1

За Курганом в вагон ввалился чиновник ведомства почт и телеграфов с пузатым чемоданом, перевязанным крепкой бечевкой, и с гитарой под мышкой.

— Чуть не опоздал, черт побери! Ни одного извозчика, едва дотащился до станции.

Кляня город, он снял пальто, осмотрелся, и взгляд его остановился на Лазо, лежавшем на верхней полке.

— Господин прапорщик, — произнес он бесцеремонно, — вы помоложе меня, помогите поставить мой чемодан вон туда, в уголок, а я уж как-нибудь пристроюсь.

Сергей привстал и охотно отозвался:

— Пожалуйста!

Чиновник еще долго возился с гитарой, не зная, куда ее приткнуть.

— Вы бы лучше сыграли, — предложил Сергей.

— Сперва порядок наведу, чайку выпью, а уж потом, с вашего позволения, пройдусь по семиструнной… Далеко едете, господин прапорщик?

— В Красноярск.

— На побывку?

— Нет, служить.

— Вот как! Ну что же, познакомимся! — Чиновник протянул руку и с видимым удовольствием отрекомендовался: — Уроженец Красноярска Алексей Алексеевич Семибратов, почтово-телеграфный чиновник, коренной красноярец.

Сергей пожал руку словоохотливому спутнику и назвал себя.

— Спускайтесь вниз! — предложил Семибратов. — Расшибусь, а чаек устрою. Поверьте, без этого, — чиновник щелкнул указательным пальцем по воротнику, — проживу, а без чаю никак не могу. Отец мой, бывало, в один присест выпивал десять, а то и дюжину стаканов. А дед — тот целый самовар мог одолеть.

— Ничего плохого в этом нет, — сказал Сергей, чтобы поддержать разговор.

Семибратов, поставивший с помощью Лазо чемодан на самую верхнюю полку, снова полез за ним, развязал бечевку, достал жестяной чайник, чашку и сверток, из которого извлек ситный хлеб, колбасу и сахар. Держа все в руках, он обратился к женщине, сидевшей у окна за столиком:

— Надеюсь, мадам позволит двум интеллигентным людям — мне и прапорщику — поужинать?

Женщина безмолвно отодвинулась, уступая место у столика.

— Покорнейше благодарю, мадам, — с подчеркнутой учтивостью сказал Семибратов.

Сергею не понравились слащавость и в то же время бесцеремонность чиновника, но он не прочь был побеседовать с коренным жителем Красноярска и расспросить его про город. Было уже довольно поздно, когда они, напившись чаю, уступили место женщине, а сами, пристроившись на краю скамьи, закурили.

— Откуда едете? — поинтересовался Лазо.

Семибратов глубоко затянулся и, выпустив несколько колец табачного дыма, отлетевших к вагонному фонарю, в котором колебалось пламя стеариновой свечи, ответил:

— Я, видите ли, человек холостой. Невесту в нашем городе сыскать трудно. Жителей тридцать тысяч, а подходящих невест, честное благородное слово, нет. Если найдется какая, то бесприданница. Толку мало, сами понимаете! Так вот я ездил по совету моего знакомого в Курган смотреть невесту.

Сергей улыбнулся и спросил:

— Ну и как, удачно?

— С первого раза трудно сказать. Девица как будто с образованием, скромная и, по словам матери, хорошая хозяйка. Отец ее по акцизному ведомству работает.

— А вы-то ей понравились?

— Не с лица воду пить, господин прапорщик. Засидится девица, потом спохватится, ан поздно будет. Я человек не особенно видный, не купеческого звания, но аккуратный, домик от отца достался, жалованье получаю по шестому разряду, наградные на праздники. Чего еще больше? Будете жить в Красноярске, заходите, убедитесь.

— Город большой? — спросил Сергей.

— Не ахти какой, — ответил Семибратов, — но хаять не буду. Лет через двенадцать ему минет полных триста лет. Я про свой родной город все знаю. Когда-то московский дворянин Андрей Дубенский основал на месте нынешнего города острог и был его первым начальником. Прибыл он к успеньеву дню с тремястами казаков и двумя пушками к Красному яру и Татушеву острову, на котором жил аринский князь Татуш. Казаки отмерили площадь, обнесли ее рвом и валом, построили стены с двумя проезжими башнями и тремя башнями на столбах.

Семибратов помолчал и, пожевывая влажными губами мундштук потухшей папиросы, спросил:

— Может, вам неинтересно, так я…

— Что вы, Алексей Алексеевич, очень интересно, — поспешил ответить Сергей.

Семибратов, польщенный тем, что прапорщик назвал его по имени и отчеству, отодвинулся на самый край скамьи и сказал:

— Садитесь поудобнее! Так вот, Дубенский приказал построить внутри острога амбар для хлеба, съезжую избу, тюрьму и зимовья для казаков — на каждый десяток по избенке. Три года расчищали казаки густой березняк, завели пашни, покосы. Но по правде говоря, казаки голодали. Почему голодали? Да потому, что из Енисейска доставка продуктов и жалованья длилась очень долго. Голод не тетка… Народ взбунтовался и утопил в Каче — у нас с одной стороны города течет Енисей, а с другой река Кача — своего атамана, кравшего продукты…

— В городе институт есть? — перебил Сергей.

— Нет! Мужская гимназия есть, женская, есть учительская семинария, духовная, городское трехклассное училище и железнодорожное техническое.

— А театр?

— Даже цирк и городской сад. И газета выходит, «Енисей» называется.

— Рабочих много?

— Мало, а вот политических ссыльных хоть отбавляй.

— Вот как, — заметил как бы удивленно Сергей.

— Да-с, милый человек! Как чугунку построили, политических сюда целыми партиями гнали. Одних в городе оставили, других — в таежные углы. А город наш тихий. По правде говоря, скучная в нем жизнь. Или, может, мне кажется, потому что я не пью и в карты не играю.

— Хорошо делаете, Алексей Алексеевич, — одобрительно отозвался Сергей.

— Правду говорите?

— Какая же охота лгать — водка да карты до хорошего не доведут.

— Истинная правда, милый человек. Уж лучше книги читать, романы или что другое.

— А что другое? — многозначительно спросил Сергей и тут же добавил: — Горького? Уж очень хорошо он пишет про любовь и правду, которые не находят себе места на земле.

— Про это говорить опасно, — произнес Семибратов.

— При мне не опасно, — успокоил его Сергей.

Чиновник внимательно посмотрел на Лазо, пытаясь при тусклом свете свечи прочесть в его глазах, искренне ли он это сказал.

— Вы вот про город рассказывали, но не все, — добавил Сергей. — Разве вы не помните, как в шестом году из Москвы к вам пришел с казаками генерал Меллер-Закомельский, а с востока Ренненкампф? Шли они навстречу друг другу, а по пути пороли, вешали, расстреливали. Крови-то народной сколько пролилось, Алексей Алексеевич! А за что?

— Я про эти дела ничего не знаю, милый человек, — ответил нехотя чиновник и сладко зевнул. — Пора спать…

Сергей встал и легко поднялся на верхнюю полку.

2

В Красноярск приехали рано. Здесь уже слегка подморозило, на крышах белел иней. Город, как полуостров, примыкал к конусообразной и вытянутой в глубину Черной сопке. По Енисею бороздил колесный пароход, оставляя позади себя свинцовую рябь. По обе стороны города лежала тайга, и из глубины ее неслось неумолчное гуденье. В самом городе с тремя площадями и тридцатью улицами жили тихо, бесшумно, с закрытыми на ночь ставнями. И только когда кто-либо из красноярских купцов выдавал замуж дочь или женил сына, город шумел и бурлил три дня, по улицам проносились тройки, запряженные в розвальни, из которых доносились крики, игра на гармошках, песни и улюлюканье, а потом все затихало до очередной купеческой свадьбы.

За Вокзальной площадью, в старых казармах с прогнившими половицами и облупившейся штукатуркой, квартировал пятнадцатый Сибирский пехотный запасный полк, а на другом краю города — казачий дивизион. В городе знали, что командир дивизиона Сотников дружит с купцом Гадаловым, берет у него взаймы деньги и ухаживает за его дочерью-перестаркой, бесталанной девицей, с трудом закончившей гимназию, но обладавшей приданым в сто тысяч рублей.

Командир четвертой роты пятнадцатого Сибирского полка, подпоручик Смирнов, отчаянный картежник, из тех, кто тщетно искал случая, когда ему улыбнется счастье, недвусмысленно предупредил Лазо при первой же с ним встрече:

— Пройдете испытание — офицеры вас примут в свою семью. Не пройдете — пеняйте на себя.

Поселился Лазо в офицерском доме, заняв одну комнату. Это был обыкновенный дом из сруба, поставленный много лет назад каким-то предприимчивым купцом и проданный им втридорога военному ведомству. Кроме железной кровати с тюфяком, на котором виднелись клопиные следы, шкафа с незапирающейся дверцей, хромоногого стола и двух стульев, в комнате у офицера ничего больше не было. В сенях стояла кадка с водой, которую ежедневно наполнял дежурный солдат, и табурет с тазом для умывания.

На другой день Лазо, придя на занятия, увидел, как фельдфебель тыкал кулаком тщедушного солдата и грозил:

— Я из тебя, сукин сын, дурь выколочу! Молчать! Не разговаривать!

Лазо поздоровался со взводом и сказал:

— Раньше чем начать занятия, хочу вас предупредить об одном: рукоприкладства не признаю и буду за это строго наказывать. Это относится в первую очередь к фельдфебелю.

Фельдфебель, у которого усы на упитанном, лоснящемся лице торчали щеточкой вверх, с удивлением выслушал предупреждение офицера.

— Солдата надо любовно и упорно учить, а не бить, — добавил Лазо.

Вечером, проходя по коридору в казарме, Лазо услышал, как один солдат говорил другому:

— Таких у нас еще не было.

Кто-то добавил:

— Долго не продержится. Свалят его за любовь к серой скотинке.

В мутном от мороза воздухе курилась вершина Караульной горы.

Вот уже четвертое воскресенье Лазо бродил по городу, присматриваясь к горожанам. Уж больно много в городе пьяных. Вот прошли с песней, в обнимку, нетвердым шагом двое в поддевках и ушанках. У одного голос низкий, у другого — писклявый, плачущий:

Из ворот выбежала девушка, укутанная в полушалок, и веничком сгребла снежок, опушивший за ночь окно. Молодая женщина в поношенной короткой шубейке, в меховой шапочке, с муфточкой торопливо прошла мимо и сунула Лазо в карман шинели записку. Пока Лазо собрался окликнуть, женщина исчезла, и он, покраснев — столь велика была его застенчивость, — подумал: «Так начинаются все провинциальные романы».

Дома, сбросив шинель, он не спеша повесил ее на гвоздь, торчавший в стене у двери, стянул сапоги, сел на кровать и развернул записку. Она была написана четким и красивым почерком на четвертушке бумаги школьной тетради. С каждой минутой лицо у Лазо все больше озарялось, словно его освещали изнутри.

— Счастливый день! — сказал он вслух. — Но до следующей встречи еще шесть томительных дней. — Потом он перечитал записку, но уже вслух: — «Нам известно, что солдаты вас любят и уважают. Офицеру заслужить у них признание не так просто. Значит, вы любите людей из народа, значит, вы против произвола, который чинит над ними самодержавный строй, значит, вы с нами, борющимися против этого строя. Если это так, то идите к нам! Я жду вас в будущее воскресенье на Воскресенской улице у лавки с вывеской «Иван Погоняев и сын».

Лазо зажег спичку и поднес ее к записке. Бумага запылала, сгорела, скорчилась и рассыпалась пеплом по полу.

Солдат Назарчук из взвода, которым командовал Лазо, мало отличался от других солдат, одетых в одинаковые серые шинели, тяжелые башмаки на шипах и обмотки. Однако, приглядевшись к Назарчуку, можно было прочесть в его больших серых глазах выражение недовольства. Он послушно выполнял все требования фельдфебеля, но за глаза ругал его в присутствии всех солдат на чем свет стоит, называл «душегубом». В этом человеке жила ненависть к фельдфебелю и к офицерам за мордобой и издевательства над солдатами. «Придет время, — говорил он только тем, кому доверял, — мы с них спросим за все».

Назарчук случайно познакомился с одним из политических, и тот почувствовал, что у солдата бьется горячее сердце. Умелым разговором он привлек его к себе. Так Назарчук, получая по воскресеньям увольнительную, приходил тайком на чаепитие к ссыльному, которого звали дядей Глебом. Здесь он познакомился с молодой барышней по имени Ада. Дядя Глеб и Ада обстоятельно расспрашивали у него о поведении офицеров, настроениях солдат. Однажды они дали ему несколько листовок и попросили раздать их солдатам.

Как-то Назарчук пришел в приподнятом настроении, что не ускользнуло от внимательных глаз дяди Глеба. Увидев в комнате незнакомого человека, Назарчук подозрительно посмотрел на него.

— Это наш, товарищ Николай, — успокоила его Ада. Она взбила пышные каштановые волосы и добавила: — Вы сегодня не такой, как всегда. Что-то случилось?

— Так точно! — весело отчеканил солдат. — Помните, я рассказывал про нового прапорщика?

— Погодите, — прервала его Ада, — я сначала самовар поставлю.

Она вернулась через несколько минут из кухни раскрасневшаяся, и только сейчас Назарчук заметил, что у нее привлекательное лицо, с большими синими глазами, и над верхней губой лежал едва заметный пушок. Сев за стол, она устроилась поудобней и сказала:

— Теперь я могу слушать. Так что вы хотели рассказать про прапорщика? Его, кажется, зовут Лазо?

— Так точно!

— Неужели другим стал? Волю рукам, что ли, стал давать?

— Никак нет, барышня. Третьего дня он отослал куда-то фельдфебеля, собрал нас потесней и стал рассказывать, с чего загорелась война с Германией, как буржуи друг у друга землю хотят отхватить, как даром проливается народная кровь.

— Значит, другая «словесность» пошла, — заметил незнакомый Назарчуку товарищ Николай.

— Так точно! Хорошо говорил! Ну, понятно, и мы стали вопросы задавать. А прапорщик, видно, позабыл, что он командир взвода, и давай ругать начальство. «Войну, говорит, могут прекратить только солдаты, они — главная сила». А когда прощался, спросил: «Думаю, что среди вас доносчиков и шпионов нет?» Тут я не выдержал и ответил: «От имени всего взвода, ваше благородие, смею доложить, что мы народ честный и вас в обиду не дадим». Пожал он каждому руку, — вот те крест! — и пошел. Вот какой человек!

— Надо с ним познакомиться, — сказал дядя Глеб.

— Может, приведешь? — спросил Николай.

— Мне никак нельзя! С чего это я самовольно подкачусь к командиру взвода?

— Назарчук прав, — подтвердил дядя Глеб, — это дело возьмет на себя Ада. Опиши подробно его приметы, а еще лучше — покажи.

— Вот это верно, — согласился Назарчук. — Прапорщик завсегда по воскресеньям гуляет по городу, ходит в порт. Я возьму увольнительную и буду толкаться возле погоняевской лавки. Когда прапорщик пройдет, я его барышне покажу.

— Толково! — сказал Николай. — Так и сделай, товарищ Назарчук! А ты, Ада, приготовь для Лазо письмецо.

3

С утра густой снег замел следы санных полозьев. С крыш свисали толстые снежные козырьки, грозя свалиться на головы прохожих. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, белая пелена. В полдень снег поредел, тучи уплыли за сопки, и над городом выглянуло солнце. Заблистали стекла в домах, засверкали миллионами искринок снежинки, даже глазам стало больно смотреть. На улицы высыпал народ.

Пронеслась лихая пара гадаловских вороных. В санях сам купец в романовском полушубке, отороченном белой курчавой смушкой, а рядом командир казачьего дивизиона Сотников в новой бекеше из добротного темно-серого сукна. Беда тому, кто не посторонится перед гадаловской парой. Купеческий кучер, озорной Васька Цымбал, обязательно заденет дышлом зазевавшегося прохожего и умчится дальше. Попробуй потом судись с богатеем-миллионщиком.

Сергей подошел к погоняевской лавке с окованной железом дверью, запертой на замок, и, не встретив барышни в меховой шапочке, решил вернуться в казармы, но передумал и направился к Ново-Базарной площади, где стоял Богородице-Рождественский собор. В соборе в тот час шло богослужение, а перед собором чинно расхаживали двое полицейских.

Лазо остановился на паперти, снял фуражку и, положив ее на согнутую в локте левую руку, как полагалось господам офицерам, прошел в собор и тихо приблизился к левому клиросу. На клиросе пел церковный хор. В звонкие голоса гимназисток врывались басы чиновников и городских обывателей.

Служба подходила к концу, когда Лазо увидел впереди себя барышню в меховой шапочке. Она изредка оглядывалась, и Сергей терялся в догадках. «Почему она очутилась здесь? — думал он. — Быть может, письмо это — ловушка?»

Его мысли были прерваны трезвоном колоколов. Народ стал медленно выходить из собора. Сергей тоже направился к выходу и вдруг почувствовал, как чья-то теплая женская рука сжала его пальцы. Боясь повернуть голову, чтобы не выдать своего волнения, он, продолжая двигаться со всей толпой, скосил глаза и увидел тонкий профиль женского лица. Это была та самая барышня, которая стояла впереди него.

— Почему вы не пришли к условленному месту? — тихо спросил он.

— Возьмите меня под руку, — предложила она в ответ, и Сергей послушно это сделал.

Они шли по нехоженому белому снегу, и у каждого из них учащенно билось сердце. Сергей ждал, когда его спутница заговорит, она же, как бы сомневаясь в том, что рядом с ней Лазо, не спешила. На одной из малолюдных улиц он высвободил свою руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:

— Вы писали мне записку?

— Какую? — словно не понимая, о чем идет речь, спросила она в свою очередь.

— Вы назначили мне свидание?

— Как ваша фамилия?

— Лазо!

— Я многое слышала про вас.

— Странно! Я только два месяца в этом городе и никого, кроме офицеров своего полка, не знаю.

— Зато вас знают. Кстати, как вас зовут?

— Сергей Георгиевич. А вас?

— Ада.

— Что же вы слышали обо мне?

— Что вы запрещаете бить солдат и рассказываете им об истинных причинах войны. Это правда?

— Почему это вас интересует?

— Если это правда, то у нас с вами один путь.

— Какой?

— Против гадаловых, погоняевых и даже… — Ада на минуту остановилась и добавила: — И даже против тех, кто повыше.

Лазо оглянулся. Убедившись, что они одни, он сказал:

— Довольно играть! Скажите, кто вы?

Ада посмотрела Лазо в глаза. «Честные, — решила она, — такие глаза не лгут». Подхватив его под руку, она предложила:

— Идемте!

Они шли, касаясь плечом друг друга. Шли и молчали, но каждому казалось, что именно в этом городе должна была произойти их встреча, что они знакомы давным-давно и только странные обстоятельства не позволяли им свидеться раньше. И вдруг Ада заговорила:

— Видите вон там скалы-столбы?

— Вижу.

— Кто там только не бывал! В пятом году собралась маевка. Наскочили казаки и избили всех… На одной из скал сохранилась надпись: «Долой самодержавие!» Жандармы обещали большую награду тому, кто сотрет эти слова. Нашелся какой-то крестьянин, поднялся на столб, соскоблил одну букву и бросил работу — говорят, совесть заела. Жандармы не успокоились — нашли за четвертной билет провожатого. Тот повел их через Сарачаевскую площадку до «Садика», заросшего кедром, а сам исчез. Дело было осенью. Пошел холодный дождь, лазать в такую непогоду по гранитным скалам опасно, и жандармы решили возвратиться, но не смогли сойти со скалы… Я не знаю, удалось ли им спастись, но никто больше не рисковал стереть эти слова.

— И они остались по сей день? — спросил Лазо, внимательно слушавший Аду.

— Да! — ответила она и возбужденно продекламировала:

— Все как будто верно, — заметил Лазо, — но стихи эти меня не волнуют.

Ада, не обращая внимания, продолжала:

— Вот эти сроки уже лучше, но слова «странник униженный» не подходят. Разве человек, которого заковали в цепи, стал от этого униженным? Да и какой он странник? По-моему, он народный герой, я преклоняюсь перед ним.

Ада выждала и закончила:

— Вот это хорошо! — воскликнул Лазо. — Значит, стихи пишете?

— Нет, — смутилась Ада, — я их вычитала в старой газете «Енисей»… Пойдемте ко мне на Песочную!

— С радостью, — ответил Лазо, и теперь уже он, подхватив Аду под руку, весело зашагал с ней обратной дорогой к городу.

Дядя Глеб пристально наблюдал за Лазо. Опытному революционеру, сосланному в Красноярск на вечное поселение, сразу понравилась в прапорщике спокойная рассудительность. Лазо не рисовался, не произносил пышных слов, а говорил обдуманно, убежденно, и было совершенно очевидно, что его мысли не позаимствованы из дозволенных цензурой брошюр, а результат изучения жизни и знакомства с революционной литературой.

— Встреча с вами доставила мне удовольствие, — сказал Лазо, — но не скрою, что я признаю революционной только одну партию.

— Любопытно, какую? — поинтересовался дядя Глеб.

— Социал-демократов большевиков.

Дядя Глеб порывисто поднялся со стула и протянул Лазо руку.

— Спасибо за откровенность! — сказал он и, кивнув в сторону Ады, добавил: — Объясните это Лебедевой. Она и ее друг Николай никак не могут распрощаться с эсерами-максималистами, хотя и ругают их.

— Неужели вы большевик? — спросила Ада.

Лазо ответил не сразу. Он пристально посмотрел Аде в глаза. Она напоминала внешностью Люсю, у которой Лазо читал доклад одесским студентам. Но Люся была на попечении богатой матери, а эта жила самостоятельно и в нужде. Перед глазами промелькнула улица, на которой он стоял, когда Ада быстро прошла мимо него и опустила в карман шинели записку, потом он вспомнил встречу у клироса, беседу в безлюдном переулке… Ему захотелось ответить так, чтобы она поверила.

— Я большевик в душе, — сказал он, — но в партии еще не состою.

Лазо засиделся допоздна. Он рассказал о своих детских годах на хуторе, о спорах с учителями в кишиневской гимназии, о вечерах, проведенных на Подьяческой улице, о том, как его мобилизовали, только о Кодряну, помня его предупреждение, не сказал ни слова. Прощаясь, он обещал прийти в следующее воскресенье и протянул Аде руку, но она, надев шубейку, сказала:

— На улице такая темь, а я все закоулки знаю.

Они простились у погоняевской лавки.

— Бегите домой, не то я… — шутливо пригрозил Лазо.

Он не договорил, а Ада всю дорогу пыталась догадаться, что именно Сергей хотел сказать.

Спутника по вагону, почтово-телеграфного чиновника Семибратова, Лазо встретил в городе трижды. В первый раз они столкнулись возле дома Гадалова.

— Здравия желаю! — окликнул его чиновник.

Лазо вгляделся и узнал Семибратова, протянувшего руку с такой же непринужденностью, как в вагоне.

— Ах, это вы, Алексей Алексеевич! — дружелюбно сказал Лазо.

— Так точно! Память у вас превосходная… Как живете, господин прапорщик?

— А вы? Все еще не женились?

— В ожидании. Весной снова собираюсь в Курган. Вы бы зашли ко мне на чаек, я живу на Татарской, в собственном доме, у самой Качи.

Постояв с минуту молча, они простились.

В другой раз, когда Сергей спешил к Лебедевой, он снова повстречал Семибратова. Тот широким жестом снял с головы шапку, но Лазо, откозырнув, не остановился и прошел мимо.

В третий раз Семибратов сам пришел к Лазо. Он робко постучал в дверь и, не дождавшись ответа, отворил ее. Лазо, сидевший на постели с книгой в руках, поспешно спрятал ее под подушку и с удивлением спросил:

— В гости пожаловали, Алексей Алексеевич?

Семибратов мял в руках шапку.

— Что с вами?

Чиновник оглянулся и тихо произнес:

— Должен сообщить важную новость.

— Говорите.

— Нас не услышат?

— А вы подойдите ко мне.

Семибратов приблизился, и Лазо увидел бледное лицо и дрожащие руки. Чиновник тяжело дышал, испуганные глаза были широко раскрыты. Казалось, что он попал в эту комнату, спасаясь от погони.

— Что с вами? — снова спросил Лазо.

— В Петрограде смуты, господин прапорщик. Сам читал телеграфную ленту.

— Про какие такие смуты вы говорите?

— Рабочие бастуют. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов объявил, что бастующих будут отправлять на фронт.

— Правду говорите?

Семибратов перекрестился.

— А еще что?

— Разве этого мало?.. Этак и до нас дойдет.

Лазо, скрывая радостное волнение, успокоил:

— Нас это не касается, Алексей Алексеевич.

— Не говорите, может случиться, что и помазаннику божьему прикажут отречься от престола.

— И это нас не касается. А вы загляните все-таки ко мне завтра в это же время. Расскажите, что еще нового в Питере. Вы ведь на телеграфе раньше всех ленты читаете.

Семибратов догадался, что прапорщик заинтересован в том, чтобы знать о смутах в столице. «Шут его ведает, кто этот офицер и какие у него мысли в голове, — решил он, — прикинусь, что я тоже за бунтовщиков».

Оставшись один, Сергей долго размышлял: зачем Семибратов приходил с такими новостями именно к нему? Нет ли тут провокации? И он поспешил к дяде Глебу.

На другой день Семибратов пришел в условленный час. Достав из кармана телеграфную ленту, он подал ее Лазо. Сергей прочитал:

«Войска отказываются стрелять в рабочих и переходят на сторону бастующих. Рабочие и солдаты арестовывают министров и генералов, выпускают из тюрем революционеров. На улицах идет перестрелка с городовыми и жандармами, засевшими на чердаках домов с пулеметами».

— Вот это здорово! — не скрывая своей радости, воскликнул Лазо. — Наконец-то революция!

— Не стоит радоваться, Сергей Георгиевич, — осторожно заметил Семибратов. — Нам с вами тоже могут по шапке дать.

— Пустое болтаете, Алексей Алексеевич.

Семибратов понял, что сказал лишнее, и поспешил переменить тон.

— Так я ведь в шутку, — виновато оправдался он. — Нам по положению приходится говорить одно, а думать другое.

— Если это так, — ответил ему в тон Лазо, — то сообщайте мне ежедневно про события в столице.

— Пожалуйста, Сергей Георгиевич… Для такого человека, как вы, я с удовольствием.

Лазо уловил перемену в чиновнике: он не называл его больше «господином прапорщиком» и даже не пытался оправдать свой образ мыслей.

…Долго тянется зимняя ночь. Не спится Лазо. Через несколько часов наступит новый день, и надо продумать, с чего начать его. «Ведь я офицер, командир взвода, под моим начальством вооруженные солдаты, — размышлял он. — Прикажи — они все сделают: и телеграф захватят, и красный флаг над городской думой водрузят».

Сквозь замерзшее окно пробивается серое утро. Желтый свет керосиновой лампы падает на усталое лицо Лазо. Перед ним исписанный лист бумаги. Рука его перечеркнула какие-то строки, написала новые… За окном тишина, город еще спит… А в Петрограде, за несколько тысяч верст отсюда, не умолкают выстрелы, идут бои…

За дверью послышались шаги. Лазо сложил исписанный лист вчетверо, вынул из кобуры револьвер и положил на стол. Потом подошел к двери и резко толкнул ее. В коридоре кто-то стоял.

— Кто там? — строго спросил Лазо.

— Ваше благородие, это я, Назарчук. По секретному делу.

— Заходи. Ну что, Назарчук?

— Барышня Ада наказала передать: подсобите дяде Глебу… Власть в городе тогда перейдет в наши руки. Сами понимаете, ваше благородие, либо пан, либо пропал.

— Разве в городе знают про петроградские дела? — удивился Лазо.

— Знают, ваше благородие. Я ночью стоял в наружном карауле… Прибежала барышня и сказала: «Передай Лазо, что царя сбросили».

— Подъем скоро?

— Через полчаса.

— Ну так вот что, Назарчук! По боевой тревоге подними сейчас же всю четвертую роту. Если унтер спросит, скажешь, что я приказал.

— Слушаюсь, ваше благородие! — ответил довольный Назарчук и выскользнул из комнаты.

Поднятые по боевой тревоге солдаты торопливо одевались и спешили на казарменный двор. В морозном воздухе под сапогами скрипел снег:

— Рота, смир-но! — услышал Лазо голос Назарчука. — Равнение напра-во!

— Отставить! — крикнул Лазо, подбежав к солдатам, и весело поздоровался: — Здравствуйте, товарищи!

Обращение прапорщика было столь необычно, что вместо дружного солдатского ответа послышались разрозненные голоса:

— Здравия… желаем…

От Лазо не ускользнуло смущение солдат. Подойдя к Назарчуку, он протянул ему руку и громко произнес:

— Спасибо, товарищ Назарчук!

Повернувшись лицом к строю, Лазо взволнованно заговорил:

— Товарищи солдаты! В Петрограде произошла революция. Народ, на сторону которого перешли солдаты и матросы, сбросил царя, арестовал продажных министров и генералов и взял власть в свои руки. Надо кончать войну с немцами, возвратиться в свои дома, отобрать у помещиков землю, у фабрикантов — заводы…

Лазо посмотрел на лица солдат — они озарились улыбкой.

— Товарищи! — еще громче крикнул Лазо. — С сегодняшнего для прошу называть меня просто «товарищ Лазо», а не «ваше благородие», но дисциплину и порядок сохранять, как положено солдату.

К Лазо подбежал Назарчук, дежуривший у казарменных ворот.

— Товарищ Лазо! — предупредил он. — Ротный идет.

Командир роты подпоручик Смирнов шел быстрым шагом. Подойдя к Лазо, он, скривив рот, спросил:

— Это вы взбунтовали мою роту, прапорщик?

— Я, подпоручик.

— Опомнитесь! Вы давали присягу служить государю императору?

— Этот идол уже под арестом.

— Как вы смеете! — крикнул Смирнов.

— Подпоручик! — решительно перебил Лазо. — Советую вам убраться вон.

Смирнов расстегнул кобуру, но Назарчук, понявший намерение ротного, ловко сбил его с ног и, подобрав вылетевший револьвер, подал его Лазо.

— Оставь у себя! — приказал Лазо.

Смирнов вскочил, поднял папаху и под свист солдат бросился без оглядки бежать с казарменного двора.

— Что же теперь будет? — раздался чей-то голос.

— Ребята! — закричал Назарчук. — Изберем сами нового командира роты. Я предлагаю товарища Лазо. Лучшего командира нам не найти, потому что их благородие… Виноват, — закашлялся Назарчук, — с непривычки… потому что товарищ Лазо революционер и только для виду носит погоны… Сейчас я приведу еще одну роту.

Через полчаса две роты пятнадцатого Сибирского запасного полка единогласно проголосовали за предложение Лазо: быть на стороне народа, не выполнять приказов офицеров, поддерживающих царский режим.

Весть о революции в Петрограде разнеслась по всей Сибири. Из дальних и ближних селений, из таежных рудников потянулись в город политические ссыльные. Красноярск зашумел.

В доме у Гадалова в Дубенском переулке весь день заседали офицеры во главе с начальником гарнизона полковником Толстовым.

— Господа офицеры, — горячился полковник. — Трусость, проявленная подпоручиком Смирновым, позорит нашу среду. Я отказываюсь понимать такого офицера… Надо было на месте убить солдата Назарчука, а не позорно бежать, потеряв оружие.

— Бить эту шваль, — зашипел со стороны купец Гадалов, тоже принимавший участие в совещании.

— Господа офицеры, — продолжал Толстов, — я надеюсь, что среди вас найдутся отважные люди, которые сумеют привести сюда бунтаря Лазо.

— Вы его приведите, — снова вмешался Гадалов, — а я уж сам надену на него цепь и посажу в погреб. За привод обещаю тысячу рублей.

— И благодарность от меня, — добавил полковник.

Офицеры переглянулись. Каждому хотелось получить кругленькую сумму и заслужить похвалу начальника гарнизона.

В этот час в городской думе на Береговой улице тоже заседали. В одной из комнат шумели эсеры, поучая представителя гарнизонного начальства, как обуздать взбунтовавшихся солдат и рабочих железнодорожных мастерских. В другой комнате суетились меньшевики, вывесив на наружных дверях наспех написанную табличку «Комитет общественной безопасности».

Лазо, стремительно вбежав в думу, остановился возле комнаты, в которой заседал «Комитет».

— Пожалуйте к нам, прапорщик, — услышал он позади чей-то голос, и в ту же минуту перед ним открылась дверь.

— Кто вы? — спросил Лазо.

— Социал-демократы.

— Большевики или меньшевики?

— Понятно, меньшевики.

— Тогда прошу! — и Лазо вежливым жестом предложил незнакомцу первому войти в комнату. Едва тот переступил порог, как Лазо закрыл за ним плотно дверь, а сам пошел по коридору дальше.

— Сергей! — окликнул его знакомый женский голос.

Он увидел Аду. Пышные волосы девушки, выбивавшиеся из-под меховой шапочки, придавали ее лицу, раскрасневшемуся то ли от холода, то ли от радостного волнения, особую привлекательность.

— Куда ты спешишь? — спросила она, неожиданно перейдя на «ты».

— Ищу большевистский комитет.

— Пошли вместе.

Зал, где заседал большевистский комитет, был набит до отказа. На стульях и скамьях сидели в пальто и полушубках портовые рабочие и железнодорожники. Над людьми плыли сизые облака табачного дыма. В глубине зала за столом сидели несколько человек, и среди них выделялся рослый мужчина с большой бородой.

— Это он, — сказала Ада.

— Кто? — спросил Лазо.

— Борода! Так его все зовут. Латыш Адольф Перенсон, большевик. Он работал в Кронштадте в большевистской военной организации, в девятьсот пятом году его арестовали и посадили в тюрьму, а потом выслали в Сибирь.

— Он-то мне и нужен.

Лазо, пробираясь с трудом между скамьями, увидел, как к столу подошел коренастый мужчина и твердо сказал:

— Водники просили передать, что они поддержат большевиков.

В зале раздались аплодисменты. Лазо крикнул:

— Дайте мне слово! — но его опередил железнодорожник.

— Рабочие мастерских, — громко говорил он, — просят послать к ним представителя большевистского комитета. Им надо толком рассказать, что к чему.

Из-за стола поднялся Перенсон. Он выждал, пока в зале стихли голоса, и спокойным голосом начал:

— Товарищи! Только что мне сообщили, что эсеры, меньшевики и офицеры расположенных в городе частей создали гарнизонный комитет. Можно не сомневаться, что этот комитет постарается захватить власть в свои руки. Поэтому необходимо сейчас же от слов перейти к делу — надо организовать Совет рабочих и солдатских депутатов и командировать его представителей в воинские части и на предприятия.

— Дайте мне слово! — снова крикнул Лазо, пытаясь пробиться вперед.

— Здесь не офицерское собрание, — ответили ему с мест.

В зале зашумели. Кто-то пробасил:

— Гоните этого молодчика! Как он сюда попал?

Перенсон, подняв руку, призвал всех к тишине. Этим воспользовался Лазо.

— Товарищ председатель, прошу дать мне слово!

— Что вам угодно, прапорщик?

Повернувшись лицом к сидевшим в зале, Лазо, так и не пробившись к столу и к трибуне, торопливо произнес:

— Товарищи! Я не собираюсь произносить речей, а скажу только несколько слов. Я командир четвертой роты пятнадцатого Сибирского запасного полка Сергей Лазо. Я офицер, но большевик по убеждениям. Я пришел доложить, что по вашему приказанию рота прибудет сюда в любую минуту в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов.

По залу пронеслась буря аплодисментов. Лазо, подняв руки к плечам, сорвал с себя погоны и бросил их на пол. Раздались голоса:

— Избрать его в Совдеп!

Через час в городскую думу вошла четвертая рота и, заняв по указанию Назарчука наружные и внутренние посты, очистила все помещение от «Комитета общественной безопасности» и эсеров.