I
Опасность цивилизации, разумеется, состоит в том, что вы тратите свою жизнь на всякую ерунду. Малоуважаемый социолог Джеред Шмитц, уличенный в подтасовке фактов в своей докторской диссертации и выпертый из Гарварда во второсортный религиозный колледж в Миссури еще до зачисления на постоянную штатную должность, утверждал, что в обществе оголтелого потребления на седьмой стадии развития второстепенное всегда подменяет собой главное и главное теряется до такой степени, что почти никто из граждан не помнит толком сущность оного. Шмитц сдуру признался своей любовнице, аспирантке, что некоторые данные по Франции и Германии просто-напросто взяты с потолка, и когда он ушел от нее к бостонской балерине, аспирантка его заложила. Сей факт не имеет никакого значения для нашей истории и приводится лишь в качестве забавного анекдота об истинной природе академической жизни. Как не имеет значения и горькая мысль о цивилизации, которая бездарно тратит свое время, а равно деньги, выйдя далеко за рамки потребностей в пище, одежде и крове в душные дебри излишеств, постепенно ставших необходимостью.
Ну и что с того? Вот вопрос, который не дает нам покоя, постоянно всплывая за каждым утверждением, имеющим несиюминутное значение, как будто серьезные вещи должны доказывать свою важность в состязательном порядке и не должны требоваться от бессмысленной деятельности, насыщающей человеческую жизнь.
Но я должен продолжать, как продолжается следствие коронера в Мьюнисинге, штат Мичиган, административном центре округа Алджер на Верхнем полуострове, проводящееся в связи со смертью одного моего знакомого молодого человека, Джозефа Лакорта. Местные жители звали его просто Джо, и он утонул в тридцати милях от входа в гавань, близ отмелей Карибу в озере Верхнем. Все считают, что он искал своего жирного лабрадора по имени Марша, который имел обыкновение бесцельно плавать за утками и гусями, а в тот день в бухте останавливалась большая стая канадских гусей. Казалось бы, что за псих станет плыть весь вечер и всю ночь, разыскивая собаку? Лично я думаю, что Джо совершил самоубийство, хотя эта деталь представляется существенной практически одному мне, поскольку все его родственники, несомненно, только рады избавиться от столь беспокойного создания. Но с другой стороны, слово «самоубийство» является банальностью, неуместной в данной исключительной ситуации. Вероятно, Джо почувствовал зов таинственных существ, которых, как он полагал, он видел.
Пока не забыл — а я действительно постепенно забываю, кто я такой, ибо это больше меня не интересует, — меня зовут Норман Арнц, и мне шестьдесят семь лет. Я пенсионер, не вполне отошедший от дел, и родом из Чикаго, где занимался торговлей недвижимостью и редкими книгами. Не то чтобы это имело значение, но я единственный из всей нашей семьи (с которой не поддерживаю никаких отношений — нам нет дела друг до друга), кто взял старую фамилию Арнц после того, как ее изменили на «Арне» во время Первой мировой войны, когда боши давали всем прикурить. Моя мать была смешанных скандинавских кровей, так что я североевропейская полукровка.
Я всегда проводил лето в своей хижине с тех пор, как мой отец, в пору работы горным инженером на «Кливленд клиффс» в Маркетте, купил этот земельный участок в самом начале Великой депрессии, которая теперь распалась на миллионы малых, угнездившихся в душах наших соотечественников. Простите мне эту незатейливую шутку, но тогда любой продукт, связанный с депрессией, пользовался на рынке огромным спросом у людей, увлеченных этой бессмысленной карточной игрой. Когда какой-нибудь болван начинает фразу словами «мой брокер…», я сразу же обращаюсь в бегство.
Я сказал коронеру, что не могу приехать в Мьюнисинг по причине слабого здоровья, хотя на самом деле я стараюсь не бывать там из-за своего прискорбного романа с одной официанткой, имевшего место десять лет назад, в пору моего последнего гормонального всплеска. Это был роман для меня, но выгодная работа для Гретель (имя, разумеется, не настоящее), и наша постыдная связь стала достоянием гласности в Мьюнисинге.
На днях я предусмотрительно позвонил в Чикаго, чтобы выяснить, влияет ли причина смерти Джо — самоубийство или несчастный случай — на сумму страховки, положенной его матери. Не влияет. Она привлекательная женщина пятидесяти с лишним лет, всецело занятая проблемами своего третьего кошмарного брака, на сей раз с лесорубом из Айрон-Маунтина. Я неблизко знал ее еще в шестидесятых — она выросла здесь, — когда она сбежала с одним придурком из береговой охраны, который на короткое время стал отцом Джо.
Прежде чем начать, скажу, что смерть Джо являлась его личным делом. Я хорошо представляю, как он плыл на север по холодному неспокойному озеру и смеялся каркающим хриплым смехом, на какой только и был способен после несчастного случая, имевшего место двумя годами ранее. Последствия аварии (он разбился на мотоцикле) были названы травматическим повреждением мозга или внутричерепной травмой, поскольку проникающего ранения в голову он не получил, когда с сильного перепоя врезался в бук. Владельцу бара, безусловно, крупно повезло, что последнюю шестерку пива Джо выдул на берегу, прежде чем с ревом унестись на своем «дукати». Здесь я мог бы распространиться насчет бессмысленно сутяжнического характера современного общества — но разве кто-нибудь станет меня слушать? Разумеется, нет. Даже моя жена вскоре после нашего развода, состоявшегося лет двадцать назад, сказала, что очень хотела бы выйти замуж за человека, который не произносит длинных речей и не читает занудных лекций за обедом. По правде говоря, мой друг, Дик Рэтбоун, с которым мы дружим с детства, просто-напросто отключает свой слуховой аппарат, когда я начинаю одну из моих речей. К счастью, некоторые малообеспеченные старые пенсионеры готовы слушать меня в баре сколько угодно, покуда я продолжаю покупать им выпивку.
До несчастного случая, происшедшего с ним в возрасте тридцати с лишним лет, Джо являлся совладельцем трех процветающих магазинов спорттоваров в центре Мичигана, что давало ему возможность проводить лето в наших краях. Я слышал разные цифры, но полагаю, весь капитал Джо — примерно семьсот пятьдесят тысяч долларов — был потрачен на его безуспешную реабилитацию, а с прошлого мая по поручению департамента социальной опеки за Джо стали присматривать Дик Рэтбоун со своей сестрой Эдной. Дик около тридцати лет проработал мелким клерком в департаменте природных ресурсов, и именно ему принадлежала идея — на мой взгляд, блестящая — надевать на Джо и Маршу ошейники с телеметрическими передатчиками, чтобы всегда знать местонахождение обоих. Некоторые новые люди в наших краях считали это бесчеловечным (что бы ни значило это слово в свете событий прошлого века), но, с другой стороны, мнение новых людей по важным вопросам обычно не учитывается в силу свойственной человеческой природе ксенофобии. Из-за вызванной столкновением с деревом неудачной встряски мозга в черепной коробке (так называемое явление контрудара) Джо почти полностью утратил зрительную память, даже на лица близких людей вроде своей матери и меня, — этот дефект обозначается термином «прозопагнозия». Меньше всего Джо страдал от скуки, поскольку все, что он видел, он видел в первый раз, снова и снова. Рассвет каждого дня начинался для него как дивный новый мир, если позаимствовать выражение Олдоса Хаксли, первые издания которого, как ни странно, не дорожают.
Иногда Джо следовал за Маршей, но чаще она следовала за ним. Ориентиром для него служила довольно затейливая купальня для птиц на заднем дворе Дика Рэтбоуна. Джо ходил с хорошим подержанным компасом военного образца, а другой носил пристегнутым к ремню. Моя хижина находилась по курсу сто семьдесят три градуса к северо-востоку от упомянутой купальни, милях в пяти, но такие расстояния Джо нимало не пугали. Мне доподлинно известно, что однажды около летнего солнцестояния он дошел пешком до Сени и обратно, чтобы купить брикет особого мороженого, про которое сестра Дика забыла при поездке за продуктами, — преодолев в общей сложности пятьдесят миль за четырнадцать часов, двойную марафонскую дистанцию, хотя сам он считал свой шаг прогулочным. Лесничий местного государственного заповедника утверждал, что Джо стремительно шагал вверх-вниз по огромным песчаным дюнам, не сбавляя скорости. В ответ на мой вопрос Джо неловко объяснил, что, по-видимому, все дело в травме мозга — мол, он просто никак не мог идти медленнее, что создавало для него известные трудности ночью, на поросшей кустарником местности.
Честно говоря, до происшедшего с ним несчастного случая Джо нисколько не интересовал меня. Несмотря на свое финансовое процветание в центре штата, здесь он моментально превращался в деревенское быдло, подражая местным приятелям. Человеку довольно трудно найти свое место и в одном-то мире, не говоря уже о двух, а подстраиваться под вкусы законченных дебилов из ностальгических чувств, из детских воспоминаний, совсем не дело. Джо пил пиво в огромных количествах, что служило причиной бессмысленных ссор со всеми подружками, приезжавшими к нему. Такая страсть к пиву остается для меня загадкой. Дик Рэтбоун предположил как-то, что на самом деле им просто нравится ссать, чем они занимаются по дюжине раз за вечер. Я обратился с этим вопросом к одному своему старому другу в Чикаго, из праздного любопытства. Он поистине редкий тип, психиатр-гей итальянского происхождения по имени Роберто. Фамилии я не называю, поскольку для него и так весь мир — спальня. Как ни странно, Роберто согласился с нашим ничтожным Диком Рэтбоуном, но я все же не в силах уразуметь природу такой страсти. У всех нас свои пределы возможностей, верно? Воля к мочеиспусканию, да уж.
Однажды ранним июльским утром ко мне в хижину явилась Соня, дипломированная медсестра из Лансинга и одна из подружек Джо, и сообщила, что условилась встретиться с ним здесь. Было уже тепло, и она была в нервирующих шортах и лифе с завязками на спине и шее. Подавая Соне кофе, я видел ее соски, а когда она подтянула колено к груди, поставив ногу на край кресла, мельком увидел лобковые волосы. В отличие от женщин времен моей молодости, она выставляла напоказ свои прелести без всякого стеснения, с полным равнодушием, и я испытал слабейшее из щекочущих ощущений вкупе с легким головокружением, каких не испытывал уже много лет. Естественно, я немедленно попытался решить, хорошо это или плохо, и в конечном счете остановился на среднем между первым и вторым. Мы просто жертвы, просто просители перед тем, что один наш мексиканский друг называет «divina enchilada».
Колени у Сони были здорово ободраны, и я принес вату и бактерицидную мазь, которые она с улыбкой позволила мне применить по назначению. Она сказала, что Джо собирался подняться вверх по маленькой речушке, причем прямо по воде, чтобы посетить могилу медвежонка, которого похоронил там в конце мая. Я спросил, не упала ли она, и она от души рассмеялась и сказала, что Джо безжалостно оттрахал ее «по-собачьи» на берегу озера, что пагубно отразилось на ее коленях. Я встречался с Соней несколько раз прежде, но, представляется, такого рода информацией делятся только с самыми близкими друзьями. Я кивнул и позволил себе хихикнуть. Медсестры вообще прозаичны и циничны, поскольку постоянно имеют дело со смертью. Минут через пятнадцать она попросила разрешения прилечь на кушетку и приняла еще более вызывающую позу, прежде чем начала тихонько посапывать. И вот я сидел, узник в собственном доме, пытаясь читать прежде казавшийся увлекательным ботанический журнал, но невольно бросая взгляды на Соню через каждую пару предложений. Признаюсь, в какой-то момент я довольно близко подполз к ней на коленях, наплевав на опасность быть пойманным с поличным. В конце концов, я находился в своем доме.
Таким образом протекало утро, пока ближе к полудню я не заснул, прижавшись щекой к ботаническому журналу, а не к чему-нибудь поинтереснее. Меня разбудил шум душа и громкий лай Марши, лабрадора Джо. Я медленно возвращался к действительности, досматривая сон (ну надо же!) о своей любимой чикагской бифштексной и пуская слюни на иллюстрацию в журнале, когда Соня пронеслась мимо, обмотанная полотенцем. За дверью она наклонилась и стала ласкать Маршу, которая явно призывала последовать за собой. Мое беспокойство по поводу отсутствия Джо несколько возросло, когда я заметил, насколько хреново полотенце прикрывает Соню. Она так и рвалась отправиться следом за Маршей, но я сказал, что это плохая мысль. Я позвонил Дику Рэтбоуну по сотовому из машины — к моей хижине телефонная линия не подведена — и сообщил о проблеме. Пока мы ждали, Соня в своем полотенце уселась в кресло и принялась плакать. Я стоял рядом, похлопывая и поглаживая ее по плечу, чтобы успокоить. Когда женщина плачет, я страшно теряюсь, поскольку ни моя мать, ни жена практически никогда не плакали. Захлебываясь слезами, Соня говорила о совершенно беспомощном состоянии Джо, о котором, будучи медсестрой, безусловно судила со знанием дела. У меня, подумать только, началась эрекция, чего не скроешь, когда на тебе легкие летние брюки. Я попытался отойти, но Соня с жалобным плачем схватила меня за руку, а потом заметила эрекцию, шутливо щелкнула пальцем по шишке, как делают медсестры, и обозвала меня старым козлом. Она оделась прямо передо мной, откровенно забавляясь, и сердце мое мучительно сжималось от унижения.
Приехал Дик Рэтбоун со своим телеметрическим приемником, и мы двинулись по густо заросшему берегу реки, а Соня и Марша предпочли шлепать по воде и плыть рядом. Примерно через милю мы нашли Джо, крепко спавшего на песчаном наносе возле водоворота. Дик указал на сложенную из камней пирамиду на берегу, где Джо похоронил медвежонка, которого, сказал Дик, убила собственная мать, поскольку у него было врожденное уродство передней лапы. Джо страшно переживал по этому поводу.
Когда Соня с помощью лизавшей хозяину лицо Марши разбудила Джо, он сообщил, что видел нечто необычное, млекопитающее совершенно нового вида, зверя, о существовании которого не знал. Дик прошептал мне, что надо бы дать Джо лекарство, а потом осторожно поинтересовался местонахождением следов. Джо сказал, что это животное не оставляет следов, но он знает его излюбленную территорию, и назвал местность, расположенную значительно южнее, которую я здесь называть не стану, чтобы не привлекать туда охотников за диковинками. В награду за благие намерения Дик дал Марше несколько печенюшек, которые всегда носил с собой для этой цели. По-настоящему Марша хранила преданность одному только Джо, а всех остальных просто использовала в своих интересах. Однажды я встретил ее возле делянки на окраинной улочке деревни. Она бросилась ко мне со встревоженным, расстроенным видом, и потому я последовал за ней, а она привела меня прямиком в бакалейную лавку, чтобы я купил ей жрачки.
Я не имел желания сидеть там на берегу и смотреть, как Джо снова засыпает, и потому предоставил это дело Соне, Дику и преданной Марше. Я от души позабавился, заметив, что большие оттопыренные уши Дика краснеют всякий раз, когда он бросает взгляд на Соню. С чувством глубокого облегчения я безмолвно передал тяжкое бремя похоти своему старому другу и направился обратно к своей хижине, где меня ждал ланч и честно заработанный сон. Соня заставила меня вспомнить одно печальное стихотворение Роберта Фроста, которое называется «Непройденный путь».
Кошмар! На дворе еще июль, а у нас три дня шел холодный проливной дождь и дул северо-западный ветер из Канады. Жизнь вытекла из меня на кленовый пол. Один мой деловой партнер из Небраски однажды сказал мне, что я слишком уж стараюсь «держать свои чувства в узде». Может, оно и так, но я никогда не замечал этого, кроме как в такие моменты, когда погода и мое собственное гнусное настроение ввергают меня в тяжелейшую депрессию. Дорогой коронер, мне жутко не нравится все, что я написал, но из лени я не исправлю ни слова. Я несколько дней не брался за перо и сейчас попробую перейти к сути дела. В настоящее время сосуд моей жизни опустошен, и я ощущаю себя мутным осадком на дне, отработанным шлаком прожитых лет. Мне кажется, воспоминание о Соне, сидящей в кресле в нескольких футах от места, где я нахожусь сейчас, усугубило мою хандру. Для старика нет ничего мучительнее мысли о бездарно прожитой жизни. Непонятно почему, она вызывает в воображении образ сталевара, бросающего лопатой уголь в доменную печь.
И я хочу быть справедливым к Джо. В конце концов, дело не во мне, а в моем покойном молодом друге. В моей памяти он сейчас постоянно окружен легкой светящейся аурой, придающей ему сходство с божеством некой первобытной религии. Я только что вспомнил, как в конце июня он явился ко мне на рассвете, с головы до ног искусанный москитами и мошкарой, в измазанной грязью одежде, горя желанием показать мне сто тридцать семь звуков воды, которые зафиксировал в своем блокноте. Что я должен был думать? По правде говоря, это было интересно. Я имел дело с человеком, который каждый день в буквальном смысле слова видел все в первый раз, но обладал замечательной (мягко выражаясь!) способностью слухового восприятия, если не зрительного, хотя это тоже вопрос спорный. Составленный Джо список включал названия ручьев, рек, озер, а также перечень особенностей ландшафта и погодных условий, участвовавших в рождении звуков. Полагаю, вода всегда движется сверху вниз, за исключением случаев прилива, когда она поднимается. Каждый пункт списка сопровожался пометками, разного рода извилистыми линиями, призванными напомнить Джо реальные звуки, которые все, как он утверждал за завтраком, он слышал словно наяву. Джо проглотил завтрак быстро, как Марша, которая уже скреблась в дверь. Я приготовил ей яичницу из нескольких яиц, поджаренную на сале, ее любимое блюдо. Я сказал, что в ночь, когда утонул Джо, Марша тоже исчезла? Тело Джо, разумеется, в конце концов нашли, дорогой коронер. Сейчас оно, что бы там от него ни осталось, находится в вашем распоряжении. Маршу так больше никто и не видел, и кажется невероятным, что охотничья собака породы лабрадор могла утонуть. Возможно, она присоединилась к воображаемым существам Джо, если, конечно, их можно назвать воображаемыми. Скорее всего сию счастливицу увезли в машине проезжие туристы.
Я забегаю вперед. История со звуками воды произошла за несколько дней до того, как Джо объявил об открытии нового вида животных. Я спросил своего друга-психиатра, Роберто из Чикаго, насчет такого феномена слухового восприятия, и он сказал, что внутричерепные травмы порой имеют поистине странные последствия, ведь сам мозг является в высшей степени сложным органом (так и хочется сказать «существом», по ряду причин). Роберто выслал мне экспресс-почтой книгу о мозге, которая показалась мне слишком мудреной и в целом недоступной для понимания. Я просто не мог вполне поверить, что такая штуковина находится у меня в голове.
Составленный Джо перечень звуков воды заставил меня также задаться вопросом, является ли природа, адекватно воспринимаемая, такой уж открытой книгой? Вероятно, я недостаточно компетентен, чтобы теоретизировать в данной области, но кто меня остановит? Профессора общаются только между собой и в целом игнорируют простых людей, к которым я отношу себя. Вчера, когда дождь и шквалистый ветер ненадолго стихли, я подсыпал зерна в птичью кормушку и нашел в траве мертвого дубоноса. Непонятно зачем, я понюхал мокрые перья и решил, что он умер совсем недавно. Меня потрясла невесомость птицы, хотя, конечно, как она смогла бы летать в противном случае? Я любовался крепким клювом, изумительными желтоватыми и бежевыми перьями, белой полоской на спинке. Я вспомнил, как в ранней молодости впервые имел счастье взять в ладонь девичью промежность. Тайна, что ни говори. Уверен, любой мужчина помнит потрясение, испытанное от сознания «они другие».
Впрочем, вернемся к делу. Я подложил в камин чурбан, практически неподъемный. Это обрубок бука, но не того, в который по неосторожности врезался Джо. Мне надоело быть брюзгливым старым пердуном, и я начинаю задаваться вопросом, не является ли означенная персона просто еще одной данью цивилизации. Американцы, похоже, любят метафоры, связанные со спортом, и я, безусловно, уже обежал третью базу и теперь направляюсь к «дому», представляющему собой яму в земле. Естественно, я бы хотел быть «похороненным» на помосте, установленном в кроне дерева, или в крохотной продолговатой деревянной хижине, как представители индейских племен. Я на девяносто девять процентов уверен, что это не имеет значения, но оставшийся один процент тревожит.
Я могу попытаться составить суждение о природе Джо на основании собственных наблюдений и различных его высказываний, а также трех записных книжек, оставленных мне покойным. Во всяком случае, мне так кажется. Но тогда придется бессмысленно напрягаться, чтобы объяснить природу своего ума, создающего именно такие представления о Джо. За три последних дождливых дня я начал сознавать известную ограниченность своих возможностей, которой не чувствовал раньше и которую не желаю выдавать за достоинство. Возможно, я не настолько умен, как мне казалось. Эта мысль не усугубит мою депрессию, поскольку затяжной дождь уже отлично справился с делом, хотя, надо признать, он сродни крепкому, отрезвляющему пинку под зад, своего рода дождь-откровение.
В июле, к примеру, Джо навещала молодая женщина, которую первые несколько дней я находил довольно неприятной особой. Она сморкалась чаще любого смертного, объясняя это аллергией. Она была среднего роста, но очень худая и носила широкие одежды, скрывающие фигуру. Она занималась сравнительным литературоведением и являлась аспиранткой Мичиганского университета в Ист-Лансинге, о каковом учебном заведении мне не известно ровным счетом ничего, за исключением того, что тамошние спортивные команды носят название «Спартанцы» и входят в Большую десятку. Сам я учился в Северо-Западном университете, и, хотя он имеет блестящую репутацию, этот факт никак не влиял на состояние умственной апатии, в котором я находился в бытность свою студентом. Ну вот, я снова за свое. Кому это интересно? Я сам себе неинтересен. Я воплощение Современного Человека, покупателя забав и развлечений, который пытается процветать на перепутьях своей скуки.
Так или иначе, эта девушка, которую я назову Энн, не обладала и малой долей Сониной сексуальности. Однако она была жутко умной и оказала Джо значительную помощь в сборе растений для моего гербария — бессмысленное хобби, оставшееся у меня с детства. В силу отсутствия зрительной памяти Джо изо дня в день приносил мне одни и те же растения. Я платил Джо по пять баксов за каждый новый экземпляр, и один раз он с помощью Энн заработал двести долларов за день. При всем своем безусловно высоком интеллекте (качество не всегда приятное и полезное), она вопреки всякому здравому смыслу любила Джо, несмотря на необратимое поражение мозга. Что, во имя всего святого, это значит? Как можно продолжать любить человека с подобным расстройством мозговых функций, который совершенно не узнает тебя, когда ты поднимаешься с постели утром, хотя слабые вибрации памяти порождаются звуком голоса, прикосновением и, возможно, запахом.
Я начал пересматривать свои поверхностные суждения о ней, когда стоял на кухне Дика Рэтбоуна, а он рассказывал мне, как Джо и Энн дошли пешком по берегу озера Верхнего до озера Мускаллонг (двадцать миль) и во второй половине дня, когда жара стала невыносимой, она позвонила ему. Мы смотрели из окна кухни в сад, окружающий купальню для птиц, навигационный ориентир Джо, когда они с Энн появились со стороны озера. Энн взяла поливочный шланг, отвернула вентиль и смыла песок с Джо, который потом сделал то же самое с ней, хотя вода явно стала холоднее. Энн завизжала, попятилась, спотыкаясь бросилась прочь, а потом перемахнула через козлы для пилки дров, оставленные Диком на заднем дворе возле маленькой хижины, где жил Джо. Казалось бы, ничего особенного, но позже я проверил козлы, и они оказались высотой три фута. Эта тихая серая мышка отлично прыгала. Вдобавок она обладала пружинистой гибкостью танцовщицы, которой, как выяснилось, работала несколькими годами ранее. Пока Дик возился у гриля со своими фирменными жареными цыплятами, я поговорил с Энн об этом, признавшись, что она здорово удивила меня. Она сказала, что я представляю собой тип человека, который всю жизнь составлял неверные мнения и суждения об окружающих, хотя сказала это с улыбкой. «Истинная правда», — подумал я, хотя вслух не сказал. Вместо этого я сказал, что в бытность мою подростком мать не позволяла держать в доме никаких книг сексуального характера, даже художественных фотоальбомов с обнаженной натурой, но, поскольку она занималась танцами, у нас в доме было полно книг с фотографиями балерин, и от них «у меня вставал». Энн позабавило мое признание, но потом она стала задавать неприятные вопросы. Реализовал ли я свою подростковую одержимость балеринами? Нет, конечно нет. Меня до сих пор тянет к ним? Ну, в том ограниченном смысле слова, в каком пожилого джентльмена тянет ко всем женщинам. Черт подери, сказала она, мне следовало реализовать свои желания, балерины относительно покладисты, так как состоятельные поклонники лишними не бывают. Ее собственный отец до смерти надоел семье своей «бесконечной возней по хозяйству». Она бы предпочла, чтобы он предавался порокам, как Пикассо (отец преподавал живопись в университете). Энн считала, что отец профукал свои лучшие годы, и тот факт, что он променял занятия живописью и пьянство на копание с мелким ремонтом дома, жестоко разочаровал ее.
Тут я почувствовал себя достаточно неловко, чтобы бочком подобраться к самодельному жарочному шкафу Дика и изобразить глубокий интерес к цыплятам. Энн, сейчас одетая в саронг (кажется, так называется эта штуковина), помогала сестре Дика, Эдне, накрывать во дворе стол к обеду. Джо спал на траве, используя Маршу в качестве подушки, как часто делал. Энн села рядом и убрала волосы с его лица. Тогда мне пришло в голову, что, возможно, девушку так тянет к Джо, поскольку ее отец утратил свое сумасбродство, а именно из него состоит вся жизнь Джо. После полутора лет, проведенных по больницам, он не имел намерения и близко подходить к больницам или врачам. Но с другой стороны, я делаю слишком смелое предположение, когда говорю, что он вообще имел какие-либо намерения, помимо сиюминутных, осуществлявшихся без промедления.
Обед не доставил мне удовольствия, хотя цыплята и картофельный салат удались на славу. Джо, по своему обыкновению, умял целого цыпленка за пять минут и снова завалился спать. Эдна прикрыла его сеткой, чтобы защитить от вечерних москитов. Он сильно подергивался во сне всем телом, и она вслух задалась вопросом, не следует ли увеличить дозу лекарств. Он принимал кучу разных таблеток — правда, они не оказывали никакого благотворного действия и всего лишь предупреждали возможное ухудшение. Эдна позабавилась, когда Энн принялась подкалывать меня за десертом из свежего черничного мороженого, приготовленного из настоящих непастеризованных сливок от джерсейской коровы, которые Дик покупал у одного своего друга в Ньюберри.
Первое саркастическое замечание Энн отпустила, когда речь зашла о том, что я торговец редкими книгами, уже вышедший на пенсию, но еще не вполне отошедший от дел. Она считала нас некромантами, и как могу я насмехаться над людьми, играющими на фондовой бирже, когда сам, в сущности, занимаюсь тем же самым. Чтобы купить своему никчемному мужу особый подарок на день рождения, ее глуповатая мать продала букинисту первое издание «К северу от Бостона» Фроста за пятьдесят баксов, ничтожную долю от истинной стоимости книги. Узнав об этом, Энн отправилась в букинистическую лавку, дождалась, когда туда явятся еще несколько покупателей, а потом отчитала букиниста в самых грубых выражениях. Ей удалось вытянуть из него еще пятьдесят баксов, которые она тут же разорвала на мелкие клочки и швырнула букинисту в лицо.
Это почти, но не совсем, испортило мне аппетит. Струйка пота потекла у меня по пузу, когда я со стыдом вспомнил, как выманил у дряхлой профессорской вдовы принадлежавшее ее покойному мужу собрание сочинений Фолкнера, чтобы добавить к своей обширной коллекции книг этого своеобразного писателя, чье творчество вызывает у меня ассоциации с ботаникой в силу многообразия форм, в нем представленных. Я замечательно провел отпуск в Париже, продав свой дубликат «Солдатской награды» за восемь тысяч долларов.
Я отвлек Энн от темы, предположив, что она была очень поздним ребенком и потому по достижении взрослого возраста очень опекала своих родителей — вероятно, стала матерью для них обоих. Это дикое предположение, высказанное в целях самозащиты, привело Энн в такую ярость, что выражение «трястись от злости» в данном случае являлось мягчайшим из эвфемизмов. Она посмотрела на меня с ледяным презрением, разбудила Джо и увела его в хижину.
Итак, теперь вы познакомились с Соней и Энн, и мы еще не распрощались ни с одной, ни с другой. В августе явилась еще одна гостья. Чтобы помириться с Энн, я велел своему секретарю в Чикаго отослать ей экземпляр «К северу от Бостона» — в денежном выражении щедрый подарок, хотя сам я не особо люблю Фроста. В ответ Энн прислала мне около пятисот страниц материала по внутричерепным травмам, собранного в Интернете. Эта объемистая, наводящая ужас распечатка содержала, вкупе с сухими научными данными от врачей, специализирующихся в данной области, сотни свидетельств самих пациентов. Некоторые из них просто заставляли сердце сжиматься и биться неровно, горестные истории о долгих годах лечения практически без надежды на полное выздоровление, но, с другой стороны, каждое незначительное улучшение служило поводом для семейных торжеств. Общее количество пациентов с травмами мозга, разумеется, отражало статистику дорожно-транспортных происшествий, иллюстрировало ньютоновский закон, гласящий, что движущийся объект (ваша голова) продолжает движение, покуда на него не подействует некая противоположная по направлению сила (в случае с Джо — могучий серый бук).
Но почему эти свидетельства так потрясли меня, утонченного знатока языка, лучших произведений мировой литературы, не говоря уже о правовых документах, исторических хрониках, лучших газетах и журналах? Ответ, полагаю, кроется в очаровании фольклорных сказаний, примитивного, или «наивного», искусства, народной музыки Третьего мира, записанных устных преданий наших собственных аборигенов. Водитель грузовика резко сворачивает в сторону, чтобы не врезаться в школьный автобус (понятное дело!). Он получает тяжелые травмы головы, и голова превращается в подобие полусваренной брюквы. Жена и пятеро детей на протяжении многих лет моют и кормят его в своей убогой лачуге в Южной Индиане. Водитель медленно идет на поправку и через десять лет героических усилий со стороны семьи и врачей в состоянии провести свою дочь к алтарю в окружной церкви, хотя голова у него непроизвольно трясется и ноги заплетаются. Пишет он с чудовищными ошибками, но в состоянии послать свою историю на сайт, посвященный черепно-мозговым травмам, поскольку автотранспортная компания подарила ему ноутбук! Он в состоянии сам поймать полосатую зубатку в ручье рядом с домом. Его семья любит жареную зубатку — единственный его посильный вклад в благополучие близких. Бог мой, эта история сразила меня наповал!
Такое вот дело. Ознакомившись с десятками и сотнями подобных историй, я поневоле задумался о том, что почти любое наше печатное слово является ложносократическим и спорным — язык без существительных, обозначающих цвет и вкус, мировой гнилостный резервуар словоблудия, не имеющего причинно-следственной связи с жизнью, которую мы надеемся прожить. Это язык Сатаны, и политики ведут за собой толпу, извергая из уст такого рода словесное дерьмо при каждом удобном случае. Фигуральность выражений, ироничность стиля, считающиеся ныне нормой, источают свои злотворные вирусы из-под книжных обложек.
Возможно, я преувеличиваю, но мне так не кажется. Как бы то ни было, внимательно прочитав все пятьсот страниц, я отослал пакет обратно Энн, пояснив, что держать такое в своей хижине для меня мучительно, но прежде Джо успел увидеть распечатку у меня на кухонной стойке. Память на слова у него нарушена, хотя не в такой мере, как зрительная. До известной минимальной степени он в состоянии вспомнить существительные, относящиеся к деревьям, птицам, воде и прочим подобным вещам, но не может с ходу — скажем, во время прогулки — установить прямую связь между существительными и конкретными людьми.
Например, в июне он настоял на том, чтобы показать мне логово койотов. Поначалу я отказывался, поскольку июньские прогулки по лесу, если погода не шибко ветреная, подразумевают общение с мошкарой, превращающей вас в сплошную массу зудящих волдырей. Разумеется, с годами я заметил, что количество причин не выходить из дому у меня постепенно увеличивается: слишком холодно, слишком жарко, москиты, слепни, оленья мошка, идет дождь, слишком сыро после дождя или я устал от чтения, размышлений, поглощения пищи, верчения большими пальцами рук (наследственная привычка).
Джо сказал, что мы можем прокатиться на машине и выйти в полумиле от нужного места, что на поверку оказалось ложью. Топать пришлось целую милю, если не больше. Разнообразные насекомые свирепствовали во влажном, недвижном воздухе. Джо указал на пень белой сосны на отдаленном холмике, частично окруженном мерзопакостными зарослями вонючего дурмана — кустарника, усеянного двухдюймовыми шипами, столь острыми, что один мой знакомый охотник, напоровшись на такой шип, проткнул себе член насквозь. Я посмотрел в свой дорогостоящий бинокль, но не увидел ничего достойного внимания. Джо, не имевший бинокля, сказал, что видит две мордочки, высовывающиеся из темной норы под пнем, а потом третьего маленького зверька, юркнувшего в нору. Этого я тоже не заметил. Мать настороженно наблюдала за нами из-под пышно цветущей аронии. Джо стоял рядом со мной, и я наконец поймал в фокус смутный силуэт матери. Джо расстроился, поскольку щенята явно не собирались выходить в моем присутствии. Он велел мне отойти назад к другому холму, ярдов на триста в сторону моей машины. Я почувствовал неприятный запашок, и он с улыбкой вытащил из кармана полиэтиленовый пакет с тухлым тушеным мясом.
Достигнув указанного места, я стал смотреть в бинокль на Джо, который шел целеустремленно, но зигзагом, подпрыгивая и смеясь. Подойдя к логову, он лег навзничь и вывалил мясо себе на грудь. Через минуту-другую три щенка вышли из норы и принялись есть у него с груди, стоя прямо на нем и ссорясь из-за лучших кусков. Мать теперь сидела ярдах в тридцати от них, наблюдая за происходящим. После трапезы Джо ползал на четвереньках, играя с щенятами в пятнашки, и в какой-то момент один щенок ехал на нем верхом, теребя зубами воротник рубашки.
Надо сказать, что, хотя эти животные не были ни ручными, ни дрессированными, я почему-то не счел данный случай из ряда вон выходящим. Койоты выживают благодаря своей исключительной осторожности. Один мой знакомый натуралист как-то раз высказал мнение, что на одного койота, которого вы видите, приходится самое малое дюжина, которая видела вас, оставшись вами незамеченной. В общем, в тот момент происходящее скорее позабавило, нежели поразило меня, — но, с другой стороны, что я знал о таких вещах? Я смутно предполагал, что, возможно, койоты доверяют Джо, поскольку он стал частью их мира, в который все остальные люди не допускаются по веским причинам. А представители конкретно этого вида, согласно индейским поверьям, обладают незаурядным чувством юмора. Я должен добавить, что один биолог из управления по делам охраны диких животных рассказал мне, что в самом начале июня видел в бинокль Джо, шагающего рядом с маленьким медвежонком. Этот случай встревожил его, поскольку другие двое людей, проделывавших такое, являлись, как и он сам, профессиональными учеными, специализирующимися в области маммологии.
И хватит пока об этом, дорогой коронер. Вы хотели знать все, что я знаю о Джо Лакорте, и я рассказываю вам на свой манер. Вряд ли кто-нибудь, кроме нас двоих, увидит мой отчет. Как я могу полагаться на вас, коли совсем вас не знаю? Начинающий писатель шестидесяти семи лет неминуемо должен прийти к выводу, что, если никто не извлечет пользу из моих усилий, мне останется самому извлечь из них пользу. Важный вопрос, как мне удалось дожить до такого возраста, можно легко отбросить в сторону. Вопрос, почему я почти ничего не помню из своей жизни, представляется более существенным. Безмятежные судороги профессиональной скуки могут длиться месяцами. Однажды в чикагском ресторане за соседним столом отмечали тысячную аутопсию, произведенную одним сотрудником патологоанатомического отделения городской больницы, каковое обстоятельство не отбило у них аппетита к бифштексам и филе. В защиту Джо скажу, что, когда я пребываю в задумчивом настроении, я могу вспомнить отдельные прогулки, которые предпринимал здесь в шестидесятые годы. Полагаю, они сильно повлияли на мои органы восприятия, вот и все. Когда я пытаюсь вспомнить свою тогдашнюю работу, в уме у меня звучит шорох перебираемых бумаг; хлопанье дверец шкафов для хранения документов; глухой стук одной книги, положенной на другую; вой полицейских сирен, доносящийся с улицы; зевки или покашливанье моей секретарши и стрекот ее пишущей машинки. Я вижу стены своего офиса, окно с закопченными стеклами, репродукции идиллических французских и английских пейзажей восемнадцатого века. Творения великих мастеров, как Караваджо, Гоген или наши Уинслоу Хомер и Мейнард Диксон, хранились дома, вдали от посторонних глаз. Я не хотел, чтобы мои коллеги — люди вполне симпатичные, но для которых вся планета была огромным, поделенным на зоны рынком сбыта, — видели мои любимые картины. Мои коллеги относились к виду хищных андроидов.
Энн вернулась всего через неделю после своего отъезда. Дела были плохи, но я уже знал о проблеме. Двумя днями раньше Джо избавился от своего телеметрического прибора, из злости на департамент природных ресурсов. В конце апреля, когда почки на деревьях только начинали раскрываться, Джо построил себе крохотную лачугу на лесистом холме посреди широкого болота, на государственной земле. Незаконность предприятия здорово обеспокоила Дика как бывшего сотрудника ДПР, хотя он самолично подвез одну небольшую партию пиломатериалов к ближайшей дороге, проходящей милях в четырех от строительной площадки. Джо потребовалось совершить несколько трудных ходок, чтобы перетащить через болото все строительные материалы, после чего он вернулся мокрый и грязный по грудь. К несчастью, самолет-разведчик ДПР заметил лачугу Джо, но они снесли сооружение только в июне. Дик тщетно пытался помешать, говоря, что вряд ли кому-нибудь нужен холм Джо, поскольку все огромные белые сосны там вырублены еще девяносто лет назад. Но правила, разумеется, есть правила. Закон есть закон. И дерьмо есть дерьмо. Главный порок бюрократической системы — сознательное нежелание вникать в цели и мотивы поступков. Дик поехал в Маркетт, чтобы встретиться с новым директором департамента, молодым самовлюбленным хлыщом, который, несмотря на тридцатилетний рабочий стаж Дика, уделил Дику всего лишь пять минут, прежде чем с презрительным смешком заявить, что закон есть закон, пусть даже Дик и сомневается, что Джо протянет дольше года. В конце концов, что они станут делать с ним, когда все проселочные дороги станут непроезжими от снега и температура воздуха опустится до минус сорока?
Перед тем как около полудня прибыла Энн, я провел бессонную ночь, переживая из-за Джо, а также совершил ошибку, позвонив Роберто в Чикаго за советом. Я чувствовал страшную слабость, так как ночью светила почти полная луна и олень-самец храпел поблизости от хижины — жутковатый хрип с присвистом, похожий на басы сломанного аккордеона. Хуже этого могут быть только предсмертные крики задираемого койотом олененка или кролика, похожие на предсмертные крики маленького ребенка.
Так или иначе, Роберто говорил заупокойным голосом, словно мучась депрессией после бог весть каких извращенных безобразий. Он высказал предположение, что я пытаюсь контролировать Джо как заменителя своих несуществующих детей. Замечание неприятное, а также совершенно бессмысленное в свете фактической ситуации. Роберто также предположил, что мои мотивы объясняются скрытой тревогой, связанной со своего рода сексуальной завистью, моим больным местом. Внутричерепные травмы гораздо чаще ведут к импотенции, нежели к усилению сексуальной активности. Завидовал ли я, что Джо трахает всех телок в округе? Конечно завидовал. В отсутствие прекрасных Энн и Сони он мог потратить все деньги, заработанные тяжелым трудом на сборе растений для моего гербария, на любую свиноподобную шлюху из пивной. Одна из них весила самое малое триста фунтов. Когда я поддразнил Джо по этому поводу, он просто сказал: «У меня на нее встал», а потом заговорил о чем-то другом, ибо объем внимания у него был меньше, чем в среднем у малого ребенка.
Другими словами, когда появилась Энн, я находился не в лучшей форме. Хотя был только полдень, она попросила джина со льдом и вытаращила глаза от удивления, когда я полез в морозилку за кубиками льда, ибо там хранился также «замороженный зоопарк» Джо — пара дюжин мертвых птичек, которых он подбирал во время своих бесконечных прогулок. Эдна Рэтбоун категорически отказалась держать их в своей морозилке, а мне они нисколько не мешали. Энн вытащила блэкбернского щегла с оранжево-черным оперением, взвесила в руке почти невесомое тельце, а потом поднесла к самым глазам, изумленно тряся головой. Я объяснил, что люди крайне редко находят мертвых птиц, но главным образом потому, что не смотрят и обладают недостаточно острым зрением. Я сказал, что один орнитолог однажды объяснил мне, что ястреб мог бы прочитать газетную рубрику объявлений с расстояния пятидесяти футов. Тогда его слова показались мне довольно глупыми. Почему не шекспировский текст или даже не книгу о птицах с расстояния пятидесяти футов?
Энн поймала меня на слове и спросила, не хочу ли я сказать, что Джо стал видеть лучше после несчастного случая. Я ответил, что это вряд ли, поскольку я консультировался с одним невропатологом, другом Роберто, и он сказал, что такое маловероятно, но вполне возможно, Джо обрел способность особого рода зрительной концентрации. Безусловно, этого достаточно, чтобы объяснить, почему он находит так много мертвых птиц. Энн рассмеялась и рассказала, как внимательно Джо изучал ее тело, а потом в два глотка допила джин, вероятно от смущения. Я приготовил незатейливый ланч из двух телячьих отбивных, которые разморозил себе к обеду, да маленькой порции pasta al olio с чесноком и петрушкой. Энн вежливо скрывала свое отчаяние по поводу отсутствия Джо, пока мы не покончили с ланчем, а потом общаться с ней стало трудно.
Очевидно, она слишком много начиталась всего о внутричерепных травмах в медицинской библиотеке, имевшейся в ее распоряжении в Ист-Лансинге. Я полагаю, такого рода информация плохо усваивается, если вы не специалист и не имеете представления об организме в целом. Например, я могу бесконечно долго читать о миллиардах синапсов в человеческом мозге и страшно изумляться, но одновременно не понимать толком, чем именно занимаются все эти нейроны и синапсы. Вероятно, непрофессионалу лучше безмолвно признать, что мозг является наименее доступной пониманию частью организма. Я отлично помню, как однажды рассматривал мозги молодого барашка в мясной лавке на Рю-Буси в Париже и пытался осознать, что вот в этих вот маленьких розовых узелках заключаются характер и физиология барашка, вся полнота ягнячьей сущности.
Энн встала в четыре утра, чтобы выехать из Ист-Лансинга пораньше, и потому я отправил ее в спальню на чердаке соснуть часок-другой. Я выполз из дома и уселся в соломенное кресло на веранде, выходящей на реку, как делал всегда, если мне было тревожно, на протяжении последних шестидесяти лет жизни — с тех пор, как в детстве открыл феномен гипнотического действия реки. Ветер с озера Верхнего, находившегося в трех милях, был достаточно сильным, чтобы разгонять летающих насекомых, а сама река своим видом быстро угомонила назойливых насекомых в моем мозгу. В Чикаго Роберто приходилось пичкать меня всеми лекарствами подряд, от валиума до золофта и прозака, но всякий раз по приезде в наши северные края я уже через несколько дней могу отказаться от химических препаратов, заменив их созерцанием реки. Я не говорю, что река является панацеей; просто тревожные мысли, обуревающие ваш мозг, неизменно пасуют перед рекой. Вероятно, это и есть непризнанная причина, почему столь многие люди увлекаются рыбной ловлей, хотя в большинстве своем они столь несведущи в этом деле, что почти не имеют шансов поймать форель на наживку.
Я закемарил и увидел кошмарный сон: я заблудился в лесу, и мои конечности и туловище превратились в жидкость и впитались в землю. Когда гестаповцы (ну подумать только!) нашли меня, я выглядел как прежде, но я знал, что существенно важная часть моей личности утрачена, и я заплакал. Естественно, я проснулся весь в слезах, а потом погрузился в воспоминания о своем никудышном псе Чарли. Много лет назад, когда мы с женой обсуждали условия развода, ни один из нас не хотел брать пса. Поначалу мы оба делали вид, будто хотим, и оба рассмеялись от всей души (странное поведение при разводе), когда признались друг другу, как нам обоим хочется отказаться от Чарли. Проводимая Чарли тактика выживания, похоже, заключалась в том, чтобы не иметь вообще никакого характера, но выбирать ту или иную манеру поведения в зависимости от обстоятельств. Он всю жизнь был хитер и изворотлив — возможно, потому, что на первых порах я здорово переусердствовал с дрессировкой, по своему книжному обыкновению собирая дюжины руководств по правильному воспитанию щенков. Моя жена утверждала, что я так замучил Чарли дрессировкой, что он перестал быть собакой и вел себя более или менее по-собачьи лишь в мое отсутствие. У нас в Виннетке был огромный двор, удручающий своей одноцветностью, и, когда я украдкой выглядывал из окна на рассвете, я порой видел, как Чарли играет роль собаки. Если он видел или чуял меня за окном, он просто сидел на месте, шел ли дождь, светило ли солнце. Тогда мне было сорок с лишним, незрелый возраст, когда я еще питал иллюзию, будто контролирую свою жизнь. Для меня стало полной неожиданностью, когда жена сообщила о своем желании развестись, показав тем самым, что совершенно не поддается дрессуре! Поскольку я добровольно отдал ей дом при разводе, она в конце концов решила оставить Чарли у себя, чтобы не отрывать от друзей, соседских собак, изредка забегавших в гости. При мне Чарли игнорировал других собак, словно я не желал, чтобы он признавал факт их существования. Гораздо позже я понял, как все-таки хорошо, что мы не завели детей.
Сидя там, на веранде, и время от времени клюя носом, я размышлял о том, насколько тяжело человеку признать, что почти всю свою жизнь он был дерьмо дерьмом. В моем случае в последнеее время имел место циничный смех в известных дозах, но также скорбь над могильными плитами всех прожитых лет. Время всегда казалось бесконечно повторяющимся. В моем преклонном возрасте хотелось бы, чтобы так оно и было. Вчера я вместе с Диком Рэтбоуном ходил к одному индейцу-полукровке из племени чиппева, который слывет лучшим охотником-следопытом в нашей части Верхнего полуострова. Он немного знал Джо и назвал его «гребаным придурком». Этот человек вовсе не липовый или голливудский индеец, и мы чувствовали себя полными идиотами, стоя на засранном переднем дворе его бревенчатой хижины. Он сказал, что охотно отправился бы на поиски нашего друга, если бы тот заблудился в лесу, но ведь здесь ситуация другая. Дик упирал на то, что без лекарств Джо наверняка попадет в переплет, а мужик сказал: «Этому малому ничем не помочь». Он также добавил, что раз Джо сейчас зол, лучше оставить его в покое, ибо, если ты бесишься от злости в городе, ты вполне можешь кончить тюрьмой. Он также сказал, что никого, а тем более Джо, невозможно найти в окрестных лесах, кроме как с его или ее позволения. Чтобы согласиться с данным утверждением, вам лишь нужно было посмотреть на густой лес, со всех сторон обступавший маленькую поляну и хижину.
Все это я рассказал бедной Энн сразу после ланча, а она все продолжала повторять: «Мы же можем, по крайней мере, попробовать поискать». Я, дурак, в конце концов согласился, полагая, что раньше половины одиннадцатого на нашей северной широте не стемнеет и от нас не убудет, коли мы бесцельно покатаемся по округе и покричим: «Джо! Джо!» — в зеленые заросли.
Я оставил свое любимое кресло, вошел в дом и приготовил кофе. Мне всегда нравились хорошие отели, где вам подают кофе в постель, и потому я отнес чашку на чердак. Энн спала, лежа на животе, в лифчике и трусиках, чисто символических. Фигура у нее совсем мальчишеская, если не считать задницы, определенно не мальчишеской. Она сонно глянула на меня через плечо и прошептала: «Вы такой милый». Я благовоспитанно отвел глаза, но тут же умудрился удариться бедром о столбик кровати, выплеснув дымящийся кофе себе на руку. Ясное дело, было больно, но через долю секунды я решил притвориться, что ничего подобного. Думаю, Энн все прекрасно поняла, и, когда я поставил чашку на прикроватную тумбочку, она, перевернувшись, приняла сидячее положение и протерла глаза. Я бросился прочь, правда ступая осторожно, поскольку ноги казались чужими и далекими, а мне совсем не хотелось навернуться с лестницы. Мой мозг, как беспорядочно щелкающий фотоаппарат, сделал десятки снимков Энн в бледно-голубых (кажется, такой оттенок называется «цвет дроздового яйца») лифчике и трусиках, с аккуратной округлой попкой и, когда она села, маленьким гнездышком mons veneris. Уже несколько лет лишенный подобных ощущений, я не сознавал, сколь острыми они становятся в два счета.
Конечно, какое дело коронеру до стариковских приступов похоти? Но с другой стороны, идея написать этот маленький отчет принадлежала не мне. В данный момент я пытаюсь описать происшедшую в моем восприятии перемену, позволившую мне ясно понять, что случилось с Джо. Осмелюсь предположить, все остальные понимают лишь ту часть истории, которая прямо касается их самих. К примеру, когда Джо в записной книжке пишет: «Я смотрел на свой бук с сотни разных сторон», я понимаю, о каком дереве он говорит (не об участнике рокового дорожно-транспортного происшествия), и понимаю также смысл его довольно озорных экспериментов с восприятием, проводить которые он получил возможность благодаря своей травме. В записной книжке он часто обращается к Богу или, лучше сказать, богу. Мне потребовалось очень много времени, чтобы понять его своеобразный язык, отчасти потому, что я толком не понимал свой собственный. Например, в нашей речи мы почти всегда конкретизируем свои эмоции и во всем оправдываем себя, как делаем в более наивных формах молитвы. Однажды Джо показал мне — к счастью, идти пришлось недалеко — громадное буковое дерево на западном берегу озера О-Сабль, на которое он смотрит с сотни разных сторон, отмеченных воткнутыми в землю палочками, и с пяти разных расстояний. Для него с каждой из пятисот позиций буковое дерево имеет совершенно особый вид, настолько отличный от всех прочих, что это изумляет его, забавляет, радует — во всяком случае, так было, пока он не нахлебался воды из озера Верхнего. Помножьте это на тысячу мест, которые исходил и изучил — возможно, не столь систематично, — и вы поймете мою исходную проблему с пониманием. Кто такой этот человек? Он смеется, как бабуин в зоосаде Линкольн-парк.
Отличную же грязевую ванну мы приняли, в прямом и переносном смысле слова. Мы «выступили» в четыре пополудни, если выразиться на военный манер. Энн взяла кварту воды и несколько жалких брикетов гранолы, дурацкий продукт из рациона яппи, от которого отказывался даже наш пес Чарли, обиженно убегая прочь с поджатым хвостом. У меня отличный автомобиль с полным приводом, довольно дорогой, но тогда я хотел избавиться от неприятных воспоминаний о том, как мы с Диком Рэтбоуном постоянно завязали в грязи во время наших вылазок на рыбалку. Мы заглянули к Дику, и Эдна — очень мило с ее стороны — завернула для нас два куска шоколадного торта, а потом попросила меня показать на старой подробной карте Дика, предназначенной для внутреннего пользования ДПР, куда именно мы направляемся. Эдна относится ко мне с долей иронии, поскольку сорок лет назад мы с ней слегка флиртовали, и в наших краях всем известно, что я феноменально плохо ориентируюсь в лесу, хоть и прожил здесь без малого шестьдесят лет.
Конечно, мне следовало бы здраво оценивать свои силы, но, с другой стороны, у меня это никогда не получается. Однажды в Париже я чуть не плакал оттого, что никак не мог отыскать свой отель, а когда мне наконец раздраженно указали дорогу, оказалось, что я находился всего в квартале от него. Я останавливался в этом отеле на протяжении многих лет, но, с другой стороны, все улицы в районе Варен на одно лицо для всех, кроме местных жителей, хотя это слабая отговорка. Кроме того, я отправлялся на поиски Джо в сопровождении Энн, хотя позже мне пришло в голову, что она едва ли тянет на опытного проводника.
Ради спокойствия Эдны я поставил на карте крохотный крестик посреди пустынной зоны, которую картографы называют «спящей красавицей». Там нет ничего, кроме нее самой, двух пересекающихся лесовозных дорог да крохотного ручья, вытекающего из обширного болота, окружающего лесистый холм, где Джо и построил маленькую лачугу, впоследствии разрушенную доблестными сотрудниками ДПР до основания. Это те самые люди, которые с готовностью выдают предпринимателям-республиканцам разрешения загрязнять окружающую среду всеми мыслимыми способами. Эдна сразу же сказала нам не соваться туда, я же заверил ее, что мы не станем выходить из машины, но все равно не угодил ей своим обещанием. Все стараются угодить Эдне. Джо даже добровольно сопровождал ее в лютеранскую церковь одним воскресным утром, чтобы все прихожане могли помолиться о его исцелении. Прошу не путать с новым американским употреблением слова «исцеление», предполагающим благополучное восстановление после самых ужасных катастроф еще прежде, чем высохнет кровь на мостовой.
И вот мы тронулись в путь — с легким сердцем, если учитывать вероятную ситуацию с Джо. Он скорее заблудился бы по-настоящему в городе, чем в лесу. Кто-то видел его на окраинной улочке с компасом в руке. По непонятным причинам, скорее благодаря интуиции, чем неким косвенным уликам, я подозревал, что Джо и старая Эдна время от времени занимались любовью. Ей немного за шестьдесят, но почему бы нет? Она довольно привлекательна на странный финский манер.
Мы едва успели выехать из города, когда Энн начала говорить о вещах, эмоционально очень содержательных: любовь, смерть, искусство. Я сказал, что плохо сведущ в подобных темах. Она, подумать только, дернула меня за ухо, а потом сказала, что, наверное, я типичный продукт современной цивилизации, вроде фильмов, где глубокие эмоции выражаются автомобильными катастрофами, пальбой, взрывами, сосредоточенным таращеньем героев в монитор компьютера, многозначительными взглядами, постельными сценами, где женщины скачут верхом на партнере в угоду лжефеминисткам.
Это привело меня в раздражение, что, в свою очередь, несомненно, и стало причиной, почему я в первый раз повернул не там, где следовало, и покатил по дороге, которая в скором времени внезапно оборвалась у реки. Я сделал вид, будто так и было задумано, хотя Энн явно сомневалась на сей счет. Река текла в глубоком ущелье, и Энн стояла на самом краю обрыва, заставляя меня нервничать при мысли о возможном приступе головокружения. Постоянно мотаясь в Чикаго и обратно, я предпочитаю ездить через Висконсин, а не Мичиган, чтобы не переезжать огромный Макинакский мост. До середины пятидесятых вы могли переправиться через пролив на пароме. Зачем мне бороться со своими слабостями? Жизнь незаурядных личностей, постоянно совершающих прорывы за пределы человеческих возможностей, зачастую поистине невыносима. По крайней мере, так мне кажется. Конечно, в случае с Джо подобный способ существования вряд ли являлся сознательным выбором, хотя, возможно, отчасти и являлся. Он больше года провалялся по разным больницам. Требовался ли лучший повод для того, чтобы выбрать вольную жизнь бродячего примата? Стоит ли отказываться от жизни ради того, чтобы врачи забавлялись с твоей головой с большой для себя выгодой, когда, по словам матери, у Джо не было ни шанса вернуться к тому, что мы невыразительно называем нормальной жизнью. Он утратил умственные способности — во всяком случае, ту их часть, которая выше всего ценится в обществе: способность зарабатывать деньги.
Минут через пятнадцать напряженных раздумий над следующим своим словесным ходом, остановившись в конце еще одной тупиковой дороги, обрывавшейся у реки, я потянулся за лежащим в бардачке компасом и при этом случайно задел свою спутницу, после чего у меня напрочь вылетело из головы, что в машине компас дает неточные показания из-за всего этого металла. Я решил подразнить Энн разглагольствованиями о смысле и сути, обрывками сокрушительных знаний, почерпнутых из мировой литературы. Она напросилась на это, подумал я. Разговор получился забавным, поскольку я скрывал авторство, выдавая идеи за свои, и был заинтригован, когда она поймала меня на двух из первых трех мудрых изречений, хотя я излагал мысли незатейливым просторечным языком.
— Мне кажется, излишняя рассудочность сродни болезни, — сказал я, на что она ответила:
— Вульгаризированный Достоевский.
— Если долго смотреть в глубокую яму, она начинает смотреть в тебя.
Здесь Энн ненадолго задумалась, а потом сказала:
— Глубокая яма — это дерьмовая версия «бездны» Ницше. Попробуйте еще что-нибудь.
Потом она добавила, что книжные люди вроде нас не могут составить представление о целом, поскольку боятся получить в результате нечто не вполне законченное. Она позабавилась, когда я грубо исказил лоуренсовское «подлинно аристократично лишь сознание», превратив его в «странно, но единственная уникальная собственность, принадлежащая нам, — это уровень сознания». В свою защиту я сказал, что стал заниматься торговлей недвижимостью и редкими книгами, поскольку в раннем возрасте, скажем — в девятнадцать, понял, что обладаю слишком заурядным умом, чтобы стать писателем, и что я с раннего возраста скрывал свою ординарность, преждевременно став вздорным и сварливым.
— Ваши родители, должно быть, выбили из вас это дерьмо! — рассмеялась Энн.
Это было уже слишком, и я уставился в свое боковое окно, борясь с подступающими слезами. Почему, ну почему я не прихватил с собой термос с мартини?
— С какого-то момента уязвимая душа уже не поддается исцелению.
Это был «зуб за зуб», и Рильке пронзил ее в самое сердце. Я почти чувствовал, как к горлу у нее подкатывает ком и на глазах выступают слезы. Сейчас мы находились на территории Джо и, следовательно, на ее территории. Она любила человека, который врезался в бук на мотоцикле, и, вероятно, будет думать об этом на смертном одре. Никто не взялся бы утверждать, что он отвечает Энн взаимностью, но сейчас это не относилось к делу. Я дал ей льняной носовой платок, один из дюжины, купленных в Лондоне. Она внимательно рассмотрела его, вернула мне и вытащила бумажные салфетки из своей сумочки.
— Проклятая жизнь! — истерически выкрикнула она, и я от неожиданности ударил по тормозам, и капли пота так и брызнули с моего лба. Истерические крики обычное дело для киношных героев, но в реальной жизни вы слышите их редко.
Часа через три, в семь вечера, мы выехали на шоссе. Странная история: судя по номеру шоссе, мы на целых двадцать миль отклонились в сторону от нужного курса. Я горел желанием капитулировать и направиться в какой-нибудь посредственный ресторанчик в ближайшем городе, но мое предложение разозлило Энн. У меня имелась маленькая отксеренная карта округа, какие туристам продают в местных лавках за четверть доллара. Однако карта была скверного качества, сильно смазанная, и вдобавок я забыл взять очки для чтения. Я сумел показать Энн наше нынешнее местонахождение, и она взялась выполнять роль штурмана; у меня же сердце упало, когда я понял, что нам придется ползти целый час по разбитым лесным дорогам, прежде чем мы хотя бы достигнем района, где, по нашим предположениям, находится Джо. Тем временем Энн изводила меня безостановочной болтовней о медицинских тонкостях, ею изученных, которые все, похоже, игнорировали серьезность полученных Джо травм, подтвержденную в ходе десятков разных исследований, включая компьютерную и магнитно-резонансную томографию. Энн призналась, что прочитала толстенную подшивку медицинских заключений, собранных матерью Джо, но, с другой стороны, она изучала подшивку в конце марта, и обычная надежда уже начинала брать в ней верх над здравым смыслом. Она даже упомянула о некоем чудо-целителе, живущем в Техасе, на границе с Мексикой. Теперь она подошла близко к ненавистной мне теме: отвратительной области оккультизма. Меньше всего Джо нуждался в том, чтобы его тащили к какому-то гнусному шарлатану. Оккультизм всегда является выражением нашего страха смерти, который также есть страх перед реальностью, нас окружающей. Я поверхностно интересовался литературой по данному предмету до конца пятидесятых, когда начал читать Лорена Эйсли (жаль, что очень и очень немногие ученые умеют писать так хорошо, как этот человек), а также статью замечательного профессора Йельского университета Г. Э. Хатчинсона под названием «Дань уважения святой Розалии, или Почему существует так много видов животных?» Тайна кроется в процессе жизнедеятельности самой планеты, а не в деяниях фантастических гоблинов. Разумеется, меня понесло, и я говорил без умолку, пока Энн не велела мне заткнуться.
Именно тогда — было около девяти вечера, но еще довольно светло — нам показалось, будто узкую дорогу ярдах в пятидесяти перед нами пересекла полуобнаженная фигура. Похоже, она передвигалась прыжками. Я только-только поймал радиостанцию Маркетта, чтобы успокоить наши раздраженные нервы музыкой, в данном случае Брамсом, которого я не люблю. Даже в такой важный момент мне непременно нужно высказать свое мнение! Так или иначе, я жал на газ, пока мы не достигли места, относительно которого сошлись во мнении. Энн начала вопить: «Джо! Джо!» — а я принялся внимательно обследовать влажную песчаную дорогу в поисках следов, поначалу безрезультатно, но потом обнаружил глубокий отпечаток пятки у дальней обочины. Я обернулся и увидел, как Энн бежит в лес, продолжая орать: «Джо! Джо!» Я последовал за ней не столь резво, двигаясь на звук голоса. Я углубился в лес еще не очень далеко, когда понял, что этого делать не стоило. Я повернулся кругом, надеясь найти дорогу, которой пришел. Жалкий Рейган сказал однажды: «Если вы видели одно дерево, считайте, что видели все деревья». Я мгновенно распознал одиннадцать разных пород деревьев и кустов, но доминирующей чертой реальности было громкое назойливое гуденье москитов. Голос Энн постепенно замер вдали, и в животе у меня похолодело при мысли, что мы оба в конечном счете безнадежно заблудимся. Сквозь жутковатый тонкий вой москитов мне послышались еще какие-то звуки, похожие на музыку. Ну конечно. Презренный Брамс по радио в автомобиле. Я был спасен, но не Энн. Я двинулся обратно, музыка становилась все полнокровнее и мелодичнее, и я шел и думал, что отдал бы десять тысяч долларов за сапфировое мартини. Это в любом случае «мертвые» деньги: деньги, предназначенные племянникам и племянницам, поскольку мой образ жизни никак не отразился на моем капитале — мерзкое слово, если только речь не идет о капитале духовном. Почему бы мне, во имя всего святого, не выложить ровно десять кусков за мартини, которого, правда, не найдешь в радиусе как минимум пятнадцати миль?
Я жал на гудок, пока этот страшно заунывный звук не поверг меня в депрессию. Жизнерадостное «би-бип» детских историй не имеет с ним ничего общего. Нажмите посильнее на гудок в дремучем лесу, если хотите пересмотреть свое представление об «одиночестве»; звук быстро теряется и замирает в зеленой чаще. Одинокий Норм давит на гудок.
Примерно через полчаса Энн появилась из-за деревьев и спросила, зачем я все время сигналил. В ответ на мой вопрос она сказала, что вышла из леса точно так же, как вошла. К несчастью, я совершил оплошность, когда разворачивал машину. Было уже темно, и, сдавая назад, я заехал в канаву с водой. Полный привод не работает, если автомобиль сидит днищем на земле, а капот задран вверх, словно нос взлетающего самолета. К счастью, в бардачке у меня был репеллент, и Энн была столь любезна, что не назвала меня тупым мудаком. Мы целый час слушали Моцарта по радио, прежде чем прикатил Дик Рэтбоун и вытащил нас из канавы на буксире. Я знал, что он сделает это. В смысле прикатит. Когда он прицеплял трос, я отчетливо увидел лицо в зарослях, освещенных фарами его грузовичка, но ничего не сказал.
По возвращении в хижину я сделал вожделенное мартини, а также сандвичи, поскольку была полночь и слишком поздно, чтобы готовить полноценный ужин. Уезжая, Дик сказал, что на рассвете вернется на территорию Джо и повесит пакетик с таблетками на ветку дерева рядом со старым жилищем. Джо выбросил свой телеметрический прибор, как часто делал.
Энн клевала носом, сидя в кресле, и я настоял на том, чтобы она заняла спальню на чердаке, а сам удовольствовался диваном у камина, поскольку даже крохотный язычок пламени теплой летней ночью действует на мой мозг умиротворяюще. У Уильяма Кальвина, нейрофизиолога-теоретика, я читал, что основная масса, или объем, мозга служит изоляцией от бесчисленных миллиардов электрических импульсов. Что ж, созерцание огня успешно затормаживает упомянутые импульсы. Пока мы ждали Дика Рэтбоуна в лесу, Энн сказала, что получила от университета грант, частично покрывающий расходы на поездку в Санкт-Петербург, в Россию, на месяц следующей зимой. Она всегда хотела побывать там зимой, и ей нужно встретиться со специалистами по Тургеневу. Опрыскивая себя противомоскитной дрянью, она вяло добавила, что, возможно, у нее не получится поехать, поскольку нет денег. Я был в этом прекрасном городе в семидесятых, до превращения коммунизма в некий новый строй, и с жаром сказал Энн, что у меня есть пробивной агент в чикагском бюро путешествий, которого я попрошу поселить ее на месяц в отеле «Европа». Я не хотел, чтобы она отморозила свою симпатичную задницу в каком-нибудь занюханном студенческом общежитии. Энн шутливо заметила, что если я имею виды на ее «симпатичную задницу», то такой путь к цели обойдется мне очень дорого. Мы оставили тему с чувством обоюдной неловкости. Глядя в огонь, я думал о том, что если бы я мог купить воспоминание такого качества за десять кусков, это была бы выгоднейшая покупка. Какая смелая мысль — во всяком случае, для меня. Разве Энн не стоит части моих мертвых денег? Если мартини стоит десяти кусков, то какой немыслимой суммы стоит Энн?