На Белорусской киностудии режиссёр Леонид Белозорович начал снимать сериал «Белые одежды» по культовой в то время одноимённой книге Владимира Дудинцева. Мне предложили главную роль биолога Фёдора Ивановича Дёжкина. Я был вне себе от радости, которая ещё и усилилась, когда я узнал, с какими партнёрами мне предстоит работать. Андрей Болтнев, Людмила Гурченко — выдающиеся артисты, потрясающие мастера. Мне было у кого учиться прямо на площадке. Я уже не говорю о прекрасном режиссёре Леониде Белозоровиче, так много давшем мне в профессиональном отношении. И мне даже в страшном сне не могло присниться, что возможность сотворчества с ними принесёт мне и большие страдания, что только Катенька нечеловеческими усилиями спасёт меня от полного фиаско. Но обо всём по порядку.

Я был уже довольно плотно занят в театре, а съёмки в «Белых одеждах» требовали практически ежедневного моего присутствия и на съёмочной площадке. Я впервые начал жить жизнью своих более удачливых, давно востребованных коллег и, честно говоря, не справился с подобной участью.

На картине «Белые одежды» мы быстро сблизились с Андрюшей Болтневым. Он был не только потрясающим актёром, но и замечательно интересным человеком. Правда, обладал одной несчастной страстью. Он сильно пил. Пил и я, и когда мы воссоединились в своём пороке, это стало непереносимо не только для окружающих, но в определённой мере и для нас самих. В какой-то момент я вообще перестал управлять реальностью. Почти каждую ночь я садился в поезд и ехал то домой в Москву, то в Минск, то в Ленинград. Однажды, будучи в некотором подпитии, я осознал, что не понимаю, куда именно приехал. Более того, я понял, что и по виду вокзала невозможно определить, где нахожусь: одинаковые пути, как проштампованные залы ожидания, слеплённые под единый шаблон памятники вождю мирового пролетариата… Я ощутил, что схожу с ума, и решил — если ошибусь с городом, куда приезжаю, то это конец и пора в дурдом. К счастью, я не ошибся, это был, как я всё-таки предполагал, Ленинград, и с общением с врачами удалось повременить. Но ненадолго…

Как я понял уже потом, чем больше мы пили, тем хуже я играл. И если моих собутыльников ещё как-то можно было переставить либо прикрыть чем-то, то я в картине присутствовал практически из кадра в кадр, и мои провалы могли завалить всю картину. Правда, порой моё пьянство принимало и комический характер.

Однажды с утра я был в таком состоянии, что позвонил режиссёру и сказал, что не могу сниматься, чувствую, что подыхаю. Меня перенесли в люкс Белозоровича и вызвали скорую. Приехавший врач, совершив все манипуляции надо мной, подозвал Леонида Григорьевича, показал ему полную пепельницу ампул, вколотых мне, и сказал, что такое количество лекарств может вызвать у меня лёгкий бред и чтобы никто не удивлялся по этому поводу. Я в полусонном состоянии видел каких-то людей в белых халатах и решил поддержать разговор с ними. Почему-то я стал рассказывать им, что в Театре Сатиры играю в спектакле «Папа, папа, бедный папа, ты не вылезешь из шкапа, ты повешен нашей мамой между платьем и пижамой». Услышав это, врач намекнул Белозоровичу, что вот, бред у меня, как он и предполагал, уже начинается. А когда Лёня подтвердил, что я говорю абсолютную правду, врач стремительно покинул номер, видимо, в твёрдой уверенности, что мои галлюцинации передались и режиссёру-постановщику.