросила у нее:

— Можно у вас умыться?

— Идите, барышня, в сени, там вода. А может, подождете, скоро самовар подоспеет, тогда теплой умоетесь.

— Спасибо, Екатерина Ниловна, я подожду.

Хозяйке понравилось, что гостья назвала ее по имени и отчеству. Порывшись в кухонном столе, она снова ушла в сени.

— Скажите, Агеев, когда Стахеев вам об этом рассказал? — спросила Ольга Андреевна.

— На прошлой неделе.

— Вы этого командира сотни знаете?

— Нет.

— Не он ли приезжал к вам в Оловянную?

Агеев напряженно стал припоминать.

— Имени его не помню, а по фамилии, кажется, Безуглов.

— Вот он-то и есть Степан Агафонович, о котором вам говорил Стахеев.

— Так вот оно что! Разве он поехал с вами в тайгу?

— Поехал.

— И с ним остался там главком?

— С ним и еще с другими.

Агеев поспешно встал из-за стола.

— Пойдемте к Иванцову! — предложил он.

— Не испугается ли он?

— Свой, железнодорожник, чего ему пугаться.

Проходя по улице, Агеев и Ольга Андреевна одновременно заметили в темноте двух мужчин, подозрительно притаившихся за лабазом, стоявшим близ поселкового базара. Ольга вздрогнула. Но Агеев предупредительно ухватил ее за локоть и повел дальше, давая понять, что не надо обращать внимания и даже оглядываться.

Иванцова и его жену Марфу Лукьяновну они застали дома. У хозяина лоб был в пятнах, а губы толстые, словно опухшие. Он сидел, положив большие волосатые руки на стол, и смотрел на пришедших тяжелым, свинцовым взглядом.

Первым заговорил Агеев.

— Извини, Сергей Кузьмич, что потревожил тебя. Час, правда, не поздний, но время тревожное. Знаю тебя больше понаслышке, люди про тебя плохое не говорят, даже хвалят, — видно, заслужил…

— Со мной лазаря петь нечего. И похвала твоя мне не нужна. Скажи, зачем пожаловал? — перебил его Иванцов.

— Я пришел к тебе не с камнем за пазухой, а посоветоваться.

— Тогда садись! — И, слегка повернувшись в сторону Ольги, добавил: — И вы садитесь. Марфа, принеси-ка стулья!

Когда все уселись, Агеев, все еще поправляя волосы после сна, снова заговорил:

— Таить не буду, все расскажу как есть. Эта женщина, — он кивнул в сторону Ольги, — приходится сестрой одному казаку. Казак тот воевал за советскую власть против Семенова. Когда красным пришлось отступить, казак ушел в тайгу. Намедни я повстречал другого казака, Стахеева, ты его, Сергей Кузьмич, знаешь, а он меня знает и рассказал, что мой старый дружок, брат этой женщины, заходил к тебе, и ты его…

Иванцов терпеливо слушал Агеева, словно тот рассказывал историю своей жизни, но когда Агеев намекнул на то, что казак нашел себе приют именно в его, Иванцова, доме, Сергей Кузьмич склонил голову набок, словно так ему удобнее было рассматривать рассказчика, и не спеша ответил по слогам:

— Ни-ко-го я не пря-тал.

— Стахеев-то приводил к тебе казака?

— Приводить — приводил, а кто он, казак или золотарь, мне почем знать?

— Колючий нынче народ пошел, — заметил Агеев.

— С чего это ты колючим меня называешь? Чем я тебя уколол?

— Пошутил я, — смутился Агеев. — А ты, Сергей Кузьмич, в обиду… Я ведь тебе плохого ничего не желаю.

— И я тебе плохого не желаю.

— Да ты мне веришь? — уже раздраженно спросил Агеев.

— Если попросишь взаймы двадцать рублей — дам.

— Почему двадцать?

— У меня большие деньги не водятся.

Агеев растерянно пожал плечами. Ольга Андреевна, нетерпеливо слушавшая разговор Агеева с Иванцовым, пришла к выводу, что машинист не переубедит старика-железнодорожника, и решила вмешаться в разговор.

— Извините, товарищ Иванцов, — сказала она и запнулась, испугавшись того, что произнесла слово «товарищ», но Сергей Кузьмич, наоборот, почувствовал в этом обращении большую женскую искренность. — Меня, Сергей Кузьмич, вы вовсе не знаете и видите в первый раз. Я не собираюсь одалживать у вас денег и давать вам взаймы — их у меня тоже нет. Не гневайтесь на Агеева, что он меня привел к вам, горе привело. А вас я прошу об одном: передайте моему брату эту записку, — и Ольга Андреевна протянула письмецо, заранее написанное на кухне у Никитиной.

Иванцов доверчиво посмотрел на озабоченное лицо Ольги Андреевны, на ее сдвинутые брови с грустными глазами и развел руками:

— Где же я его увижу? Пришел человек — и ушел.

— Но может ведь случиться, что снова придет, не правда ли? Вы ему тогда и отдайте.

— Ладно, — согласился он и без большой охоты взял из рук Ольги Андреевны записку.

После ухода Агеева и Ольги Марфа Лукьяновна закрыла дверь и недовольно сказала:

— Как бы этот казак не накликал на нас беду.

— Чего ершишься? Если не народ будет помогать им (он побоялся сказать вслух «партизанам»), то кто еще поможет? Может, и нашего Ванюшу хранят…

— Чего же ты на людей набросился?

— Одно к другому не касается, может, они с тайной мыслью пришли, может, выведать что хотят. Дай-ка мне очки, почитаю, что она пишет.

Марфа Лукьяновна поднесла мужу очки, и он, старательно надев их на переносицу, спрятал дужки за уши. Потом развернул записку и медленно стал читать вполголоса:

«Степушка, я здесь у Агеева, на квартире у вдовы Никитиной. Оля».

— А ведь правду пишет, никакого такого страху нет. Может, снесешь, Марфа?

— Ложись спать, — ответила жена, — за ночь, чего доброго, еще передумаешь.

Утром, после ухода мужа на работу, Марфа Лукьяновна вспомнила про Ольгу, и в сердце прокралась жалость к молодой и тихой женщине. Достав записку, спрятанную Сергеем Кузьмичом под клеенку, она надела поношенный салоп, укутала голову платком и направилась к сестре.

Пелагея встретила Марфу Лукьяновну без особой радости, хотя сестры питали друг к другу большую привязанность.

— Где твой бородач? — спросила, усаживаясь, Марфа.

— Ушел в тайгу и не вернулся.

— Скажи на милость! Слезно просил устроить его с дружком, а устроили — ушел.

Пелагея, не выпуская шитья из рук, даже не взглянула на сестру. Она помнила просьбу Степана и в точности ответила: «Ушел в тайгу и не вернулся». Марфа же не стала допытываться, встала и, положив записку на подоконник, сказала:

— Если придет — отдай!

Ночью, закрывая дверь за своими таинственными жильцами, Пелагея вспомнила про записку и сказала:

— Приходила Марфа и оставила записку.

— Мне, что ли? — спросил в темноте Безуглов.

— Может, тебе, а может, твоему дружку.

Безуглов, словно ужаленный, подскочил к хозяйке и стал шарить в карманах, ища коробок со спичками. Пелагея протянула ему записку.

— На вот, возьми!

Накинув тулуп на голову, Степан чиркнул спичкой и передал записку Лазо. И тут произошло совершенно неожиданное: Лазо быстро пробежал записку, погасил огонек и, обхватив Степана, с которого свалился тулуп на пол, крепко сжал казака, прошептав ему на ухо:

— Олюшка жива!

Всю ночь Лазо и Безуглов не сомкнули глаз. Укрывшись тулупами, они тихо беседовали, строя планы встречи с Ольгой и предстоящего отъезда. А утром они ушли как ни в чем не бывало в тайгу.

Встреча с Ольгой Андреевной произошла ночью в доме Пелагеи. Много часов они просидели без огня и говорили. Агеев рассказал, что Стахеев собирается уйти в тайгу на розыски партизанского отряда Машкова, который якобы сильно тревожит японцев.

— Ай да Виктор! — вспомнил Лазо командира бронепоезда «За власть Советов».

Перед самым рассветом было решено: Безуглову и Стахееву пробраться к Машкову и остаться у него в отряде, квартиры Никитиной и Пелагеи Лукьяновны сделать явками, Лазо и Ольге выехать во Владивосток.

Через неделю Агеев принес подложный паспорт для Лазо, бритвенный прибор и чемоданчик, а Пелагея Лукьяновна сшила ему скромный костюм: штаны и толстовку. Лазо решили устроить в классном вагоне, купив ему билет, а Ольгу усадить в теплушку.

Прощались трогательно. Безуглов крепился, но под конец не выдержал и прослезился. Лазо долго не выпускал его из объятий и дал ему клятву приехать после победы в станицу. Один Агеев был серьезен и по обыкновению молчалив.

В морозный декабрьский вечер Лазо и его друзья вышли из дома Пелагеи Лукьяновны и, крепко пожав ей руку, исчезли в темноте.