Тусклый свет ламп дрожал и отражался в замерзших окнах, как в позеленевших от времени зеркалах. Ветер дул с севера, неся с собой холодище. В замусоренном зале вокзала битком набито разного люда с баулами, мешками, чемоданами. Все нервные, нетерпеливые, всем надо ехать, у всех аршинные мандаты. Кто-то уверяет, что через три часа отойдет на Самару эшелон с хлебом — есть надежда проехать на буферах.

По обледенелой платформе разгуливали несколько человек. К ним незаметно подошел дежурный по станции и тихо сказал:

— Поезд на подходе. Сейчас переведу стрелки, приму его на запасной путь и загоню в тупик.

Вот уже несколько часов члены Челябинского Совета Елькин, Болейко, Тряскин, Колющенко и Васенко ждут с нетерпением самарского поезда. Дежурный по станции их успокоил: поезд скоро прибудет, — значит, самарскому отряду удалось пробиться к Челябинску. Зато третьи сутки нельзя отправить ни одного хлебного эшелона в Петроград — дутовцы в пути останавливают поезда и безнаказанно грабят хлеб, увозя его в станицы на сохранение к кулакам.

Поезд вынырнул из темноты и приблизился к станции. Он шел без огней прямо в тупик. Мимо проплыли темные вагоны.

Первым выскочил на платформу Кошкин. Осмотрелся и заметил людей, стоявших кучкой. Один из них отделился и пошел ему навстречу.

— Вы товарищ Блюхер? — с опаской спросил незнакомец.

— А ты кто будешь? — поинтересовался Кошкин, сняв с плеча карабин.

— Председатель Челябинского Совета Елькин.

— Это другой разговор. Прошу пройти со мной!

Кошкин подвел Елькина и представил его Блюхеру. Вслед за Елькиным подошли остальные члены Совета.

— Выгружайтесь по возможности без шума, — попросил председатель Совета. — Для всех приготовлено помещение и обед. Мы ждем вас с утра. Здесь останется ваш представитель для связи, а ты, Блюхер, давай с нами!

Радушный прием сразу поднял настроение у Василия, и он тут же крикнул:

— Кошкин!

— Я! — ответил порученец, словно он дожидался за спиной у Блюхера.

— Выгружай коней, людей, пушки — и айда в город! Слышал, что говорил товарищ Елькин?

— Есть выгружать! — ответил исполнительный Кошкин.

До полуночи члены Совета рассказывали Блюхеру о положении в Оренбурге, Троицке и в других городах.

— Как видишь, веселого мало, — заключил Елькин, — но верим, что самарцы крепко нам помогут.

— У Дутова большая сила? — спросил Блюхер.

— Семь тысяч казаков.

«Один красногвардеец против четырнадцати казаков, — подсчитал в уме Василий, погладив в раздумье свою бритую голову, — говорил я Куйбышеву, а он свое: «Ленин предложил, — значит, выполняй».

— Ладно, товарищи, утро вечера мудренее, за ночь обмозгую, с чего начать.

Члены Совета согласились и разошлись по домам.

— Пойдем ко мне, — предложил Елькин.

Председатель Совета понравился Блюхеру. Крупное лицо, копна мягких каштановых волос, глубоко сидящие глаза, обрамленные дугами бровей, и усы, свисавшие по краям губ, напоминали Блюхеру портрет Петра Первого.

Они лежали на тощих матрацах, укрывшись байковыми одеялами.

— У меня есть план, хочу с тобой поделиться, — откровенно признался Елькин.

Блюхер лежал на животе, — у него опять разболелась спина, — смотрел на председателя Совета и молчал.

— Чего ты так лежишь? — удивленно спросил чуткий Елькин.

— Привычка с детства. Выкладывай свой план!

— Я считаю, что на первых порах надо обеспечить Троицк, уничтожить несколько мелких отрядов, которые бродят вокруг нас, и тем самым показать Дутову, что у большевиков сила. Попутно надо взять под наблюдение железную дорогу, иначе маршруты стоят без движения.

— Много хлеба вы отправили питерским рабочим?

— Из одной Уфы ушло сто пятьдесят вагонов. Если обеспечить провоз, то до конца месяца можно послать еще столько же.

— Совет у вас крепкий?

— Один к одному, — произнес Елькин с гордостью.

— Что представляет собой тот член Совета, который говорил о формировании рабочих отрядов? — неожиданно, изменив тему разговора, поинтересовался Блюхер. — У него такая острая бороденка и опущенные большие усы.

Елькин улыбнулся:

— У нас таких двое: Дмитрий Колющенко и Евдоким Васенко. Колющенко с Украины, родился в Чернигове, батрак, потом работал токарем в Киеве. Забавный человек, с колючим юмором, хороший товарищ. Он с третьего года в партии, сюда переехал накануне русско-японской войны токарем на завод «Столль и компания». Васенко же с Кубани, кажется из Ейска, тоже старый большевик. Он тут отбывал ссылку и теперь остался с нами.

— А ты сам? — спросил Блюхер.

— Я обыкновенный, без заслуг, хотя мне уже двадцать девять лет, — нехотя ответил Елькин и добавил: — Давай спать!

Уже позже Василий узнал, что Елькин из скромности умолчал о себе. Отец его, владелец типографии в Челябинске, не знал, что вся семья — пять сыновей и две дочери — состояли в социал-демократическом кружке, из которого позже выросла челябинская группа большевиков. Старший сын Елькина по секрету от отца печатал листовки и с братом расклеивал их на заборах. В пятом году Елькин с группой рабочих ворвался в тюрьму, намереваясь освободить политических заключенных. Его арестовали, судили. Приговорили к смертной казни. Елькин не знал, что отец обратился с прошением к царю и тот помиловал семнадцатилетнего юношу. Когда начальник тюрьмы пришел в камеру и стал читать акт о помиловании, Елькин перебил его и закричал: «Я не желаю принять свободу от царя-кровопийцы, меня освободит революция! Вон отсюда!»

За оскорбление царя Елькин был вторично осужден на двадцать лет каторги.

На другой день стало известно, что Дутов захватил Оренбург, арестовал сто двадцать пять членов Совета, в том числе и Цвиллинга, бывшего председателя Челябинского Совета.

— Промедление смерти подобно, — гремел басистый голос Елькина на заседании городского комитета партии. — Я предлагаю сегодня же избрать Ревком, наделить его всей полнотой власти. Дутов не ограничится Оренбургом, он целится на Троицк, на Уфу, Стерлитамак, на наш город. Гражданская война начинается.

Елькина поддержали все. В тот же день был избран Ревком во главе с председателем Галактионовым.

— Надо избрать в Ревком Блюхера, приехавшего с самарским отрядом, — добавил он. — Блюхер коммунист, рабочий, сидел три года в тюрьме. Что еще могу о нем сказать? — Елькин улыбнулся. — На войне дослужился до унтера и награжден двумя георгиевскими крестами.

— Давай унтера тоже, — пошутил Колющенко, — сделаем его главкомом. И фамилия у него военная.

Через три дня челябинская тюрьма приняла сто человек. Блюхер подписывал ордера на аресты без тени сожаления, считая, что только таким путем можно отвести меч, занесенный врагами над головой челябинского пролетариата.

Выехав с конной сотней вдоль железной дороги на Златоуст, Блюхер столкнулся с дутовскими бандами. Сотня двигалась бесшумно. Василий в кожаной тужурке ощущал холод, но крепился. На шее у него висел бинокль, подаренный ему Елькиным. Впереди шла разведка во главе с Кошкиным. За станцией Полетаево Кошкин («Фамилия подходящая, — шутили по его адресу, — потому он и ночью видит») заметил вдалеке двух всадников. Приказав разведчикам остановиться, он один, крадучись, взобрался на железнодорожную насыпь и обнаружил десять казаков, затем вернулся и доложил Блюхеру.

Василию стало еще холоднее. Он съежился, подумал: «Это потому, что в немца или в австрийца стрелял без разбору, а в своих рука может дрогнуть, — и тут же засовестился: — Какие они свои, если готовы пустить любому большевику пулю в лоб? К черту малодушие! Воевать так воевать!» Поделив сотню, он приказал солдату бывшего 102-го запасного полка Кудинову, хорошему наезднику, продолжать свой путь, а сам с другой полусотней двинулся в обход дутовским бандитам. Обогнув дугой стоянку казаков, Василий без бинокля уже различал темно-гнедую масть лошадей и синие струи на казачьих штанах. Их было не десять, а двадцать пять — поджидали, очевидно, поезда из Челябинска.

Кудинов, пришпорив коня, рванулся шибкой рысью на дутовцев. Казаки заметили конников и поскакали им навстречу. Вот-вот они сойдутся. И в эту минуту сзади вихрем налетел Блюхер со своей полусотней. Неожиданный удар обескуражил казаков.

— Сдавайсь! — закричал Блюхер громовым голосом.

Подняв коней на дыбки, скакавшие позади казаки оглянулись и поняли, что попали в западню.

— Руби! — послышалась издалека команда Кудинова.

Чернобровый казак, первый соскочивший с коня, запрокинул правой рукой фуражку на макушку и мгновенно выстрелил. Василий услыхал над ухом шелест пролетевшей пули и тут же ловко опустил на голову казака шашку. Конник безжизненно свалился навзничь.

Из двадцати пяти дутовцев шестеро были убиты, остальные взяты в плен.

В полдень хлебный эшелон ушел из Челябинска на Самару.

С той же сотней Блюхер двинулся через два дня на Троицк. Миллионер Гладких успел бежать в Оренбург, зато удалось арестовать атамана Токарева и отправить его в Челябинск.

В обширном купеческом доме собрались делегаты 6-го и 9-го казачьих полков, квартировавших в городе. Перед ними выступил Блюхер. Он заметно волновался, не знал, с чего начать, боялся, что не встретит сочувствия, не сумеет убедить казаков и даже изложить суть дела. Наконец ему удалось взять себя в руки: вернулось самообладание, но только он встал из-за стола и увидел казачьи чубы, как от страха заныли раны. «Будь что будет», — решил он и начал:

— Казаки, за что тонете в кровях?

С места кто-то с усмешкой бросил:

— Пошто тонуть? Едим сало с кашей, не жалуемся. А ты кто есть?

Какой-то азарт охватил Василия. Нужно было парировать удары уже не штыком и саблей, а словом. Сейчас требовалось что-то неожиданное, смешное, чтобы заставить их слушать.

— Когда есаул приказывал ввалить тебе пятнадцать пряжек, то ты, казак, молчал как рыба, а унтер-офицеру, кавалеру георгиевских крестов и медалей, с порубленной спиной на фронте, хочешь плюнуть в лицо через всю залу. Это правильно, казаки?

В зале наступила тишина.

— Он у нас за балабола считается, вроде как придурок, — послышался голос старого казака, поднявшегося со стула в знак уважения к Блюхеру. Обернувшись к нему спиной, он гаркнул на весь зал: — Цыть!

Василий еще больше осмелел и коротко рассказал о себе.

— Теперь вам все известно, — заключил он. — Пойдем дальше!

Овладев вниманием казаков, он уже не сомневался в том, что его дослушают до конца.

— В России законная власть Совета Народных Комиссаров во главе с Лениным. Повсюду в нашей стране свобода. Довольно мы натерпелись розог, пряжек, шомполов. Теперь надо нашим насильникам всыпать по тому месту, откуда ноги растут.

— Это ты правильно гуторишь, — засмеялся тот самый казак, который собирался вступить с Блюхером в спор.

— Слушай, балабол, — крикнул миролюбиво Блюхер, — ты мне не мешай. Я кончу, тогда выходи сюда и сыпь сколько хочешь.

— Виноват! — серьезно ответил казак и умолк.

— Помню, как к нам в госпиталь приехала какая-то графиня, — продолжал Блюхер. — Приодели нас, как полагается, приказали причесаться, сменили грязное белье на чистое и сказали, как себя держать с этой кралей. Подвели ее ко мне, а я лежу срамным местом до горы, потому вся спина разорвана шрапнелью. Доктор графине про меня лопочет, а она, стерва, отвернулась и носом повела так, будто ее в нужник загнали. Ей плевать на то, что лежит русский солдат, который кровью своей поливал родную землю. Теперь мы всех этих графинь и княгинь к едреной тетере послали. Сами будем управлять страной, не надо нам ни царя, ни генералов. Но не повсюду так получается. В Оренбурге сидит наказной атаман Дутов, захватил незаконно власть в свои руки, арестовал весь Совет, пытает наших товарищей, вешает, расстреливает, а сам грабит, играет в карты и насильничает. Где справедливость? Ладно! Довольно про этого гада! Пойдем дальше. Здесь, в Троицке, квартируют два казачьих полка. Надо вам дело решать: кто хочет — пусть идет к себе в станицу, а кто желает — переходи к нам воевать с белогвардейской сволочью. Мы боремся за счастье человека на земле. Но хочу добавить: у нас сейчас не дюже сладко, потому сала, про которое говорил казак, мало, и махры мало, и патронов мало, всего мало. Но у нас сильный дух и вера в победу. Поживем — увидим, чья возьмет. Я кончил. Кто хочет — записывайся, выходи на мое место и говори.

Блюхер никак не ожидал, что его наградят аплодисментами. Значит, дошло! На смену вышел старый казак, откашлялся, подобрал левой рукой упавший чуб и посмотрел на Блюхера:

— Извиняйте, унтер, как вас звать?

— Василий Константинович.

— Так вот слухай, Василий Константинович, слово старого казака Шарапова. Я учености не имею, расписываюсь крестом. Но умом бог не обидел. То, что ты гуторил, — истинная правда. Есть промеж нас такие, что хотят домой до бабы. Я хоть и старый, а все же и меня тянет…

— Загорелась кровь, — крикнули с места.

— Правильно, казаки! Загорелась кровь, но не до бабы, а до Дутова. Били нас пряжками и без провинности по морде, по спине, по ж… Молокосос есаул кровь из меня пил… Не скажу за весь шестой полк, но за себя ручаюсь. Я с Дутовым не пойду. Моя стежка — с тобой, Василий Константинович.

Блюхер решил поблагодарить казака за выступление, чувствуя, что за ним должны потянуться молодые. Он поднялся с места, подошел к Шарапову и громко сказал:

— Дозволь мне, рабочему человеку, обнять тебя, папаша!

И на виду у всех казак с Блюхером расцеловались.

За исключением трех эскадронов, оба полка перешли на сторону красных, дав клятву биться до полной победы.

Из Питера приехал новый правительственный комиссар Оренбургского края Кобозев и рассказал Ревкому, что Совнарком, заслушав доклад о положении в крае, принял предложение Ленина послать в Челябинск экспедиционный отряд балтийских моряков под командованием мичмана Павлова.

— Ну как, главком, — обратился Елькин к Блюхеру, — веселее стало?

— Послушай, Салка, — ответил Блюхер, по-дружески обращаясь к Елькину, — для тебя есть интересная работа. Поезжай в Тугайкул к шахтерам и сколоти там хороший отряд.

Елькин буквально зажегся этой мыслью. В тот же день он выехал верхом на лошади, подаренной ему Блюхером.

Много лет назад в Тугайкуле жили скотоводы-казахи, а казаки кто обманом, кто хитростью, а кто и силой поотнимали у них землю, и скотоводам оставалось только покинуть свой край. Пришел однажды в эти места геолог Редикорцев и вблизи Тугайкула, на берегу реки Миасс, обнаружил уголь. В ту пору строили великую сибирскую железную дорогу и повсюду искали уголь для паровых машин. В 1907 году в Тугайкуле появился богач Ашанин и заложил первую шахту, а за Ашаниным и другие промышленники. Потянулся на копи лапотошный народ шахтерского счастья искать, многих нужда гнала. Селились в землянках, бараках, не отличавшихся от собачьих конур, спали вповалку, измученные тяжким трудом. В глазах всегда темно — день под землей, а вечером в бараке и лучины не сыскать. На шахте смрад от мазутных коптилок, сырость под ногами, в штреке двоим не разойтись, выпрямиться нельзя. Ползет человек на четвереньках, тащит санки с углем, встречные бранятся, ругаются.

Каторга! Опытный шахтер больше двадцати пяти копеек за день не зарабатывал, а женщина или подросток — от трех до двенадцати копеек. Ашанин на шахте свою лавку держал и вместо денег талоны выдавал, по которым можно было получать хлеб, крупу и сахар. Как получка — денег в конторе не дают, говорят — долг накопился в лавке.

Копи разрослись. Тугайкул стали называть Копями, а после революции — Копейском.

Вот сюда, в край тяжелой шахтерской судьбы, и приехал Елькин. Зашел после работы к шахтеру Лысикову, познакомился и спрашивает:

— Как жизнь, Михей Севастьянович?

Лысиков улыбнулся и ответил:

— Извини, что не могу принять как полагается. Сам видишь, как живу. У нас шахтер должен всегда маяться в хозяйском бараке или на квартире у казака, а заиметь собственную мазанку никак не выходит. Нашелся два года назад такой смельчак Дюльзин, думал перехитрить Ашанина. Забил он колья, оплел их хворостом и стал верх горбылями покрывать. На ту пору случилось управляющему со стражником проезжать мимо. Увидел это строительство, подскочил и залаял бешеной собакой: «Ты что, сукин сын, задумал?» — «С семьей тесно в бараке, господин управляющий, — отвечает Дюльзин, — да и клопы одолели». Тут управляющий огрел его тростью, а стражник подошел и еще помог. Шахтер еле жив остался, а мазанку разобрали. — Лысиков тяжело вздохнул. — Вот так и живем. А ты зачем пожаловал?

— Хочу сформировать отряд — и на Дутова.

— Хорошее дело задумал. У нас тут геройский народ. Вот Михаила Меховов вернулся с фронта полным георгиевским кавалером, он тебе крепко может подсобить, опять же Иван Стряпухин, Яков Бойко, Григорий Сутягин. В общем, ребят много, все смелые.

Елькин возвратился в Челябинск с отрядом в девятьсот человек. Вместе с отрядом пошел и Михей Лысиков.

— Гляди за детьми, — наказал он, прощаясь с женой. — Может, стрену управляющего, так шкуру с него сниму за Дюльзина и за всех шахтеров.

Популярность Блюхера росла. Не один казачий разъезд ему удалось разогнать и пленить, теперь дутовцы опасались близко приближаться к Челябинску и к железной дороге. Помимо самарского, челябинского и копейского отрядов, двух троицких казачьих полков, явились небольшие отряды из Златоуста, Миасса, Сима, Миньяра и латыши, эвакуированные из Риги и Либавы во время империалистической войны. Формирование шло по такому принципу: в составе отряда несколько дружин; конники сведены в сотни и полусотни. Одно только плохо — на людях старые шинели, ветхие пальто, а снега выпало по пояс. Шел последний месяц семнадцатого года.

Василий стоял у окна в Ревкоме и смотрел на улицу. Высоко в небе светила луна, освещая только половину улицы, а по другую лежала темная тень от домов. Зазвенели бубенцы, у подъезда остановились крошечные санки. «Наверное, Галактионов», — подумал он, зная, что председатель Ревкома не ездит верхом.

Так и есть. Галактионов прошел в свой кабинет, позвал Блюхера и озабоченно сказал:

— Дай-ка команду всем членам Ревкома собраться на срочное заседание.

Когда собрались, Галактионов коротко сообщил:

— Меня отзывают в Екатеринбург возглавить Бюро Уральского краевого партийного комитета. Надо избрать нового председателя Ревкома.

— Блюхера, — порывисто предложил Елькин. — Расписывать его не надо, все теперь знают, что он за человек.

И Василия Блюхера единогласно избрали председателем Ревкома.

Негреющее, но ослепительное солнце поднялось над Челябинском, брызнуло лучами на снег, засверкавший зеркальной чешуей. Паровоз, изрыгая из трубы черные клубы дыма, остановился у станции. На глазах у изумленных пассажиров из вагонов высыпали моряки. Для Челябинска — зрелище необычное.

Из Петрограда прибыл Северный летучий отряд мичмана Павлова.

Народ смотрел на крепких, рослых балтийцев в черных шинелях и бескозырках с золотыми надписями на ленточках: «Андрей Первозванный» и «Петропавловск».

За спиной у моряков карабины, у некоторых болтаются до колен маузеры в деревянных кобурах.

— Стройся! — раздалась команда.

Поеживаясь от холода, моряки пошли нестроевым шагом по улице, ведущей от вокзала к городу. Павлов шел со стороны рядом с Васенко.

Моряк-гармонист, растянув мехи, весело заиграл. В морозном воздухе раздался задорный голос, запел на популярный в то время мотив:

и весь отряд гаркнул:

Васенко усмехнулся в усы и повернул лицо к Павлову:

— Озорные!

— Зато ни один живьем не сдастся, — сказал Павлов в их защиту.

Гармонист затянул второй куплет:

и отряд снова подхватил:

За отрядом бежали мальчишки, шли взрослые, понимая, что приезд матросов связан с предстоящими боями против дутовцев, и думали: «Что же будет?»

Разместив отряд и отдав распоряжения, Павлов поспешил в Ревком. Мичман выглядел молодо, в лице задор, решительность. От Блюхера не ускользнула его готовность к бою, и он сразу предупредил Павлова, что отдыхать матросам не придется.

— Ну что же, как говорится, с корабля на бал. Нам это с руки, — без рисовки сказал Павлов и, прищурив глаза, будто вспоминал что-то, спросил: — Вам в Петербурге приходилось бывать, товарищ председатель?

— Приходилось, — осклабился Блюхер. — Именно в Петербурге. А матросов не знаю, они завсегда в Кронштадте, а я на Боровой улице у купца Воронина драп продавал.

По лицу мичмана пробежала кислая улыбочка, и это тоже не ускользнуло от внимательных глаз Блюхера.

— Значит, переменили профессию? — кольнул Павлов.

— Переменил. — Блюхер, поднявшись из-за стола, зашагал по кабинету. — А вы давно мичманом?

— Я, видите ли, прапорщик. Меня Дыбенко произвел в мичманы.

— За буйные успехи, — пошутил Васенко.

Все засмеялись.

— Я вот сразу узнал, что вы прапорщик, — уверенно произнес Блюхер.

— Это почему же? — Павлов смутился.

— Фронтовой унтер даже ночью распознает офицера.

— Значит, вы тоже военный человек, товарищ председатель?

— Дело не в этом, мичман. Вот, к примеру, у нас тут есть товарищ Елькин. Он до революции знал только тюремщиков, а теперь бьет дутовцев в хвост и в гриву. Как видите, дело в убеждениях.

— Согласен с вами, — как бы извиняющимся тоном ответил мичман.

— Вот мы и познакомились! А теперь начнем деловой разговор.

Через три дня балтийский отряд выступил на Троицк, вокруг которого снова появились многочисленные дутовские разъезды. Прощаясь с Павловым, Блюхер предупредил:

— Казака не просто взять. Он на коне, а матрос на земле. Поэтому действуйте больше хитростью, устраивайте засады, ройте волчьи ямы.

— Понятно, Василий Константинович.

Весь день Блюхер мотался то по городу, то за городом, проверяя боеспособность прибывающих отрядов. Спал он теперь где попало. И вдруг телеграмма из Самары: отряду возвратиться обратно. На заседании Ревкома выступил Колющенко. На этот раз он говорил без прибауток и даже раздраженно:

— Дутовцы повсюду в Оренбургской губернии. Сегодня они в самом Оренбурге, а завтра, глядишь, захватят Верхне-Уральск или Троицк. Может, в Самаре заявился другой атаман, — этой сволочи хватает в России, — может, в Самаре нет войск и нужда в отряде большая, но против отъезда Блюхера я категорически возражаю. Он не только командует всеми отрядами, но и председатель Ревкома, а мы не собираемся его освобождать.

Колющенко окинул взглядом всех с надеждой, что его поддержат.

— Я согласен с Дмитрием Васильевичем, — простуженным голосом прохрипел большеголовый, с глубокими залысинами и темно-русой бородкой Васенко.

— И я! — покачал головой Тряскин и тут же предложил: — Давайте проголосуем.

Блюхер смущенно молчал. Он не ожидал, что его так оценят, и уверял себя, что незаслуженно перехвалили. Впрочем, уезжать ему так же не хотелось, как и управлять в Ревкоме. Куда важнее поехать по станицам и поднять казачество против Дутова.

— Что скажешь, Блюхер? — спросил Васенко.

— Я думаю, что отряду надо безоговорочно отправиться в Самару, а заодно и я поеду. Поговорю с Куйбышевым, объясню положение.

— Не вернешься ведь?

Блюхер пожал плечами:

— Как прикажут.

— А мы тебе приказываем остаться. Я настаиваю на том, чтобы проголосовать предложение Тряскина.

Отряд уехал, а вдогонку Ревком послал телеграмму Куйбышеву, требуя возвращения Блюхера. Прошла неделя, и в субботу, когда звонарь по старому обычаю ударил в церковный колокол к вечерне, в Ревком вошли Блюхер и Кошкин. Сидевший за столом Васенко бросился навстречу.

— Неужто из церкви? — рассмеялся он. — Добились мы своего, садись за стол и управляй!

В полночь Кошкин принес откуда-то ворсистое одеяло, подушку и положил на неуютный диван, обитый облезлым плюшем.

— Вам пора отдохнуть.

Где спал Кошкин, Василий не знал, но если он ночью кликнул бы его — тот вырос бы из-под земли.

Сняв с себя портупею с револьвером, саблю и кожаную тужурку, Василий разулся и лег на диван. Сон сразу сковал глаза, но приснилось ему такое, что размахнулся рукой, ударил о кресло и проснулся. Смотрит: стоит Кошкин с всклокоченными волосами, босой, без ремня.

— Ты чего?

— Да я только зашел, а вы стонете и выражаетесь. Тут к вам товарищ пришел, говорит, бывший председатель Совета.

— Кто такой? — с трудом приходя в себя, спросил Блюхер. — Пусть заходит.

Кошкин вернулся с незнакомым человеком. Тот был одет в солдатскую шинель и треух, лицо обросло щетиной, на губах запекшаяся кровь. Глаза воспалены, словно их терли целый день. На лбу синел свежий шрам.

— Чего тебе, голубчик? — Василий спустил ноги с дивана на холодный пол, растер лицо.

— Вы Блюхер? — Голос у незнакомца дрожал.

— Да, я!

— Вы меня… не знае… те. Я — Цвил… линг… Правительственный комиссар в Оренн… бурге… Бежж-жал…

— Да вы садитесь! — и поспешно убрал с кресла револьвер и кожаную тужурку. — Садитесь, пожалуйста! А ты, Кошкин, разыщи Васенко. Быстро, одна нога здесь, другая — там.

Васенко прибежал и с трудом узнал Цвиллинга.

— Не чаял тебя увидеть в живых, — признался он. — Крепко, видать, мордовали. Как же ты бежал?

— Завтра расскажу, а сейчас спать…

Язык у него стал заплетаться, и голова тяжело упала на грудь.

Василий поспешно подскочил к Цвиллингу и, подняв его, бережно уложил на диван, укрыл одеялом, а сам обулся и сел в кресло.

Утром пришло донесение, что дутовцы захватили Троицк. Телефонная и телеграфная связь прервалась.

Блюхера занимал один вопрос: неужели казаки, находившиеся в городе, не оказали сопротивления? А старик Шарапов, который говорил про новую стежку? Если это так, то рассчитывать на них нельзя. Но и без конницы не обойтись. Он мучительно долго размышлял, пытаясь найти одно, но правильное решение. Он давно обзавелся картой губернии, предусмотрительно захватив ее в доме Гладких во время обыска, и внимательно изучал. От Челябинска уходила железная дорога на Чебаркуль — Миасс — Златоуст — Бердяуш и дальше на запад, в Россию, где уже рождались полки и дивизии Красной Армии. К югу тянулась железная дорога на Троицк, а дальше на Карталы и Оренбург. На север шла дорога к Екатеринбургу, а на восток — к Кургану и Омску. Челябинск являлся как бы стратегическим центром Урала, который надо было защищать всеми силами. «Черт побери, — сердился он на себя, — как понять на карте, где лес да степи, где болота и горы?»

— Кошкин! — нерешительно позвал Блюхер, и порученец тотчас очутился перед ним. — Седлай коней, поедем в Троицк!

— Есть седлать, ехать к Дутову в гости! — весело выпалил никогда не унывавший Кошкин и стремительно вылетел из кабинета.

Василий, сев на рыжего коня, подседланного новым казацким седлом и дорогим нагрудником, дал ему шпоры. Кошкин не отставал. За Ключами лошади припотели, пришлось перейти на шаг. Василий поглаживал потемневшую от пота шею рыжака, всматриваясь порой в бинокль. Даль мгновенно приближалась к самым глазам, но на дороге ни бойца, ни казака. У Кичигинской станицы Кошкин заметил матросов.

— Братишки впереди! — весело сообщил он. — Я их без окуляров вижу.

В станице шум. Многие собираются выезжать, тащат на телеги сундуки, одеяла, мешки с хлебом, подушки. Матросы уговаривают их, но казаки отмахиваются.

— Где тебе, бесшапочный, знать дутовцев? — шамкая беззубым ртом, шипел дряхлый казак на матроса. — Откель ты взялся, чтоб меня уговаривать? — И, повернувшись к худощавой девке, сказал: — Тащи, Дунька, иконы!

Блюхер разыскал Павлова, и тот нерешительно, словно тая правду, рассказал:

— Неожиданно на рассвете дутовский разъезд подъехал к станице и зарубил казака. А у того казака сын в красном отряде. Я решил реагировать на это злодейство и выслал двадцать пять матросов. Прячась за домами, братишки уложили троих дутовцев, остальные бежали. Население боится, что головорезы возвратятся, потому и эвакуируется.

— Вы нарушили мой приказ. — Голос Блюхера был жестким, но не грубым. — Вашей задачей было идти на Троицк и выбить из города противника.

— Как видите, в пути произошли непредвиденные обстоятельства, — возразил Павлов, пытаясь оправдаться.

— Мичман! Извольте выполнять мой приказ! Я еду вперед, а вашему отряду двигаться за мной.

Павлов, сдерживая недовольство, круто повернулся и ушел. Когда Блюхер остался один, он мысленно вернулся к разговору с мичманом. «Кто из нас прав? — подумал он. — На его месте я поступил бы так же. Зачем же было так строго говорить с ним? Не возомнил ли я себя генералом?» Ему захотелось снова встретиться с Павловым и объяснить, что не надо обижаться: время суровое, некогда думать о такте, но неожиданно подъехал Кошкин, и его вмешательство снова изменило мнение Блюхера о поступке Павлова.

— Я так скажу, — как бы невзначай промолвил порученец, подравнивая своего коня к блюхеровскому рыжаку, — раз приказано, значит, выполняй. А то получается — кто в лес, кто по дрова. Верно я говорю?

Блюхер скосил глаза на порученца, задумался, но не ответил. Уже приближаясь к Карсу, он неожиданно поднял коня на дыбки, повернул его в обратную сторону и, подъехав к Павлову, спросил:

— У вас впереди хотя бы есть разведка?

— Нет! — Павлов виновато отвернулся.

В эту минуту Блюхер бесповоротно решил, что он был прав в разговоре с мичманом, и приказал Кошкину:

— Спешься, возьми мой бинокль — и в разведку! С тобой пойдет матрос. — Обернувшись к Павлову, он добавил: — Дайте-ка одного расторопного человечка.

Перед Блюхером очутился высокий статный матрос с прозрачным взглядом светлых глаз и с надвинутой на правую бровь бескозыркой. Во рту дымилась папироса, которую он держал уголками посиневших от холода губ.

— Позвольте мне пойти!

— Папиросу вон! Стоять смирно! — зло крикнул Блюхер. — На корабле перед командиром вы тоже так стояли? Сейчас, дескать, революция, все можно, на все наплевать… Мичман Павлов, наведите порядок в своем отряде, иначе пойдете под суд… Кошкин, нога в руки — и айда один!

Кошкин мгновенно исчез, будто накрылся шапкой-невидимкой.

— Замаскировать отряд! — приказал Блюхер.

Павлов молча отвел матросов в сторону. Блюхер, взяв кошкинского коня за повод, отъехал к ближайшей рощице. Он злился на себя, что доверил Павлову отряд, и твердо решил после операции отстранить его. Кошкин возвратился только через три часа.

— Видел Елькина, — доложил он, — дерется как черт, но патронов кот наплакал. Пулемет у него перестал работать, я его малость наладил.

Блюхер нервничал — задача казалась трудной, — и он усомнился в своих силах: «Ротой могу командовать, а полком никак. Не за свое дело взялся. Честно признаюсь — пусть назначат другого командира!» Он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо, а Кошкин, стоя перед ним, что-то чертил от нечего делать черенком нагайки по снегу. Блюхер жалел, что возвратился из Самары. Он не чувствовал ни морозного ветра, ни болей, возникших совершенно неожиданно. Казалось ему, что скоро, может быть даже сегодня, в нем разуверятся и Елькин, и троицкие казаки, и красногвардейцы. Но обстановка требовала твердых и определенных решений. Нужно было подавить свою слабость.

— Передумали ехать к Дутову? — как будто с сожалением спросил Кошкин, и Блюхеру показалось, что в этом вопросе звучит недвусмысленный упрек. Не дождавшись ответа, Кошкин попросил: — Подъедем к Елькину, ему ведь подсобить надо.

Простая, бесхитростная просьба вернула Блюхера к действительности. Дав волю коню, он помчался туда, откуда доносились выстрелы. Рыжак шел хорошим ходом, ветер хлестал Блюхеру в лицо, обжигая кожу, и совсем иные мысли возникли теперь у него. Он представил себе, как расставит отряды и штурмом овладеет городом. Ему самому вовсе не обязательно командовать, важно принять правильное решение и добиться его выполнения.

Елькин встретил Блюхера сдержанно, негодуя на самого себя за то, что не может выбить дутовцев из Троицка. Он старался не смотреть в глаза Блюхеру, но даже по скупым словам, в которых сквозили раздражение и неловкость, легко было понять, что Елькин надеется на помощь, — ты, мол, возьми, пожалуйста, все в свои руки. Блюхер же, сохраняя через силу спокойствие после истории с Павловым, спросил:

— Можешь ли толково доложить обстановку? — Желая его приободрить, он добавил: — Давай! В худших переплетах бывали, и то не терялись.

— Дутовцы одним полком с ходу ворвались в город, — сообщил Елькин. — Троицкие казаки могли им дать отпор, но у них начался разброд: одни были за то, чтобы сдаваться, другие держали нашу сторону. Началась перепалка, стрельба. Дутовцы воспользовались этой неурядицей и легко захватили город…

— Сколько человек у тебя в отряде? — перебил Блюхер.

— Осталось пятьсот, — Елькин тяжело вздохнул.

— Кошкин докладывал, что у тебя мало патронов.

— Это правда.

— Кто же должен об этом заботиться, товарищ Елькин? Я или вы? — Это было сказано с такой резкостью и прямотой, что Елькин, который был выше Блюхера на полголовы, сразу поник, словно он врос в землю, и опустил глаза. — У вас помощник, — продолжал сердиться Блюхер, — вы должны были послать его в Челябинск с приказанием доставить боеприпасы. Воевать надо с умом.

Елькин виновато молчал, он даже не удивился тому, что Блюхер, отчитывая его, говорил «вы», а не «ты». «Не до обиды сейчас».

— Кошкин! — кликнул Блюхер, приняв решение. — Скачи обратно и передай мичману Павлову: возвратиться в Кичигин, разместить матросов по избам, выставить охрану и дозоры. В четыре часа приеду проводить совещание.

Кошкин мгновенно умчался, а Елькин так удивленно посмотрел на Блюхера, что в его глазах нетрудно было прочесть упрек: «Воевать, говоришь, надо с умом, а сам созываешь какие-то совещания».

— Бойцы в окопах? — спросил Блюхер.

— Какие тут окопы, — смущенно удивился Елькин, — лежат на снегу и стреляют.

— Слушайте, Елькин! Первое — прекратить стрельбу. Казаки сейчас все равно дальше Троицка не пойдут, а если они вздумают это сделать, то тогда встретите их дружным огнем. Второе — пошлите не менее двадцати человек в ближайшую станицу и реквизируйте лопаты, ломы, топоры. Пусть бойцы расчищают снег, роют окопы, чтобы не замерзнуть ночью. Третье — курение строго запретить и огня не разводить. Четвертое — к четырем часам вам надлежит прибыть в Кичигин на совещание, оставив здесь своего помощника. Понятно?

— Понятно!

В четыре часа, когда уже смерклось, в опустевшем доме станичного правления собрались Блюхер, Павлов и Елькин. На грязном столе горела оплывшая свеча в облепленном окисью и ржавчиной медном подсвечнике. Кошкин то и дело выходил проверять посты, но прислушивался к разговорам.

— Чтобы разгромить противника, нужно иметь о нем, выражаясь военным языком, разведывательные данные, а на рожон лезть нечего. Опять же надо держать свои отряды в крепких руках, — произнес Блюхер без того волнения, которое охватило его утром. — Вам обоим не понравились мои замечания, а я буду еще строже в своих требованиях. Чем сильна армия? Дисциплиной. Командир приказывает — солдат выполняет. На фронте приказание офицера было для меня законом. Прав он или нет — другой разговор. Но в нашей армии командир бойцу друг, ведь это два крестьянина или двое рабочих, за одно дело борются, крови своей не жалеют. И я не позволю, чтобы матрос разговаривал со мной, как волжский босяк!

— Кто это? — сердито спросил Елькин, вскочив с табурета. Сейчас он понял, почему Блюхер был так резок с ним утром.

— Виноват Павлов, а не матрос. Скажите, мичман, в вашем отряде есть коммунисты?

— Не знаю, — смутился Павлов.

— Вот где собака зарыта, Елькин, — сделал вывод Блюхер. — Надо хотя бы десять коммунистов передать из твоего отряда в павловский, пусть они выявят всех коммунистов, сколотят ядро — и тогда все изменится. Вы, Павлов, заработали у ваших братишек дешевый авторитет. Вот такой, как вы есть, вы нам не нужны и можете возвратиться обратно в Питер. Я как председатель Челябинского Ревкома пошлю телеграмму Ленину и Дыбенко о ваших «заслугах».

Павлову, молчавшему все время, хотелось ответить, но Блюхер остановил его поднятой рукой:

— Мне ваши оправдания не нужны. Я вас проверю в бою и тогда приму решение, а Ревком меня поддержит.

— Можешь не сомневаться, — утвердительно закивал головой Елькин.

— Теперь я изложу свой план, — продолжал Блюхер. — Дутовцы считают, что мы слабы. Днем как-никак еще постреливали, а ночью — нам не по силам. Так вот, в пять часов утра, когда казаки будут спать, мы тихо подойдем к Троицку и с двух сторон ворвемся в город. Сейчас вы вернетесь в отряды и расскажете всем красногвардейцам и матросам, как будем наступать.

Блюхер долго и настойчиво растолковывал Елькину, как надо действовать. Сверили часы и разошлись.

…В пять утра матросы, заняв позицию на правом фланге, рассыпались цепью и двинулись на город. Они шли, проваливаясь в снегу, но не останавливались. Их вел Павлов, он знал, что ему надо вернуть доверие Блюхера.

Дутовцы не ожидали внезапного нападения. Появившийся чуть ли не первым в городе Блюхер приказал матросам захватить казачьих лошадей, оседлать их и отвести к северной окраине города.

В одном из сараев Елькин с красногвардейцами обнаружили сотню казаков. Они спали на соломе без оружия.

— Выходи, бандиты! — закричал Елькин, не выпуская из рук гранату.

— Сам ты бандюга, сукин сын, — проворчал хриплым голосом казак со спустившимся до мочки уха чубом.

— Дутову служили, верноподданные, — продолжал с издевкой Елькин.

Казак бросил на него презрительный взгляд:

— Я Дутова, пропади он пропадом, в глаза не видел и видеть не хочу.

— Зачем же служил ему?

— Кто служил? Нас обманом разоружили и в сарай заперли, как телят. Я первый присягал верой и правдой служить советской власти, а ты меня Дутовым попрекаешь. За такие речи тебя бы разорвать от головы до…

Елькин растерялся, но его выручил подъехавший в эту минуту Блюхер. Узнав Шарапова, он приветливо крикнул с коня:

— Здорово, папаша!

Казак сурово посмотрел на Блюхера и строго сказал:

— А ну-ка спешься! Подойди ко мне!

Блюхер сразу понял, что произошло, но не высказал своей догадки. Он послушно спешился, подошел к Шарапову и протянул руку. Казак стоял, расставив ноги, упершись руками в бока.

— Не хочешь здороваться? — усмехнулся Блюхер.

— Это твой человек? — Шарапов ткнул пальцем в грудь Елькина.

— Мой!

— За что обижает нас?

— Гранаты испугался? — подзадорил Блюхер.

— Я гранату съем, и ни хрена со мной не будет, а обзывать меня дутовцем и бандитом не позволю.

— Помиритесь! Ты как попал сюда?

— Гуторил я тебе, Василий Константинович, что промеж нас есть косоглазые. Как дутовцы на город напали, так они к нему и переметнулись, а нас разоружили, коней поотбирали и в сарай под замок посадили. Ох и времечко!

— Много вас?

— Сотня.

— Скажи хлопцам, чтобы о конях и оружии не пеклись. Через полчаса все будут сидеть в седлах.

— Ты правду гуторишь аль байку сказываешь?

— Коммунисты не врут, папаша, запомни это на всю жизнь. Сейчас подам команду. Кошкин, сто коней пригнать сюда!

В полдень, когда солнце, пробившись сквозь тучи, взошло над Троицком, Ревком уже работал, матросы и красногвардейцы спали в домах, а по городу патрулировала сотня со своим командиром Шараповым.

К Павлову пришел крестьянин.

— Я из села Николаевки, — сказал он, — у нас граф Мордвинов мужикам морду бил да скулы сворачивал. Терпели, потому как николаевский режим был. А теперь за что терпеть?

— Ты меня не агитируй, а говори, чего хочешь? — недоумевая спросил мичман.

— Правды.

— Мы за эту правду и боремся, голубчик.

— А ты мне, командир, зубы не заговаривай. — Он подбоченился и задорно поднял голову. — Почему при советском режиме опять морду бьют?

— Это кто ж тебя побил?

— Не меня, а соседа. Побил твой братишка с ленточками за то, что сосед уберег дочку от насильника.

Павлов сразу посуровел:

— Ты его в лицо узнаешь?

— Узна́ю, потому я ему сдачи дал в ухо, а он пригрозил, что убьет меня.

— Пойдем со мной!

Павлов вышел из дома размашистым шагом. Он волновался сейчас больше, чем ночью, когда вел матросов на штурм Троицка. «Что будет, если Блюхер узнает про этот случай? — думал он. — Матроса прикажет расстрелять, а меня отправит в Петроград с позорной характеристикой. Надо исправлять».

— Построить отряд! — приказал он, разыскав начальника штаба.

Матросы строились неохотно. Они не знали, зачем их подняли на ноги, не дав выспаться. Павлов медленно, но с заметным волнением обходил ряды, всматриваясь в заспанные лица. Он сосредоточенно вглядывался в каждого матроса, и они удивленно пожимали плечами. «Чего он хочет? — недоумевали матросы, теряясь в догадках. — Ну пусть скажет». А Павлов, как назло, молчал, продолжая угрюмо обходить ряды уже в третий раз. К нему подошел один из тех коммунистов, которых Елькин прислал в отряд моряков. Судя по узлам на больших, едва сгибающихся пальцах, это был шахтер. Он выделялся высоким ростом и кавалерийской шинелью, доходившей ему до щиколоток.

— Дозволь мне, мичман, сказать слово перед строем.

Павлов остановился и сердито посмотрел на шахтера. Он готов был обругать его и прогнать, но, вспомнив проступок матроса, устыдился и ответил так, чтобы его не слышали:

— Говори, но знай, что ребята свирепые.

Шахтер махнул рукой, — дескать, не учи меня, — и, повернувшись лицом к строю, громким голосом произнес:

— Балтийцы! Один из ваших товарищей совершил контрреволюционное преступление. Он пытался изнасиловать молодую крестьянку. За честь дочери заступился ее отец. Кончилось тем, что матрос побил отца. Как могло случиться, что среди вас оказался преступник?

Из рядов донеслись голоса:

— Чего врешь? Катись к едреной бабушке!

— Меня не застращаете, — сильнее крикнул шахтер. — Вы еще пацанами были, когда я…

— Брось заправлять! — перебили его. — Чего кляузы разводишь? Дорогу к Духонину знаешь?

Шахтер приметил одного крикуна и грозно скомандовал:

— Четвертый с правого фланга, выйти из строя на два шага вперед!

Павлов, слушая возникшую перебранку, попытался остудить распалившихся матросов и повторил команду шахтера. Из строя вышел тот самый матрос, которого Блюхер не пустил в разведку.

— Молокосос! — с презрением крикнул шахтер. — Я такого гада, как ты, на корабле задушил бы. С тобою говорит бывший матрос «Потемкина» Гавриил Андреев. Стоять смирно! Балтийцы! Не по своей воле я сменил бескозырку на кепку — списали с броненосца за участие в восстании. Не для того мы кровь проливали в пятом году и опять же теперь проливаем, чтобы потакать таким субчикам.

К Андрееву подбежал жалобщик.

— Это он, я его узнаю, — закричал он, указывая рукой на матроса.

— Балодис! — не своим голосом вскричал Павлов. — Это вы отличились в Николаевке? Это вы позорите отряд?

Балодис, насупив белобрысые брови, молчал.

— Сдать винтовку и патроны! Вон из отряда!

— Гони его в шею! — послышались отдельные голоса матросов.

Балодис снял с плеча карабин, отстегнул от поясного ремня подсумок с патронами, шваркнул на снег к опрометью бросился бежать.

Блюхер снова созвал совещание командного состава. На этот раз кроме Павлова и Елькина присутствовали приехавший из Челябинска Цвиллинг, командир сотни Шарапов, Гавриил Андреев, командир отдельной батареи Григорий Пивоваров, командир пулеметного взвода Алексей Фролов, троицкие большевики Сыромолотов, Щибря, Изашор и Шамшурин.

Блюхер присматривался, наблюдал. Павлов сильно изменился. У него уже было несколько стычек со своими матросами, и его всегда выручал Андреев, который лучше поручика знал душу моряка. Балтийцы поняли, что в лице героя с прославленного броненосца они встретили старшего по годам и опыту друга, и прислушивались к нему. Андреев сумел спокойно, без суматохи и излишней крикливости, внести в отряд дисциплину и уважение друг к другу.

Старику Шарапову, может быть, следовало бы уйти на покой, но даже малейший намек на это мог не только обидеть казака, но и лишить его душевного равновесия, которое он приобрел с тех пор, как его назначили командиром сотни. Он уже с трудом садился на коня, рука нетвердо держала шашку, зато он умел заставлять казаков слушать себя, и они готовы были сражаться не на жизнь, а на смерть.

До начала совещания Блюхер, доброжелательно взглянув на Шарапова, спросил шутливо:

— Семен Абрамыч, как идет твоя революционная жизнь?

Шарапов провел рукой по седеющим кудрям, потом подобрал согнутым пальцем пушистые усы кверху.

— По плану.

— Цвиллинг прижился?

— Я его в обиду не даю.

— Он сам за себя постоит, — вмешался подошедший Елькин.

— Ты неправ, Елкин-Палкин, — беззлобно сострил Шарапов. — Казацкую душу надо знать, поверь мне, старику. Казак — обнаковенный человек, да атаманы и старшины с мамкиным молоком кормили его своей наукой, — дескать, ты не кто-нибудь, а казак, тебе все можно, тебе все нипочем, а иногородний есть ползучий гад, революционер и смертельный враг. Таперича все ломать надо.

— Я с тобой согласен, Семен Абрамыч, — бросил через стол Блюхер. — Вот у матросов тоже свой характер, мичман перед ними робеет.

Задетый за живое, Павлов на этот раз не смолчал:

— Пусть Андреев скажет о дисциплине. Если не верите, спишите меня — и в цейхгауз.

— Мы не дети, чтобы играть людьми, как матрешками, — усмехнулся Блюхер. — Андреев вам крепко помог, Дмитрий Сергеевич, но командовать вы умеете, бесспорно, лучше его. Если мы сообща сумеем создать в наших отрядах революционную дисциплину, разъясним цель нашей борьбы, то никаким дутовцам нас не взять.

Шарапов, сидевший рядом с Цвиллингом, слегка задел его плечом и тихо спросил:

— Что, учиться будем политике?

— Даже старикам это на пользу.

План Блюхера заключался в том, чтобы, двигаясь на юг к Оренбургу, привлекать казаков на свою сторону.

— Как будут расставлены силы — последует мой приказ, а сейчас мне хочется поговорить о другом. Ни для кого не секрет, что в наших отрядах есть матросы и казаки, рабочие и крестьяне. В царской России мы жили по пословице — всяк сверчок знай свой шесток. Теперь так нельзя. За этим столом сидят революционеры, просидевшие в тюрьмах многие годы. Мы их уважаем. Это Елькин и Цвиллинг. Есть боевые и закаленные командиры — Шарапов, Павлов, Андреев. Все мы знаем, за что боремся с Дутовым, всех нас объединяет одна цель: добыть народу свободу, чтобы он мог спокойно жить, не бояться черного дня. Наши люди будут после войны крепко уважать друг друга, они не потерпят ни вора, ни душегуба. Все будут равны перед законом: казак и иногородний, матрос и шахтер. Через тяготы и великие трудности они кровью скрепят свою дружбу и придут к радости. Но надо об этом рассказать нашим бойцам. Как это сделать?

Шарапов, слушавший Блюхера с большим интересом, загорелся и поднял руку:

— Дозволь мне слово, Василий Константинович.

— Пожалуйста!

— За почтение к нам — низко кланяюсь от всех казаков. Но мне сдается, что не время теперь решать мирские споры. Возьмем Оренбург, повесим Дутова на суку, а тогда — давай!

— Именно теперь, уважаемый Семен Абрамыч, — подчеркнуто возразил Блюхер. — Это не мирской спор, а наша политическая работа. Люди должны идти в бой спаянными. Вот у матросов есть гармонист, казаки славно поют, повсюду наш народ умеет плясать, а кто фокусы показывать. Соберемся сегодня на плацу, споем, сыграем, а Цвиллинг или Елькин сделают небольшой доклад о внутренней и международной политике Советской республики.

«Цельный шурум-бурум», — подумал про себя Шарапов и ничего не ответил.

Днем отряды запрудили площадь. Подъехав на своем Рыжаке, Блюхер услышал, как молодой казак задорно затягивал, а остальные подхватывали:

Потом матрос-гармонист запел, аккомпанируя самому себе:

Смех, веселье, шутки. Вот три матроса отплясывают чечетку, на смену им пошли в пляс казаки. Появились городские девчата.

Шарапов с Цвиллингом наблюдали со стороны.

— Толковый мужик Блюхер, вот что придумал, — подмигнул Цвиллинг Шарапову, — и Елькин хороший доклад сделал. Вот это и есть политическая работа.

В сумерках к Кошкину пришел Балодис.

— Ты меня, братишка, знаешь? — спросил он заискивающим тоном.

— Вперво́й вижу, — схитрил Кошкин.

— Да ведь я хотел с тобой в разведку идти, а Блюхер отказал. Помнишь?

— Харя у тебя малоприметная, потому не запомнил.

— Чего лаешься? Я к тебе пришел как к человеку, а ты…

— Как девица! — перебил Кошкин. — Ну, будем считать, что у тебя личико, а не харя. Доволен?

— Будет надсмехаться, не то осерчаю.

— От ворот поворот, а то я тебе всыплю несколько пряжек. Подумаешь — «осерчаю».

— Идол ты! — огрызнулся Балодис. — Гидра!

— Чего, чего? — У Кошкина забегали зеленые глаза. — Кругом арш!

В комнату неожиданно вошел Блюхер. Балодис выпрямился, как натянутая струна, сомкнул ноги в каблуках, но от страха опустил глаза.

— Шляется всякий сброд да еще гидрой обзывает, — прошипел Кошкин.

Блюхер сел за стол, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и, словно не замечая матроса, спросил у Кошкина:

— Чего сердишься?

— Ходят тут всякие.

— Разве матрос с «Андрея Первозванного» — это всякие? — переспросил Блюхер и сам ответил: — Бескозырка — почетный головной убор, но только некоторые братишки ее ни в грош не ставят и честь матросскую на босяцкую удаль меняют.

— Виноват! — гаркнул Балодис.

— В чем? — спросил Блюхер. — Садитесь и рассказывайте.

Балодис коротко рассказал о себе, закончив словами:

— Судите по всей строгости. Черт меня попутал.

— На черта сваливать нечего, — вмешался Кошкин. — Ты что думаешь теперь делать?

Балодиса злило, что порученец вмешался в разговор, хотел обрезать его, но побоялся, что Блюхер прогонит. Поборов свой гнев, он покорно произнес:

— Вину искупить.

— Решение правильное, — согласился Блюхер, — вину искупить дисциплинированной и примерной службой. Возьму тебя к себе в порученцы.

Балодису показалось, что он не то ослышался, не то над ним шутят, и серьезно возразил, кивнув в сторону Кошкина:

— Он меня живьем съест.

— Хорошему человеку он друг и товарищ, а босяку — враг, — пояснил Блюхер в защиту своего порученца.

— Из него дурь надо вышибить. Василий Константинович, — продолжал свою издевку Кошкин. — Мне с ним возиться недосуг. Может, он трус, я ведь с ним вместе не воевал.

— Посмотрим, авось человека из него сделаем.

— Трудно, — почесал Кошкин затылок. — Горбатый он и языкатый.

Никто не хотел продолжать спор. Балодис дрожал от негодования, но молчал, словно ему кляпом заткнули рот. Уж лучше терпеть унижения от Кошкина, но зато заслужить одобрение Блюхера.

И Балодис остался порученцем.