Спать в подобных условиях Виталий не мог. Во-первых, лежа с закрытыми, а точнее с зажмуренными глазами, он тем не менее ощущал, как две лампы ватт по двести каждая, буквально прожигают его насквозь. Во-вторых, переносная электростанция, от которой горели эти лампы, издевательски тарахтела прямо под окнами гостевого домика, куда его определили на ночлег. И в третьих, в этой огромной, со школьный класс комнате, несмотря на позднее время и утомление от прошедшего праздника, никто не спал.

Никак не могла угомониться группа из четырех человек окружного телевидения. Сидя на раскладушках вокруг своей зачехленной аппаратуры, на которой удобно расположились и закуска, и выпивка, они, едва ворочая языком, страстно пытались перекричать друг друга.

Рядом некто, крепко подвыпивший, возмущался политическими переменами в стране. Его собеседник встречно, почем зря клеймил международный сионизм, масонов и итальянскую мафию. Воздух был настолько прокурен, что при вздохе горло продирало точно раскаленным песком.

Скрипя всеми суставами допотопной раскладушки, Виталий выбрался из ее глубоко продавленного ложа. Вдел ноги в летчицкие унты, купленные накануне командировки на рижском рынке, накинул пуховик, и, взяв в руки шапку, вышел в коридор. В коридоре было значительно холоднее, зато темнее и тише. Его освещала всего одна слабая лампочка в самом торце. Повсюду, спрятав головы и руки внутрь своих малиц, прямо на полу спали неприхотливые оленеводы — недавние герои праздника. Им то ли не хватило места во втором более просторном доме-гостинице, то ли, отяжелев от выпитого, не смогли до него добраться…. Пришлось идти осторожно, переступая через спящих.

Выйдя на улицу, Виталий задохнулся от вкусного морозного воздуха. Сейчас движок подстанции бился как-то уместно, даже уютно, далеко разнося на морозе свой треск.

Сразу у крыльца и дальше вокруг домика, насколько свет из окон позволял видеть, темными кочками лежали олени, запряженные в нарты. Они то и дело тревожно вскидывали головы, грациозно водя коралловыми рогами.

Пообвыкнув в темноте, Виталий отметил про себя, как с наступлением ночи изменилось это веселое место полуйской фактории. Днем здесь было шумно и многолюдно. Оленеводы Полярного совхоза отмечали свой профессиональный праздник. И этот день действительно походил на праздник:

С крутого берега Полуя кто на чем, кто на больших нартах, кто на маленьких, детских, кто на кусках картона из-под упаковочных коробок каталась молодежь, звонко смеясь и повизгивая от восторга. А по замерзшему руслу носились «Бураны», из которых наездники выжимали все, на что те были способны. А те злились, заходили в истерике, далеко разнося свой рев по округе.

На берегу проходило главное — гонки на оленьих упряжках. Виталий невольно улыбнулся, вспомнив это захватывающее зрелище, с которым никакая машинная гонка не могла сравниться. Один за другим менялись конкурсы, соревнования, награждения, общий праздничный стол, важные слова окружного, районного и поселкового руководства…. И вот теперь кто-то еще догуливал, а кто-то спал без задних ног…

— Че, не спится, товарищ корреспондент!? — неожиданно донеслось из темноты. И почти тут же на желтое пятно, выпавшее из окна, шагнул крупный телом старик — смотритель фактории. Он же и истопник, и сторож, и продавец, и даже пекарь.

— Тут уснешь, — нехотя ответил Виталий.

Старик подошел степенно, обдал свежим перегаром с примесью курева и солярки. И без всякого предисловия, как это встречается на Севере, будто продолжил свой давний рассказ:

— …Я как освободился в шестьдесят седьмом, так и определился сюда. Покойный Василий Платоныч Шандыбин, царствие ему небесное, поспособствовал. А так никуда не брали. И ведь столько специальностей у меня, спроси!?… Теперь рад, что здесь осел.

Старика, казалось, не волновало, слушают его или нет.

— Видишь…, — повернулся он в сторону берега, — во-он там, на той стороне Полуя, на взгорке…, да нет…, куда там ночью…, я то вижу, а тебе уж утром покажу — моя старушка лежит. Целый сад ей там устроил….

Виталий посмотрел в ту сторону, куда указывал старик, но не увидел даже противоположного берега, а не то, что какой-то там взгорок, да еще что-то вроде могилки.

— Шумит движок-от? — переключился старик.

— Не то слово, — вяло отозвался Виталий, ощущая нарастающее раздражение к старику.

— Знать мало выпил, — сделал правильный вывод смотритель.

— Не налили — не выпил, — попробовал отшутиться Виталий.

— Ой, не подали, говоришь, дак айда пойдем, у меня сколь душе угодно…, — оживился дед.

— Да нет, я так…, я вообще-то особо не разбегаюсь в этом деле, люблю умеренно, так сказать, для настроения и вообще…

— Во-во и я за это… Ты бы знал, корреспондент, как мне вся эта алкашня остохренела!.. Нет, я не про оленеводов, их мы давно споили, я про тех, что сюда жрать, да бл…ть приезжают. Что тут летом творится!.. Полный атас!..

Он вдруг замолчал, поглядывая на окна, но потом опять продолжил:

— Щас «назвоню» тебе, а ты на бумагу, а!?… Пропишешь, нет!?… — старик лукаво скосил глаза.

— Да кому это надо…, везде бардак…, если не похлеще…, да и журналу, дед, эстетика нужна, что б все красиво было и пристойно… Он ведь «Северные дали» называется…. А дерьма всякого и в Москве выше крыши…

— Привозят мне ваши «Дали»…. Что ни картинка, благодать!.. По журналу, на нашем Ямале — жизнь малина!.. Рай, да и только!

— А то!

— Ну, пошли, а…, посидим как люди.… Твой журнал помянем… Пошли, журналист, ишь как подмораживает, завтра все в инее будет. Как звать-то тебя, парень, а то «журналист» да «корреспондент»!?

— Ну, пошли, дед, — неожиданно для себя согласился Виталий. А скорее и не было никакой неожиданности, просто старик нечаянно задел что-то внутри…

Виталий Богачев, редактор всесоюзного журнала «Северные дали», как, пожалуй, и каждый журналист мечтал о большой литературе. Текучка, авралы, смена редакций, личная неустроенность, легкий характер, болезненное профессиональное самолюбие, беспартийная позиция и ранимость души несли его «журналистскую лодчонку» по каким-то мелким, мутным протокам, крутили в сомнительных водоворотах, выбрасывали на мели, делали все, что хотели, не подпуская к большой воде.

А годы шли. Давно миновал тридцатчик. Многие коллеги запестрели на торговых лотках да прилавках яркими, толстыми книжками. С фальшивой усталостью глядели на Виталия с телеэкрана, делясь своими «скромными» успехами, с плохо отрепетированной небрежностью дарили ему свои книжки на различных встречах, презентациях, конференциях.

Виталий читал. Читал и завидовал. Завидовал, несмотря на качество писанины. И каждый раз решительно бросался к своему рабочему столу, доставал пачку чистой бумаги и… надолго задумывался над очередной незаконченной статейкой, вспоминал вдруг о долгах, о том, что пора бы навестить детей, что зарплата почти нищенская и так далее, и тому подобное. Утомленный размышлениями и угрызениями совести, разбитым неудачником ложился в свою холостяцкую с некоторых пор постель и тяжело засыпал. А утром опять летел, очертя голову, в редакцию и правил, сверял, звонил, пил чай, отвечал на письма…, когда ж тут до высокой литературы.

А мечта была. Давно определился с темой. В общих чертах был придуман неплохой, как ему казалось, сюжет. Искал натуру. Хотелось подобрать необычную личность!.. Чтобы списывать прямо с нее…. Но где там…, в наше время? Одни «герои криминала», с которых уже и так целые Джомолунгмы написаны всякого дерьма.

— …Я после нее ничего и не трогаю, — произнес старик, едва они переступили порог.

Задвинутый в редкий, низкорослый ельничек в два окна домик оказался чистеньким и необычайно уютным. Повсюду, действительно, чувствовалась женская рука, хотя дух жилища был не тот. Его запах выдавал долгое отсутствие хозяйки. Домотканые половички, занавески, покрывала, пожелтевшие, вырезанные вручную бумажные салфетки. На высокой кровати на фоне тканого коврика — пирамида подушек. Между рам — ягель. Над столом — самодельный абажур из бордового платка с бахромой. На стене в старинных рамках фотографии, картинки из журналов — все это теперь казалось декорацией.

— Проходи, проходи, садись… Можешь раздеться. Я люблю тепло. Дров, слава Богу…. Руки, ноги есть… — дед немного суетился, усаживая гостя за пустым чистым столом. — Я щас, мигом…, — кинулся обратно в сени.

Виталий еще раз огляделся. Белая, широкотелая русская печь была главной в этом доме. Она стояла почти посередине и очень удачно делила пространство на три части или зоны: спальную с высокой железной кроватью и старинным комодом, кухонную и что-то вроде гостиной-столовой, которую представлял квадратный стол, покрытый когда-то красивой, цветной скатертью и двумя стульями. Был еще широкий, деревянный диван с резной, наклонной спинкой.

— Вот я и говорю, все как при Анне Тимофеевне, царствие ей небесное…, — притворяя дверь, продолжал дед. Ему хотелось говорить о своей старухе.

А Виталий и не мешал. «Пусть говорит,» — думал он, впадая в какое-то вязкое, притупленное равнодушие. Он и первую граненую стопку, затуманенную, полнехонькую выпил как-то мимоходом, едва ощутив жжение в горле. И белые, перламутровые, с тоненькими бордовыми прожилками стружки жирного щекура пока не передали Виталию своего настоящего вкуса, нехотя таяли на языке.

— Ты с горчичкой его, с горчичкой, первая закусь у нас!.. — прямо из засаленной бутылочки дед налил в тарелку гостя желто-коричневой жидкости, которая даже на расстоянии слегка шибанула своей свежей крепостью. — Ну, давай, Виталий Николаевич, теперь за твою работу, за ваши «Дали», что б они еще дальше были, — улыбаясь, старик поднял свою тяжелую, натруженную руку с маленьким стаканчиком. — Как говорится, пишите, а мы читать будем. Ну, поехали.

— Погоди, Иван Касьяныч, — как бы там ни было, а первая стопка не прошла для Виталия даром, она поприжала хандру, освободила язык, — давай помянем твою хозяйку, земля ей пухом. — И, окинув взглядом помещение, добавил: — Уютно у вас!

Виталию с чего-то захотелось сделать приятное этому бесхитростному, радушному старику, оказавшемуся под конец жизни в одиночестве, поэтому он специально сказал «у вас», видя, как тот продолжает жить своей старухой.

Держа руку на весу, Касьяныч опустил голову и затих. Гулко ударила слеза о доску, на которой старик строгал рыбину. Вздрогнул, отвернулся и тыльной стороной ладони вытер глаза.

— Спасибо тебе, милый человек, на добром слове…, — и не глядя на своего гостя, дед опрокинул в себя водку. — Пойду, говорит, по голубику…. Это у нее первая ягода была, — после затянувшейся паузы продолжил дед, — собирала ее, холеру, быстро и много. Я вот ее не очень-то, эту голубику — вода и вода. Вот морошку да бруснику только давай, и грибочки!.. А она видно что-то понимала в этой ягоде. — Касьяныч снова потянулся за бутылкой. — Села в лодку и на тот берег. А там ее, этой голубики, как раз на том взгорке, тьма-тьмущая!.. Веришь, нет, ногу поставить некуда. И, пожалуй, каждый год так. Я колочусь, — старик поднял свою стопку, и, дождавшись, когда гость возьмется за свою, чокнулся с ним и тут же выпил…, — в ту осень я печь перебирал в гостиничной избе, а она ползает себе по взгорку, собирает ягоду. Я выйду на улицу чистым воздухом дохнуть, помашу ей, она мне в ответ. Опять выхожу, она сидит у березки. Помахал, она молчит. Думаю, видно пристала, уснула. В тот раз и комара, и мошки как-то было не очень много. Другой раз вышел, помахал, опять молчит. Тут-то меня и трясонуло!.. Забыл, что Полуй между нами. Гляжу, плыву уже, не раздевшись…. И вышел из воды, будто сухой. Вскарабкался на берег, ни ног, ни рук не чую!.. Подхожу к своей Анюте, а она…, — звякнув тарелкой, дед встал и ушел за печь. Долго сморкался, кашлял, бренчал чем-то. Потом вышел. Глаза влажные, красные. Телом сморщился, стал даже меньше ростом. — Ручки сложила эдак, — старик показал, как, — и словно спит. Морщинки разгладились и будто моложе стала.… На том взгорке я и похоронил ее. Тот берег веселее. Он повыше будет. И голубики, «заразы», еще больше стало. Когда тихо, сяду у самой воды и говорю с ней. А по воде слова далеко-о слышны.

Старик надолго затих. Виталий терпеливо ждал продолжения. Алкоголь растопил равнодушие, собрал осколочки самолюбия и склеил, как мог. Появился аппетит, и он потянулся к оттаявшим, мокрым и скользким уже тонким пластинкам рыбы.

— А тут, — старик вдруг неожиданно улыбнулся, — слышь!?… И года не прошло, как у меня…. Ох, и смех, и грех говорить-то…, стыдоба, одним словом. Слышь, нет, «шалун-то» мой вдруг баловства захотел!.. Я терпел, терпел и думаю, а-а раз живу.… Ну и собрался в поселок. Привезу, мыслю, каку бабенку, не молодую, не старую, да пош-шупаю!..Сел в лодку, слышь, нет, а с того берега Анечкин смех!. А-ха!.. Смеется моя бабка, заливается…. Я посидел, посидел, да и вернулся в избу. И, веришь, нет, как рукой сняло…

— Пойду на двор выйду, — Виталий тяжело поднялся.

— Если по-маленькому, понужай с крыльца, весна все смоет.

Каждый раз, видя это волшебное явление, Виталий смотрел и не мог насмотреться. Почти над самой головой на фоне черного неба разыгрывалось фантастическое представление цвета. Точно кто играл с гигантской, муаровой лентой, подсвечивая ее с разных сторон.

За спиной коротко взвизгнула дверь, выбросив далеко на снег узкую, желтую полосу. Вышел Касьяныч.

— А-а, это не пересмотришь. Пойду шабашить электричество, было приказано в двенадцать…, — дед, словно и не пил, резво, похрустывая снегом, пошел отключать подстанцию. Через минуту ровный, уже ставший привычным треск вдруг сломался, пошел вразнобой и, чихнув напоследок раз-другой, затих. И в тот же миг Виталия ударила по ушам тишина, она ошеломила его, потрясла!… Фактория враз и ослепла, и оглохла. Ни единого огонька, ни единого звука. А над головой торжественное дрожание живого цвета. Виталий задрал голову и никак не мог оторваться от этой чарующей пульсации пластики и цвета. Но чего-то не хватало в этой величественной картине. Что-то было не так. И тут он понял, поймал себя на том, что для полной гармонии в этом расцвеченном небесном величии не хватает… музыки. Он весь напрягся, но кроме мелодичного звона в ушах после тарахтения подстанции ничего не чувствовал. «А ведь должна быть музыка, — думал Виталий, — вернее она есть, но я ее не слышу, как не слышу, например, звуков микромира. Здесь музыка должна быть неземного порядка, и она обязательно должна быть раз есть движение цвета!..»

Жалобный скрип снега под ногами Касьяныча вернул Виталия из-под небесного купола.

— Не налюбовался еще…, а я дак, когда смотрю на это свечение, изнутри стыть начинаю. Этот свет мне будто душу примораживает. И Анна моя, покойница, боялась. Айда в избу, ишь как морозит….

Густо пахнуло керосином. Дед запалил лампу. Медовым цветом окрасились стены, печь, стол, диван…

— Ну что, еще по одной, писатель? — дед наполнил стопки.

Виталию больше не хотелось пить, тем более, что он стал чувствовать себя довольно не плохо, но старик опять задел за живое…. Рука сама потянулась к стопке, и он выпил молча, без тоста, не дожидаясь деда.

— Да-а, парень, что-то мешает тебе, а!?… Я говорю, что-то скребется в тебе, нет!?… — вкрадчивым голосом полюбопытствовал старик.

— Все нормально, Иван Касьяныч, так мелочи жизни, — Виталий махнул рукой и потянулся за закуской.

— Щас, погоди, парень, — старик взял оттаявшую, обструганную рыбину и вышел с ней в сени. Через минуту, как деревяшку, он строгал нового щекура, а рядом с пустой бутылкой матово светилась другая.

— Хо-ро-ша…, з-зараза!.. А, Виталий Николаевич!?… — старик осторожно поставил пустую стопку и проследил, как гость опорожняет свою. — Вот этот кусочек возьми или этот, и обязательно в горчичку…, а?… Что я говорю!?… — он опять оживился и подкладывал Виталию лучшие куски из кудрявой горки свежей строганины. — Когда мужик в твои годы за бутылкой задумывается, обязательно причина тому баба. Так, нет, журналист!? Хвостом, никак, крутанула твоя или сам че высмотрел, а!?

— Да нет, — ответил неохотно Виталий, — это я давно проехал.

— Иль силу потерял!?… — вскинул голову Касьяныч. — У меня есть знатные травки да корешки…, стоять будет как телеграфный столб!

— Да что ты, Иван Касьяныч, с этим тоже все в порядке, — Виталий закинул себе в рот очередную рыбную стружку.

— Ну, тогда деньги, чтоб они горели синим огнем!? — старик перегнулся через угол стола и участливо смотрел на гостя. — Тут, паренек, я тебе ничем не могу помочь. Мои деньги — вот…, — он красноречиво кивнул на обструганную рыбину, — ну, там, ондатра еще да лисица, куропатка или какая другая мелочь…, — старик сник, точно почувствовал себя виноватым в том, что не может помочь гостю.

— Не гадай и не придумывай, Касьяныч. Все гораздо прозаичнее.

— Тогда хворь остается, — не унимался старик.

— Я же сказал, не гадай. Что тебя смущает во мне? Молчаливость, так я всегда такой. Особенно когда выпью, всякие проблемы в башку лезут.

— Э-э, какие у вас могут быть проблемы в городах-то!?… Тепло и всегда колеса под жопой, ой, прошу пардона, под задницей. Хошь, по земле ездий, а хошь, под землей в метро!.. Лафа у вас там!

— Да ладно тебе паясничать. — Виталий поставил локти на стол, обхватил лицо руками и помял его. — Проболтался я две недели по тундре, Касьяныч, еще и День Оленевода прихватил, а поездка опять впустую, ну, или почти впустую вышла.

— А пошто так!? — старик внимательно смотрел на гостя.

— Да-а…, не сделал я того, что планировал. Вернее, не нашел. Подожди, Касьяныч, не перебивай, — остановил он старика, открывшего было рот в очередной раз, — лучше налей по последней…. Задумал я одну вещь написать. Ну, не знаю, во что может вылиться, может в очерк, может во что-то посолиднее…, не знаю. — Склонив голову, Виталий ковырял пальцем в тарелке с размякшими стружками, забыв, что это еда… — Во всяком случае, мне так кажется.

— Ну, так и в чем же дело!? — не выдержал старик. — Пиши, почитаем. Я так…

— Подожди, Иван Касьяныч. Вот ты, к примеру, когда колданку надумал бы сделать, долго ли подходящую лесину искал?… То-то! Вот и у меня так. Нужна личность, понимаешь, необычная, интересная, со всякими там качествами… Главное — крепкая, цельная фактура! Она должна быть как стержень, вокруг которого весь замысел вертелся бы. Конечно, можно придумать эту личность, но это будет не то, совсем не то.

— Да-а…, ишь как у вас!.. Выходит, и врете-то вы не всегда!.. Интересно еж ежиху!..

— Тут мне Андрей Николаевич, директор ваш, пообещал познакомить с одним. Я командировку выбил, дела бросил, а того оказывается, еще в прошлом году схоронили. И сам Бабкин не знал. Стал своих бригадиров предлагать. А мне русский мужик нужен. Русский, понимаешь, который всю жизнь на Севере, личность, могучая, самобытная…

— Так тут, — задумчиво произнес старик, — если русский, то либо бывший зэк, либо какой-нибудь дуролом из администрации или конторы.

— Не-ет, мне нужен такой, чтобы был либо охотник, либо рыбак или, там, с оленями как-то связан. То есть настоящий мужик, независимый, самоценный, ну, как говорится, на котором мир держится!

Касьяныч задумался. Встал, прошелся до печки. Достал откуда-то с приступочка пачку папирос. Снова сел за стол, покручивая в пальцах беленькую гильзу. И, поймав удивленный взгляд гостя, виновато объяснил:

— Ограничиваю себя. В день по пять штук, не более. Еще при Анне Тимофеевне было заведено…. Она строга была на этот счет. Я тут одного чудика вспомнил, — перескочил старик на тему гостя. Он торопливо сунул в рот папиросу и, привстав со стула, потянулся к лампе. Через минуту по дому поплыл белесый дымок с резким, грубым запахом. — Конечно, не то, что тебе нужно, а так, к слову…. Русский, а точнее хохол, приехал на Ямал лет двадцать пять назад из Одессы. Приехал и остался. Живет с ненкой. Не расписанные. Она ему аж девятнадцать детей нарожала! Да!.. Живут в чуме, он пастухом работает, она — чумработницей. Правда, говорят, грязно и бедно живут….

— Пойду я, Иван Касьяныч. Спасибо за стол, угощения!… Хорошо я у тебя посидел!..

— Да кто тебя гонит.… Ложись вот на диван этот. Я сам частенько сплю на нем, когда лень раздеваться. Щас брошу, что помягче, и ложись себе, спи.

Старик, не дожидаясь возражений, торопливо встал из-за стола и начал раскладывать на диване разную старую одежду.

По правде, говоря, Виталию совсем не хотелось возвращаться в гостевой дом, и он с благодарностью принял приглашения старика Касьяныча. Сходил на улицу, справил нужду под продолжающееся буйство северного сияния и, вернувшись в дом, с облегчением улегся на жесткую постель.

Едва Виталий повалился в сон, как его отчаянно затряс старик.

— Эй, парень проснись, погоди засыпать, эй!..

— Что!?… Что такое!?… Что случилось!?… — Виталий медленно приходил в себя.

— Вставай!.. Я вспомнил!.. Поднимайся!.. На вот, глотни водички холодненькой, поднимайся, а то забуду….

— Иван Касьяныч, ну ты и оригинал, — ничего не понимая, Виталий, наконец, уселся на своем ложе. — Ну, что там у тебя стряслось!?…

— Ты уж прости старика, сам когда-нибудь таким будешь. Понимаешь, я вспомнил, эту, как ты назвал — личность.

— Какую личность, ты о чем, Касьяныч? Давай утречком все обсудим!

— Да какой там утром!.. Утром борт за вами придет, а я с пяти часов бегать буду, как савраска. Терпи и слушай. Может, опять не то скажу, тебе решать, — старик все еще заметно волновался, чувствовалось, что им движет желание помочь своему гостю.

— Ну, давай, рассказывай, что за личность.

Свет от керосинки продолжал мягко навивать покой и сон. Виталий откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

— Нет, ты не спи, открой глаза, — проговорил старик, усаживаясь напротив Виталия.

— Хо-ро-шо, говори…

— Так вот, — начал немного таинственно Касьяныч. — Фамилия этой личности — Саамов или Самов, в общем, как я понимаю от слова «сам», то есть «самостоятельный»…

— Вот уж и нет, — вяло возразил все еще сонный Виталий, — эта фамилия явно тюркского происхождения.

— Ково-о!?

— Я говорю, фамилия эта татарская или там скажем казахская, турецкая…

— Какой турецкая…, на лицо-то он совсем наш, русский или как это — европеец.

— Ладно, Касьяныч, повествуй дальше и покороче…

— Так вот, фамилия говорю у него Самов или Саамов, звать Олегом Ниловичем…

— Каким!? — опять переспросил Виталий.

— Ниловичем…, а что, нормальное русское имя — Нил. Ты слушай и не встревай, я главное не сказал.

— Хорошо.

— Сказать «старик», язык не поворачивается, для мужика вроде как староват. Я его раза три видел. Два раза на Лаборовой, на фактории и один раз уже здесь, на Полуе. Он частник, ну, это значит, свое стадо имеет. И стадо, поболее Полярного совхоза. Андрей Николаевич Бабкин, не раз и не два самолично к нему обращался, когда план по мясу не выполнял. А олешки у него отборные, ухоженные, раньше совхозных привитые от всякой заразы. Всю жизнь бобылем живет. Но двоих приемных сыновей поднял. Причем ненцев. Да какими мужиками сделал!… И вить до сих пор «папой» зовут. В институтах выучил. Один, стало быть, на врача выучился. Другой, вроде как юрист. В Тюмени учился, а после и в самой Москве…. Не знаю, но чуть ли не ученый-какой стал. И что удивительно, все в тундру к нему вернулись. Женил их. Внуков помогает поднимать. Учит сам, в школу не отпускает. Летом нанимает учителей к себе. Оленями рассчитывается. Сказывают, две нарты книг с собой возит. Во как! Я тебе случай про него расскажу, а ты суди. Было это…, — старик задумался, — я уже работал здесь, дорогу буровики протянули по его угодьям, и, значит, вышку поставили. Как полагается, отбурили, и уехали дальше. А после себя, как всегда жуткий бардак оставили!.. Так вот этот Самов с сыновьями догнал их и под ружье заставили тех вернуться. Неделю держал, пока те не убрали за собой. Заставил все железки собрать, закопать лужи мазутные, грязь там всякую, песочком присыпать…. Потом, конечно, менты, следователи поналетели, хотели дело на него завести, но как-то улеглось.

— Интересно…, — Виталий уже не думал о сне.

— Слышал, — старик сделал заговорщицкое выражение и перешел на шепот, — от армии призывных ребят откупает. Да-а!.. И объясняет, что, мол, и так молодежь из тундры норовит слинять, стариков своих бросают, корни рвут, в поселках да городах до бомжей опускаются…. Это действительно так…, — старик потянулся к столу взял пачку «Беломорканала», покрутил в руках и бросил обратно.

— Интересно…, — вновь произнес Виталий задумчиво. — А где, говоришь, искать его надо?

— То-то и оно, что рассказываю про него, а сам думаю, как ты говорить с ним будешь, тем более по душам. Он, видишь ли, никого к себе не подпускает. Журналистов да корреспондентов там всяких — на пушечный выстрел…. Говорят он их, то есть вашего брата, за версту чует. Ни кому, ни областному, ни местному телевидению так и не удалось с ним встретиться. Годов пять назад из Москвы приезжали, и тоже облом… А теперь, че я тебя спешно поднял-то…, — старик ближе придвинулся к Виталию и сцепил свои пальцы в замок, — с неделю будет…, подожди-ка, подожди…, да, точно, девятого был здесь его старший сын Василий, врач который. Понабрал у меня в магазине всякого добра, ну там припасов разных охотничьих, капканов, нулевок да первых номеров, патронов, дроби, ну и разговорились немного. Они, оба брата, как и отец малословны. Говорит, что на «Заячьей губе» нынче стал. Это там, где речка Ханерка на два рукава делится, разбегаясь в разные стороны. Я и спроси, че, мол, на год запасов-то набираешь?… А он, сыновей, говорит, с дедом жду, да Никиту-брата со старшим сыном его Андрюшкой!.. Во как!.. Ты понял меня, нет Виталий!?…

— На Заячьей губе говоришь, — Виталий был уже при исполнении. Он спешно обдумывал новую вводную.

— Это не так далеко отсюда. Послезавтра, вернее уже завтра с утра в Аксарку пойдет ГАЗон — тот, что стоит под навесом. Юрка Савельев должен дочинить его и загрузить мясом. Я попрошу забросить тебя к Василию. Придумаешь, что сказать, это твое дело.

— Да, но времени у меня совсем ничего… Дня два-три еще терпимо. А есть гарантия, что я его застану!? — Виталий уже давно встал с лежанки и ходил взад-вперед по дому, выказывая легкое волнение

— Ты че-нибудь попроще спроси…, — дед пересел на диван и наблюдал за гостем.

— Ну, хорошо, а как он выглядит, я его узнаю, если встречу!?

— Очень легко. Вот ты говорил давеча, что эта личность должна быть такая-растакая…, вот он такой и есть.

— Что значит такой и есть. Ты хоть опиши мне его….

— А че его описывать: ростом с тебя будет, седой, взглядом строг больно, глаз темный, да, главное-то — правая щека от подбородка до уха горелая видно раньше была. Да узнаешь ты его, не сомневайся….

Виталий присел на краешек стула. Заманчиво было взглянуть на этого человека и, разумеется, поговорить. Но в голову полезли всякие сомнения, да и времени в обрез. И кто его знает, рискнешь, а… пузырь опять лопнет. И деду Касьянычу верить, вот так с бухты-барахты?…

— Да, еще чуть не забыл! — встрепенулся старик. — Знаешь, когда он говорит, то такое впечатление, что немного с акцентом некоторые слова у него. А может, показалось.

— Ну вот, а я что говорил!.. Выходит все же, что он восточного происхождения, дорогой ты мой Иван Касьяныч, — даже как-то с облегчением проговорил Виталий. — Давай будем спать, завтра, то есть сегодня уже, столько сил надо на эти перелеты, переезды…, жуть!

Дед молча уступил место. Виталий опять улегся, с облегчением громко вздохнул и закрыл глаза. Он слышал, как старик фукнул на лампу, которая через некоторое время принесла едкий запах загасшего фитиля. Проскрипели половицы в сторону кровати. Напряженно пропели пружины под могучим весом, и все стихло.

«Обиделся наверно, — подумал Виталий про старика, — надо утром поблагодарить за участие…»

И тут, как говорится, сон, словно рукой сняло….

Юрка Савельев, долговязый парень лет двадцати трех — двадцати пяти, с самого утра копался под навесом. Чем-то гремел, стучал, гудел паяльной лампой, ковырялся в своем вездеходе. Он любил технику настолько, что его молоденькая жена всерьез ревновала ко всему, что едет, грохочет, дымит, пахнет соляркой, мазутом, бензином…. Ссоры становились злее, затягивались порой на неделю и более. Юрка не унывал. По характеру веселый и общительный, он точно радовался очередной размолвке. С удовольствием оставался ночевать в гараже, сутками копался с техникой, ремонтировал или придумывал какие-нибудь усовершенствования. Он и к командировкам, сколь бы длительными они ни были, относился как к поощрениям.

— Ты, наездник этого коня!? — хлопнув по капоту вездехода, спросил Виталий перепачканного мазутом парня.

— Тут целый табун будет, более сотни…, — ответил тот улыбаясь.

— Ого…, а в оленьей силе, стало быть, несколько больше!..

— Так точно, может полтыщи….

— Тогда здравствуй, я — Богачев…, — начал было представляться Виталий, но парень, улыбаясь во все лицо, опередил:

— Виталий Николаевич, журналист из «Северных далей», знаю, Касьяныч меня уже предупредил. И доставить вас надо в Заячью губу…, так, нет!?

— Совершенно справедливо, — Виталий в ответ улыбнулся и протянул руку, — будем знакомы.

Нарастающей пулеметной стрельбой ворвался грохот вертолета. Пришел второй борт. Первый увез окружных чиновников, артистов из дома культуры, телевизионщиков и местных корреспондентов. Этот повезет районное и поселковое начальство, больных и докторшу.

Виталий вышел на берег, с которого хорошо было видно, как вертолет заходит на посадку, вызывая под собой снежные вихри. Зависнув в метре над землей, винтокрылая машина пораздумывала некоторое время, после чего важно и солидно, как курица-наседка, обстоятельно уселась. Облегченно вздохнув, сбавила обороты.

Придерживая шапки, отворачиваясь от потока ветра, вызванного винтами, сгибаясь в три погибели, к вертолету потянулись последние пассажиры. Виталию стало тоскливо. Он смотрел, будто искал себя в этой толпе и не находил. И совсем пожалел, когда мощный двигатель пронзительно засвистел на все лады, отрывая машину от земли. Теперь вертолет походил на гигантского напившегося комара, который раздулся до несуразности и с огромным трудом отрывал свое тяжелое брюхо от жертвы. Виталий отвернулся.

Некоторое время он слонялся по опустевшей фактории. Рябой от оленьих горошин снег затвердел, и можно было ходить повсюду. То там, то здесь валялись пустые бутылки, стеклянные и металлические банки, крышки, пластмассовые кегли, непонятно зачем завезенные с большой земли, картонные коробки и много другого мусора, который долго будет собирать добродушный и непоседливый Касьяныч

Резко заработал под навесом пускач, чуть погодя послышался хрипловатый басок проснувшегося двигателя. И вот уже низкая, широкогрудая машина, мелодично лязгая гусеницами, плавно покачиваясь как на воде, неслась по бугристому заснеженному бездорожью, подминая под свое плоское днище все, что попадалось на пути, оставляя позади высокий, белый шлейф. Лихо крутанувшись перед сараем, вездеход спятился задом к его дверям и затих.

Виталий здорово разогрелся, помогая Юрке и Касьянычу грузить мороженые оленьи туши. Потом мерил малицу, настойчиво навязанную стариком. Незаметно стемнело. Чтобы пораньше встать, рано легли. Однако, как Виталий не старался, уснуть довелось лишь глубокой ночью.

— Вставай, милый человек. На дорожку надо плотно покушать. Вставай скоренько…. Юрка уже греет свою танкетку, — проходя мимо дивана, говорил Касьяныч. Он, как всегда был уже бодр и свеж, точно и не ложился вовсе.

Виталий не открывая глаз, прислушался: так и есть, за стеной мягко урчал вездеход. На крылечке забухали шаги. Скрипнула дверь, впуская облачко холода, которое метнулось к печке и растаяло.

— Ой, Виталий Николаевич, Заячью губу-то проспите!.. — жизнерадостный Юрка окончательно и разбудил, и взбодрил Виталия.

— Ну все, соколы, за стол…. Погода хочет меняться. Ты заметил, мороз отпустил!? — обратился Касьяныч к Юрке. — То-то!

— Да я в любом случае успеваю…

— Ты смотри у меня, парень! — старик сурово смотрел на Юрку. — Ты не о себе думай, — и показал глазами на Виталия.

— Ну, че ты ей Богу, дед, впервой что ли…, давайте чай пить да поедем…

Выехали в полной темноте. Тесная кабинка, тепло от двигателя, плавное покачивание убаюкали Виталия. Какое-то время он еще держался взглядом за метавшийся впереди свет фар, но скоро глаза отяжелели, и он отдался во власть «дорожного» сна.

Юрка время от времени с интересом и непониманием поглядывал на столичного журналиста. «И че им не сидится дома!? — думал он. — Ведь надо же, жить в самой Москве!.. Я б и не спал, наверное, вовсе!.. А они мотаются, причем по самым диким местам!.. И на кой ему эта Заячья губа!?… Мы, местные, другое дело…»

— Опа-а!.. — громко вырвалось у Юрки, когда в секторе света неожиданно появились две большие серые собаки. Он резко остановил вездеход, вырвал из держателей карабин и вылез наружу…

— Что!? Что такое? Что случилось, Юрий!? — продирая глаза, Виталий пялился на свет фар и ничего не видел.

— Странно! — посерьезнел водитель. — Странно! — повторил он и, громко хлопнув дверкой, тронул машину. — Их караулят у шестой бригады, я про волков, а они здесь разгуливают. А отсюда до шестой полста километров будет.

— Ты что, их видел!? — Виталий последними словами ругал себя за то, что уснул.

— Да двое, выскочили прямо на свет. Стало быть, они сюда переметнулись, вот ведь бестии хитрые! Будто кто им сказал или так знают, что их ждут возле шестой! Щас к Лешке Педранхасову нагрянут! А он, конечно, не готов…

— Так давай заедем к этому Лешке, — у Виталия загорелся огонек охотничьего азарта, — далеко это?

— Не-е, заезжать никуда не будем, а вот Василию Саамову сказать надо. Он передаст в Лешкину бригаду. Важенок жалко. Они сейчас тяжелые ходят…

— Вон, смотрите… — Юрка опять остановил вездеход и наполовину вылез наружу. Виталий последовал за ним. В свете фар отчетливо был виден след, пересекающий их путь по косой линии. — Точно, в десятую путь держат…

— Так, это, Юрий, здесь вроде как один прошел…

— Да как же один, вон он, след-то как разбит!.. Тут штук пять-шесть прошли. Они в такой снег след в след ходят, меняясь местами по очереди.

Виталий хотел слезть с машины и поближе рассмотреть следы, но Юрка вовремя заметил и окликнул:

— Нет-нет, провалитесь!

— А если в туалет, по-маленькому!?

— Так на крыло вставайте и вперед, только подальше, а то снег подтопите, мы на бок завалимся! Шучу!

Где-то внутри машины уютно молотил движок, впереди ярко белел снег от фар, сзади все было темно-фиолетовое с редкими, черными островками низкорослых деревьев и кустов. Куда-то подевалось небо, ни луны, ни звезд. «Совсем рядом, нежданной Бедой бродят волки!» — думал Виталий, зябко поеживаясь.

— Ладно, шутник, поехали, что-то расхотелось мне твой вездеход заваливать.

Через минуту опять выехали на дорогу-зимник, которая неспешно побежала навстречу, то петляя, то вытягиваясь, то пропадая на открытых, переметных местах, проявляясь в низинах да перелесках. Фиолетовый цвет снега плавно сменился на сиреневый, потом на лиловый.

— Сколько осталось?

— До следов? — Юрий задумался. — До следов, километров восемнадцать-двадцать прошли, стало быть, до Заячьей добрый сороковник еще наберется.

И опять Виталия стало укачивать, клонить в сон. И как бы он не сопротивлялся, задремал. Очнулся, когда машина пошла назад.

Юрий вел свой вездеход, как ему казалось, рационально. Где можно было срезать путь, он срезал. Выбрав очередной подрез, он съехал в замерзшее русло небольшой речушки, но выбраться на обратный, крутой берег вдруг не смог. Попробовал еще раз и опять неудача. Машина скребла своими гусеницами снег, мерзлую землю, но подняться не могла. А Юрий раз за разом гонял и гонял ее на приступ этой крутизны, пока в моторе что-то не произошло. Даже Виталий почувствовал, что двигатель заработал мягче, без повышенных оборотов.

— Ч-черт, кажется, катушка полетела! — перепачканный Юрка оторвался от мотора и зло хлопнул капотом.

— Ну и… что теперь? — Виталий насторожился.

— А что! Теперь только по ровной дороге и без нагрузки.

Долго ехали по руслу, пока не набрели, наконец, на более низкий берег и не выбрались из этого плена.

— Юрий, а там, впереди подобные препятствия еще будут? — осторожно спросил Виталий.

— Да я вот и сам думаю, вроде нет, кроме, пожалуй, насыпи железнодорожной.

— Как это!?

— Да «Пятьсот первая» стройка-то, не слыхали что ли!?

— Ну как, и слышал, и читал.

— Тут везде болота да всякие мелкие речушки, протоки, вот они и набухали насыпь, как китайскую стену.

Примерно час ехали молча, в напряжении. Прислушиваясь к двигателю, считая километры. Было уже не до следов зверей и белых, как снежки, куропаток, которых они поднимали целыми стайками. Физически ощущались каждые сто метров пути.

Дорога проходила то по открытым участкам, то сквозь смешанное редколесье, в котором основу составляли кустистые ольшаники. Небо было низким, белесым, неопределенным.

— Вот и пятьсот первая! — и озабоченно, и зло вырвалось у Юрки.

Впереди появилась и стала медленно приближаться огромная снежная волна.

— Может с разгона ее, а!? — неожиданно для себя проговорил Виталий.

— Инерции мало, — сосредоточенно глядя вперед, ответил Юрка. — Если бы скорость была побольше.

— А может развернуться и задом? — не унималась фантазия Виталия.

— А толку-то.

— Ну, не знаю, Юрий, думай…

— А че тут думать, тут думай, не думай…. Если по диагонали, кусты не дадут, да и снег там глубокий. Вот если бы налегке, а то у нас тонны полторы мяса!

— Так давай, выгрузим, — опять не выдержал Виталий.

— Пока выгружаем, да перетаскиваем, да опять загружаем — как раз к ночи и управимся. Щас, попробуем так…

Издалека насыпь выглядела высокой, но когда подъехали, оказалась ниже, чем тот берег и, главное, положе. Виталий даже приободрился. Однако вездеход едва дополз до половины. Юрка добавил газу, и… сразу все стихло. Покатились назад, слушая, как безжизненно позвякивают гусеницы.

— Все, Виталий Николаевич, приехали на сегодня. — Юрка слазил в мотор, звякая железом, вытащил какую-то деталь, сунул в карман и, захлопнув капот, спрыгнул на дорогу:. — Поднимайтесь на насыпь, я все объясню.

Пока Виталий поднимался, Юрка отвязал лыжи и быстро взобрался следом.

— Во-он, видите ту сопочку, — Юрка коротко махнул рукой в сторону совершенно плоского горизонта.

— Ну…, — рассеянно ответил Виталий, бегая взглядом по серой и ровной, как линейка, границе между небом и землей.

— Вот это и есть Заячья губа. До нее километров пять, не более. Это по прямой. По дороге, если объезжать озеро Кривое и Теплое болото, все восемь будут. Я за час добегу до Васьки. А еще через двадцать минут он будет у Вас. На все про все — полтора часа!

— Погоди, Юрий, а как ты найдешь их, ну Василия этого!? — у Виталия мелко задрожали ноги, как обычно бывало перед большой опасностью.

— Дак там изба у них, я сколько раз здесь бывал, до армии, охотился…, — Юрка говорил уверенно, даже весело. — Все будет нормально, Виталий Николаевич! Кабина остынет, костерок разведите. Спички-то есть!?

— Есть, — автоматически ответил Виталий, так ничего и не понимая.

— Карабин Вам оставляю. Потерпите полтора часа… А мне еще в Аксарку гнать за катушкой, да обратно, времени в обрез…

Если бы не уверенный тон Юрки, не его веселость и, в общем-то, логичность доводов, Виталий ни за что бы не остался или не отпустил бы парня одного. Жаль, что лыж всего одна пара, кто знал…

Отъехав метров на сто, Юрка развернулся и еще долго что-то весело кричал, показывая рукой в правую от Виталия сторону. Однако, заметно окрепший ветерок, посвистывая на одной ноте, мешал слышать.

Длинная, гибкая фигура Юрки еще долго маячила на обширных заснеженных проплешинах. И чем дальше он удалялся, тем тревожнее становилось на душе у Виталия. Несколько раз он порывался окликнуть парня и вернуть назад. Но сдерживался и продолжал провожать глазами, пока тот совсем не скрылся из виду. Посмотрел на часы, отметил время. Впереди было еще добрых полдня.

Виталий огляделся. На хорошо обдуваемой насыпи, то там, то здесь металлическими змеями выглядывали рельсы. Мерзлота искорежила, выгнула и перекрутила их до абсурдности. Слева, метрах в пятидесяти, деревянный мост почти сгнил, и гнутые рельсы висели в воздухе. Дальше дорога причудливо петляла до самого горизонта. Не трудно было заметить, что она была проложена по высокому берегу реки, которая текла на запад. Другой берег, плоский и безлесный, изобиловал болотинами с редкими островками. Именно высокий берег и задавал направление дороге. Крутил ее, вертел как хотел, наматывая лишние километры рельсов, тысячи и тысячи тонн грунта и щебня, шпал, труда, здоровья и жизни людей…

«Да-а, природа свое берет, — рассеянно думал Виталий, — все напрасно и бестолково!.. А людей не вернуть…» Он смотрел себе под ноги, словно видел за толщей грунта бывших строителей этой безумной дороги.

Ветерок усиливался. Снежная поземка не предвещала ничего хорошего. Виталий еще раз посмотрел в сторону лыжни и разочарованный спустился к вездеходу. Первая мысль была забраться в кабину. Но раздумал. Решил развести костер. Однако, взяв топор и сойдя с дороги, провалился по грудь. «Ну, вот первая неожиданность! А где же мне дров-то набрать!?… — Виталий завертел головой, везде торчали длинные, тонкие вицы, самая толстая из которых в руку толщиной. — И все, конечно, сырое!»

Снова поднялся на насыпь. Огляделся. Ничего подходящего. Дошел до бывшего мостика, но и там нечем было поживиться. Старые шпалы были трухлявые, пропитанные влагой. Пришлось вернуться ни с чем. И тут он вспомнил, что Юрка, когда кричал что-то издали, то махал рукой в другую от моста сторону. Виталий направился туда. Метров через семьдесят, насыпь плавно начала изгибаться, она огибала небольшой взгорок, заросший ельником. Виталий внимательно присматривался к нему в надежде найти сухару, но ничего подходящего не встречалось, и он все шел и шел дальше. Хотел повернуть обратно, но будто кто в спину толкал…. Прошел еще шагов тридцать-сорок. Дорога, все время уходившая вправо, повторяя изгиб реки, делала зигзаг, то есть, изменила направление, и теперь пошла влево и… Виталий застыл как вкопанный!.. Насыпь огибала обширный выступ, похожий на тупой нос корабля, вернее гигантской баржи, вросшей в плоскую, болотистую землю, на «палубе» которой в несколько рядов стояли… дома!.. Длинные, с прогнутыми крышами!.. Целый поселок! С кривыми столбами проволочного забора по периметру. А по углам этого поселка высились сторожевые вышки.

«Боже мой!.. Это же зона!..» — Виталий оцепенел. Он смотрел во все глаза на страшное свидетельство прошлого. Прямо над бараками блеклым, размытым пятном робко светило солнце. Серая пелена многослойных туч отняла его силу и мощь. Зато ярко горело вокруг солнца кольцо. Этот предвестник плохой погоды — светящийся ореол горел фальшиво и тревожно.

Наконец, Виталий оторвался от печального пейзажа и поднял руку, чтобы взглянуть на часы.

Но буквально в тот самый момент, когда он отводил взгляд от зоны, на вышке слева, на той, что была ближе к насыпи, а, стало быть, и к нему… шевельнулся силуэт стрелка. Виталий был готов поклясться чем угодно, что это был именно человек!.. Причем живой человек.

Так и не посмотрев на часы, Виталий опять взглянул на вышку, но там уже никого не было.

«Что за чертовщина!.. — он внимательно вглядывался в эту маленькую, почти полностью открытую будку, стоящую на длинных, растопыренных столбах. Он потряс головой, снял перчатку и черпанул снега. — Ну, ведь кто-то там был!.. Может, спрыгнул!?…»

Поглазев еще несколько минут, он все же посмотрел на часы: «Юрка сейчас где-то на полпути к Заячьей губе». Но мысли опять вернулись к зоне: «Неужели показалось!? С чего!?… Хмель давно выветрился… Здоров…. Ну, не доспал, но это не причина подобных видений…» А между тем ветер крепчал. И на лес, и на зону приходилось смотреть через легкую снежную пелену пока игривого вихря. Виталий понимал, что эта шалость ветерка к вечеру перерастет в серьезную непогоду. Нужно было, либо искать дрова, либо возвращаться к вездеходу и ждать некоего Василия на мотонартах. А в уши точно кто неслышно нашептывал: «Посмотри.… Посмотри…, посмотри….» Прикинув, что с полчаса у него есть, Виталий пошел к зоне.

Идти было легко. Ветер дул в спину. Насыпь с выгнутыми рельсами была почти без снега. Минут через пять он подошел к высокому, крутому склону, на краю которого и стояла та злополучная вышка.

Сойдя с дороги, Виталий сразу провалился в глубокий снег. Пришлось изрядно попотеть, барахтаясь в этом сыпучем месиве. Цепляясь за ветки, подминая под себя тонкие стволы ольховника, податливые елочки, кусты, Виталий упорно карабкался наверх. Несколько раз он пытался бросить эту пустую и, как уже казалось, глупую затею. И он бы бросил, но в тот момент, когда решался повернуть назад, появлялась крупная ветка или целый ствол дерева, или нога нащупывала бревно, и он делал еще один шаг наверх. Точно кто помогал. Пробив нависающий снежный карниз на самом верху склона, он, наконец, выбрался к подножию вышки.

Снег под ней и далеко вокруг оказался не потревожен. Мало того, на ветхой лестнице, ведущей к будке, не хватало половины ступенек.

«Ч-черт, что-то с головой видно!..» — Виталий так и не успел до конца удивиться, как в следующее мгновение, опять уловил какое-то движение сбоку. Резко повернув голову в сторону ближайшего барака, растерялся…. Здесь на открытой возвышенности ветер был гораздо сильнее и не на шутку крутил снегом. Однако, Виталий, как и в прошлый раз, готов был побожиться, что какое-то движение было: «Ну, было ведь…, хоть ты убей было!.. Неужто крыша едет!?… Может не обязательно человек, хотя нет, силуэт-то на вышке был очень похожим именно на солдата»

Больше не раздумывая, он бросился к бараку. И здесь глубина снега была таковой, что пришлось брести как по топкому вязкому болоту. Потревоженный ногами снег ветер подхватывал целыми охапками и уносил дальше, крутил, хлестал в лицо, мешая и смотреть, и дышать. Взмокла спина. Пришлось сделать небольшую петлю, чтобы обойти проволочный забор и перейти его в том месте, где столбы совсем легли. Дойдя до барака, Виталий заглянул за угол…. Ни малейших признаков чего — либо живого. От стены пахнуло давней жизнью, старым деревом, глинистой штукатуркой, истлевшей материей…. Здесь было немного потише и Виталий присел на еще крепкую завалинку. Отдышался, взглянул на часы. Все, время вышло. По Юркиному графику Василий Саамов уже на всех парах мчится к вездеходу. Пора выбираться назад. С другой стороны, рассуждал Виталий, побывать в бывшей зоне и не заглянуть внутрь барака — по меньшей мере, не профессионально.

И он стал спешно пробираться к противоположному торцу здания. Преодолев нелегкий путь вдоль бесконечно длинной барачной стены с многочисленными зарешеченными окнами, Виталий добрался до входа. Дверей не было, огромный сугроб завалил проем. Раскопав его, пробрался в «предбанник» — дощатый пристрой. Тяжелая, оббитая каким-то рваньем дверь самого барака висела на одной петле. Виталий вошел.

Справа и слева на всю длину помещения теснились двухярусные деревянные нары. На дальней торцевой стене была изображена дородная женщина в розовом, с маленькой гитарой. За ней — бледно-голубое озеро и два лебедя, по углам порхающие голуби с цветочками в клювах. Под окнами, где не было стекол, высились снежные сугробики. Снег, словно пыль, тонким слоем лежал повсюду. Обе печки были разобраны, видимо местными рыбаками и охотниками для своих избушек. Повсюду валялись обломки кирпича. На прогнутом потолке и дальше на крыше, в тех местах, где когда-то были трубы, светились квадратные дыры, из которых, время от времени, посыпал снежок. Виталий дошел до середины барака и почему-то остановился. Ему стало казаться, что на него со всех сторон смотрят. «Рехнуться можно!? — Виталий сдавил виски и закрыл глаза. — Ну, ведь здоров, отчего это наваждение!?…» И только после этого Виталий впервые почувствовал в себе страх.

Обратная дорога показалась сущим адом! Сильно похолодало! Сухой, колючий снег дробинами бил в лицо, резал кожу! Идти приходилось на ощупь. В завывании ветра Виталию все время слышался надсадный рев мотонарт.

Спустившись к вездеходу, он поразился, как быстро того занесло снегом. Гусеницы едва виднелись. Добравшись до машины, Виталий открыл дверцу и, едва шевеля замерзшими губами, в полную силу выматерился. Кабина наполовину была забита снегом. В спешке, Юрка не закрыл окно, всего-то на два пальца!

Как мог Виталий очистил кабину и забрался на свое место. Едва устроился, как стала мерзнуть спина, потом ноги. Окна запотели. В щель продолжал сыпать снег. «Ну, дорогой мой, и сколько же ты здесь просидишь!?» — задал он себе вопрос и тут же ответил: «Не более получаса…»

Заметно потемнело, хотя на часах был еще день. «Где же этот долбаный Василий со своим драндулетом!?… По времени Юрка уже более часа пьет чай в его избушке!.. Если…, конечно… дошел!..». Виталия прошиб такой озноб, что клацнули зубы. «Что же могло произойти на отрезке в пять километров!?» Он все больше и больше стал склоняться к тому, что Юрка по каким-то причинам не добрался до Заячьей губы. Но если бы он не нашел охотников, то вернулся бы назад. Идти обратно по ветру гораздо легче. И не заблудишься, обойти насыпь невозможно. Стало быть, что-то случилось…

«Ну что, схлопотал на свою задницу приключеньице!?… Теперь не хватает еще околеть в этом железном гробу и превратиться в ледышку, как полторы тонны оленьих туш в кузове! Надо что-то делать, иначе — конец тебе, Виталий Николаевич. И не до шуток». Едва он приоткрыл дверцу, как порыв ветра вырвал ее из рук и хлестко ударил о переднюю стойку. А в лицо точно швырнули целую лопату снега. Выбравшись наружу, Виталий отметил, что стало еще холоднее, а ветер злее и жестче.

Решение возникло не в сознании, которое тягучим маслом медленно, с опозданием реагировало на то, что делали руки и ноги. Тело как бы само влезло в малицу, что навязал Касьяныч. Карабин сам прижался к спине. Топор распорол тент на кузове и опустился на выскользнувшую розоватую оленью тушку. Отрубленная задняя нога еле влезла в рюкзак. А ноги, глубоко увязая в снегу, вынесли Виталия на насыпь. Шквальный ветер едва не сбросил его обратно. Осмотрелся. До сознания дошло, что пока все правильно. Сразу по ту сторону насыпи… — пропасть. Темно-серая бездна, которая с большой силой выбрасывала из своего нутра все новые и новые заряды сухой снежной крошки и хлестала ими наотмашь. Хлестала и справа, и слева, и прямо….

Виталию стоило больших трудов дойти до утеса, наверху которого едва проступал скелет вышки. От траншеи, что он проделал с час-полтора назад, не осталась и следа. Пришлось заново торить путь, буксовать, месить глубокий, сыпучий снег, цепляться за ломкие, скользкие ветки, подминать под себя все, что хоть как-то помогало подниматься на склон.

Когда Виталий заполз в барак, было такое чувство, что он наконец-то выбрался из штормящей морской пучины и оказался на корабле, точнее на какой-то старинной, деревянной шхуне или фрегате. Снежный ураган, не жалея сил, бился в старые корабельные борта-стены, свирепо свистел где-то наверху, путаясь в мачтах и такелаже. Барак скрипел, скрежетал всеми суставами, дребезжал остатками стекол, стонал, молил о пощаде…

Взмокшая спина быстро остывала. Виталий огляделся. Квадратные окна, перечеркнутые вторым ярусом нар, лилово светились. Усталость во всем теле была неимоверная. Иссеченное снегом лицо горело огнем. Под вой и содрогания он поднялся и еле дотащился до женщины с гитарой. Снял малицу. Несколько досок пола были кем-то выдраны. Под ними чернела земля, которая играла роль утеплителя, под которой должен был находиться еще один пол — «черновой», а уж потом подпольное пространство, догадался Виталий. Он взялся за топор. Расширил дыру. Щепки сложил домиком. Едва вспыхнул огонь, как окна погасли и стали черными. Множество сквозняков тут же набросились и стали теребить, рвать во все стороны молодой огонь. Тени от нар зашевелились чуть ли не в такт скрипу и скрежету. Виталий подбросил щепок. Снял пуховик и опять взялся за топор. Он отчаянно рубил все, что попадалось под руку. Заготовил дрова, взялся за мясо. Чувство острого голода давно прошло, но поесть было необходимо, и он стал стругать оленью ногу. А когда потянулся к рюкзаку за солью, ни с того ни с сего возникло ощущение, что кроме него в бараке есть еще кто-то.

— Кто здесь!? — неожиданно для себя, громко крикнул он в темноту. — Птьфу, черт, придет же такое в голову… — Виталий достал соль, промороженный рассыпчатый хлеб и приготовился закусить.

«О-о-ох!» — вдруг отчетливо послышалось через скрипы и завывания ветра. Через паузу еще раз: «О-о-х!»

— Ну, в чем дело!?… — чуть тише, враз осевшим голосом повторил Виталий.

Очередное «о-о-ох!» было ответом.

«Да, что же это такое!? То солдат на вышке, то какие-то вздохи, «охи» да «ахи». Глядишь, еще сам сатана появится!» — Произнося про себя последние слова, Виталий действительно выглянул в проход…

Там, в дверном проеме… кто-то стоял!..