Потому что любил — свободных. Понимаешь ты? Только так. Я никогда не хотел, чтобы ради моей прихоти из человека делали… О, что ты можешь знать, ты, который сам сказал, что никогда не делил ложа с теми, что под покрывалом. И в этом ты мне брат, хоть разного мы желаем и ищем, но подневольных не неволим к тому, что только вольное и бывает, а иначе… Невольник, раб, без воли и гордости, без желаний и без самого себя — нет!

Не этого я хотел, и лишь однажды… И не смог.

Страшнее страшного было мне это. И если бы ты мог представить, или понять, или почувствовать, как он был красив, о, как. И что он был для меня, и что была его красота для меня, и как я никогда не мог и не смогу забыть его лица, и нет такого второго в мире. Ты — разве можешь понять?

Теперь могу жалеть его. Тогда мог только убить. Унижало меня, что тело, столь сходное с моим, и красота, столь меня восхищавшая, не достигали достоинства человека и были низки. Это унижало. Меня.

Никогда с тех пор я и близко не подходил на рынке к тем рядам, где торгуют такими.

И не могу простить ему.

Одно было спасение от бесчестия. Я убил его быстро, и он не мучился. Я только хотел, чтобы его сразу не стало, чтобы его никогда не было. И его не стало. Сразу. И теперь навсегда: он был. О Эртхиа, не удивительно ли, что человек может быть так прекрасен? И не удивительно ли, что я давно думал, что забыл о нем, и много боли мне пришлось испытать, и стал я мягче женщины. Но сейчас вспомнил о нем — и будто его драгоценное тело еще не остыло здесь, рядом, руку протянуть… И мой гнев все еще сильнее горя.

И даже Аренджа не был мне так дорог, как этот, беззащитный.

А Эртхиа, морщась, приподнимался в стременах, чтобы дать ветру высушить промокшую от пота одежду, и мокрой она была только там, где тяжестью тела оказывалась прижата к седлу. В других же местах пот, не успев выступить, тут же иссушался обжигающим ветром, подобным летящему пламени, и Эртхиа думал: не так ли Тахину? И как он живет в огне, если мне и малого жара от высоко в небе подвешенного светила не вынести.

— Видишь те серые камни? — обернулся к нему Дэнеш.

Эртхиа только качнул в ответ головой, обмотанной платком от солнца, и горячего ветра, и несомого им тонкого песка.

— Что нам до них? — спросил за него Тахин.

— Это гельт, который мы ищем. Там отдохнем, — пообещал Дэнеш и повторил это для У Тхэ.

— Я понял, — ответил У Тхэ на хайри.

Эртхиа набрался сил разлепить сожженные губы:

— Зук? Или хава?

— Ни тех ни других там нет. Место заповедное и запретное, кроме одной ночи в году, но, если я не ошибся в расчетах, нам ничего не грозит.

— Хорошо бы.

И они направили коней к тем камням, которые все росли им навстречу и обернулись грядами изглоданных ветром невысоких скал, и в них нашелся проход, и путники въехали в наполнявшую его горячую тень, и пустили коней по тропе, которая, то поднимаясь, то опускаясь, огибала острые выступы и глыбы, торчавшие из песка. И глаза их наполнились тенью и увлажнились, и они жмурили их и раскрывали широко, радуясь отдыху от слепящего солнца. Кони ступали бодро, почуяв воду, и сами путники уже почувствовали ее запах, и повеселели, и им казалось что слышат шелест травы и журчание ручья, и так это было здесь невозможно, что впору было опасаться, что лишились рассудка.

И Эртхиа каблуками поторопил коня, когда тропа побежала вверх, и за краем этого подъема виднелось только небо, и Эртхиа понял, что они приближаются к журчанию и шелесту, и сейчас, стоит подняться до верха, станет видно все это. И он зажмурил глаза, выезжая на солнце, и открыл их на переломе тропы, и устремил вниз нетерпеливый взгляд.

И рванул на себя повод.

Дэнеш поспешил догнать его и первым из спутников поднялся на гребень и остановил коня. У Тхэ и Тахин подъехали следом. И тоже остановились, глядя вниз, не в силах оторвать глаз от того, что открылось им.

Там внизу, на берегу длинного заросшего высокой травой озерца, на разрытом множеством следов песке темнели остывшие кострища. Между ними, как в лавке торговца, прямо на песке лежали словно бы свертки дорогих тканей, ярких, сверкающих золотым шитьем, и ветер сыпал песок на драгоценные браслеты и ожерелья и шевелил легкие, прозрачные как воздух вуали и пряди волос, рассыпанных по песку.

— Шад-дам, — без голоса сказал Тахин.

— Что с ними? — прошептал Эртхиа. — Здесь мор?

— Я ошибся, — сказал Дэнеш.

А У Тхэ молчал, совсем не понимая.

И Эртхиа погнал коня вниз, и, не доезжая, повернул его и прыгнул с седла, и кинулся к ним бегом. Но незачем было спешить.

А он ходил между ними, и наклонялся к каждому, падал на колени, ощупывал и тряс безжизненные тела, вскакивал, перебегал и снова тряс, как будто не видел, как страшно запрокидывались головы, не видел крови, черными пятнами запекшейся на одеждах и волосах. Он насчитал две дюжины, и у каждого горло было перерезано одним точным безжалостным взмахом. И Эртхиа сбился со счета.

Дэнеш подъехал и спешился, и, крепко взяв за плечи, увел от них Эртхиа.

— Дети, — объяснил ему Эртхиа. — Что это? Почему?

— Я ошибся, — повторил Дэнеш. — Мы слишком долго в пути. Я потерял счет времени.

— Но что это?

— Это Дари.

— Дари?

— Здесь хава и зук справляют свой праздник. Я думал, далеко до него.

— Это — праздник? — задохнулся Эртхиа. — Везет нам на праздники… Что же праздновали здесь?

— Ночь дозволения, когда позволяют себе запретное, а после… — Дэнеш качнул рукой в сторону озера.

Эртхиа сел на песок, крутя головой и вздрагивая, как будто смехом пытался спастись от ужаса.

— Если бы ехали через Удж, я знал бы. Не привел бы вас сюда.

— А как ты узнал бы в Удже? — буркнул Эртхиа.

— Они приезжают на базар, чтобы купить невольников к празднику. Купцы привозят лучших к этому времени, знают, что эти не скупятся.

— Они их к празднику покупают? Как ягнят и тельцов для угощения?

— Только лучших и только…

— Убивать зачем?

— Считается, что после этого недостойны жить.

Эртхиа задохнулся снова, бил кулаками в песок, и рычал, пока не охрип.

— Я приведу сюда войско. Я истреблю это племя…

Дэнеш отошел от него, перемолвился парой слов с У Тхэ, и они принялись разгребать песок, чтобы вырыть им хоть неглубокую могилу. Не глядя на Тахина, который стоял там, наверху, не сделав ни шагу по склону. Огонь его был почти не виден в ярком солнце, только воздух вокруг ходил стеклянной зыбью.

Эртхиа притих и стал терпеливо, упрямо обходить их всех заново, и тех, кого пытался уже дозваться, и тех, к кому не подошел в первый раз. И каждому, убедившись, что он мертв, оборачивал голову краем его покрывала и обещал непременно найти его на той стороне мира, когда придет срок, и там стать ему защитником и старшим братом. И для того, чтобы слово его обрело силу, брал у каждого серьгу или браслет, если легко снимался, а колец уже не снять было. Свои же серьги и все кольца он им оставил, а кому не хватило, накрепко поклялся непременно привезти, как только доберется до своего царства и сможет покинуть его ненадолго, уладив только самые спешные дела.

И оставался только один последний, с кем не успел еще проститься Эртхиа, когда У Тхэ и Дэнеш стали переносить их на расчищенное до ровного место, чтобы всех вместе засыпать песком.

— Я помогу вам, сейчас, подождите, — сказал Эртхиа, и опустился на колени. Убрал с лица пепельные легкие завитки, наклонился, сдувая тонкий белый песок. И показалось — дрогнули ресницы. Он замер. Присмотрелся. И зашептал, боясь отпугнуть надежду:

— Ты мой хороший, ты мой хороший… Дэнеш!

И так он позвал, что У Тхэ с Дэнешем кинулись к нему со всех ног, и Тахин бросился по тропе вниз, сразу ему поверив.

И пока У Тхэ бегал к озеру наполнять водой кожаное ведро, из которого они поили коней, а Дэнеш, вывернув на песок сумку, выбирал снадобья, и промывал, и умащивал рану, а Эртхиа возносил, вперемежку с восторженной руганью, мольбы и благодарности Судьбе, дрожащими руками придерживая на коленях голову мальчика, Тахин стоял в стороне, стиснув до белых косточек пальцы, и смотрел на все это и на Эртхиа и, как всегда, говорил ему то, чего не говорил никому.

Когда я, жмурясь в блаженстве, жаловался, а он, перебирая рассыпанные по его коленям мои волосы, только хмыкал или выгибал бровь.

— Говорят, между нами не может быть любви. Говорят, между нами любви не бывает.

— Ммм?

— Я так слышал. Говорят, любовь — это только у них. А нас может связывать дружба или страсть… Но любовь Ў это у них. Не у нас.

— Ммм…

— Я так слышал. Говорят.

И тогда он наклонился близко к моему лицу и сказал:

— Может быть, это и не любовь, кто я такой, чтобы спорить с ними. С ними! Пусть, не любовь. Но я умру за тебя.

И, потрясенный сиянием его лица, я ответил тогда:

— А я за тебя, Аренджа.

— Почему ты сказал — Шад-дам?

— Они так лежали…

— Да! Я видел. Но что общего? — даже не спросил, а попросил подтвердить Эртхиа.

— Не могу назвать.

— Я тоже.

И после молчания:

— Дэнеш, почему он живой? Разве тот, его хозяин, настигни его Судьба, не почувствовал, что нож прошел неглубоко? Пьян был? Или просто — знал, что этому не выжить?

— Солнце… — ответил Дэнеш, наклоняясь, чтобы помешать угли в костре.

— Даже если бы он очнулся и попытался уйти… — согласился было Эртхиа, но подумав, сам же и возразил: — Но здесь воды — хоть плавай в ней. И птицы, и их гнезда, и трава…

— Разве тот, кто их покупает к празднику и убивает, чтобы не жили, может думать о них, как думаешь ты? — сказал Тахин, не поднимая глаз, тихо. — Думать, как о людях, способных позаботиться о себе и выжить, способных к чему-то большему, чем то, на что их употребили? Просто — как о людях? Разве я сам не называл таких — куклами? Силки Судьбы…

— А теперь — что? Ты изменил твое мнение? — блеснул глазами Эртхиа.

— Теперь мое мнение не важно. Мне не важно. Какое имеет значение, что я думаю о них, когда они — вот: лежат мертвые под этим песком, а могли бы жить. Скажи мне, Эртхиа, ты всех их назвал братьями — ты можешь взять в братья еще одного? Без обряда. Он давно мертв. Будь ему братом, когда придешь туда. Найди его на той стороне.

— А ты сам? — удивился Эртхиа, и смутился, и спросил: — Ты там был — что же?..

Тахин помедлил, качая головой.

— Там я не встретил никого и не могу даже сказать, что я там был, потому что, кажется, меня вовсе не было. Та сторона — пуста.

Теперь Эртхиа замолчал надолго, зарыв пальцы в остывающий песок.

— Я в это поверить не могу. Даже пытаться не стану. И скажи, почему ты меня просишь его найти, если сам же говоришь, что там никого нет? Сам же говоришь и сам же просишь…

— Тебя. Никого другого не стал бы. А ты — можешь. Думаешь, почему этот жив? — Тахин качнул головой назад, там, завернутый в их плащи, спал мальчик.

— Ну, мы же говорили…

— Да что мы говорили?! — возмутился Тахин. — Пьяный хава? Презрение и самодовольство? Могут ли они быть причиной вещи доброй и радостной? Что другое? Случай? Может быть. Назвать тебе имя этого случая?

— Назови, — согласился Эртхиа.

— И назову. Эртхиа ан-Эртхабадр, вот его имя. Твое желание, вот его имя. Ты хотел, чтобы выжил хоть кто-то. Ведь так? Ну скажи, хотел?

— Хотел…

— Ну хоть один!.. Думал ты так?

— Думал…

— И вот!

— Так это когда, а это — когда! — рассердился Эртхиа. — Убивали их утром, на рассвете, так, Дэнеш? А мы приехали уже за полдень. Так? И что ты мне говоришь?

Тахин махнул рукой.

— Я с тобой, ан-Эртхабадр, спорить не буду. Я только тебя прошу: придешь на ту сторону — найди там одного по имени Зивеш.

— Так ты говоришь, что нет там никого.

— Нет.

— И что — нет той стороны?

— Нет.

— А как я туда приду?

— Вот ты придешь, и она будет. Скажи, Дэнеш.