Долгий путь подобен тяжкой болезни и неблагоприятен красоте.

Плетеный короб, — все, что осталось от парадного экипажа, в котором Сю-юн покидал Унбон, — водрузили на носилки. Занавеси в нем, истрепавшиеся во время пути, были заменены, повешены новые плетеные шторы, подновлена позолота на стенках, — все это было сделано за то время, пока Сю-юн поправлялся и отдыхал в уютной келейке самого дорогого из столичных ханов.

Тарс Нурачи принял все меры к тому, чтобы о прибытии его каравана говорил весь базар. Когда же его торопили открыть тюки и вынести товар на продажу, он отговаривался тем, что привез диковинные подарки для царя из дальних стран, в которых до него никто не бывал, и не может начать торговлю, пока не поднесет их повелителю. К концу первой дюжины дней ему предлагали огромные деньги за еще нераскрытые тюки — не глядя, и купцы спорили между собой, кто даст большую цену и получит товар. Нурачи всем кивал, поглаживал бороду и ничего не обещал.

Когда Сю-юн, готовясь предстать перед царем, вынул из ларцов и плетеных укладок наряды, и слуги купца развесили их проветриться на перилах галереи и расселись поблизости, охраняя, когда из келейки потянуло незнакомыми ароматами, которыми Сю-юн загодя окуривал одежды, выбранные для первого появления во дворце, — множество любопытных набились во двор хана поглазеть на шелка, играющие цветами невиданной, вдохнуть будоражащие ароматы, каких здесь не нюхивали.

Тарс был доволен. Доволен был и хозяин хана, потому что неудобно было заглядывать во двор просто так, без дела, вот и садились под навесом за скатерти, заказывали если не бараний бок, то хоть миску фула, хоть чашечку мурра, или уж на худой конец брали за мелкую монетку чистой холодной воды в запотевшей чашке, а кому неудобно обойтись так дешево — фруктового льда.

Сю-юн видел суматоху вокруг, и не замечал. Сильно беспокоило его то, что он совершенно неосведомлен в здешних обычаях и правилах. Впопыхах собираясь в неожиданное и нежеланное путешествие, он не придумал расспросить подробно господ Эр-хи или Дэн-ши, а теперь безжалостно бранил себя за скудоумие. Как узнать, семь или восемь одежд положено надевать в присутствии здешнего царя, или даже девять? Если одеться меньше положенного, можно оказаться непристойно раздетым, а если больше — не оскорбит ли он царственную особу, имея на плечах больше одежд, чем сам повелитель? Должно ли войти в покой и только тогда опуститься на колени, или в помещение, где находится повелитель, надо сразу на коленях и вползать? А если идти — сколько раз нужно остановиться и преклонить колени? Тарс Нурачи не знал ответов на эти и столь многие еще вопросы, которые чем дальше, тем сильнее беспокоили Сю-юна. Впервые предстать перед царем и нарушить все мыслимые правила и приличия! Навлечь несмываемый позор на самого себя и, что страшнее, на господина, отличившего своим выбором и доверием самого никчемного из слуг! Сю-юн не мог ни есть, ни спать от этих мыслей, и красота не возвращалась к нему. Тогда Тарс, обеспокоенный этим еще сильнее, чем Сю-юн — парадным церемониалом хайрского двора, заставил его пить травяные отвары, от которых сон приходил как вражеское войско, скорое и беспощадное. Но эти отвары были еще приятны на вкус. А вот для того, чтобы Сю-юн не отворачивался от еды, Тарс пичкал его снадобьями такими горькими, что Сю-юн принялся есть через силу, лишь бы успокоить купца и избавиться от лечения. Тарс ликовал: помогает! И правда, обильная еда и долгий отдых вернули свежесть лицу, блеск глазам, плавность движениям. Пора, решил купец, и Сю-юну сказал: пора.

Что же было делать? В конце концов, решил Сю-юн, кто такой этот здешний царь? И надо ли так переживать, будто должен предстать перед самим Золотым Драконом? И разве Сю-юна вина, если у здешнего владыки не найдется более девяти парадных одеяний? Сю-юн снова раскрыл ларцы и укладки, перебрал наряды и выбрал пять нижних одеяний, одинаковых, цвета бледно-алого винограда, еще одно из багряного шелка, поверх него — из весенне-зеленой парчи, и два самых верхних: одно алое с узорной каймой, а другое прозрачное из шелковой дымки, с синим узором по белому фону. Прическу он сделал самую простую, потому что это всегда надежней, если нельзя рассчитывать на помощь специально обученных слуг, и потому что нечему в мире сравниться с красотой хорошо выхоленных, густых волос, соперничающих длиной с парадными одеяниями. Так что Сю-юн только две пряди по бокам лица смочил рисовым крахмалом, разведенным в воде и высушил у жаровни, придав нужную форму. Серебряными щипчиками удалил волоски бровей, тщательно набелил лицо и тушью провел две широкие черты на лбу, придав лицу выражение сосредоточенной почтительности, но в то же время не лишенное и нежной беспомощности, выражение, как раз вошедшее в моду при ыском дворе, в точности как показывала ему госпожа Хон. Алым мазнул по верхней губе, как раз посередине.

Нарядившись, вышел во двор, где стояли уже готовые носилки, сел в них, с помощью слуг уложив красивыми складками полы всех девяти своих одежд, спрятал в рукаве маленький веер на сосновых планках и приготовился отправиться навстречу своей судьбе, какой бы она ни оказалась.

Тем временем, закончив сборы, Тарс вывел целый караван носильщиков из хана на улицу и послал вперед, во дворец, дабы груды подарков предварили его собственное появление. Расписанная зеленоватыми прозрачными тенями посуда из тончайшей белой глины была вынута из соломы, освобождена от многих слоев обертки и заново уложена в длинные ларцы с перламутровыми узорами на крышках. Шкатулки из черепахи, резного нефрита, ароматного дерева и серебра, свертки прозрачного дымчатого шелка и пятицветной парчи, веера, заколки, вышитые одежды, кипы тетрадей из превосходной бумаги, ковры и узорные циновки — все, сложенное на огромных подносах, предназначенных для подношений царю, было доставлено к воротам дворца к часу послеполуденного приема.

Множество слуг собралось в воротах и выглядывало из окон, потому что давно не видывали во дворце таких подношений. С тех пор как умерли отец и старший брат нынешнего царя — не видели ни разу.

С позволения привратника все вносили во двор и складывали перед широким крыльцом. Ковры развернули и расстелили на ступенях, открыв их мягкие цвета, необычайный выпуклый узор: кудрявые облака, бело-розовые цветы, длинношеих птиц.

Последними внесли и поставили посередине носилки, занавешенные плотным шелком цвета кураги с редким цветочным узором.

Следом вошел купец, одетый по-аттански, сверкающий перстнями, намасленной бородой и золотым шитьем кафтана. Хозяйским придирчивым взглядом он охватил все громоздящееся на белом песке великолепие, почтительно сложил на животе руки и отвесил глубокий поклон в сторону крыльца.

Далеко за его спиной теснились у открытых ворот любопытные, сопровождавшие шествие от хана до дворца. Стража грозно покрикивала и ударами ножен и древок копий возвращала обратно тех, кто под напором сзади вываливался из толпы во двор.

Расписанная зеленоватыми прозрачными тенями посуда из тонкой белой глины была вынута из сундуков, освобождена от многих слоев обертки, переложенных соломой, и заново уложена в длинные ларцы с перламутровыми узорами. Шкатулки из черепахи, резного нефрита, ароматного дерева и серебра, свертки прозрачного дымчатого шелка и пятицветной парчи, веера, заколки, вышитые халаты, кипы тетрадей из превосходной бумаги, сложенные на огромных подносах, специально предназначенных для подношений царю, ковры и узорные циновки, и многое-многое сверх того было доставлено к воротам дворца к часу послеполуденного приема. С позволения привратника все вносили во двор и складывали перед широкой лестницей. Ковры разворачивали и стелили на ступенях, открывая их мягкие цвета, необычайный выпуклый узор: кудрявые облака, бело-розовые цветы магнолии, нездешних птиц.

Потом внесли и поставили посередине носилки, занавешенные плотным шелком цвета кураги с редким цветочным узором.

Следом вошел купец, одетый по-аттански, сверкающий перстнями, намасленной бородой и золотым шитьем одежды. Хозяйским придирчивымвзглядом он охватил сразу все громоздящееся на белом песке великолепие, почтительно сложил руки на животе и отвесил глубокий поклон в сторону крыльца.

Далеко за его спиной у открытых ворот толпились любопытные, сопровождавшие шествие от хана до дворца и во все увеличивающемся количестве присоединявшиеся по пути. Стража грозно покрикивала и ударами ножен и древок возвращала обратно тех, кто под напором сзади вываливался из толпы во двор.

Купец стоял согнувшись и глядя на загнутые носки своих парадных туфель красной кожи, расшитых цветным шелком. Концы пояса, свисавшие по обеим сторонам, касались бахромой песка. Наконец шум сзади смолк и разлилась торжественная тишина. Выждав, сколько положено, купец распрямил спину. Царь уже стоял наверху лестницы, окруженный свитой, и тени от опахал плавно скользили по его лицу и одеждам.

Он сделал милостивый жест рукой, и купец поспешил приблизиться и опуститься на колени, воздев руки и произнося положенное приветствие.

— И тебе блага по чину, купец, — задумчиво ответил царь. — Чего же ты намерен просить, если владеешь стольким?

— Нет, о счастливый царь! — воскликнул купец. — Все, что ты здесь видишь, принадлежит вовсе не твоему ничтожному слуге, а тебе самому и является подарком от твоего брата, моего государя Эртхиа Аттанского.

Акамие только сложил ладони: неподходящее время, чтобы давать волю чувствам. Но хотелось удостовериться в том, что купец этот действительно встретил Эртхиа в дальних краях, где-то, где пересеклись дороги торгового человека и странствующего царя, и что привез он свежие новости о брате и его спутнике-ашананшеди.

— Где же ты его встретил?

— Выпало мне счастье встретить моего государя на краю мира, куда до сих пор и караваны не ходили, и сказал мне государь: «Собираешься ли ты домой, о слава купцов?» И я сказал ему: «Повелитель вселенной, я собираюсь домой». И тогда сказал мне государь: «Как же ты собираешься туда попасть?». На что я ему ответил: «Здесь тоже светит солнце, значит, мы еще на этой стороне мира, и раз так — есть путь обратно, и я пойду, пока не приду домой». Тогда государь сказал мне: «Не отвезешь ли ты подарки возлюбленному моему брату, повелителю Хайра?» «Это для меня обязательно и неизбежно!» — ответил я. И я взял то, что мне было поручено, и погрузил на верблюдов вместе с моим товаром, и пустился в путь, преодолевая степи и пустыни, и моря, и высокие горы, и непроходимые чащи, и клянусь, то, что видел я, до сих пор не видели глаза человеческие. И вот я пришел и доставил тебе, о счастливый царь, то, что было повеление доставить, и вот конец моей истории, и все.

Акамие обвел взглядом сверкающие груды, посмотрел на ковры под ногами.

— Большой караван ты привел, купец. Торгуй у нас, и да будет Судьба милостива к тебе за твою отвагу. Не передавал ли мой возлюбленный брат какого-нибудь известия? Что дороже подарка…

— Есть письмо для тебя, прекрасный владыка, собственноручно написанное моим государем. Вели своему вельможе взять его и поднести тебе, ибо я не смею приблизиться к твоему сиянию.

— Приблизься и поднеси мне его сам, ты, пронесший его от края мира.

И царь почтил купца, позволив ему подойти к лестнице и на коленях подняться по застеленным коврами ступеням, и сам спустившись на ступеньку навстречу ему.

Черепаховый футляр сразу занял и наполнил руки, и зазнобило от нетерпения остаться одному, извлечь свиток, развернуть и пробежать его жадно в первый раз, во второй и в третий, а потом медленно, слово за словом, строчку за строчкой… Сначала надо было отпустить купца.

Акамие окинул быстрым взглядом двор.

— А что там? Там, в носилках?

— Это тоже подарок от государя Эртхиа, — ответил купец и лицо его приобрело слегка игривое выражение. — И доставить его в сохранности было труднее прочего. Невольник, искусный в танцах, игре на заморских инструментах, чтении и письме на языке той страны, откуда он родом. Государь Эртхиа посылает его тебе — вместе с книгами, написанными на этом языке, ты найдешь их вон в том ларце и вон в том. В пути, по желанию государя, невольник учил хайри, которым я владею. Теперь он сможет перевести для тебя и, если будет на то твоя воля, продиктовать писцам эти книги, подобных которым не написано в наших землях. Государь Эртхиа сам подробно объяснил мне все это и наказал беречь его и доставить в сохранности, что я и выполнил. И этот невольник прекрасен до предела красоты, если только позволительно говорить о чьей-то красоте, склонившись в лучах твоего совершенства.

— Ты будешь вознагражден, — нетерпеливо кивнул царь. — Какова цена твоих трудов?

— О дивный повелитель, тебе нет нужды беспокоиться об этом, я только выполнял поручение моего государя. Не может и речи быть о вознаграждении.

Царь выслушал его, обернулся и отдал распоряжения хранителю казны.

— Итак, слава купцов, торгуй у нас — тебе выдадут все необходимые дозволения. Кроме того, завтра покажи свой товар распорядителям дворца. То, что они выберут, будет щедро оплачено, — царь взмахнул рукой, отпуская купца. И обернулся к стоявшему рядом ан-Эриди. — Пошли к привратнику, пусть закроют ворота. Непозволительно так искушать посетителей, и сколько стражи потребовалось бы поставить!

Ан-Эриди кивнул и в свою очередь повернулся к придворному чином ниже. Акамие же, передав корону в руки молодого ан-Шалы, сбежал по ступенькам и, огибая расставленные подносы с добром, приблизился к носилкам. Наклонившись, он отвел занавеску и заглянул внутрь.

Рисунок на веере был «Сосновая ветка», и планки, вырезанные из сосны, согретые в руке, испускали тонкий аромат.

Сю-юн держал полураскрытый веер на коленях, сложив руки одна поверх другой, и ни о чем не думал. Это было время ожидания, когда требовалось одно: быть готовым в любое мгновение предстать перед повелителем этой страны. Сю-юн знал, что краски на лице наложены безупречно, волосы гладко лежат вдоль спины, а две широкие пряди по обеим сторонам лица образуют изящный овал, почти сходясь немного выше нарядного пояса. Полы верхнего халата, громоздясь высокими складками, занимали почти все свободное пространство внутри носилок. Взгляд отрешенно-спокоен, лицо неподвижно. О чем еще думать? Только пестовать в себе и сохранять это состояние полного соответствия каждому мгновению. Поскольку мгновения одно за другим притворялись одним и тем же, наиболее соответствовала им полная неподвижность. Замерли складки, замерли пряди, замерли ресницы. Не было ничего, кроме верности долгу и едва уловимого запаха сосны.

Очень легкие шаги, едва шурша по песку, приблизились. Еще не он. Занавеска качнулась. Совершив малый поклон, Сю-юн поднял глаза.

Тот, кто смотрел на него с любопытством и сочувствием, был молод, светловолос и очень высок: ему пришлось нагнуться, чтобы заглянуть внутрь плетеного короба. Сю-юн не стал пристально разглядывать его, чтобы не показаться дерзким, но успел заметить портившие лицо бледность, длинный шрам и чересчур большие глаза. Слуга? Но слишком много драгоценностей. Должно быть, вельможа, решил Сю-юн, и еще раз поклонился. Все правильно. Отчего он вдруг решил, что сразу предстанет перед царем? Так и должно быть. Прежде чем предстать перед господином, необходимо получить одобрение сведущего слуги.

— Ты понимаешь нашу речь? — ласково спросил молодой вельможа. Сю-юн кивнул.

— Прекрасно. Как тебя зовут?

Сю-юн ответил.

— Как? — переспросил вельможа. Сю-юн терпеливо повторил, зная уже по опыту, что его имени правильно выговорить здесь не могут, и объяснил:

— Имя цветка. Он белый, жить в воде и распускаться по ночам.

Акамие сначала не уловил смысла, следя за тем, как своевольно меняются местами и умножаются числом ударения в порхающей речи чужеземца. Потом понял.

— Я знаю такой цветок. По-нашему — Айели. Сиуджин?

— Сю-юн.

— Тебя проводят во внутренние покои. Мы увидимся позже. О тебе позаботятся.

Помолчал, вздохнул, добавил:

— Добро пожаловать.

И опустил занавеску.