Признание

Вечером 6 июня 2008 года в Прибалтике, когда на сцене у меня случился один инфаркт, затем, через полчаса, другой, а потом оторвался тромб, и врачи констатировали клиническую смерть, казалось, что всё кончено. Но вышло иначе — самое страшное только начиналось. Если бы я тогда, понемногу приходя в себя в реанимации, мог это предположить, возможно, всё бы сложилось по-другому. Но жизнь нельзя переписать заново. Сложилось так, как сложилось. Единственное, что хоть как-то можно отнести к положительному вектору в произошедшей дальше трагедии, кончине моей любимой жены Катеньки, — осмысление прожитых с ней лет. Я напряжённо всматриваюсь в годы, дни, мгновения, из которых складывалась наша жизнь, ощущаю нарождающееся новое понимание её роли в моём становлении, успехах, медленно, с непрекращающейся болью подхожу к осмыслению того явления, которым несомненно была Катенька.

Хотя, когда я говорю о новом понимании, я немного лукавлю. Я всегда подспудно чувствовал, знал, что только наша любовь была основным движущим мотивом всей нашей жизни. И когда не стало Катеньки, моё существование потеряло свой основной смысл, свелось к некой имитации жизни, внешне вполне успешной и наполненной.

Я по-прежнему снимаюсь в кино, играю на сцене, руковожу курсом в РУТИ. Даже езжу отдыхать и принимаю предписанные мне таблетки, только вот зачем? Ведь улучшение качества жизни и тем более её продление разумно только тогда, когда существует чёткое понимание главного — зачем всё это нужно. Причём, вопрос «зачем?» в моём случае становится абсолютно тождественным вопросам «кому?», «для кого?». Самый простой и понятный ответ — для себя, любимого, оказалось, не слишком срабатывает, звучит чересчур абстрактно. Когда раньше было «для себя», это автоматически было — и «для Катеньки». Всё стройно и всё на месте. А сейчас «для себя» — это для кого? Кто этот самый «я»? Народный артист, профессор и прочие чины и звания, естественно, приятны, подогревают самолюбие, возможно, даже повышают самооценку. Но это результат прошлых заслуг, прошлых успехов, прошлых усилий в конце концов. Раньше всё это делалось для Катеньки и во многом вместе с ней. А как это будет происходить теперь, когда её не стало? Смогу ли я найти ту точку опоры, которая поможет мне жить наполнено, собрать воедино распавшуюся картину мира, заново ощутить себя счастливым? Или только воспоминания, пусть и светлые, станут моим пожизненным уделом?

Сегодня у меня нет однозначного ответа на все роящиеся в мозгу вопросы. Одной из слабых попыток ответить на них, надеюсь, станет эта книга.

Знакомство, определившее жизнь

История нашей с Катенькой жизни началась, как и у многих, практически со дня нашего знакомства, случившегося в конце октября 1977 года. Только произошло оно не совсем обычно и по-своему определило все наши дальнейшие взаимоотношения.

Я учился тогда на отделении актёров театра кукол в Музыкальном училище имени Гнесиных на четвёртом курсе. Наш курс базировался в помещении Театра Образцова, где мы практически жили. Четвёртый курс у актёров выпускной, и мы готовили дипломные спектакли. Но иногда, чтобы не забылось, проигрывали и спектакли курсовые, сделанные раньше. Одним из них были «Алые паруса» по повести Александра Грина.

Я играл главную роль, капитана Грея. То есть, я играл все мужские роли, но эта была главная. Роль мне очень нравилась, от репетиций я был в полном восторге. Для запредельного счастья не хватало только благодарных зрителей, способных по достоинству оценить, как я понимаю теперь, ещё совсем неумелую мою игру. Но где их взять во время репетиций студенческого спектакля, тем более уже показанного заинтересованным зрителям полгода назад?

Артистов из образцовской труппы мы не слишком интересовали, сотрудников театра тем более. Я привычно был готов к пустому залу с единственным смотрящим, нашим руководителем курса и режиссёром-постановщиком спектакля Леонидом Абрамовичем Хаитом, в чью задачу входило подмечать ошибки, а не сопереживать моим усилиям. Но на сей раз в зале не было и его, а за репетицией следила жена Хаита, наш педагог Ася Левина.

Но вдруг произошло чудо. В кромешной тьме зрительного зала сидела девушка, напряжённо и внимательно следившая за происходящим на сцене. Она была крупная, с пышной копной волос на голове, как-то сразу отличавшей её от среднестатистических молодых женщин того времени. Я начал играть с удвоенной энергией, тогда ещё не понимая, что именно некая необъяснимая в привычных терминах связь между актёром и зрителем и создаёт чудо, которое принято называть театром. Девушка продолжала следить за действием, а я, увлечённый собственной игрой, успевал наблюдать за ней. И чем больше восхищения я замечал в её глазах, тем больше она мне нравилась. Актёры, как дети, очень чутко реагируют на отношение к себе. Кульминацией спектакля одного зрителя стал момент, когда глаза девушки наполнились слезами. И дальше больше. Она безудержно плакала. Понятно, что я моментально ощутил себя великим артистом. Но затем меня захватила более продуктивная мысль.

Я подумал, какой чистой душой должна обладать эта девушка, чтобы так искренно верить в сказку и так сопереживать вымышленной кем-то любви. Определённо она меня интересовала всё больше и больше. По окончании репетиции я выяснил, что зовут её Катя и что несколько дней назад её приняли на службу в педагогическую часть театра.

Практически с того дня мы и начали встречаться. Наши отношения развивались со скоростью курьерского поезда.

Катя жила с бабушкой Софьей Львовной в небольшой двухкомнатной квартирке на 4-й Тверской-Ямской улице, что возле площади Маяковского. Кто тогда мог предположить, что именно в этой квартирке мы и проживём все наши совместные тридцать с лишним лет? Катина бабушка была директором картин на Центральной студии научно-популярных фильмов и очень часто надолго уезжала на съёмки, что было нам на руку. В очередной раз она уехала в командировку в начале ноября. А в ночь на 7 ноября 1977 года, когда весь доблестный советский народ готовился справлять 60-летие в те времена ещё Великого Октября, я впервые остался у Катеньки на ночь. Была самая середина эпохи застоя, о чём мы, советские люди, даже не догадывались.

Раннее детство

Я не люблю своего детства и юности. Нет, в них не было чего-то особенно омерзительного, трагического, выходящего за рамки жизни прочих советских детей, появившихся на свет в начале второй половины XX века. Просто память — вещь избирательная и о том периоде сохранила гораздо больше плохого, чем хорошего.

Я родился 11 апреля 1954 года в Москве. Борьбу с моей нынешней профессией начали ещё в родильном доме, правда, не деятели культуры, а рядовые медработники. Меня заразили полиомиелитом, отчего на всю жизнь у меня сохранилась небольшая хромота, что не способствует расцвету сценической карьеры. Но я, не смотря на все их старания, выжил.

Мои родители не были коренными москвичами, они приехали — по призыву партии и правительства — восстанавливать столицу после войны. И, как миллионы наших сограждан, жили в рабочем общежитии. Находилось оно в Ростокино. Это общежитие трудно назвать жильём в общепринятом смысле этого слова, но альтернативы у них не было. Программа Хрущёва по массовому жилищному строительству ещё не была принята, многие коренные москвичи жили не в лучших условиях. (Самое странное, что некоторые из общежитий существуют до сих пор!) Впрочем, мне не удалось долго пожить в Ростокино. На то были семейные причины: на момент моего рождения родители ещё не зарегистрировали свой брак.

Они происходили из разных мест. Отец, Борис Алексеевич Гаркалин, был выходцем из срединной, исконной России, из Тамбовской области. Он был мастеровым человеком. Всю жизнь проработал в автомастерских, дослужившись до начальника. Мама, Валентина Вячеславовна, урождённая Полянская, была белоруской, родилась в деревне Дюдево, что под Минском. В эту деревню к моей замечательной бабушке Дусе я был отправлен на воспитание и оздоровление после страшной болезни. Я тогда носил мамину фамилию — Полянский.

Папа по-прежнему не торопился объявить государству о своих взаимоотношениях с мамой. Он был очень красив, нравился женщинам и продолжал гулять. Время такое было: недавно окончилась страшная война, мужчин было очень мало, и те, что были, пользовались повышенным спросом. Мама же, когда я родился, была ещё совсем юная — 19 лет. Поняв, что возлюбленный не спешит жениться на ней, она пыталась избавиться от меня разными способами. Последним был аборт, на который она записалась, но уже перед дверью в кабинет врача передумала и решила оставить меня. Таким образом я и появился на свет.

В деревне у бабушки я впервые соприкоснулся с искусством, правда, в довольно необычной форме. Это теперь я понимаю — то была моя неосознанная тяга к лицедейству и таинству.

Напротив нашего маленького домика находилась сельская церковь. Народу на службы туда собиралось довольно много, учитывая массовую гибель граждан в Белоруссии во время Отечественной войны. Правда, в абсолютном большинстве это были женщины, что также являлось особым знаком войны, мною никак не осознаваемым. Никита Сергеевич Хрущёв тогда ещё не начал очередную антиклерикальную кампанию, да и селяне, думаю, не очень были в курсе кремлёвских веяний. Я бегал в храм ежедневно, не пропуская ни одной службы, повторяя там каждое движение молящихся. Женщины крестились — и я крестился, прихожанки поправляли волосы — и я поправлял. Не понимая смысла происходящего, я идеально копировал форму. Помню, что выходил из церкви я совершенно счастливым. Когда-то из религиозных мистерий родился театр. Я вполне индивидуально повторил тот же путь через много веков.

Время шло, задачи, поставленные перед моим пребыванием в деревне, постепенно выполнялись. Я подрос, как-то воспитался и даже немного оздоровился. Понятно, что хромота — результат полиомиелита — сохранилась, но я её почти не замечал и в играх мог вполне соответствовать своим деревенским сверстникам. Собственно от них я почерпнул ещё одну немаловажную вещь, а именно — белорусский язык. Я целиком и полностью перешёл на белорусский, говорил на нём, думал, категорически утеряв русский, по малости лет не усвоенный мною прочно. Ведь в нашем селе он не был языком межличностного общения. Сей факт сыграл не слишком значительную, но всё же однозначно отрицательную роль в моей будущей артистической карьере. Уже по возвращении в Москву я долго и тяжело переучивался на великий и могучий, сохранив в своём произношении некоторые фонетические особенности языка белорусского, которые впоследствии околотеатральными людьми рассматривались как профессиональные неточности, а иногда и как актёрская непригодность.

Жизнь моих родителей в Москве шла своим чередом. Они продвигались по службе, всё больше становились москвичами. У них родился второй ребёнок, моя младшая сестра Марина. Мама с папой, наконец, поженились, а я получил свою нынешнюю фамилию Гаркалин. Меня забрали в столицу, где родителям предоставили одну комнату в коммунальной квартире в Сыромятниках, вблизи Андроникова монастыря, на берегу Яузы. В квартире проживали ещё две семьи.

Монастырь возвышался напротив дома, я непрерывно мог наблюдать его в окно, когда делал уроки. Эстетика храма влияла на моё ещё детское, формирующееся сознание, приучая меня к чему-то вечному, величественному, духовному. В противовес ему существовал Курский вокзал, вокруг которого протекала моя тогдашняя жизнь. Этот человеческий муравейник знакомил меня с иной жизнью, более приземлённой, бытовой, многоголосой, многоязыкой, насыщенной, в чём-то комичной и забавной. Не знаю, какое из двух этих детских впечатлений оказало на меня большее влияние. Впрочем, скорее всего, на меня влияла и река, уносившая детское воображение куда-то в неизведанное и страшно далёкое. Возможно, именно тогда у меня развился острый интерес к путешествиям, новым местам, городам, странам.

Школа

Школу я не любил, впрочем, она отвечала мне взаимностью. Причём, моя нелюбовь была стихийная, скорее из чувства самозащиты. Её же, наоборот, мощная и продуманная. Она давила на меня всеми своими отработанными методиками, неприкрытой лживостью, называемой воспитанием советского человека. Ничего кроме чувства постоянного унижения в той школе я не испытывал. Вспоминая своих соучеников, думаю, что и они тоже. Причём, я не хочу винить в этом учителей. Они были людьми столь же униженными, как и мы, только занимали следующую после учеников ступень в иерархии всеобщего унижения. Их давили сверху, они, в свою очередь, давили нас, находящихся снизу.

Я совсем не готов был к сопротивлению устоявшейся системе, все мои близкие были вполне советскими людьми и не слишком ощущали удушливую атмосферу, царившую в стране. Я вяло противился происходящему, не испытывая особого интереса к школьной программе. Спасало только чтение, несколько скрашивавшее неприглядную действительность. Но и оно было тематически крайне ограниченно. Никакого допуска к литературе, не издававшейся у нас, либо издававшейся редко, у меня не было. Оставались только разрешённые властью классики или той же властью «назначенные» писатели с правильной идеологической установкой.

Ещё больше меня притягивало кино, которое занимало всё моё воображение. Я проникал в наш клуб, прятался там под креслами и мог смотреть все сеансы подряд. Таким способом я посмотрел картину «Мужчина и женщина» Клода Лелуша, которая в моём пересказе однокашникам выглядела просто чудовищной порнухой. Что делать, в СССР секса не было, и таковы были наши представления о большой и трагической любви. Хуже другое, я-то был несмышлёным мальчишкой, но ровно также рассуждали вполне взрослые дяди и тёти, которые и навязывали своё ви́дение мира огромной стране.

Сейчас вспоминаю, что после каждого просмотренного фильма я «проигрывал» его своим сверстникам, имея неизменный успех. Вероятно, нечто лицедейское жило во мне с малолетства, только не замеченное и не поощряемое. Всё бы так и катилось ни шатко ни валко, я как-нибудь закончил бы школу, возможно, где-нибудь продолжил образование и, скорей всего, прожил бы какую-нибудь совсем иную жизнь.

Даже теперь, когда я пишу об этом, мне становится как-то не по себе. Поймите меня правильно — ничего плохого в других жизнях нет, особенно, если люди, проживающие их, ощущают себя комфортно, имеют возможность к самореализации, приличному заработку, достойному существованию. Но в той, иной, к счастью, не состоявшейся жизни, не было бы моей Катеньки, доченьки Ники, всех успехов и неудач, бессонных ночей и подлинного счастья от профессиональных свершений, сопровождавших меня на актёрском пути.

Практически все летние месяцы я проводил в деревне Малое Гагарино Тамбовской губернии, откуда происходил отец. Моя белорусская бабушка состарилась, не могла совладать с двумя внуками, и меня с сестрой Маришей отправляли на лето к отцовской родне. Там я вёл вполне деревенский образ жизни, мало отличаясь от сверстников. Рассказываю об этом потому, что летом 2010 года я договорился с друзьями и сестрой, и с ближних гастролей мы заехали в нашу семейную деревню. Совсем близких родственников в ней уже не осталось, но более дальняя родня продолжает там жить.

Меня потрясли две вещи. Содержимое нашего дома вообще не изменилось за 50 лет, с тех пор, как я впервые перешагнул его порог. И это не дань семейным традициям — за долгие годы поменялось множество владельцев. Просто дикая бедность, невозможность приобрести что-то новое, необходимое законсервировала жилище моего детства.

И второе, ещё более грустное. Практически всех моих ровесников, товарищей по детским шалостям уже нет в живых. Беспробудное пьянство вкупе с тяжёлой жизнью отправили их в мир иной. Говорить об этом больно, но такова действительность. Последние 25 лет жизни страны никак не коснулись российской глубинки, а если и коснулись, то сделали её ещё хуже.

Щёлково

Началась же моя актёрская карьера совсем неожиданно. Отец перешёл на работу в Подмосковье, в город Щёлково, где вместе с новой должностью ему предоставили и новую трёхкомнатную квартиру. Я заканчивал тогда восьмой класс. Переходить на несколько месяцев в местную школу перед выпускными экзаменами за восьмилетку не имело никакого смысла. И я ежедневно ездил учиться в Москву, лишь изредка оставаясь на ночь у кого-то из своих одноклассников. Но не только квартира и работа заставили моих родителей сменить обжитую столицу на чужое Подмосковье. Дом, в котором мы жили в Москве, находился в окружении двух крупных заводов — «Манометр» и «Точка. Измеритель». На одном из них было вредное производство. Завод что-то там излучал, превышая допустимые нормы в разы. Напомню, происходило всё это в самом центре столицы советского государства с населением (включая приезжих), превышающим десяток миллионов человек. От вредного излучения страдали жители нашего дома, умиравшие гораздо чаще статистической нормы. Особенно это касалось детей, более восприимчивых к различным недугам, чем взрослые. Умерла и моя соседка и одноклассница Лена Соболева… Родители понимали, что нас с сестрой Маришей нужно срочно увозить из этого дома, пусть и за пределы Москвы. Иного решения квартирного вопроса тогда не существовало.

Жизнь в небольшом областном городке разочаровала меня ещё сильней московской. Всё здесь было тусклее и беспросветней, чем в моих родных Сыромятниках. Абсолютное убожество и серость, блочно-барачная архитектура, напрочь лишённая тогда ещё сохранявшегося очарования старой Москвы, усталые, угрюмые, сильно пьющие люди. Было отчего впасть в уныние. К тому же я лишился всех друзей детства и ранней юности. Не могу сказать, что с кем-то из них у меня существовала особая душевная близость, но всё же много лет, проведённых вместе, оставили определённый отпечаток. С ними по крайней мере у меня была какая-то жизнь, множество воспоминаний о совместных проказах, любимые места, полудетские секреты и сплетни в конце концов. Всего этого я в одночасье лишился, перейдя в 9-й класс щёлковской школы.

Возможно, я тогда уже подрос и искал свою жизненную стезю, поэтому тотальный нажим ощущал особенно остро. Подросткам вообще свойственно неприятие окружающей действительности. Но, думаю, в моём случае для этого были все основания. Моя память хранит только чреду издевательств, исходящих от школы. Сначала это была какая-то зона общего режима, в которой без всякого приговора суда я зачем-то должен был находиться долгие годы, а потом без этапа вынужден был перевестись в ещё худшие условия режима усиленного. Почему это называлось обучением, я не понял до сих пор. Сломать человека та школа могла виртуозно, а вот сформировать — вряд ли. И если советскую школу окончили, сохранив себя, миллионы прекрасных людей, то, уверен, это происходило вопреки, а не благодаря её стараниям.

Такое утверждение, повторю, вовсе не отменяет того факта, что в школе порой работали замечательные учителя, талантливые, честные, настоящие подвижники. И сколько они могли бы дать своим ученикам, если бы не удушливая система советского образования и воспитания. Ну что сейчас вспоминать об этом? Что было — прошло, его не вернёшь. Как и миллионы несчастных судеб, разрушенных советской школой…

Подмосковные городки вроде Щёлкова представляли собой одновременно страшное и убогое зрелище. Десятилетиями всё более или менее талантливое, живое, энергичное гигантским пылесосом засасывала в себя столица. Даже те, кто физически продолжал проживать в области, старались трудоустроиться в Москве. Люди рано утром покидали свои городки, а к ночи возвращались, чтобы быстро выспаться и опять кинуться туда, где бурлила жизнь и была хоть какая-то возможность вырваться из окружающей серости. Их существование было гораздо труднее жизни москвичей. К обычному московскому трудовому дню добавлялась многочасовая дорога в промозглых, грязных электричках, старых, некомфортных, воняющих горючим автобусах, небезопасный пеший путь от железнодорожных станций и автовокзалов домой. И всё это ещё и с полными сумками, если, конечно, повезёт что-то прикупить в столице. Снабжение этих городков, кроме отдельных, специфических, напрямую связанных с космосом либо оборонкой, что, впрочем, было одно и то же, не шло ни в какое сравнение с московским. И люди вынуждены были после работы ещё стоять в бесконечных очередях, дабы как-то прокормить свои семьи. Правда, я тогда был далёк от хозяйственной составляющей нашей жизни и то, как она была трудна и неблагодарна, оценил позднее.

Что мне оставалось делать в такой ситуации? Пить дешёвый портвейн с новыми одноклассниками, повторяя их во всём, чтобы стать своим в их кругу? Начать подражать местной влиятельной в молодёжной, как теперь говорят, тусовке, шпане, в чью жизнь зона реальная, а не фигуральная, врывалась с малолетства и зачастую навсегда? Стать отличником, пай-мальчиком, любимцем школьной администрации, подчинившись советской школе окончательно и бесповоротно, и начать комсомольско-партийную карьеру ещё со школьной скамьи?

Не помню, чтобы я подобным образом «обдумывал житьё». Но, безусловно, выход из создавшегося тупика искал. Нашёл я его неожиданно для себя тогдашнего, но, как оказалось, навсегда. Не знаю, то ли высшие силы вывели меня на эту дорогу, то ли сработала случайность, оказавшаяся частным случаем закономерности… Но с этого пути я уже никогда не отступал.

Хотя до понимания, что это и есть дело моей жизни, было ещё очень далеко.

Народный театр

Советское государство должно было руководить решительно всем, причём само же создавало то, чем потом руководило. Касалось это и культуры, которая, по мысли партийных лидеров, являлась основным подспорьем коммунистической идеологии и обязана была приобщать народные массы к последней. Поэтому по всей стране создавалось множество самодеятельных коллективов, где эти самые народные массы проявляли свои таланты, иногда вполне недюжинные. Существовало же народное творчество под неусыпным оком различных управляющих структур. Их чиновники должны были отслеживать и принимать деятельность народных творцов, чтобы, не дай бог, не завелось в этом творчестве какой-нибудь крамолы.

Все кружки, студии и прочие формы народного культурного объединения кому-нибудь подчинялись. Высших начальственных структур было две. Собственно само государство в виде управлений культуры и профсоюзы, которые, если помните, были «школой коммунизма», по меткому определению первого партийного вождя.

Это разделение было на тот момент вполне ощутимо, ибо государство у нас было довольно бедным, а профсоюзы на больших богатых предприятиях бывали весьма зажиточными. Поэтому государственные культурные центры были зачастую голь да нищета с полуразвалившимися Домами культуры и бедствующими сотрудниками, а профсоюзные обладали прекрасными ДК, значительными средствами на постановки, большим штатом педагогов. Однако кое-где и государственным очагам культуры удавалось достичь определённых успехов. Высшие достижения таких коллективов отмечались званием «Народный». Народный театр — это тебе не какой-то там драмкружок. И звучит возвышенно, и зарплата у руководителей чуть посолидней. Так вот именно эта система способствовала началу процесса, который привёл меня к нынешнему результату. Всё дело в том, что в городе Щёлково был Народный театр…

В поисках неизвестно чего я однажды переступил его порог. С той самой минуты и начался новый отсчёт моей жизни. Театром руководил Абри Абрамович Амаспюр, очень известный в те годы режиссёр самодеятельности. Он работал параллельно сразу в нескольких коллективах, что никак не сокращало его бившей через край энергии. Он был абсолютным фанатом репетиционного процесса и передавал нам аналогичное отношение к театральной деятельности.

Я проводил в театре всё свободное, а иногда и несвободное время. Моя жизнь приобрела смысл, краски, цели. К тому же у меня образовалась масса новых знакомых, столь же одержимых, увлечённых театром. Это были люди разного возраста, многие гораздо старше меня. Я ощущал себя своим в их компании, равным среди равных. Опять же, я довольно быстро стал получать большие роли, что придавало мне особый вес. Даже с Щёлково и школой я почти примирился. Тем более что театр был довольно популярным в городе, и горожане артистов знали в лицо. В 16 лет это очень греет душу.

Но популярность была второстепенна по сравнению с самим театральным таинством. Сегодня я прекрасно понимаю, что всё тогда делал ещё крайне неумело, непрофессионально, по-школярски. Да и поставленные нами спектакли были далеко не шедевры. Но счастье построения роли, существование в чужом, не свойственном мне характере, в иной, далёкой от моей, пластике заполняло меня целиком. Я взахлёб читал неизвестные мне пьесы мирового репертуара. Они переполняли меня, хотелось сыграть все роли, побывать во всех эпохах, в разных странах, совершить все героические поступки. Театр абсолютно заменял мне реальную жизнь.

В театре же состоялось примечательное знакомство, неожиданно возобновившееся через многие, многие годы. К нам на постановку дипломного спектакля пришла молодая женщина, студентка Абри Абрамовича Софа Москович. (Амаспюр успевал одновременно с руководством театрами ещё и вести курс режиссёров народного театра в Щукинском училище.) Она ставила с нами «Обыкновенное чудо» Евгения Шварца. Мне досталась роль Короля, что для моего юного возраста было большим достижением. Софа была явно талантлива и столь же одержима профессией. Но вскоре после защиты диплома она эмигрировала из Советского Союза в Израиль. Тогда это означало расставание навсегда. Никто не мог даже предположить, что ещё при нашей жизни откроются границы, и в Израиль будет легче попасть, чем, например, в Ташкент. Мы на десятилетия потеряли с Софой всяческую связь. Восстановилась она почти случайно, хотя сегодня я всё больше проникаюсь уверенностью, что ничего совсем случайного в этом мире не существует. Просто надо внимательней наблюдать за происходящим, и закономерности выстроятся сами собой.

Спустя годы в Израиле Софа познакомилась с моим соучеником и другом Борисом Слуцким, и в одном из разговоров они выяснили, что оба знают меня. Борис дал ей мой московский телефон, и она со мной связалась. Оказалось, что Софа много лет руководила драматическим театром в Беэр-Шеве, затем ушла на преподавательскую работу, открыла свою театральную школу в Тель-Авиве, где обучает студентов по методу Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Я уже несколько раз приглашал её в Москву проводить мастер-классы для своих студентов в РУТИ. И прошли они с огромным успехом.

Но я забегаю вперёд. Вернёмся в Щёлково. Два последних школьных года благодаря театру проскочили как-то незаметно. Я репетировал, играл спектакли, а ещё и посещал школу, что можно было приравнять к небольшому подвигу. Даже экзамены на аттестат зрелости сдал довольно успешно. Жизнь впереди мне виделась вполне прямой и безоблачной.

Меня не берут в артисты

Наконец, летом 1971 года я окончил школу. Ну, теперь поступлю в театральный институт, а дальше всё пойдет как по накатанной. Мои успехи на самодеятельной сцене не оставляли сомнения в светлом будущем. Кто же, если не я, достоин обучения в театральном вузе? А уж там я всем докажу, какое потрясающее сокровище в моём лице получит российская сцена!

Как и все тогдашние, да и нынешние абитуриенты я пошёл прослушиваться во все московские театральные институты одновременно. Только ВГИК остался в стороне.

Именно театр манил меня, именно ему я собирался посвятить жизнь. Облом случился везде и сразу. Меня не взяли никуда, отсеяв ещё на предварительных турах. По прошествии почти сорока лет трудно сказать, правы ли были педагоги, не обратившие на меня никакого внимания и посчитавшие меня бесперспективным. Если сейчас просмотреть списки выпускников театральных вузов моего несостоявшегося призыва, можно заметить грустную особенность. Большими артистами из них стали очень немногие. Остальные куда-то пропали и растворились, а, возможно, вообще ушли из профессии.

Для меня же та история оказалась важнейшим уроком на всю жизнь. При наборе уже далеко не первого собственного курса в РУТИ, бывшем ГИТИСе, я предельно внимательно наблюдаю за всеми юношами и девушками, поступающими ко мне учиться, стараясь не перепоручать данный процесс никому. Это не спасает меня от ошибок, но по крайней мере, надеюсь, резко уменьшает их количество. Ведь от моего решения зависят судьбы ещё очень молодых людей. Хотя точно определить, правильно ли я поверил в кого-то, увидел его профессиональный потенциал можно только с теми, кого я в итоге взял к себе в мастерскую. А сколько звёздочек я мог просмотреть, не заметив? Человек, особенно молодой, далеко не всегда раскрывается сразу и тем более публично в такой тонкой материи как лицедейство. Не принятые мной ребята могли разувериться в себе, навсегда уйти в какую-то другую, чуждую для их естества жизнь и ощущать себя потом глубоко несчастными. Об этом мне даже думать неприятно. Хотя кого-то из тех, кого я отговорил от нашей профессии, надеюсь, спас от множества разочарований, поджидавших, уверен, их на этом пути.

Слесарь

История Гаркалина-профессора ещё даже не маячила на горизонте. Чего уж там — мне и простым артистом не было позволено стать. Провалившись во все актёрские вузы, я должен был начинать взрослую жизнь. А как, если никем, кроме как актёром я себя не мыслил? Никаких связей в культурном мире у моих родителей не было, и мне пришлось пойти работать на завод контрольно-измерительных приборов, находившийся в подмосковном городе Фрязино, слесарем КИП. В мою задачу входило контролировать измерительные приборы давления, а при необходимости их ремонтировать. С тех пор я могу отличить вакуумметр от моновакуумметра и манометра.

На заводе, как в зеркале, повторилась школьная история. Опять те же издевательства, тот же нажим и идеологический прессинг.

Нет, такая жизнь меня точно не устраивала, а к иной меня не допускали. И снова было отчего впасть в отчаяние. Правда, моё существование немного скрашивал родной Щёлковский народный театр, но разочарование от вступительных экзаменов сильно деформировало стройную картину мира. К тому ж стремительно приближалось совершеннолетие, что автоматически влекло за собой армейский призыв.

Советский солдат

До сих пор не устаю удивляться, насколько я был советским человеком. Мощная промывка мозгов в школе и на заводе отлично сделала своё дело. Ведь в армию я мог не идти, либо, уж если и идти, то в гораздо более комфортном варианте.

Как я уже писал, в младенчестве я переболел полиомиелитом, отчего у меня сохранилась пожизненная хромота. При подобном диагнозе, да и некоторой актёрской сноровке, ничто не мешало немного педалировать свой недуг и вовсе освободиться от военного призыва или по крайней мере стать годным к нестроевой службе. Я же, снедаемый чувством, что должен пойти служить, как и все окружавшие меня сверстники, наоборот, всячески пытался затушевать проблемы с ногами. Мне это прекрасно удалось, и родина направила меня выполнять священный долг на Дальний Восток, на стыке китайской и монгольской границ, в строевые части.

В начале 70-х годов это было самое неспокойное место во всём необъятном Советском Союзе. Ещё совсем недавно произошёл советско-китайский вооружённый конфликт на острове Даманском, и мелкие стычки возникали повсеместно. Часть, где мне довелось служить, находилась в постоянной боевой готовности, муштровали нас по полной программе, и нельзя сказать, что это было лишено всякого смысла. Угроза большого конфликта с недавними «братьями навек» китайцами висела над нами постоянно. Наш противник был совсем не условный, а вполне реальный, и при хорошей погоде мы отчётливо видели не только их лица, но и кулаки, сжимаемые в нашу сторону.

В армии я понял, что издевательства надо мной в школе и на заводе были ещё цветочками. Вот где машина подавления работала на полную мощь, без выходных и праздников, рождая всё новые способы унижения, лишая человека остатков чувства собственного достоинства, заставляя совсем ещё молодых людей терять человеческий облик. Одновременно не простаивал и идеологический пресс — в лице цепочки замполитов, комсоргов и прочих идеологических армейских работников, пытавшихся непрерывным пропагандистским усердием оправдать свой, по советским масштабам, вполне белый хлеб с приличным куском масла. Нам, и так измученным постоянной военной подготовкой, в свободное от неё время активно промывали мозги, дабы усилить любовь к родной армии и ненависть к предполагаемому противнику. Целесообразность и эффективность этих занятий стремились к нулю. Армия делала всё, чтобы любить её было не за что, но перебежать в Китай к вероятному противнику, либо в Монголию к потенциальному стороннику желающих не находилось. Китай тогда был не нынешний, и путали нас им не зря. А про монгольскую нищету слагали легенды.

Оказывается, и в армии возможна жизнь

Как учит отец нашей профессии Константин Сергеевич Станиславский, играешь злого — ищи, где он добрый. Так и в жизни, ничего не бывает плохого до конца, кроме смерти. (Да и смерть, как я теперь понимаю, существует для того, чтобы мы могли полнее оценить, насколько всё-таки прекрасна жизнь.) Вот и армейская мерзость вдруг окрасилась для меня в новые, более тёплые тона.

Через год после начала военной службы в нашу часть был переведён молодой человек, назначенный секретарём комсомольской организации. Звали его Анатолий Белюков. Был он преподавателем истории из Кемерово. Об этом городе я ничего тогда не знал, и даже предположить не мог, что он займёт в моей судьбе особое место. Очередной раз удивляюсь тому, какие важные знаки подбрасывает нам жизнь, и сколь внимательными должны мы быть, чтобы не пропустить их в ежедневной круговерти.

Познакомились мы с Анатолием на территории части, разговорились и не могли остановиться более трёх часов. Впервые в своей армейской жизни я мог обсуждать вещи, меня действительно интересовавшие, да ещё с человеком старше и гораздо образованнее меня. Мы говорили о литературе, поэзии, истории. Поэты «серебряного века» занимали меня гораздо больше, чем устав внутренней службы, и если бы не армейский распорядок, думаю, мы говорили бы до утра. Понятно, что мы не могли не сдружиться. Эта дружба продолжается до сих пор. Пожалуй, Толя Белюков стал первым из тех моих друзей, кто сопровождает меня всю жизнь, несмотря на огромные расстояния, разделяющие нас.

Работу комсорга он понимал совсем иначе, чем воинское начальство. С его приходом в части быстро сформировались небольшие творческие коллективы по интересам. Естественно, возник и театральный кружок, которым, понятно, стал руководить я. Это был мой первый опыт режиссёра-постановщика; впервые я руководил людьми, навязывал им свою художественную волю, но, главное, опять выходил на сцену, пускай не всегда в подходящих для этого условиях. Мы ставили Чехова, учились искусству комического, завоёвывали популярность у сослуживцев, что было нелегко. Армейский социум жёстко структурирован и с большим трудом воспринимает чей-то незапланированный успех. Воинские будни не стали от этого легче, но в них появился некий человеческий островок, когда можно было быть самим собой, что-то пробовать, осмысливать, находиться в пространстве великого русского языка, а не только командного и матерного. Этот кружок стал настоящим глотком воздуха, и я утвердился в своём желании заниматься театральным делом настоящим образом.

К сожалению или к счастью, проходит всё. Подошла к концу и моя военная служба. Я возвращался домой с единственной мыслью — идти учиться на артиста. Правда, по дороге в Москву я заехал в Кемерово повидаться со своим армейским другом Толей в нормальной, гражданской обстановке. Там мы могли общаться сутками, не связанные никакими условностями и начальниками.

Меня опять не берут в артисты

История моего повторного поступления «в артисты» столь же драматична, как и первая, доармейская. Я опять подал документы во все столичные институты и училища, опять почему-то минуя ВГИК. Результат был аналогичен предыдущему. Я не подошёл решительно нигде и никому. Во мне не только не видели артиста, но вообще лишали меня права на некоторые способности к обучению актёрской профессии. Как и в первый раз, я даже не приблизился к вступительным экзаменам, будучи отсеянным ещё на предварительных прослушиваниях.

В одном из училищ дама, просматривающая меня, вынесла окончательный и безапелляционный вердикт, к тому же в крайне жёсткой форме. Она предложила мне впредь никогда даже не приближаться к вузам, где преподают актёрское мастерство. Для молодой, ещё не окрепшей психики это было страшным ударом. Казалось, моя судьба закончилась, практически не начавшись. При мысли о возвращении на родной завод меня мутило. Поступать в какой-нибудь институт, лишь бы получить какое-нибудь высшее образование? От этого мне становилось нехорошо. Даже моя искренняя любовь к литературе рассматривалась мною вполне прикладно, только касательно актёрского ремесла. Спасла меня мама, которая вроде бы не слишком участвовала в моих попытках посвятить себя театру, но, нежно любя меня, очень сопереживала моим неудачам. Она вычитала в «Вечерней Москве», что Гнесинское музыкальное училище совместно с Московским театром кукол проводит набор студентов на обучение профессии актёра театра кукол. Мама подсунула газету мне. Это маленькое объявление всего из нескольких строк на последней странице «Вечёрки» перевернуло всю мою жизнь.

Меня приняли

Наутро я уже был на прослушивании, хотя, признаюсь, мои сведения об искусстве кукольного театра были ничтожны. Курс должен был набирать главный режиссёр Московского театра кукол А. А. Гамсахурдиа. Не знаю, внимательнее ли ко мне отнеслись педагоги Гнесинского училища, чем их коллеги из других вузов и что-то во мне заметили или требования у них были ниже, но все туры прослушивания я прошёл. Настал день собеседования. Я вошёл в комнату, где одиноко сидел показавшийся мне немолодым седоватый человек с крупным носом. Его лицо было мне незнакомо. Он внимательно осмотрел меня и задал только один вопрос: «Молодой человек, вы всю жизнь мечтали стать кукольником?». Я опешил, начал оправдываться, мол, хотел играть, петь, танцевать, а вот теперь и кукольником было бы стать неплохо. Он попросил меня почитать. Вероятно, моё чтение его устроило, потому что он спросил: «Вы любите поэзию?». Я честно признался, что очень люблю. Он заулыбался, а затем обратился с просьбой: «Молодой человек, вы не сходите мне за сигаретами?». И протянул мне рубль, сказав, что курит самые популярные тогда сигареты «Ява». Даже в армии от танков я не бежал с такой скоростью. От переполнявших меня чувств купил целых две пачки. Когда я влетел обратно в комнату, где проходило собеседование, и собрался отвечать на новые вопросы, влиятельный незнакомец посмотрел на меня удивленно: «Чего вы ждёте? Идите, вы допущены до общеобразовательных вступительных экзаменов».

С тех пор прошло около сорока лет, но я и сейчас не знаю, что послужило основным побудительным мотивом для зачисления меня на курс. Острое желание Леонида Абрамовича Хаита, а незнакомцем был именно он, покурить или тот факт, что во мне разглядели хоть какие-то профессиональные задатки.

Во время вступительных экзаменов мы узнали, что где-то там, наверху, всё поменялось, и партнёром Гнесинского музыкального училища будет не МТК, а Театр кукол под руководством Сергея Владимировича Образцова, что определило навсегда как мою профессиональную, так и личную судьбу. Леонид Абрамович Хаит стал мастером нашего курса и моим первым подлинным учителем в профессии. Сергей Владимирович Образцов неслучайно именно ему поручил руководить курсом: на тот момент Хаит являлся не только режиссёром и актёром образцовского театра, но и профессором, преподавателем актёрского мастерства в Гнесинке. Надо сказать, что ни разу в жизни я не пожалел, что окончил это училище, а не более популярные и раскрученные актёрские школы.

Учеба на артиста-кукольника

1 сентября 1974 года началось моё обучение «на артиста». Я погрузился в студенческую жизнь целиком и полностью, репетировал сутками. Быстро сошёлся с соучениками. Жизнь в областном городке для меня осталась в прошлом, мне дали комнату в общежитии для студентов творческих вузов на Хорошёвке, оказавшимся моим последним местом жительства перед переездом к Катеньке.

Не могу сказать, что учение проходило совсем гладко. Наше училище было музыкальным, поэтому музыкальной части образования отдавалось значительное место, что мне впоследствии очень пригодилось. Параллельно с нами учились вокалисты, и педагоги, не работавшие раньше с кукольниками, привыкли требовать от студентов по максимуму. Начального музыкального образования у меня не было, и давалось всё нелегко. Правда, в детстве я обучался игре на аккордеоне, это несколько облегчало музыкальную науку. Всё-таки врождённая музыкальность с минимальными навыками игры на инструменте были мне подспорьем. Обучение мастерству кукловождения также не было моим коньком. Мне постоянно требовались многочасовые, изнурительные репетиции, чтобы кукла «ожила» и начала существовать своей, отдельной от меня жизнью. И только ремесло драматического актёра давалось мне легче, было более свойственно моей природе. Правда, ни о каком драматическом театре я тогда и не помышлял. Изначально нас готовили, чтобы пополнить труппу образцовского театра, где было много возрастных артистов, проживших в театре всю свою творческую жизнь.

Я был безумно увлечён искусством кукольников. Мне в нём нравилось абсолютно всё. Сам способ существования, когда вполне человеческие чувства, страсти, размышления необходимо передать с помощью неодушевлённого предмета. Хотя как можно назвать куклу неодушевлённым предметом, когда она, при правильном с ней обращении, оказывается твоим подлинным сценическим партнёром, позволяющим сделать то, что неподвластно актёрам драмы. К тому же одним из основных способов сценического существования в кукольном театре всегда является гротеск, очень близкий мне по духу, но не слишком тогда поощряемый на драматической сцене.

Кроме того (что сейчас отчасти подзабыто), 70-е годы прошедшего столетия были временем подлинного расцвета российского театра кукол, особенно его сибирского куста. Вероятно, идеологические начальники не обращали особого внимания на это искусство, считая его второстепенным по отношению к театру драматическому. И, например, группа молодых, очень талантливых режиссёров, выпускников кафедры театра кукол, созданной и руководимой в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кино Михаилом Михайловичем Королёвым, использовали данное невнимание партии и правительства по полной программе. Они ставили спектакли один лучше другого и обязательно привозили их в Москву, в Театр Образцова. Зарубежные звёзды также считали за честь привезти свои новые постановки к патриарху кукольной сцены Сергею Владимировичу Образцову, на тот момент являвшемуся одним из руководителей Международного союза кукольников.

На московские премьеры собиралась вся культурная столица, и затем все долго обсуждали увиденное. Это сегодня не составляет большой проблемы посмотреть практически любое сценическое действо в любой точке земного шара. Тогда же страна была абсолютно закрытой, и только кукольники по счастливой случайности были в курсе большинства мировых достижений в своём жанре.

Помимо училища

Мой студенческий билет давал возможность проникать и в театры драматические, чем я охотно пользовался, побывав практически на всех заметных спектаклях середины 70-х годов. А ведь это была эра высших творческих достижений Анатолия Васильевича Эфроса и Юрия Петровича Любимова, Марка Анатольевича Захарова и Андрея Александровича Гончарова, Олега Николаевича Ефремова и Андрея Алексеевича Попова. Ещё продолжали активно работать Юрий Александрович Завадский и Валентин Николаевич Плучек, мой будущий главный режиссёр, поверивший в меня и давший мне возможность состояться в профессии. Ещё блистали на сцене Фаина Георгиевна Раневская, старики МХАТа, Театра Вахтангова, Театра Моссовета. Это было поколение артистов, знавших и работавших с Константином Сергеевичем Станиславским, Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко, Евгением Багратионовичем Вахтанговым, Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, Александром Яковлевичем Таировым. Незримая связь поколений через их творчество передавалась нам, юным студентам театральных училищ.

Ещё были совсем молодыми, задорными, полными творческой энергии актёры, принесшие славу советскому и российскому театру и кино во второй половине минувшего века. Не стану перечислять их — не из неблагодарности, а чтобы не создавать непонятную иерархию, не основанную ни на чём, кроме свойств моей памяти. Их роли на сцене и в кинематографе являлись для меня не меньшей школой, чем непосредственные занятия в стенах училища. А ещё в Москве с некоторой периодичностью гастролировали все великие театральные коллективы Советского Союза — от ленинградского БДТ с его потрясающей труппой во главе с Георгием Александровичем Товстоноговым до совсем непровинциального Театра Юозаса Мильтиниса из малюсенького литовского города Паневежиса. В этот городок, чтобы посмотреть его спектакли, съезжались зрители со всей страны.

Времена застоя, как их теперь принято называть, действительно не были особенно продуктивными для искусства, но талантливые люди наперекор эпохе честно продолжали своё дело, порой поднимаясь до подлинных высот человеческого духа. Власти корёжили и закрывали их спектакли, перемонтировали фильмы и клали их на полку, а творцы назавтра начинали всё заново.

Я не искусствовед и не собираюсь реконструировать эпоху, дабы разобраться, что могло бы быть, если бы не… Тем более не собираюсь выносить ей окончательный приговор либо, наоборот, оправдывать её и возносить. Я только хочу сказать, что для желающего познать азы лицедейства, подобная возможность была, причём учиться можно было на лучших образцах.

Место под солнцем

Ученичество первых трёх курсов в родном училище прошло быстро. Дни были предельно заполнены репетициями, изучением общеобразовательных предметов, вечерними походами в театр и активными ночными возлияниями, что тогда было довольно типично для подрастающей актёрской поросли. Сил было немеренно, молодость била через край и, казалось, выпивка никак не может помешать карьере. Тем более и старшие товарищи, вполне успешные и знаменитые, доказывали, что подобный способ снятия стресса, постоянно присутствующего в актёрской профессии, вполне приемлем.

Не могу сказать, что мне сразу удалось занять на курсе своё место, впоследствии уже практически не оспариваемое в ансамбле. Повторяю, всё мне давалось трудно, приходилось многократно доказывать педагогам и соученикам, что я имею право быть артистом, обладаю собственным ви́дением роли, определёнными профессиональными навыками и готов это демонстрировать на сцене.

Наступила осень 1977 года, мы перешли на четвёртый, последний курс обучения. Мы уже играли большие спектакли и готовились к настоящей «жизни в искусстве», естественно, как это свойственно молодости, видевшейся нам в мажорных, не предполагающих неудач тонах.

Леонид Абрамович Хаит сумел сплотить наш курс, привить нам общий взгляд на искусство театра кукол и на своё место в нём. Театр Образцова, в котором мы проводили почти всё время, несмотря на большую популярность у зрителей и непрекращающиеся зарубежные гастроли (чем тогда не мог похвастаться ни один другой театр страны), находился не в лучшем состоянии. Новые спектакли ставились редко, репетировались очень подолгу. Огромный профессионализм и мастерство, безусловно, сохранялись, как и традиции коллектива, которому на тот момент уже было более сорока лет. Но какой-то творческий азарт, желание обновления, поиск новых форм и способов сценического существования из театра ушли.

Самый популярный его артист, великий Зиновий Ефимович Гердт в гораздо большей степени реализовывал себя в кино и на телевидении, чем в театре. Сопостановщик Образцова по многим его легендарным спектаклям Семён Соломонович Самодур, как и Гердт, игравший в театре главные и «живоплановые» роли, не находил себе достойного места в текущем репертуаре. Да и Сергей Владимирович Образцов нёс непосильный груз обязанностей, преподавал, писал книги, снимал фильмы и телепрограммы, занимал массу общественных постов, включая международные, съедавшие почти всё его время.

Конечно, сохранялась их огромная театральная культура, мы учились на их спектаклях, могли следить, как рождается образ, как отсекается всё лишнее, наносное, но хотелось чего-то большего. Тем более что провинциальные, прежде всего сибирские театры доказывали: в рамках театра кукол можно ставить решительно всё, поднимать любые темы, играть самую неожиданную драматургию, зачастую недоступную театру драматическому.

Нам хотелось работать вместе, всем курсом, искать новые формы, пробовать, ошибаться, занять своё место в театральном процессе. Правда, желание это было скорее неосознанное, никак вербально не выраженное.

Пока же нам необходимо было выпустить дипломные спектакли, которых набралось сразу четыре штуки. Два детских — «Сказки Пушкина» и «Терем-Теремок» и два взрослых — «Недоросль» Дениса Фонвизина и «Чёртова мельница» Исидора Штока. Последний спектакль ещё недавно был в репертуаре образцовского театра, и играли мы его с теми же куклами и в тех же декорациях, что и наши старшие собратья. Таким образом с учётом нескольких курсовых работ у нас собирался довольно приличный репертуар, не только количественно, но и качественно разнообразный и продвинутый.

Кроме того, что очень важно, каждый из выпускников нашего курса должен был подготовить отдельный эстрадный кукольный номер. Совместно эти номера составляли ещё один, пятый, выпускной спектакль — эстрадный.

Все спектакли должен был просматривать Сергей Владимирович Образцов не только как руководитель театра, выпускавшего курс, но и как наш потенциальный работодатель. Мы уже прилично ориентировались в местной актёрской кухне и понимали, что не всех, но многих из нас Сергей Владимирович пригласит в труппу. Я же был одним из лучших на курсе, играл главные роли и полагал, что мои шансы на попадание в театр велики. Для актёра-кукольника, да ещё молодого, лучшего начала профессиональной карьеры невозможно было представить. Всемирно известный театр, расположенный в центре Москвы, непосредственная возможность посмотреть мир с ежегодными длительными зарубежными гастролями, гораздо меньшая занятость, чем у коллег из других кукольных театров, оставляющая большую вероятность подработок на радио, телевидении, дубляже. В общем, живи и радуйся. Я и радовался, хотя какие-то сомнения в отношении своего будущего всё же оставались.

Начала

Наступил ноябрь, и в моей жизни появилась Катенька.

Я бы соврал, если бы пытался настаивать, будто в первый же миг ощутил, что именно она и есть женщина моей жизни, и отныне у меня всё будет по-другому. Я просто влюбился в неё, а она просто влюбилась в меня. Так бывает, но далеко не всегда влюблённость перерастает в любовь, а любовь, минуя все препятствия, становится стержнем, на котором строится семья.

Бытует расхожее мнение, что браки заключаются на небесах. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть его, но в нашем с Катенькой случае было именно так. Мы проводили вместе всё свободное время, тем более что это было не трудно. Ежедневные репетиции дипломных спектаклей проходили в Театре Образцова, где Катенька служила педагогом. Она умела находить общий язык с детьми любого возраста, быстро сдружилась с актёрами и сотрудниками театра и, что было совершенно очевидно, становилась не только незаменимой, но и всеобщей любимицей. Для этого были все предпосылки. Катенька была всегда весела, доброжелательна, готова прийти на помощь. Жила она в десяти минутах ходьбы от театра, что существенно облегчало наше общение.

Приближались зимние школьные каникулы, идеальное время для детских спектаклей, которых нами было выпущено в достатке. Нам предложили съездить на гастроли в Ереван, что было, во-первых, любопытно — посмотреть новый для меня город, иную, отличную от российской жизнь; во-вторых, появлялась возможность почувствовать себя профессиональным актёром — ежедневные спектакли на зрителях; в-третьих, это давало значительный приработок к более чем скромному студенческому бюджету.

Гастроли прошли прекрасно, мы были на седьмом небе от счастья. Мечта об артистической карьере начинала сбываться, росла уверенность в своих силах. Я мог упиваться уже не только ежедневными репетициями, но и побаловаться определённым зрительским успехом, хотя и у маленьких, но от этого не менее любимых мною зрителей.

Эта поездка оказалась знаменательна ещё одним событием, оказавшимся решающим в моей судьбе.

На гастроли я уезжал из общежития ухаживающим за барышней молодым человеком, а вернулся уже к Катеньке, как это теперь называется, гражданским мужем. Этому сопутствовал один комический эпизод. Я приехал к Катеньке с вокзала, мы сидели у неё, общались, а затем она уединилась с бабушкой Софьей Львовной в её комнате. Они о чём-то долго разговаривали, затем Катенька вернулась ко мне явно в приподнятом настроении. Она передала слова бабушки: уж если он такой цаца, то пускай остается жить у нас. Моему счастью не было предела. По российской привычке я побежал занять денег, дабы обмыть новую, столь устраивающую меня ситуацию. Как назло, мне долго не удавалось достать денег, а когда я их достал, то никак не мог найти шипучее вино под названием «Салют» стоимостью два рубля пятьдесят копеек, которое, по моему тогдашнему мнению, соответствовало торжественному моменту. Раздобыть шампанское в те годы практически не представлялось возможным. Его в основном продавали только к праздникам, обычно в продуктовых заказах. Да и стоило оно гораздо дороже «Салюта». Когда я проделал все манипуляции и вернулся, прошло довольно много времени. Я с удивлением нашёл Катеньку в подавленном настроении. Она явно плакала без меня. Удивление моё возросло, когда я понял причину произошедшей с ней перемены: она решила, что, получив бабушкино «добро», я попросту испугался и сбежал. Какая-то «Женитьба» Гоголя получилась. Я же не только не помышлял о побеге, а, наоборот, с радостью остался у неё. Как оказалось, уже навсегда.

Мы начали жить-поживать, ещё не наживая решительно никакого добра. Не с чего было. Я был студентом, а Катенька — театральным педагогом, что, как вы понимаете, оплачивалось государством крайне скудно. Но нас это абсолютно не смущало. Жили мы весело, окружённые толпой друзей, строили планы, многим из которых, самое удивительное, суждено было сбыться. Мы активно репетировали дипломные спектакли, играли их.

Я оказался в гораздо лучшем положении, чем мои однокурсники: на каждом прогоне и спектакле в зале присутствовала моя собственная, индивидуальная болельщица. Это была моя Катенька…

Несложная мысль о том, что всё, что имеет начало, имеет и конец, опять оказалась верна. В конце марта 1978 года мы закончили Гнесинское училище, и у меня появился настоящий диплом, где вполне русскими буквами было написано, что я — артист. Пускай и с добавлением «театра кукол», но, как я уже писал выше, на тот момент меня это совершенно не смущало. Главное, теперь я смогу на законных основаниях заниматься любимым делом, и меня ждёт замечательная творческая судьба. В этом я имел наглость ни минуты не сомневаться.

Единственное, что не слишком радовало в окончании училища, это судьба моих коллег. Наш курс закончили 13 человек, а сразу после дипломных экзаменов стало известно, что в Театре Образцова оставляют только восьмерых. Пять наших соучеников должны были начинать искать работу, а счастливчики, в том числе и я, с нового сезона, с сентября, вливались в прославленную труппу.

Мы все прекрасно понимали, что профессия артиста максимально конкурентная, что театр не резиновый и всех трудоустроить не может, что в конце концов мы обладаем разным уровнем дарования, а искусство не проходной двор, где на успех может рассчитывать каждый. Но мы настолько сроднились за время обучения, что расставаться нам не хотелось. А никаких путей для оставления в театре пятёрки неудачников не было.

Кемерово

После экзаменов мы ещё раз поехали на гастроли всем курсом, на сей раз в Кемерово. Нас опять прекрасно принимали, что только поднимало нашу самооценку и опять же давало возможность немного подработать. Я не мог об этом не думать, ведь являлся теперь главой маленькой семьи. Мы уже начали понемногу привыкать к гастрольной жизни и с радостью согласились на поездку в Кемерово. Тем более что в Театр Образцова мы должны были поступить только с осени, и нам не хотелось терять лишнюю возможность попрактиковаться на сцене.

Особенно рад был этой поездке я — Кемерово стал для меня отчасти родным городом, там же жил мой любимый армейский друг Толя Белюков. Возможность увидеться с ним за государственный счёт очень грела мою душу. Кто бы знал, что именно эти гастроли окажут решающее влияние на большой отрезок моей жизни, а, возможно, и на всю жизнь.

Директором Кемеровской филармонии тогда только что назначили Юрия Львовича Юровского. Это была личность огромного масштаба. Казалось, ему было подвластно решительно всё. Он перевёлся из Омска, в те времена никем не оспариваемой культурной столицы Сибири. Именно он создал в своё время всемирно известный Государственный русский народный хор.

Юровскому очень хотелось сделать захолустный Кемерово городом большой культуры, чтобы лучшие гастролёры, по крайней мере Советского Союза, считали за честь посетить этот шахтёрский край. Однажды он пригласил в Кемерово на гастроли Большой театр в полном составе. Оказалось, что в городе нет площадки, способной вместить весь коллектив. Тогда за ночь он перестроил сцену, чтобы туда могла поместиться опера «Хованщина», и на треть увеличил оркестровую яму, дабы влез весь прославленный оркестр Большого театра.

Каждый год 28 августа, в День шахтёра, проходил концерт, которому могли позавидовать в Кремлевском дворце съездов. Все гастролёры страны почитали за честь выступить в этом провинциальном городе.

Когда Юровскому нужен был какой-нибудь артист, он мог совершить невозможное. Однажды даже развернул в воздухе самолёт, на котором Елена Образцова летела на гастроли в Японию. Юровский посадил самолёт в Кемерово, Елена Васильевна отработала концерт в городе, вернулась на борт и полетела дальше. А ещё он ухитрился провести в Кемерово съезд Союза композиторов, единственный раз за всю историю СССР это мероприятие прошло не в Москве.

Но для подъёма общей культуры в городе кроме многочисленных гостей, приезжающих на гастроли, должны были появиться и собственные, местные коллективы. А где их взять? Даже если начать создавать их с нуля, вбросив в этот процесс большие деньги, то и тогда для возникновения доморощенных деятелей культуры нужны многие годы и как минимум сильные педагоги, способные обучить молодых людей. Позвать талантливого режиссёра или дирижёра на постановку не составляет особого труда. А вот воспитать тех, кто способен воплотить его идеи, не только понять и поверить в замысел творца, но и адекватно воспроизвести его на сцене, для этого необходимы время и своего рода подвижничество.

Но Юровский пошёл по иному, на тот момент более продуктивному пути. Он решил пригласить на работу в филармонию молодые коллективы, не имевшие перспектив у себя в регионах, либо крыши над головой. Именно таковыми мы в той или иной степени являлись. Мы приехали на гастроли в Кемерово, ещё не будучи единым коллективом, но у нас было всё для того, чтобы им стать. Мы обладали единой актёрской школой, схожим отношением к проблемам театрального искусства, любимым руководителем Леонидом Абрамовичем Хаитом, которому безоговорочно доверяли, устоявшейся системой взаимоотношений, когда все готовы были работать в группе, не теня одеяло на себя.

Именно во время кемеровских гастролей нам поступило предложение создать при областной филармонии самостоятельный коллектив под названием Люди и куклы. Уже само название говорило о том, что это не должен был быть традиционный кукольный театр с артистами, находящимися исключительно за ширмой. Мы предлагали равноправное партнёрство артисту и кукле, но человек всё же был более равным, получив в названии ансамбля первое место. Его художественным руководителем должен был стать наш мастер Леонид Хаит, а мы, вчерашние студенты, всем курсом — актёрами ансамбля.

Не скажу, что решение покинуть Москву далось мне легко. 3 июня мы поженились с Катенькой официально, и надолго расставаться с молодой женой не входило в мои ближайшие планы. К слову, нашей женитьбе предшествовали забавные события. Две мои соученицы как-то зажали меня в углу в театральной курилке и на полном серьёзе заявили, что если я не женюсь на Катеньке, они убьют меня. Смешно сказать, но в их словах было столько страсти, что я немного испугался. Не знаю, была это женская солидарность, любовь к Катеньке либо что-то ещё, мне неведомое, но я им пообещал, что всё будет в порядке. И я выполнил своё обещание.

Люди и куклы

Наша идея создания театра из ничего немного пугала. Хотя мы все были молоды, самоуверенность била через край, и желание совершить нечто в искусстве, репетировать сутками, доказывать себе и миру, что мы чего-то стоим, присутствовало в нас с лихвой. Понятно, что ребята и девочки, приглашённые в труппу к Сергею Владимировичу, рисковали больше. Мы не проработали в театре ни дня, но нам уже было, что терять. Руководство создаваемого ансамбля начало массированную обработку Катеньки, объясняя ей, что меня необходимо отпустить в Кемерово, что у меня там гораздо больше перспектив, а в Театре Образцова я ещё годы просижу за ширмой, играя заднюю ногу пятого кролика. В этом была своя логика. Действительно, особого движения в образцовской труппе не наблюдалось. Молодые актёры, которых, впрочем, в труппе было совсем немного, могли ожидать новых ролей годами. А в Кемерово нам предлагали практически карт-бланш, насколько это вообще было возможно при тотальном слежении партийных органов за искусством. К тому же к концу обучения я прочно завоевал одно из ведущих мест на курсе и соответственно в нарождающемся коллективе. Собственно говоря, у меня был лишь один серьёзный конкурент — Володя Агеев, явно превосходивший меня в искусстве кукловода, но проигрывавший мне в «живоплановых» ролях. Но нам это не только не мешало, а наоборот, помогло создавать прекрасный тандем, тем более что за время обучения мы очень сдружились. Думаю, эта дружбы продолжалась бы до сих пор, если бы Володя 20 лет назад не остался во время гастролей в Канаде. Там он сделал блестящую профессиональную карьеру, став художественным руководителем Государственного театра кукол в Монреале, культурной столице франкоязычной Канады. Я очень за него рад, никогда не сомневался в его подлинном таланте кукольника…

Сегодня, по прошествии более чем трёх десятилетий, я удивляюсь мужеству нашего учителя Леонида Абрамовича Хаита. Бросить место режиссёра и актёра в Театре Образцова, профессора Гнесинского института и уехать в полную неизвестность с некой эфемерной надеждой на чуть большие творческие возможности, открывавшиеся перед ним! А ведь он был уже далеко не мальчиком, много поездил, повидал и прекрасно понимал, что теряет, покидая Москву.

Наша юношеская бесшабашность была вполне естественна, но их, Хаита и Аси Левиной, решение кинуться с головой в полную неизвестность, да ещё и в далёкой Сибири, потрясает меня до сих пор. Каждый раз, когда бываю в Израиле, я посещаю их гостеприимный дом, стараясь хоть как-то выразить свою благодарность этим людям, столь значительно повлиявшим на мою судьбу. Раньше мы приходили к ним с Катенькой и вспоминали молодость, ансамбль, друзей. Теперь вспоминаем Катеньку…

При создании ансамбля с актёрами и главным режиссёром никаких проблем не было, сразу было известно, кто это. Но не хватало ещё одного важного, зачастую решающего элемента для начала нормального функционирования театра кукол. Нам необходим был художник и не просто театральный и талантливый, но человек, способный рисовать, придумывать и, главное, самостоятельно производить куклы. Таких специалистов всегда было очень мало. А ещё это должен был быть художник одной с нами крови, одной театральной веры, готовый с нуля начать создание нового коллектива. Таким человеком оказался Виктор Платонов, знакомый нам ещё по училищу.

Виктор Платонов работал мастером-кукольником в Театре Образцова. Никто не сомневался в его таланте и высоком профессионализме, но у него не было высшего специального образования, что по тогдашним бюрократическим правилам не давало ему возможность занять должность главного художника. Однако Леонид Абрамович Хаит рискнул, настоял на кандидатуре Платонова и никогда не пожалел о своём выборе. Витя стал человеком для театра незаменимым. Он придумывал спектакли, декорации, куклы и сам их делал. Мне же с ним повезло вдвойне. Он стал нам с Катенькой близким другом, сопровождавшим всю нашу жизнь, что называется, и в горе, и в радости. И сегодня, когда Витя вполне заслуженно считается одним из лучших и самых востребованных театральных художников России, я не расстаюсь с ним и в жизни, и в работе. Он и его жена Света помогают мне во всех моих начинаниях со студентами.

Ансамбль создался так быстро, что, похоже, никто даже не успел предупредить об этом нашего соруководителя курса и художественного руководителя театра Сергея Владимировича Образцова, что в дальнейшем сослужило мне плохую службу. Но кто тогда об этом думал? По рассказам очевидцев, осенью Образцов начал интересоваться, где те восемь человек, которые весной были зачислены в труппу. Ему ответили, что они в театр не придут, ибо создали собственный ансамбль. Сергей Владимирович был потрясён и очень обижен. За долгие годы его руководства театром никогда не случалось массового отказа от уже принятых артистов войти в прославленный коллектив. Но, ещё раз повторяю, тогда нам было не до этичности наших поступков. Мы все горели новой работой, были ослеплены широтой открывавшихся перед нами возможностей.

Катенька, скрепя сердце, отпустила меня в Кемерово, обещав приехать при первой возможности. Я тогда и предположить не мог, что в этой московской балованной девочке столь сильна страсть к путешествиям, познанию чего-то нового, такая неприхотливость в быту и такое умение выживать в любых обстоятельствах.

В Кемерово нас поселили в типовом общежитии городского типа, не заслужившим даже названия. Бытовые условия, мягко говоря, оставляли желать лучшего. Но мы были молоды, влюблены в своё дело и настроены на успех. Скорей всего, именно это предопределило существование Людей и кукол в первые годы.

Мы объездили с гастролями весь огромный СССР, во многих местах побывали по нескольку раз. Нас везде принимали очень тепло. Мы отменили ширму как класс, но наше взаимодействие с куклой было настолько точным и выверенным, что зрители не обращали на это никакого внимания. Мы пользовались огромным успехом практически у любой аудитории, от столичных интеллектуалов, много повидавших и понимавших в искусстве театра кукол, до самых простых, порой не слишком счастливых людей. Наше сибирское базирование предопределяло частые поездки с концертами в зоны, которых вокруг было предостаточно.

Каждый зритель видел в наших спектаклях нечто своё, но это своё им нравилось. Мы были на правильном пути, и это вдохновляло.

Мы очень быстро стали известны и популярны — и у начальников от культуры. Когда в 1980 году в Москве должна была состояться Олимпиада, нас среди немногих провинциальных коллективов неэтнического либо этнографического свойства пригласили принять участие в культурной программе. Это было определённое признание наших заслуг, ведь ансамблю не исполнилось ещё и двух лет. Мы были очень горды собой, но, главное, появилась прямая возможность довольно долго поработать в Москве, пожить в нормальных условиях с любимым человеком, Катенькой.

Гавана

По мере набора ансамблем высоты нас начали выпускать за границу, что на тот момент было высшим признанием творческих заслуг коллектива. Правда, порой это принимало комические формы. Однажды мы поехали на гастроли на Кубу. Понятно, что информации об «острове свободы» у нас практически не было. Перелёт занял почти сутки, а, приземлившись в Гаване, мы с интересом узнали, что нас никто там не ждёт. Гастроли попросту забыли организовать — заделать, говоря на актёрском сленге. Нас поместили в роскошную гостиницу, сохранившуюся с 50-х годов. Тех же годов были и огромные, чудом уцелевшие американские машины. На этом, собственно говоря, можно было бы и закончить перечисление увиденного на Кубе. Да и отношение местных жителей к происходящему в стране нам узнать не удалось. Несмотря на нерушимую дружбу наших народов, общаться с отдельными их представителям здесь не разрешалось. Мы жили на самом берегу океана, ели, купались и… ничего не делали. Только через несколько дней, наконец, у нас состоялись первые спектакли. Поэтому, когда мне рассказывают, что сейчас у нас бардак, а при коммунистах всё работало, я вспоминаю годы гастролей по всему Союзу и за его пределами, и уверенно могу утверждать, что тогда бардак был не меньший, просто говорить о нём было не принято, да и опасно. А чиновники и тогда, и сейчас не перетруждались. Такая уж у них, чиновников, планида.

Гастрольная жизнь

Катенька честно выполняла своё обещание, приезжая ко мне в Кемерово (и на гастроли) при первой возможности. Это становилось праздником не только для меня, но и для всего ансамбля. Она приезжала всегда нагруженная подарками, передачами от родственников моих сослуживцев. Как-то незаметно Катенька стала центром всего ансамбля, объединяя не только артистов и сотрудников, но и их родных и близких.

Она всегда была весела, доброжелательна, никогда не забывала ничьих праздников, откликалась на любую просьбу. Конечно, она подружилась и с моим армейским другом Толей Белюковым, с которым я часто виделся в Кемерово. Я не знал её в этом качестве, и такая она мне нравилась ещё сильнее. И чем больше мне приходилось бывать без неё, тем грустнее и хуже мне становилось. Тем более, что первые восторги от гастрольной жизни начали понемногу проходить. Я всё чаще стал замечать убогость гостиниц, где нас селили. Большинство городов, где нам приходилось бывать, напоминали мою юношескую жизнь в Подмосковье. Такая же серость, безликость, тупая безнадёга.

Мы всё меньше репетировали, а свободное время в мерзких гостиницах проводили вполне по-русски. Пили, пили и пили. Я не видел тогда в этом никакого подвоха. А что же ещё делать, если делать нечего? Над тем, что это моя привычка может перерасти в пристрастие, я как-то не задумывался. После выпивки жизнь в депрессивных городах как-то расцвечивалась, становилось не так муторно на душе, происходящее обретало хоть какой-то смысл.

Ансамбль явно начинал выдыхаться. Не было новых идей, из-за которых имело бы смысл продолжать гастрольную гонку. Да и материальный вопрос у меня не решался. Я зарабатывал довольно много для актёра своего жанра. Но раздельная жизнь с семьёй, постоянные прилёты Катеньки, стоившие недёшево, да и регулярное моё пьянство добавляли финансовых проблем. Даже маленькие радости, которые по-прежнему приносили мои странствия, не могли пересилить копившийся негативный опыт.

Советский Союз снабжался предельно своеобразно. Никто и никогда не мог точно сказать, что и где гражданин сможет достать. Однажды нам выдали зарплату только трёхрублёвыми купюрами. Не получали её мы до этого довольно долго, поэтому сумма образовалась достаточно внушительная. А в это время из-за тотального дефицита решительно всего в шахтёрском Кемерово зрело недовольство. Власти побаивались шахтёров, тем терять было особенно нечего. И так живут в Сибири, а работают под землёй. Как по анекдоту — дальше ссылать некуда. Поэтому им с некой периодичностью подкидывали какие-то диковинные товары, которых не бывало даже в столице. В день нашей зарплаты по неизвестной причине весь город оказался завален кусочками импортного мыла в разноцветных, очень ярких упаковках. Я скупил все виды (что оказалось большим мешком), потратив на это половину заработанных денег, и улетел в Москву, как раз в день рождения Катеньки. Я прилетел и засыпал её трехрублёвыми бумажками и кусочками мыла. На Катенькин вопрос, что всё это значит, я ответил, что это моя зарплата и подарок. Катенька была счастлива. Она как никто умела радоваться маленьким радостям.

Доченька

13 января 1983 года случилось ещё одно событие, доставившее нам с Катенькой подлинное счастье. Родилась наша доченька Ника. Это воистину был подарок небес. Катенька не была человеком, обладавшим богатырским здоровьем. Врачи считали, что детей у неё не будет никогда. Поэтому появление маленькой девочки для нас оказалось сродни чуду. Мы не могли нарадоваться. Большой проблемой оказалось выбрать девочке имя. Оно должно было быть коротким, чтобы, когда девочка подрастёт и к ней начнут обращаться по отчеству — Валерьевна, сочетание с именем не было совсем уж непроизносимым. Имя всё-таки нашлось и оказалось как нельзя более кстати.

Никуся родилась совсем маленькой, с крошечными ручками и ножками и малюсеньким носиком. Как только я увидел её, забирая Катеньку из роддома, то начал ощупывать её личико, как бы проверяя, всё ли это настоящее. Родня, испугавшись, что я могу что-нибудь повредить младенцу, накинулась на меня. Но Катенька быстро окоротила их: «Это его дочка, он может делать с ней всё, что захочет». Должен признаться, что и сегодня, встречаясь с Никусей, я по привычке ощупываю её носик. Иногда это её раздражает, но чаще она относится к старому отцу вполне снисходительно: надо прощать родителям их маленькие слабости…

Рождение дочери ещё больше осложнило нашу семейную ситуацию. Надо было помогать Катеньке её воспитывать, поднимать на ноги, просто любить в конце концов. А как это сделать, проживая за тысячи километров и перманентно находясь на гастролях? Всё чаще нас с Катенькой начала посещать мысль, что настала пора мне уйти из Людей и кукол и вернуться в Москву. Я даже близко не мог тогда предположить, каким тяжёлым окажется это возвращение. А дела в ансамбле продолжали идти на убыль. Мы по-прежнему были очень популярны, все наши гастроли проходили с аншлагами и тепло принимались публикой.

Но творческое горение, сопутствовавшее нашему старту, понемногу куда-то улетучивалось. Начали возникать проблемы с выпуском новых спектаклей, всё труднее было поддерживать творческую дисциплину. Работа в старых спектаклях становилась вполне рутинным выполнением своих профессиональных обязанностей. Что-то в жизни необходимо было менять. Причём в жизни прежде всего творческой. И тогда мы с Катенькой решили, что мне необходимо ещё раз попытать счастье и поступить в творческий вуз. Правда, на сей раз на режиссёрский факультет.

ГИТИС

В 1984 году заочный актёрско-режиссёрский курс в ГИТИСе набирал заведующий кафедрой эстрады и массовых представлений Иоаким Георгиевич Шароев. К нему я и направился поступать. Уже во время вступительных экзаменов я был поражён количеством эстрадных и не эстрадных звёзд, поступавших параллельно со мной. Клара Новикова, Юрий Григорьев, чемпион Европы по фигурному катанию Игорь Бобрин, очень тогда популярные и востребованные артисты оригинального жанра Марина и Андрей Ивановы, конферансье Андрей Васильев, солист ансамбля «Песняры» Анатолий Кашепаров… Наши Люди и куклы тоже был коллективом не из последних, но, понятно, мне и близко не снилась известность будущих однокурсников. Тем более что мы, кукольники, вообще редко знакомы зрителям. Даже, если не работаем за ширмой. Таковы законы жанра.

Жизнь студентов-заочников принципиально отличается от жизни их коллег с дневного отделения. Встречались мы всего дважды в год по месяцу, но в это время буквально жили в институте. За месяц надо было успеть всё — от постановки курсового спектакля до сдачи причитающихся по программе экзаменов. При этом основные наши гастролёры ещё успевали участвовать в концертах и даже выезжать в другие города и страны. Гастрольный график создавался задолго, и концертные организации не могли подстраиваться под то, что великовозрастные дядьки и тётки решили поучиться. Но всё это было потом, а первая неожиданность случилась уже в день нашего зачисления в институт.

Мы разговорились с Кларой Новиковой и Борисом Слуцким, тогда заведующим художественно-постановочной частью Москонцерта, и выяснили, что независимо друг от друга собираемся вечером пойти на премьеру новой картины моего товарища Сергея Овчарова «Небывальщина» в Дом кино. (Сергей учился на Высших курсах сценаристов и режиссёров параллельно моему обучению ещё в Гнесинском училище, и я помогал ему в его студенческих работах.) Встретившись вечером на премьере уже парами, я представил свою жену и с удивлением узнал, что Борис Слуцкий знаком с ней с детства — 25 лет. Не могу сказать, что в тот же день, но вскоре мы с ним и его женой Ганной подружились уже всерьёз и надолго, и эта дружба впрямую повлияла на мою актёрскую судьбу: именно Ганна порекомендовала меня Сергею Бодрову на роль в «Катале».

Но до этого были ещё долгие и предельно насыщенные пять лет.

Год Катенька провела в послеродовом отпуске с Никусей, а потом на повестку дня встал главный вопрос — кто же дальше будет сидеть с девочкой? Понятно, что в таком возрасте отдавать нашу кроху государству в детское учреждение никто не собирался. Катеньке уходить с любимой работы было неразумно. Получалось, что почти безболезненно сменить службу мог только я. Но для этого мне ничего не оставалось, как уйти из Людей и кукол. Сделал я это без большого страха и уже без особого сожаления.

Мне было совершенно ясно, что весь свой творческий потенциал в ансамбле я исчерпал, и настала пора заняться мне чем-то принципиально новым, тем более что обучение в ГИТИСе на режиссёрском факультете предоставляло подобную возможность. С самим же обучением случилась история, очень напоминавшая моё первое поступление в Гнесинку, когда поступали мы к одному педагогу, а учились совсем у другого.

Первую сессию нам назначили на январь-февраль 1985 года. Мы вошли в большую аудиторию ГИТИСа на Таганке. Сегодня она в основном используется как репетиционный зал и для показа курсовых спектаклей, а тогда несла в себе не только эти, но и все возможные функции, включая и функцию учебного класса. Здание на Таганке было передано ГИТИСу недавно, и всё оно состояло из неотремонтированных коммунальных квартир, откуда выселили жильцов. В общем, тотальная разруха, символизировавшая нечто, происходящее в самом государстве. Нам представили нашего мастера, каковым оказался народный артист тогда ещё РСФСР Вячеслав Анатольевич Шалевич. Мы были поражены внезапно свалившимся на нас открытием, но и он был явно смущён увиденным. Уже позже мы узнали, что Иоаким Георгиевич Шароев пригласил Шалевича на разговор, который вылился в нечто, после чего ничего не подозревавший Вячеслав Анатольевич вынужден был принять на себя руководство курсом. Мы же получили замечательного мастера, который оказался не только прекрасным педагогом, благороднейшим человеком, но и очень нами любимым, что для людей взрослых было не менее важно, чем остальные его выдающиеся человеческие и профессиональные качества. Каким способом, кроме любви и полного доверия, мог бы он добиться того, что вполне состоявшиеся (а многие — знаменитые) люди добровольно превратились в юных студентов, прошедших обучение с нуля, не боясь потерять перед мастером и соучениками годами наработанное реноме и звёздный статус?

Вторую сессию нам назначили на конец весны 1985 года. За прошедшие с первой сессии пару месяцев в стране многое изменилось. То есть сменился Генеральный секретарь ЦК КПСС. На место «работавшего от сети» Константина Устиновича Черненко пришёл Михаил Сергеевич Горбачёв, по тем временам молодой и энергичный. Понятно, что мы даже близко не могли предположить, чем это всё закончится, но наблюдали за ещё слабыми изменениями с нескрываемым интересом. Отражалось это и на учебном процессе. Вернее, на выборе материалов для курсовых спектаклей. Например, одна из таких работ вся состояла из текстов ведущих публицистов второй половины 80-х и значительно опережала то, что тогда происходило в стационарных театрах. Мы становились популярными, на наши курсовые показы приходили зрители, что было не особо характерно для отделения эстрады ГИТИСа.

А для меня важно было и другое. Меня как-то очень хорошо (с профессиональной точки зрения) приняли соученики и наш мастер Вячеслав Анатольевич. Я не только начал играть на курсе ведущие роли, но и мои коллеги постоянно обращались ко мне за советами, приглашали играть в их самостоятельных отрывках. Да, моё положение лидера в Людях и куклах было для меня уже вполне привычным и практически незыблемым, но оно зарабатывалось годами тяжёлой пахоты. Мы стартовали все вместе практически детьми, и я был один из самых старших в ансамбле. В институте же меня окружали сплошь звёзды, люди не просто талантливые, но добившиеся успеха и признания каждый в своём жанре. И утверждать себя перед ними необходимо было на очень коротком временном отрезке. Ведь вся сессия длилась всего месяц, за который требовалось выбрать литературный материал, отрепетировать его, довести до ума, показать кафедре и получить оценки. Времени на раскачку практически не было, и доверие ко мне на курсе говорило прежде всего о признании моих профессиональных навыков. Понятно, что мне это льстило. Я доказывал свою профессиональную состоятельность прежде всего самому себе уже на совсем ином уровне.

Радость от повторного студенчества подкреплялась ещё большим счастьем от общения с семьёй. Я стал «кормящим отцом», гулял с Никусей, кормил её, читал ей сказки, в общем, воспитывал, как мог. Эта новая для меня роль никак не тяготила меня, а наоборот заполняла целиком, придавая моему существованию определённую осмысленность. Только безработица моя затягивалась. Я, конечно, что-то делал, руководил какими-то студенческими театральными кружками, иногда ездил на гастроли со своим бывшим коллективом, но реально моя занятость была минимальной. Я обзвонил практически все театры Москвы, но везде с разной степенью вежливости мне отказали. Вернее, объяснили, что артисты им не требуются, поэтому тратить время на просмотр меня они не считают целесообразным.

Образцов

Самым естественным в моём положении было пойти в театр под руководством Сергея Образцова, что я и пытался проделать неоднократно. Но оказалось, что Сергей Владимирович затаил на нас огромную обиду. Когда я приходил на прослушивание, он делал вид, что не знаком со мной, требовал, чтобы я подробно рассказывал, где учился, где работал, кто был руководителем моего курса.

Образцов был великолепным актёром, и каждый раз складывалось впечатление, что он действительно видит меня в первый раз. Конец всему этому положила его дочь, артистка того же театра Наталья Сергеевна Образцова. Перед очередным прослушиванием она подошла к отцу и сказала ему, что некрасиво обижаться так долго и разрушать молодую семью. Сергей Владимирович опять же изобразил крайнее изумление и сделал вид, что не понимает о какой семье идёт речь. Наталья Сергеевна тоже была артисткой не из последних и, изобразив безумную страсть, рассказала, что Валера — Катенькин муж, у них маленькая дочка, и будет неправильно, если ему опять придётся куда-нибудь уезжать.

Обида обидой, но перенести обвинение в нечуткости театральный классик не мог, тем более что к моему профессиональному уровню никаких претензий у него не было ещё со времён Гнесинского училища. Опять же Катеньку в театре все очень любили, включая самого Сергея Владимировича. И на сей раз я успешно прошёл прослушивание и почти через десять лет наконец был повторно зачислен в труппу Театра Образцова.

В том, что в наших взаимоотношениях решающую роль играла именно обида, я удостоверился очень быстро. Меня почти сразу ввели на роль Аладдина в одном из самых легендарных образцовских спектаклей, не сходившем с афиши многие десятилетия. За все эти годы Аладдина играли только несколько актёров, среди которых был великий Зиновий Ефимович Гердт. Если бы Образцов не считал меня достойным, он никогда бы не позволил мне сыграть одну из классических ролей своего репертуара. К тому же для него это была прекрасная возможность проверить, чего я стою на самом деле. Провал позволил бы ему отказаться от моих услуг навсегда, объяснив всем и себе в том числе, почему он так долго тянул с моим зачислением в штат театра, успех же продлевал жизнь его любимого детища.

Не знаю, возможно, он был по-своему прав. С позиций нынешнего возраста и уже многолетнего опыта преподавания я могу его понять. Всё же мы совершили по отношению к нему некое предательство. Он в нас поверил, а мы ушли в поисках лучшей жизни, пусть и творческой. В подобных случаях у всех своя правда, и какая из них ближе к истине, не знает никто. Хотя, должен признаться, что ежели бы всё повторилось вновь, я скорей всего поступил бы точно также. Только, возможно, подошёл бы к Сергею Владимировичу и постарался объяснить ему свою позицию. Понял бы он меня, согласился бы, кто знает? Но обижать немолодого, да ещё и выдающегося человека уж точно не стоило. Впрочем, и не выдающегося — не стоило.

Конец людей и кукол

Я очень благодарен судьбе, что с Людьми и куклами прошёл период студийности, который мне кажется необходимым для успешной актёрской судьбы. Обычно молодой артист, заканчивая училище, приходит в репертуарный театр с его устоявшимися нравами, системой актёрской иерархии, годами ждёт там ролей, профессионально дисквалифицируясь, теряя веру в себя, и в лучшем случае вводясь за несколько репетиций в спектакли, давно потерявшие всякие художественные достоинства. Студийность же даёт возможность широкого эксперимента, проб и ошибок, поисков своего места в искусстве. Так некогда ворвался в театральную жизнь театр-студия Современник (да и любимовская Таганка), сразу заявив о себе во весь голос. Они на десятилетия стали кумирами, а большинство их актёров оставили ярчайший след в российском театральном искусстве и кинематографе.

Ансамбль Люди и куклы окончательно прекратил своё существование, вернее, влился в труппу Московского театра кукол, а Леонид Абрамович Хаит стал главным режиссёром нового образования. Но я даже не стал предпринимать попыток вернуться в некогда родной коллектив.

Что-то безвозвратно ушло. Несмотря на самые тёплые и дружеские отношения с Хаитом, я уже не верил в возможность творческого роста там. В одну и ту же воду не только нельзя было заново войти, но и совсем не хотелось. Вероятно, обучение в ГИТИСе окончательно убедило меня в том, что я всё же актёр не кукольного театра, а драматического, и всё, что связано с древним и прекрасным искусством кукольников, у меня в прошлом. При этом самому факту своего десятилетнего служения театру кукол я несказанно рад. Это очень острое, предельно гротесковое искусство неимоверно много мне дало для понимания театрального действа вообще, природы актёрского существования, принципиального отличия реализма театрального от жизненной реальности. Именно в театре кукол я понял, что такое партнёрство на сцене, когда одну роль одновременно играют сразу несколько актёров, потому что вести сложную куклу самостоятельно попросту невозможно. Там же я познал, что такое ансамбль единомышленников. Не было бы этого этапа моей жизни, не исключено, что я не состоялся бы как актёр вовсе.

Учёба в ГИТИСе

В годы моего вынужденного бездействия был только один человек, бесконечно веривший в меня, в мою звезду, в будущий успех. Это была моя Катенька.

Она несла на себе всё бремя забот, как материальных (я почти ничего не зарабатывал), так и моральных.

Я, привыкший за много лет к ежедневным репетициям и почти ежевечерним спектаклям, не находил себе места от безделья. Конечно, меня спасала Никуся, с которой я проводил много времени. Это меня не только не смущало, а доставляло подлинное счастье. Но роль «кормящего отца» не могла меня занять целиком, полностью заменить мне сцену, воссоздать параллельную реальность, даруемую только искусством. От этого я впадал в уныние, которое заглушал старым проверенным российским способом — водкой. Мне казалось, что она примиряет меня с действительностью. На самом деле пристрастие, казавшееся мне безобидным, разрушало меня ещё больше, чем безделье. Тем более что и во время напряжённой работы, например, на сессиях, мы дружно пили ещё больше. Правда, мотивировалось это радостью совместного творчества и редкого общения. Взрослые и опытные, мы позволяли себе выпивать прямо на занятиях. Это были настоящие уроки актёрского мастерства — выпивать в полуметре от преподавателей, не вызывая у них и тени подозрения. С этими уроками мы прекрасно справлялись, хотя лучше бы поучились чему-то иному.

Происходило это так. Кто-то под партой разливал сорокаградусный напиток в чайную чашку, либо крышку от термоса, извинялся перед педагогом, мол, у кого-то болит горло и ему необходимо выпить горячего. Мнимый больной отхлёбывал из чашки маленькими глотками, не морщась и, естественно, не закусывая. Наши педагоги даже близко не могли предположить, что уважаемые, знаменитые актёры могут заниматься подобными глупостями. К нашему оправданию надо сказать, что на занятиях непосредственно по профессии мы не пили никогда. Это было святое.

Меня до сих пор поражает, с какой страстью большинство из нас заново окунулось в ученичество. Как без малейшего стеснения и опасения за свои регалии, имидж, статус заслуженные артисты, они же народные любимцы, задорно проходили начальную школу профессии. Этюды, наблюдения, животный мир, да мало ли что ещё преображалось в художественные образы в их творческих головах. До сих пор помню, как Клара Новикова, находившаяся тогда на пике популярности, в нашем курсовом спектакле по Гоголю играла Лошадь. Не изображала, не имитировала, а именно играла, точнее, проживала жизнь Лошади.

Могу вспомнить ещё множество прекрасных ролей моих коллег по учебе. Про себя же могу сказать, что очередной раз убедился, что актёрская профессия требует каждодневного совершенствования, постоянного тренинга, не прощает никакого пренебрежения своими законами. В курсовых спектаклях я играл главные роли, что мне, понятно, очень льстило и давало возможность не закостенеть от безделья. А накануне экзамена, на генеральном прогоне, от избытка старания я сорвал голос. Говорить не мог совсем. Катастрофа приближалась, за день заменить меня было невозможно. Все мои однокурсники кинулись спасать положение. Разыскивали каких-то уникальных врачей, которые специализировались на восстановлении связок певцам Большого театра. Я же понимал, что проявил чудовищный непрофессионализм, едва не подведя весь курс. Спектакль я отыграл, но запомнил этот случай на всю жизнь. Ведь не только старание на репетициях, но и неумеренное гуляние сыграло роль в моём срыве.

В театре Образцова

Жизнь в Театре Образцова наладилась, но не приносила мне особого творческого удовлетворения. Да и материального тоже, меня взяли на минимальную ставку начинающего актёра. Собственно говоря, и не минимальные ставки в государственных театрах были далеки от прожиточного минимума. В этом было всего одно преимущество, но очень существенное. Я не был особенно занят в текущем репертуаре, а новых работ, как я уже рассказывал, в театре почти не делали. И тогда мне протянули руку помощи мои институтские друзья. Клара Новикова начала репетировать эстрадный спектакль с Фимой Шифриным, и они пригласили меня третьим. Прошло более двадцати лет, но я им по-прежнему очень благодарен за эту гуманитарную акцию. Вероятно, они могли подобрать себе и более подходящего партнёра.

Не скажу, что эта роль стала моим особым успехом, но безусловно помогла мне. Я опять оказался на больших площадках, не за ширмой и без куклы. Кроме того за это ещё и деньги платили, что, как вы понимаете, немаловажно. Люди всё очень быстро забывают, кляня сегодня разорившие их «лихие девяностые». Но уже во второй половине восьмидесятых годов работавшие в госучреждениях культуры не могли прожить на получаемую зарплату. Скрытая и не очень скрытая инфляция сжирала решительно все заработки, а мы оба с Катенькой служили в Театре Образцова, хотя и академическом, но вполне советском образовании. Никаких сбережений у нас не было и не могло быть. Как и у миллионов советских людей, находившихся в аналогичном положении. Большие деньги появились у народа в самом конце восьмидесятых. Но они не были заработаны, а некоторая финансовая либерализация позволила просто обналичить и передать гражданам массу инфляционных рублей. Почему люди посчитали, что так будет всегда, я не понимаю… Но я отвлёкся.

Существует множество специалистов, которые гораздо лучше меня могут проанализировать экономические выкладки позднего социализма. Финансовая составляющая была очень значительной, но всё же не решающей в моей деятельности. Я физически ощущал недостаток работы, профессиональную незанятость. Мне надо было постоянно играть, причём не вторую ногу пятого слона. Это вполне уважаемая работа, но я чувствовал, что она не для меня.

В Театре Образцова была актриса Нина Меркулова, сейчас давно живущая в Америке, которая управляла руками Апломбова, ведущего «Необыкновенного концерта» в исполнении Зиновия Ефимовича Гердта. Когда она заболевала, спектакль отменяли. С другими партнёрами Гердт не мог работать, справедливо считая, что резко снижается уровень роли. Но я не был столь успешным кукольником, и был уже отравлен «живоплановыми» ролями. Я искал себе применения везде, где только было возможно. Причём не актёрских халтур, а именно творческой работы, так и не достававшейся мне.

И вот всё вдруг начало складываться наилучшим образом. В 1988 году мы окончили основной курс в ГИТИСе, сдали дипломный спектакль и нам остался последний год уже не обучения, а самостоятельной режиссёрской работы, которую надо было делать только в профессиональном коллективе. Собственно говоря, на это давалось несколько лет, но начинать представлять работы можно было уже через год летом, когда собиралась государственная экзаменационная комиссия. Понятно, что в Театре Образцова мне никто никакой постановки давать не собирался. Это было справедливо. Я совершенно не был готов поставить нечто в той эстетике, в которой работал тогда театр.

Чудеса случаются

Конец восьмидесятых годов вместе с пробуждением страны характеризовался бурным театральным движением. Театральные студии образовывались чуть ли не ежедневно. Были они очень разного уровня, порой довольно высокого. Играли в них как самодеятельные актёры, так и профессиональные, ощущающие (вроде меня) недостаток занятости, либо желание попробовать себя в иной драматургии, поработать с новыми, молодыми режиссёрами. Я начал присматриваться к ним, в надежде найти себя на драматической сцене. Особенно радовало, что многие начали ставить моего любимого драматурга Славомира Мрожека, которого мы пытались делать ещё в Людях и куклах во времена, когда он был политическим эмигрантом и обращение к нему, мягко говоря, не приветствовалось.

Я вообще люблю абсурдисткую драматургию, а Мрожека особенно. В его пьесах грань между абсурдом и реальностью так тонка, иногда почти невидима, что играть в них — настоящий праздник для артистов. И при этом его пьесы очень разнообразны, с блестяще выписанными ролями, чего не бывает, например, во французском театре абсурда, где персонажи скорей функции, чем живые люди.

Нежданно-негаданно вдруг возник, как сейчас говорят, проект. Коллега по образцовской труппе Марина Михайлова, пришедшая в театр вместе со мной, познакомила меня со своим мужем и соучеником Михаилом Зонненштралем. Молодой выпускник Щукинского училища Миша Зонненштраль, пусть земля ему будет пухом, в то время только что принятый в труппу Театра Сатиры, предложил мне совместно поставить одну из лучших пьес Мрожека на двоих «Контракт», где мне досталась роль Магнуса. (Хотя, повторю, я уверен, что никакого вдруг в этом мире не бывает.)

Я давно психологически был готов к такому повороту и страстно желал сыграть в этой пьесе. Вопрос был в том, что по роли мне предстояло играть семидесятилетнего мужчину, а я на тот момент был моложе персонажа более чем в два раза. Но я привык к гротескному театру, и меня не слишком пугала данная задача. Мы начали репетировать. Делали это дома, попеременно — то у меня, то у него. Я режиссировал его роль, он — мою. Для кого это делалось, нам было совершенно непонятно. Но мы получали неподдельное удовольствие. Наконец, к концу репетиций, когда нам казалось, что спектакль получается, Миша сказал, что постарается убедить главного режиссёра Театра Сатиры Валентина Николаевича Плучека посмотреть на результат нашей работы. Каким-то образом у него это получилось. Валентин Николаевич, невзирая на очень преклонный возраст, не утерял интереса к театру и согласился просмотреть самостоятельную работу молодого артиста с его никому не известным партнёром. Без особой надежды поздно вечером мы собрались в Малом зале Театра Сатиры наверху. Присутствовало некоторое количество наших близких, допущенных до просмотра, и несколько человек из театра, составлявших его художественный совет. Самого Валентина Николаевича в тот раз не было, он направил членов худсовета первыми вынести свой вердикт. Почти пустой зал, конечно, не облегчал нам с Мишей задачу. Никаких внешних решений, говорящих о моём возрасте, мы не использовали. Только пластика уже немолодого человека. В этом был огромный риск, но… крайне интересная актёрская задача, которой я отдавался полностью.

Вероятней всего спектакль мы отыграли прилично, раз члены худсовета решили, что его надо немного доделать и взять в репертуар. Так я стал приходящим актёром Сатиры. Валентин Николаевич посмотрел спектакль уже позже, он ему понравился, и главный режиссёр предложил мне перейти в труппу. Счастью моему не было предела. Я оказался в знаменитом коллективе, у выдающегося режиссёра, в театре, эстетические принципы которого разделял целиком и полностью.

Меня снимают в кино

Этот спектакль решил не только мою сценическую судьбу, но, что удивительно, и кинематографическую.

У меня появилась возможность показывать свою работу режиссёрам, а не объяснять на словах, что я вообще-то артист и даже не без способностей, но убедиться в этом не представляется возможным, потому что я нахожусь за ширмой, где очень динамичное движение левой ноги слоника и является моей выдающейся ролью.

Крёстной матерью в кинематографе стала наша с Катенькой подруга Ганна Слуцки, на тот момент ещё Оганесян, прекрасный драматург и жена моего друга и соученика Бориса Слуцкого. Её соавтор Сергей Бодров запускался на Мосфильме с картиной «Катала». Точнее, его попросили спасти студию. Кто-то уже запустился с этой лентой, но не справился, и Серёжа Бодров с Сашей Буравским переделали весь сценарий и искали актёра на главную роль.

По сценарию это был карточный шулер с благородной душой. Серёжа хотел новое лицо, ещё не растиражированное на экране. Ганна отправила его посмотреть мой спектакль «Контракт». Серёже я понравился, он предложил мою кандидатуру объединению. Киношному начальству я почему-то не подошёл, и они отклонили предложение. Но Бодров проявил редкую в нашем кино принципиальность и сказал, что либо будет снимать меня, либо пусть объединение само вылезает из дерьма, в которое себя загнало. Начальство сломалось и утвердило меня на роль. Так я стал «каталой», человеком, уважаемым в определённых кругах.

До сих пор, по прошествии двадцати с лишним лет, во время моих многочисленных гастролей мне часто предлагают продемонстрировать своё мастерство. И убедить почитателей картины, что максимум, на что я способен, это плохо сыграть в подкидного дурака, мне не удаётся. Значит тогда, в 1989 году, я оказался убедителен, мой герой дошёл до зрителей, чем-то задел их.

После «Каталы» меня впервые начали узнавать на улице. Не могу сказать, что меня это не радовало. Скорее наоборот. После многих лет безвестности, длительной невостребованности это грело душу. Узнавание в общественных местах, повышенный интерес к персоне у народа и прессы входят в профессию артиста. По-своему это некоторое мерило актёрского труда. Хотя, конечно, случаются популярности, созданные не совсем корректным образом. Моя же, надеюсь, честная, заработанная каторжным трудом и профессиональным отношением к своему делу. Тем более, что от узнавания на улице до огромной популярности, которую мне принесли следующие работы в кино, было ещё много времени и масса событий.

Те первые съёмки я запомнил навсегда. Моя детская страсть к кино наконец материализовалась во что-то серьёзное. И сейчас, когда мой роман с кинематографом, похоже, подходит к концу, я очень благодарен судьбе за то, что наша встреча всё же состоялась. Не знаю, как я ему, а он мне принёс много минут подлинного счастья, познакомил с очень талантливыми и преданными этому странному искусству людьми.

Становлюсь востребованным

Наступил 1990 год. Страна менялась не по дням, а по часам. После успеха «Каталы» меня начали приглашать сниматься. Замечательный режиссёр со Студии имени Довженко Николай Рашеев, снявший «Бумбараша», утвердил меня на роль человека-волка в фильме «Оберег». Картина снималась в Чехословакии, где мне делали очень сложный грим… Увы, история моей поездки на съёмки закончилась трагично. Я получил приличные деньги и накупил Катеньке и Никусе массу всяческих тряпок и подарков — в Москве ведь уже ничего не было. Это сейчас принято вспоминать об изобилии и процветании при советской власти и об ужасных девяностых, которые всех разорили. Смею уверить новое поколение, что это не совсем так. По дороге домой я с кем-то выпил, куда-то меня отвезли продолжить. В общем, проснулся я без вещей, сильно избитый, и в таком виде появился дома…

Как Катенька это всё терпела, не понимаю. Вероятно, очень любила и верила в меня.

В театре дела тоже налаживались. Меня начали вводить в репертуар Театра Сатиры, где мы с Мишей Зонненштралем продолжали играть «Контракт». Тогда же в театре-студии Человек мне опять довелось сыграть Господина № 2 в пьесе Мрожека «Стриптиз» в постановке главного режиссёра Людмилы Романовны Рошкован, осуществлённой в счастливом для меня 1989 году.

Эта работа мне очень дорога. Она жива до сих пор, с определённой периодичностью мы с моим партнёром, прекрасным актёром Александром Андриенко, продолжаем её играть. И несмотря на то, что я выхожу в роли Господина № 2 уже более двух десятилетий, каждый раз волнуюсь, будто играю её впервые.

В 1991 году на сцене того же театра я сыграл Неуда в пьесе Мрожека «Летний день». Эту пьесу я позже поставил со своим курсом РУТИ-ГИТИСа выпуска 2010 года. Уверен, драматургия Славомира Мрожека является одним из лучших учебных пособий для формирования молодых актёров.

Вообще 1991 год оказался очень насыщенным и по-своему переломным в моей судьбе. Открыли границы, из Советского Союза начали активно уезжать наши с Катенькой друзья. Ещё ничего не было ясно и мы, по устоявшейся привычке, прощались навсегда. Москва пустела, некому было позвонить, посоветоваться, не с кем было обсудить успехи и неудачи. Особенно нам с Катенькой не хватало Ганны и Бори Слуцких. Тем более, что Миша Зонненштраль начал репетировать со мной Ганнину пьесу «Новый», и присутствие талантливого автора, как и её мужа, моего соученика по режиссёрскому факультету ГИТИСа, могло нам очень помочь.

К огромному сожалению, в Мишиной постановке она так и не увидела свет. Возможно, если бы тот спектакль состоялся, не случилось бы того, что произошло с Мишей в дальнейшем…

История моего пития

На Белорусской киностудии режиссёр Леонид Белозорович начал снимать сериал «Белые одежды» по культовой в то время одноимённой книге Владимира Дудинцева. Мне предложили главную роль биолога Фёдора Ивановича Дёжкина. Я был вне себе от радости, которая ещё и усилилась, когда я узнал, с какими партнёрами мне предстоит работать. Андрей Болтнев, Людмила Гурченко — выдающиеся артисты, потрясающие мастера. Мне было у кого учиться прямо на площадке. Я уже не говорю о прекрасном режиссёре Леониде Белозоровиче, так много давшем мне в профессиональном отношении. И мне даже в страшном сне не могло присниться, что возможность сотворчества с ними принесёт мне и большие страдания, что только Катенька нечеловеческими усилиями спасёт меня от полного фиаско. Но обо всём по порядку.

Я был уже довольно плотно занят в театре, а съёмки в «Белых одеждах» требовали практически ежедневного моего присутствия и на съёмочной площадке. Я впервые начал жить жизнью своих более удачливых, давно востребованных коллег и, честно говоря, не справился с подобной участью.

На картине «Белые одежды» мы быстро сблизились с Андрюшей Болтневым. Он был не только потрясающим актёром, но и замечательно интересным человеком. Правда, обладал одной несчастной страстью. Он сильно пил. Пил и я, и когда мы воссоединились в своём пороке, это стало непереносимо не только для окружающих, но в определённой мере и для нас самих. В какой-то момент я вообще перестал управлять реальностью. Почти каждую ночь я садился в поезд и ехал то домой в Москву, то в Минск, то в Ленинград. Однажды, будучи в некотором подпитии, я осознал, что не понимаю, куда именно приехал. Более того, я понял, что и по виду вокзала невозможно определить, где нахожусь: одинаковые пути, как проштампованные залы ожидания, слеплённые под единый шаблон памятники вождю мирового пролетариата… Я ощутил, что схожу с ума, и решил — если ошибусь с городом, куда приезжаю, то это конец и пора в дурдом. К счастью, я не ошибся, это был, как я всё-таки предполагал, Ленинград, и с общением с врачами удалось повременить. Но ненадолго…

Как я понял уже потом, чем больше мы пили, тем хуже я играл. И если моих собутыльников ещё как-то можно было переставить либо прикрыть чем-то, то я в картине присутствовал практически из кадра в кадр, и мои провалы могли завалить всю картину. Правда, порой моё пьянство принимало и комический характер.

Однажды с утра я был в таком состоянии, что позвонил режиссёру и сказал, что не могу сниматься, чувствую, что подыхаю. Меня перенесли в люкс Белозоровича и вызвали скорую. Приехавший врач, совершив все манипуляции надо мной, подозвал Леонида Григорьевича, показал ему полную пепельницу ампул, вколотых мне, и сказал, что такое количество лекарств может вызвать у меня лёгкий бред и чтобы никто не удивлялся по этому поводу. Я в полусонном состоянии видел каких-то людей в белых халатах и решил поддержать разговор с ними. Почему-то я стал рассказывать им, что в Театре Сатиры играю в спектакле «Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой». Услышав это, врач намекнул Белозоровичу, что вот, бред у меня, как он и предполагал, уже начинается. А когда Лёня подтвердил, что я говорю абсолютную правду, врач стремительно покинул номер, видимо, в твёрдой уверенности, что мои галлюцинации передались и режиссёру-постановщику.

Спасители

В очередной раз я вернулся в Москву, меня встречала Катенька, но я был в таком состоянии, что она не узнала меня. Когда мы добрались до дома, Катенька начала собираться. Я не очень понимал, что происходит. Катенька объяснила, что больше так продолжаться не может, я вправе погубить себя, но не нашу доченьку. Она забирает Нику и уходит. Была бы она одна, то пыталась бы терпеть и бороться дальше, но если что-то заметит девочка, для неё будет травма на всю жизнь. Это был критический момент моей жизни. Ведь и на съёмках всё шло не слава богу, начали поговаривать, что меня надо снимать с роли, картину консервировать, ведь я всё равно не смогу досняться в таком состоянии. Для меня решительность Катеньки оказалась не просто неожиданной — шоковой. Я выпивал давно, но она никогда не пыталась меня запугивать, а, наоборот, всегда помогала вылезти из многочисленных передряг, сопровождавших моё пьянство. Катенька никогда не афишировала моё неумеренное пристрастие к алкоголю, предпочитая разбираться с этим самостоятельно. А тут я понял, что она не шутит. Страх потери двух главных и любимых женщин моей жизни обуял меня. Каким же образом остановить Катеньку, повлиять на её решение? Только одним — бросить пить. Катенька понимала, что процесс зашёл слишком далеко, и самостоятельно я не смогу с этим справиться. Мне необходима помощь. Нужен врач, который закодирует меня. И она нашла такого врача.

Сейчас, через более чем два десятилетия, я понимаю, что до сих пор жив и трудоспособен только благодаря Катеньке. Сколько друзей и коллег ушли из жизни за эти годы из-за пристрастия к питию! Я безусловно был бы в том же мартирологе, причём уже давно.

С ужасом вспоминаю свою последнюю встречу с Андрюшей Болтневым. Я работал тогда в Театре Сатиры. Мне позвонили в гримёрную со служебного входа и сказали, что меня кто-то ждёт. Я спустился вниз и увидел Андрея. Вид его был страшен. Он не то почернел, не то пожелтел, в полумраке служебного входа это было не слишком различимо. Андрюша предложил мне пойти выпить. Я сказал, что завязал и не могу составить ему компанию. «Тогда ты мне не интересен!» — заявил он и ушёл, не дожидаясь моего ответа. Мне показалось, что он уже не особо реагирует на окружающую действительность, как будто ему всё по барабану. Очень скоро его не стало. Как не стало и Миши Зонненштраля, нелепо сорвавшегося из окна собственной квартиры.

Это были таланты первой величины, шедшие в искусстве своим неповторимым путём. Их уход обеднил российский театр и кинематограф, как и уход ещё многих и многих наших коллег. Пусть земля им будет пухом. Говорят, что незаменимых нет. Я же уверен, что каждый из них был незаменим. И если их заменили кем-то на сцене или на экране, это не значит, что им действительно нашли замену. На мой взгляд, место каждого из них осталось вакантным навсегда…

Вторым моим спасителем я с уверенностью могу назвать Леонида Белозоровича. Он воздействовал на меня иным способом, чем Катенька, но не менее эффективным.

Однажды режиссёр-постановщик позвал меня в монтажную и предложил посмотреть уже отснятый материал. Естественно, я пришёл, не ожидая никакого подвоха. Он стал показывать мне сцену за сценой. Такого ужаса и стыда я не испытывал никогда. С экрана на меня смотрел человек с пустыми, ничего не выражающими глазами. Этому человеку совершенно нечего было рассказать людям. Он формально выполнял чьи-то указания, не вдаваясь в происходящее, которое его мало трогало, в котором он мало что понимал. И этим человеком был я. Я физически ощутил, как ошибся режиссёр, выбрав меня на главную роль, чем подставил под удар весь проект. Я не знал, что ему ответить, у меня не было слов оправдания. Затем Белозорович показал мне ещё несколько сцен, в которых тот же актёр, с острым, пытливым глазом, целиком наполненный переживаниями своего героя, точно и подробно проживал жизнь на экране. «Ты всё понял? — сказал режиссёр. — Первые сцены сняты, когда ты выпивший, либо с похмелья. Вторые — когда ты трезвый и нормально работаешь». Более наглядного примера нельзя было придумать. Я отчётливо осознал, что теряю профессию, да и себя самого впридачу. Ещё чуть-чуть и возврата уже не будет.

Питие и театр

Алкогольные проблемы начали возникать у меня не только на съёмочной площадке, но и в театре.

Приблизительно в тот же период я дважды побывал со спектаклями по Мрожеку на его родине, в Польше. Первый раз был фестиваль драматургии Мрожека. Он лично приехал из Франции, где жил, в Польшу, и десятки театральных коллективов показывали мастеру своё прочтение его пьес. Больше двух десятилетий я не могу забыть своего ощущения. Играть роль в пьесе моего любимого драматурга в его присутствии! Такое не забывается. Сам Мрожек потряс не только меня, но и всех присутствующих. За много дней фестиваля он не произнёс ни единого слова. Лишь иногда значимые междометия вырывались из его рта. Мы считали, что он возмущён увиденным, и не находили себе места. Но люди, знавшие его давно и близко, сказали нам, что на сей раз драматург был очень даже разговорчив, фестиваль ему понравился, особенно наш спектакль.

Вторая моя поездка в ту же Польшу со спектаклем по тому же Мрожеку была куда менее удачной. Мы должны были сыграть два спектакля. Первый прошёл вполне успешно, и я даже получил за него какой-то приз. Мы бурно отметили успех. Во время второго спектакля я вдруг понял, что не только играть не могу, а просто умираю. К своему огромному стыду я не доиграл спектакль и ушёл со сцены. Зал ждал минут десять в абсолютной тишине. Вероятно, для зрителей это был шок. Все мои сотоварищи пытались привести меня в порядок и вернуть на сцену. Им это не удалось, и была вызвана машина скорой помощи. Зрителям объявили, что актёру внезапно стало плохо. Они разошлись, наградив нас аплодисментами. Хотя, по смыслу произошедшего, должны были бы освистать нас и забросать гнилыми яблоками. Вернее, меня одного. Ведь только я был виноват в своём состоянии. Приехавший врач очень внимательно меня осмотрел, сделал необходимые уколы и вынес медицинское заключение: «У пана совсем не осталось крови, одна водка».

Так я прославился за рубежами нашей отчизны. Стало окончательно понятно, что со всем этим надо что-то делать.

С алкоголем покончено

15 августа 1991 года я закодировался сроком на год. Так что ГКЧП встретил в Прибалтике уже совсем трезвым. Иначе, может быть, я бы его и не заметил. Всё это время Катенька не отходила от меня, всячески помогая мне не сорваться. А когда год прошёл, она предложила мне провести всю процедуру заново. Но я отказался — не потому, что решил развязать, а потому, что поверил в себя. Я вполне осознанно решил, что с алкоголем покончено навсегда, и мне не нужны никакие подпорки для того, чтобы не пить. Но самое интересное в этой истории другое.

Я не первый и не последний артист, освободившийся от алкогольной зависимости. Через несколько лет, когда я признался в СМИ, что некогда сильно выпивал, и лишь Катенька и счастливый случай спасли меня от трагедии, больше всех данной информации были удивлены моя подросшая дочь Ника и Катенькины родители Жанна Рафаиловна и Виктор Евсеевич. Все эти годы при постоянном ежедневном контакте с дочкой и родителями Катеньке удавалось скрывать от них моё пристрастие к алкоголю. Это была её подлинная женская мудрость, в которой мне ещё многажды приходилось убеждаться. Она в гордом одиночестве сносила все семейные проблемы, возникавшие в связи с моим пьянством. Понятно, как тяжело ей приходилось, но никто в семье ею не был настроен против меня, что сослужило прекрасную службу в дальнейшем.

Даже сейчас, когда Катеньки не стало, мы остаёмся настоящей семьёй, хоть и с изъятым из неё стержнем…

Театр Сатиры

Мой приход в Театр Сатиры совпал с трагическими событиями в его истории. С кратчайшим промежутком во времени скончались два крупнейших артиста не только этого театра, но и всей российской сцены, на которых держался репертуар Сатиры — Андрей Александрович Миронов и Анатолий Дмитриевич Папанов. Театр не просто осиротел, он находился в шоковом состоянии.

Валентин Николаевич Плучек очень бережно относился к своей труппе, долго и тщательно подбирал её, и практически одновременная кончина двух ведущих актёров могла показаться действительно катастрофой. Тем более для человека пожилого, каким тогда нам представлялся главный режиссёр. Но Валентин Николаевич стоически пережил удар и начал строить труппу как бы заново, принимая в театр молодых артистов и на них выстраивая новый репертуар.

Я оказался в их числе, более того — очень востребованным, причём в главных ролях. За короткое время мне удалось сыграть в нескольких спектаклях Плучека: Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя, Петруччо в «Укрощение строптивой» Шекспира, Курослепова в «Горячем сердце» Островского, Пичема в «Трёхгрошовой опере» Брехта, Тапёра в «Клопе» Маяковского. Это была потрясающая школа.

Спектакли, конечно, не были равноценными. Искусство даже очень больших мастеров не состоит из одних успехов и вершин. Валентин Николаевич был уже весьма немолод, и генерировать новые идеи ему было нелегко. Но подробность и глубина, с которой он разбирал пьесы, точность замечаний, абсолютное понимание самой природы актёрской деятельности у него сохранялись на высочайшем уровне. Плучек не позволял себе халтурить и не давал халтурить своим артистам. Мастер никогда бы не выпустил сырой, не до конца отрепетированный спектакль, в котором он бы не был уверен в каждой детали. Уважение к зрителям и к своей профессии было для него превыше всего.

Поверив в кого-то, Валентин Николаевич предоставлял этому человеку огромные возможности. Как я начал играть у него главные роли, так Миша Зонненштраль начал много ставить, что крайне редко бывает с молодыми артистами. Причём, ставить драматургию, к которой сам Плучек бы никогда не обратился. Кроме «Контракта», прочно вошедшего в репертуар театра, Миша поставил спектакль «Шизофрения, как и было сказано» по Булгакову. В этой постановке я зараз сыграл роли и Мастера, и Понтия Пилата. Это было настоящее актёрское счастье, о котором можно было только мечтать. Миша же был и режиссёром прекрасного спектакля «Папа, папа, бедный папа…» по пьесе Артура Копита, где мне довелось сыграть роль Джонатана.

Внезапный уход Миши из жизни стал для меня настоящей трагедией. Он был не только «моим» режиссёром, приведшим меня в театр, делившим со мной радости и горести репетиций, рождения спектаклей, доверявшим мне воплощать на сцене свои замыслы, но и просто моим другом, что, как я понимаю с годами, не менее важно.

Театр, кино играют в нашей жизни огромную роль, но это всё-таки ещё не вся жизнь. Боюсь, что я это понял слишком поздно.

Пионер антрепризного движения

В начале 90-х годов в огромном количестве стали появляться частные театральные антрепризы. Как и всё в нашем искусстве, они были очень разного уровня, ставившие себе различные, порой противоположные цели. Некоторые их участники собирались, дабы быстро состряпать что-либо хорошо покупаемое, стремительно прочесать сначала ещё не развалившийся тогда Советский Союз, а потом то, что образовалось на его необъятных просторах, и по возможности прихватить дальнее зарубежье, куда стремительно начали переселяться наши соотечественники. Другие, наоборот, искали способ творчески осваивать какую-то иную, чем в репертуарных театрах, драматургию, делать спектакли с новыми партнёрами со стороны, сыграть роли, которые в своих коллективах у них не было бы шансов получить. Да и у режиссёров возникало почти неограниченное поле для экспериментов. Не хочу бросить камень ни в кого из своих коллег, принимавших участие в антрепризных проектах первого образца.

Во-первых, я слабо представляю людей, собравшихся с целью сотворить нечто ужасное. Так уж получалось. Мы работаем в слишком рискованной сфере, где неудач всегда больше, чем успехов. Во-вторых, материальное положение артистов, не занятых регулярно в больших телепроектах, как тогда, так и поныне — катастрофическое. Заработная плата в большинстве репертуарных театров не соответствует не только затратам, физическим и нравственным, которые вынужден нести артист, но и вообще какому-либо способу оценки человеческого труда, даже неквалифицированного.

А артисты, как ни странно это звучит, некоторым образом люди, которым необходимо есть, одеваться, передвигаться, обеспечивать свои семьи, где-то жить, лечиться и удовлетворять ещё массу иных потребностей, характерных для данного подвида высших приматов. Смею предположить, что в силу некоторой особенности их деятельности им необходимо даже чуть больше, чем «среднему» человеку. Но об этом я даже не мечтаю. Поэтому, если у людей моего цеха появилась возможность что-то заработать, так и слава богу. Даже если спектакли, в которых они заняты, не слишком высокого уровня. Правда, я не заметил, чтобы в репертуарных театрах, где они служат, выпускали сплошь шедевры. Антрепризные проекты по крайней мере хотя бы востребованы зрителями, что уже немало, чего нельзя сказать о многих спектаклях в стационарах, где давно устаревшие и обветшавшие творения проходят при полупустых залах.

Продажа билетов — идеальный критерий жизни спектакля. Продюсерам пришлось закрыть несколько проектов с моим участием, которые мне самому очень нравились, но с годами зрители перестали покупать на них билеты. Другие сценические действа, которые мне не столь близки, продолжают уже много лет вызывать интерес публики. Значит, так тому и быть, а нравится — не нравится нужно оставить при себе.

Я оказался среди пионеров антрепризного движения. Меня оно привлекало решительно всем. Возможностью быть много задействованным на сцене, материальной составляющей, новыми партнёрами, интересными характерами персонажей, не встречавшимися мне ранее. Скорей всего, свою роль сыграли и годы вынужденного простоя: я не наигрался и готов был работать, не останавливаясь. Постоянные гастроли, в которых вынуждены находиться артисты антрепризных коллективов, меня не пугали. Я ещё во время службы в Людях и куклах объездил всевозможные дыры Советского Союза, удивить чем-либо меня было трудно, и к гастрольной жизни я вполне привык. Тем более что принимали и селили нас гораздо лучше, чем в моём кукольном прошлом, а длились гастроли максимум один-два дня, так что я даже не успевал соскучиться по дому.

Понятно, самолёты, поезда, провинциальные гостиницы — не самые приятные места для отдыха и минимально размеренной жизни. Но это давало те творческие и материальные возможности, о которых я говорил. К тому же только в провинции можно понять, как к тебе относятся зрители: успешен ли ты, известен, популярен. Публика в столицах может быть целиком пришлая, командировочная, каким образом там продаются билеты известно только Всевышнему. Командированный же, естественно, приходит не туда, куда хочет, а куда смог достать билет. На периферии всё проще. Если зрители пришли, купили билеты, значит пришли именно на тебя. Если в конце хлопают, смеются, значит людям понравилось. Никаких случайностей быть не может.

Учитывая цели и требования, которые я предъявлял к антрепризным спектаклям, я изначально начал работать только с лучшими режиссёрами и актёрами. Не считая театра-студии Человек, довольно быстро получившего государственный статус, с которым я сотрудничал ещё с конца 80-х годов, первым моим проектом стала работа с замечательным режиссёром Валерием Саркисовым в его спектакле «День суда» по Фёдору Михайловичу Достоевскому, где я сыграл роль Чёрта. Как видите, никакого облегчённого действия, простенькой западной комедии на потребу. Великий российский классик и талантливый, трудный, не идущий на творческие компромиссы режиссёр.

Вспоминая этот длящийся уже более двух десятков лет путь, с абсолютной уверенностью могу сказать, что я ни разу не взялся за работу исключительно из меркантильных соображений. Другое дело, не всё получилось. Некоторые спектакли, возможно, лучше мне было не играть вовсе. Но кто же знает, начиная проект, что из него получится? С уверенностью могу утверждать лишь одно. Среди всех предложений, поступавших мне в большом количестве от режиссёров, коллег и продюсеров, я всегда выбирал не более коммерчески выгодные, а более мне творчески интересные. В этом вопросе я абсолютно чист перед собой и своим зрителем. Может быть, это единственное, в чём я действительно не могу себя упрекнуть.

«Ширли-мырли»

В 1994 году меня вызвали на пробы на киностудию Мосфильм. Мне прислали сценарий со странным, труднопроизносимым названием «Ширли-мырли». Это теперь данное словосочетание является для большинства российского народа практически брендом, чем-то вроде «Волги-Волги» или «Бриллиантовой руки». Но тогда оно не говорило мне решительно ничего. Единственным реальным манком, пересиливавшим все сложности, сопровождавшие пробы, было имя режиссёра, который должен снимать картину. Постановщиком был Владимир Валентинович Меньшов, снявший легендарный оскароносный фильм «Москва слезам не верит» и уже этим вошедший в историю кинематографа.

Меня в его ленте пробовали на главную роль, что само по себе было потрясающе. Правда, в процессе проб я узнал, что Меньшов на эту роль попробовал уже чуть ли не половину всех имеющихся в наличии в Российской Федерации артистов мужеского пола различных возрастов, внешних данных, степени популярности, хотя бы отдалённо подходящих на амплуа героя, включая и себя самого. Ни одного из них, опять же включая себя, он не утвердил, что говорит о Владимире Валентиновиче как о действительно большом художнике. В его воображении сложился некий образ, которому никто из прошедших пробы не был тождественен, а снимать нечто, что не соответствовало его решению персонажа, он не хотел, даже понимая, что имеет дело с прекрасными артистами, которые многое могут привнести в картину. Уже потом, после окончания съёмок, посмотрев мой спектакль «Стриптиз», Владимир Валентинович сказал, что если бы он видел его раньше, то утвердил бы меня с первого раза. Думаю, он просто был доволен результатом совместной работы и искал оправдание своей первоначальной неуверенности в моих профессиональных возможностях.

Итак, время шло, меня раз за разом вызывали на пробы, окончательно не отказывая, но и не утверждая на роль. Наконец, Меньшов решился, и у меня началась эпопея, принесшая мне как реальную славу, так и потерю в кинематографе практически всех ролей некомического плана на целые десятилетия. (Если бы не театр, я мог бы считать «Ширли-мырли» своим невольным киноубийцей. Но, слава богу, режиссёры театральные по-прежнему видели во мне не только комика.)

Сниматься у Владимира Валентиновича было для меня подлинным удовольствием. Он оказался не только человеком талантливым, профессиональным, но и очень образованным, следящим за всеми явлениями, происходящими в театре и кино. Уже много лет мы регулярно встречаемся на всех значимых театральных премьерах, причём, как правило, не на гламурных, раскрученных в СМИ, а на настоящих театральных спектаклях-откровениях, которые чаще всего случаются в молодых, маленьких, лишённых поддержки прессы, коллективах. Ему всё интересно, он живёт этим.

Не меньше, чем сотрудничество с Меньшовым, мне дала работа с партнёрами по ленте. Почти все существовавшие на тот момент выдающиеся артисты, снимались в этой картине. Только перечисление их имён могло бы заменить энциклопедию по театральному и киношному делу 90-х годов минувшего столетия. Сегодня, вспоминая те съёмки, я даже не до конца уверен, что всё это было со мной. Вроде бы я уже давно сам вполне признан и увенчан, никакой робости и неуверенности в себе не ощущаю. А всё равно какая-то оторопь берёт, что это именно я одновременно сыграл вместе с Инной Чуриковой и Арменом Джигарханяном, Роланом Быковым и Олегом Ефремовым, Нонной Мордюковой и Любовью Полищук, Олегом Табаковым и Евгением Весником, Львом Борисовым и Ниной Алисовой, Анатолием Кузнецовым и Алексеем Булдаковым. Я уж не говорю о самом режиссёре-постановщике Владимире Меньшове и его прелестной жене и моей главной партнёрше Вере Алентовой. Перечень тех, с кем мне посчастливилось сниматься, можно продолжать долго. Несомненно любой из десятков артистов, занятых в этом фильме, подлинно талантлив и действительно неповторим. Так бывает. Вероятно, звёзды как-то правильно расположились. Грустно только, что очень многих из этого списка уже нет с нами…

Съёмки шли задорно и весело. В перерывах актёры, как принято, травили байки и анекдоты, соревнуясь, как и на съёмочной площадке, в мастерстве. Это была отдельная жизнь, дополнявшая напряжённую и весёлую жизнь съёмок. Столько мастеров в одно время и в одном месте мне больше видеть не приходилось!

Пугало одно: мы наснимали столько материала, что было не понятно, как во всём этом сможет разобраться Меньшов. В итоге это действительно оказалось главной проблемой. Пришлось выкидывать целые пласты прекрасного отснятого материала. Но, что поделаешь, такова судьба многих успешных картин. Хуже, когда материала не хватает, а текст приходится укладывать «в затылок» персонажа.

Кинокомедия штука очень странная и капризная. Никогда не знаешь, как к ней отнесётся зритель. Думаю, что просчитать в этом жанре что-либо практически невозможно. Только наитие людей выдающихся (каковыми были в советском кинематографе, скажем, Леонид Иович Гайдай или Георгий Николаевич Данелия), как-то самостоятельно познавших природу комического, даёт положительный результат, заставляет актёров поверить им, отдаться этой стихии до конца.

Во время работы над «Ширли-мырли» не всё было безоблачно. И тут только мудрость и нравственная честность Катеньки помогли мне успешно закончить картину.

Владимир Меньшов оказался и во время съёмок столь же требовательным к артистам, как и в процессе отбора главного исполнителя. Он часто и, как я теперь понимаю, справедливо был недоволен моей игрой. Меня это обижало, я нервничал и готов бы уйти из проекта. Жаловался Катеньке, будучи уверенным в её безусловной поддержке. Поддержка же вылилась в потрясающую отповедь, которую я помню до сих пор. Она говорила о том, что у меня нет никаких оснований считать себя непогрешимым, всё знающим и всё умеющим, всегда играющим лучше всех и не засуживающим ни малейшей критики. Что мне безумно повезло, коль я попал в подобный проект, что моими партнёрами являются великие артисты, мне надо ещё многому учиться и у них тоже, а не охреневать от своего величия и неподражаемости. И мне стало стыдно от этих слов любимой женщины, всегда верившей в меня и поддерживавшей во всех жизненных ситуациях. Я вернулся в разум и ко всем замечаниям режиссёра начал относиться адекватно и с пониманием… Такова была моя Катенька.

Наконец, «Ширли-мырли» досняли, смонтировали и в 1995 году картина предстала перед зрителями. Понятно, мы очень волновались — слишком многое стояло на кону. Но победа была безоговорочная, насколько это возможно в данном жанре.

Всегда находятся недовольные, обвиняющие создателей в пошлости, в отсутствии вкуса, в том, что им не смешно… и прочих смертных грехах. Нас такая реакция не миновала. Но народ картину принял безусловно, всей душой и, как я думаю по прошествии почти двадцати лет, вполне справедливо. А я моментально превратился из артиста узнаваемого в человека очень популярного, которому в спину, а порой и в лицо, начали цитировать фразы из «Ширли-мырли». Так как это продолжается до сих пор, то думаю, что трудились мы не зря.

Популярность

Поначалу моя популярность меня очень радовала, я наслаждался народным вниманием, с удовольствием раздавал автографы, фотографировался с желающими. Меня начали приглашать на различные ток-шоу и презентации, брать многочисленные интервью, делать про меня телепрограммы. Я всегда настаивал, что артисты, заявляющие, что их не волнует либо сильно тяготит слава, лукавят. Собственно говоря, признание, популярность — это вполне естественный результат актёрской профессии, свидетельство того, что человек прилично справляется со своими обязанностями. Понятно, что во времена телевидения и тотального пиара, когда раскруткой не безвозмездно занимаются целые профессиональные коллективы, ситуация с популярностью значительно изменилась. Возникли целые группы, определяемые странным термином «медийные лица». Люди позиционируются не как артисты, певцы, музыканты, художники, врачи либо адвокаты, а именно как «медийные лица». Это в чистом виде результат раскрутки в медиа-пространстве. И в основном речь идёт о людях, реально не преуспевших в своём деле. Меня это не слишком смущает. Достаточно им два месяца не появляться в телевизоре, как их забывают, причём навсегда. Правда, конкретно в нашем деле эта история играет очевидно отрицательную роль. Многие продюсеры стали непременно включать в свои кино- и антрепризные театральные проекты «медийные лица». Им кажется, что это увеличивает продажу билетов. Скорее всего, это так, иначе продюсеры не рисковали бы своими деньгами, но актёрская профессия в подобных проектах отчётливо девальвируется.

Сегодня, пожалуй, меня популярность уже не слишком греет. Я не хочу разыгрывать из себя этакого утомлённого славой любимца публики. Успех всё равно необходим артисту как воздух. Не придумано пока иного мерила его деятельности, чем признание людей. Всё, что мы делаем, делается для публики, для зрителя. Нет зрителя — не существует и спектакля.

Вряд ли нашлось бы много охотников сутками репетировать, насилуя свою природу, изначально зная, что никто не увидит результата твоего труда. Подобного мазохизма я среди своих коллег не наблюдал. Кинолента ещё может быть востребована через годы, чему мы были свидетелями в конце 1980-х, когда с полок было снято множество прекрасных картин, попавших туда по идеологическим причинам. Уверен, выйди эти ленты вовремя — они бы гораздо больше дали искусству и современникам, возможно, определённым образом поменяв либо уточнив вектор развития культуры. О спектаклях сказать этого нельзя. Только здесь и сейчас либо произошло либо нет. И если нет, то потом долгие бессонные ночи, подробное копание в себе, дабы понять, где ошибся, недоработал, пожалел себя.

А уж как зрители выражают одобрение актёрской работе зачастую зависит не от нас, артистов. Но сегодня, после всех случившихся со мной несчастий, мне не очень хочется публичности. Порой я совсем не готов к повышенному вниманию, не могу соответствовать людским ожиданиям. Просто хочу побыть наедине с самим собой.

А то ведь доходит до анекдотических ситуаций. Мы прилетели с Катенькой на берег Гоа. Это было много лет назад, когда он ещё не пользовался повышенным вниманием наших соотечественников. Мы выбрали это место, не только ублажая нашу страсть к путешествиям, новым местам и впечатлениям, но и в надежде побыть одним, отдохнуть от постоянной суеты, от необходимости общаться с кем-то. Нам это не удалось. Уже в первый день нашего отдыха у меня попросили автограф прямо в море… А ещё как-то мы зашли с Катенькой в малюсенькую лавочку в Латинском квартале в Париже. Непонятно откуда в секунду туда набежало множество российских школьников, находившихся, как выяснилось, в столице Франции на экскурсии, создав в лавчонке полный аншлаг. Все они, к удивлению продавца, кинулись ко мне. Приятно стать парижской туристической достопримечательностью, но, думаю, в этом городе существует много того, что стоит посмотреть и без артиста Гаркалина…

Я уже не говорю о праздновании 2000 года, ошибочно или по злому умыслу назначенного началом нового тысячелетия. Мы с Катенькой и Никусей решили не ехать в дальние страны, а встретить поразительную дату дома, в Москве, в собственной квартире. Ночью пошли прогуляться, посмотреть, как празднуют это событие москвичи. Погулять нам не удалось. Со всех сторон к нам кинулись земляки с бутылками и закуской, требуя выпить с ними и принять участие в их веселье. Нам пришлось поспешно ретироваться. Только оказавшись в своей квартирке, мы смогли успокоиться и начать получать удовольствие от жизни, пытаться предугадать, что принесёт нам двойка, с которой для многих и многих поколений будет теперь начинаться каждый год в мире, ведущем свой календарь от Рождества Христова.

Всё хорошо в своё время, включая славу и признание. Хотя могу с уверенностью предположить, что день, когда мои сограждане перестанут узнавать меня, не станет самым счастливым в моей жизни. Вот тогда-то меня замучают ещё более мрачные мысли. Такова уж артистическая природа. «Нам всегда чего-то не хватает…», — как пелось в популярной некогда песне.

Первые потери

1994 год принёс мне не только радость от работы в театре и кино, но и первую настоящую потерю. Скончалась моя любимая мамочка. Она была ещё совсем молодой женщиной, ей было только 59 лет. А я был взрослым успешным сорокалетним мужчиной, как оказалось, совершенно не готовым к потерям. В моём сознании как-то отсутствовало понимание того, что люди смертны, включая и самых близких.

Сколько я уже переиграл умирающих героев на сцене, сколько потерявших кого-либо! Но совсем не экстраполировал это на себя. Искусство само по себе, там страсти, смерти, страдания, а жизнь — сама по себе, в ней всё должно быть по-иному, благостно.

Мы с Катенькой пытались и жизнь в нашем доме так выстроить, чтобы не было ни одного слова на повышенных тонах, чтобы — как бы тебе ни было плохо на душе — улыбаться. Не для себя, для дочки. Дабы все мерзости бытия Никуся могла познать попозже, чтобы выработала положительный взгляд на мир, столь характерный для нас с Катенькой. Надеюсь, мы в этом преуспели. Но обойти смерть не удалось. Не случилось. Позже именно Ника приняла на себя основной удар при Катенькиной кончине. Но об этом я ещё расскажу.

Оказалось, что в жизни всё как в искусстве: люди, даже собственные родители, смертны, причём, как заметил классик, смертны внезапно. И разыграть историю заново не представляется возможным, всё происходит раз и навсегда. Остаётся только тупая боль утраты и совсем не наблюдается никакого катарсиса. Я ощущал себя обманутым. Только напряжённая работа позволила мне не впасть тогда в длительное уныние, но благостная картина мира в моём сознании подверглась довольно значительной корректировке.

И снова об антрепризе

Во второй половине 90-х годов я особенно интенсивно занялся работой в антрепризе. Возможно, как я уже говорил, тому была причиной моя длительная невостребованность. Надо признать, что страх оказаться без новых ролей жив во мне до сих пор. Хотя уже много лет я гораздо чаще отказываюсь от предложений, чем принимаю их, но годы отлучения от театра не прошли даром. И стоит некоторое время мне не быть задействованным в новых ролях, как у меня возникает паника, что всё кончено, и я никому уже не нужен. К счастью, исчезает это состояние довольно быстро, при первом же новом обращении ко мне. Не исключено, что в то время приглашать меня стали гораздо чаще после однозначного успеха «Ширли-мырли». Моё имя на афишах после фильма стало самоценно, и продюсеры, что естественно, пытались этим воспользоваться.

Но хотелось бы верить, что в основе всё-таки лежали моё возросшее профессиональное мастерство и желание коллег сотрудничать со мной. Опять же тут не было ни малейшего меркантильного умысла, а только ощущение своих сил и стремление как можно больше работать. Понятно, что это оплачивалось, но заработок был безусловно вторичным по отношению к самому процессу репетиций и сценическому результату.

Это был очень счастливый период в моей театральной биографии. Практически все спектакли того времени ставились с участием близких для нас с Катенькой людей — актёров и режиссёров. Мне же выпала двойная удача. Я встретил актрису, которая на долгие годы стала моим любимым и незаменимым партнёром, блистательную и неподражаемую Татьяну Васильеву. Сколько радости доставило мне общение с ней на сцене, да и в жизни! И в этой книге я не раз буду вспоминать о наших с Таней работах.

Роман Козак

В 1995 году мне опять посчастливилось сыграть в пьесе любимого и знакового для меня драматурга Славомира Мрожека. На сей раз мне досталась роль Официанта в пьесе «Вдовы». Поставил спектакль мой близкий товарищ, прекрасный актёр и режиссёр Роман Козак и назвал его «Банан». Работа делалась в рамках антрепризы Козака и его жены Аллы Сигаловой.

С каждым новым погружением в мрожековскую драматургию я всё больше проникался его причудливым миром, всё больше ощущал его глубину, парадоксальность и потрясающее понимание человеческой сущности. Не знаю почему, но нам привычней полагать, что всё великое было когда-то и не с нами. Вот Шекспир, Мольер, в крайнем случае Чехов… А всё происходящее сегодня, да ещё и с нами — преходяще, сиюминутно. Это совсем не так. Уверен, что Мрожек — это навсегда, что театры будут возвращаться и возвращаться к его пьесам. То, что так уж соединились гены или звёзды правильно расположились и он оказался нашим современником, а мне выпала радость даже сыграть в Польше на фестивале его драматургии, да ещё и перед ним самим, — это никак не отменяет его величия. Просто нам повезло быть его современниками, это стоит понимать и гордиться этим.

Спектакль «Банан» мы играли с огромным энтузиазмом. Мы его любили, любили друг друга, автора, зрителей, прекрасно принимавших нас. Если бы нам кто-то намекнул тогда, что через какие-нибудь пятнадцать лет мы будем хоронить Романа Козака, мы бы засмеялись ему в лицо.

Рома был так талантлив, успешен, востребован. Его фантазия била через край. Он был так влюблён в профессию, театр, жизнь! И когда я стоял на его похоронах, то думал, что ещё один мой близкий товарищ сгорел во всепожирающем костре искусства. Ещё один человек, выбрав между искусством и жизнью первое, — надорвался. Думал я и о страшном предании, существующем в театральном мире. Дело в том, что Театр имени Пушкина, которым руководил Рома, некогда был Камерным театром гениального Таирова. После изгнания Александра Яковлевича и уничтожения театра, как повествует молва, его жена, великая актриса Алиса Коонен, не чуждая потусторонним силам, прокляла это место. Десятилетиями в театре не происходило решительно ничего. Спектакли проваливались один за другим, шли при полупустых залах. Менялись режиссёры, у которых всё прекрасно шло в других театрах, а в этом случались сплошные обломы. Никто не мог объяснить происходящее ничем, кроме присутствия некой мистики. Не помню, обсуждали мы с Ромой это преданье или нет, но сам он, конечно, не мог о нём не помнить.

С первых же спектаклей в роли главного режиссёра Пушкинского театра к Роме пришёл большой и вполне заслуженный успех. Возникла новая молва, что Козаку удалось снять проклятие с этого театра. Дальше — больше. Молва превратилась в аксиому. Зрители быстро почувствовали это. Попасть в Театр Пушкина стало престижно. В Роминых спектаклях начали активно играть популярные актёры, не связанные с труппой. Не избежал этой участи и я, сыграв в пьесе Луиджи Пиранделло «Человек, зверь и добродетель» в постановке Михаила Бычкова. А дальше случилось то, что случилось… Получается, не смог Рома снять страшное проклятье? Нам ведь не дано узнать, на что именно оно распространялось — только ли на старые стены и на рождаемое в них искусство или на судьбы самих творцов тоже. Чем иначе объяснить столь ранний и страшный уход Ромы из жизни? Ему ведь едва перевалило за пятьдесят.

А ещё я думал на похоронах Козака, что провожаю его один, без моей Катеньки и что это по-своему неплохо: как бы она страдала от его кончины! И тогда же я решил, что в память о Романе Козаке поставлю со своим новым курсом пьесу «Вдовы», по которой был сделан «Банан», и посвящу спектакль ему. В 2012 году это удалось осуществить. Мне кажется, что мои студенты смогли выполнить задуманное. Я горжусь своей и их работой, а спектаклем заинтересовался один репертуарный театр и, надеюсь, его смогут увидеть не только зрители студенческих постановок. Это было бы справедливо по отношению к покойному Роме и стало бы данью памяти о большом режиссёре и моём друге.

Впервые с Татьяной Васильевой

В 1997 году мне впервые довелось сыграть в «классическом» антрепризном проекте, как это понимается большинством критиков и публикой, считающей себя театральной.

Происходило это в рамках театрального агентства «Арт-Партнёр XXI». Играл я Жерара в спектакле по пьесе А. Руссена «Какая идиотская жизнь». Спектакль поставил вполне серьёзный и достойный режиссёр Валерий Саркисов. Пьеса действительно не отличалась особой глубиной, зато была весёлой, остроумной, очень тепло принимаемой зрителями. Моими партнёрами стали два выдающихся артиста — Армен Джигарханян и Наталья Гундарева, светлая ей память. Мы получали искреннее удовольствие от работы. Оказалось, что играть в лёгком жанре отнюдь не проще, чем в драме или классической комедии. Найти образ, точно провести линию роли, не опираясь на крепкую драматургию, не обладая соответствующим опытом наших западных коллег, не скатиться в актёрские штампы и дешёвую халтуру, это, скажу я вам, дорогого стоит.

В том же 1997 году мы сыграли с Таней Васильевой пьесу Наума Брода «Ну всё, всё… Всё» в антрепризе самого Брода в постановке Валерия Ахадова. Это была наша первая с Таней совместная работа, мы только притирались друг к другу и ещё не могли предположить, что наш творческий союз — это надолго.

Текст пьесы нас не слишком вдохновлял, но в общем давал возможность рассказать какую-то свою историю о взаимоотношениях мужчины и женщины. Режиссёр не возражал, чтобы мы двигались в этом направлении. Постановка оказалась вполне успешной, но неожиданно принесла нам, а особенно Катеньке, массу переживаний. Дело в том, что во время действия, по задумке режиссёра, мы раздевались практически догола. Делалось это предельно деликатно, даже немного по-пуритански. Вся сцена происходила в полной темноте, лишь лица немного подсвечивались маленьким фонариком. Некая корреспондентка одной не слишком респектабельной газетёнки, воспользовавшись вспышкой фотоаппарата, случайно сняла эту сцену. Мы были с ней хорошо знакомы, и Катенька попросила журналистку не публиковать злополучный снимок. Возникла полемика. Корреспондентка утверждала, что подобная клубничка только увеличивает число желающих посмотреть спектакль и любой пиар полезен, тем более что в самой статье спектакль оценивался положительно. Катенькины возражения сводились к тому, что нам с Таней не нужна дешёвая популярность, и если бы нам именно таким способом нужно было заманивать зрителей на спектакль, то сцена не ставилась бы в полной темноте, а всё показывалось как есть, при свете софитов. Но, главное, газетёнка может попасть в руки Катенькиных родителей, что будет для них не слишком приятно. Снимок всё же был напечатан. Никакой дополнительной раскрутки не получилось, наоборот, в ряде регионов из-за него отменили наши гастроли. Газетёнку действительно увидели Катенькины родители Жанна Рафаиловна и Виктор Евсеевич, и особого удовольствия от публикации не получили. Понятно, что с этой газетной дамой мы больше не общались.

О театральной прессе

Меня вообще крайне удивляет сегодняшняя журналистика, посвящённая проблемам театра. Назвать её критикой, а тем более театроведением язык не поворачивается. Естественно, это относится не ко всем пишущим о театре, существуют вполне квалифицированные люди, однако общий уровень писания снизился несказанно. Не стану останавливаться на том, с чем это связано, но читать большинство опусов, именующихся рецензиями, не представляется возможным. Их авторы не очень отдают себе отчёт в чём, собственно говоря, состоит предмет их писаний. Они настолько откровенно не любят театральное искусство, их настолько не заботит то, о чём они пишут, что трудно ожидать иного результата. К тому же в большинстве своём они крайне необразованны, что очень заметно по их «размышлениям».

Это особенно странно, ибо сам театр, на мой непросвещённый вкус, находится скорее на подъёме, чем наоборот. Обычно все элементы, составляющие театральный процесс в стране, плотно взаимосвязаны и подъём одного из них катализирует аналогичное поведение и других элементов. Понятно, что сама театральная критика, будучи по своей природе вторичной, не может стать лидером всего процесса в целом, но хотя бы соответствовать описываемым явлениям. Она должна, помогая творцам понимать, на каком свете они находятся. Это не значит, что всё и всех надо повсеместно хвалить, но по крайне мере понимать, что и куда движется и какое место занимает, на мой взгляд, полезно.

Театральное искусство мимолётно, оно не остаётся на плёнке, либо бумаге, а даже снятые телевидением спектакли очень отличаются от того, что зритель видит в зале. Практически всё, что мы знаем о театре прошлого, это ощущения современников в их воспоминаниях и тогдашних критиков, копавшихся в смыслах и методах. Поэтому не исключено, что многое, увиденное их глазами, мы сегодня воспринимаем не совсем точно. Магистральные же пути, вероятней всего, критики, по-тогдашнему — рецензенты, определяли точно. Это и позволяет нам ощущать непрерывность театрального процесса, понимать, откуда что берётся и куда катится. И даже некоторую возможность просчитать, какие пути являются тупиковыми и не стоит тратить особо много сил на их повторное прохождение. Лучше использовать эти силы как-то иначе. По материалам же сегодняшних «театральных писателей» наши потомки никакой картины составить не смогут. Вернее, составят нечто, столь далёкое от реальности, что даже обсуждать возникающую картину не представляется разумным. Потомки немало узнают о театрах, давно вышедших в тираж, которые даже мы, современники, забыли при их жизни, но не узнают о коллективах, представляющих собой огромный мир, новый, оригинальный, нащупывающий тропы в будущее сценического искусства, о которых критики и не заикаются. Понятно, что когда эти коллективы станут всенародно знаменитыми, между критиками начнётся соревнование, кто громче пропоёт им осанну, но основное время их активного функционирования так и останется не описанным и не будет подвергнуто тщательному анализу. Ну да ладно, не мне их судить.

Ещё о Тане и антрепризе

Со спектаклем же «Всё, всё… Всё» связана ещё одна, на сей раз забавная история. Таня Васильева совсем не ориентируется на сцене в темноте. Наш же спектакль начинался в кромешной тьме. Моей задачей было вывести её на авансцену, посадить на стул, стоящий там, вернуться на своё место за кулисами и взять зонтик, с которым я появлялся в первой сцене. Я много лет предельно скрупулёзно выполнял эти свои обязанности. Однажды мы играли спектакль в помещении Театра на Таганке, где выступали довольно регулярно. Я предположил, что эту площадку Таня хорошо знает, поэтому проблем не будет. Вывел её из-за кулис, направил к стулу, но не довёл до места, не посадил, а вернулся к себе за кулисы и стал прислушиваться. На сцене — полная тишина. Никто не садится на стул. И вдруг… дикий грохот. Я в доли секунды понял, что произошло, в два прыжка в полной темноте перепрыгнул сцену и начал искать «бездыханное» тело народной артистки в зрительном зале. Оказалось, Таня ухитрилась пройти мимо стула и на полном ходу свалиться на руки двум господам, занимавшим места в первом ряду. Я нашёл её руку, втащил обратно на сцену, усадил на стул и успел вернуться за кулисы ровно в тот миг, когда зажёгся свет. На Тане не было ни царапины, а два господина, потеряв дар речи и способность двигаться, смотрели весь первый акт не шелохнувшись. Мы еле доиграли его до конца. Больше я никогда не доверял Татьяне Васильевой искать свой стул.

В следующем 1998 году мы выпустили несколько премьер. Одна из них оказалась знаковой. Речь идёт о спектакле по пьесе замечательного драматурга, а теперь ещё и моего близкого товарища Петра Гладилина «Ботинки на толстой подошве». Поставил его Роман Козак в рамках всё того же театрального агентства «Арт-Партнёр XXI век». Мне там досталась роль Калошницы, а партнёром стал мой любимый друг Александр Феклистов. Спектакль шёл более десяти лет, что само по себе для антрепризы результат поразительный, и мог бы идти до сих пор. А его «знаковостью» для меня стало то, что именно во время этого спектакля у меня случился первый инфаркт. Возможно, только благодаря Сашиной расторопности я до сих пор жив и могу писать эту книгу. Но об этом я расскажу чуть позже.

1999 год ознаменовался новым проектом, где была задействована почти вся наша компания. Мы поставили пьесу израильского драматурга Йосефа Бар-Йосефа «Золото». Мне досталась роль Аарона, а мою идише-маму играла Таня Васильева. Спектакль был решён как единое музыкально-драматическое действо. В нём наравне с нами работал прекрасный коллектив, ныне называющийся «Арт-группа Хор Турецкого», а тогда ещё это был Московский камерный еврейский хор. Режиссёром стал Роман Козак, а происходило всё по инициативе продюсерского центра «Аметист». К сожалению, мы довольно быстро вынуждены были разделиться с музыкантами Михаила Турецкого: российские регионы не могли оплачивать стоимость проекта. Прекрасное исполнение музыки хором начало звучать в записи. Сам же спектакль прожил много лет.

На этом примере мне хотелось бы ещё раз отметить, что именно в свободных проектах, лишённых государственного финансирования, искались новые зрелищные формы, актуальные, интересные и принимаемые зрителями. Именно в антрепризе режиссёры и актёры оттачивали своё мастерство, играя и ставя то, что им интересно и нравится, а не потому, что так сложилось по чьей-то воле распределение ролей. Если же материал нравится артистам и создателям спектакля, шансы на то, что он окажется близок и зрителям неимоверно возрастают.

Это такие своеобразные сообщающиеся сосуды — зрители и творцы, творцы и зрители. Они должны соответствовать друг другу, иначе театр почему-то не получается. Это совсем не значит, что все достойные сценические творения всегда адекватно принимаются зрителями. Не все и не всегда. Такого не может, да и не должно быть. Люди разные, их интересы, вкусы, пристрастия очень часто не совпадают. И тогда, хоть это порой бывает крайне огорчительно, спектакль надо снимать и искать иной материал, дабы достучаться до публики. Никакой иной дороги пока не придумано. Самое же бессмысленное, что можно делать в таком случае, это стенать о том, что народ нас не понимает, не дорос до нашего искусства. Спектакль не книга и не картина, которая может пролежать сто лет, а затем наконец-то будет принята читателями и зрителями. Он может существовать только в живой связи со зрительным залом. Другой формы его существование за тысячелетия развития театра не возникло.

В конце тысячелетия

В последний год XX века мне довелось поучаствовать в выпуске сразу нескольких премьер вне рамок службы. Судьба двух из них сложилась не слишком удачно, хотя обе постановки мне очень нравились, герои, которых я играл, были для меня новыми и по рассказам очевидцев я вполне успешно справился с ролями.

Одну из пьес написал взошедший в ту пору на наш театральный небосклон Евгений Гришковец. Она называлась «Зима» и мне досталась роль Солдата № 2. Моим партнёром стал тогда ещё не слишком известный, ныне, увы, покойный Андрей Панин. Поставил спектакль Виктор Шамиров в продюсерском центре «Аметист».

Работать с Андрюшой было подлинным профессиональным счастьем. Надо было всё время дотягиваться до его уровня, что, поверьте, было делом очень непростым. Его реакции всегда оказывались столь неожиданными и новыми, что у меня постоянно было ощущение свежести драматического материала. (Трагическая смерть Андрея потрясла меня, выбила из колеи надолго — список незаменимых, так рано ушедших из жизни, пополнился ещё одним артистом уникального, неповторимого дарования.) Спектакль же продержался несколько лет, но катался относительно мало и не был особенно любим публикой. Почему так произошло? У меня нет разумного объяснения. Что-то не сложилось. Хотя, повторяю, мне и пьеса, и постановка очень нравились. Я чувствовал себя вполне комфортно в рамках этого проекта. А ведь некоторые, более проходные вещи годами находят своего зрителя. Вот этим-то, повторю ещё раз, жестока, но справедлива антреприза: вещи, на которые не существует потребителя, не имеют права на жизнь. Каждый вступающий на зыбкий антрепризный путь, должен смириться со столь грустным, но безусловным постулатом.

Второй спектакль был по пьесе нашей с Катенькой любимой подруги Ганны Слуцки «Новый». Это был первый театральный опыт Тиграна Кеосаяна, прекрасного кинорежиссёра, с которым я много работал в кино. Делал проект Тигран в рамках собственной кинокомпании, что, возможно, было ошибкой. Я играл главную роль, тёзку Валерия. Вообще с пьесой «Новый», которая, на мой взгляд, является одной из лучших, глубоких и пронзительных произведений для театра нашего времени, у меня всю дорогу возникали какие-то проблемы, совсем от меня не зависящие. Ещё в начале 90-х годов, после отъезда Ганны из Союза, мы с Мишей Зонненштралем начали её репетировать. Миша придумал потрясающее решение, мы получали подлинное наслаждение от репетиций, спектакль обещал стать настоящим хитом. Но что-то не срослось в Театре Сатиры, спектакль не дали доделать и не выпустили к зрителям. Потом я сыграл десятки ролей в театре и кино, многие из которых — роли мирового репертуара. Но и сегодня я физически помню то ощущение времени (дело в пьесе происходит летом 1972 года, во время пожаров под Москвой), которое мне передал Миша Зонненштраль, а я пытался по мере таланта воплотить на сцене. И каждый раз вновь осознаю, как невосполнима потеря Миши для нашей сцены. Да его ли одного?..

К репетициям с Тиграном в свете вышесказанного я приступил с некоторой опаской. Как победить жившие во мне ощущения от некогда незавершённой, но очень любимой работы? Однако Тигран решил образ, да и всю пьесу совершенно иначе. Репетировать с ним было на редкость легко. Он, как и в кино, всегда знал, что хочет получить от актёров и добивался этого со всей присущей ему страстью.

Этот спектакль, не в пример «Зиме», очень нравился зрителям. Но сценическая судьба его также не сложилась. Тигран был занят своими проектами в кинематографе, к театральному прокату он не имел никакого отношения, а отдать своё детище кому-то чужому не решился. Спектакль был вскоре снят, о чём я жалею до сих пор. У него был огромный потенциал, он мог играться долгие годы. А когда теперь возникают разговоры о постановке «Нового», я понимаю, что Валерия мне уже не сыграть. Для меня там существует другая, возрастная роль. Моё время ушло. Но такова актёрская жизнь, рисковая и скоротечная.

Третий проект того года в корне отличался от всего, что я делал ранее. Я не имею в виду неожиданность литературного материала, новость актёрской задачи или иной режиссёрский взгляд на сценическое существование. Дело в том, что мой мастер по ГИТИСу Вячеслав Анатольевич Шалевич, у которого я ещё и работал педагогом на одном из его курсов, пригласил меня в Театр имени Рубена Симонова, который возглавил незадолго до того, сыграть роль Духова в пьесе «Козлёнок в молоке» Юрия Полякова. Ставил спектакль Эдуард Ливнев. Вячеслав Анатольевич не скрывал, что ему нужен единомышленник, да ещё и с раскрученным именем. Понятно, что я не только не мог отказать своему учителю, а почёл за честь принять участие в спектакле. Я уже давно его не играю, спектакль же до сих пор жив, что меня радует. Хоть чем-то я смог отблагодарить своего мастера за науку и заботу. А ведь очень многим я так и не успел отплатить за их участие в моей судьбе, и мне сегодня остаётся только глубоко сожалеть об этом.

Расставание с Сатирой

Всю вторую половину 90-х годов меня достаточно активно снимали. Но повторить успех «Ширли-мырли» ни разу не удалось, да, вероятно, это было и невозможно. После картины Владимира Меньшова в сознании большинства кинорежиссёров я утвердился как актёр комический. Комедий же почти не снимали, а если и снимали, то они были очень далеки от совершенства. Две приличные работы в фильмах Тиграна Кеосаяна «Бедная Саша» и «Ландыш серебристый» — вот, собственно говоря, и всё, чем я могу похвастаться в это время. Хотя, повторяю, снимали меня много, настала эра сериалов, полезная для артистов с экономической точки зрения, но не слишком плодотворная в творческом плане. Времена, как известно, не выбирают.

В 2000 году мне присвоили звание заслуженного артиста России, как бы закрепив за мной мой профессиональный статус. Не могу сказать, что меня это не порадовало. Всё же гениально замечание, что не обращать внимания на награды гораздо легче, когда они у тебя есть.

К началу нового тысячелетия я оказался загружен работой по горло. Самолёты, поезда, гостиницы, съёмочные площадки мелькали перед глазами, сменяя друг друга, как в сбесившемся калейдоскопе. Сил, правда, ещё было много, работал я с удовольствием, множество поездок меня никогда не смущало, тем более если они были связаны со сценой и кинематографом. Пожалуй, единственное, что меня искренне огорчало, так это положение в моём родном Театре Сатиры.

После ухода из театра, а затем и смерти Валентина Николаевича Плучека (а для меня ещё и трагической гибели Миши Зонненштраля), театр осиротел и начал стремительно разваливаться. Я, не дай бог, не хочу сказать ничего плохого в адрес Александра Анатольевича Ширвиндта. Ему досталось очень тяжёлое хозяйство, и он пытается с ним справиться по мере сил и возможностей. Практически все стационарные репертуарные театры испытывали творческий кризис на фоне государственного дефолта и принципиального изменения экономической ситуации в 90-е годы, из которого пытались выбраться различными способами. Но далеко не всем это удалось и поныне, что неудивительно. Смена государственной формации, если, конечно, признать, что она произошла в России, кроме новых экономических отношений, что очевидно, потребовала и иного театра. Какого? Все вместе, с разной степенью успешности мы пытаемся разобраться в этом до сих пор.

Продолжу. Я начал понимать, что моя служба в некогда столь дорогом и любимом мною Театре Сатиры стала меня тяготить. Спектакли, поставленные Плучеком и Зонненштралем, начали разбалтываться, затем разваливаться. Играть в них доставляло всё меньшее удовольствие. При этом месячное жалование, получаемое мной в театре, было меньше, чем я зарабатывал за один антрепризный спектакль. Все 90-е годы, пока я был счастлив на сцене Сатиры, меня это абсолютно не смущало. Я уже писал, что денежное вознаграждение за труд стоит на одном из последних мест в моих приоритетах работы над ролью. Тем более в кино и антрепризах я зарабатывал вполне достаточно, чтобы моя семья ни в чём не нуждалась. Но вот так взять и расстаться в одночасье со всем тем, что мне было дорого, чего я добивался столь страстно долгие годы?! В общем, я выбрал худший из вариантов — резать хвост по частям. Я уволился из штата театра и перешёл на договор. Мне казалось, что так будет легче.

Во всём, что произошло потом, виноват исключительно я сам. Мне позвонили из театра, спросили мой график, поскольку я уже был на договоре, и управление должно было учитывать мои возможности быть занятым в репертуаре. Мы согласовали все числа, я их тщательно записал, а дальше — как отрезало. Я начисто забыл про это. И когда через какое-то время мы делали график с одной из антреприз, спокойно, с чистой совестью дал те же числа.

Подобного затмения в моей жизни больше не случалось, я очень внимательно отслеживаю свою занятость, раньше всё это ещё и Катенька дублировала. Я не люблю подводить людей, не считаю себя в праве это делать. Но тут — подлинное затмение, чёрт попутал. По какому-то идиотскому стечению обстоятельств антрепризный спектакль был ещё и рядом с Сатирой. И вот меня ждут в театре, а я ни сном, ни духом. Спокойно направляюсь играть в другое место. После спектакля мне звонит Катенька в полном ужасе и рассказывает, что поднялся большой скандал: я сорвал спектакль в Сатире. Меня как молнией ударило. Я в секунду вспомнил, как мы с управлением составляли график, как сам им давал свои свободные дни. Я бы, наверное, умер от стыда, кабы не жёлтая пресса. Поднялась такая вакханалия! На все лады обыгрывалась ситуация — Александр Анатольевич Ширвиндт уволил артиста Гаркалина! Так как правды в статьях было не густо, я как-то понемногу успокоился, а поскольку в штате театра я уже не служил, то уволить меня оттуда было попросту невозможно. Но Ширвиндт действительно смертельно обиделся на меня, что справедливо.

Особенно переживала по этому поводу Катенька. Она не терпела дисгармонии, не могла оставаться спокойной, когда что-то происходило неправильно, некрасиво, бестактно. Тем более, если виной тому были мы. Только через несколько лет мы помирились с Ширвиндтом. Меня это очень обрадовало, поскольку, повторяю, отношусь к нему с огромным уважением, а в нашем конфликте виноват был исключительно я. Катенька же была на седьмом небе от счастья. Александру Анатольевичу я благодарен ещё и потому, что он разом обрубил всё-таки хвост, связывавший меня с театром, иначе он бы ещё долго кровоточил.

Так я стал окончательно и бесповоротно ничейным.

Куда податься?

Собственно говоря, вопрос со стационарными театрами на тот момент был для меня уже решён окончательно. После «Ширли-мырли» и моих сценических успехов я стал очень популярным в театральных кругах. Меня регулярно приглашали на работу главные режиссёры многих театров. Не могу сказать, что мне это не льстило, но я всегда отказывался по разным причинам. Иногда был не слишком интересен сам театр, порой у меня физически не было времени на ещё какие-то работы. Но чаще всего дело было в другом, о чём я честно и говорил. Так, на предложение худрука Современника Галины Борисовны Волчек, крайне лестное для меня, я ответил, что никак не могу обидеть Валентина Николаевича Плучека (я тогда ещё служил в Сатире), человека очень уважаемого мной и ничего плохого, кроме хорошего для меня не сделавшего. Мне кажется, Галина Борисовна меня поняла. Аналогичная история была и с нежно любимым мною Олегом Николаевичем Ефремовым. Надеюсь, мои ответы не только не обижали больших режиссёров, но и вызывали положительную реакцию — всё же честность и преданность должны в людях цениться. Хотя не знаю, если бы в тот период моё положение в Театре Сатиры было иным, вёл ли бы я себя столь же корректно по отношению к своему художественному руководителю. Скорей всего смалодушничал бы и перешёл в другой театр. Ведь легко убедить себя, что здесь тебя не ценят, не дают хороших ролей, а там твой талант раскроется во всём блеске; что иначе ты уже ничего не успеешь сыграть, поскольку жизнь актёрская коротка. Хотя, может быть, и не перешёл бы.

Рядом всегда была моя Катенька, являвшаяся для меня нравственным ориентиром. Она всегда разбирала каждую историю со всех сторон, изыскивая самый лучший и честный выход из любой ситуации. И Катенька не дала бы мне поступить подло. Просто не могла бы это пережить. С другой стороны, не был бы я ведущим артистом Сатиры, звали бы меня к себе руководители других театров? Как бы они прознали, что я что-то могу в своей профессии?

Правда, однажды я всё-таки поддался мстительному чувству. Да, я был на пике славы, режиссёры охотились за мной, но, как вы уже знаете, так было не всегда. В середине 80-х годов, во времена моего длительного простоя, я обзванивал театры и везде получал отказ, но продолжал надеяться и звонил снова и снова. Как вы понимаете, мобильных телефонов тогда не было, секретари главных режиссёров и директоров к телефону не подзывали, в общем, ситуация была вполне унизительная. Однажды мне удалось дозвониться в театр Эрмитаж и неожиданно к телефону подошёл его главный режиссёр Михаил Захарович Левитин. То ли я попал ему под горячую руку, то ли у него были какие-то неприятности, но на мой простой вопрос, не собирается ли театр проводить прослушивание новых актёров, он крайне неучтиво ответил: для вас, молодой человек, такого этапа в театре не предвидится. Собственно говоря, я получал отказы во всех театрах, но почему-то его ответ, возможно из-за формулировки, особенно врезался в память… Прошло много лет, и к телефону подхожу уже я и слышу в трубке голос Левитина, которого сразу узнал. Он спросил, не хочу ли я поработать с ним. Не знаю, какая муха меня укусила и где в глубинах подсознания жила моя давнишняя обида, но я, не раздумывая, ответил: для вас, уважаемый режиссёр, такого этапа не предвидится.

От природы я человек добрый, стараюсь никогда никому не хамить, и впредь не собираюсь этого делать. И стараюсь по мере сил никогда не обижать, а тем более не унижать людей. Но что-то такое, вероятно, в нас живёт, о чём мы сами не подозреваем, что делает нас хуже, чем мы есть на самом деле. Необходимо каждый раз в себе разбираться, дабы не дать этому вылезти наружу. Мне и сегодня стыдно за тот ответ, хотя он был следствием, а не причиной. Но — нельзя так. Всегда нужно взять паузу, набрать в лёгкие воздух, подумать, а уже потом отвечать.

Гамлет

Возвращаюсь к началу 2000-х годов. Я оказался артистом крайне занятым в театре и кино, но бесхозным, а значит свободным в принятии самостоятельных решений. И, надо сказать, принимать их мне пришлось довольно скоро.

Я отношусь к редкому типу актёров — не мечтателей. Не помню, чтобы даже в артистической юности размышлял, мол, хочу сыграть, например, Отелло либо Сирано де Бержерака. Я вообще не понимаю, как должны такие мысли выглядеть. Хотя, когда я читаю, что некий актёр с детства хотел сыграть такую-то роль, готов ему поверить. Просто это не про меня. Я всегда играл то, что мне поручали режиссёры, уже этому отдавая все силы, размышляя о роли днём и ночью, живя ею. Возможно, именно поэтому мне посчастливилось сыграть много ролей мирового репертуара — Хлестакова, Петруччо, Пичема, Моцарта… Я их не выпрашивал у неба. Где-то там наверху сами решили, что я уже созрел и способен с ними справиться. А потом нашлись и режиссёры, увидевшие меня в этих ролях. Надеюсь, что в чём-то я не подвёл небесную канцелярию и представлявших её режиссёров, и действительно некоторые образы мне вполне удались.

Однажды мы встретились с нашим с Катенькой товарищем Дмитрием Крымовым, на тот момент уже, по общему признанию, выдающимся художником и сценографом. Дима — сын великого режиссёра Анатолия Васильевича Эфроса и прекрасного театроведа Натальи Анатольевны Крымовой. Про Анатолия Васильевича говорить не стану, не найду новых слов, а вот про Наталью Анатольевну скажу. Она действительно была театроведом с большой буквы. Однажды она написала статью о моей работе и я к ней часто возвращался, когда у меня что-либо не получалось. Для меня это было небольшое пособие по профессиональной деятельности, в котором я находил ответы на волнующие меня вопросы. Она поняла про меня нечто такое, что не всегда могли ощутить режиссёры, да и сам я, каждый раз перечитывая эту статью, открывал себя заново. Как этого не достаёт сегодня!

Так вот, при нашей встрече Крымов рассказал мне, что Андрей Чернов заново перевёл «Гамлета» и перевод Диме очень нравится. Он гораздо современней, чем у великих предшественников — Пастернака и Лозинского, пьеса звучит совершенно по-новому. Я попросил его прислать мне перевод. Прочитав, позвонил Диме и предложил ему поставить эту новую версию шекспировского шедевра со мной в главной роли. Меня поразило и обрадовало, что Дима серьёзно отнёсся к этому предложению. Основания для постановки имелись более чем веские: сохранились подробные записи Анатолия Васильевича о том, как бы он хотел поставить «Гамлета». Окончательно идея спектакля сформировалась у нас довольно быстро. Возрастные роли в нём должны были исполнять эфросовские артисты, те, с кем Анатолий Васильевич проработал долгие годы. Артисты на молодые роли, что естественно, были новые. Актёры Эфроса по возрасту уже на них не подходили, создание музея Эфроса никак не входило в наши планы. Все хотели сделать живой современный спектакль, на который пойдёт зритель никогда спектаклей Диминого отца не видевший. Да и сам великий режиссёр не терпел в искусстве мемориалов.

Весь проект создавался под крышей Театра им. К. С. Станиславского.

Работать в крымовском спектакле для меня оказалось подлинным счастьем. Занятые в нём актёры старшего поколения — Ольга Михайловна Яковлева, Николай Николаевич Волков оказались не только потрясающими мастерами, но и прекрасными партнёрами. Хотя перед началом репетиций меня предупреждали, что мне с ними будет непросто, они люди избалованные работой с Анатолием Васильевичем.

Я вообще слышал в жизни очень много разговоров о тяжёлых характерах наших театральных звёзд, их невыносимых нравах и прочее, и прочее. Но! Мне очень повезло, и с большинством из них я хотя бы раз встретился на сцене либо на съёмочной площадке. Я никогда не замечал какой-либо заносчивости, хамства, неадекватности с их стороны. А то, что на площадке или на сцене происходят творческие споры, профессиональные выяснения отношений, считаю вполне нормальным производственным процессом. Без этого искусство не рождается. Как нормальным мне кажется и то, что, объезжая нашу огромную страну либо участвуя в зарубежных гастролях, выдающиеся артисты просят размещать их в минимально приличных условиях и возить на хотя бы приспособленном для этого транспорте. Наша работа отличается от другой деятельности тем, что мы «работаем собой», когда рабочие инструменты — это твоё тело, твой голос, твоё физическое и эмоциональное состояние. И из-за жутких бытовых условий, в которых мы порой оказываемся, в конечном итоге страдает зритель, что недопустимо.

С первых репетиций с Крымовым стало понятно, что он режиссёр милостью божьей. И занимался всю жизнь театральной живописью, где достиг огромных успехов, скорей всего не потому, что его не привлекала режиссура, а чтобы избегать постоянного и часто не слишком доброжелательного сравнения с отцом, великим Анатолием Васильевичем Эфросом. Сколько мы знаем сломанных судеб актёрских и режиссёрских детей, пошедших по стопам родителей и всю жизнь страдавших от не слишком корректных сравнений с ними. Конечно, есть много случаев, когда дети ошибались в выборе, пытаясь повторить родительскую судьбу, а с одарённостью у них дела обстояли неважно. Но это их собственная жизненная драма, о которой не нам судить. Хотя я, пожалуй, доволен, что моя дочка Ника не пошла в артистки, а стала театральным продюсером. Она занимается нашим семейным делом, но всё же не столь уязвима для журналистской бестактности. Я бы, наверное, не пережил, если б Никусю в какой-нибудь статье походя и несправедливо обидели. Когда что-то неприятное пишут обо мне, меня это, естественно, не вдохновляет, но нечто подобное в отношении моих близких задело бы куда сильнее.

Антреприза, продолжение

2002 год опять оказался богатым на премьеры. Кроме «Гамлета» мне удалось поучаствовать ещё в нескольких новых спектаклях. Вместе со ставшей уже моей постоянной партнёршей Татьяной Васильевой мы выпустили классическую комедию Карло Гольдони «Трактирщица». Поставил спектакль Виктор Шамиров. Я играл роль маркиза Форлиполи. Пресса «оттопталась» на нас по полной программе, но зрители тепло приняли спектакль. Мы играли его много лет и перестали это делать не потому, что на него закончился спрос, а потому, что нам самим уже хотелось делать что-то иное.

В том же году меня пригласили в театральный проект, в котором я участвую до сих пор и всегда с огромным удовольствием. Речь идёт о спектакле, поставленном по первой книге романа Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Мне там досталась роль капитана НКВД Афанасия Петровича Миляги. Ставил спектакль Алексей Кирющенко, редкий режиссёр с абсолютным чувством комического. Он доказал это не только в театре, но и на телевидении, сняв ставший культовым сериал «Моя прекрасная няня». Именно Кирющенко нашёл ту интонацию, которая и сделала вполне стандартный сериал, обошедший с разной степенью успеха множество стран мира, узнаваемым и любимым здесь. Хотя ни одна отдельная составляющая сериала не способствовала тому, чтобы он стал столь массовым, даже национальным. Пригласили же меня в «Чонкина» не просто за мои артистические способности, а за уже вполне раскрученное имя. Дело в том, что коллектив Алексея Кирющенко состоял из очень одарённых артистов. Но для эксплуатации спектакля там не хватало имён. Ребята не были знакомы широкой публике, а без этого продать спектакль прокатчикам не представляется возможным. Конечно, само название «Чонкин» являлось манком для определённой публики, но отнюдь не для широких зрительских масс. Наличие либо отсутствие гастролёров вообще является самой большой проблемой антрепризного движения. И пока она не будет решена, трудно надеяться на развитие нашего театра.

В театры стационарные, как я писал выше, я, простите, не верю. То есть понятно, что с некоторой регулярностью в лучших из них будут появляться вполне приличные, хорошие, очень хорошие и даже замечательные спектакли. Но гораздо чаще спектакли будут выходить слабые, скучные, поставленные ни о чём, а, главное, не обращённые ни к кому. У режиссёров с постоянной труппой больше болит голова о том, как всех занять, избежав внутренних распрей, чем о качестве конечного продукта. Опять же я не говорю о театрах-лидерах, где мощные режиссёры, имея соответствующую труппу, будут двигать вперёд театральное искусство. Но если мне сейчас предложить назвать такие, я после длительного раздумья, пожалуй, промолчу. Не по злобе, не из зависти — я их не знаю. Выдающиеся мастера, много лет находившиеся в авангарде театрального искусства, постарели и уже не генерируют идеи с той же скоростью, как прежде. Слава богу, что они хотя бы ещё способны поддерживать некий уровень, к которому нас приучили за десятилетия своей работы. Молодые режиссёры работают с такими же молодыми актёрами, не известными массовому зрителю, что не продаётся, а следовательно остаётся столь же неизвестным. Из этого порочного круга есть только один выход — свободная, профессиональная и честная пресса. Но о её нынешнем состоянии я уже имел возможность высказаться. Я видел множество прекрасных спектаклей молодых коллективов, уже известных за рубежами нашей родины, которые невозможно продать в российскую провинцию. А именно там и находится основной театральный зритель, для которого в конечном итоге все мы работаем. Причём я не говорю о каких-то сложных, авангардных спектаклях, у которых во все времена и во всех странах не слишком много почитателей. Я говорю о прекрасно поставленных и отлично сыгранных классических работах. В них с точки зрения проката всего один минус — нет раскрученных имён. Да и шансов на их появление не слишком много.

Актёры, часто мелькающие на экранах телевизоров в нескончаемых сериалах, находят своего зрителя, но профессионально дисквалифицируются. Они не готовы к тяжёлым репетициям, медленному поиску сценического образа, а точнее сказать, к поиску себя самого. Я не собираюсь бросать камень в актёров сериалов. Во-первых, они тоже нужны, раз в этом существует общественная потребность, а, во-вторых, человеку на что-то надо жить. Театр подобной возможности молодым людям не предоставляет. Бывать ежедневно на съёмках «мыла» и на театральных репетициях невозможно. Поэтому каждый выбирает для себя то, что ему ближе. Я им не судья. Был бы я сейчас молодой и никому не известный, не знаю, как бы сложилась моя жизнь, и в какую команду бы я попал. Очень неприятно, что вообще существует подобный выбор: либо бабки, либо искусство. Хорошо бы, чтобы и то, и другое в одном флаконе. Но так как это, к сожалению, получается крайне редко, то само наличие выбора уже можно считать делом вполне положительным. Мы помним времена, когда не было ни выбора, ни бабок, ни искусства.

И снова ГИТИС

Тот же 2002 год оказался для меня знаменательным ещё по одной причине: я набрал свой первый самостоятельный очный курс в ГИТИСе, тогда уже РУТИ. У меня был к этому времени довольно большой преподавательский опыт, я проработал педагогом на нескольких курсах у своего мастера Вячеслава Анатольевича Шалевича. К тому же выпустил один заочный курс. Мне нравилось работать со студентами, но набирать собственный курс на очном отделении я совершенно не предполагал. Не считал себя готовым к этому, да и не очень понимал, зачем мне всё это нужно. Не платили за это тогда, как, впрочем, и сейчас, практически ничего. Уговорила меня начать преподавать самостоятельно тогдашняя заведующая кафедрой эстрадного искусства Людмила Ильинична Тихвинская. Мы были с ней хорошо знакомы ещё со времён моего собственного обучения в ГИТИСе. Людмила Ильинична преподавала историю эстрады и была одним из наших любимых педагогов. Затем много лет мы встречались в институте уже как коллеги. Именно в тот период она стала профессором и возглавила кафедру после кончины её создателя и бессменного руководителя Иоакима Георгиевича Шароева.

Мои сомнения в собственных педагогических перспективах у меня возникли не вдруг. И причиной им была даже не огромная занятость. Мне надо было для себя понять, чему именно я должен учить своих студентов. Полностью повторять программу театральных кафедр? Зачем? Они и так вполне справляются (либо не справляются, это на чей вкус). А куда потом идти молодым выпускникам нашей кафедры, если и ребят, закончивших театральные отделения, девать некуда? Обучать той эстраде, какой она была в пору нашей молодости? Да, это были далеко не худшие образцы искусства, но сегодня той эстрады попросту не существует, значит, подобный путь тем более тупиковый. Кстати, я не уверен, что та эстрада умерла естественной смертью, перестав выполнять зрительские запросы, а ей не помогли скончаться конкретные «интересанты», нацеленные на получение прибыли иным способом. Но факт остаётся фактом — той эстрады больше нет, и мы бы изначально плодили безработных. Ведь для того, чтобы вписаться в ныне процветающий шоу-бизнес, совсем не обязательно учиться четыре года. Вполне достаточно иметь крепких спонсоров, влиятельных патронов на радио и телевидении, вовремя поддерживать нужные партии и движения. Не скажу, что этого не было раньше. В несколько иных формах, конечно, подобное существовало и при советской власти. Но всё-таки даже любимцы режима, обласканные им, являвшиеся обязательным блюдом любого правительственного концерта, были высокими профессионалами в своём деле. То, что они делали, кому-то могло не нравиться, но их никак нельзя было обвинить хотя бы в минимальном непрофессионализме.

Сегодня, выпустив уже два курса, я стал более или менее понимать, кого надо готовить и что для этого мы, педагоги, должны делать. Об этом скажу чуть позже, а тогда мне было неясно совершенно ничего. Я отдавал себе отчёт, что существующий порядок нехорош, но каким он должен быть не понимал категорически. Поэтому хочу извиниться перед своим первым выпуском, который, как это часто бывает, оказался любимым, но был мной в чём-то недоучен.

Со вторым выпуском я уже лучше понимал, что делать и дал ребятам больше, обучал студентов точнее, программа преподавания была выверена и сбалансирована. Ничего не поделаешь — опыт есть опыт и, как известно, он «сын ошибок трудных». Мои первые выпускники и оказались любимыми жертвами этих моих ошибок. Нет, вы не подумайте, что мы не прошли программу либо ребята не стали артистами. И программу прошли, и артистами стали. Некоторые — прекрасными и, к счастью, вполне востребованными. Кое с кем мне даже довелось попартнёрствовать, что, естественно, доставило мне особую радость. Да и у остальных, надеюсь, всё ещё впереди. Просто сегодня я бы мог дать им больше.

Одним из главных помощников с первых моих шагов по педагогической стезе стала Катенька. С самого начала она была рядом и всегда — активной, действенной. Она сидела со мной уже на конкурсном отборе, настаивая на каких-то молодых людях, которых я сразу не распознал. Происходило это так. Я брался за ручку, чтобы вычеркнуть кого-либо из абитуриентов после неудачного, на мой вкус, показа. Катенька, перехватив мою руку с ручкой, восстанавливала его в списках. Таким образом человек получал свой шанс. Я уже писал, что, хорошо запомнив собственные многочисленные поступления, очень бережно отнёсся к процессу отбора, сразу для себя определив, что не имею права на ошибку. Но я прекрасно понимал, что в жизни такого не бывает, поэтому поставил себе задачу свести возможность ошибок к минимуму. Так вот, Катенька не ошиблась ни разу! Все ребята, которых она отобрала, в итоге оказались очень одарёнными и прекрасно закончили обучение. Не знаю, была ли это врождённая интуиция или жизнь, проведённая в театре, да ещё педагогом, работавшим с детьми и подростками, сделала её вкус и чутьё на людей практически безукоризненными. Но главное, Катенька стала настоящей мамкой курса. Ребята шли к ней со всеми горестями и радостями. С каждым из моих учеников у неё возникли собственные отношения, никак не связанные со мной. Они делились с ней какими-то предельно интимными вещами, которыми, скорей всего, не поделились бы даже со своими родителями, не говоря уже обо мне, их педагоге. При малейшей возможности Катенька старалась их подкормить или, тщательно скрывая от меня, всунуть немного денег. Именно она создала неповторимую творческую и дружественную обстановку на курсе. Меня очень радует, что и сегодня, через несколько лет после окончания, мои ученики дружат, помогают друг другу и не забывают меня. Все страшные дни после Катенькиной кончины ребята были со мной, за что я очень благодарен. Я понимаю, что трагический уход Катеньки был горем и для них.

Преподавание в РУТИ начало занимать у меня всё больше времени, и я стал чаще и чаще отказываться от новых проектов. Я и так был загружен по горло, параллельно играл порядка десятка спектаклей. А если прибавить к этому кино, то понятно — хотя бы минимально свободного времени у меня не оставалось совсем. Бывали недели, когда мне приходилось летать практически ежедневно. Но, даже возвращаясь на несколько часов в Москву, я спешил к своим студентам. Не только из природной обязательности, а и потому, что меня это искренне занимало. Процесс постепенного, шаг за шагом формирования из совсем юных, но явно одарённых людей артистов, да ещё и придерживающихся твоей веры в искусстве — что может быть прекрасней?! Тем более вектор их профессионального взросления был столь очевиден и столь стремителен, что мы с Катенькой не могли этому нарадоваться…

Игрок

Прерву рассказ о ГИТИСе, чтобы обратиться к другой, увы, крайне неприятной для меня теме. Я очень долго думал, описывать или нет в этой книге ещё один мой порок, доставивший всей семье, а особенно Катеньке, множество волнений, разочарований, несчастий в конце концов. Решил, что должен это сделать. Речь пойдёт об игромании, относительно новой напасти нашего общества, разрушившей множество судеб.

Всё как всегда начиналось более чем невинно, даже вполне счастливо. Москва наполнилась казино, игровыми автоматами и прочими атрибутами новой капиталистической жизни. Я поигрывал на автоматах, что-то там проигрывал, но не критично. Человеком я оказался страстным. Впрочем, это можно было понять и по моему пьянству. Какой-то порок мне был необходим, хотя на тот момент пороком я своё увлечение не считал. Так бы всё и двигалось вяло, в рамках разумного, кабы не одна история, случившаяся в Лас-Вегасе.

Мы были на гастролях в Америке, попутно заехали посмотреть на игровую Мекку. Я привычно отправился поиграть на автоматах. На тот момент у меня оставалась последняя сотня, я довольно быстро проиграл почти всё, только в карманах звенела какая-то мелочь. Как сейчас помню, джек-пот был 775. Сумма выигрыша за него достигала 3000 долларов. Я врубил автомат — и, о чудо! 577! Все кинулись меня поздравлять, такой успех. Я порылся в карманах, нашёл ещё несколько монеток по 50 центов. Меня не оставляла мысль, что сейчас должна выпасть комбинация наоборот. Засунул монетки в автомат, не успел что-то сообразить, а на табло — 775. Девушка ещё не донесла мне мой предыдущий выигрыш, а уже надо идти за новым. Так я выиграл 6000 долларов за какие-то секунды. Но успех обошёлся мне гораздо дороже этой суммы. Я как будто сошёл с ума. Могу уверить, я не слишком меркантильный человек и привык все деньги в этой жизни зарабатывать, а не получать какими-то иными способами. И в ту пору зарабатывал уже вполне прилично, мы особенно ни в чём не нуждались, а реально больших денег у нас никогда не было, да и быть не могло. Мы с Катенькой к ним не стремились, прекрасно понимая, что с нашими профессиями и в нашей стране и так находимся в высшем дивизионе. Я же не занимался бизнесом и не был государственным чиновником, а только простым артистом, слава богу, довольно востребованным. Но крупный выигрыш произвёл на меня впечатление чуда. Если бы он выпал только один раз, это, понятно, простое везение, но дважды подряд меньше чем за минуту! Чем же не чудо?

Я начал играть уже серьёзно. Тем более, куда бы ни шёл, на пути возникало очередное казино. И сил обойти его стороной, не приближаться к игровым автоматам у меня не хватало. Чем больше я играл, тем больше проигрывал. Но мне совсем не хотелось, чтобы от моей «преступной» страсти как-то страдала семья. Естественно, мне приходилось занимать деньги. Я всё сильнее и сильнее запутывался в долгах. Довольно быстро у меня не осталось друзей и приятелей, которым я не был бы должен. Моя жизнь приобрела чудовищные формы. Я вынужден был скрываться от всех, ведомый чувством стыда. Но отдавать долги мне было нечем. Я начал строить индивидуальные пирамиды, этакие МММ, но с единственным вкладчиком, Валерием Гаркалиным. Причём вкладчиком, который непрерывно пытался снять со своего счёта суммы, резко превышающие имеющийся вклад. Пирамида росла, я всё быстрее вынужден был носиться по Москве в поисках новых и новых поступлений.

Надо ли говорить, что ситуация очень быстро стала известна Катеньке. Я понимал тогда и ещё острее чувствую сейчас, какая это была для неё драма. Она всеми возможными и невозможными способами начала отдавать мои долги. Ведь моя честь, честь семьи были для неё гораздо важнее, чем все земные блага и успехи. Я должен был остаться в глазах друзей и знакомых честным человеком. Сколько раз я клялся себе и ей, что завяжу, но опять где-нибудь срывался, не мог себя сдержать. Порок слишком привлекателен, он принимает такие невинные формы, а человек так удачно прикидывается идиотом, так успешно умеет уговаривать себя, что ничего страшного не происходит, что это всё временно и никому не доставляет особого вреда! Тем более чуда я теперь ведь ждал не просто так, а во имя благородной цели — расплатиться с очередным долгом, который, понятно, долг чести. Хотя на каком-то этапе я потерял всяческий счёт, и бегство от кредиторов стало моей основной деятельностью. Что я могу сказать? Это был страшный период в моей жизни, и только Катенька опять смогла меня вытащить. Но чего ей это стоило?! Простить этого я себе не могу до сих пор и никогда не прощу.

Когда уходит близкий человек, ты начинаешь вспоминать, анализировать совместную жизнь. И я прихожу к совсем неутешительному выводу: сколько же боли и страданий я принёс Катеньке! Это при том, что наша жизнь была в основном вполне счастливая и длинными периодами почти безоблачная. Как же необходимо ежедневно следить за собой, проверять по гамбургскому счёту свои поступки, подвергать сомнению любое своё деяние! Ведь наступает пора, когда уже ничего нельзя поправить, изменить. Даже попросить прощение не у кого. Ах, если б мы рождались с подобным пониманием действительности или хотя бы оно приходило немного пораньше, не тогда, когда человек уже везде опоздал. Скольких трагических ошибок можно было бы избежать, сколько прекрасных людей, встреченных нами по жизни, могли бы быть чуть счастливей. Насколько больше ласки, сострадания, человеческого тепла мы могли бы подарить своим близким.

Но ничего уже не вернёшь.

Жизнь по накатанной

В 2003-м и последующих годах я продолжал выпускать спектакли в антрепризах, но с чуть меньшей интенсивностью. Мне уже было проблемно развести все свои спектакли, которые игрались по нескольку лет. Да и среди массы предложений, поступавших от продюсеров, далеко не всё меня устраивало творчески. Повторяться не хотелось, а принципиально новых для себя ролей в имевшихся предложениях я не видел. Спектакли же, которые я продолжаю играть до сих пор, пользуются неизменным зрительским интересом, популярны и работа в них доставляет мне радость. Я по-прежнему объезжаю с ними нашу огромную страну, а порой и другие страны, где расселились наши бывшие соотечественники.

Сцена мне пока не надоела и, похоже, не надоест никогда. Страсть к лицедейству, конечно, если это подлинная страсть, с годами не проходит. Возможно, она несколько видоизменяется, обретает иные формы, переосмысливается в конце концов. При этом я прекрасно понимаю людей, бросивших это безнадёжное занятие и взявшихся за что-то иное. На каком-то этапе организм человека отказывается от постоянного напряжения, в котором находится артист. (Я говорю об организме в широком смысле слова.) Работать же в полсилы не позволяет совесть. Тогда уж, действительно, лучше делать нечто иное, впрямую не связанное со сценой. Иначе зачем столько десятилетий по крупицам создавать себе репутацию? Ведь разрушить её можно со скоростью необычайной. Повторно подняться у меня, скорей всего, уже не хватит сил. А как показал печальный опыт моей собственной жизни, возможно, и времени…

В 2003 году я сыграл роль Александра в спектакле «Бумеранг» по пьесе И. Жамиакра «Месьё Амилькар, или Человек, который платит». Ставил спектакль Алексей Кирющенко.

В 2005 году настала очередь моих кинематографических родителей Ганны Слуцки и Сережи Бодрова. В их пьесе «Сиделка», названной в нашем варианте «Бумажным браком», я сыграл роль Стивена. Режиссёром был Александр Огарёв, а моими партнёрами стали Елена Яковлева и Даниил Спиваковский, игравший в очередь с Владимиров Панковым.

Этот спектакль очень любимый, но столь же трудный для меня. Я играю там умирающего человека, который скрывает это от героини. Всё заканчивается смертью моего героя. Не могу сказать, какова доля случайности в том, что именно этот спектакль я сыграл первым после своей клинической смерти. Я тогда ещё не был физически готов к нагрузкам, которые обычно сопутствуют моей работе на сцене. Но по рассказам очевидцев, это был один из лучших моих спектаклей. Вероятно, где-то подспудно у меня накопились новые знания, более глубокое понимание того явления, которое принято называть страшным словом «смерть». И кто тогда предполагал, что очень скоро мне придётся узнать об этом гораздо больше…

В том же году режиссёр Александр Васютинский выпустил спектакль по пьесе Дарио Фо «Архангелы не играют в крикет». Так получилось, что у этого спектакля образовалось довольно много названий — от «Не плюй против ветра! Или Архангелы не шутят» до более известных ныне «Мошенников». Ролей в нём у меня несколько, в зависимости от занятости других исполнителей. И спектакль явно нравится публике, ибо играется, несмотря на возраст, часто и помногу.

На следующий 2006 год я выпустил две новые работы. Одна из них называлась «Муж моей жены» по пьесе М. Гаврана. Поставил её Александр Огарёв, а моими партнёрами стали Ольга Прокофьева и Семён Стругачёв. Этот спектакль — ещё один плюс в пользу антрепризного театра. Всего три актёра, которых в ином случае попросту невозможно было бы собрать на одной сцене: Оля работает в московском репертуарном Театре имени Вл. Маяковского, Сеня в аналогичном коллективе, но питерском, а я предоставлен самому себе. Это не мешает нам уже более пяти лет вместе играть, гастролировать, радовать зрителей и самим получать от этого удовольствие.

Второй спектакль под названием «Белла Чао» по пьесе Э. Федотова в постановке Романа Овчинникова вернул меня к моей любимой партнёрше Тане Васильевой. Чем больше я работаю с ней, тем больше восторгаюсь её игрой. На сцене она абсолютно непредсказуема, что не мешает ей быть восхитительной партнёршей. Каждый её спектакль сыгран по-новому, при этом всегда убедительно и с выдумкой. Таня обладает не только природным талантом, совершенной актёрской техникой, но и каким-то почти мистическим чувством сцены, зрительного зала, партнёров. Сейчас мы с Таней репетируем новый спектакль. Если он состоится до того момента, как я допишу эту книгу, я расскажу и о нём.

Все эти годы я много снимался, но особых удач не припомню. Причины тому самые разные. Кто-то из вполне маститых режиссёров растерял с возрастом творческие кондиции. Работать с ними было вполне интересно, но результат разочаровывал. В неудачных же проектах неудачно всё, и я в том числе. Не могу сказать, что не старался, не отдавал всего себя съёмкам. Также не могу ничего плохого сказать и о своих коллегах, занятых в этих картинах. Но везде что-то не сложилось.

Это не значит, что с кинематографом я покончил навсегда. У меня остаётся надежда на новые роли, талантливую режиссуру, на сочетание звёзд на небе, которые помогут всему сложиться более удачно. Хотя нынешнее кино не слишком располагает к подобным надеждам. Хорошо хотя бы то, что я успел застать прежнюю ситуацию в кинематографе, иначе мог бы не состояться как киноактёр вовсе. Поэтому будем считать, что мне ещё повезло. Всё могло быть гораздо хуже. Сколько есть прекрасных артистов, у которых роман с кинематографом так и не состоялся, а у меня всё-таки были настоящие роли и подлинные удачи. Поэтому — грех жаловаться.

Как и чему учить

К середине 2000-х годов в нашей с Катенькой жизни всё более или менее устоялось. Я набрал второй очный курс в РУТИ. С новыми студентами мне было уже ясно, что делать, чему и как их учить.

За время моего актёрства театр очень изменился. Ещё больше изменились кинематограф и эстрада. Появился шоу-бизнес, который в нашей молодости был словом ругательным, а явлением скорей непонятным, чем-то сродни «израильской военщине» либо «американскому империализму». Оказалось, ничего страшного в шоу-бизнесе нет. Правда, российский вариант его пока не слишком талантлив, начисто лишён элементарного вкуса, но, будем надеяться, всё ещё впереди. Будут и у нас свои Майклы Джексоны и Мадонны. Но для того, чтобы они появились, что на 90 процентов зависит от таланта и прочих личностных характеристик, необходим культурный фон. Это люди, не обладающие столь выдающимися способностями, но прекрасно обученные, с привитым художественным вкусом, владеющие арсеналом современных выразительных средств. Я откровенно говорю своим ученикам, что не советую им пробиваться в труппы репертуарных театров. Мне как педагогу это, возможно, было бы вполне престижно, но для их карьеры — губительно. Считаю, что на сегодня это путь в никуда. Зачисление в такие труппы — разновидность оформления пособия по безработице, к тому ж само пособие унизительно мало. Сколько я знаю молодых людей, попавших после училищ в театры и годами не выпустивших ни одной премьеры. В большинстве своём это люди уже профессионально дисквалифицировавшиеся. Актёрская профессия — это прежде всего ежедневный тренинг, в котором должны принимать участие не только руки, ноги, лицо, но и чувства, вернее способы их сценического выражения. И ребятам не помогают съёмки в многочисленных телевизионных проектах, потому что сам способ работы в них не только не способствует росту мастерства, но наоборот убивает то, что дала человеку природа, а затем было усовершенствовано в процессе обучения профессии.

Мы с моими коллегами-преподавателями стали готовить артистов, которым должно быть подвластно решительно всё. В первую очередь речь шла о мюзикле, жанре до сих пор не слишком успешном на российской сцене, но крайне востребованном. Многочисленные неудачные постановки ещё ни о чём не говорят. У меня нет сомнений, что удачи придут, и этот, пожалуй, самый популярный жанр театрального искусства на Западе приживётся в России. Тем более что и успехи уже имеют место быть, хотя провалов гораздо больше.

Опыт подготовки артистов ещё в Российской империи совсем не противоречит тому, что делаем мы. Изначально в императорских училищах всех обучали параллельно и оперному, и драматическому искусству, а уж затем они разделялись по жанрам, а самые талантливые порой и не разделялись. Да и отцы нынешнего актёрского образования Станиславский и Немирович-Данченко занимались с равным успехом и вокалистами, и драматическими артистами. Ярко выраженная немузыкальность драматических исполнителей и зачастую полное отсутствие актёрских навыков у артистов музыкальных жанров возникли позже и мне не совсем понятно почему. Скорей всего, это оказалось результатом бесчисленных постановлений партии и правительства «О мерах по дальнейшему…», да и физического истребления великих режиссёров.

Со временем у меня выкристаллизовался и способ обучения ребят ремеслу. Понятно, что ни я, ни мои малочисленные педагоги не можем научить всему спектру сценического существования, всем школам и методам, выработанным театром на протяжении тысячелетий. Поэтому после первых семестров, мало отличных от привычной схемы обучения существованию в условиях классического реалистического театра, тому, что привнёс в мир Константин Сергеевич Станиславский, мы приглашаем педагогов разных школ, исповедующих различные взгляды на современный театр, проводить мастер-классы. Студенты должны уже в юном возрасте ощутить на себе кардинально различные системы преподавания, всё многообразие пониманий текущего театрального процесса, порой диаметрально противоположных, и выбрать для себя наиболее близкое именно их миропониманию, актёрской природе, склонностям. Считаю подобный метод принципиально важным, а скорей всего, единственно возможным сегодня. И даже если молодой человек ещё не осознаёт, что ему ближе, то сам факт возникшего умения уже весьма положителен, это поможет ему в поиске своего пути в искусстве. Мы ведь не можем спрогнозировать, как сложится их актёрская жизнь, да и куда двинется российский театр тоже до конца не знает никто. Наша задача максимально профессионально оснастить своих студентов, привить им вкус к настоящему искусству. В остальном — мы бессильны. Но ежели нам удастся решить эту задачу, то можно считать нашу миссию выполненной вполне успешно.

Всё же дальнейшее в их руках, либо руках Божьих.

Я надорвался

Как-то так незаметно, без всяческих плохих предчувствий наступил 2008 год. Государство в очередной раз оценило мои усилия на культурной ниве. Мне присвоили звание народного артиста Российской Федерации. И я опять вынужден был согласиться с тем, что на звания гораздо легче не обращать никакого внимания, когда они есть. Моя занятость достигла пика. Кроме многочисленных антреприз и преподавания я согласился на огромный проект в компании «Амедиа». В эфире он назывался «Гуманоиды в Королёве». Это была русская версия популярнейшего американского сериала «Третья планета от Солнца», много сезонов с огромных успехом шедшего в США и других странах. Как вы понимаете, третьей планетой является наша Земля. Согласился я только потому, что моей партнёршей должна была стать Татьяна Васильева, а одну из ролей играл один из моих любимых учеников Серёжа Мелконян.

У нас с Таней были большие сомнения, браться ли за эту работу. С одной стороны, было вполне интересно сыграть нечто сюрреалистическое, чем-то близкое абсурдистской драматургии. С другой, такая полуфантастика практически никогда не приживалась в российской культуре, была чем-то инородным, не близким. Для меня всегда оставалось загадкой, почему латиноамериканские страдания рабынь, их господ, неких донов Педро и Изаур прекрасно ассоциируются российским зрителем со своей жизнью, а вполне узнаваемые истории о гораздо более близких нам жителях Запада, но рассказанные с юмором, сарказмом, всегда ощущаются чужими. Ответа я не нашёл до сих пор, но это в конце концов не моя работа. Моя задача быть убедительным в предлагаемых обстоятельствах. Теоретизировать должны другие, специально обученные этому ремеслу люди, либо продюсеры, вкладывающие собственные деньги и рискующие ими.

Снимались мы ежедневно в очень плотном режиме, не отменяя при этом остальных наших профессиональных дел. Приходилось прямо со съёмок уезжать, а чаще улетать на спектакли и возвращаться обратно на съёмочную площадку. В какой-то момент я почувствовал, что с трудом переношу подобные нагрузки. Друзья говорили, что я плохо выгляжу, и пора уже заняться своим здоровьем. Я понимал, что они правы и «так жить нельзя», но у меня ни на что не оставалось времени, и всё шло по-прежнему.

Наконец, друзья добились своего, и я направился в Сеченовский центр на кардиологическую консультацию. Произошло это 5 июня 2008 года. Осмотрели меня очень внимательно. Врачи в восторг от состояния моего сердца не пришли, но и ничего катастрофического тоже не нашли. Не могу их в чём-то упрекать. Они несомненно хотели, как лучше, а что получилось, как всегда — так на то это наша родина, Россия. Возможно, на врачей повлиял мой общественный статус, но на гастроли мне ехать разрешили, порекомендовав после возвращения обратиться к ним повторно. По крайней мере вышел я от них с абсолютной уверенностью, что моё сердце в полном порядке, и опасения близких и друзей были напрасны. Вполне обнадёженные мнением эскулапов мы с Катенькой отправились на гастроли в Прибалтику.

Назавтра, 6 июня, я умер. Уже с утра я чувствовал себя неважно. К вечернему спектаклю мне стало ещё муторней, но на сцену я всё же вышел. Правда, пробыл я там недолго. Нечто неестественной силы сжало всего меня. А мною продолжала владеть одна мысль — я должен доиграть спектакль. В итоге я отключился. У меня случился инфаркт. Как потом определили прибалтийские медики, из трёх основных сердечных сосудов два были полностью закупорены, а последний, третий, функционировал только на 40 процентов. В одном из сосудов и произошёл разрыв. Через полчаса разорвался второй полностью закрытый сосуд. Кардиологи кинулись спасать моё разорвавшееся сердце, но в это время оторвался тромб, что повлекло полную остановку сердца, и я оказался в состоянии клинической смерти. Уже позже кардиологи говорили мне, что складывалось впечатление, будто Некто могущественный меня преднамеренно убивал. Врач, дежурившая в реанимации у моей постели, сказала, что сам факт того, что я выжил, уже является чудом. Шансов на это у меня практически не было. И я сначала придерживался версии о «преднамеренном убийстве». Но теперь, по прошествии времени, я полагаю, что это не совсем так. Тот самый Некто просто предупреждал меня таким вот жестоким способом. А я, как это часто с нами людьми бывает, не обратил внимания на важное предупреждение.

Сегодня Его знаки мне столь понятны, столь отчётливы и столь очевидны, что я не могу себе объяснить, почему был так слеп. Меня предупреждали о трагедии, накатывающей на мою семью, взывали о внимании, а я был занят только своими страхами и ощущениями. Мне прямо говорили: смерть рядом, а я всё относил только к себе. Я никогда не смогу себе этого простить. И даже не потому, что думаю, будто Катеньку можно было спасти. Скорей всего, на тот момент уже было поздно. Но у нас был шанс хотя бы побороться, попробовать что-нибудь сделать, оттянуть трагедию. Ничего этого нами сделано не было. Всё случилось так быстро, что я до сих пор не способен это осознать до конца.

Возможно, сам факт нашей совместной борьбы что-либо изменил бы, повлиял бы на конечный результат, придал Катенькиному организму дополнительные силы. Не знаю… Но сегодня я ловлю себя на мысли, что завидую тем, кто смог побороться. Даже если они проиграли, но хотя бы попытались. Я этого не сделал…

Как я рассказывал, инфаркт у меня случился во время спектакля «Ботинки на толстой подошве», в котором я был занят с моим другом Сашей Феклистовым. Возможно, именно его расторопность спасла меня. По его рассказу, ныне звучащему вполне анекдотически, он испугался не только за моё состояние, но и за возможное отношение ко мне местных врачей. Ведь мы находились в Прибалтике. В Сашином сознании сразу всплыло: советская оккупация, военная форма того времени, армейские сапоги, в которые я был облачён на сцене. Он в ужасе начал всё это с меня стягивать, считая, что таким образом может облегчить мою участь невольного оккупанта. Слава богу, уж чего я точно не ощутил во время болезни и лечения, так это отношения местного населения к себе как к оккупанту. Не знаю насчёт политических игр, а отношения между людьми остались вполне тёплыми, прибалтийские врачи меня реально спасли, проявив высокий профессионализм, да и просто человечность. Так что зря Сашка волновался. И ещё. Случись эта история в Москве, с её постоянными пробками, не приезжающими вовремя «скорыми», отсутствием в нужный момент подходящих стентов… Даже не хочется предполагать, что было бы. Скорей всего уже ничего.

После смерти и всех операций по установке стентов, вернувших меня к жизни, я лежал в реанимации. Возле меня постоянно дежурили врачи, а Катеньку с Никочкой, которая уже следующим утром приехала к нам, пускали ко мне на час в день. Появление Никуси как-то успокоило ситуацию. Мы даже не замечали, что она выросла. Девочка стала взрослой, очень разумной, на редкость мужественной.

Кто тогда мог предположить, что в ближайший год ей понадобится это мужество в полном объёме. Именно на неё пала вся тяжесть страшных событий, произошедших с нами. Только она изначально знала всю правду о Катенькином диагнозе и охраняла меня и Катенькиных родителей от этого знания. Она посещала с Катенькой все медицинские учреждения, проводила с ней львиную долю времени. Катенька была для неё не просто матерью, но и лучшей подругой, наперсницей. Во многих и многих её проявлениях я сегодня вижу Катенькину руку, верней сердце. Я же кроме самых первых лет дочкиной жизни мало принимал участия в её воспитании. Гастроли, репетиции, спектакли, съёмки заполняли всё моё время, на семью его оставалось мало. Катенька же была с Никой всегда, в горе и радости, именно она повлияла на её становление. И если бы не наша дочь, я бы не выдержал того, что случилось. Представляю, как ей тяжело. Но она, в отличие от меня, человек закрытый, всё держит в себе, не выплёскивая наружу. Я так не умею…

Жена и дочь

После реанимации меня перевели в кардиологический санаторий там же, в Прибалтике. Мы поселились с Катенькой, а Никуся приезжала нас навещать.

В том же санатории случилась «последняя любовь» моей Катеньки. Речь идёт о Марине и Николае Сванидзе. Мы с ними были шапочно знакомы и раньше, встречались на каких-то презентациях, но никогда близко не общались. Это общение началось именно во время моей болезни. Ребята отдыхали неподалёку. Мы быстро сблизились, проводили вместе много времени, что скрашивало нам с Катенькой полубольничное существование и отвлекало от постоянных воспоминаний о своих болячках. Марина и Коля, видя наше состояние, проявили максимум внимания и сострадания, за что я им очень благодарен. Наше общение продолжилось и потом, до самой Катенькиной кончины. Встречаемся и сегодня регулярно, но всё-таки реже, чем хотелось бы. Что поделаешь, мы, к счастью, по-прежнему сильно занятые люди.

Надо сказать, что Катенька вообще умела влюбляться и увлекаться людьми. Собственно говоря, эта черта не является какой-то эксклюзивной, она есть у многих. Разница в том, что Катенька влюблялась навсегда. Пожалуй, умение дружить, любить людей было основным, определяющим её качеством. Я не встречал человека более дружелюбного, но одновременно жёсткого в системе межличностных отношений. Она умела дружить с людьми, которые крайне сложны в общении и от которых иные стараются держаться подальше. А Катенька не только возилась с ними, отдавая им всю себя, но и защищала их в любых неприятных ситуациях, в которые они попадали достаточно регулярно. При этом, если Катенька говорила: «Мы его не любим, он плохой человек», — можно было не сомневаться в её ощущениях. Уже сейчас, когда её нет, я продолжаю поражаться её интуиции. Те самые, отнесённые к плохим людям, но никак не проявившиеся в таком качестве при её жизни, нынче разными способами доказали её правоту.

Я и сегодня нахожу дома поражающие меня вещички, очень точно характеризующие Катеньку. Какие-то коробочки, наполненные маленькими подарочками, купленными ею для кого-то, в преддверии чьих-то праздников. Мне не дано узнать, для кого именно они предназначались. Иначе я с радостью передал бы их тем, кому Катенька хотела подарить все эти «богатства». И тут можно сделать два вывода. Первый — она собиралась жить и продолжать радовать людей своим постоянным вниманием. Второй вывод я сделал, исходя из мест и времени приобретения подарков, и он особенно меня поразил: будучи уже смертельно больной и скорее всего понимая это, она продолжала помнить обо всех, заботится, хотела радовать людей. В этом была вся моя Катенька.

В июле мы вернулись в Москву и по совету спасших меня медиков отправились уже в подмосковный санаторий, который находился по Новорижскому шоссе, в Нахабино. В обычной жизни он служил домом отдыха сотрудников Генпрокуратуры Российской Федерации. Но, учитывая нынешние времена и необходимую коммерческую составляющую, сдавался и нам, людям, далёким от прокурорских забот, для излечения от сердечных и прочих недугов. Я оказался под ежедневным пристальным наблюдением врачей, периодически посещая и кардиологических светил в столице. Выходить на сцену мне запретили на полгода, так что у меня образовалось много времени, чтобы заняться своим здоровьем.

Жизнь под Москвой пошла повеселее, чем в Паланге. Нас многие навещали, мы ездили в близлежащие ресторанчики, что скрашивало наш быт и делало более разнообразной быстро надоевшую санаторную кухню. Я честно выполнял все предписания врачей. Много гулял, правильно питался, не курил. Обидно сознавать, что такими правильными, почти идеальными мы становимся только тогда, когда все свои болячки ценой собственных усилий мы уже приобрели и какая-то крупная неприятность с нами уже случилась. Правда, не могу утверждать, что, знай я наперёд всё, что со мной произойдёт, то смолоду вёл бы здоровый образ жизни. Скорее, всё бы шло точно также, а я бы себя уговаривал, что время ещё есть, что я успею всё бросить и сохранить здоровье. Можно только позавидовать американцам и европейцам, которые реально ценят своё здоровье и с детства им занимаются. И не потому, что они так себя любят, а потому что знают, как бывает, когда человек становится немощным, теряет работу и всё идёт под откос. Это тоже является частью культуры, которой мы пока не владеем. Особенно это важно в моей профессии, что я понял, только ощутив на себе, как много значит обычное физическое состояние при выходе на сцену.

Тем временем в санатории Катенька всё чаще отказывалась гулять со мной, что было нехарактерно для неё. Я сердился, считал, что она ленится, и никак не предполагал, что это было ей уже в тягость.

В период моего восстановления меня пригласили на съёмки фильма «Не отрекаются любя» по сценарию Ганны Слуцки. Режиссёром была Лена Николаева, у которой я уже снимался в картине «Попса». На сей раз мне нужно было сыграть маленький эпизод. Казалось, всё пойдёт хорошо, ведь за моими плечами десятки фильмов, главные роли в кино. Однако на съёмочной площадке я чувствовал себя так, будто оказался здесь впервые. Казалось, что всё мне внове, словно моя профессиональная жизнь действительно началась заново. Нет, у меня не пропала техника, я прекрасно понимал, что от меня хочет режиссёр. Да и времени после предыдущих съёмок прошло не так много, в моих взаимоотношениях с кинематографом бывали перерывы куда больше. Но что-то изменилось во мне самом, какое-то новое понимание конечности всего, включая и саму жизнь. Правда, авторы картины, по их словам, остались вполне удовлетворены моей работой, что обнадёживало.

Новое спасение

Врачи были очень довольны тем, как идёт восстановление, уверяли, что всё у меня в полном порядке. Я им абсолютно доверял, хотя немного смущало, что у меня продолжались постоянные боли, а при минимальной нагрузке нечем было дышать. Я приставал с этим к Катеньке, которая решила, что я стал излишне мнительным. Слишком свободен, слишком прислушиваюсь к себе. Она была уверена, что мне необходимо быстрее выйти на сцену, и это сразу вылечит меня. Именно отсутствие работы мешает мне, а безделье невольно сосредотачивает на каких-то мнимых ощущениях. Я соглашался с ней, но чувствовал себя не лучше. Тем временем Катенька сама несколько раз съездила к врачам в Москву, и по возвращении убедила меня, что с ней всё в порядке, она абсолютно здорова.

К осени мы вернулись в Москву. Врачи рекомендовали мне для полного выздоровления пожить ещё в кардиологическом санатории у моря и только потом начинать мою привычную деятельность. Мы стали узнавать, куда бы направиться. И были потрясены, когда выяснили, сколько будет стоить пребывание у моря, например, в Сочи. Спасло нас (как оказалось, в прямом смысле слова) то, что на России мир не заканчивается. Аналогичное лечение на Средиземном море во Франции вместе с недешёвой дорогой, как оказалось, стоило гораздо меньше. И мы решили отправиться во Францию, в городок Люболь, а по окончании медицинских процедур заехать на несколько дней в Париж просто погулять.

По рекомендации местных врачей мы решили не лететь на самолёте, а отправиться во Францию поездом. Не уверен, что это был лучший вариант. В турагентстве нам обещали такой маршрут: в Москве мы садимся в поезд, вагон идёт до Берлина, там его подцепляют к французскому поезду, во Франции пересаживаемся на поезд, идущий на нужный нам курорт Люболь, где нас уже встречают.

В реальности всё оказалось совсем не так. В Берлине надо было не просто пересесть на другой поезд, а сделать это совсем в другом месте. Сдать наш багаж в камеру хранения было невозможно, так как из-за угроз терроризма в Европе эти камеры были запрещены. Мне пришлось таскаться с нашим немалым багажом и сидеть много часов, ожидая поезд во Францию. Как вы понимаете, после инфарктов мне это было категорически запрещено. В общем, на курорт я прибыл в далеко не лучшем состоянии. Правда, там уже оказался истинный рай. Мы с Катенькой гуляли по берегу осеннего моря, наслаждались морским воздухом и были счастливы.

Но радость от пребывания во Франции омрачалась моим плохим самочувствием. По всем прикидкам мне с каждым днём должно было становиться всё лучше и лучше, а на деле всё было наоборот. Каждый шаг мне давался с огромным трудом, в груди всё ныло и сжималось. В какой-то момент я уже не мог этого терпеть. Я вдруг понял, что мои ощущения ничем не отличаются от тех, что я когда-то пережил на сцене в Прибалтике. Мы пошли в местную больничку, где врачи сразу поняли, что со мной происходит. Но больничка эта была маленькая, в ней не было кардиологического отделения. Местные медики вызвали машину скорой помощи, на которой меня отвезли в огромный отличный госпиталь в Нанте. Там не стали тянуть, и уже через несколько минут я оказался на операционном столе. Мне вынуждены были поставить ещё четыре стента, так как предыдущие, прибалтийские, закрылись, и у меня опять функционировал лишь один сосуд на те же 40 процентов. Ещё день промедления, и сегодня некому было бы писать эту книгу. И опять Некто меня спас. Мы ведь не зря уехали во Францию, предпочтя её санаторию в России. В той же ситуации на родине я вряд ли бы выжил. Российские врачи были уверены, что моё выздоровление идёт чётко по плану. Они просто не понимали, что происходит с моим сердцем. И тогда этот Некто отправил нас с Катенькой туда, где про это всё понимали. Французские врачи остались очень довольны качеством сделанной в Прибалтике операции, но были поражены массе профессиональных неточностей, допущенных потом уже в России, в период моей реабилитации. Ещё раз повторяю: я ни в чём не виню российских эскулапов. Это их беда, а не вина. И не только их, а большинства российского народа, не имеющего возможности пользоваться достижениями современной медицины. Впрочем, это уже совсем другая тема.

Катенька в очередной раз проявила свои недюжинные человеческие и администраторские способности. Во французской провинции люди не говорят по-английски, а мы не знали ни слова по-французски. Каким-то непонятным образом Катенька быстро познакомилась и сдружилась с милой женщиной, гражданкой Украины, работавшей в госпитале и ставшей нам не просто переводчицей, но добрым ангелом. Через неё мы смогли коммуницировать с местными врачами и иным медперсоналом, быстро поставившим меня на ноги. Они не только разрешили мне поехать в Париж погулять перед отъездом на родину, но и вернуться в Москву на самолёте, избежав утомительной дороги железнодорожным транспортом.

Меня вообще поражает принципиально иное отношение там к больному человеку. Если человек болен, его надо лечить, а не запрещать жить полноценной жизнью. Если его вылечили, то он уже не больной, и ему можно всё, что и любому здоровому человеку. Если вылечить его невозможно, надо создать ему нормальное качество жизни больного человека. Я не готов участвовать в спорах, чья система здравоохранения лучше — российская или западная. Я только вижу, что люди там живут дольше, находятся в лучшей физической форме, выглядят моложе, чем здесь. И знаю, что когда у нас человек заболевает, он ищет любую возможность воспользоваться медицинскими услугами в Германии, США, Израиле, Франции. Обратных примеров я не встречал. Говорю об этом без всякого злорадства, а с искренней болью.

Моя слепота

В Париже мы с Катенькой провели прекрасные дни. Гуляли по французской столице, сидели в маленьких кафешках, покупали что-то в маленьких магазинчиках. Катенька очень похудела, и вся одежда стала ей велика. Не могу понять, почему я не придавал этому факту никакого значения. Столь очевидный симптом — резкое похудение — обязан был меня насторожить. Ещё больше меня должно было испугать то, что Катенька, которая была страстной шмоточницей и заслуженной покупательницей республики, крайне неохотно в Париже покупала что-либо себе. Всем остальным — с огромным удовольствием. А себе как-то без особого желания, порой даже произнося нечто похожее на «мне это уже не понадобится». Я сердился, но серьёзного внимания на это не обращал. Скорее всего, опять был занят своими болячками и своим самочувствием. Понимаю (речь ведь идёт о ноябре 2008 года), что, вероятно, уже ничего нельзя было изменить. До Катенькиной кончины оставалось всего три месяца. Но ещё существовал хоть призрачный шанс побороться! Я сам его упустил.

Мы возвратились в Москву, и моя жизнь пошла привычным чередом. Я вернулся на сцену, опять начал активно заниматься со своими студентами. Как я уже рассказывал, первым спектаклем, сыгранным мной после полугодового перерыва, стал «Бумажный брак», опять же по Ганниной пьесе. В нём мой герой смертельно болен и в конце умирает. Те, кто видели меня в том спектакле, говорят, что это было, возможно, лучшее моё исполнение данной роли. Вероятно, пережив клиническую смерть, я подсознательно начал глубже понимать и ощущать обречённость своего персонажа.

Почувствовав, что способен выдерживать большие спектакли, я понемногу начал выезжать на гастроли. Долгие годы очень часто гастрольную жизнь со мной разделяла Катенька. Она была легка на подъём, любила ездить и не любила расставаться со мной. Я, конечно, радовался, когда Катенька была рядом. И той зимой, волнуясь за меня, она решила поехать со мной на гастроли в Киев. Мы приехали туда 25 декабря 2008 года на католическое Рождество. Я всё ещё не понимал, что происходит с Катенькой, хотя мы так и не смогли пойти погулять по любимому ею Киеву. Она сказала, что очень устала, и целый день пролежала в гостиничном номере. Но даже это не раскрыло мне глаза на приближающуюся трагедию! (Летом 2010 года мне вновь довелось посетить Киев с гастролями. По воле какого-то рока меня поселили в том же номере, где два с половиной года назад жили мы с Катенькой. Я спустился в ресторан пообедать и физически ощутил, как мы с ней сидели здесь, и Катенька, так любившая хорошо покушать, отказалась есть, а только сидела и курила. Почему я тогда ничего не понимал?!)

Последний в её жизни 2009-й Новый год мы справляли у Ганны Слуцки. Катенька почти ничего не ела, что, повторю, было для неё совсем нехарактерно, тем более что она очень любила Ганнину готовку. Почти всё время она пролежала на диване и при первой возможности предложила мне вернуться домой. Это было так не похоже на неё, она любила праздники, особенно Новый год. Я по-прежнему ничего не понимал, хотя, как я узнал гораздо позднее, Ника и ещё несколько наших близких уже были осведомлены о страшном Катенькином диагнозе. Но Катенька попросила дочь ничего мне не говорить. Она оберегала меня всеми доступными ей средствами, включая прямую ложь. По тем же гуманистическим соображениям ничего не говорилось и её родителям. Вся тяжесть решений и действий, включая сохранение тайны, пала на плечи Ники. Должен признаться, я и теперь не понимаю, как она справилась с этой непосильной ношей.

После Нового года мы поехали на несколько дней отдохнуть в подмосковный пансионат. Картина в точности повторила киевскую: Катенька с трудом доходила до завтрака, почти ничего не ела, а потом лежала в номере. За время пребывания в пансионате мы ни разу не вышли погулять на улицу. Она всё больше худела, но ни одной жалобы на боль я от неё не слышал. Каким же я был слепцом! Я даже тогда не понимал, что являюсь свидетелем и участником трагедии.

Попытки лечения

В середине января Катеньке стало совсем плохо. Тут даже такой непроходимый идиот, как я, понял, что необходимо срочное медицинское вмешательство. Я гнал от себя плохие мысли, уверенный, что главное — определить точный диагноз, а затем мы начнём лечение, и всё кончится хорошо. Однако ни один врач не мог назвать мне этот точный диагноз. Или не хотел? Понятно, что от меня многое скрывали, в основном по Катенькиной просьбе. Но до сих пор страшная мозаика того времени не складывается у меня в единую картину. Мы десятки раз с Ганной и Борей Слуцкими обсуждали практически по дням весь период после моего инфаркта и до Катенькиной кончины, но всё равно что-то не склеивается. Я владею всё бо́льшей информацией, но не могу понять, как на нас всех нашло полное затмение. Как мы, видя Катеньку практически ежедневно, не настояли на глобальном медицинском обследовании, не начали лечить её. Что мне только ни говорили врачи! И что это язва и ещё какие-то глупости, но ни разу страшное слово «рак» не было произнесено. Надежда то вспыхивала заново, то опять разбивалась о новую, ещё более страшную информацию. А Катенька с каждым днём слабела и слабела. Но и тогда я ещё не понимал, что всё стремительно приближается к трагическому концу. Да, собственно говоря, и дней этих оставалось предельно мало.

Во время одного из посещений очередного врача в вестибюле больницы мы встретились с Олегом Ивановичем Янковским. Благодаря жёлтой прессе его диагноз уже был известен широкой общественности. Выглядел он очень плохо. Катенька после приёма у врача была чем-то недовольна и капризничала, как ребёнок. Я пытался её увещевать, объяснял, что не надо раскисать, вот Олег смертельно болен, но держится, а ты капризничаешь по пустякам. Как я мог такое произнести?! Ведь ей уже было ничем не лучше, чем ему. И она ушла из жизни на несколько месяцев раньше Олега Ивановича.

Катенька совсем исхудала, очень ослабела и не могла справляться даже с совершенно элементарными вещами. Однажды я переодевал её, она взглянула на меня грустно-грустно и сказала: «Не смотри на меня, я стала очень некрасивая». Как я могу ей теперь доказать, что для меня она и сейчас является самой красивой на свете?

Наконец, Катеньку положили в больницу. Появилась хоть какая-то надежда, что её начнут лечить. Повторяю, я по-прежнему не понимал, что положение совершенно безнадёжно. Хотя, конечно, говорить о безнадёжности можно только зная, что потом произошло. Но скорее всего, к тому моменту всё уже так и было. Катенька стала совсем плохо дышать. Врачи сказали, что у неё в легких образуется жидкость, которую необходимо откачать. Процедуру проделали крайне неудачно, ей проткнули лёгкое, Катенька потеряла сознание. И оно к ней уже не вернулось. Её перевели в реанимацию, куда нас не пускали. Я никак не могу взять в толк, почему так устроено в наших больницах, что родным не дают побыть со своими больными? Тем более — с умирающими? Почему им нельзя провести с близкими последние часы!? Я объездил весь мир и доподлинно знаю: чем лучше налажена медицина в стране, чем больший спектр медицинских услуг получают граждане, чем дольше продолжительность и выше качество их жизни, тем больше дают больным общаться с семьёй и друзьями. Ведь медицина должна лечить не только тело, но и душу. И зачастую эта её функция даже важнее, в этом у неё (медицины) почти всегда существует шанс преуспеть. Как правило, последняя близость, последнее сочувствие, последняя возможность что-то сказать друг другу необходимы и уходящим, а ещё больше — остающимся. Но, боюсь, это не единственная и даже не главная проблема российского здравоохранения. Многие смогут рассказать тут гораздо больше и лучше меня. И я не собираюсь искать правых или виноватых, я только рассказываю об огромном несчастье, случившемся со мной. Ведь Катенька была для меня всем и, как вскоре мне пришлось убедиться, не только для меня.

Смерть

Катенька скончалась 15 февраля 2009 года. Тот февраль не был особенно студен, но очень уж сер и снежен. Низкие облака не давали выглянуть зимнему солнцу ни на минуту, и почти все дни «мело, мело по всей земле во все пределы». В такую погоду предстояло хоронить Катеньку. Но сначала мне надо было исполнить самую трудную, самую страшную миссию в жизни: оповестить о трагедии Катенькиных родителей.

До сих пор не понимаю, зачем я взвалил на себя эту тяжесть. Лучше бы им сказал о случившейся беде кто-нибудь другой. Я и теперь, когда подхожу к их дому у метро «Аэропорт», испытываю те же чувства, что и в тот ужасный зимний день. Хотя отдаю себе отчёт, что это обычная слабость. Кто рассказал, как рассказал — всё это столь вторично по отношению к подлинной трагедии Катенькиного ухода! И рядом со мной опять оказался Саша Феклистов. Он прекрасно понимал моё состояние, не оставил меня один на один с необходимостью сообщить о случившемся родителям Катеньки и пошёл к ним вместе со мной.

Дни между Катенькиной кончиной и похоронами прошли в каком-то чаду. Друзья, мои бывшие ученики, артисты театра Саунддрама, где продюсерствует дочка Ника, не оставляли меня ни на минуту. Прилетели из Израиля попрощаться с Катенькой Ганна с Борей. Народ всё шёл, шёл и шёл, и я понимал, что дело тут не в сочувствии ко мне или Нике, не в желании просто выразить соболезнование — это было их подлинное горе.

Я даже близко не предполагал, сколько людей любили мою Катеньку. Осознал я это уже на похоронах. Необходимо было решать массу организационных проблем, к которым я, естественно, совсем не был готов. Всё было сделано без меня дочерью, друзьями, Театром Образцова, где Катенька проработала больше тридцати лет. Михаил Ефимович Швыдкой пробил место захоронения на Миусском кладбище, где когда-то была похоронена Катенькина бабушка Софа. Оно в получасе ходьбы от нашего дома. Я не вожу машину и по понятным причинам не слишком люблю пользоваться общественным транспортом, а с моей загрузкой при московских пробках на любое дальнее кладбище смог бы попадать крайне редко. И этого я бы уж точно не пережил. А так я спокойно могу несколько раз в неделю приходить пешком к моей Катеньке, разговаривать с ней, советоваться, делиться радостями и горестями. В общем так, как было всегда, все наши три десятка лет совместной жизни. Мне это помогает.

А вот Никуся не может ходить на кладбище так часто. Самый родной мой человек, а переживает всё иначе. Она человек гораздо более закрытый, чем я. Как это понять, кто поможет в этом разобраться? И что в жизни существует более важное, чем это понимание? И если мы не можем до конца понять самых близких людей, свою плоть и кровь, то как нам разобраться в других, незнакомых, да ещё и говорящих на непонятных нам языках, обладающих принципиально иным миропониманием и чуждым нам жизненным опытом? А ведь необходимо их не только понять, но и найти способ достойного сосуществования с ними на едином географическом пространстве. А нам, артистам, ещё и попытаться рассказать им нечто такое, чтобы они поверили и в нас, и в наши ценности…

Но я отвлёкся…

Похороны

Прощание и гражданская панихида по Катеньке проходили в Театре Образцова. Гроб был установлен на сцене. На всю процедуру было отведено несколько часов, дабы успеть коротким зимним днём провести и обряд похорон. Я был уверен, что соберутся несколько десятков человек — наших друзей и сотрудников театра, тем более что с утра опять была метель, холод и общая февральская метеорологическая гадость. Мы, Катенькины родные, сидели там же, на сцене, чуть сбоку от гроба. Мне потом говорили, что болезнь очень изменила Катенькино лицо, на котором проявились признаки страдания. Я всего этого не видел, для меня она оставалась такой же прекрасной, как и всегда.

С самого начала меня поразило количество народа, пришедшего попрощаться с Катенькой. Очередь выстроилась от самого гардероба на первом этаже до зала, находящегося на втором. Люди медленно проходили по сцене, а до меня столь же медленно стало доходить, личностью какого масштаба была Катенька. Ведь она не была актрисой, общественным деятелем, человеком публичным, чьи похороны порой собирают множество людей, никогда в жизни не встречавшихся с покойным, да и просто зевак. На этом прощании не было телекамер и начальников, перед которыми кому-то надо вовремя показаться. Сотни, может быть, тысячи человек, пришедших проститься с моей женой, сделали это по велению сердца. У них, как и у меня, случилось большое горе, которое они пришли разделить с людьми близкой группы крови, поддержать нас.

Люди всё шли, а уже надо было переходить к гражданской панихиде, потому что на кладбище не могли ждать — московский зимний день короток. Панихиду я помню смутно. Всё, что там говорилось, произносилось вполне искренне, но почему это относилось к моей Катеньке? Мой мозг отказывался это понимать. Только врезались в память слова Михаила Ефимовича Швыдкого, открывавшего панихиду: «Прости, Катенька, не уберегли…».

А потом произошло маленькое чудо. Иного слова я не могу подобрать. Я человек, не склонный к мистическому миропониманию, но некоторые события иначе, чем чудом, объяснить не способен. Когда люди вышли из театра, чтобы направиться на кладбище, светило яркое солнце. Было морозно, но абсолютно ясно. Прозрачный зимний воздух как будто звенел, снега не было. Повторяю, это было впервые за несколько недель. Казалось, что небеса сжалились над людьми, которые собирались ближайшие часы провести на улице. А возможно, они, небеса, таким образом принимали к себе Катеньку. Радовались, что идёт хороший человек, и устроили ей приятную встречу.

На кладбище народу тоже было очень много, хотя и меньше, чем в театре. Старое Миусское кладбище, притулившееся на Третьем транспортном кольце среди домов, с Храмом Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи посередине, даже летом больше напоминает сельское кладбище, чем нынешние комбинаты смерти. Зимой же узкие дорожки вовсе походили на лесные тропинки. Поэтому прощание, когда люди шли мимо гроба у могилы, длилось долго. Всё это время солнце продолжало ярко светить, а над могилой, что первой заметила Вера Глаголева и показала другим, летала кристально белая голубка, даже скорей горлица. Откуда среди московской зимы возникло это небесное создание? Почему я никогда не видел её после похорон? Как вообще голубь может столько времени находиться в морозном воздухе, почти не двигаясь и не садясь, чтобы отдохнуть? У меня нет ответов на такие вопросы. Но, ведь это — не плод моего больного воображения, не галлюцинация. Это видели десятки людей.

И если это не чудо, не некий знак, который лично я не способен разгадать, то что же это?

Поминки

После похорон мы вернулись в Театр Образцова, который организовал поминки. Все говорили о Катеньке какие-то замечательные слова. Я же окончательно понял вот что. Существовало расхожее мнение, что я звезда, успешный, популярный, востребованный. Однако с моей профессией иначе и быть не может: либо ты звезда, либо тебя просто не существует. Третьего не дано. Понятно, что живут и творят талантливые артисты, не раскрученные для широкой публики. Я не хочу их обидеть. Но для массового зрителя существуют только успешные, узнаваемые, знаменитые. Это издержки нашего ремесла. Но оказалось, что подлинной звездой была моя Катенька, раз так много людей, с которыми она пересекалась по жизни, ощутили боль этой утраты. Какому же огромному числу людей она пришла на помощь, утешила, поддержала, решила их проблемы! Всё происходило рядом со мной, а я не придавал этой части её жизни того значения, которого она заслуживала. Каким же я был слепцом! Прожить жизнь с особенным, штучным человеком, а видеть в ней лишь замечательную жену и мать моей дочки! Непостижимо! Как мы мало размышляем о мире, как плохо знаем даже самых близких нам людей. Всё куда-то спешим, занятые самими собой, своими, порой смешными проблемами, тешим собственное самолюбие и непомерное эго. Как поздно приходит понимание, что совсем не тем и не тогда стоило заниматься в жизни, что важнейшие её этапы пропущены в мирской суете.

Из многих прекрасных слов, сказанных о Катеньке на поминках (а говорили их в основном люди, знавшие её всю жизнь), я особенно запомнил два выступления.

Конечно, они были о Катеньке, но в не меньшей степени и обо мне. Возможно, они поразили меня своей неожиданностью, может быть — точностью формулировок, но как-то я с ними живу до сих пор.

Первая мысль принадлежала моему большому другу, многолетнему и многократному партнёру по сцене Саше Феклистову. Сводилась она к тому, что долгие годы наша большая компания дружила с Катенькой и Валерой. Каково дружить с одним Валерой, они не знают, и этому ещё необходимо научиться. Эта, казалось бы, простая, но более чем актуальная мысль поразила меня. Действительно, все нити нашего человеческого общения всегда были в Катенькиных руках. Эта она никогда не забывала ничего, что хоть как-то касалось людей, с которыми мы пересекались в жизни. Это она всегда держала в голове все проблемы не только наших друзей, но и их детей и родителей, знакомых друзей и прочее, и прочее, и прочее. Она вечно доставала каких-то врачей, педагогов, сиделок, устраивала незнакомых людей в больницы, школы, кому-то находила рабочих для ремонта, а кому-то зал для празднования юбилея. В общем занималась той социальной помощью, которой нас лишило государство. До сих пор, если мне нужно узнать чей-либо телефон, уточнить день рождения, получить любую другую информацию о знакомых людях, я достаю Катенькину записную книжку. И пока ни разу не было, чтобы я не нашёл того, что искал. Вот почему мне очень легко было быть приличным человеком, имея за спиной жену, исполнявшую большинство моих обязательств перед нашими близкими.

Другой вывод, сделанный мной из Сашиных слов, сводился к тому, что близкие нам люди воспринимали нас с Катенькой единым целым. Это может показаться странным, но меня такая их позиция вполне устраивает, даже радует. Катенька была столь потрясающей личностью именно в человеческом плане, что быть с ней единым целым мне представляется огромной честью и счастьем. Приятно побывать в лучах чужой славы, воспользоваться чужими усилиями, особенно — любимой жены.

Второе выступление, поразившее меня, принадлежало ещё одному моему другу Борису Слуцкому. Его мысль была даже парадоксальней Сашиной, но столь же точной. Суть её состояла в том, что Катенька от природы была гениальным администратором. В 90-е годы, когда многое создавалось заново, а людей, умевших что-то делать, не хватало, её часто приглашали возглавить нечто, поруководить чем-то, связать кого-то с кем-то. После некоторого размышления она под разными предлогами отказывалась от лестных предложений, оставаясь служить в своём театре. Боря признался, что много лет он не мог понять Катенькиной позиции. Ведь тогда я ещё не был ни профессором, ни народным артистом, и материальное положение нашей семьи было далеким от благополучия. В своём же театре Катенька получала сущие гроши. И Боря высказал предположение, что ему удалось осмыслить, почему она тогда не соглашалась ни на что. Катенька осознавала ограниченность своих сил и времени, дарованного ей. У неё в жизни было два «проекта», которым она отдавала всю себя без остатка, и не могла себе позволить отвлекаться на что-либо постороннее. По мнению Бори, оба «проекта» ей удались блестяще. Один из них назывался «Валерий Гаркалин», второй — «Ника Гаркалина».

Я был ошарашен. Ничего себе, мой любимый друг называет меня прилюдно «проектом», да ещё на поминках по моей жене. Но по зрелому размышлению я с ним согласился. Действительно, Катенька отдала нам с Никусей всю свою жизнь. В том, что мы стали такими, нашли себя, состоялись — её стопроцентная заслуга. Я даже представить не могу, где бы я сейчас был, кабы не Катенька. Вероятней всего, меня вообще бы уже давно не было. Все мои успехи созданы её стараниями, выпестованы и взлелеяны ею! Я уж не говорю про Нику, которая её дочка до мозга костей. Катенька не только вложила всё своё время и силы в её воспитание, что естественно и нормально для матери, но и оставалась её ближайшей подругой до самого своего смертного часа. Любая новая служба, новое назначение потребовали бы от неё дополнительных сил и времени, которые она была бы вынуждена забирать у нас с дочкой. Я уже не говорю о сотнях людей, с которыми она дружила и которым помогала как бы походя. В таких случаях Катенька не размышляла, а немедленно кидалась помогать. Здесь её организаторский талант проявлялся в полной мере, а удовлетворение от возможности принести кому-то пользу, облегчить жизнь компенсировало все возникающие неудобства.

Да, она не позволила себе шагнуть вверх по карьерной лестнице в ущерб нам, Нике и мне. Хотя, уверен, её бы там ждал несомненный успех. Она действительно обладала всеми качествами, чтобы стать сверхэффективным менеджером. А я живу теперь с мыслью, что я — Катенькин «проект» и должен быть достоин этого высоко звания…

Люди говорили и говорили о Катеньке, и мне всё яснее становилось, кого я потерял. Не могу сказать, что я не знал этого раньше, но в столь концентрированном и, главное, вербальном виде не мог себе представить. И что удивительно: десятки людей считали, что именно они являются самыми близкими людьми для Катеньки. Каким же надо было обладать сердцем, чтобы люди за долгие годы не усомнились в этом, не приревновали её к кому-то, не посчитали себя уязвлённым из-за её повышенного внимания к другим!

После поминок в театре самые близкие пошли к нам домой. Там всё продолжилось. Я по-прежнему не мог прийти в себя и осознать произошедшую трагедию. Всё время казалось, что Катенька разыгрывает нас, что она сейчас войдёт в дверь к своим любимым друзьям, которых десятилетиями принимала в этом доме. И только мрачное, атеистическое воспитание возвращало к реальности: всё в прошлом. Она ушла, ты её больше никогда не увидишь. Учись жить самостоятельно.

Надо заметить, что этому способствовала и погода, которая тоже намекнула, что чудо закончилось. Опять поднялась мерзкая, пронизывающая метель, продолжавшаяся ещё несколько суток. И солнце в эти дни не появлялось. Природные силы сами уже попрощались с Катенькой, и нам дали на это несколько часов. Дальнейшее же послабление в их планы не входило. Что ж, я был благодарен силам небесным за их царский подарок, за несколько солнечных часов. Ведь этого могло и не быть.

Жизнь без Катеньки

Когда закончились все горестные мероприятия, в моей жизни наступила полная пустота. Я совсем не понимал, зачем жить. То есть я выполнял все свои ежедневные и профессиональные обязанности. Играл спектакли, снимался, преподавал студентам, ставил с ними спектакли, но всё это походило лишь на имитацию жизни. Без основного стержня, без неких высших смыслов а, главное, без объекта всех моих жизненных усилий, устремлений — моей Катеньки. Надо было реально учиться жить заново, находить, чем занять дни, когда не было репетиций, спектаклей, съёмок либо работы со студентами. Это оказалось крайне сложным, почти невыполнимым делом. Я и сегодня не могу утверждать, что целиком и полностью справился с ним.

Говорят, что время лечит. Не знаю, не уверен. По крайней мере мой опыт указывает на обратное. Возможно, для кого-то это и так, но теперь я доподлинно знаю, что не для всех и не всегда. Близкого человека всё равно нет рядом, и его отсутствие ощущается мной постоянно, порой даже острее, чем в начале. Пока мне не удаётся примириться с этим. Не исключено, что и не удастся никогда.

И снова ГИТИС

Если бы эта книга была напечатана сразу после написания, думаю, она бы приблизительно на этом и закончилась. Но издание затянулось, а жизнь продолжалась. И оказалось, что кроме тупой боли от ухода любимого человека, возможны другие чувства и ощущения. Но обо всём по порядку.

Итак, я продолжал сниматься в кино, играть старые и выпускать новые спектакли, учить новых студентов. Но происходило это всё как бы в полусне. Нет, я не назвал бы это имитацией деятельности либо жизнью в полноги. Я всё старался делать по максимуму, дабы не было поводов обвинить себя в профессиональной халтуре, нечестности, прочих грехах. Особенно это касалось студентов. Ведь случившаяся со мной трагедия не должна была отразиться на них. Постепенно именно их воспитание стало главным делом моей новой жизни — их взросление, овладение азами профессии, человеческое становление. Радость от успехов ребят, как и переживания от их неудач, из-за которых рождалось ощущение, что я чего-то не доделал, чему-то не доучил безусловно оказались сильными и яркими чувствами.

Очень помог моей увлечённости театральной педагогикой долго и штучно складывавшийся состав коллег и «начальников». Многолетний декан факультета эстрады, замечательный педагог Анна Фёдоровна Одинокова, с которой я был знаком ещё со своих студенческих лет, когда Аня была совсем юной ассистенткой кафедры, и заведующий кафедрой эстрады Михаил Борисович Борисов, выходец из Щукинского училища и соответственно вахтанговской школы, смогли как-то так изменить атмосферу на нашем факультете, что работа и даже пребывание там стали в радость. Борисов, что важно, сам прекрасный действующий режиссёр и актёр, привёл с собой молодых ребят, своих учеников, Олега Николаевича Пышненко и Алексея Витальевича Курганова. Ещё одним педагогом по мастерству актёра, а заодно и куратором курса (что, поверьте, отнюдь не простая работёнка), стал Николай Александрович Рытенко, выпускник нашего РУТИ. Ребята привнесли в преподавание юношеский задор вкупе с профессионализмом и прекрасным вкусом. А длительный и предельно скрупулёзный отбор педагогов всех сопутствующих дисциплин, много лет проводимый Аней Одиноковой (она ко всему преподавала у меня в мастерской с моего первого набора), создал уникальный педагогический коллектив. В нём исповедуется два основных принципа.

Первый: не важно, что преподаёт педагог — сценическую речь, сценический танец, сценическое движение, ритмику и прочие сопутствующие мастерству дисциплины, всё равно он является преподавателем мастерства актёра. Только делает это своим, доступным ему специфическим способом.

И второй, не менее важный принцип: педагог не имеет права самоутверждаться на детях. Цель у него единственная и неповторимая — выявить и развить у студентов их творческую индивидуальность, закрепить навыки, которые помогут ребятам в их дальнейшем творчестве. Как режиссёр должен «умереть в актёре», так и педагог обязан «умереть в студенте». Иначе вся его деятельность бессмысленна и даже вредна.

Я всегда был уверен, что это единственно возможный метод работы с начинающими артистами. Должен признать, что успехи в обучении и воспитании ребят связаны не только с педагогами непосредственно по мастерству. Ряд блестящих преподавателей смежных дисциплин внесли свою неоценимую лепту в созревание молодых актёров. Хочу извиниться, что не перечисляю всех педагогов, но перед некоторыми снимаю шляпу.

Это мой бессменный музыкальный руководитель курса с ещё первой очной мастерской Григорий Львович Ауэрбах. Его огромный талант, увлечённость детьми и своим делом творят чудеса. Из раза в раз непоющие дети становятся прекрасно поющими артистами, а его экзамены по ансамблевому пению вырастают в самобытные дипломные спектакли. Да и мне, и моим студентам повезло с музыкальным руководителем.

У меня долго не складывался роман с кафедрой речи. Но в этой же мастерской Сюзанна Павловна Серова и Ольга Ивановна Матушкина явили мне не только высочайший профессионализм, но и безупречный вкус, который они прививали студентам. Не секрет, что большинство молодых людей сегодня не слишком много читает, не шибко интересуется иными видами искусства. Занятия по сценической речи стали в полном смысле культурологической лабораторией, столь необходимой будущим артистам в их профессиональном становлении.

Современный актёр, по моему глубокому убеждению, должен уметь на сцене делать всё. А так как мы готовим ребят для мюзиклов, то они должны хорошо двигаться, к тому же под музыку. Ужасен вид совсем ещё молодых людей, принятых в РУТИ в первые месяцы первого курса. Но вот они попадают в железные руки Марины Владимировны Волчевской, педагога по танцам. И опять же начинается маленькое чудо. С каждым новым семестром мы видим стремительное преображение юных неумёх в пластичных, музыкальных, прекрасно двигающихся артистов. Каким образом этого добивается педагог, известно только ему и Всевышнему. Но добивается.

А не так давно из того же Щукинского училища Борисов привёл к нам Елену Юрьевну Дружникову, преподавателя ритмики. Надо ли говорить, что ритм — основа современного спектакля? Хотя, честно сказать, я не очень понимал, что это за предмет — ритмика. Теперь не только понимаю, но являюсь страстным пропагандистом деятельности Лены Дружниковой.

Основу же всего цикла движений закладывает Олег Волынцев. На ребят после его занятий страшно смотреть, но в результате, если к нашим спектаклям и бывают те или иные претензии, никто никогда не сказал, что мои студенты плохо двигаются.

Благодарен я и педагогам по вокалу, которых много, и только это не даёт возможности отметить работу каждого из них. Хотя они того стоят!

И ещё я хочу повторить: главное, что педагогический коллектив никогда не ставит своё эго впереди интересов студентов. Именно это и даёт результат.

К сожалению, поиск единомышленников занял слишком много времени. В моих предыдущих мастерских встречались педагоги с совсем иными устремлениями, нанесшие, на мой взгляд, непоправимый вред ученикам. Конечно, в этом есть и моя вина. Значит, вовремя не распознал, не заметил, не выявил в педагоге чуждый подход к преподаванию. Не нашёл людей одной со мной крови. Это не значит, что в предыдущих наборах со мной не работали прекрасные педагоги. Юрий Нифонтов, Борис Рабей, Вера Харыбина, та же Аня Одинокова — были моими помощниками и единомышленниками.

Конечно, люди имеют право иначе, по-своему смотреть на искусство, на процесс обучения, воспитания. Ради бога! Пусть набирают собственный курс, свою мастерскую и там делают то, что считают правильным. Воспитают прекрасных актёров — буду только рад. Их, настоящих артистов, никогда не бывает много, всегда не хватает. Но, честно говоря, не слишком верю в успех бывших коллег. В дуэте студент-педагог главным всегда должен быть первый, иначе все усилия напрасны. Мой нынешний состав педагогов укомплектован почти идеально.

И всё же… Несмотря на увлечённость и определённые успехи на педагогической ниве, моя жизнь как-то потускнела, поблекла. Уверен, что человек может свернуть горы только для кого-то. Единственно настоящая любовь является мощнейшим катализатором его деятельности, успехов, устремлений. Всё остальное от лукавого.

Мои дети

Итак, моё существование продолжалось, и в нём начали происходить не только приятные, но и по-настоящему трогающие меня вещи. Доченька Ника вышла замуж за, как это теперь принято в нашей семье, артиста Павла Акимкина. Их роман начал развиваться в самый тяжёлый для нас период, во время болезни Катеньки. И Паша оказался незаменим. Он мужественно взвалил на себя ношу ответственности за нас всех, возможно, не до конца адекватных в те дни и недели. После Катенькиных похорон Никуся с Пашей не оставили меня одного, переселились на Маяковскую, хотя наша квартира не была особенно приспособленной для совместного проживания. У Ники есть своё жильё, поэтому переезд ко мне и сопутствующие этому неудобства я воспринимал как акт сострадания и заботы обо мне. Ну ладно, Никонька — наша дочка, от неё я ничего другого не ожидал, а подобное поведение Паши безусловно говорит о его порядочности и прочих замечательных человеческих качествах. В этом я смог убедиться и в дальнейшем. Если бы не они, не знаю, как бы я пережил тот проклятый период.

Между тем интенсивность моей профессиональной деятельности практически не снижалась, хотя я всё чаще и чаще стал отказываться от разнообразных предложений. Тому много причин, но основной оказалось очень низкое качество предлагаемой мне драматургии. Чем больше времени я выхожу на сцену и снимаюсь в кино, тем больше убеждаюсь, что без мощной литературной основы любая затея, особенно театральная, совершенно бессмысленна. Все режиссёрские изыски, все актёрские попытки спасти ситуацию каким-то сверхусилием обречены на неудачу. Причём мне довелось отказывать даже очень хорошим режиссёрам, с которыми я с удовольствием бы поработал, предложи они достойную пьесу. Но как-то не срослось. Порой отказывался, потому что подобные роли я уже много раз играл, а повторяться мне давно не интересно. Но, слава богу, в мировой литературе и драматургии имеется достаточно произведений, в которых я ещё не сыграл, и поучаствовать в создании спектаклей по ним — подлинная радость для меня. Да и сегодня драматурги не перевелись окончательно и периодически попадаются прекрасные современные пьесы. Впрочем, и великая проза, адаптированная для сцены, вполне подходит текущему моменту. Поэтому в эти три года я в основном играл классику, преимущественно русскую. Понятно, что, как обычно, это не были равнозначные работы. К каким-то я относился с большей нежностью, к чему-то гораздо спокойней. У меня были на то вполне объяснимые основания.

Один из спектаклей с необычным названием «Катя, Соня, Поля, Галя, Оля, Вера, Таня» по рассказам Ивана Алексеевича Бунина из цикла «Тёмные аллеи» поставил мой друг Дима Крымов в рамках своей лаборатории в совместной работе Центра Мейерхольда и Школы драматического искусства Анатолия Васильева… Я не работал с ним восемь лет, со времени «Гамлета», но всегда с искренним интересом и радостью следил за тем, что он делал. Дима вырос в грандиозного режиссёра, раздвигающего пространство сценического искусства. Как жаль, что из-за скромности и природной интеллигентности он так поздно взялся за режиссуру. С другой стороны, как много бы потеряла живопись, кабы Дима не занялся ею. Хотя кто знает, что значит вовремя? Мы можем анализировать только то, что произошло, а про неслучившееся и говорить бессмысленно.

Для меня крайне важно, что в Диминой лаборатории работают многие мои любимые воспитанники, которые оказались моими партнёрами в новом спектакле. Это выпускники разных моих курсов — Анечка Синякина, окончившая ещё мою первую заочную мастерскую, Серёжа Мелконян, Максим Маминов, Миша Уманец — из первой очной мастерской, Вадим Дубровин — из последнего выпуска. Естественно, я не мог ударить перед ними в грязь лицом. На мне лежала, можно сказать, двойная ответственность. Я должен был сам сыграть по высшему разряду и помочь своим ученикам в работе над их ролями. Надеюсь, мне удалось справиться с обеими задачами.

На мой вкус, спектакль получился. Я всегда играю его с радостью, а заодно и горжусь своими выпускниками. Классным ребятам я в меру своих сил помог приобщиться к искусству. Мне за них не бывает стыдно, а это дорогого стоит. Значит, не зря учил, не зря прививал своё понимание места человека на сцене, свою веру, а с ней, как водится, надежду и любовь. Ведь участие в спектаклях Димы Крымова — это не «про» и не «за» деньги. Это про жизнь духа, попытка разобраться в себе, в стране, в эпохе, про нечто главное в человеческом существовании. И то, что мои ученики предпочитают работу в лаборатории у Димы, а не большие заработки в сериалах, для меня настоящая педагогическая победа. Хотя, возможно, я себе льщу, и они родились такими чистыми и честными, а мне с ними просто повезло. При этом они остаются актёрами вполне современной формации. Играют в мюзиклах, снимаются. Главное, у них существует твёрдый порядок приоритетов, что не может не радовать.

Ещё работаю

К моему обычному в таких случаях удовольствию, я ввёлся в спектакль под названием «Вид на море со шкафа», где моей партнёршей в очередной раз стала Таня Васильева. Она играет там девочку-подростка.

Играет, как всегда, достоверно, точно и обаятельно. И в этом нет цели поразить зрителя трюком, мол, взрослая женщина в роли ребёнка, тем более что это не роль для травести, а именно прекрасная роль девочки. Для искусства не имеет никакого значения возраст исполнителя, ежели роль получилась убедительной. И чем современная девочка хуже Джульетты? Глупее, менее информирована, не способна чувствовать? А если так, то почему это произошло? Как мы дошли до жизни такой? Почему позволили нашим детям через сотни лет развития цивилизации быть хуже, слабее, глупее, чем их далёкие предки, описанные великими драматургами? Да и сами мы многого ли стоим, ведь сначала мы себе позволили быть такими? И когда, наконец, отдадим себе отчёт в том, что дети — это такие же люди (на мой вкус, так даже лучше), только прожившие чуть меньше. Отчего и лучше, и не столь грешны.

Пьесу эту я читал очень давно, ещё в 80-х годах прошлого века. Её написала Ганна Слуцки в соавторстве с Валентином Горловым. Как вы уже могли понять, я люблю играть в Ганниных пьесах. И не потому, что мы дружим, а потому что всегда есть что играть, всегда присутствуют яркие характеры и острые проблемы.

Ещё три спектакля я выпустил в антрепризе, все по русской классической драматургии: «Шутку» по водевилям Антона Павловича Чехова «Предложение», «О вреде табака», «Юбилей». Поставил его Александр Васютинский в рамках театральной кампании «Арт-салон». Не скажу, что этот спектакль оказался моей особой актёрской удачей.

Два же других спектакля по Александру Николаевичу Островскому мне более дороги. Один из них по пьесе «Правда хорошо, а счастье — лучше», в нашем варианте названный «Наливные яблоки», поставлен Романом Мадяновым. Это новая редакция классического спектакля Андрея Александровича Гончарова, в котором Роман играл ещё студентом. Мадянов, да и все мы, участники, очень серьёзно отнеслись к постановке.

Приятно было ощущать незримое присутствие большого режиссёра, когда-то создавшего это сценическое действо. Как же любили настоящие режиссёры прошлого свою профессию! Сколько сил, фантазии, таланта вкладывали они в любую свою постановку. Какие потрясающие возможности даёт классическая драматургия для реализации режиссёрских замыслов и актёрского существования.

Спектакль «Наливные яблоки» осуществила продюсерская кампания «Аметист». Моими партнёрами вместе с самим Романом Мадяновым стали прекрасные артисты Театра Маяковского. В очередной раз сцена свела нас с Ольгой Прокофьевой, чему я, как всегда, был очень рад.

Вторым спектаклем стал «Лес» по одноимённой пьесе. Поставил его Роман Самгин в театральном агентстве «Арт-Партнёр XXI». Главную женскую роль играет Мария Аронова, выдающаяся театральная актриса уже нового, не нашего поколения. Работать и в этом спектакле мне очень нравится. Ничего не скажешь, гениальным человеком был Александр Николаевич Островский. Да и пьеса эта размышляет о театре, о котором я не устаю думать многие десятилетия.

Уверен, что эти работы важны в продолжающемся год за годом споре о репертуаре антреприз и государственных театров. Все три спектакля густо населены персонажами. Ко всем сделаны прекрасные декорации. И всё это работа частных антреприз. Никакой облегчённости в подходе к литературному материалу и его воплощению на сцене. Для постановки приглашаются серьёзные режиссёры, очень хорошие и совсем недешёвые артисты, художники. А в репертуарных театрах мы нередко видим совсем иную картину. Поэтому споры о «форме собственности» давно пора прекратить. Говорить надо о театральном искусстве: оно либо есть, либо его нет. И не имеет никакого значения, кто даёт средства на постановку.

Дмитрий Крымов и Шекспир — новая встреча

Дмитрий Крымов позвал меня в свою новую затею по мотивам пьесы Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь», которой он дал название другой шекспировской пьесы «Как вам это понравится». Я практически сразу согласился, так как работа с Димой опять сулила мне встречу с моими любимыми учениками. Не говоря уже о безудержной фантазии самого постановщика, который не прекращает меня удивлять расширением театрального пространства и сценических возможностей, углублением самого понятия — Театр.

В этой работе Крымов превзошёл себя, возвращая театр к его истокам, площадному и одновременно утончённому действу. В качестве второго подарка Дима предоставил мне возможность встретиться на сцене с Лией Маджидовной Ахеджаковой. До официальной московской премьеры мы сыграли спектакль только для приглашённых и отправились с ним на Шекспировский фестиваль в Англию и Шотландию. Мне впервые в жизни довелось в течение целого месяца играть спектакли перед реально иностранной публикой. Все прочие зарубежные гастроли, не считая фестивалей, проходили перед бывшими соотечественниками, для которых мы, артисты, оставались значимыми фигурами, а фактор русского языка, на котором играли, становился решающим. На этот раз — никаких соотечественников, реальные подданные Её Величества. И произносимый нами текст шёл в переводе на английский язык бегущей строкой, как это ныне принято. Наши имена ничего не говорили зрителям, и их восприятие спектакля ничем не было окрашено, но и ничем не омрачено.

Гастролировали мы сначала на родине Шекспира в Стратфорде-на-Эйвоне. Дорога из гостиницы, где нас поселили, в театр пролегала через кладбище, на котором похоронен великий бард. Мы часто подходили к его могиле, то ли с благодарностью, что Шекспир на столетия трудоустроил артистов своим творчеством, то ли с обещанием честно служить нашей с ним общей профессии. Осознание, что мы с гением — коллеги, создавало особую атмосферу нашего пребывания на родине драматурга. Но особый успех сопутствовал спектаклю Дмитрия Крымова на крупнейшем в мире театральном Эдинбургском фестивале.

Столица Шотландии приняла нас как триумфаторов, что, не буду лукавить, было очень приятно и возвысило нас в собственных глазах. Радость зрительского восприятия, соответствие его авторскому замыслу не могли не потрясать. Когда на утро после первого спектакля мы с Лией Ахеджаковой спустились на завтрак, все присутствующие встали и захлопали нам. Всё-таки в нашей профессии присутствуют особые моменты, когда ты понимаешь, что твои жизненные усилия не пропали даром. Уже осенью, когда состоялась московская премьера, которая также имела успех, хотя и далеко не британский, я много размышлял над этим феноменом. И, к сожалению, пришёл к неутешительному выводу. В дореволюционной России, а затем в Советском Союзе в первые два десятилетия его существования творили великие театральные режиссёры. Не стану перечислять их имена, они широко известны. Всё новое, что происходит с мировым театром до сих пор, в той либо иной степени является продолжением эстетических и профессиональных исканий российских и советских гениев. В СССР же различными путями избавились не только от самих гениев, но, что страшнее, от их театральных поисков. Конечно, и потом рождались и творили отличные и выдающиеся режиссёры, но это были одиночки, вся творческая жизнь которых была преодолением бюрократических и прочих препон. Да и та драматургия, которую они вынуждены были ставить, крайне редко вдохновляла на взятие новых высот. Позднесоветские режиссёры не только не создали школ, хотя по своим дарованиям безусловно могли бы, но и не воспитали зрителей, способных адекватно воспринимать современный театр. Россия в этом смысле отстаёт от театрального мира на десятилетия.

Как генералы всегда готовятся к уже прошедшей войне, так и наши актёрские школы готовят артистов в театральной эстетике давно минувших дней. А на этом воспитывается зритель, зачастую не способный принять современную театральную условность. И тут не вина зрителя, а его беда. Публика недополучает эстетического удовольствия от новых театральных веяний и при этом подсознательно не желает смотреть спектакли, пропахшие нафталином. В итоге люди отворачиваются от театра, теряется контакт. Разрыв превращается в пропасть.

Внук

Главное же событие, о котором я мог только мечтать, случилось 29 марта 2012 года в Москве. Никуся с Пашей родили первенца Тимофея, моего внука. Моей радости не было предела, снова возникло желание жить, заботиться об этом малюсеньком существе. Впервые за долгие годы у меня сформировался строгий режим, зависящий не столько от репетиций, спектаклей, съёмок, занятий со студентами, но прежде всего от режима сна, гуляния, купания Тимоши. Как некогда с Никой, я счастлив в своей новой роли. Тем более, что должен помогать дочке за нас двоих — себя и Катеньку. Мне придётся научить его не только всему, что знаю и умею сам, но и тому, что умела только она — прежде всего радостному и позитивному взгляду на жизнь. Ведь именно Катенькино умение радоваться каждой минуте бытия сделало нас счастливыми и дало возможность воспитать прекрасную дочь. Понимаю, что мне будет нелегко передать этот опыт Тимоше, но если смогла Катенька, то обязан постараться и я.

Летом мы сняли для Тимоши дачу. Наша жизнь в центре Москвы хороша всем, кроме гуляния с ребёнком. Найти в центре уголок, где можно было бы уберечь малыша от всепроникающих выхлопных газов, невозможно. На даче Тимофей сразу окреп, начал хорошо есть и спать. Собственно говоря, эти два дела пока и являются главными в его жизни. Правда, теперь прибавилось и познание мира, который его очень интересует, но и соблазняет различными опасностями. На дачу мы перевезли и Катенькиных родителей. Так через много лет наша семья воссоединилась в одном месте. Но уже без Катеньки. Почему? На этот вопрос у меня нет ответа. Осенью Тимоша съездил с родителями на свои первые длинные «гастроли» в Швейцарию и Францию. Несмотря на весьма юный возраст, такая жизнь ему явно понравилась и боюсь, что его будущее уже начинает определяться. А потом он пережил свою первую зиму, которая оказалась на редкость долгой, и как-то незаметно дорос до своего первого годика. Он уже ходит, пытается говорить и, что очень важно для меня, явно любит деда. На его день рождения я написал в фейсбуке письмо дочке:

«Любимая и единственная! Знаю, какой день сегодня наступил… Так хочется через тебя — моё продолжение — поговорить с твоим сыном, к которому, в сущности, всё и сводится и у меня, и у тебя, и у Павлика, и у Мариши, и у дедушки, и у бабушки, и у Оли, и у Володи и, главное, у нашей с тобой Катеньки, поговорить как с главным и ответственным за всё, что в нас во всех, его кровных родных, есть!.. Рассказать ему — как с каждым годом его жизни не будет легче, но будет всё удивительней и удивительней! Поведать о Любви и… не забыть предупредить о Нелюбви! Подарить ему всё самое красивое и непостижимое на этой земле и задуматься вместе с ним о том, зачем эта жизнь и что с ней можно сделать… Я — его дед — не самое совершенное создание на этой ласковой земле, но как важно, чтобы он любил меня таковым, каков я есть, как все мы его любим именно за это же! За то, что он есть! В каждой нашей жизни… Прости, моя любимая и единственная, за слишком высокий слог, но в эту ночь, в канун рождения Тимофея Акимкина по-другому и не скажешь! По-другому и не подумаешь… во всяком случае мама твоя была бы довольна, что я это сделал — написал тебе письмо!!! Твой папа».

Я режиссёр

Весной 2013 года мне впервые пришлось выступить в новом качестве. Я поставил в «Арт-Партнёре XXI» спектакль «Сосед на неделю, не больше!» по пьесе французского драматурга Клемона Мишеля «Сосед на неделю». Друзья давно уговаривали меня это сделать, но как-то всё руки не доходили. Свои режиссёрские амбиции я вполне удовлетворял в постановке спектаклей со студентами и в помощи коллегам в спектаклях, в которых принимал участие. Выбор пьесы и способа постановки были для меня принципиальны.

Мне необходима была именно комедия и обязательно в антрепризе.

В наше время отношение к природе комического очень изменилось. Вернее, пропало совсем. Любимый народом жанр куда-то испарился, его заменили малосимпатичные шуточки предельно непрофессиональных, но раскрученных телевидением медиа-персон. Артисты же комического жанра, некогда составлявших славу и гордость российской и советской сцены, ушли из жизни, а новым не дали развить их столь редкий дар. Я не верю, что среди молодых актёров не появилось новых комиков, и поставил себе задачу найти таланты именно среди молодёжи. Антреприза же мне была необходима потому, что уже почти два десятка лет я борюсь за признание её полноправным участником театрального процесса, даже более перспективным на современном этапе развития театра. То, что в антрепризе выпущено много плохих спектаклей, отнюдь не означает, что можно плохо работать и дальше. В репертуарных театрах плохих спектаклей выпущено ещё больше, но из этого не следует, что необходимо срочно закрыть все репертуарные коллективы. В антрепризу же можно пригласить любых исполнителей, что резко раздвигает творческие возможности. И напомню главное: на антрепризные спектакли ходят зрители, чего нельзя сказать про большинство стационарных театров. Но театра без зрителей не существует, а комедия в полупустом зале умирает ещё до поднятия занавеса, как бы ни пытались потом спасти положение актёры.

По договору с продюсером Леонидом Роберманом, я должен был выпустить спектакль сразу с двумя составами. В пьесе три героя, соответственно у меня оказалось шесть исполнителей: Нелли Уварова и Алиса Гребенщикова, Вячеслав Манучаров и Павел Акимкин, Дмитрий Миллер и Сергей Марин. У нашего спектакля существует подзаголовок «Комедия с тремя танцами — в начале, конце и посередине». Эти танцы мне были очень важны для решения всего спектакля. Большинство артистов мне привёл продюсер, что меня не пугало, я давно работаю с этим агентством и не сомневался в профессионализме Робермана. Но и на сей раз жизнь мне преподнесла очередной урок, напомнив, сколь внимательным надо быть и как не следует делать скоропалительных выводов.

Хореограф Анатолий Войнов начал ставить танцы и одному из исполнителей, Диме Миллеру, было очевидно трудно выполнять задание. Стало понятно, что ему и двигаться-то нелегко, у него какая-то травма, а тут танцевать. Я недоумевал, зачем продюсеру понадобился такой исполнитель. Но чем дольше шли репетиции, тем больше я восхищался работоспособностью и заряжённостью артиста на роль. Он, превозмогая боль, справился со всем и отыграл блестяще. Не скрою, после этого я влюбился в него.

Я не могу оценивать свой спектакль, и какие-то хорошие слова друзей и знакомых, посмотревших премьеру, греют душу, но не убеждают до конца. А вот моей Катеньки, которая бы так радовалась успеху, либо сопереживала неудаче и утешала меня, пытаясь найти корни моих ошибок, рядом со мной нет. И как с этим жить, я так до конца не понял и не научился…

В очередной раз я осознал две вещи.

Первое, о чём могу сказать с уверенностью — потрясающие молодые комики в России есть. Надо только дать вырасти их таланту, и про них, про связанный с ними новый этап в развитии русского театра ещё напишут книги.

И вторая важная вещь — нам, педагогам, прежде всего необходимо учить своих студентов трудолюбию. Именно оно в наибольшей степени способствует актёрскому успеху. Всё остальное приложится.

Мой статус

Самые близкие люди, очень любившие Катеньку, часто спрашивают меня, почему я не женюсь. Они предлагают мне этот путь с самыми лучшими намерениями, переживая за меня, сострадая моему одиночеству. Ну, как я могу объяснить, что в своём сознании по-прежнему остаюсь Катенькиным мужем? И никем иным. Я не вдовец, не холостяк, а именно Катенькин муж. Только Катенька умерла, что ничего не меняет в моём к ней отношении. Пожалуй, я даже люблю её ещё больше. Вот такой у меня социальный статус. Многожёнство же в нашей части России пока официально не практикуется, да и законом запрещено. Конечно, всё может случиться, но я не понимаю, каким именно образом это может произойти. Я не лукавлю, не рисуюсь. Правда, не понимаю.

Иллюстрации

Виктор Евсеевич и Жанна Рафаиловна Евзович, родители Кати. Жанна Рафаиловна — сценарист, всю жизнь проработала в научно-популярном кино. Виктор Евсеевич — ученый, химик. В свои 84 года работает, пишет научные статьи и книги.

Бабушка Софья Львовна (в центре): «Раз он такой цаца, пусть остаётся», 1979

Нике два года

Глубокомысленный момент

Легкомысленный момент

Куклу, мой «портрет», мне на пятидесятилетие подарила Катенька. Сделали куклу в мастерских Театра Образцова

Сцена из спектакля «Остановите музыку», Люди и куклы, 1984

С Арменом Джигарханяном на гастролях в Израиле мы играли спектакль «Какая идиотская жизнь» А. Руссена, 1997

С друзьями (художник Виктор Платонов и моя однокурсница Наталья Трушнина)

С семьёй

На просмотрах «Ширли-мырли» мне доводилось видеть кинокритиков, хохочущих от души вместе со всеми зрителями. Потом они же, спохватившись, пожимали плечами; дескать, это масскульт, так что не о чем говорить. То, что они называют масскультом, я считаю народным кино.

С Верой Алентовой. Нет, что бы там ни говорили, мы в «Ширли-мырли» работали честно и точно. С осмысленным чувством жанра.

«Гамлет» Дмитрия Крымова, пронизанный трепетной памятью о его отце, А. В. Эфросе, мне очень дорог. В неравной борьбе с тогдашней администрацией Театра имени К. С. Станиславского спектакль погиб.

На верхнем фото: Гамлет и Офелия — Ирина Гринёва. Нижний снимок, сделанный в вечер прощания со спектаклем, запечатлел всех его участников. Среди них и Катя. Что не случайно и справедливо.

С Татьяной Васильевой в спектакле «Бумеранг» И. Жамиака Режиссёр Алексей Кирющенко Продюсерская группа Комедия, 2000

В роли Несчастливцева «Лес» Островского Режиссёр Роман Самгин Театральное агентство Арт-партнёр XXI, 2011

С Александром Збруевым на съёмках фильма «Кожа саламандры» Режиссёр Алексей Рудаков Мосфильм, 2004

На съёмках фильма «Кодекс чести» Одесса, 2002

В роли Ивана «Дед Иван и Санька» Режиссёр Иван Мережко Ленфильм, 2011

С Александром Феклистовым «Ботинки на толстой подошве» Петра Гладилина Режиссёр Роман Козак Театральное агентство Арт-партнёр XXI, 1998

Это не Дмитрий Крымов с Эдуардом Лимоновым. Это я с Михаилом Барышниковым на премьере спектакля Дмитрия Крымова «В Париже» (Барышников был в нём занят). Хельсинки, 2011

За нами, счастливыми, всемирно знаменитые паруса Сиднейского оперного театра — визитная карточка Австралии, 2003.

Обе фотографии сделаны летом 2013 года на Эдинбургском фестивале, куда мы с Лией Ахеджаковой не туристами приехали.