I

Опасность цивилизации, разумеется, состоит в том, что вы тратите свою жизнь на всякую ерунду. Малоуважаемый социолог Джеред Шмитц, уличенный в подтасовке фактов в своей докторской диссертации и выпертый из Гарварда во второсортный религиозный колледж в Миссури еще до зачисления на постоянную штатную должность, утверждал, что в обществе оголтелого потребления на седьмой стадии развития второстепенное всегда подменяет собой главное и главное теряется до такой степени, что почти никто из граждан не помнит толком сущность оного. Шмитц сдуру признался своей любовнице, аспирантке, что некоторые данные по Франции и Германии просто-напросто взяты с потолка, и когда он ушел от нее к бостонской балерине, аспирантка его заложила. Сей факт не имеет никакого значения для нашей истории и приводится лишь в качестве забавного анекдота об истинной природе академической жизни. Как не имеет значения и горькая мысль о цивилизации, которая бездарно тратит свое время, а равно деньги, выйдя далеко за рамки потребностей в пище, одежде и крове в душные дебри излишеств, постепенно ставших необходимостью.

Ну и что с того? Вот вопрос, который не дает нам покоя, постоянно всплывая за каждым утверждением, имеющим несиюминутное значение, как будто серьезные вещи должны доказывать свою важность в состязательном порядке и не должны требоваться от бессмысленной деятельности, насыщающей человеческую жизнь.

Но я должен продолжать, как продолжается следствие коронера в Мьюнисинге, штат Мичиган, административном центре округа Алджер на Верхнем полуострове, проводящееся в связи со смертью одного моего знакомого молодого человека, Джозефа Лакорта. Местные жители звали его просто Джо, и он утонул в тридцати милях от входа в гавань, близ отмелей Карибу в озере Верхнем. Все считают, что он искал своего жирного лабрадора по имени Марша, который имел обыкновение бесцельно плавать за утками и гусями, а в тот день в бухте останавливалась большая стая канадских гусей. Казалось бы, что за псих станет плыть весь вечер и всю ночь, разыскивая собаку? Лично я думаю, что Джо совершил самоубийство, хотя эта деталь представляется существенной практически одному мне, поскольку все его родственники, несомненно, только рады избавиться от столь беспокойного создания. Но с другой стороны, слово «самоубийство» является банальностью, неуместной в данной исключительной ситуации. Вероятно, Джо почувствовал зов таинственных существ, которых, как он полагал, он видел.

Пока не забыл — а я действительно постепенно забываю, кто я такой, ибо это больше меня не интересует, — меня зовут Норман Арнц, и мне шестьдесят семь лет. Я пенсионер, не вполне отошедший от дел, и родом из Чикаго, где занимался торговлей недвижимостью и редкими книгами. Не то чтобы это имело значение, но я единственный из всей нашей семьи (с которой не поддерживаю никаких отношений — нам нет дела друг до друга), кто взял старую фамилию Арнц после того, как ее изменили на «Арне» во время Первой мировой войны, когда боши давали всем прикурить. Моя мать была смешанных скандинавских кровей, так что я североевропейская полукровка.

Я всегда проводил лето в своей хижине с тех пор, как мой отец, в пору работы горным инженером на «Кливленд клиффс» в Маркетте, купил этот земельный участок в самом начале Великой депрессии, которая теперь распалась на миллионы малых, угнездившихся в душах наших соотечественников. Простите мне эту незатейливую шутку, но тогда любой продукт, связанный с депрессией, пользовался на рынке огромным спросом у людей, увлеченных этой бессмысленной карточной игрой. Когда какой-нибудь болван начинает фразу словами «мой брокер…», я сразу же обращаюсь в бегство.

Я сказал коронеру, что не могу приехать в Мьюнисинг по причине слабого здоровья, хотя на самом деле я стараюсь не бывать там из-за своего прискорбного романа с одной официанткой, имевшего место десять лет назад, в пору моего последнего гормонального всплеска. Это был роман для меня, но выгодная работа для Гретель (имя, разумеется, не настоящее), и наша постыдная связь стала достоянием гласности в Мьюнисинге.

На днях я предусмотрительно позвонил в Чикаго, чтобы выяснить, влияет ли причина смерти Джо — самоубийство или несчастный случай — на сумму страховки, положенной его матери. Не влияет. Она привлекательная женщина пятидесяти с лишним лет, всецело занятая проблемами своего третьего кошмарного брака, на сей раз с лесорубом из Айрон-Маунтина. Я неблизко знал ее еще в шестидесятых — она выросла здесь, — когда она сбежала с одним придурком из береговой охраны, который на короткое время стал отцом Джо.

Прежде чем начать, скажу, что смерть Джо являлась его личным делом. Я хорошо представляю, как он плыл на север по холодному неспокойному озеру и смеялся каркающим хриплым смехом, на какой только и был способен после несчастного случая, имевшего место двумя годами ранее. Последствия аварии (он разбился на мотоцикле) были названы травматическим повреждением мозга или внутричерепной травмой, поскольку проникающего ранения в голову он не получил, когда с сильного перепоя врезался в бук. Владельцу бара, безусловно, крупно повезло, что последнюю шестерку пива Джо выдул на берегу, прежде чем с ревом унестись на своем «дукати». Здесь я мог бы распространиться насчет бессмысленно сутяжнического характера современного общества — но разве кто-нибудь станет меня слушать? Разумеется, нет. Даже моя жена вскоре после нашего развода, состоявшегося лет двадцать назад, сказала, что очень хотела бы выйти замуж за человека, который не произносит длинных речей и не читает занудных лекций за обедом. По правде говоря, мой друг, Дик Рэтбоун, с которым мы дружим с детства, просто-напросто отключает свой слуховой аппарат, когда я начинаю одну из моих речей. К счастью, некоторые малообеспеченные старые пенсионеры готовы слушать меня в баре сколько угодно, покуда я продолжаю покупать им выпивку.

До несчастного случая, происшедшего с ним в возрасте тридцати с лишним лет, Джо являлся совладельцем трех процветающих магазинов спорттоваров в центре Мичигана, что давало ему возможность проводить лето в наших краях. Я слышал разные цифры, но полагаю, весь капитал Джо — примерно семьсот пятьдесят тысяч долларов — был потрачен на его безуспешную реабилитацию, а с прошлого мая по поручению департамента социальной опеки за Джо стали присматривать Дик Рэтбоун со своей сестрой Эдной. Дик около тридцати лет проработал мелким клерком в департаменте природных ресурсов, и именно ему принадлежала идея — на мой взгляд, блестящая — надевать на Джо и Маршу ошейники с телеметрическими передатчиками, чтобы всегда знать местонахождение обоих. Некоторые новые люди в наших краях считали это бесчеловечным (что бы ни значило это слово в свете событий прошлого века), но, с другой стороны, мнение новых людей по важным вопросам обычно не учитывается в силу свойственной человеческой природе ксенофобии. Из-за вызванной столкновением с деревом неудачной встряски мозга в черепной коробке (так называемое явление контрудара) Джо почти полностью утратил зрительную память, даже на лица близких людей вроде своей матери и меня, — этот дефект обозначается термином «прозопагнозия». Меньше всего Джо страдал от скуки, поскольку все, что он видел, он видел в первый раз, снова и снова. Рассвет каждого дня начинался для него как дивный новый мир, если позаимствовать выражение Олдоса Хаксли, первые издания которого, как ни странно, не дорожают.

Иногда Джо следовал за Маршей, но чаще она следовала за ним. Ориентиром для него служила довольно затейливая купальня для птиц на заднем дворе Дика Рэтбоуна. Джо ходил с хорошим подержанным компасом военного образца, а другой носил пристегнутым к ремню. Моя хижина находилась по курсу сто семьдесят три градуса к северо-востоку от упомянутой купальни, милях в пяти, но такие расстояния Джо нимало не пугали. Мне доподлинно известно, что однажды около летнего солнцестояния он дошел пешком до Сени и обратно, чтобы купить брикет особого мороженого, про которое сестра Дика забыла при поездке за продуктами, — преодолев в общей сложности пятьдесят миль за четырнадцать часов, двойную марафонскую дистанцию, хотя сам он считал свой шаг прогулочным. Лесничий местного государственного заповедника утверждал, что Джо стремительно шагал вверх-вниз по огромным песчаным дюнам, не сбавляя скорости. В ответ на мой вопрос Джо неловко объяснил, что, по-видимому, все дело в травме мозга — мол, он просто никак не мог идти медленнее, что создавало для него известные трудности ночью, на поросшей кустарником местности.

Честно говоря, до происшедшего с ним несчастного случая Джо нисколько не интересовал меня. Несмотря на свое финансовое процветание в центре штата, здесь он моментально превращался в деревенское быдло, подражая местным приятелям. Человеку довольно трудно найти свое место и в одном-то мире, не говоря уже о двух, а подстраиваться под вкусы законченных дебилов из ностальгических чувств, из детских воспоминаний, совсем не дело. Джо пил пиво в огромных количествах, что служило причиной бессмысленных ссор со всеми подружками, приезжавшими к нему. Такая страсть к пиву остается для меня загадкой. Дик Рэтбоун предположил как-то, что на самом деле им просто нравится ссать, чем они занимаются по дюжине раз за вечер. Я обратился с этим вопросом к одному своему старому другу в Чикаго, из праздного любопытства. Он поистине редкий тип, психиатр-гей итальянского происхождения по имени Роберто. Фамилии я не называю, поскольку для него и так весь мир — спальня. Как ни странно, Роберто согласился с нашим ничтожным Диком Рэтбоуном, но я все же не в силах уразуметь природу такой страсти. У всех нас свои пределы возможностей, верно? Воля к мочеиспусканию, да уж.

Однажды ранним июльским утром ко мне в хижину явилась Соня, дипломированная медсестра из Лансинга и одна из подружек Джо, и сообщила, что условилась встретиться с ним здесь. Было уже тепло, и она была в нервирующих шортах и лифе с завязками на спине и шее. Подавая Соне кофе, я видел ее соски, а когда она подтянула колено к груди, поставив ногу на край кресла, мельком увидел лобковые волосы. В отличие от женщин времен моей молодости, она выставляла напоказ свои прелести без всякого стеснения, с полным равнодушием, и я испытал слабейшее из щекочущих ощущений вкупе с легким головокружением, каких не испытывал уже много лет. Естественно, я немедленно попытался решить, хорошо это или плохо, и в конечном счете остановился на среднем между первым и вторым. Мы просто жертвы, просто просители перед тем, что один наш мексиканский друг называет «divina enchilada».

Колени у Сони были здорово ободраны, и я принес вату и бактерицидную мазь, которые она с улыбкой позволила мне применить по назначению. Она сказала, что Джо собирался подняться вверх по маленькой речушке, причем прямо по воде, чтобы посетить могилу медвежонка, которого похоронил там в конце мая. Я спросил, не упала ли она, и она от души рассмеялась и сказала, что Джо безжалостно оттрахал ее «по-собачьи» на берегу озера, что пагубно отразилось на ее коленях. Я встречался с Соней несколько раз прежде, но, представляется, такого рода информацией делятся только с самыми близкими друзьями. Я кивнул и позволил себе хихикнуть. Медсестры вообще прозаичны и циничны, поскольку постоянно имеют дело со смертью. Минут через пятнадцать она попросила разрешения прилечь на кушетку и приняла еще более вызывающую позу, прежде чем начала тихонько посапывать. И вот я сидел, узник в собственном доме, пытаясь читать прежде казавшийся увлекательным ботанический журнал, но невольно бросая взгляды на Соню через каждую пару предложений. Признаюсь, в какой-то момент я довольно близко подполз к ней на коленях, наплевав на опасность быть пойманным с поличным. В конце концов, я находился в своем доме.

Таким образом протекало утро, пока ближе к полудню я не заснул, прижавшись щекой к ботаническому журналу, а не к чему-нибудь поинтереснее. Меня разбудил шум душа и громкий лай Марши, лабрадора Джо. Я медленно возвращался к действительности, досматривая сон (ну надо же!) о своей любимой чикагской бифштексной и пуская слюни на иллюстрацию в журнале, когда Соня пронеслась мимо, обмотанная полотенцем. За дверью она наклонилась и стала ласкать Маршу, которая явно призывала последовать за собой. Мое беспокойство по поводу отсутствия Джо несколько возросло, когда я заметил, насколько хреново полотенце прикрывает Соню. Она так и рвалась отправиться следом за Маршей, но я сказал, что это плохая мысль. Я позвонил Дику Рэтбоуну по сотовому из машины — к моей хижине телефонная линия не подведена — и сообщил о проблеме. Пока мы ждали, Соня в своем полотенце уселась в кресло и принялась плакать. Я стоял рядом, похлопывая и поглаживая ее по плечу, чтобы успокоить. Когда женщина плачет, я страшно теряюсь, поскольку ни моя мать, ни жена практически никогда не плакали. Захлебываясь слезами, Соня говорила о совершенно беспомощном состоянии Джо, о котором, будучи медсестрой, безусловно судила со знанием дела. У меня, подумать только, началась эрекция, чего не скроешь, когда на тебе легкие летние брюки. Я попытался отойти, но Соня с жалобным плачем схватила меня за руку, а потом заметила эрекцию, шутливо щелкнула пальцем по шишке, как делают медсестры, и обозвала меня старым козлом. Она оделась прямо передо мной, откровенно забавляясь, и сердце мое мучительно сжималось от унижения.

Приехал Дик Рэтбоун со своим телеметрическим приемником, и мы двинулись по густо заросшему берегу реки, а Соня и Марша предпочли шлепать по воде и плыть рядом. Примерно через милю мы нашли Джо, крепко спавшего на песчаном наносе возле водоворота. Дик указал на сложенную из камней пирамиду на берегу, где Джо похоронил медвежонка, которого, сказал Дик, убила собственная мать, поскольку у него было врожденное уродство передней лапы. Джо страшно переживал по этому поводу.

Когда Соня с помощью лизавшей хозяину лицо Марши разбудила Джо, он сообщил, что видел нечто необычное, млекопитающее совершенно нового вида, зверя, о существовании которого не знал. Дик прошептал мне, что надо бы дать Джо лекарство, а потом осторожно поинтересовался местонахождением следов. Джо сказал, что это животное не оставляет следов, но он знает его излюбленную территорию, и назвал местность, расположенную значительно южнее, которую я здесь называть не стану, чтобы не привлекать туда охотников за диковинками. В награду за благие намерения Дик дал Марше несколько печенюшек, которые всегда носил с собой для этой цели. По-настоящему Марша хранила преданность одному только Джо, а всех остальных просто использовала в своих интересах. Однажды я встретил ее возле делянки на окраинной улочке деревни. Она бросилась ко мне со встревоженным, расстроенным видом, и потому я последовал за ней, а она привела меня прямиком в бакалейную лавку, чтобы я купил ей жрачки.

Я не имел желания сидеть там на берегу и смотреть, как Джо снова засыпает, и потому предоставил это дело Соне, Дику и преданной Марше. Я от души позабавился, заметив, что большие оттопыренные уши Дика краснеют всякий раз, когда он бросает взгляд на Соню. С чувством глубокого облегчения я безмолвно передал тяжкое бремя похоти своему старому другу и направился обратно к своей хижине, где меня ждал ланч и честно заработанный сон. Соня заставила меня вспомнить одно печальное стихотворение Роберта Фроста, которое называется «Непройденный путь».

Кошмар! На дворе еще июль, а у нас три дня шел холодный проливной дождь и дул северо-западный ветер из Канады. Жизнь вытекла из меня на кленовый пол. Один мой деловой партнер из Небраски однажды сказал мне, что я слишком уж стараюсь «держать свои чувства в узде». Может, оно и так, но я никогда не замечал этого, кроме как в такие моменты, когда погода и мое собственное гнусное настроение ввергают меня в тяжелейшую депрессию. Дорогой коронер, мне жутко не нравится все, что я написал, но из лени я не исправлю ни слова. Я несколько дней не брался за перо и сейчас попробую перейти к сути дела. В настоящее время сосуд моей жизни опустошен, и я ощущаю себя мутным осадком на дне, отработанным шлаком прожитых лет. Мне кажется, воспоминание о Соне, сидящей в кресле в нескольких футах от места, где я нахожусь сейчас, усугубило мою хандру. Для старика нет ничего мучительнее мысли о бездарно прожитой жизни. Непонятно почему, она вызывает в воображении образ сталевара, бросающего лопатой уголь в доменную печь.

И я хочу быть справедливым к Джо. В конце концов, дело не во мне, а в моем покойном молодом друге. В моей памяти он сейчас постоянно окружен легкой светящейся аурой, придающей ему сходство с божеством некой первобытной религии. Я только что вспомнил, как в конце июня он явился ко мне на рассвете, с головы до ног искусанный москитами и мошкарой, в измазанной грязью одежде, горя желанием показать мне сто тридцать семь звуков воды, которые зафиксировал в своем блокноте. Что я должен был думать? По правде говоря, это было интересно. Я имел дело с человеком, который каждый день в буквальном смысле слова видел все в первый раз, но обладал замечательной (мягко выражаясь!) способностью слухового восприятия, если не зрительного, хотя это тоже вопрос спорный. Составленный Джо список включал названия ручьев, рек, озер, а также перечень особенностей ландшафта и погодных условий, участвовавших в рождении звуков. Полагаю, вода всегда движется сверху вниз, за исключением случаев прилива, когда она поднимается. Каждый пункт списка сопровожался пометками, разного рода извилистыми линиями, призванными напомнить Джо реальные звуки, которые все, как он утверждал за завтраком, он слышал словно наяву. Джо проглотил завтрак быстро, как Марша, которая уже скреблась в дверь. Я приготовил ей яичницу из нескольких яиц, поджаренную на сале, ее любимое блюдо. Я сказал, что в ночь, когда утонул Джо, Марша тоже исчезла? Тело Джо, разумеется, в конце концов нашли, дорогой коронер. Сейчас оно, что бы там от него ни осталось, находится в вашем распоряжении. Маршу так больше никто и не видел, и кажется невероятным, что охотничья собака породы лабрадор могла утонуть. Возможно, она присоединилась к воображаемым существам Джо, если, конечно, их можно назвать воображаемыми. Скорее всего сию счастливицу увезли в машине проезжие туристы.

Я забегаю вперед. История со звуками воды произошла за несколько дней до того, как Джо объявил об открытии нового вида животных. Я спросил своего друга-психиатра, Роберто из Чикаго, насчет такого феномена слухового восприятия, и он сказал, что внутричерепные травмы порой имеют поистине странные последствия, ведь сам мозг является в высшей степени сложным органом (так и хочется сказать «существом», по ряду причин). Роберто выслал мне экспресс-почтой книгу о мозге, которая показалась мне слишком мудреной и в целом недоступной для понимания. Я просто не мог вполне поверить, что такая штуковина находится у меня в голове.

Составленный Джо перечень звуков воды заставил меня также задаться вопросом, является ли природа, адекватно воспринимаемая, такой уж открытой книгой? Вероятно, я недостаточно компетентен, чтобы теоретизировать в данной области, но кто меня остановит? Профессора общаются только между собой и в целом игнорируют простых людей, к которым я отношу себя. Вчера, когда дождь и шквалистый ветер ненадолго стихли, я подсыпал зерна в птичью кормушку и нашел в траве мертвого дубоноса. Непонятно зачем, я понюхал мокрые перья и решил, что он умер совсем недавно. Меня потрясла невесомость птицы, хотя, конечно, как она смогла бы летать в противном случае? Я любовался крепким клювом, изумительными желтоватыми и бежевыми перьями, белой полоской на спинке. Я вспомнил, как в ранней молодости впервые имел счастье взять в ладонь девичью промежность. Тайна, что ни говори. Уверен, любой мужчина помнит потрясение, испытанное от сознания «они другие».

Впрочем, вернемся к делу. Я подложил в камин чурбан, практически неподъемный. Это обрубок бука, но не того, в который по неосторожности врезался Джо. Мне надоело быть брюзгливым старым пердуном, и я начинаю задаваться вопросом, не является ли означенная персона просто еще одной данью цивилизации. Американцы, похоже, любят метафоры, связанные со спортом, и я, безусловно, уже обежал третью базу и теперь направляюсь к «дому», представляющему собой яму в земле. Естественно, я бы хотел быть «похороненным» на помосте, установленном в кроне дерева, или в крохотной продолговатой деревянной хижине, как представители индейских племен. Я на девяносто девять процентов уверен, что это не имеет значения, но оставшийся один процент тревожит.

Я могу попытаться составить суждение о природе Джо на основании собственных наблюдений и различных его высказываний, а также трех записных книжек, оставленных мне покойным. Во всяком случае, мне так кажется. Но тогда придется бессмысленно напрягаться, чтобы объяснить природу своего ума, создающего именно такие представления о Джо. За три последних дождливых дня я начал сознавать известную ограниченность своих возможностей, которой не чувствовал раньше и которую не желаю выдавать за достоинство. Возможно, я не настолько умен, как мне казалось. Эта мысль не усугубит мою депрессию, поскольку затяжной дождь уже отлично справился с делом, хотя, надо признать, он сродни крепкому, отрезвляющему пинку под зад, своего рода дождь-откровение.

В июле, к примеру, Джо навещала молодая женщина, которую первые несколько дней я находил довольно неприятной особой. Она сморкалась чаще любого смертного, объясняя это аллергией. Она была среднего роста, но очень худая и носила широкие одежды, скрывающие фигуру. Она занималась сравнительным литературоведением и являлась аспиранткой Мичиганского университета в Ист-Лансинге, о каковом учебном заведении мне не известно ровным счетом ничего, за исключением того, что тамошние спортивные команды носят название «Спартанцы» и входят в Большую десятку. Сам я учился в Северо-Западном университете, и, хотя он имеет блестящую репутацию, этот факт никак не влиял на состояние умственной апатии, в котором я находился в бытность свою студентом. Ну вот, я снова за свое. Кому это интересно? Я сам себе неинтересен. Я воплощение Современного Человека, покупателя забав и развлечений, который пытается процветать на перепутьях своей скуки.

Так или иначе, эта девушка, которую я назову Энн, не обладала и малой долей Сониной сексуальности. Однако она была жутко умной и оказала Джо значительную помощь в сборе растений для моего гербария — бессмысленное хобби, оставшееся у меня с детства. В силу отсутствия зрительной памяти Джо изо дня в день приносил мне одни и те же растения. Я платил Джо по пять баксов за каждый новый экземпляр, и один раз он с помощью Энн заработал двести долларов за день. При всем своем безусловно высоком интеллекте (качество не всегда приятное и полезное), она вопреки всякому здравому смыслу любила Джо, несмотря на необратимое поражение мозга. Что, во имя всего святого, это значит? Как можно продолжать любить человека с подобным расстройством мозговых функций, который совершенно не узнает тебя, когда ты поднимаешься с постели утром, хотя слабые вибрации памяти порождаются звуком голоса, прикосновением и, возможно, запахом.

Я начал пересматривать свои поверхностные суждения о ней, когда стоял на кухне Дика Рэтбоуна, а он рассказывал мне, как Джо и Энн дошли пешком по берегу озера Верхнего до озера Мускаллонг (двадцать миль) и во второй половине дня, когда жара стала невыносимой, она позвонила ему. Мы смотрели из окна кухни в сад, окружающий купальню для птиц, навигационный ориентир Джо, когда они с Энн появились со стороны озера. Энн взяла поливочный шланг, отвернула вентиль и смыла песок с Джо, который потом сделал то же самое с ней, хотя вода явно стала холоднее. Энн завизжала, попятилась, спотыкаясь бросилась прочь, а потом перемахнула через козлы для пилки дров, оставленные Диком на заднем дворе возле маленькой хижины, где жил Джо. Казалось бы, ничего особенного, но позже я проверил козлы, и они оказались высотой три фута. Эта тихая серая мышка отлично прыгала. Вдобавок она обладала пружинистой гибкостью танцовщицы, которой, как выяснилось, работала несколькими годами ранее. Пока Дик возился у гриля со своими фирменными жареными цыплятами, я поговорил с Энн об этом, признавшись, что она здорово удивила меня. Она сказала, что я представляю собой тип человека, который всю жизнь составлял неверные мнения и суждения об окружающих, хотя сказала это с улыбкой. «Истинная правда», — подумал я, хотя вслух не сказал. Вместо этого я сказал, что в бытность мою подростком мать не позволяла держать в доме никаких книг сексуального характера, даже художественных фотоальбомов с обнаженной натурой, но, поскольку она занималась танцами, у нас в доме было полно книг с фотографиями балерин, и от них «у меня вставал». Энн позабавило мое признание, но потом она стала задавать неприятные вопросы. Реализовал ли я свою подростковую одержимость балеринами? Нет, конечно нет. Меня до сих пор тянет к ним? Ну, в том ограниченном смысле слова, в каком пожилого джентльмена тянет ко всем женщинам. Черт подери, сказала она, мне следовало реализовать свои желания, балерины относительно покладисты, так как состоятельные поклонники лишними не бывают. Ее собственный отец до смерти надоел семье своей «бесконечной возней по хозяйству». Она бы предпочла, чтобы он предавался порокам, как Пикассо (отец преподавал живопись в университете). Энн считала, что отец профукал свои лучшие годы, и тот факт, что он променял занятия живописью и пьянство на копание с мелким ремонтом дома, жестоко разочаровал ее.

Тут я почувствовал себя достаточно неловко, чтобы бочком подобраться к самодельному жарочному шкафу Дика и изобразить глубокий интерес к цыплятам. Энн, сейчас одетая в саронг (кажется, так называется эта штуковина), помогала сестре Дика, Эдне, накрывать во дворе стол к обеду. Джо спал на траве, используя Маршу в качестве подушки, как часто делал. Энн села рядом и убрала волосы с его лица. Тогда мне пришло в голову, что, возможно, девушку так тянет к Джо, поскольку ее отец утратил свое сумасбродство, а именно из него состоит вся жизнь Джо. После полутора лет, проведенных по больницам, он не имел намерения и близко подходить к больницам или врачам. Но с другой стороны, я делаю слишком смелое предположение, когда говорю, что он вообще имел какие-либо намерения, помимо сиюминутных, осуществлявшихся без промедления.

Обед не доставил мне удовольствия, хотя цыплята и картофельный салат удались на славу. Джо, по своему обыкновению, умял целого цыпленка за пять минут и снова завалился спать. Эдна прикрыла его сеткой, чтобы защитить от вечерних москитов. Он сильно подергивался во сне всем телом, и она вслух задалась вопросом, не следует ли увеличить дозу лекарств. Он принимал кучу разных таблеток — правда, они не оказывали никакого благотворного действия и всего лишь предупреждали возможное ухудшение. Эдна позабавилась, когда Энн принялась подкалывать меня за десертом из свежего черничного мороженого, приготовленного из настоящих непастеризованных сливок от джерсейской коровы, которые Дик покупал у одного своего друга в Ньюберри.

Первое саркастическое замечание Энн отпустила, когда речь зашла о том, что я торговец редкими книгами, уже вышедший на пенсию, но еще не вполне отошедший от дел. Она считала нас некромантами, и как могу я насмехаться над людьми, играющими на фондовой бирже, когда сам, в сущности, занимаюсь тем же самым. Чтобы купить своему никчемному мужу особый подарок на день рождения, ее глуповатая мать продала букинисту первое издание «К северу от Бостона» Фроста за пятьдесят баксов, ничтожную долю от истинной стоимости книги. Узнав об этом, Энн отправилась в букинистическую лавку, дождалась, когда туда явятся еще несколько покупателей, а потом отчитала букиниста в самых грубых выражениях. Ей удалось вытянуть из него еще пятьдесят баксов, которые она тут же разорвала на мелкие клочки и швырнула букинисту в лицо.

Это почти, но не совсем, испортило мне аппетит. Струйка пота потекла у меня по пузу, когда я со стыдом вспомнил, как выманил у дряхлой профессорской вдовы принадлежавшее ее покойному мужу собрание сочинений Фолкнера, чтобы добавить к своей обширной коллекции книг этого своеобразного писателя, чье творчество вызывает у меня ассоциации с ботаникой в силу многообразия форм, в нем представленных. Я замечательно провел отпуск в Париже, продав свой дубликат «Солдатской награды» за восемь тысяч долларов.

Я отвлек Энн от темы, предположив, что она была очень поздним ребенком и потому по достижении взрослого возраста очень опекала своих родителей — вероятно, стала матерью для них обоих. Это дикое предположение, высказанное в целях самозащиты, привело Энн в такую ярость, что выражение «трястись от злости» в данном случае являлось мягчайшим из эвфемизмов. Она посмотрела на меня с ледяным презрением, разбудила Джо и увела его в хижину.

Итак, теперь вы познакомились с Соней и Энн, и мы еще не распрощались ни с одной, ни с другой. В августе явилась еще одна гостья. Чтобы помириться с Энн, я велел своему секретарю в Чикаго отослать ей экземпляр «К северу от Бостона» — в денежном выражении щедрый подарок, хотя сам я не особо люблю Фроста. В ответ Энн прислала мне около пятисот страниц материала по внутричерепным травмам, собранного в Интернете. Эта объемистая, наводящая ужас распечатка содержала, вкупе с сухими научными данными от врачей, специализирующихся в данной области, сотни свидетельств самих пациентов. Некоторые из них просто заставляли сердце сжиматься и биться неровно, горестные истории о долгих годах лечения практически без надежды на полное выздоровление, но, с другой стороны, каждое незначительное улучшение служило поводом для семейных торжеств. Общее количество пациентов с травмами мозга, разумеется, отражало статистику дорожно-транспортных происшествий, иллюстрировало ньютоновский закон, гласящий, что движущийся объект (ваша голова) продолжает движение, покуда на него не подействует некая противоположная по направлению сила (в случае с Джо — могучий серый бук).

Но почему эти свидетельства так потрясли меня, утонченного знатока языка, лучших произведений мировой литературы, не говоря уже о правовых документах, исторических хрониках, лучших газетах и журналах? Ответ, полагаю, кроется в очаровании фольклорных сказаний, примитивного, или «наивного», искусства, народной музыки Третьего мира, записанных устных преданий наших собственных аборигенов. Водитель грузовика резко сворачивает в сторону, чтобы не врезаться в школьный автобус (понятное дело!). Он получает тяжелые травмы головы, и голова превращается в подобие полусваренной брюквы. Жена и пятеро детей на протяжении многих лет моют и кормят его в своей убогой лачуге в Южной Индиане. Водитель медленно идет на поправку и через десять лет героических усилий со стороны семьи и врачей в состоянии провести свою дочь к алтарю в окружной церкви, хотя голова у него непроизвольно трясется и ноги заплетаются. Пишет он с чудовищными ошибками, но в состоянии послать свою историю на сайт, посвященный черепно-мозговым травмам, поскольку автотранспортная компания подарила ему ноутбук! Он в состоянии сам поймать полосатую зубатку в ручье рядом с домом. Его семья любит жареную зубатку — единственный его посильный вклад в благополучие близких. Бог мой, эта история сразила меня наповал!

Такое вот дело. Ознакомившись с десятками и сотнями подобных историй, я поневоле задумался о том, что почти любое наше печатное слово является ложносократическим и спорным — язык без существительных, обозначающих цвет и вкус, мировой гнилостный резервуар словоблудия, не имеющего причинно-следственной связи с жизнью, которую мы надеемся прожить. Это язык Сатаны, и политики ведут за собой толпу, извергая из уст такого рода словесное дерьмо при каждом удобном случае. Фигуральность выражений, ироничность стиля, считающиеся ныне нормой, источают свои злотворные вирусы из-под книжных обложек.

Возможно, я преувеличиваю, но мне так не кажется. Как бы то ни было, внимательно прочитав все пятьсот страниц, я отослал пакет обратно Энн, пояснив, что держать такое в своей хижине для меня мучительно, но прежде Джо успел увидеть распечатку у меня на кухонной стойке. Память на слова у него нарушена, хотя не в такой мере, как зрительная. До известной минимальной степени он в состоянии вспомнить существительные, относящиеся к деревьям, птицам, воде и прочим подобным вещам, но не может с ходу — скажем, во время прогулки — установить прямую связь между существительными и конкретными людьми.

Например, в июне он настоял на том, чтобы показать мне логово койотов. Поначалу я отказывался, поскольку июньские прогулки по лесу, если погода не шибко ветреная, подразумевают общение с мошкарой, превращающей вас в сплошную массу зудящих волдырей. Разумеется, с годами я заметил, что количество причин не выходить из дому у меня постепенно увеличивается: слишком холодно, слишком жарко, москиты, слепни, оленья мошка, идет дождь, слишком сыро после дождя или я устал от чтения, размышлений, поглощения пищи, верчения большими пальцами рук (наследственная привычка).

Джо сказал, что мы можем прокатиться на машине и выйти в полумиле от нужного места, что на поверку оказалось ложью. Топать пришлось целую милю, если не больше. Разнообразные насекомые свирепствовали во влажном, недвижном воздухе. Джо указал на пень белой сосны на отдаленном холмике, частично окруженном мерзопакостными зарослями вонючего дурмана — кустарника, усеянного двухдюймовыми шипами, столь острыми, что один мой знакомый охотник, напоровшись на такой шип, проткнул себе член насквозь. Я посмотрел в свой дорогостоящий бинокль, но не увидел ничего достойного внимания. Джо, не имевший бинокля, сказал, что видит две мордочки, высовывающиеся из темной норы под пнем, а потом третьего маленького зверька, юркнувшего в нору. Этого я тоже не заметил. Мать настороженно наблюдала за нами из-под пышно цветущей аронии. Джо стоял рядом со мной, и я наконец поймал в фокус смутный силуэт матери. Джо расстроился, поскольку щенята явно не собирались выходить в моем присутствии. Он велел мне отойти назад к другому холму, ярдов на триста в сторону моей машины. Я почувствовал неприятный запашок, и он с улыбкой вытащил из кармана полиэтиленовый пакет с тухлым тушеным мясом.

Достигнув указанного места, я стал смотреть в бинокль на Джо, который шел целеустремленно, но зигзагом, подпрыгивая и смеясь. Подойдя к логову, он лег навзничь и вывалил мясо себе на грудь. Через минуту-другую три щенка вышли из норы и принялись есть у него с груди, стоя прямо на нем и ссорясь из-за лучших кусков. Мать теперь сидела ярдах в тридцати от них, наблюдая за происходящим. После трапезы Джо ползал на четвереньках, играя с щенятами в пятнашки, и в какой-то момент один щенок ехал на нем верхом, теребя зубами воротник рубашки.

Надо сказать, что, хотя эти животные не были ни ручными, ни дрессированными, я почему-то не счел данный случай из ряда вон выходящим. Койоты выживают благодаря своей исключительной осторожности. Один мой знакомый натуралист как-то раз высказал мнение, что на одного койота, которого вы видите, приходится самое малое дюжина, которая видела вас, оставшись вами незамеченной. В общем, в тот момент происходящее скорее позабавило, нежели поразило меня, — но, с другой стороны, что я знал о таких вещах? Я смутно предполагал, что, возможно, койоты доверяют Джо, поскольку он стал частью их мира, в который все остальные люди не допускаются по веским причинам. А представители конкретно этого вида, согласно индейским поверьям, обладают незаурядным чувством юмора. Я должен добавить, что один биолог из управления по делам охраны диких животных рассказал мне, что в самом начале июня видел в бинокль Джо, шагающего рядом с маленьким медвежонком. Этот случай встревожил его, поскольку другие двое людей, проделывавших такое, являлись, как и он сам, профессиональными учеными, специализирующимися в области маммологии.

И хватит пока об этом, дорогой коронер. Вы хотели знать все, что я знаю о Джо Лакорте, и я рассказываю вам на свой манер. Вряд ли кто-нибудь, кроме нас двоих, увидит мой отчет. Как я могу полагаться на вас, коли совсем вас не знаю? Начинающий писатель шестидесяти семи лет неминуемо должен прийти к выводу, что, если никто не извлечет пользу из моих усилий, мне останется самому извлечь из них пользу. Важный вопрос, как мне удалось дожить до такого возраста, можно легко отбросить в сторону. Вопрос, почему я почти ничего не помню из своей жизни, представляется более существенным. Безмятежные судороги профессиональной скуки могут длиться месяцами. Однажды в чикагском ресторане за соседним столом отмечали тысячную аутопсию, произведенную одним сотрудником патологоанатомического отделения городской больницы, каковое обстоятельство не отбило у них аппетита к бифштексам и филе. В защиту Джо скажу, что, когда я пребываю в задумчивом настроении, я могу вспомнить отдельные прогулки, которые предпринимал здесь в шестидесятые годы. Полагаю, они сильно повлияли на мои органы восприятия, вот и все. Когда я пытаюсь вспомнить свою тогдашнюю работу, в уме у меня звучит шорох перебираемых бумаг; хлопанье дверец шкафов для хранения документов; глухой стук одной книги, положенной на другую; вой полицейских сирен, доносящийся с улицы; зевки или покашливанье моей секретарши и стрекот ее пишущей машинки. Я вижу стены своего офиса, окно с закопченными стеклами, репродукции идиллических французских и английских пейзажей восемнадцатого века. Творения великих мастеров, как Караваджо, Гоген или наши Уинслоу Хомер и Мейнард Диксон, хранились дома, вдали от посторонних глаз. Я не хотел, чтобы мои коллеги — люди вполне симпатичные, но для которых вся планета была огромным, поделенным на зоны рынком сбыта, — видели мои любимые картины. Мои коллеги относились к виду хищных андроидов.

Энн вернулась всего через неделю после своего отъезда. Дела были плохи, но я уже знал о проблеме. Двумя днями раньше Джо избавился от своего телеметрического прибора, из злости на департамент природных ресурсов. В конце апреля, когда почки на деревьях только начинали раскрываться, Джо построил себе крохотную лачугу на лесистом холме посреди широкого болота, на государственной земле. Незаконность предприятия здорово обеспокоила Дика как бывшего сотрудника ДПР, хотя он самолично подвез одну небольшую партию пиломатериалов к ближайшей дороге, проходящей милях в четырех от строительной площадки. Джо потребовалось совершить несколько трудных ходок, чтобы перетащить через болото все строительные материалы, после чего он вернулся мокрый и грязный по грудь. К несчастью, самолет-разведчик ДПР заметил лачугу Джо, но они снесли сооружение только в июне. Дик тщетно пытался помешать, говоря, что вряд ли кому-нибудь нужен холм Джо, поскольку все огромные белые сосны там вырублены еще девяносто лет назад. Но правила, разумеется, есть правила. Закон есть закон. И дерьмо есть дерьмо. Главный порок бюрократической системы — сознательное нежелание вникать в цели и мотивы поступков. Дик поехал в Маркетт, чтобы встретиться с новым директором департамента, молодым самовлюбленным хлыщом, который, несмотря на тридцатилетний рабочий стаж Дика, уделил Дику всего лишь пять минут, прежде чем с презрительным смешком заявить, что закон есть закон, пусть даже Дик и сомневается, что Джо протянет дольше года. В конце концов, что они станут делать с ним, когда все проселочные дороги станут непроезжими от снега и температура воздуха опустится до минус сорока?

Перед тем как около полудня прибыла Энн, я провел бессонную ночь, переживая из-за Джо, а также совершил ошибку, позвонив Роберто в Чикаго за советом. Я чувствовал страшную слабость, так как ночью светила почти полная луна и олень-самец храпел поблизости от хижины — жутковатый хрип с присвистом, похожий на басы сломанного аккордеона. Хуже этого могут быть только предсмертные крики задираемого койотом олененка или кролика, похожие на предсмертные крики маленького ребенка.

Так или иначе, Роберто говорил заупокойным голосом, словно мучась депрессией после бог весть каких извращенных безобразий. Он высказал предположение, что я пытаюсь контролировать Джо как заменителя своих несуществующих детей. Замечание неприятное, а также совершенно бессмысленное в свете фактической ситуации. Роберто также предположил, что мои мотивы объясняются скрытой тревогой, связанной со своего рода сексуальной завистью, моим больным местом. Внутричерепные травмы гораздо чаще ведут к импотенции, нежели к усилению сексуальной активности. Завидовал ли я, что Джо трахает всех телок в округе? Конечно завидовал. В отсутствие прекрасных Энн и Сони он мог потратить все деньги, заработанные тяжелым трудом на сборе растений для моего гербария, на любую свиноподобную шлюху из пивной. Одна из них весила самое малое триста фунтов. Когда я поддразнил Джо по этому поводу, он просто сказал: «У меня на нее встал», а потом заговорил о чем-то другом, ибо объем внимания у него был меньше, чем в среднем у малого ребенка.

Другими словами, когда появилась Энн, я находился не в лучшей форме. Хотя был только полдень, она попросила джина со льдом и вытаращила глаза от удивления, когда я полез в морозилку за кубиками льда, ибо там хранился также «замороженный зоопарк» Джо — пара дюжин мертвых птичек, которых он подбирал во время своих бесконечных прогулок. Эдна Рэтбоун категорически отказалась держать их в своей морозилке, а мне они нисколько не мешали. Энн вытащила блэкбернского щегла с оранжево-черным оперением, взвесила в руке почти невесомое тельце, а потом поднесла к самым глазам, изумленно тряся головой. Я объяснил, что люди крайне редко находят мертвых птиц, но главным образом потому, что не смотрят и обладают недостаточно острым зрением. Я сказал, что один орнитолог однажды объяснил мне, что ястреб мог бы прочитать газетную рубрику объявлений с расстояния пятидесяти футов. Тогда его слова показались мне довольно глупыми. Почему не шекспировский текст или даже не книгу о птицах с расстояния пятидесяти футов?

Энн поймала меня на слове и спросила, не хочу ли я сказать, что Джо стал видеть лучше после несчастного случая. Я ответил, что это вряд ли, поскольку я консультировался с одним невропатологом, другом Роберто, и он сказал, что такое маловероятно, но вполне возможно, Джо обрел способность особого рода зрительной концентрации. Безусловно, этого достаточно, чтобы объяснить, почему он находит так много мертвых птиц. Энн рассмеялась и рассказала, как внимательно Джо изучал ее тело, а потом в два глотка допила джин, вероятно от смущения. Я приготовил незатейливый ланч из двух телячьих отбивных, которые разморозил себе к обеду, да маленькой порции pasta al olio с чесноком и петрушкой. Энн вежливо скрывала свое отчаяние по поводу отсутствия Джо, пока мы не покончили с ланчем, а потом общаться с ней стало трудно.

Очевидно, она слишком много начиталась всего о внутричерепных травмах в медицинской библиотеке, имевшейся в ее распоряжении в Ист-Лансинге. Я полагаю, такого рода информация плохо усваивается, если вы не специалист и не имеете представления об организме в целом. Например, я могу бесконечно долго читать о миллиардах синапсов в человеческом мозге и страшно изумляться, но одновременно не понимать толком, чем именно занимаются все эти нейроны и синапсы. Вероятно, непрофессионалу лучше безмолвно признать, что мозг является наименее доступной пониманию частью организма. Я отлично помню, как однажды рассматривал мозги молодого барашка в мясной лавке на Рю-Буси в Париже и пытался осознать, что вот в этих вот маленьких розовых узелках заключаются характер и физиология барашка, вся полнота ягнячьей сущности.

Энн встала в четыре утра, чтобы выехать из Ист-Лансинга пораньше, и потому я отправил ее в спальню на чердаке соснуть часок-другой. Я выполз из дома и уселся в соломенное кресло на веранде, выходящей на реку, как делал всегда, если мне было тревожно, на протяжении последних шестидесяти лет жизни — с тех пор, как в детстве открыл феномен гипнотического действия реки. Ветер с озера Верхнего, находившегося в трех милях, был достаточно сильным, чтобы разгонять летающих насекомых, а сама река своим видом быстро угомонила назойливых насекомых в моем мозгу. В Чикаго Роберто приходилось пичкать меня всеми лекарствами подряд, от валиума до золофта и прозака, но всякий раз по приезде в наши северные края я уже через несколько дней могу отказаться от химических препаратов, заменив их созерцанием реки. Я не говорю, что река является панацеей; просто тревожные мысли, обуревающие ваш мозг, неизменно пасуют перед рекой. Вероятно, это и есть непризнанная причина, почему столь многие люди увлекаются рыбной ловлей, хотя в большинстве своем они столь несведущи в этом деле, что почти не имеют шансов поймать форель на наживку.

Я закемарил и увидел кошмарный сон: я заблудился в лесу, и мои конечности и туловище превратились в жидкость и впитались в землю. Когда гестаповцы (ну подумать только!) нашли меня, я выглядел как прежде, но я знал, что существенно важная часть моей личности утрачена, и я заплакал. Естественно, я проснулся весь в слезах, а потом погрузился в воспоминания о своем никудышном псе Чарли. Много лет назад, когда мы с женой обсуждали условия развода, ни один из нас не хотел брать пса. Поначалу мы оба делали вид, будто хотим, и оба рассмеялись от всей души (странное поведение при разводе), когда признались друг другу, как нам обоим хочется отказаться от Чарли. Проводимая Чарли тактика выживания, похоже, заключалась в том, чтобы не иметь вообще никакого характера, но выбирать ту или иную манеру поведения в зависимости от обстоятельств. Он всю жизнь был хитер и изворотлив — возможно, потому, что на первых порах я здорово переусердствовал с дрессировкой, по своему книжному обыкновению собирая дюжины руководств по правильному воспитанию щенков. Моя жена утверждала, что я так замучил Чарли дрессировкой, что он перестал быть собакой и вел себя более или менее по-собачьи лишь в мое отсутствие. У нас в Виннетке был огромный двор, удручающий своей одноцветностью, и, когда я украдкой выглядывал из окна на рассвете, я порой видел, как Чарли играет роль собаки. Если он видел или чуял меня за окном, он просто сидел на месте, шел ли дождь, светило ли солнце. Тогда мне было сорок с лишним, незрелый возраст, когда я еще питал иллюзию, будто контролирую свою жизнь. Для меня стало полной неожиданностью, когда жена сообщила о своем желании развестись, показав тем самым, что совершенно не поддается дрессуре! Поскольку я добровольно отдал ей дом при разводе, она в конце концов решила оставить Чарли у себя, чтобы не отрывать от друзей, соседских собак, изредка забегавших в гости. При мне Чарли игнорировал других собак, словно я не желал, чтобы он признавал факт их существования. Гораздо позже я понял, как все-таки хорошо, что мы не завели детей.

Сидя там, на веранде, и время от времени клюя носом, я размышлял о том, насколько тяжело человеку признать, что почти всю свою жизнь он был дерьмо дерьмом. В моем случае в последнеее время имел место циничный смех в известных дозах, но также скорбь над могильными плитами всех прожитых лет. Время всегда казалось бесконечно повторяющимся. В моем преклонном возрасте хотелось бы, чтобы так оно и было. Вчера я вместе с Диком Рэтбоуном ходил к одному индейцу-полукровке из племени чиппева, который слывет лучшим охотником-следопытом в нашей части Верхнего полуострова. Он немного знал Джо и назвал его «гребаным придурком». Этот человек вовсе не липовый или голливудский индеец, и мы чувствовали себя полными идиотами, стоя на засранном переднем дворе его бревенчатой хижины. Он сказал, что охотно отправился бы на поиски нашего друга, если бы тот заблудился в лесу, но ведь здесь ситуация другая. Дик упирал на то, что без лекарств Джо наверняка попадет в переплет, а мужик сказал: «Этому малому ничем не помочь». Он также добавил, что раз Джо сейчас зол, лучше оставить его в покое, ибо, если ты бесишься от злости в городе, ты вполне можешь кончить тюрьмой. Он также сказал, что никого, а тем более Джо, невозможно найти в окрестных лесах, кроме как с его или ее позволения. Чтобы согласиться с данным утверждением, вам лишь нужно было посмотреть на густой лес, со всех сторон обступавший маленькую поляну и хижину.

Все это я рассказал бедной Энн сразу после ланча, а она все продолжала повторять: «Мы же можем, по крайней мере, попробовать поискать». Я, дурак, в конце концов согласился, полагая, что раньше половины одиннадцатого на нашей северной широте не стемнеет и от нас не убудет, коли мы бесцельно покатаемся по округе и покричим: «Джо! Джо!» — в зеленые заросли.

Я оставил свое любимое кресло, вошел в дом и приготовил кофе. Мне всегда нравились хорошие отели, где вам подают кофе в постель, и потому я отнес чашку на чердак. Энн спала, лежа на животе, в лифчике и трусиках, чисто символических. Фигура у нее совсем мальчишеская, если не считать задницы, определенно не мальчишеской. Она сонно глянула на меня через плечо и прошептала: «Вы такой милый». Я благовоспитанно отвел глаза, но тут же умудрился удариться бедром о столбик кровати, выплеснув дымящийся кофе себе на руку. Ясное дело, было больно, но через долю секунды я решил притвориться, что ничего подобного. Думаю, Энн все прекрасно поняла, и, когда я поставил чашку на прикроватную тумбочку, она, перевернувшись, приняла сидячее положение и протерла глаза. Я бросился прочь, правда ступая осторожно, поскольку ноги казались чужими и далекими, а мне совсем не хотелось навернуться с лестницы. Мой мозг, как беспорядочно щелкающий фотоаппарат, сделал десятки снимков Энн в бледно-голубых (кажется, такой оттенок называется «цвет дроздового яйца») лифчике и трусиках, с аккуратной округлой попкой и, когда она села, маленьким гнездышком mons veneris. Уже несколько лет лишенный подобных ощущений, я не сознавал, сколь острыми они становятся в два счета.

Конечно, какое дело коронеру до стариковских приступов похоти? Но с другой стороны, идея написать этот маленький отчет принадлежала не мне. В данный момент я пытаюсь описать происшедшую в моем восприятии перемену, позволившую мне ясно понять, что случилось с Джо. Осмелюсь предположить, все остальные понимают лишь ту часть истории, которая прямо касается их самих. К примеру, когда Джо в записной книжке пишет: «Я смотрел на свой бук с сотни разных сторон», я понимаю, о каком дереве он говорит (не об участнике рокового дорожно-транспортного происшествия), и понимаю также смысл его довольно озорных экспериментов с восприятием, проводить которые он получил возможность благодаря своей травме. В записной книжке он часто обращается к Богу или, лучше сказать, богу. Мне потребовалось очень много времени, чтобы понять его своеобразный язык, отчасти потому, что я толком не понимал свой собственный. Например, в нашей речи мы почти всегда конкретизируем свои эмоции и во всем оправдываем себя, как делаем в более наивных формах молитвы. Однажды Джо показал мне — к счастью, идти пришлось недалеко — громадное буковое дерево на западном берегу озера О-Сабль, на которое он смотрит с сотни разных сторон, отмеченных воткнутыми в землю палочками, и с пяти разных расстояний. Для него с каждой из пятисот позиций буковое дерево имеет совершенно особый вид, настолько отличный от всех прочих, что это изумляет его, забавляет, радует — во всяком случае, так было, пока он не нахлебался воды из озера Верхнего. Помножьте это на тысячу мест, которые исходил и изучил — возможно, не столь систематично, — и вы поймете мою исходную проблему с пониманием. Кто такой этот человек? Он смеется, как бабуин в зоосаде Линкольн-парк.

Отличную же грязевую ванну мы приняли, в прямом и переносном смысле слова. Мы «выступили» в четыре пополудни, если выразиться на военный манер. Энн взяла кварту воды и несколько жалких брикетов гранолы, дурацкий продукт из рациона яппи, от которого отказывался даже наш пес Чарли, обиженно убегая прочь с поджатым хвостом. У меня отличный автомобиль с полным приводом, довольно дорогой, но тогда я хотел избавиться от неприятных воспоминаний о том, как мы с Диком Рэтбоуном постоянно завязали в грязи во время наших вылазок на рыбалку. Мы заглянули к Дику, и Эдна — очень мило с ее стороны — завернула для нас два куска шоколадного торта, а потом попросила меня показать на старой подробной карте Дика, предназначенной для внутреннего пользования ДПР, куда именно мы направляемся. Эдна относится ко мне с долей иронии, поскольку сорок лет назад мы с ней слегка флиртовали, и в наших краях всем известно, что я феноменально плохо ориентируюсь в лесу, хоть и прожил здесь без малого шестьдесят лет.

Конечно, мне следовало бы здраво оценивать свои силы, но, с другой стороны, у меня это никогда не получается. Однажды в Париже я чуть не плакал оттого, что никак не мог отыскать свой отель, а когда мне наконец раздраженно указали дорогу, оказалось, что я находился всего в квартале от него. Я останавливался в этом отеле на протяжении многих лет, но, с другой стороны, все улицы в районе Варен на одно лицо для всех, кроме местных жителей, хотя это слабая отговорка. Кроме того, я отправлялся на поиски Джо в сопровождении Энн, хотя позже мне пришло в голову, что она едва ли тянет на опытного проводника.

Ради спокойствия Эдны я поставил на карте крохотный крестик посреди пустынной зоны, которую картографы называют «спящей красавицей». Там нет ничего, кроме нее самой, двух пересекающихся лесовозных дорог да крохотного ручья, вытекающего из обширного болота, окружающего лесистый холм, где Джо и построил маленькую лачугу, впоследствии разрушенную доблестными сотрудниками ДПР до основания. Это те самые люди, которые с готовностью выдают предпринимателям-республиканцам разрешения загрязнять окружающую среду всеми мыслимыми способами. Эдна сразу же сказала нам не соваться туда, я же заверил ее, что мы не станем выходить из машины, но все равно не угодил ей своим обещанием. Все стараются угодить Эдне. Джо даже добровольно сопровождал ее в лютеранскую церковь одним воскресным утром, чтобы все прихожане могли помолиться о его исцелении. Прошу не путать с новым американским употреблением слова «исцеление», предполагающим благополучное восстановление после самых ужасных катастроф еще прежде, чем высохнет кровь на мостовой.

И вот мы тронулись в путь — с легким сердцем, если учитывать вероятную ситуацию с Джо. Он скорее заблудился бы по-настоящему в городе, чем в лесу. Кто-то видел его на окраинной улочке с компасом в руке. По непонятным причинам, скорее благодаря интуиции, чем неким косвенным уликам, я подозревал, что Джо и старая Эдна время от времени занимались любовью. Ей немного за шестьдесят, но почему бы нет? Она довольно привлекательна на странный финский манер.

Мы едва успели выехать из города, когда Энн начала говорить о вещах, эмоционально очень содержательных: любовь, смерть, искусство. Я сказал, что плохо сведущ в подобных темах. Она, подумать только, дернула меня за ухо, а потом сказала, что, наверное, я типичный продукт современной цивилизации, вроде фильмов, где глубокие эмоции выражаются автомобильными катастрофами, пальбой, взрывами, сосредоточенным таращеньем героев в монитор компьютера, многозначительными взглядами, постельными сценами, где женщины скачут верхом на партнере в угоду лжефеминисткам.

Это привело меня в раздражение, что, в свою очередь, несомненно, и стало причиной, почему я в первый раз повернул не там, где следовало, и покатил по дороге, которая в скором времени внезапно оборвалась у реки. Я сделал вид, будто так и было задумано, хотя Энн явно сомневалась на сей счет. Река текла в глубоком ущелье, и Энн стояла на самом краю обрыва, заставляя меня нервничать при мысли о возможном приступе головокружения. Постоянно мотаясь в Чикаго и обратно, я предпочитаю ездить через Висконсин, а не Мичиган, чтобы не переезжать огромный Макинакский мост. До середины пятидесятых вы могли переправиться через пролив на пароме. Зачем мне бороться со своими слабостями? Жизнь незаурядных личностей, постоянно совершающих прорывы за пределы человеческих возможностей, зачастую поистине невыносима. По крайней мере, так мне кажется. Конечно, в случае с Джо подобный способ существования вряд ли являлся сознательным выбором, хотя, возможно, отчасти и являлся. Он больше года провалялся по разным больницам. Требовался ли лучший повод для того, чтобы выбрать вольную жизнь бродячего примата? Стоит ли отказываться от жизни ради того, чтобы врачи забавлялись с твоей головой с большой для себя выгодой, когда, по словам матери, у Джо не было ни шанса вернуться к тому, что мы невыразительно называем нормальной жизнью. Он утратил умственные способности — во всяком случае, ту их часть, которая выше всего ценится в обществе: способность зарабатывать деньги.

Минут через пятнадцать напряженных раздумий над следующим своим словесным ходом, остановившись в конце еще одной тупиковой дороги, обрывавшейся у реки, я потянулся за лежащим в бардачке компасом и при этом случайно задел свою спутницу, после чего у меня напрочь вылетело из головы, что в машине компас дает неточные показания из-за всего этого металла. Я решил подразнить Энн разглагольствованиями о смысле и сути, обрывками сокрушительных знаний, почерпнутых из мировой литературы. Она напросилась на это, подумал я. Разговор получился забавным, поскольку я скрывал авторство, выдавая идеи за свои, и был заинтригован, когда она поймала меня на двух из первых трех мудрых изречений, хотя я излагал мысли незатейливым просторечным языком.

— Мне кажется, излишняя рассудочность сродни болезни, — сказал я, на что она ответила:

— Вульгаризированный Достоевский.

— Если долго смотреть в глубокую яму, она начинает смотреть в тебя.

Здесь Энн ненадолго задумалась, а потом сказала:

— Глубокая яма — это дерьмовая версия «бездны» Ницше. Попробуйте еще что-нибудь.

Потом она добавила, что книжные люди вроде нас не могут составить представление о целом, поскольку боятся получить в результате нечто не вполне законченное. Она позабавилась, когда я грубо исказил лоуренсовское «подлинно аристократично лишь сознание», превратив его в «странно, но единственная уникальная собственность, принадлежащая нам, — это уровень сознания». В свою защиту я сказал, что стал заниматься торговлей недвижимостью и редкими книгами, поскольку в раннем возрасте, скажем — в девятнадцать, понял, что обладаю слишком заурядным умом, чтобы стать писателем, и что я с раннего возраста скрывал свою ординарность, преждевременно став вздорным и сварливым.

— Ваши родители, должно быть, выбили из вас это дерьмо! — рассмеялась Энн.

Это было уже слишком, и я уставился в свое боковое окно, борясь с подступающими слезами. Почему, ну почему я не прихватил с собой термос с мартини?

— С какого-то момента уязвимая душа уже не поддается исцелению.

Это был «зуб за зуб», и Рильке пронзил ее в самое сердце. Я почти чувствовал, как к горлу у нее подкатывает ком и на глазах выступают слезы. Сейчас мы находились на территории Джо и, следовательно, на ее территории. Она любила человека, который врезался в бук на мотоцикле, и, вероятно, будет думать об этом на смертном одре. Никто не взялся бы утверждать, что он отвечает Энн взаимностью, но сейчас это не относилось к делу. Я дал ей льняной носовой платок, один из дюжины, купленных в Лондоне. Она внимательно рассмотрела его, вернула мне и вытащила бумажные салфетки из своей сумочки.

— Проклятая жизнь! — истерически выкрикнула она, и я от неожиданности ударил по тормозам, и капли пота так и брызнули с моего лба. Истерические крики обычное дело для киношных героев, но в реальной жизни вы слышите их редко.

Часа через три, в семь вечера, мы выехали на шоссе. Странная история: судя по номеру шоссе, мы на целых двадцать миль отклонились в сторону от нужного курса. Я горел желанием капитулировать и направиться в какой-нибудь посредственный ресторанчик в ближайшем городе, но мое предложение разозлило Энн. У меня имелась маленькая отксеренная карта округа, какие туристам продают в местных лавках за четверть доллара. Однако карта была скверного качества, сильно смазанная, и вдобавок я забыл взять очки для чтения. Я сумел показать Энн наше нынешнее местонахождение, и она взялась выполнять роль штурмана; у меня же сердце упало, когда я понял, что нам придется ползти целый час по разбитым лесным дорогам, прежде чем мы хотя бы достигнем района, где, по нашим предположениям, находится Джо. Тем временем Энн изводила меня безостановочной болтовней о медицинских тонкостях, ею изученных, которые все, похоже, игнорировали серьезность полученных Джо травм, подтвержденную в ходе десятков разных исследований, включая компьютерную и магнитно-резонансную томографию. Энн призналась, что прочитала толстенную подшивку медицинских заключений, собранных матерью Джо, но, с другой стороны, она изучала подшивку в конце марта, и обычная надежда уже начинала брать в ней верх над здравым смыслом. Она даже упомянула о некоем чудо-целителе, живущем в Техасе, на границе с Мексикой. Теперь она подошла близко к ненавистной мне теме: отвратительной области оккультизма. Меньше всего Джо нуждался в том, чтобы его тащили к какому-то гнусному шарлатану. Оккультизм всегда является выражением нашего страха смерти, который также есть страх перед реальностью, нас окружающей. Я поверхностно интересовался литературой по данному предмету до конца пятидесятых, когда начал читать Лорена Эйсли (жаль, что очень и очень немногие ученые умеют писать так хорошо, как этот человек), а также статью замечательного профессора Йельского университета Г. Э. Хатчинсона под названием «Дань уважения святой Розалии, или Почему существует так много видов животных?» Тайна кроется в процессе жизнедеятельности самой планеты, а не в деяниях фантастических гоблинов. Разумеется, меня понесло, и я говорил без умолку, пока Энн не велела мне заткнуться.

Именно тогда — было около девяти вечера, но еще довольно светло — нам показалось, будто узкую дорогу ярдах в пятидесяти перед нами пересекла полуобнаженная фигура. Похоже, она передвигалась прыжками. Я только-только поймал радиостанцию Маркетта, чтобы успокоить наши раздраженные нервы музыкой, в данном случае Брамсом, которого я не люблю. Даже в такой важный момент мне непременно нужно высказать свое мнение! Так или иначе, я жал на газ, пока мы не достигли места, относительно которого сошлись во мнении. Энн начала вопить: «Джо! Джо!» — а я принялся внимательно обследовать влажную песчаную дорогу в поисках следов, поначалу безрезультатно, но потом обнаружил глубокий отпечаток пятки у дальней обочины. Я обернулся и увидел, как Энн бежит в лес, продолжая орать: «Джо! Джо!» Я последовал за ней не столь резво, двигаясь на звук голоса. Я углубился в лес еще не очень далеко, когда понял, что этого делать не стоило. Я повернулся кругом, надеясь найти дорогу, которой пришел. Жалкий Рейган сказал однажды: «Если вы видели одно дерево, считайте, что видели все деревья». Я мгновенно распознал одиннадцать разных пород деревьев и кустов, но доминирующей чертой реальности было громкое назойливое гуденье москитов. Голос Энн постепенно замер вдали, и в животе у меня похолодело при мысли, что мы оба в конечном счете безнадежно заблудимся. Сквозь жутковатый тонкий вой москитов мне послышались еще какие-то звуки, похожие на музыку. Ну конечно. Презренный Брамс по радио в автомобиле. Я был спасен, но не Энн. Я двинулся обратно, музыка становилась все полнокровнее и мелодичнее, и я шел и думал, что отдал бы десять тысяч долларов за сапфировое мартини. Это в любом случае «мертвые» деньги: деньги, предназначенные племянникам и племянницам, поскольку мой образ жизни никак не отразился на моем капитале — мерзкое слово, если только речь не идет о капитале духовном. Почему бы мне, во имя всего святого, не выложить ровно десять кусков за мартини, которого, правда, не найдешь в радиусе как минимум пятнадцати миль?

Я жал на гудок, пока этот страшно заунывный звук не поверг меня в депрессию. Жизнерадостное «би-бип» детских историй не имеет с ним ничего общего. Нажмите посильнее на гудок в дремучем лесу, если хотите пересмотреть свое представление об «одиночестве»; звук быстро теряется и замирает в зеленой чаще. Одинокий Норм давит на гудок.

Примерно через полчаса Энн появилась из-за деревьев и спросила, зачем я все время сигналил. В ответ на мой вопрос она сказала, что вышла из леса точно так же, как вошла. К несчастью, я совершил оплошность, когда разворачивал машину. Было уже темно, и, сдавая назад, я заехал в канаву с водой. Полный привод не работает, если автомобиль сидит днищем на земле, а капот задран вверх, словно нос взлетающего самолета. К счастью, в бардачке у меня был репеллент, и Энн была столь любезна, что не назвала меня тупым мудаком. Мы целый час слушали Моцарта по радио, прежде чем прикатил Дик Рэтбоун и вытащил нас из канавы на буксире. Я знал, что он сделает это. В смысле прикатит. Когда он прицеплял трос, я отчетливо увидел лицо в зарослях, освещенных фарами его грузовичка, но ничего не сказал.

По возвращении в хижину я сделал вожделенное мартини, а также сандвичи, поскольку была полночь и слишком поздно, чтобы готовить полноценный ужин. Уезжая, Дик сказал, что на рассвете вернется на территорию Джо и повесит пакетик с таблетками на ветку дерева рядом со старым жилищем. Джо выбросил свой телеметрический прибор, как часто делал.

Энн клевала носом, сидя в кресле, и я настоял на том, чтобы она заняла спальню на чердаке, а сам удовольствовался диваном у камина, поскольку даже крохотный язычок пламени теплой летней ночью действует на мой мозг умиротворяюще. У Уильяма Кальвина, нейрофизиолога-теоретика, я читал, что основная масса, или объем, мозга служит изоляцией от бесчисленных миллиардов электрических импульсов. Что ж, созерцание огня успешно затормаживает упомянутые импульсы. Пока мы ждали Дика Рэтбоуна в лесу, Энн сказала, что получила от университета грант, частично покрывающий расходы на поездку в Санкт-Петербург, в Россию, на месяц следующей зимой. Она всегда хотела побывать там зимой, и ей нужно встретиться со специалистами по Тургеневу. Опрыскивая себя противомоскитной дрянью, она вяло добавила, что, возможно, у нее не получится поехать, поскольку нет денег. Я был в этом прекрасном городе в семидесятых, до превращения коммунизма в некий новый строй, и с жаром сказал Энн, что у меня есть пробивной агент в чикагском бюро путешествий, которого я попрошу поселить ее на месяц в отеле «Европа». Я не хотел, чтобы она отморозила свою симпатичную задницу в каком-нибудь занюханном студенческом общежитии. Энн шутливо заметила, что если я имею виды на ее «симпатичную задницу», то такой путь к цели обойдется мне очень дорого. Мы оставили тему с чувством обоюдной неловкости. Глядя в огонь, я думал о том, что если бы я мог купить воспоминание такого качества за десять кусков, это была бы выгоднейшая покупка. Какая смелая мысль — во всяком случае, для меня. Разве Энн не стоит части моих мертвых денег? Если мартини стоит десяти кусков, то какой немыслимой суммы стоит Энн?

 

II

Такой жаркой недели в августе никто не помнил, а у местных жителей отличная память на погоду. Может, все писатели, рассказывающие свои истории, на самом деле проводят коронерское следствие? Например, сегодня утром у меня раздражающе дрожала левая рука, когда я читал газету. Поначалу я отнес это на счет привычной досады, вызванной газетными новостями, но потом решил признать, что дрожь вполне может знаменовать новый этап процесса старения. В качестве эксперимента я вызвал перед мысленным взором картину совокупления с Энн на столе для пикников, и дрожь прекратилась. Вот он, мой научный метод. Какое чудодейственное зелье выделил мой мозг?

Джо вернулся из леса через пять дней, не испытывая ни малейших угрызений совести по поводу беспокойств, нам причиненных. Он небрежно извинился, а потом пошел поплавать. Его, совершенно обессиленного, подобрал пассажирский лайнер в озере Верхнем, по меньшей мере в пяти милях от берега, теплым, но ветреным днем. Люди на лайнере были потрясены и связались со службой береговой охраны, которая выслала катер, ныне использующийся для самых разных надобностей, так как местный погранпост прекратил свое существование.

Джо отсутствовал пять дней, поскольку рыл пещеру неподалеку от места разрушенной хижины.

— Им не найти мою пещеру, — сказал он мне на заднем дворе Дика Рэтбоуна, потом повернулся к Энн, которая стояла в нескольких футах от меня, но у него в сознании явно существовала в некоем параллельном мире, и повторил: — Им не найти мою пещеру.

Кто он — больной пес, желающий спрятаться; млекопитающее животное, ищущее безопасности в тайном убежище; раненый молодой человек, отважно пытающийся привести в порядок свой расстроенный ум? Надо сказать, я внимательно наблюдал за ним, высматривая признаки уныния и жалости к себе, но не находил таковых. Что-то в поврежденной голове Джо спокойно примирилось с его состоянием, так же, вероятно, как Марша примирилась с непредсказуемым поведением своего хозяина. Будучи некоторым образом гурманом, я спросил, чем они с Маршей питались в течение пяти дней своего отсутствия.

— Мясом животных, — ответил он и не стал вдаваться в подробности.

Позже Дик сказал мне, что, когда он наведывался в мою хижину в апреле, Марша умудрилась поймать крупного кролика. Кролик принялся петлять на полной скорости, как они всегда делают, спасаясь от хищников, а Марша рванула за ним по прямой и сумела его перехватить.

Значит, по всей видимости, Джо ел кроликов, предположительно жареных, и бог весть что еще, ибо дальнейшие расспросы он проигнорировал. Когда он вернулся, Эдна обратила внимание, что и сам он, и его одежда относительно чистые, — это, возможно, объяснялось наличием ручья неподалеку от снесенной лачуги. Значит, Джо помнил полученные в детстве уроки гигиены, хотя следует отметить, что многие виды млекопитающих регулярно купаются.

Естественно, Энн вернулась в крохотную хижину Джо на заднем дворе Рэтбоуна. Первый вечер без нее я сходил с ума от ревности, так что дурацкие замечания Роберто следует признать не вполне необоснованными. Могильные камни старения вылезали из земли, как грибы или, вернее, поганки. Старый хрен сидит в своей хижине с глазами на мокром месте, в первый раз за последние пять вечеров он остался один, хотя ему не привыкать, он почти всю жизнь летал в одиночку. Его жена часто говорила: «На самом деле меня здесь нет, верно?» Джо, несомненно, безжалостно драл Энн. Бедная Энн, что и говорить. Женщины гораздо более неистовы и дики в сексе, чем мужчины, и, несмотря на умиротворяющий огонь в камине, мой мозг продолжал рождать картины их совокупления и его невероятной потенции, — во всяком случае, Соня намекала на это в последнюю нашу встречу.

Проснувшись и приготовив кофе, я, к несказанному своему удивлению, обнаружил во дворе Джо и Энн, дожидавшихся меня на столике для пикников. В первый момент я почувствовал раздражение, поскольку люблю начинать день с часа-другого чтения и накануне дошел до главы «Синтаксис как основа интеллекта» в книге Уильяма Кальвина «Как мыслит мозг». Кроме того, когда поутру я открыл глаза, пребывая в гипнагогическом состоянии между сном и бодрствованием, в моем уме зародился фантастический план, одновременно великодушный и эгоистичный. У меня есть маленькая зимняя глинобитная хижина на юге Нью-Мексико, которую оставил мне отец, когда уволился из «Кливленд клиффс» и устроился в «Фелпс додж», где практикуются совершенно возмутительные социально-трудовые отношения. Я думал, что мог бы поселить Джо в ближайшей деревне, населенной в основном латиноамериканцами, и нанять кого-нибудь из местных присматривать за ним. Латиноамериканцы традиционно более терпимы к людям вроде Джо, чем мы. Конечно, это означало бы, что Энн будет наведываться в гости. В низменной части моей мотивации, обусловленной комплексом Яго, это входило в план. Но тогда Джо не умрет от холода или не вынудит нас держать его под замком следующей зимой.

Сейчас они сидели на столике для пикников в семь утра, и я помахал рукой из окна, приглашая войти и выпить кофе. Я поджарил Джо и Марше яичницу из дюжины яиц, а мы с Энн удовольствовались тостами. Энн водит малогабаритный двухдверный автомобильчик, бесполезный в нашей местности, и она спросила, не соглашусь ли я подвезти их по возможности ближе к пещере Джо, расположенной в нескольких милях от ближайшей лесной дороги. Джо нужно забрать там подарок для меня, а Энн сказала, что должна уехать завтра рано утром. Я всегда любил получать подарки, даже самые незначительные. Разумеется, я отвезу их. Мы посмотрели на Джо, жевавшего гранулированный собачий корм из пакета, который я держу для Марши. Энн пришла в ужас и выбила собачий корм у него из руки. Он залился слезами, впервые за все время или впервые в моем присутствии. Энн вскочила так стремительно, что опрокинула свое кресло, наклонилась и обняла Джо. Я почувствовал, как погрустнело мое лицо, поскольку ее симпатичная задница, туго обтянутая джинсами, находилась всего в нескольких дюймах от моего носа, и в то же время конфузный инцидент страшно огорчил меня. Джо просто не понял, что еда собачья. Марша съела немного сухого корма со своей яичницей, так почему бы и ему не съесть?

И вот мы выехали, и я страшно возгордился собой, когда сумел проехать прямиком к нужному месту, которое оказалось неподалеку от места, где я загнал машину в канаву. В последний момент я решил пойти с ними, движимый не ребяческим желанием поскорее увидеть свой подарок, но щекотливой мыслью, что понять нутро невозможно, если не выйти наружу и не посмотреть со стороны, с позиции, дающей хороший обзор. Кроме того, если я не пойму, что такое земля, при жизни, когда я собираюсь сделать это? Глупое, конечно, соображение, но мой мозг лихорадило. Я все хожу и хожу вверх-вниз, все хожу и хожу по кругу, это обычное состояние человека, но на одной веревке можно завязать лишь ограниченное количество узлов. Кальвин цитирует Сью Севидж-Рамбо и Роджера Льюина, когда говорит: «Перед всеми живыми существами со сложной нервной системой время от времени встает вопрос, поставленный жизнью: что мне делать дальше?»

Не скажу, что мое пешее путешествие по дикой местности проходило с особым успехом. Я несколько раз упал, что само по себе было неплохо, поскольку я не помню, чтобы когда-нибудь прежде видел землю так близко. После третьего своего падения я начал задаваться вопросом, не этим ли отчасти объясняется обыкновение мусульман простираться ниц. Я вроде припомнил, что акт простирания ниц встречается во многих других культурах. Возможно, банкирам, политикам и прочим деятелям такого рода следует начинать день в своих дворах, прикасаясь носом к Великой Матери. Конечно, сам я так никогда не делал, так что мое внезапное благоговение представляется сомнительным. Оно просто не существует во мне в устойчивой жизнеспособной форме, хотя часто, когда я, скажем, собираю в лесу рядом с хижиной чернику для пирожков, я чувствую, как мурашки благоговейного трепета ползут вверх по ногам, словно стоишь в теплой воде тропических широт.

Я постоянно падал, так как почти на всем нашем трудном пути папоротники поднимались по пояс и выше. Джо, не говоря ни слова, показал, как идти шаркающей походкой, почти не отрывая ног от земли, что позволяет лучше сохранять равновесие, когда натыкаешься на невидимую сухую ветку или маленький пенек.

Сама пещера произвела на меня глубокое впечатление. Я узнал садовую лопату Дика Рэтбоуна с зеленым черенком, она стояла у входа, который Джо замаскировал пересаженной калиной и другими кустами. Пещера была маленькая, с полом, устланным папоротником и сосновыми лапами, в свою очередь покрытыми недублеными оленьими шкурами. Обычно их вымачивают в солевом растворе, но дубление процесс трудоемкий, а профессиональная обработка шкур обходится дорого. Там были коулмановский фонарь, дешевое синтетическое пончо, несколько орнитологических и ботанических справочников и ламинированная карта. Я мог представить, как Джо читает справочники, хотя его память лишь считаные секунды хранила фотографии и рисунки. Он забывал значения слов, но не зрительные образы, с ними сопряженные. Никто из нас, с такой травмой мозга, не в силах восстановить нарушенную связь между словом и образом. Я проворно отступил назад, когда большой жирный уж медленно вытек из-под оленьей шкуры. Джо разразился скрипучим смехом, а Энн изобразила полное спокойствие.

Джо взял лопату, и мы вслед за ним поднялись на холм, а потом спустились по длинному крутому откосу к ручью. Пока Джо копал на берегу, я прошел ярдов пятьдесят вдоль ручья, разделся до трусов и уселся в прохладную проточную воду, чтобы ополоснуть липкое потное тело. Энн выкупалась поблизости от Джо, и я, вечный вуайерист, пожалел, что отошел так далеко. Джо закричал и поднял над головой какой-то предмет, который я не мог разглядеть с такого расстояния. Он закричал громче, и я торопливо натянул штаны на мокрые ноги и трусы. Я босиком проковылял обратно по ручью, и Джо вручил мне череп, похожий на медвежий, очень темный, испачканный дегтем, или смолой, или чем-то вроде креозота. Я моментально опознал в нем медвежий череп только потому, что такой же, правда меньших размеров, висит в городском баре над камином. Когда Джо вручил мне череп, я чуть не уронил его, такой он был тяжелый — словно обратился в камень за долгое время, пока лежал в земле. Я настолько растерялся, что даже не взглянул на мокрую, почти голую Энн, хотя позже я обнаружил, что мой мозг и глаза в роли объективов нащелкали достаточное количество снимков.

— Что это такое, черт побери? — провопил я, совершенно ошарашенный.

— Медведь, — сказал Джо. — Старый медведь. — Он поджал губы и с таинственным видом поднял палец, а потом указал в сторону большого зловещего болота, откуда вытекал ручей.

От резкого масляного запаха черепа меня слегка передернуло. Я всегда питал отвращение к костям, но в наших лесах кости или оленьи рога встречаются редко, поскольку здесь водится много дикобразов, которые ими питаются. Я вспомнил фразу Джека Лондона о том, что он всегда видит «череп под кожей», когда напивается, а пил он беспробудно. Подростком во время летних каникул я читал и перечитывал Зейна Грея и Джека Лондона и чувствовал себя настоящим мужчиной со своим охотничьим ножом и однозарядной винтовкой двадцать второго калибра, но даже тогда не рисковал углубляться в лес на лишнюю милю. Один мой бестолковый друг, впоследствии ставший известным художником-пейзажистом, постоянно терялся в окрестных лесах, и мои родители запугивали меня разными историями о лесных ужасах, успешно превращая в труса. Когда ты пишешь картину мира с целью самооправдания, родители представляют собой самые удобные холсты. Правда, позже — кажется, в пятидесятых — в окрестностях Бримли (к востоку отсюда) медведь действительно задрал маленькую девочку. Барибалы убивают гораздо больше людей, чем легендарные гризли, но, с другой стороны, барибалов вообще гораздо больше. От потрясения, вызванного странным черепом, самые несуразные мысли замельтешили в моем уме. По части костей у меня, безусловно, пробел в образовании, но я понял, что череп принадлежит не барибалу, а скорее всего какому-то зверю, жившему до ледникового периода, примерно тринадцать тысяч лет назад.

Джо напрягся в тщетных поисках слов, а потом исполнил пантомимический танец, показывая, как нашел череп на илистом дне ручья, случайно наступив на него. Он забрат у меня череп, оттер его песком от дегтеобразного налета и положил обратно в яму на берегу, на хранение. Мой подарок определенно оставался в его владении. Затем Джо вытащил из кармана и протянул мне крупный темный резец в качестве утешения. Я не особо хотел брать зуб, но понимал, что должен быть любезным.

Тем временем Энн стояла рядом в мокром нижнем белье, хмуря лоб, как имеют обыкновение делать люди, когда область неизвестного резко расширяется, пусть даже на несколько мгновений. Джо явно показал нам нечто совершенно необычное, но мы не обладали необходимым знанием, чтобы понять, что это значит. Когда Джо закопал череп обратно, я уже в следующий миг стал задаваться вопросом, действительно ли он такой большой, как мне показалось, и мысленно дивиться на лопатообразную кость между лбом и носом. В детстве я не один десяток раз посещал Чикагский музей естественной истории Филда и неоднократно заходил туда вплоть до последней своей поездки в город в прошлом году, но скелеты млекопитающих не особо интересовали меня. Я осознал, что медвежий череп Джо едва ли поместится в корзину емкостью в бушель, и не сумел вспомнить ни одного музейного экспоната таких размеров. Я сказал Энн, что однажды во время поездки в Калифорнию родители водили меня на обязательную экскурсию на битумные карьеры Ла-Бри, и там пахло так же, как от медвежьего черепа Джо.

В общем, вы меня поняли. Происшедшее несколько вывело меня из равновесия, восстановить которое мне так и не удалось. Не то чтобы все покатилось под гору после того дня, но дела определенно приняли другой оборот. На обратном пути из леса к машине я неудачно шлепнулся на задницу, сильно ушибив копчик. Оставшиеся полмили Джо тащил меня на закорках — унизительно, конечно, но тогда мне было наплевать. Когда мы добрались до машины, Джо находился в болезненно возбужденном состоянии, которое Энн приписала физическому перенапряжению. Она отказалась от предложения перекусить, и я высадил их возле ее машины, оставленной неподалеку от хижины. Она тепло обняла меня на прощание, отчего у меня ненадолго утихла боль в копчике.

Я приготовил себе огромную сковородку рубленой солонины и, пока ел, внимательно разглядывал медвежий зуб, длиннее моего указательного пальца, и вспоминал, как Марша быстро понюхала череп, коротко лизнула, зарычала, а потом уставилась в зеленые заросли, включив защитный механизм замещения объекта. Потом я вздремнул и увидел во сне потрясающие образы обнаженного тела Энн, которое, к сожалению, постепенно превратилось в путаницу стеблей и листьев неких не существующих в природе растений. Я проснулся в сумерках, скрипя зубами, и обнаружил, что сломал премоляр. О черт, подумал я, ну ладно, по крайней мере, мне не больно, поскольку корневой канал уже запломбирован, а следовательно, нерв там мертвый.

Незадолго до наступления темноты приехал Дик Рэтбоун вместе с жутко раздраженным инспектором по охране дичи, расследовавшим преступление. Два телеметрических ошейника — один с черного медведя, другой с обыкновенного волка — были прослежены до мусорного бака на туристической стоянке возле Макмилана, к востоку от Сени. По какой-то причине, оставшейся необъясненной, инспектор считал, что в деле замешан Джо, хотя со времени несчастного случая Джо питал особое отвращение к огнестрельному оружию, находя громкие резкие звуки невыносимыми. По словам инспектора, в настоящее время двум биологам приходилось заниматься напряженными поисками в районе водосбора, поскольку теперь установить местонахождение животных не представлялось возможным. По всей видимости, кто-то снял ошейники с животных, а потом избавился от них. Я спросил инспектора, становившегося слишком наглым и беспардонным на мой вкус, не находит ли он несколько странным, что два животных на расстоянии пятнадцати миль друг от друга (он сам назвал такую цифру) одновременно лишились ошейников. Он сказал: «Не учите меня моей работе», и я попросил его немедленно удалиться, предварительно спросив имя его начальника, оказавшегося тем самым кретином, который приказал снести лачугу Джо. Это предположительно и являлось мотивом Джо. Я вспомнил, что в прежние времена мне доводилось встречаться с несколькими очень симпатичными инспекторами по охране дичи, но новое поколение исполнено сознания собственной значимости, словно они — ФБР мира природы.

Сон об Энн и всей этой флоре, проросшей из ее тела, всплыл у меня в памяти, несмотря на владевшее мной раздражение. Я пролистал ботанический справочник и решил, что белена (Hyoscyamus niger) больше всего напоминает растение, в которое превратились гениталии Энн в моем сне. Пожалуй, ведьмина трава соответствовала образу одинокой девушки, которая, несмотря на весь свой здравый рассудок, сходила с ума из-за безнадежного состояния своего любовника. Какую бы тоску ни нагоняли подобные мысли, я погрузился в еще большее уныние, когда задел кончиком языка сломанный зуб, и задался вопросом, что значит в плане психики, когда ты скрипишь зубами так сильно, что они крошатся.

Я где-то читал, что сознание обладает природой хищного зверя, и чем глубже и сложнее оно становится, тем большим количеством уровней сознания вам приходится управлять. Бесспорно удручающая мысль. С юношеских лет я часто и не без удовольствия думал, что живу внутри некоего серого яйца своего собственного изготовления, которое я самолично тщательно и избирательно обустроил на свой вкус, а теперь оно дало трещину. Пугающий вопрос, конечно: неужели она будет расширяться и дальше?

Мои размышления казались мелкими и ничтожными по сравнению с желтым шаром луны, восходящей за белыми соснами и тсуговыми деревьями, окаймлявшими мою поляну в лесу. Я сидел на столике для пикников, все еще чувствуя слабую боль в ушибленной при падении заднице, и вяло думал о том, что если бы Джо действительно имел отношение к истории с телеметрическими ошейниками, вряд ли он стал бы избавляться от них в сорока милях отсюда или вообще додумался бы до такого. Но еще была Энн: если бы она увидела у Джо телеметрические ошейники, помимо его собственного, она бы почуяла что-то неладное и, безусловно, стерла бы с них отпечатки пальцев, прежде чем выбросить на безопасном расстоянии.

Я питаю отвращение к тайнам, преступлениям, магии — такого рода вещам. Они не включены в мое серое яйцо, но сейчас, безусловно, вставал вопрос: как можно было снять с животных ошейники без винтовки или ружья, стреляющего ампулами с транквилизатором? После того как Джо вырыл могилу для маленького медвежонка всего в миле от моей хижины, казалось совершенно немыслимым, чтобы он мог убить медведя и волка.

Стол был слишком жестким для моей ушибленной задницы, и потому я принес из дома спальный мешок и большой стакан очень старого кальвадоса, который держу для особых случаев. Он был разлит по бутылкам всего несколько лет назад, но хранился в бочке с 1933 года, года моего рождения. Я купил две бутылки на Рю-Мадлен в Париже за бешеные деньги сразу после выхода на пенсию. Я поднес стакан к глазам и посмотрел на луну сквозь янтарную жидкость, стараясь не думать о том, чем занимаются Джо и Энн в этот час. Сидя там, на скатанном спальном мешке, представлявшем собой удобную подушку, я с тупым удивлением осознал, насколько тело Энн похоже на тело моей бывшей жены. По-настоящему совместимы мы с ней были лишь в сексуальном плане, и в первый год после развода мы несколько раз встречались для занятий сексом. Развод на три года выбил меня из колеи, но она оправилась гораздо быстрее, выйдя замуж за состоятельного человека несколькими годами моложе себя и, подумать только, усыновив двух маленьких сирот из Лаоса. Она никогда не выказывала особых материнских чувств по отношению ко мне, но, с другой стороны, я и сам едва ли отношусь к типу мужчины-отца. Мои родители, на мой взгляд, были бездушными, ограниченными республиканцами, и потому я с ранних лет считал себя демократом.

Доносившийся с реки жалобный крик козодоя нагонял на меня дрему. Я расстелил спальный мешок, забрался в него и лежал на спине, размышляя о том, как в случае с Джо судьба свелась к травме мозга; как минутная неосторожность, вызванная зловредным богом пьянства, стала наглядным уроком, опровергающим всякие представления о справедливости, но, с другой стороны, история, если ты действительно человек, должна сводиться к каждому частному случаю. Я по сей день помню, как однажды давным-давно сидел в ресторане Дрейка, поджидая кого-то к завтраку, и читал статью в «Нью-Йорк таймс», где Мао говорил, что Китай чувствует себя в безопасности, поскольку может себе позволить потерять полмиллиарда людей в войне и все же сохраниться как страна, — чудовищно преступное заявление. Да хрен с ней, с историей. Я услышал уханье совы, и несколько летучих мышей промелькнули на фоне луны. Легкий ветерок с болота на западе приносил приятные кисловатые запахи, а потом я заснул, не в силах подняться и войти в дом. Наши жилища не должны становиться для нас западней, но становятся.

Когда я проснулся на рассвете, шел дождь, но недостаточно сильный, чтобы промочить спальный мешок. Я провел пальцем по влажному лбу и сказал: «Это я» — словно в напоминание. Первые солнечные лучи проглядывали сквозь деревья в том же месте, где накануне вечером восходила луна. Лужайка вокруг моей хижины, обычно намертво застывшая в своем непреходящем однообразии, выглядела как-то по-особенному. В просвете между двумя ветками березы я увидел ворона, но лишь на мгновение. Синичка, жалостная маленькая птаха, сидела на моем барбекю-гриле всего в трех футах и пристально на меня смотрела, но, возможно, я представлял собой жалостную форму жизни. Во время дождя я не раз видел, как Джо напряженно смотрит вверх, словно пытаясь идентифицировать отдельные капли. По коже у меня побежали мурашки, когда я услышал шорох и увидел движение в кустах на краю поляны. Этим летом к моему пластиковому мусорному баку несколько раз наведывалась медведица с двумя медвежатами. Если бак пуст, они его опрокидывают и прокусывают в нем дыры. В тот момент я не имел желания принимать гостей и потому громко запел «О sole mio», сам потешаясь своим выбором. В кустах раздался треск, наводивший на мысль об одиноком олене, которого можно узнать по размеренным прыжкам.

У меня слегка закружилась голова, пока я выбирался из спального мешка и слезал со стола. Ощущение, подкупающее своей новизной. Головокружение порождает вопрос: если я не продолжу делать то, что уже делаю, что мне делать дальше? Пришла мысль поджечь хижину к чертям собачьим, но, с другой стороны, она-то чем виновата? Пришла также мысль продать примерно десять тысяч томов моей библиотеки в чикагской квартире или убежать в неизвестном направлении, ребяческая мысль, поскольку побег предполагает, что тебя кто-то ищет. Я мог бы влюбиться, как великий Пикассо делал снова и снова, купить сотню таблеток виагры и окочуриться от разрыва сердца в чувственном угаре, что казалось самым лучшим из всех планов.

Пока же я взял в хижине ведро и отправился собирать чернику для оладьев к завтраку. Всего в нескольких сотнях ярдов от моей хижины была ягодная полянка, и я планировал набрать ягод, выпить чашку кофе, пока замешиваю тесто, и выпить большой стакан хорошего сотерна с оладьями, а потом снова завалиться спать.

Я набрал уже полведра, когда по моей ухабистой дороге с глухим стуком подкатила Энн на своей убогой малолитражке. Она сказала, что возвращается в Ист-Лансинг и просто хотела попрощаться, что было явной ложью. Холодное выражение лица и плотно скрещенные на груди руки никак не вязались с белой блузкой без рукавов и летней юбкой в мелкий синий цветочек. Великий Пикассо напрыгнул бы на нее, как белка-летяга, — во всяком случае, мне так подумалось. Она просто стояла там, и, чтобы доставить себе удовольствие, я опустился на колени и принялся срывать ягоды с кустика рядом с ее левой икрой. Колено у нее что надо. Синие цветочки на юбке — не цветочки, а синие ягодки. Я протянул Энн раскрытую ладонь, и она съела несколько ягод, а потом лихорадочно заговорила о наболевшем. Она пыталась забеременеть от Джо! Но с другой стороны, у нее ужасно религиозная мать, да и рожать ребенка вне брака страшновато. Дик Рэтбоун в роли законного опекуна Джо — подлый ублюдок, он не позволит им пожениться. Может, я женюсь на ней, разумеется не связывая себя никакими обязательствами в случае, если она все-таки сумеет забеременеть. Я попытался отвлечь Энн, сказав, что брак с Джо будет межвидовым скрещиванием. Она истерически выкрикнула: «Да иди ты!» — запрыгнула в машину и сорвалась с места с такой скоростью, что из-под колес брызнул песок, попавший в мое ведро с черникой. Я в любом случае собирался промыть ягоды.

По словам Джо, он впервые заметил зверя, о котором упоминал месяцем раньше, когда стоял на каком-то из высоких холмов, откуда открывался вид либо на бескрайние леса, либо на озеро Верхнее. Мне потребовалось целых полдня, дабы понять, что он говорил, и здесь мне отчасти помогли записи в блокноте Джо, преимущественно невнятные. Я уверен, он считает, что пишет совсем не то, что выходит в действительности, как зачастую говорит совсем не то, что хочет сказать. В любом случае этот так называемый зверь выдает свое местонахождение, если смотреть со значительной высоты, полным отсутствием волнения на небольшом участке леса или озера по очень ветреным дням. Ряд подробностей, касающихся природы и разнообразных обличий этого зверя, я сообщу позже.

Только не подумайте, мистер коронер, будто я принял слова Джо всерьез, но, с другой стороны, то, почему человек верит во что-либо, всегда казалось мне куда интересней, чем сами вещи, в которые он верит. Это не просто трудный вопрос, а нечто огромное, как весь мир. Вы, несомненно, пропилили дыру в черепе Джо с целью определить состояние его содержимого. По крайней мере, мне говорили, что нынче эта процедура принята при вскрытии, но — какой сюрприз! — вы не обнаружили там ничего такого, о чем мы не знали без вас. Я говорю вам о том, что именно поврежденное серое вещество заставило Джо заплыть так далеко на север штормовой ночью, и скорее всего он плыл за своим зверем, реальным или воображаемым. Разумеется, я спросил Джо, как это существо выглядит, и он путано пояснил, что у него три разных обличья.

Не скажу, что мне было приятно думать обо всем этом за оладьями и сотерном, «Шато д’Икем» приличной выдержки. Вставал вопрос, зачем пить за завтраком вино по триста долларов бутылка, — но почему бы и нет? Я просто-напросто отмечал первую за тридцать лет ночь, проведенную на свежем воздухе, и не собирался останавливаться на достигнутом. Поразительно, но после завтрака я не завалился спать. Я думал, что плохо выспался ночью, но оказалось не так. Отчасти шутки ради, но также с целью умерить никогда не отпускающее меня чувство близкой опасности я надел кобуру с пистолетом и отправился на прогулку.

Я прошел не более нескольких сотен ярдов, а потом остановился — в голову пришла вычитанная где-то мысль, что наши восприятия являются единственной картой мира, возникающей у нас внутри. Я мгновенно задался вопросом насчет карты, порожденной ястребом, который может читать колонку объявлений с расстояния пятидесяти футов, или медведем, чей нелепый череп свидетельствовал, что у него или у нее не было врагов в животном мире; или, еще лучше, насчет карты, порожденной травмированным мозгом Джо, — и насколько она, наверное, отличается от карт всех прочих людей. Я невольно потрогал языком сломанный зуб. В одной из книг, присланных мне Роберто из Чикаго, говорилось, что каждый отдельно взятый мозг значительно отличается от любого другого мозга. Проще выражаясь, требуется огромная воспитательная работа, чтобы все они вели себя одинаково. В результате травмы Джо явно утратил часть полученных навыков и уже никогда не восстановит. Что он приобрел взамен, если вообще приобрел что-нибудь? Имела ли место хоть какая-то компенсация? Большую часть времени Джо явно радовался жизни, но, похоже, счастлив он в тех отношениях, где меньше всего похож на нас. Похоже, он пользуется свободой иного рода, которая не поддается определению.

Я внимательно огляделся по сторонам и решил, что нахожусь на излучине реки, где особенно хорошо ловится ручьевая форель. Я опустился на четвереньки и пополз по мшистому берегу, увидев несколько рыб из категории так называемых голкиперов. Эти форели проводят всю свою жизнь под водой, если не считать молниеносных бросков в воздух за насекомыми. Непонятно зачем, я внимательно обозрел деревья поблизости, около дюжины разных пород. Ни одно из них не являлось совершенным или близким к совершенству представителем своего вида. Будучи ботаником-любителем, я знал, как много существует разных болезней деревьев, буквально сотни. Обычно люди задумываются над подобными вопросами лишь перед Рождеством, когда ставят перед собой цель приобрести «идеальную» елку, но это не дикорастущие ели, а выращенные и подстриженные на огромных плантациях, в большинстве своем представляющих собой биологические пустыни. В настоящее время не осталось идеальных деревьев, как не осталось идеальных людей.

Я знал, что недалеко от места, где я стоял на четвереньках, на берегу лежит огромное бревно белой сосны, которое не достигло устья реки, когда здесь сплавляли лес в далеком прошлом. Оно по меньшей мере семи футов в диаметре. В ранней молодости мы с Диком Рэтбоуном частенько обдумывали способы выволочь бревно из леса, чтобы продать за большие деньги — только вопрос кому. В чем-то похожее на доисторического медведя Джо, это бревно являлось реликтом иной эпохи.

Воспоминания о наших походах на рыбалку пятьдесят с лишним лет назад породили во мне жутковатое чувство, и мне захотелось поскорее покинуть место, с ними связанное. Я нетерпеливо посмотрел на лесистый противоположным берег. Я обследовал реку выше и ниже по течению, выбрал место помельче и перешел поток вброд всего по щиколотку в воде, правда довольно холодной. Было здорово делать что-то совершенно необычное, во всяком случае для меня. Где-то с час я бесцельно бродил по лесу и один раз мельком увидел хохлатого дятла, который размером почти с ворону. Естественно, я заблудился, но быстро справился с волнением, когда сообразил, что двигаюсь в неверном направлении относительно солнца, — до такого легко додуматься, если не впадать в панику. Когда я снова вышел к реке, она, казалось, текла не в нужном мне направлении. Я успокоил себя, сделав выбор в пользу реки, явно знающей дорогу лучше меня. Теперь я возвращался обратно к своей хижине и остановился передохнуть на берегу рядом с местом, где Джо похоронил маленького медвежонка, прожившего на белом свете всего лишь несколько весенних месяцев. Сентиментальные слезы подступили к глазам, но, возможно, такого рода печаль на самом деле не сентиментальна. Как человек старый, я имел полное право сострадать существу, чья жизнь оборвалась, едва начавшись. Все мы смертны. Мы вечно стоим на опускной двери с расхлябанными петлями. Маленький медвежонок, судя по всему, покинул материнскую утробу всего за два месяца до смерти. Джо, вероятно, наполовину, если не больше, находился по ту сторону жизни в момент своего столкновения с буком. Конечно, формально он оставался живым, но я начинал думать, что в определенном смысле он здорово обогнал всех нас. В свои шестьдесят семь я, несомненно, находился на семь восьмых «там» — факт, из которого невозможно сделать никаких выводов.

Я уже давно построил мировоззренческую систему, в которой я всегда прав, но в последнее время она стала проседать там, где самые представления о правильном и неправильном поведении теряются в законченном, уже состоявшемся прошлом. В отдельные моменты жизнь кажется совсем не такой, какой мне хотелось бы, и я начинал задаваться вопросом, уж не во влиянии ли Джо все дело.

Сидя там, на теплом берегу, я мог откинуться на спину и увидеть выше по откосу выступающие корни деревьев, кусты, траву. Повернувшись на бок, я видел отпечатки Сониных ягодиц на песчаном наносе, где она сидела несколько недель назад. Ближе к противоположному берегу реки, в тени крутого откоса, маленькая форель поднималась на поверхность воды за комарами, потом к ней присоединились еще несколько, одна явно крупная. У меня возникло минутное желание вытащить из чулана сваленное в кучу рыболовное снаряжение, которым я не пользовался уже лет десять, непонятно почему.

Во время своих последних походов в бакалейную лавку или редких вылазок в бар за бокалом-другим сапфирового мартини я обратил внимание на одно обстоятельство, поначалу обеспокоившее меня, но вскоре показавшееся забавным. Все местные жители, а особенно старые приятели Джо, теперь от него отдалившиеся, начали говорить о нем в несколько мифологических выражениях, словно он не являлся вполне человеком или перестал им быть. В рассказах и сплетнях часто шла речь об «обнаружении и наблюдении», словно Джо был представителем редкого вида птиц или млекопитающих. Кто-то видел, как он лунной ночью пересекал шоссе в болотистой местности после полуночи. В июне он несколько часов кряду трахал огромную жирную бабищу на берегу озера. Он был миллионером (не совсем так, но близко к правде), у которого врачи обманом вытянули все деньги (возможно). Один старый финн и местный лесничий видели его шагающим рядом с медведем (с трудом верится). Красивые женщины (Соня и Энн) любили его, потому что он странный. Он ночевал в пещере (откуда они узнали?). Он помешался на религии (лесничий видел в бинокль, как он размахивал руками, обращаясь к небу).

Винить местных трудно. Я знаю в лицо почти всех четырехсот жителей нашей деревни, и летом они чаще всего сплетничают о причудах и идиотских выходках своих любимых персонажей — туристов. Здесь их негодование вполне понятно. Зимой они говорят друг о друге или о погоде. Поскольку я обосновался в этих краях задолго до рождения большинства из них, они относили меня к категории богатых чудаков. Меня восхищает изобретательный острый ум многих местных жителей, которые, как ни странно, смогли бы добиться огромных успехов во внешнем мирю, никогда не вызывавшем у них особого интереса. Все они на удивление точно судят о человеческих возможностях и правильно оценивают свои собственные, что редко получается у городских жителей.

Когда я вернулся, Джо кемарил на моем спальном мешке на столике для пикников. Марша со страшной силой завиляла хвостом, как умеют делать только лабрадоры. Я принес ей большой кусок чеддера, ее любимое лакомство. Пока Джо спал, я внимательно рассмотрел вмятины у него на черепе над линией волос, исполнившись минутного восхищения врачами, которым приходится иметь дело с подобными травмами. Когда я был помоложе, многие пожилые люди по старинке продолжали называть врачей костоправами — выразительное слово, ничего не скажешь. Я заметил записную книжку, лежавшую у левой руки Джо, и слегка похолодел от страха, поскольку ее присутствие неизменно предвещало мучительные поиски ответов на трудные вопросы. Я далеко не врач-психиатр, и было невозможно представить специалиста, способного помочь Джо теперь. Все же время от времени, когда что-нибудь особенно беспокоило его, он приходил ко мне с записной книжкой. Несколько недель назад я поймал себя на том, что пытаюсь объяснить ему понятие цвета и природу спектра. А также почему у животных не по шесть ног! Почему все огромные белые сосны были вырублены в начале века? Почему звезды цветные? Последний вопрос заставлял предположить, что Джо видел фотографии с телескопа «Хаббл» в журнале у Рэтбоуна, но я не был вполне уверен.

Я пролистал записную книжку и страшно удивился, найдя довольно откровенный поляроидный снимок Энн, приклеенный скотчем к одной из страниц в конце. Она стояла на четвереньках, задницей к объективу, в крохотных голубых трусиках и лифчике, и смотрела через плечо с ослепительной улыбкой. «Прости господи», как говорят старикашки. Я знал, что у Дика Рэтбоуна есть поляроид, купленный перед самым выходом на пенсию, когда он участвовал в проекте по исследованию популяций разных рыб. Он мне показывал фотографии самых крупных экземпляров. Я живо представлял, как Джо берет фотоаппарат, чтобы сделать конкретно этот снимок. Безусловно, это была своего рода памятка, оставленная Энн, поскольку Джо забывал все лица, но явно не тактильные ощущения от кожи, не запах, не звук голоса и, уж конечно, не ее неповторимый вкус.

Джо резко проснулся, вздрогнув всем телом, протянул руку в сторону и почесал за ухом Маршу, в два счета стащившую его со стола. Пойманный с поличным, я отдал Джо записную книжку, но он не стал спрашивать, какого черта я беру без спроса чужие вещи. Он показал мне снимок Энн, словно священную реликвию, а потом открыл книжку на странице с четырьмя неуклюжими рисунками, какие мог бы нарисовать, наверное, второклассник. Первый изображал рыбу, длина которой, как знаками показал Джо, превосходила длину моего стола футов на десять. Рисунок заставил меня вспомнить озерного осетра, виденного мной в пятидесятых у побережья к северу от Харбор-Спрингз. Второй рисунок определенно представлял самца бородатого ворона, но Джо широко развел руки, показывая, что птица несколько крупнее обычного ворона. Само по себе это не вызывало тревоги, ибо за долгие годы жизни я убедился, что явный интерес ко мне выказывает, ну, может, один из тридцати воронов и потому у меня нет оснований относиться к ним неприязненно. Третий рисунок немного выпадал из ряда, поскольку изображал неизвестное мне животное. Оно напоминало медведя, только чересчур округлого и с большим изогнутым хоботом, и Джо поднял руку на уровень груди, показывая его рост. Четвертый рисунок представлял изображение ворона, наложенное на медведеобразную фигуру с длинным носом таким образом, что они сливались в одно фантастическое существо.

Я стал в тупик, и мне потребовалось полчаса напряженных усилий, дабы понять, что означают рисунки. Оказалось, что животное, о котором упоминал Джо тем днем, когда Дик Рэтбоун, Соня и я нашли его у реки, предположительно меняет обличья. В середине дня оно было рыбой; от заката до полуночи — округлых очертаний мохнатым зверем, похожим на огромный шар для боулинга; а с полуночи до середины утра — громадным вороном.

От всего этого на меня накатила страшная усталость. Все мое существо настоятельно требовало ланча и долгого крепкого сна. Общение с сумасшедшим утомляет, даже если он по непонятной причине становится тебе очень симпатичен. Короче говоря, я хотел остаться один, но для разнообразия поборол это неоригинальное желание. Не сказать, чтобы я видел себя романтическим героем, в одиночестве предающимся размышлениям о вопросах великой важности, если таковые вообще существуют. Вероятно, дело связано скорее с моим нажитым состоянием и тем очевидным фактом, что богатые люди обычно скрытны, осторожны, подозрительны, недоверчивы, словно весь мир твердо решил объединенными усилиями попытаться отнять у них деньги, что тоже верно, — ну так и что с того? Тот факт, что я в действительности не являюсь членом семьи, группы или сообщества, больше не представляется мне похвальным. «Я странствовал одиноко, как облако» — не всегда хорошая позиция.

Поэтому я позволил Джо болтать в свое удовольствие. Когда он находится в возбужденном состоянии, лишь одно из десяти его слов касается денег. Когда он спокоен, он может упоминать о них через слово. Заговорив о своих животных, он пришел в лихорадочное возбуждение, какого я еще не видел прежде. Он не только пытался убедить меня в их существовании, но и настойчиво указывал на места, где они чаще всего появляются. Чтобы успокоить Джо, мне пришлось сделать вид, будто я принимаю все на веру. Даже Марша забеспокоилась и занервничала, встревоженная поведением своего хозяина. На самом деле он говорил с таким пылом, что в какой-то миг у меня мурашки поползли по коже при мысли, что, возможно, этот триединый зверь действительно существует, сколь бы абсурдной она ни казалась. В своей жизни я прочитал так много романов с самыми дикими сюжетами, что в конце концов стал задаваться вопросом, не отражают ли они неким косвенным образом реальность. Возможно, все мы глупцы в этом смысле, за исключением самых уважаемых эпистемологов.

Афазия Джо, расстройство речевых функций, обычно носила удобоваримую форму, не особо затрудняющую понимание речи, — типа заикания очень симпатичного вам человека, которое только подчеркивает важность сказанного. На сей раз Джо говорил без тени обычного юмора, и на висках у него вздулись вены от тщетных усилий изъясняться внятно. Он заикался, запинался, задыхался, лопотал и вскрикивал, брызжа слюной. Наконец стало ясно: он хочет, чтобы я увидел зверя в любом из трех обличий, что совершенно не входило в мои намерения.

«О deus ex machina!» Меня спасло чудо в образе Дика Рэтбоуна, заехавшего на мой двор в обществе крупной, довольно плотной девушки, на вид лет тридцати без малого, третьей подружки Джо, не относящейся к тому типу женщин, от которых у вас начинается зловещее колотье в яичках. Ширли была проста как мычание коровы. Она была непосредственна и бесхитростна, как колючая проволока, эта молодая женщина норвежского происхождения, жившая на ферме под Овидом, штат Мичиган, где Джо обычно охотился на фазанов. Она явно сходила с ума по Джо, как и Энн. Одна только Соня, будучи медсестрой, обнаруживала признаки здравого смысла. Медсестры — специалисты по настоящему времени, по реальной жизни, собственно говоря.

Ширли приехала в наши северные края с великолепным свежеиспеченным персиковым пирогом, стоявшим на одном уровне с лучшими десертами, какие мне доводилось пробовать во Франции. Прежде чем мы принялись за пирог, она отвела Джо в ванную и хорошенько вымыла, а потом, усадив за стол для пикников, причесала его спутанные волосы. Все это напомнило мне шимпанзе в зоопарке, публично копающихся в шерсти друг у друга. Должен сказать, что, хотя Ширли высокая, почти шести футов ростом, и толстовата на мой вкус, она отнюдь не грузная и походит на любую крепкую, хорошо сложенную девушку, только малость покрупнее. Когда по ее настоянию они с Джо пошли выкупаться в реке (она сказала, что от него «попахивает»), я обратил внимание, что у нее идеально симметричная фигура. Она также подхватила на руки Маршу, точно котенка, а Марша весила никак не меньше семидесяти пяти фунтов. Крестьянские девушки!

Забавно (и антрополог наверняка может объяснить этот феномен), что мужчины постоянно треплют языком насчет женских фигур, сколь бы неряшливы и неуклюжи сами мы, мужчины, ни были. Однажды я видел, как уродливейший на свете ублюдок оценивал какую-то бедную женщину по десятибалльной шкале, но, с другой стороны, у женщин наверняка есть какая-нибудь сопоставимая поведенческая особенность, которую они держат в секрете от нас.

Когда Ширли и Джо ушли, я чувствовал себя безвольным болваном и содрогался от ужаса, представляя, что мне предстоит таскаться по лесу в поисках несуществующих животных. Джо оставил свою записную книжку на столе, и я встревожился при мысли, что Ширли могла заглянуть в нее и увидеть откровенный снимок Энн. Но ведь она в нее не заглядывала. Как часто нас тревожат вещи, не происходившие в действительности! Однажды я ходил на игру «Чикаго Буллз» с Роберто, который, вместо того чтобы просто с вожделением разглядывать игроков, пытливо вникал в технические аспекты игры, как подобает владельцу сезонного билета. Знаменитый Майкл Джордан в прыжке послал мяч прямо над головой судьи, неожиданно остановившегося посреди площадки. На стадионе на миг воцарилась мертвая тишина. Сколь бы поразительным ни был бросок, я еще несколько часов после игры холодел от страха при мысли, что у Джордана не получится сделать то, что он уже сделал.

Я позволил себе полный стакан мартини и принялся листать записную книжку Джо, пытаясь, но, разумеется, безуспешно, не заглядывать на страницу со снимком Энн. Этот старикашка опять задрожал, дивясь силе воздействия простого поляроидного снимка, хотя все виды обычной фотографии оставляют меня равнодушным. Очевидно, современные ученые знают, в какой именно части мозга вырабатываются подобные эмоции. Это заставило меня подумать о Джо с позиции «какая разница, в чем именно беда, просто надо смириться с тем, чего уже не поправишь».

Говорить о его прозе как таковой не приходилось. В основном это была беспорядочная мешанина существительных и прилагательных, обозначающих цвета и запахи. Медведеподобное животное пахло «конским навозом и фиалками». Нужно обладать поистине незаурядными способностями, чтобы почуять запах несуществующего зверя. «Слякоть. Дождь. Оранжевый автобус. Облако-слон. Облако-чайка. Облако-скала». Что это, если не формы вещей?

Отложив обед, я прилег вздремнуть и погрузился в того рода блаженный долгий сон, когда твое тело словно сливается с кроватью. Я проснулся в сумерках; птицы вокруг хижины громко щебетали, желая всем спокойной ночи, и с юго-запада доносились далекие раскаты грома. И Джо, и Дик Рэтбоун любят дождь, поскольку он смывает старые, смазанные следы животных и все обновляется. Год назад, сразу после проливного дождя в конце июля, Джо показал мне огромные медвежьи следы на песке меньше чем в пятидесяти футах от двери моей хижины.

Когда я встал с постели, по привычке взглянув на наручные часы, понимание, внезапно пришедшее ко мне за мгновение до того, как я заснул, частично вернулось. Сознание Джо сродни мышлению животных, сугубо эмоционально, поскольку он чувствует близость конца, знает, что скоро умрет. Травма мозга и объемистая история болезни, подтверждающая близость смерти, изменили его чувство времени или уничтожили чувство времени, необходимое для существования в контексте культуры, «цивилизации». У Джо чувство времени стало безнадежно цикличным, в то время как у нас оно линейно. Его время измеряется продолжительностью непосредственных реакций на впечатления, поставляемые органами восприятия. Так, песня птицы есть время, и дуновение ветра, и медленное движение отдельного облака, и смена одних деревьев другими, и постепенно возникающее чувство голода или жажды. Это не тикающие часы. Индивидуальная вселенная Джо абсолютно голографична: он движется в потоке времени, но совершенно с ним не связан. В его мире смерть — детская игра. Из полутора миллионов существующих видов животных (некоторые современные ученые называют цифру, близкую к восьми миллионам) все, что жило, умирает.

От этих размышлений голова у меня пошла кругом, и потому я приготовил самый незатейливый ужин, сандвич из итальянской колбасы, поджаренной с зеленым перцем и репчатым луком, откупорил бутылку «Коте-дю-Рон» и сел ужинать за стол во дворе, чтобы насладиться последними лучами заката и пронаблюдать за восходом луны. Как расстроились бы мои родители, увидь они такое! Они не позволяли себе ничего из ряда вон выходящего. Если только мы не жили здесь, в хижине, отец неизменно надевал галстук к обеду и, что самое главное, ни разу не пролил на него ни капли. После его смерти остался целый шкаф безукоризненно чистых галстуков, которые я подарил нашему дворнику в Виннетке, уроженцу Ямайки по имени Седрик, вместе с пятьюдесятью белыми рубашками и двадцатью костюмами. Я даже заплатил за то, чтобы все брюки укоротили на два дюйма. Этот весьма изысканный гардероб позволил Седрику стать начальником дворово-хозяйственной службы, хотя, когда много лет спустя мы с ним встретились пропустить стаканчик, он заметно обрюзг и жаловался на жизнь: мол, в прежние времена он трахался каждый день, а теперь, когда протирает штаны за столом и потерял былую форму, это случается раз в неделю. Зато выбился в люди.

Ночью я спал прерывистым сном в хижине, страшно расстроенный тем, что дождь не позволяет мне улечься на столе для пикников, в моем уютном гнездышке на открытом воздухе. В три часа пополуночи я встал и отыскал в чулане полотнище брезента, которое обернул вокруг спального мешка, закрепив английскими булавками. Голый, в одних только тапочках, я вышел под дождь и забрался в мешок, не успев сильно намокнуть. Бушевавшая к востоку от меня гроза ползла на север, где встретится с массами холодного воздуха над озером Верхним, будет отброшена назад, соберется с силами и предпримет еще одну попытку. На краткий миг меня посетило восхитительное видение: маленький дорожный указатель в небе, гласящий: «Впереди — безумие», и, как студент, который симулирует психическое расстройство, чтобы просто взять таймаут, я почувствовал готовность пойти по этому пути.

Умеренно тревожная мысль, связанная с занятиями Энн творчеством Тургенева, возникла в уме под шум дождя, и в первый момент я задался вопросом, не сотру ли я еще один зуб в порошок, когда засну. К сожалению, я слишком хорошо помнил тургеневский «Дневник лишнего человека» и его жалкого героя, Чулкатурина, озабоченного больше внешней стороной своей жизни, нежели содержанием. Эта горькая, исполненная безнадежности повесть написана в середине девятнадцатого века и знаменует литературное рождение отчужденного от мира человека, которых теперь, похоже, насчитываются миллионы. Энн, несомненно, хорошо знала эту повесть, и я предположил или, вернее, заподозрил, что она видела во мне постаревшего Чулкатурина, как видела его в своем отце.

Но конечно, порой я бываю эксцентричен, по выражению французов, брюзглив, ворчлив, апатичен, задавленный в раннем возрасте своими страшно бесчувственными родителями, в точности как Чулкатурин, но, с другой стороны, как я заметил выше, вероятно, миллионы людей становятся к старости раздражительными меланхоликами. Помимо всего прочего, я не добился особого успеха в жизни — по крайней мере, с точки зрения современного общества. Насколько я понимаю, я не могу сделать решительно ничего, чтобы возбудить в Энн интерес к своей особе.

Дождь восхитительным образом усилился, омывая мое лицо, словно океанические «lacrimae Christus». Я невольно рассмеялся при мысли о банальности своей ситуации. Январь влюблен в Май, которого, естественно, влечет к раненому Июлю. Забавы ради я попытался вспомнить подробности истории с другим чикагским парнем, на старости лет влюбившимся в молодую женщину. Любовь Хемингуэя к Адриане Иванчич была чистой воды безумием, что ни на миг не остановило замечательного старого дурака. Как и все мы, он воспитывался родителями в строгости, чтобы стать хорошим мальчиком, хорошим мужчиной, хорошим стариком, но явно не преуспел по части добродетели. Вместо этого он стал отважным дураком, хотя есть свидетельства, что с двадцати лет и до конца своих дней он слишком много пил и, вероятно, не вполне сознавал, в какого несуразного дурака превратился. В любом случае нам не за что его прощать. К счастью, молодая женщина ускользнула от его дрожащих старческих рук, хотя кто-то говорил мне, что в конце концов она покончила с собой и заслужила некролог в «Нью-Йорк таймс» — свидетельство успеха в жизни. Но с другой стороны, чистоплюйская буржуазия (отношусь ли я к ней?) всегда воротит нос от тех немногих, кто надрывается на пограничной территории жизни, хотя, чтобы испытывать чувство нравственного превосходства, заживо гния в ворохе своих ценных бумаг, тоже нужно изрядно напрягаться. Помню, как-то в детстве мы с отцом проезжали мимо дома Хемингуэя в Оук-парке, и я почувствовал особую атмосферу обреченности, которая окружала и наш дом тоже. Все разлито в воздухе, отсюда наши головокружения.

Я смотрел в ночь, не в силах разглядеть крохотные дождевые капли, сыпавшиеся на лицо. Подобие слепоты. Я вяло размышлял о том, что в начальной школе, в средней школе, в университете нам прививают довольно идеалистические взгляды, но при всем своем идеализме мы годимся лишь на то, чтобы стать трутнями, добропорядочными гражданами, разбогатеть и умереть. Это показалось мне комичным. Должно быть, миллионы людей вроде меня думают так же, по крайней мере изредка. Я вспомнил одного английского профессора, элегантного, но уродливого болвана с Северо-Запада, который любил цитировать уордсвортовское «накопляя и проматывая, мы бездарно тратим свои силы» или что-то в таком духе. Мы все знали, что он женился по расчету и коллекционировал редкие сорта хереса и портвейна, и он выпускал манжеты рубашки из-под рукавов пиджака, чтобы мы видели запонки, сделанные из елизаветинских золотых монет.

Я немного повернул голову и различил в темноте неясные, но умиротворяющие очертания своей хижины. Мой кров, что ни говори. Бродит ли Джо где-нибудь в радиусе пятидесяти миль под этим моросящим дождичком? Возможно, он прав, сам того не ведая. Понятия «дома» и «вне дома» несколько расплывчаты. Полагаю, с точки зрения антропологии дом есть место, куда ты возвращаешься, когда «покончил» с охотой, собирательством, пахотой и любыми другими занятиями вне дома. Значительную часть жизни я провел, понятное дело, в четырех стенах, добывая средства к существованию. Когда ты оказываешься под открытым небом в какой-нибудь относительно безлюдной местности, твоя клаустрофобия моментально ослабевает, хотя чудес не бывает, поскольку цивилизация у тебя в голове. Полагаю, если ты проводишь всю свою жизнь в четырех стенах, как делают многие, ты просто плутаешь в лабиринте, откуда нет выхода. Но с другой стороны, я помню, как однажды целый день гулял по лесу со своим племянником, типичным представителем множащихся полчищ борцов за сохранение окружающей среды, и он всю дорогу плаксиво жаловался на своего отца, моего зятя, который был поистине отвратным типом. Я хочу сказать, что мой племянник находился вне дома физически, но не мысленно. К счастью, его отец скоропостижно скончался на поле для гольфа, и сейчас молодой человек спокойно занимается поисками окаменелостей в Южной Дакоте.

О господи, наши мысли несутся с такой скоростью, что эмоции не поспевают за ними. Много лет назад я познакомился в Париже с француженкой, которая утверждала, что в Париже ты остаешься наедине с собой, только когда сидишь в сортире; но однажды в конце мая, под моросящим дождем, я бродил по садам Багатель в Булонском лесу, рассматривая двенадцать сотен разных сортов роз, и ощущал полное одиночество. На днях я слышал по радио, что, поскольку атмосферные условия «меняются ежечасно», предсказать погоду трудно. На ум мгновенно пришел Джо.

 

III

Наше ожидание в приемной невролога в Маркетте затянулось. Меня раздражало еще и то, что ни Джо, ни Дик Рэтбоун не выказывали никаких признаков раздражения. Дик просматривал толстенную подшивку «Нэшнл джиографик», а Джо развернул свое кресло к окну и глазел на улицу внизу, словно зачарованный слабым дорожным движением в этом районе города. Спустя полчаса в приемную вошла безвкусно одетая женщина среднего возраста, а с ней — девочка лет тринадцати-четырнадцати с наложенной на голову шлемообразной повязкой телесного цвета. Джо развернул кресло в прежнее положение, и они с девочкой уставились друг на друга, явно признав друг в друге пациентов. Девочка начала немного кокетничать, и я страшно занервничал, учитывая ее малый возраст. Дик вообще не заметил происходящего, а мать, похоже, ничего не имела против. Левая рука девочки затряслась, как в параличе, и она схватила ее другой рукой, словно сконфузившись. Чтобы успокоиться, я взял журнал «Харперс», но тут Джо подошел к девочке и сел рядом, взяв и крепко сжав ее трясущуюся руку. Она оба рассмеялись, а мать счастливо посмотрела на меня. Девочка чмокнула Джо в щеку, и он чмокнул ее в ответ. Меня прямо заколотило от тревоги, но я совершенно не представлял, что делать в такой ситуации, и потому пялился в страницу «Харперса», пока у меня не начало двоиться в глазах. Дик Рэтбоун с женщиной завязали разговор на непринужденный манер жителей Верхнего полуострова, для начала выяснив, кто где живет. Она была из местечка между Тренари и Гатамом. Ее муж водил трейлер-лесовоз. Я посмотрел на ноги женщины, немного отекшие, в туфлях с распущенной шнуровкой. Я не поднял взгляда выше ее ног или ног Джо и девочки.

— Они говорят нам, что Присси не выкарабкается. Ее зовут Присцилла. Она мой шестой ребенок. Последний. Опухоль глубоко в мозгу.

— Мама, я не нуждаюсь в сочувствии.

Присцилла объявила, что хочет показать Джо свою собаку, которая осталась в пикапе, и, когда они вышли, женщина залилась слезами. Дик Рэтбоун подошел к ней, сел рядом и попытался успокоить. Вся сцена была настолько диккенсовской или в духе нашего Стейнбека, что я разозлился, хотя горло мне перехватило от тоски. В отличие от матери, девочка была довольно хорошенькой. Я встал с кресла и увидел в окно, как Джо с девочкой ласкают дворнягу, сидевшую в кузове старого пикапа со ржавыми крыльями.

Охваченный безотчетным отчаянием, я в третий раз спросил регистратора, где доктор, и получил прежний ответ, напоминающий сообщение автоответчика и сводящийся к тому, что доктор на операции и придет сразу, как только освободится. Конечно, совершенно бессмысленно злиться на докторов, которые подобны маленьким вздорным богам, изводившим греческое крестьянство. Я испытал мимолетное желание придушить регистратора, но усомнился, что у меня хватит сил. По крайней мере, Дик успокоил женщину, и они теперь увлеченно разговаривали о «старых добрых временах». Я вернулся к окну и обнаружил, что Джо с девочкой теперь сидят в обнимку на траве, а собака носится вокруг них кругами. Я похолодел от страха при мысли, что Джо вполне может «заключить сделку» прямо там, на лужайке перед офисом. К счастью, тут подкатил наш непредсказуемый невролог на шикарном «БМВ», и, когда он вышел поприветствовать своих обнимающихся пациентов, одет он был как для гольфа. На операции, ну как же. Да от него за сотню футов несло средством против загара. Но в следующий миг я проникся к нему легкой симпатией, поскольку он, ну надо же, уселся на траву рядом с Джо и девочкой. Я дважды встречался с ним раньше, и он действительно был неплохим парнем. На мгновение голова у меня пошла кругом при мысли о работе врача — каково это, прощаться с живыми людьми; владельцу похоронного бюро, по крайней мере, не приходится выслушивать ответы.

По дороге домой из Маркетта мы заглянули в «Браунстоун» съесть по гамбургеру. Джо на заднем сиденье спал с открытыми глазами — способность, нервирующая окружающих, главным образом меня, поскольку Дик Рэтбоун с упоением слушал моцартовского «Юпитера», которого я крутил на магнитофоне. Немногим раньше вместо меня в раздражении пребывал именно Дик Рэтбоун. Доктор — я полагаю, совершенно справедливо — отказался вшить телеметрический прибор Джо под кожу, предварительно сообщив нам, что любое увеличение дозы лекарств только выведет Джо из строя до такой степени, что он не сможет ходить без посторонней помощи и вообще держаться на ногах. Он подчеркнул, что то, о чем просит Дик Рэтбоун, безусловно, не является «санкционированной процедурой». Когда мы сели обратно в машину, Дик трясся от злости и сказал мне, что знает одного запойного ветеринара на пенсии, живущего под Сени, которому раз плюнуть сделать такую операцию. Джо тем временем изучал нарисованную от руки карту, полученную от девочки, где она обозначила место своего жительства. Дик этого еще не заметил, но у меня захолонуло сердце при мысли о примерно восьмидесяти милях, отделяющих наш городок от деревеньки между Гатамом и Тренари.

Моцарт успокоил Дика, но потом мои тревожные мысли потекли в другом направлении. Роберто все продолжал слать мне книги, несмотря на мои просьбы остановиться. А я все продолжал просматривать книги, не в силах остановиться. Все дело в моей неспособности сопротивляться желанию открыть новую книгу, с этим специфическим запахом новой книги. Сегодня утром это оказалась «Простота и сложность игр интеллекта» Слободкина. И покоя меня лишило единственное предложение, смысл которого сводился к тому, что ни один организм не реагирует в полной мере на все сложное многообразие окружающей среды. За недожаренными оладьями с черникой я задавался вопросом: а что, если бы какой-нибудь великий естествоиспытатель вроде Э. О. Уилсона, чью «Биофилию» я высоко ценил, так же глубоко понимал человеческое поведение, как Фрейд, Юнг или Достоевский?

Дик отвлек меня от размышлений вопросом:

— Как Моцарт сочинил такое?

Простой вопрос, на который, сказал я, у меня нет ответа. Он перемотал пленку назад и запустил по второму разу. Я же тем временем вернулся к своему гениальному естествоиспытателю, которого дополнительно наделил на манер доктора Франкенштейна равноценной способностью анализировать человеческое поведение. Можно присовокупить музыкальный и другие художественные таланты. Караваджо, Йейтс, Гарсиа Маркес. Разумеется, обыденное, на мой взгляд, испокон веков являлось западней. Моему вымышленному гению придется ходить на собрания, соблазнять женщин, воспитывать непослушных детей, пить вино и, возможно, мартини, зарабатывать на жизнь. Его собственный характер будет слишком разносторонним, чтобы успешно развиваться.

Я вздрогнул, когда Джо заявил, что голоден. Ну вот. Нашему гению придется стряпать, есть, испражняться, принимать душ и, возможно, заниматься любовью. Любая человеческая деятельность будет отвлекать от дела. Или в конечном счете служить поддержкой?

Безусловно, было самое время для моего ежегодного гамбургера, который оказался таким вкусным, что я подумал, не пойти ли на компромисс и не съесть ли еще один в этом году. Официантка в «Браунстоун» пыталась заигрывать с Джо, но он, подумать только, все обнюхивал нарисованную Присциллой карту, выискивая следы феромонов; а когда мы вернулись к машине, Дику Рэтбоуну пришлось объяснять Джо, где какая сторона света, поскольку он был без компаса. Озеро Верхнее через дорогу находится на севере. Запад и восток можно определить по транспортному движению на трассе 28. Машины на ближней стороне дороги направляются на восток. Джо снова посмотрел на карту Присциллы и принялся поворачиваться кругом, пока не встал лицом к югу. Он явно чувствовал себя голым без своей грязно-коричневой рубашки с десятками кармашков, без компаса, складного карманного ножа, лесы и крючков, репеллента и карт. В тот момент мне пришло в голову, что нам лучше поскорее затолкать его в машину, пока он не сбежал.

Что он и сделал часом позже на стоянке у Дриггз-ривер, когда мы остановились отлить. У Дика проблемы с простатой, а я с интересом прислушивался к ссоре семейства туристов за столом для пикников (мне с раннего возраста казалось, что я могу узнать некую важную тайну из случайно подслушанных разговоров).

Так или иначе, Джо пересек трассу 28 и скрылся в заповеднике Сени, прежде чем я принялся тщетно звать его. Дик услышал мой несколько жалобный голос и выскочил из туалета, на ходу застегивая ширинку.

— Черт побери, — сказал он.

Я посмотрел на карту в машине, прикидывая, сколько времени потребуется Джо, чтобы пройти через заповедник, за которым тянулась широкая полоса государственного леса Гайавата — самое малое шестьдесят миль по прямой отсюда до Тренари и Гатама. Конечно, вы движетесь не по прямой, когда на вашем пути встречаются ручьи, широкие болота, озера, непроходимые топи, реки. Дик тут же встревожился насчет того, что у Джо нет с собой обычного скромного комплекта средств жизнеобеспечения. Разумеется, мы даже не стали обсуждать, что у Джо «на уме», помимо, естественно, Присциллы.

К сожалению, та ночь выдалась очень холодной для августа. Я сидел с Диком Рэтбоуном у него на кухне, пока он надирался. Я тоже пропустил несколько стаканчиков, но он практически один уговорил целую бутылку виски. К полуночи его сестра взъярилась, вышла из своей спальни и принялась бессвязно вопить. Дик заорал в ответ: «Заткни глотку, старая сука!» — и она отступила, заливаясь слезами. Наш разговор принял сумбурный характер. Я всегда слишком высоко ценил дружбу Дика, поскольку он предпочитает иметь дело с внешней стороной вещей, не задаваясь лишними напряжными вопросами. Сейчас, однако, он размышлял вслух, не потому ли, мол, мы оба так возимся с Джо, что у нас нет собственных детей. Я выпил достаточно, чтобы позволить себе приступ сентиментальности, которую обычно терпеть не могу. Много лет назад я сделал вазэктомию, чтобы предохраниться от судебных процессов об установлении отцовства; не то чтобы я был донжуаном, но в то время страдал болезнью денег. Несколько лет назад Роберто излечил меня, неожиданно спросив за обедом, какой первый образ приходит мне на ум при слове «деньги». Мой ответ удивил меня: «Грязная туалетная бумага, какую иногда видишь возле туристских стоянок». Он был в восторге.

Около полуночи позвонил шериф округа Алджер и сообщил, что ни его люди, ни сотрудники ДПР, ни сотрудники службы охраны заповедника не видели Джо. Ничего другого мы и не ожидали, и Дик напомнил мне слова следопыта-чиппева, смысл которых сводился к тому, что если знающий человек захочет исчезнуть в наших краях, никому ничего не останется делать, кроме как ждать. Ждать и пить. Дергаться.

Я проснулся на рассвете, на кушетке Рэтбоунов, и Эдна уже жарила картошку с колбасой. Она из тех людей, которые свято верят, что «завтрак закладывает основу всего дня». Она также из тех женщин, которые чувствуют себя тем лучше, чем хуже вам. Она заглянула из кухни в гостиную через открытую двустворчатую дверь, весело взболтала остатки виски в бутылке, а потом принесла мне кружку кофе, торопливо выпив который я опять заснул. Я в очередной раз испытал беспокойство при мысли, что нахожу ее привлекательной в старом халате и с мокрыми после душа волосами.

Я снова проснулся в девять и страшно расстроился, узнав, что Дик встал и отправился в Гайавату искать Джо. Про меня явно забыли. Эдна сказала, что хотя Дик моложе меня всего на месяц, он все еще в состоянии пройти пешком добрых двенадцать часов кряду. От этих слов у меня перехватило горло так, что я подавился куском. Эдна попыталась оправдать свою бесчувственность, сказав, что у брата на счету нет ни цента и что их пенсии едва хватает на месяц, а опека над Джо обернулась для них неожиданной финансовой выгодой. Естественно, это не помогло, и она ненароком подлила масла в огонь, вспомнив мое завидное положение в далеком прошлом, когда моя семья приезжала из Чикаго на «большущем „бьюике“». Она помнила, что я носил белые мокасины, позже введенные в моду Пэтом Буном. Все местные девицы знали, что к шестнадцати годам я стану «завидным женихом», вот почему мне никто не отказывал. На самом деле, добавила Эдна с противным хихиканьем, девчонки называли меня «Джонни-скорострелка», по ассоциации с известной похабной шуткой того времени.

Я поставил свою тарелку с завтраком на пол для Марши и гладил ее по голове, пока она ела. Меня здорово ошарашило предположение Эдны, что в поисках Джо я буду только обузой. И вдобавок на меня нахлынули воспоминания о полудюжине местных девушек, с которыми я занимался сексом, пользуясь первоклассными чикагскими презервативами, прежде чем поступил в университет и начал работать летом. Тупо глядя в лужицу остывающего желтка, я вспомнил всех поименно, а также безнадежную попытку товарищеских отношений, предпринятую отцом, когда сразу после моего шестнадцатилетия он порекомендовал мне пользоваться презервативами — он сказал «резинками», — поскольку девушки знают, что мы «при деньгах», и, возможно, захотят вынудить меня на брак поневоле, чтобы «покрыть грех».

О господи — но я, спотыкаясь, бросился прочь из дома, и Эдна нагнала меня только у двери. Я умудрился оттолкнуть ее, отдернув руку от трясущейся полной груди. К тому времени, когда я достиг своей машины во дворе, я успокоился на манер киношного зомби. Было просто немыслимо не остановиться у продовольственного магазина и почты. Непонятно почему, я купил первую с университетской поры банку французско-американских спагетти (безусловно, первый симптом глубокого душевного смятения). На почте меня ждала еще одна бандероль с книгой от Роберто и письмо от Энн, которое я прочитал немедленно, и зря. Она не была беременна от Джо, но все же в грубой форме оскорбляла меня за то, что я не согласился жениться на ней, когда она «понесла», — на удивление литературное выражение.

В хижине я съел консервированные спагетти, уложенные на тост, и с головой погрузился в несчастливые воспоминания о девушке из группы французского языка, которую я обожал, но которая не желала иметь со мной никаких дел. Она строила из себя интеллектуалку, но крутила любовь с неотесанным баскетболистом, являвшимся также председателем своего студенческого землячества. Если подумать, эта девушка внешне походила на мою случившуюся в конечном счете жену и на Энн. Мой отец был всецело поглощен тяжелой работой и экономией, этими бичами кальвинистов, и все свободное время я проводил, помогая своему дяде подготавливать к продаже коммерческую недвижимость. Зачастую это были маленькие фабрики, и я отправлялся на них с бригадой чернокожих, чтобы отмыть там все дочиста, а потом произвести дешевый косметический ремонт. Позже я часто задавался вопросом, как нам удавалось так здорово проводить время за столь безусловно неприятным занятием. Мой дядя придерживался крайне редкой точки зрения, что хорошо платить работникам выгодно самому работодателю, и потому моя бригада отличалась высоким боевым духом. Вдобавок мой дядя был обжорой, хотя весьма разборчивым, и ланчи, которые он присылал нам, всегда были настоящим лакомством — обычно исполинские сандвичи из итальянского гастронома.

С чего вдруг я расчувствовался, вспоминая, как мы отскребали грязные полы на пустой, неотапливаемой фабрике холодным январским утром или знойным июльским полднем? Честно говоря, рядом с моими чернокожими друзьями мои университетские приятели казались людьми пустыми, плаксивыми, эмоционально ограниченными.

Книга, присланная Роберто на этой неделе, «Дарвинистская нейрофизиология» Эдельмана, вызвала у меня продолжительный приступ тревоги, к которому, по-видимому, давно рвалась моя бедная душа. Вот я сидел, намазывая спагетти на тост, весь такой умный, каким мне полагалось быть («ай-кью» сто пятьдесят семь по одному из тестов), и просто не мог понять ни единого абзаца. Я понюхал новую книгу, но это не помогло. Я задрожал всем телом, и комната по периферии зрения расплылась. Глаза налились слезами. Дыхание сперло. Во рту пересохло. Перед мысленным взором пронеслось видение кузины Лауры, показывающей мне задницу вот в этой самой комнате, когда нам по двенадцать. Там, где два окна почти сходятся в углу. Под старинной медной чешуйчатой рыбой, опершись левой рукой на подоконник. «Посмотри на мою жопу», — сказала она с напевными интонациями великосветской дамы.

Листая страницы «Дарвинистской нейрофизилогии» в тщетных поисках хотя бы одного вразумительного предложения, я будто наяву почуял запах Лауры, тонкий аромат сирени, втекающий в комнату после пятидесятипятилетнего отсутствия. Моя жена не любила насекомых, буквально на дух не переносила, и потому редко здесь появлялась. Это у нее превратилось в фобию, начавшуюся, когда ее кузина вытрясла пакет собранных жуков в ванну, где она сидела. В всяком случае, она так говорила. Неплохие детали.

Я встретился с Роберто сразу после того, как последние детали моего развода были оговорены за вечерним чаем в ресторане Дрейка. Все было страшно мило, пока все, кроме моего адвоката, не ушли и я не отправился в туалетную комнату, которая начала кружиться у меня перед глазами пародией на киношные водовороты и вихревые воронки. Офис Роберто находился по соседству, и он дал мне таблетки, на несколько месяцев оглушившие меня. Кто мы такие, чтобы понять огромную яму, которую развод выкапывает в нашей жизни, — яму в три года, самое малое?

Роберто настойчиво утверждает, будто все это оттого, что мы, в сущности, являемся обезьянами, приматами, и безнадежно увлекаемся друг другом. Безусловно, люди не испытывали бы приступов тревоги, если бы все детали (миллион вариантов на каждого смертного) были заранее известны. Не многие твердо знают, чего они хотят, и все мы задушены психологизмом, напомнил я себе.

Я растянулся на своем спальном мешке на столе для пикников в десять утра и лежал там до наступления темноты, почти без движения, разве что несколько раз перекатывался на бок и писал за край. Мне не хотелось ни есть, ни пить, ни даже шевелиться. Мой мозг трепыхался и пульсировал, мое тело подергивалось. Слезы подступили и отступили. Мое кровяное давление разрушало кучевые облака, проплывающие над головой. Я обрадовался, когда левую ногу свело судорогой, и я сосредоточился на ощущениях в ней, забыв об остальном теле. Моя жизнь прокручивалась в уме, как кадры кинохроники. Мое состояние заставило меня вспомнить одного своего дядю, угрюмого мужчину, мне несимпатичного, который вернулся после четырех лет службы на флоте в Тихом океане во время Второй мировой войны, всего несколько месяцев изучал чикагскую ветвь нашего семейства, а затем уехал в Корпус-Кристи, Техас. Переезд в Техас семья восприняла как проявление дурного вкуса. Так или иначе, Карл был старого закала брутальным мужиком, тип киноактера Роберта Райана. Отец загадочно говорил, что война «навсегда искалечила Карла». Тогда я не вполне понимал, что он имел в виду, но Карл, безусловно, не прислушивался к чужим мнениям. Я, разумеется, никогда не был на войне, но чувствовал себя прошедшим войну солдатом. Таким вот искалеченным человеком, словно моя жизнь в нашем обществе была какой-то ужасной и бессмысленной войной, в которой экономика стала единственной приемлемой реальностью. Я нисколько не считал себя вправе ныть или жаловаться по этому поводу. Я был по меньшей мере бригадным генералом в этом жестоком бою продолжительностью в жизнь. Конечно, постоянно возникал соблазн заняться самосовершенствованием по сотне разных программ, которые сначала удручают нас, а потом убеждают своим абсолютным идиотизмом. В одном из моих стариковских клубов в Чикаго мы обычно легкомысленно потешались над бегунами трусцой, скоропостижно умиравшими от сердечного приступа, и удобства ради игнорировали тех, кто загибался от физической лености.

Пронзительный крик голубой сойки вернул меня к мысли, которой я упорно избегал весь день. Я закрыл глаза, что дало птице возможность в последний раз приблизиться в сумерках к кормушке. Что понимает голубая сойка в моих глазах, подумал я, снова открывая их, дабы заметить, что сумерки за несколько минут сгустились до темноты. Я регулировал процесс питания голубой сойки. Если я мог заметить это, то, уж конечно, мог заметить, что времени прожить другую жизнь у меня не осталось. Вот причина ужасной тревоги, приковавшей меня к столу на двенадцать с лишним часов.

Следующая мысль оказалась еще более мучительной в силу своей логичности. Что вызвало у меня дурацкое желание прожить другую жизнь, когда я вполне доволен своей собственной? Шестьдесят семь лет явно не самый удачный возраст для подобного вопроса, но, похоже, все величайшие обломы в моей жизни расценивались окружающими как удачи. И моя семья, и семья моей бывшей жены считали наш брак чрезвычайно удачным. Конечно, в таком раздраженном состоянии легко отвлечься на менее опасные предметы из области нашей частной истории. Моя бывшая жена практически умерла для меня, и подозреваю, я для нее умер в еще большей степени.

К счастью, я увидел белый свет в лесу, когда взошла луна, несколько дней назад пошедшая на ущерб, но, безусловно, достаточно яркая, чтобы помочь Джо, который, если учесть его невероятную физическую форму, наверняка уже приближался к своей возмутительной цели — возмутительной не для самого Джо, поскольку такого рода соображения едва ли возникали у него. Я представлял, как он бесшумно несется по лесу к своей слишком юной девочке, сцена в духе ужасно сентиментальных книжек Зейна Грея времен моей юности, где изображались неправдоподобно героические лесорубы и ковбои.

У Дика хватило ума позвонить Энн, когда мы вернулись без Джо. Она сдавала экзамен, но приедет завтра. Энн мгновенно представилась нам по меньшей мере приманкой, способной увести Джо в сторону от малолетней раковой больной. Проблема не становилась менее мучительной оттого, что пробуждала в душе до смешного сентиментальные чувства.

Луна медленно ползла вверх за деревьями, и мои тело и мозг наконец-то, после почти тринадцати часов мучений, пребывали в состоянии покоя. Конечно, у меня не осталось времени для другой жизни, но, по крайней мере, я мог понаблюдать за ней. Довольно легко отвергать варианты, представленные в тысяче хороших книг, но к моим услугам была природа Джо. И мне также было легко признать, что мои жалкие страдания связаны с Энн, — банальная ситуация пожилого мужчины, фактически живущего без секса, который сталкивается с молодой женщиной, вызывающей у него сильное физическое влечение. Ситуация предсказуемая и несколько комичная. Иначе и не бывает. Как часто мы с чикагскими друзьями, вернее, просто знакомыми с насмешливым презрением обсуждали ситуацию, когда один из нас оказывался достаточно глуп, чтобы поступать несообразно своему возрасту, что порой имело катастрофические последствия и неизменно влетало в большие деньги. Но с другой стороны, именно когда ты совершенно уверен, что сдал свои гормоны в архив, они могут вдруг выскочить да как напрыгнуть. В отличие от молодых, я считаю, что все дело в частоте и интенсивности.

Я сполз со стола, не чувствуя затекших ног, и довольно мягко шлепнулся ничком в траву. Земля была довольно твердой по сравнению с тем, какой казалась днем. Возможно, мир на самом деле совсем не такой, каким виделся мне всю жизнь. Это был один из вопросов, которыми Джо заставил меня задаваться. По-видимому, время для него выбрано правильно, иначе даже в прошлом году я мог бы не обращать внимания на Джо, несмотря на свою близость с Диком Рэтбоуном, или, по крайней мере, держаться от него на почтительном расстоянии. Должно быть, я стал уязвим и несколько жалок, почувствовав угасание интереса к жизни в целом, и я понял, что хочу видеть то, что видит Джо, пусть даже ценой жестокой перегрузки сенсорного аппарата. Тревожные состояния связаны с назойливым мотивчиком «было, было и прошло», с избитой мыслью о «непрожитой жизни», с ощущением безысходности, естественным образом перерастающим в подавленное любопытство или в любопытство, направленное по знакомому узкому руслу. Я с готовностью признаю, что последствия мозговой травмы Джо неизвестны мне во всех тонкостях, но, с другой стороны, я читал, что передовые ученые, занимающиеся исследованиями мозга, склонны отшучиваться в ответ на вопрос, когда же они наконец будут готовы взяться за проблему «природы сознания».

В качестве достойного завершения своего довольно поучительного дня я разобрался на полке со специями и приправами. Я редко готовлю карри, но нашел девять баночек с порошком карри несколько из них хранились там с незапамятных времен. Дик Рэтбоун в шутку называет меня «королем приправ». Крохотные жучки заводятся в молотом чилийском перце, но никак не в коричневом сахаре! Человек неподготовленный в состоянии мириться с этим лишь до известных пределов. Я поставил разогреваться мороженую толченую кукурузу с мясом и красным перцем, присланную другом из Нью-Мексико, и откупорил бутылку «Домейн темпиер бандол».

Наведя порядок на полке и испытывая бодрящее чувство удовлетворения от выполненной работы, я, в ожидании, когда кукуруза подойдет, открыл последнюю записную книжку Джо. Я ломал голову над страницей почти бредовых записей, а потом заметил, что по щекам у меня текут слезы, и сразу же мысленно перенесся в день смерти своего отца, имевшей место сорок лет назад, когда моя мать вопреки всякому здравому смыслу провела чуть не всю ночь за мытьем многочисленных столовых сервизов. Моя приборка на полке со специями и приправами отдавала чем-то подобным, но ведь никто не умер. Я слегка содрогнулся, прогнав прочь искушение посветить фонариком на стол во дворе, чтобы посмотреть, не лежит ли там мое тело. Было уже за полночь, и я рассчитывал, что вино, довольно крепко бившее по мозгам на пустой желудок, вернет меня на землю или в кленовое кресло, где мне и следует находиться.

Записи Джо являлись шифром с бесконечным количеством переменных величин. Слово «волки» иногда писалось как «влки» или просто «во», а «медведи» могли быть «медведями» или «мдвдми», но, с другой стороны, вся соединительная языковая ткань — артикли, глаголы, прилагательные — расползалась грязной жижей. Эдна Рэтбоун говорила мне, что Джо держит в своей хижине большой глиняный кувшин с птичьими перьями, сухими цветами, мертвыми насекомыми, змеиной кожей, осколками черепов животных. Один лесничий, назойливый болван, говорил мне, что как-то шел по следам Джо в прилегающем к озеру Верхнему районе Больших Черных Дюн площадью около пятидесяти миль и обнаружил в густых зарослях с полдюжины черепов койотов, установленных на низкой ветке березы. Лесничий спросил, не кажется ли мне, что здесь какой-то «фокус-покус».

Из дальнейших записей я сумел понять, что он часто ночует «в воздухе». Слово «humock» я принял за «hummock», то есть лесистый холм среди болот, но потом решил, что, наверное, Джо имел в виду гамак. Я знал, что он любит лазить по деревьям, хотя не в такой степени, как плавать. Я также помнил старый гамак, пропавший из моего дровяного сарая.

Пока я жевал кукурузу с мясом далеко за полночь, мне пришло в голову, что я снова могу стать жертвой своей зависти. С юношеских лет я чувствовал свою неполноценность, безусловно совершенно обоснованно. Я читал достаточно много литературы по ботанике, антропологии, истории, географии и даже физике, если назвать хотя бы несколько областей моего любительского интереса, и видел блеск ума, заставлявший меня чувствовать себя дураком — ощущение верное в том смысле, что я был профаном в этих областях. Последнее соображение не снижало градуса моей зависти, которая просто сжигала меня изнутри. Однако я не спешил идти на обычную в нашем обществе меру, заключающуюся в решительном игнорировании творений гения. Например, когда в возрасте тридцати без малого лет я только начинал собирать книги, моя дядя, бывший моим наставником в этом деле, предостерег меня от пренебрежительного отношения и недопустимых сравнений. Я неуважительно отзывался о Лэнгстоне Хьюзе и Ричарде Райте, отдавая предпочтение тогдашнему новичку Ральфу Эллисону. Я предусмотрительно купил сразу пятьдесят экземпляров «Человека-невидимки», целую коробку. Дядя выговорил мне за то, что я отношусь к литературе как к бегу в мешках, и сказал, что мое чувство неполноценности перед лицом любого хорошего произведения вполне естественно. Конечно, литературное сообщество в худшей своей части действительно относится к литературе как к бегу в мешках, но это коллективная глупость.

Моим слабым местом — и именно здесь, вероятно, Джо являлся для меня стимулом — всегда был недостаток воображения. Однажды в Барселоне, в возрасте тридцати с небольшим лет, я просто-напросто выбросил двуязычную антологию испанской поэзии с балкона дорогого отеля и украдкой глянул за перила, чтобы посмотреть, не попал ли я в кого-нибудь из потока гуляющих внизу. Я множество раз успокаивал себя мыслью, что трое моих знакомых с самым необузданным воображением ничего не достигли в жизни, но потом перестал, осознав, что и я со своим неразвитым воображением тоже мало чего достиг. Испанская поэзия заставляла меня кипеть ревностью, поскольку я не мог создать метафору. Даже плохую.

Энн приехала около четырех утра, вскоре после того, как я наконец заснул. Она малость смахивала на фотографию выжившего узника Треблинки: воспаленные глаза, вяло обвисшие волосы, нервное подергивание лица и беспрерывное сморкание. Страшно усталый и довольно раздраженный, я налил ей несколько унций кальвадоса и вернулся в свою постель на чердаке, отказавшись жертвовать ради нее комфортом, словно сексуально озабоченный подхалим. Когда я поднимался по лестнице, она, задыхаясь, сказала, что Эдна сообщила ей по телефону о том, как Джо запал на четырнадцатилетнюю девочку и убежал к ней. Добрая старая Эдна. Притворно сонным голосом я пробормотал, что поговорю с ней утром. Пока я лежал в ожидании сна, прислушиваясь к шуму душа внизу, мне пришло в голову, что, возможно, Джо нуждается в своем триедином звере по причине, указанной Клодом Штрауссом: создание подобных мифологических животных так же необходимо, как строительство гнезд. Если развить мысль дальше в терминах моей плохо усвоенной «Дарвинистской нейрофизиологии», возможно, звери Джо сродни нашему собственному импульсу к созданию первых религий, карты богов. Я также задался вопросом, существуют ли чудовища, по каким-то генетическим причинам сохранившиеся в нескольких из наших двенадцати миллиардов нейронов. Теперь наши чудовища совершенно абстрактны, но на заре нашей коллективной истории они были вполне реальны. Я представил (разнообразия ради) пещерных жителей где-нибудь в окрестностях Сарла во Франции, отбивающихся от двухтысячефунтового пещерного медведя. Бог знает от кого приходилось отбиваться двумя миллионами лет раньше в Африке.

Около пяти утра, вскоре после рассвета, Энн по собственной инициативе поднялась ко мне на чердак. Все вышло в высшей степени комично, поскольку я находился в фазе БДГ-сна и мне снилась одна ночь с женой, когда в семидесятых, после замечательной недели в Ки-Уэст (мне повезло упросить Теннесси Уильямса подписать почти все его опусы), мы заехали в Палм-Бич навестить ее тетку. Тетка была мерзкой старой каргой республиканского толка, страшно терроризировавшей своих шестерых слуг-латиноамериканцев. Она беспрерывно жаловалась на демократов во время обеда в одном из тех кошмарных «европейских» ресторанов, которым отдают предпочтение многие богатеи, где невозможно отличить телятину от рыбы, поскольку все обильно поливается «специальным сосусом шеф-повара Пьера». После безобразной ссоры насчет минимальной заработной платы (тетка владела мыловаренным заводом в Цинциннати) я удалился прочь и снял номер в «Брейкерз» неподалеку, поскольку машину оставил жене. Свободным в отеле оказался только возмутительно дорогой люкс, но я был слишком зол, чтобы мелочиться, и заказал наверх свое любимое «Кот-Роти». Так или иначе, жена нашла меня там, и мы оба находились в таком диком раздражении, что трахались, как никогда за все время нашего супружества. «Просто улет», как говорили раньше.

В общем, я видел потрясающий, хотя и искаженный сон об этом супружеском празднике секса, и когда я проснулся, Энн пристроилась ко мне сверху для пятисекундного спринта. Она пробормотала, что просто хочет выразить благодарность за мою доброту. Все еще в сонном состоянии, не вполне понимая, Энн это или моя бывшая жена, я просто смотрел в дощатый потолок, гримасничая от боли, пронзившей мою простату, как раскаленная шляпная булавка. Когда боль утихла, я снова начал засыпать, но Энн принялась плакать. Это пятисекундное совокупление начало казаться одной из самых сомнительных сделок в моей жизни, но тут, по счастью, во двор прилетела стая воронов. Я быстро перебрался на скамью у окон, поскольку вороны наведываются ко мне редко и обычно где-то в это время, в середине августа. Я тихо покаркал, но они не встревожились, так как уже привыкли к моим идиотским попыткам межвидового общения. Энн сначала разозлилась, что вороны интересуют меня больше, чем ее горе, но потом присоединилась ко мне на скамье. Там был один громадный бородатый малый, прямо-таки доисторический ворон, безусловно самый крупный из всех воронов, мною виденных, но, с другой стороны, я не доверяю своему посредственному зрению, а птица частично находилась в тени кедровых ветвей. Дюжина воронов резвились, прыгали, сдавленно хихикали, клекотали и посвистывали. Все голубые сойки и вечерние дубоносы, обычно собиравшиеся у кормушки в этот час, обратились в бегство, кроме одной отважной самки дубоноса. Я восхитился ее прелестным римским носом, напомнившим мне нос Энн. И тут меня потрясла мысль, что, возможно, громадный малый на кедре и есть птица Джо. Я повернулся к Энн, которая положила локти на подоконник, отчего ее голые груди приподнялись. Она стояла на скамье на коленях, что придавало холодному унылому ложу вид, наверняка приятный для взора. Я занял смелости у воронов и сказал, что должен взять маленький бинокль, который держу на тумбочке на случай появления птиц и зверей. Таким образом я получил возможность взглянуть сзади на приподнятую попку Энн у окна и почувствовал острое желание провыть: «Хвала Тебе, Господи», но, разумеется, не сделал этого. Мой член опять стал набухать, дав старикашке повод для известной гордости, но когда я вернулся к окну, Энн рассмеялась, легонько его пожала, а потом ушла вниз.

О сне не могло быть и речи, хотя я спал всего час, или около того. Я ползал как сонная муха, пока готовил и подавал на стол легкий завтрак для Энн. Она заметила, что спала не больше меня, и я не стал указывать на тот простой факт, что у нас сорокалетняя разница в возрасте. Если она не станет сосредоточиваться на этом факте, возможно, мне обломится еще разок, хотя на тот момент в списке моих потребностей секс стоял ближе к концу, вместе с приступами тревоги. Энн также отпустила шуточку насчет того, что теперь может залететь либо от меня, либо от Джо, и я осмотрительно умолчал о своей вазэктомии. Почему именно это было хитро с тактической точки зрения, я толком не понял, но и в торговле недвижимостью, и в торговле книгами постоянно существует соблазн бессмысленно лукавить, просто чтобы не терять формы.

По дороге к Дику Рэтбоуну Энн еще больше меня разозлила, применяя к Джо определение «благородный». Я сбавил скорость, чтобы произнести одну из своих речей, и заметил, что абсурдное понятие «благородного дикаря» едва ли может быть выведено из состояния Джо, поскольку на самом деле именно травма мозга превратила его в особый подвид Homo sapiens. Тогда она визгливо обозвала меня «занудным старым козлом».

Во дворе Дика Рэтбоуна стоял огромный трейлер-лесовоз без прицепа. В доме нас представили отцу Присциллы, средних лет мужику явно франкоканадского происхождения, пропахшему машинным маслом, дизельным топливом и сосновой хвоей. Несмотря на несколько звероподобный вид, он имел сходство со своей симпатичной дочерью.

К сожалению, он оказался человеком неразговорчивым, и мне пришлось вытягивать из него историю по крохам, поскольку Дик дремал в своем кресле, совершенно не расположенный к общению. Джо добрался до места назначения между Тренари и Гатамом примерно за сорок часов, очень неплохой результат для шестидесятимильного перехода по этой местности, на самом деле, полагаю, выходящий далеко за пределы возможностей всех, кроме самых крепких, сдвинутых на физкультуре болванов, порожденных современной цивилизацией. Генри, отец Присциллы, нашел Джо спящим под крыльцом вместе с псом, с которым Джо познакомился в кузове пикапа у офиса врача в Маркетте. Присцилла не вернулась из Маркетта, поскольку опухоль у нее росла «как на дрожжах» и ее отправили в больницу. Я не мог не испытать разочарования, заметив слабую волну удовольствия, пробежавшую по лицу Энн, когда она услышала, что Джо больше не видел Присциллу. Сексуальная ревность процветает даже перед лицом смерти невольного соперника.

Так или иначе, Генри сказал, что Джо не хотел уходить, но потом жена Генри позвонила в госпиталь из комнаты Присциллы, и «голубки» немного поворковали, хотя Присцилла была «здорово обдолбана лекарствами». Потом Джо въехал в ситуацию, и Генри повез его домой, но на развилке Адамовой тропы и шоссе 77 Джо знаком показал, что хочет отлить, выпрыгнул еще прежде, чем грузовик остановился, и рванул на бешеной скорости в лес, направляясь на восток.

Когда Генри встал, собираясь уходить, мы поблагодарили его, и я попытался всучить ему сотенную купюру за разъезды, от которой он гордо отказался. Очевидно, он был из очень душевной семьи: он крепко обнял всех нас по очереди, от чего, разумеется, я почувствовал себя неловко. Было странно обнимать такое сильное тело. На крыльце Генри сказал: «Все это как-то несправедливо» — с чисто диккенсовской интонацией, и у меня сдавило горло.

Небо все еще было красноватым, когда мы выехали в восемь утра. Эдна собрала нам корзинку с провизией и водой, и в последний момент мы решили взять с собой Маршу, которая могла идти по следу. Главная проблема заключалась в том, что Джо уже два дня не принимал лекарства, и последствия этого могли быть самыми печальными. Энн разнервничалась, когда мы остановились у «Бэйшор», чтобы Дик купил аварийную бутылку виски для Джо. Когда она выразила свое недовольство по этому поводу, он огрызнулся: «Не суйся не в свое дело, твою мать» — выражение, которое он употреблял лишь в самых крайних случаях.

Поскольку все мы (за исключением Марши) находились в несколько растрепанных чувствах, я стал ощущать начало конца и в то же время ругать себя за это сомнительное предощущение. Я резко вильнул в сторону, чтобы объехать земляную белку или бурундука, но неудачно, и услышал почти неразличимый звук, знаменующий переход зверька в мир иной. Это еще больше расстроило меня, и Дик попросил остановиться, чтобы он смог пересесть за руль. Я сел на заднее сиденье вместе с Энн, а Марша с радостью устроилась на переднем, рядом с Диком. Ей нравится создавать иллюзию, будто она охраняет нас от опасности. Я старался не смотреть на Энн, которая, похоже, все еще не отошла от стычки с Диком из-за виски. А потом, неожиданно для себя самого, я заснул как малый ребенок и проснулся, только когда Энн оттолкнула мою голову, упавшую к ней на колени, хотя я недостаточно хорошо соображал спросонья, чтобы насладиться своим положением.

Дик припарковал мою полноприводную тачку на лесной дороге в максимальной близости от пещеры Джо и уже запихивал провизию и воду в свой рюкзак. Я проводил сонным взглядом Маршу, бросившуюся в кусты по следу Джо, а Дик и Энн смеялись над какой-то шуткой, ускользнувшей от моего слуха, — значит, Энн поостыла. Они оба посмотрели на меня, словно спрашивая, иду ли я с ними, и я выполз из машины с энергией полураздавленного червя.

После всех предыдущих падений у меня хватило ума вооружиться палкой, чтобы нащупывать дорогу перед собой, и я без особого труда держал темп, сосредоточившись на заднице Энн в нескольких футах впереди меня. Как может такая сугубо функциональная часть организма являться причиной таких душевных мук, спрашивал я себя, обдумывая обычные биологические ответы. Я позабавился, вспомнив приведенную Эдельманом цитату из Дарвина: «Но с другой стороны, возникает сомнение: можно ли доверять человеческому уму — по моему твердому убеждению, развившемуся из ума низшего животного, — когда он делает столь важные выводы?» Возникло видение похотливого Шекспира, дерущего кухонную девку, точно дворовый пес, сразу после того, как он написал свой величайший сонет. И сладострастного Эйнштейна, обладателя увеличенного гиппокампа, переходящего от космических рассуждений к наслаждениям сыроватой прелюбодейной постели. Не станем включать сюда нашего затравленного президента, который, похоже, вызывает чувство превосходства даже у самого никчемного профессоришки и погрязшего во взяточничестве конгрессмена.

Погруженный в свои мечты, я, понятное дело, врезался в Энн, когда она остановилась завязать шнурок. Я поднял ее и поставил на ноги, и она прошипела: «Козел», а потом поздравила меня с тем, что я поднял ее так легко. Я довольно силен физически благодаря бессмысленной утренней гимнастике — единственная программа самосовершенствования, от которой я не отказался. Я хотел сохранить способность откупоривать винные бутылки, открывать консервные банки, подниматься по лестнице в спальню.

Когда мы добрались до пещеры Джо, Марша ждала нас там, а потом бросилась в кусты, каковое обстоятельство, по мнению Дика, свидетельствовало о том, что ей известно местонахождение Джо. Меня несколько удручила пришедшая в голову мысль, что хорошо бы отдохнуть на одной из оленьих шкур, вытащив ее из пещеры Джо. Энн дала мне маленькую бутылочку воды с прыскалкой, какими пользуются спортсмены-ходоки, бегуны и велосипедисты, и я поперхнулся, когда струя ударила в рот. Энн ринулась вслед за Диком и Маршей, и я с трудом потащился за ней, поборов уныние малого ребенка, не поспевающего за взрослыми. Сердце мое трепыхалось и стрекотало, дыхалки не хватало, но я продолжал брести почти наугад — во всяком случае, пока не услышал треск кустов впереди.

Когда я вышел на высокий откос над ручьем, где Джо нашел огромный медвежий череп, я услышал лай Марши. Поодаль Дик и Энн, запрокинув головы, смотрели в кроны двух высоченных белых сосен, а Марша возбужденно царапала когтями кору одного из деревьев. Со своей позиции я ничего не видел и поспешил к ним. Заслышав мои шаги, Энн обернулась и указала пальцем прямо вверх. Поначалу я ничего не увидел, но потом, между двумя верхушками сосен, почти сплетшихся ветвями, разглядел гамак. Он находился на высоте по меньшей мере пятидесяти футов, и в нем явно лежал Джо, хотя и совершенно неподвижно. Сказать, что мы пришли в замешательство, значит ничего не сказать.

— Он древесное животное, — заметил я довольно тупо.

Мы уселись на землю, чтобы молча обдумать положение. Спустя несколько тягостных минут Энн взяла несколько таблеток из пузырька в рюкзаке Дика и засунула свою бутылку воды с прыскалкой в боковой карман походных штанов.

— Не упади, — неловко сказал Дик, но она ничего не ответила и полезла на дерево.

Взбираться было легко, хотя сам я не подписался бы на такое. Ветви у белых сосен размещаются на удобном расстоянии друг от друга, но когда Энн достигла гамака, мы явственно услышали протяжный тоскливый вой, какой слышишь на традиционных ирландских похоронах или на пленках с записями обрядов коренных американцев, сделанными этнографами. От этого звука у меня все внутри перевернулось, и я заскрипел зубами и принялся бить по земле ладонью. Марша забралась Дику на колени и закрыла глаза. Дик уставился на извилистый ручей, пытаясь хоть немного успокоиться. Бессмысленно было пытаться представить, как беснуется бедный поврежденный мозг Джо, пока вопли не стали такими дикими, что лес отказывался поглощать их. Правду сказать, я расплакался, чего не делал со времени ухода из жизни моего отца, и даже тогда я продержался до следующего утра, когда увидел отцовский портфель на столе в комнатушке, где хранилась его большая коллекция минералов. Тогда я заплакал. И теперь заплакал.

Когда вой наконец прекратился, Дик медленно повалился навзничь, а Марша подбежала ко мне и стала рядом, виляя хвостом. Энн спустилась с дерева, взяла немного жрачки и полезла обратно, не промолвив ни слова. Я поделился с Диком сандвичем с консервированным мясом, приправленным домашним хреном Эдны, таким острым, что носовые пазухи разом прочищались. Дик достал бутылку виски, и мы несколько мгновений пристально смотрели на нее, словно поняв наконец истинное назначение виски, а потом каждый сделал по глотку.

Энн снова спустилась в начале вечера. Она выглядела страшно измученной и прошептала свистящим шепотом: «Благодарение богу за фармацевтические компании». Мне также показалось, что она лишилась определенных романтических иллюзий, по крайней мере на время. Дик приготовил ей чашку растворимого кофе, куда она подлила порядочно виски. Она излучала чувство беспомощности, которое владело всеми нами.

Дым от нашего костра поднимался вертикально вверх в недвижном воздухе, дым всесожжения, легкой пеленой обволакивающий гамак Джо в шелковистом тумане. Единственным нашим утешением были дозированные по булькам глотки виски да еще тихое бормотание ручья. Мои мысли вернулись к нашей коллективной беспомощности, хотя если бы все гениальные авторы книг о мозге, стоящих на моем стеллаже, или, по крайней мере, Эдельман, Дамасио, Слободкин, Кальвин и другие находились здесь, они мало чего смогли бы сделать — разве только значительно повысить интеллектуальный уровень разговора. Примерно в таком положении находится онколог, обладающий обширными знаниями о меланоме, только не умеющий ее лечить. Выкорчуй ее своей миниатюрной лопатой — скальпелем. Человек на дереве над нами был так же недосягаем, как луна, создававшая иллюзию, будто она примостилась в ветвях рядом с ним, но луна была одним из величайших утешений для него, судя по тому, как часто она упоминалась в его дневниках, которые в известном смысле являлись попыткой поврежденного мозга перекроить карту чувственно постигаемого мира после утрат, вызванных травмой. Ты невольно задумывался о работе его нервной системы по корреляции восприятий; об отчаянных попытках бесконечно тонких оболочек мозговой ткани нанести на карту мира деревья и воду, птиц и животных, к которым его тянуло; о его полной и непосредственной растворенности в чувствах, не ослабленных нашими обычными заботами и тревогами. И то «я», которое у Джо осталось, многие сочли бы номинальным, вероятно не стоящим того, чтобы ради него жить, но, с другой стороны, у меня имелось подозрение, возможно глупое, что он просто перешел в сферу другого восприятия, недоступного остальным.

Перед наступлением темноты Дик полез на дерево с дополнительной таблеткой на сон грядущий; доза, вероятно, была великовата, но служила гарантией от серьезного приступа ночью. Ясное дело, нам нисколько не хотелось снова услышать жуткий вой, который в темноте бил бы по нервам со страшной силой, даже сильнее, чем днем, когда он выжег в уме все мысли до единой.

Проворство, с каким Дик взбирался на дерево, давало неверное представление о его возрасте, практически равном моему. Я вспомнил невыносимую скучную встречу со своим бухгалтером прошлой весной, когда он радостно сообщил мне, что, по статистике, средняя продолжительность жизни теперь — восемьдесят три года. Счастливый дар богатой бессмысленной жизни, думал я тогда, в задумчивости своей едва не попав под несущееся по Раш-стрит такси. Поддавшись порыву, я зашел в ресторан Гибсона и взял бифштекс с целой бутылкой «померола», полагая, что вполне могу себе позволить сократить жизнь на месяц. Бедные Дик и Эдна покупали только дешевую постную вырезку. Много лет назад я послал им на Рождество двадцать акций компании «Форд мотор», и подарок вернулся обратно с благодарственной запиской от Дика, смысл которой сводился к тому, что для него уже «слишком поздно» владеть акционерным капиталом, поскольку он не хочет лишней головной боли. В этом году я собирался поручить ньюберрийскому торговому агенту доставить сюда новый желтый пикап и сомневался, что у Дика хватит решимости вернуть его, поскольку он высоко ценит пикапы. Дик никогда не интересовался деньгами сверх необходимых им с Эдной на прожитье. Однажды он потратил всю недельную зарплату, чтобы купить мне удилище, но главным образом потому, что терпеть не мог старое «расхлябанное» удилище, которым я пользовался.

Энн сидела ко мне спиной, и я слушал, как она хрустит яблоком, когда Дик спустился с дерева. Рассыпчатый хруст и блестящие от яблочного сока губы в свете костра, цветущего в темноте. Дик достал из нашего аварийно-спасательного комплекта предмет, который назвал «гермоодеялом», надежно защищающим тело от влаги, и расстелил на земле для Энн. Немногим раньше он пытался уговорить меня уйти из леса и вернуться утром. Я сомневался в своей способности совершить часовой переход обратно к машине, и к тому же в глубине души просто не хотел уходить. Я принес пользу, собрав большую кучу хвороста для костра, и испытывал гордость от сознания, что занимаюсь делом, пока Дик валяет дурака.

Я настроился на долгий вечерний разговор у костра, но мы успели выпить всего по глоточку, прежде чем начали клевать носом. Энн похлопала ладонями по гермоодеялу по обеим сторонам от себя и предложила нам «пристроиться» рядом, предупредив, чтобы мы, «старички», не вздумали распускать руки. Дик пошутил, что «это будет нетрудно», поскольку Энн «слишком костлява» на его вкус. Она изобразила раздражение, прижалась ко мне, словно я был предпочтительным выбором, и мгновенно заснула.

Я смотрел на луну, медленно отплывавшую от гнезда Джо в верхушках сосен. Я гадал, не смотрит ли он на нас с высоты, как смотрел бы ворон, то есть с любопытством, но совершенно отстраненным, как на существ другой породы.

Рассвет преподнес нам неприятный сюрприз. Небо на востоке яростно пламенело, и дул северо-западный ветер, холодный и сильный. Незадолго до рассвета Дик услышал шум ветра и подбросил хвороста в костер. Вдобавок, посмотрев наверх, мы увидели пустой гамак Джо, трепыхающийся на ветру. Энн, как и следовало ожидать, разразилась слезами, а потом мы заметили, что Марша тоже исчезла. Дик мгновенно потрусил в сторону пещеры Джо, велев мне загасить костер. Энн вырвалась из моих утешительных объятий и побежала за Диком. Я посмотрел на яркие языки пламени, раздуваемые ветром, и быстро вскипятил воду для кофе. Чувствовал я себя просто ужасно: кости ломило, горло саднило. Я придвинулся поближе к костру, чтобы унять дрожь, подлил в кофе немного целебного виски и заметил, что ночью Марша умяла все съестные припасы.

Идиллия, и так недолгая, явно кончилась. Развести костер зачастую трудно, но загасить еще труднее. У меня не было емкости для воды, кроме крохотного котелка для кофе, но на спускающемся к ручью откосе было полно песка. Я принялся зачерпывать песок ладонями, болезненно сломав ноготь о корень дерева. Непонятно почему, я развлекался мыслями о преимуществе когтей над пальцами. В какой-то момент у меня возникло тревожное ощущение, будто за мной наблюдают из густых зарослей на противоположном берегу ручья. Один раз в жизни я видел громадного осетра, а вчера утром, когда находился на чердаке с Энн, видел ворона, явно крупнее обычного. Чего мне не хватало сейчас, в моем пасмурном, раздраженном расположении духа, так это чтобы третий и самый фантастичный зверь тяжелой поступью вышел из-за развесистой ольхи за ручьем. С трудом переводя дыхание, я с минуту всматривался в зеленые заросли, прежде чем пришел в себя или, если точнее, прогнал прочь тревожное чувство, чтобы сосредоточиться на тушении костра.

Я слег на неделю, и, более того, Дик тоже прихворнул. У меня разыгрался сильный бронхит, но лекарства Джо действовали не так эффективно, как в начале лета. Когда утром я присоединился к остальным у пещеры Джо, после своих отчаянных попыток загасить костер, в ходе которых мне было глубоко наплевать, если весь мир сгорит к чертовой матери, Джо выглядел изможденным, несчастным, потерянным, отчужденным и несколько дезориентированным. Он разделывал довольно крупную форель на доске рядом с большой кучей тлеющих углей, свидетельствовавшей о том, что он спустился с дерева ночью. Дик сильно заинтересовался форелью, которую мы с великим удовольствием съели с солью. Я кормил Маршу рыбьей кожей, когда она устремила взгляд в сторону нашей ночной стоянки и зарычала. Джо издал странные звериные звуки, каких я не слышал раньше, а Марша занервничала, описала стремительную дугу, а потом нырнула в пещеру, ища укрытия. Энн резко попросила Джо не издавать больше таких звуков, и он побледнел и задрожал, словно в предобморочном состоянии. Веки у него затрепетали, и глаза закатились так, что остались видны одни белки. Энн обняла Джо и разрыдалась, после чего я обратился в бегство по направлению к машине, еле волоча ноги от безумной, болезненной усталости, какой не чувствовал еще никогда в жизни. Как ни странно, я без особого труда ориентировался на местности в ходе своего часового путешествия, и мне пришло в голову, что, когда я отказался от споров с самим с собой после давешнего приступа тревоги, я стал лучше видеть «внешний мир», или все, что находится вне моего «я». Конечно, это мысль очевидная, формальная и довольно глупая, но тем не менее интересная.

Я целую неделю провалялся в постели и подкупил доктора, мерзкую старую жабу, чтобы он приехал по вызову из Мьюнисинга, сто двадцать миль туда-обратно. Моя болезнь не произвела на него впечатления, он дал мне каких-то антибиотиков и имел наглость поддразнить меня в связи с моей неприятной любовной историей, имевшей место несколько лет назад. Оказалось, паршивая вымогательница была его племянницей. Человек должен соблюдать осторожность здесь, где почти все связаны родственными узами.

— Кто станет трахаться со старым дураком, если не за «деньги на бочку»? — язвительно заметил он, делая мне укол.

Другой проблемой являлся Джо. Пока я лежал в постели, Дик навещал меня несколько раз, приносил из сарая и складывал возле камина дрова. Накануне Дня труда ударили необычные для этой поры морозы, прогнавшие большинство туристов и дачников домой, — во всяком случае, он так сказал. Джо и Энн провели три дня в его коттедже, выходя только за продуктами. Джо еще толком не оправился, и Энн сделала ряд истерических звонков маркеттскому доктору, который послал экспресс-почтой дополнительное экспериментальное успокоительное. Дик отдельно поговорил с доктором, настроенным далеко не оптимистично, поскольку выбор медикаментов уже кончался. Однако среди ночи Джо исчез, и когда на следующий день прибыли новые лекарства, Дик с Энн нашли его в пещере только через сутки, и на сей раз он схватил новую бутылочку с таблетками и забросил далеко в заросли. Энн и Дик целый час ползали на карачках в поисках таблеток, но потом их принесла Марша. Энн упросила Джо принять таблетку, после чего он на несколько часов превратился в сонного «зомби» — неприемлемое для него состояние.

В последний день моего реабилитационного периода поступили очередные скверные новости, потребовавшие от меня известных действий. Дик примчался ко мне с сообщением, что заезжал инспектор по охране дичи из ДПР и сказал, что нашел три незаконные донки на участке Сакер-ривер, милях в двух от пещеры Джо, хотя он не знал местонахождения последней. Инспектор несколько часов просидел в засаде, а когда Джо появился и инспектор попытался произвести арест, Джо дал деру. Вдобавок несколько охотников шли по следу крупного медведя, и когда их собаки на время взяли зверя в кольцо, они увидели у него на ошейнике коровьи колокольчики. Это являлось правонарушением, состоящим во «вмешательстве в жизнь дикой природы», гораздо более серьезным, чем убийство зверя, хотя они охотились по лицензии. ДПР еще не пережил недавнюю пропажу телеметрических ошейников и по-прежнему имел зуб на Джо.

Моим первым побуждением было позвонить в свою крутую адвокатскую контору в Чикаго, но Дик сказал, что он уже связался с маркеттским адвокатом, специалистом по нарушению законов об охране природы. Поскольку Джо обвинялся также в бегстве от ареста, ситуация была действительно серьезной. У Дика не было денег на предварительный гонорар адвокату, и потому я достал старую коробку из-под искусственных мушек, где хранил наличку, и извлек оттуда толстую пачку сотенных. В букинистическом бизнесе расчеты производятся в основном наличными, и мне просто интересно одурачивать финансовую инспекцию на ничтожные суммы, хотя за многие годы я отдал миллионы, с тридцатилетнего возраста платя максимальные подоходные налоги. Однако Дик не стал брать деньги, выразив надежду, что я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы вместе с ним встретиться с адвокатом рано вечером в баре.

Существует туманное представление, что ты не можешь убежать от дерьма жизни, потому что сам дерьмо. Я провел замечательную неделю, просто болея, не всегда довольный своим самочувствием, но совершенно отвлеченный от тягостных мыслей. Я напрочь игнорировал свой большой стеллаж с книгами о мозге. Малые знания не так опасны, как бесполезные. Ничто из придуманного Богом и человеком не может помочь этому парню. Он буквально отъедает по кусочкам от солнца, луны и земли, что в метафизическом смысле противозаконно.

Вместо того чтобы предаваться размышлениям, я каждое утро смотрел на пламенеющее небо в выходящее на восток окно, планировал минималистическое меню на день и читал собрание сочинений Чехова, дешевое издание, выпущенное «Экко-пресс». Хорошо изданная книга не переживет здесь зиму, и все книги в красивых добротных переплетах я забираю с собой, когда закрываю хижину в середине октября.

К сожалению, в последнюю полноценную ночь моего выздоровительного периода меня мучили сны о животных, начиная от моей жалкой дворняги Чарли и кончая огромными деформированными волками, медведями, диковинными акулами и охотничьими псами в моем дворе, куда они действительно иногда забегают во время охотничьего сезона. Мне довольно-таки нравятся эти псы, обычно гончие, которые очень добродушны и послушны, когда не преследуют жертву. Оставалось надеяться, что сон ничего не значил.

Ближе к вечеру, когда я наряжался для встречи с адвокатом, появился чиновник из ДПР, по всей видимости контролирующий работу обычных инспекторов. Он сразу вызвал у меня симпатию, поскольку оценил уникальную конструкцию моей бревенчатой хижины. Мои теплые чувства начали медленно остывать, когда он заговорил пустыми, шаблонными фразами. Он надеялся, что большой «шумихи» по поводу совершенных Джо правонарушений не поднимется. Он каким-то образом узнал про нанятого нами адвоката, очевидно грозного малого. Чиновник сказал, что в истории с Джо «оказался в безвыходном положении», поскольку «закон есть закон». «Начальство давило на него», вынуждая пристрелить медведя с коровьими колокольчиками, так как они были уверены, что на колокольчиках и ошейнике остались отпечатки пальцев Джо. Я резко заметил, что «упреждающий» удар по медведю — чудовищная идея, и он погрузился в минутное раздумье, но потом заявил, что департаменту необходимо «связать концы с концами» в истории с пропавшими телеметрическими ошейниками. Он сказал, что, если Джо сознается насчет колокольчиков и телеметрических ошейников, убивать медведя не придется, и Джо сможет отделаться короткой отсидкой по обвинению в незаконной установке донок. В моей черепной коробке полыхнула горячая алая вспышка, и я сказал, что, если Джо проведет в тюрьме хотя бы пять минут, я потрачу целый миллион для того, чтобы испортить карьеру ему и его приятелям. Он встал, собираясь уходить, и сказал, что, похоже, «у нас непреодолимые разногласия».

Иногда, как многие из нас знают, наше правительство становится в буквальном смысле слова орудием пыток. Здесь мне пришлось немного притормозить, поскольку я всегда питал больше доверия к представителям государственной службы, чем к совокупному гражданскому населению. Результатом всей этой неофициальной грязевой ванны явилось то, что я потерял след эротической фантазии, где мы с Энн в обнимку лежали в постели в отеле «Европа» в Санкт-Петербурге снежной ночью, и таблетки виагры на прикроватной тумбочке блестели, как драгоценные камни.

Энн как объект сексуального интереса быстро выветрилась из головы, когда я приехал к Рэтбоунам и застал Энн и Эдну в соплях за кухонным столом. Они ездили за продуктами в Сени, и Дик должен был неотступно следить за Джо, но не сделал этого, поскольку Джо находился в маленькой гостевой хижине и Дик решил, что он там в полном порядке. Нет, мне надо увидеть, что он натворил, хором заголосили они. Сейчас Дик вывел Джо на прогулку по дюнам, пытаясь его успокоить, поскольку Эдна «отреагировала слишком остро», сорвавшись на крик.

Я последовал за благочестивыми дамами к гостевой хижине, не испытывая ни малейшего восторга от перспективы увидеть нечто отвратительное. Дамы не на шутку разозлились, когда я начал хохотать так безудержно, что у меня заболел живот. Джо разодрал дюжину справочников по естествознанию — по млекопитающим, насекомым, птицам, полевым цветам, деревьям и т. п. — и сплошь оклеил стены, потолок и даже пол цветными фотографиями. К несчастью, сказала Эдна, Джо использовал какой-то зверский суперклей, и, значит, от всей этой декоративной фигни теперь не избавиться никакими силами, разве только произвести основательный ремонт. Я сказал, что мне, в общем-то, нравится, каковое замечание взбесило обеих, но потом я наконец приметил среди всего прочего несколько откровенных снимков Энн и несколько решительно похабных фотографий, вырезанных из мужских журналов, скорее порнографических, нежели эротических. Фотография женских гениталий соседствовала с портретом какой-то дальней родственницы. Да ладно, подумал я, могло быть и хуже. Снимок задницы Энн был окружен фотографиями маргариток и индейской кастиллеи. Как говорится, без комментариев.

До возвращения Дика и Джо мы пили кофе, и я все еще находился под впечатлением от коллажа размером с комнату, избыточного буйства природного мира, визуально сконцентрированного. Пока дамы продолжали возбужденно кудахтать, я начал думать о том, что 99,9 процента людей понятия не имеют о своем месте в пределах декорированного, в натуральную величину, мира Джо. Книги и телевидение не могут дать полное представление о мире, который ты должен исследовать лично и непосредственно, как делали наши предки. Для истинного понимания необходимо задействовать все органы чувств. Джо просто пытался окружить себя «возлюбленными предметами», по выражению австрийского поэта Рильке. У меня голова пошла кругом при мысли о возможностях, которые открывают перед нами мир природы и поэзия. По обыкновению, я задался вопросом, все ли со мной в порядке. Я сидел на этой кухне пятьдесят с лишним лет назад, и теперь Эдна заменила здесь свою мать. Кто такая эта Энн с красивой длинной шеей? Новый человек в наших краях.

Дик и Джо вошли через заднюю дверь, со стороны озера. Предзакатное небо розовело в дверном проеме за ними. В обычной ситуации я не поставлю ни цента на свою интуицию, но сейчас, глядя на них двоих, я отчетливо ощутил близость конца.

Дик и адвокат сидели спиной к окну в ближайшей к выходу кабинке бара. Я сидел напротив них и потому мог смотреть в окно на улицу и гавань во время неизбежно скучного юридического разговора. Мы несколько минут поболтали с сидевшими за соседним столиком старыми охотниками, которых знали не один десяток лет. По городку уже распространились слухи про медведя с коровьими колокольчиками, и эти бывалые охотники находили историю забавной и отзывались с великим восхищением о человеке, способном на такой номер. Эти люди со своими псами просто выслеживали и настигали медведя, но не убивали, поскольку каждый из них в прошлом уже завалил медведя, а согласно моральному кодексу их краев — они были из Теннесси — мужчина имеет право только на одного медведя в жизни. Один из них рассказал про старого биолога из Или, Миннесота, который умел надевать телеметрические ошейники на медведей, не усыпляя их, поскольку звери привыкли к нему за многие годы общения. Дик рассказал про одного своего друга, потерявшего пятьдесят цыплят, которых старый беззубый медведь просто изжевал деснами, чтобы выпить из них сомнительного качества сок.

Едва только мы завели разговор о юридических последствиях выходок Джо, как я увидел Джо и Энн, идущих по противоположной стороне улицы мимо продовольственного магазина «Бейшор». Два дюжих охотника закончили заправлять свой пикап и уже входили в магазин, когда Джо остановился, чтобы приласкать охотничьих псов в кузове грузовичка — поступок не всегда разумный, поскольку собаки на привязи, не имеющие возможности убежать, зачастую очень злобные. Дик и адвокат, привлеченные моим заинтересованным взглядом, повернулись к окну как раз в тот момент, когда двое охотников выходили из магазина. Один из них, я услышал, заорал на Джо, который вздрогнул и испуганно обернулся, а второй грубо отпихнул Джо от своих собак, и тот, споткнувшись о шланг бензоколонки, упал плашмя на бетон. Энн наотмашь ударила мужика по физиономии, и он отшвырнул ее в сторону.

Дик проорал: «Боже мой!» — после чего мы трое вскочили и рванули к выходу, а вслед за нами старые охотники, но к тому времени, когда мы выскочили на улицу, Джо уже боролся с одним из мужиков, наполовину лежа в грязной луже, а второй стоял на коленях над ними и молотил Джо кулаком куда попало. Энн яростно дернула его за волосы и ухо, и он испустил дикий вопль, схватившись рукой за окровавленное ухо, а потом бросился на Энн, но тут подоспел Дик и крепко съездил ему по чайнику. Громадный охотник стиснул Джо в медвежьих объятиях, катаясь с ним в грязной луже, но Джо откусил противнику кончик носа, единственное место, находившееся в пределах досягаемости. Хлынувшая красная кровь странно контрастировала с бурой грязью. Взвыв от боли, тот отпустил Джо, и они оба поднялись на ноги, мужик — вытирая окровавленное лицо. Энн и Дик оттащили Джо в сторону, и он выплюнул откушенный кончик носа, который смотрелся в высшей степени странно на голом бетоне.

Ну и дела, очень и очень мягко выражаясь. Кто-то совершенно некстати вызвал городского помощника шерифа. Подобные кулачные разборки обычно считаются частным делом. Охотники хотели выдвинуть обвинение, но имелось полно свидетелей, видевших начало драки, а также имелось то ксенофобное преимущество, что Джо был местным. Вдобавок у нас был адвокат в полной боевой готовности. Между тем Джо и Энн пошли по травянистому откосу к берегу и бухте. Джо нырнул в воду, чтобы смыть с себя грязь, и к тому времени, когда я подошел, он сидел на песке рядом с Энн. Прибежала Марша с тремя городскими дворнягами, и Джо снова принялся ласкать собак, вернувшись к тому, с чего началась вся заваруха. Он смеялся и уж во всяком случае выглядел лучше, чем прежде. Я находился в полном замешательстве и уселся рядом с ними, думая о том, что он действительно совершенно не вписывается в наш мир. Возможно, у него был бы шанс пятьдесят лет назад или еще раньше.

После Дня труда снова потеплело. Еще один аспект ксенофобии состоит в том, что каждый местный считает погоду в своих краях исключительно интересной. Через три дня после вышеописанной драки Дик явился с рядом новостей, предполагающих возможные юридические последствия. ДПР заявил нашему адвокату, что имеет законное право запретить Джо доступ в любые районы государственных заповедников и лесов, находящихся в ведении штата, где проводятся какие бы то ни было эксперименты с дикими животными. Наш адвокат быстро вывел противную сторону из заблуждения, заявив, что за недостаточностью улик никаких обвинений касательно телеметрических ошейников и коровьих колокольчиков не выдвинуто, а установка донок является мелким проступком. Когда Дик попытался объяснить Джо, что ставить донки нельзя, Джо поначалу просто игнорировал все доводы, а потом указал пальцем на свой рот, словно желая сказать: «Мне же нужно чем-то питаться». Сегодня в полдень интрига усложнилась. Один лесоруб сказал Дику, что видел на территории Джо много вооруженных людей из ДПР, появление которых, по-видимому, испугало Джо, поскольку сегодня жена инспектора по охране дичи нашла ошейник и коровьи колокольчики в почтовом ящике. Почему-то это не успокоило ребят из ДПР.

Вчера Энн заглянула ко мне попрощаться по дороге обратно в Ист-Лансинг. Джо приехал с ней, но исчез вместе с Маршей, пока мы пили кофе. Он выглядел хорошо, а она — измученной и раздраженной. Она просто на дух не переносила новый интерьер их жилища, но в любом случае должна была возвращаться к своим занятиям. Джо часами бродил по комнате, рассматривая приклеенные фотографии, сказала она, и глазел на них, даже когда становилось слишком темно, чтобы видеть что-либо. Возможно ли, спросила Энн, что он видит в темноте лучше, чем она? Я сказал, что понятия не имею. Похоже, ее романтические чувства к Джо наконец начали угасать за невозможностью представить для них какое-либо будущее. Разумеется, я не стал поднимать вопрос о беременности, но она сама затронула его перед самым уходом. Сейчас, когда она находилась в таком отчаянии, мне не составило труда быть великодушным, и потому я сказал, что, если она беременна, я женюсь на ней, чтобы избавить от разборок с родителями. Я даже отправлю ее в одиночное путешествие по России и Европе, беременна она или нет, — неплохой медовый месяц! Она немного повеселела и любезно пригласила меня заглядывать в гости.

Сегодня Джо явился в обеденное время с двумя ручьевыми форелями, одна весом около полутора фунтов, а вторая добрых три, знатный улов. В душе я еще оставался рыболов в достаточной степени, чтобы достать свои топографические карты, и Джо показал на самый центр болота площадью пять миль, расположенного довольно близко, — место, безусловно недосягаемое для старого хрена вроде меня. Пока я жарил форель на костре, Джо искупнулся нагишом в реке вместе с Маршей, и я обратил внимание, что ноги у него еще более мускулистые, чем у баскеболистов «Эн-би-эй». Я лениво подумал, что, может, Дик согласился бы отправить Джо в Северный Онтарио, а я бы нанял какое-нибудь Семейство из племени кри присматривать за ним. Жизнь на современном Верхнем полуострове казалась невозможной. Время свободы, необходимой Джо, осталось в прошлом Соединенных Штатов.

Ранний вечер был довольно теплым, но в воздухе все же чувствовалось дыхание осени. Я вернул Джо записные книжки, но, когда он попытался бросить их на раскаленные угли, забрал обратно. Когда он собрался в город, отказавшись от моего предложения подвезти его, он пожал мне руку — впервые за все время с момента несчастного случая цивилизованный прощальный жест. К горлу у меня подкатил ком, когда они с Маршей пошли прочь по проселочной дороге.

Уже довольно давно стемнело, когда Дик приехал ко мне с сообщением, что Джо исчез в озере. Группа слабоумных стариков, живущих в заведении, которое остроумно называется обществом ограниченной опеки, гуляла по мысу Береговой охраны, когда они увидели, как Джо ныряет в залив. Марша уже плыла за гусями, которые развлекались тем, что держались в дюжине футов впереди. Сопровождающий группы не слишком обеспокоился, когда примерно получасом позже Джо скрылся из виду. Он позвонил Дику уже после наступления темноты, и несколько катеров отправились на чисто формальные поиски, поскольку все были уверены, что Джо давно вернулся и ушел в лес.

Дик приехал около одиннадцати, и я спросил, почему он считает, что Джо продолжает плыть на север, к Канаде. Он сказал, что дело в оставленных на столе в хижине Джо тридцати трех долларах, перевязанных красной ленточкой, — не предсмертная записка в полном смысле слова, но жест примерно такого толка.

Мы выпили несколько стаканчиков виски, а около двух пополуночи наконец задались вопросом, почему мы предполагаем худшее, и в результате пришли к выводу, что у нас нет никаких особых оснований, помимо ощущения, что Джо сам чувствовал, что его жизненный путь закончился. Мы побранили себя за это нелепое умозаключение, но ни к какому другому прийти не сумели. Как старый специалист по животному миру, Дик в конечном счете изрек сомнительную мысль, что Джо исчерпал ресурсы своей среды обитания.

— Но он же человек, — сказал я без особого убеждения.

Вероятно, воодушевленный виски, я пустился в бессвязные разглагольствования, основываясь на обрывочных знаниях, почерпнутых из книг о мозге, и своем собственном смутном знакомстве с чувством полной дезориентации, которое знакомо многим сравнительно нормальным людям, не говоря уже о людях с травмой мозга. Мне пришло в голову, что Джо утратил приобретенные в течение жизни навыки взаимодействия с окружающей средой и способность адаптации к существующим условиям, когда врезался на мотоцикле в бук. После почти года малоэффективных попыток медицинского сообщества помочь ему (здесь врачи не виноваты, ибо знают разумные пределы оптимизма, в отличие от финансистов) Джо пешком отправился в путь, чтобы перекроить карту мира или составить карту единственного мира, который он был в состоянии воспринимать. В конечном счете такого мира оказалось недостаточно, чтобы сделать жизнь Джо терпимой. Я читал, что подобные люди в Нью-Йорке зачастую живут в туннелях метро, если не сидят в дурдоме Бельвью.

Дик давно уже утратил нить моей напыщенной, заумной болтовни.

— Да хер с ним со всем, — сказал я, и мы оба прослезились.

— Он был дикарем, этот мальчик, — сказал Дик, наливая нам, как он выразился, «по последней на сон грядущий».

Он заговорил о наших собственных юношеских подвигах в лесу, но тут же оборвал себя. Простой и очевидный факт заключался в том, что у нас всегда был обратный билет, что с нами не произошло никаких метаморфоз по воле судьбы. Дик довольно комично принялся массировать себе голову, словно задаваясь вопросом об ее истинном содержимом. Мы оба рассмеялись шутке. Он решил пройти пять миль до дому пешком, не желая врезаться в дерево и повредить голову и пикап. Дик всегда говорил, что ходить пешком для него не многим утомительнее, чем спать.

Улегшись в постель, я немного потерзался мыслью о том, кому же придется звонить Энн. Мне, естественно. Уже почти заснув, я вполне сознательно наблюдал за образами сновидений, порожденными моем серым веществом, начиная от каких-то бродячих собак и кончая эпизодом, когда моя жена после двух банок джин-тоника забралась на дерево на нашем заднем дворе. Недопустимое поведение. Я заорал на нее. Плыли облака. Светила луна. Джо смеялся. Энн плакала. Джо пожимал мне руку. Мой отец снова умер. Я смотрел в воду и не видел дна.

Какие-то рыбаки нашли Джо близ отмелей Карибу в полдень следующего дня, в тридцати милях от берега — не такой уж невозможный заплыв, как доказал Джо. Один из рыбаков утверждал, что Джо «еще дышал», когда они подняли его на борт, но двое других сомневались. Я сразу же позвонил Энн, и она сказала: «Нет, это неправда» — и повесила трубку.

Сейчас начало октября, дорогой коронер, и я закончил свое дело, далеко выходящее за рамки моих иллюзорных обязанностей. Мать Джо сошлась со мной во мнении, что останки следует кремировать, и я вместе с Диком Рэтбоуном и Энн отправлюсь к пещере Джо, чтобы развеять пепел по ветру. Энн, разумеется, страшно злится, что не беременна. Мы считаем, что какие-то добросердечные запоздалые туристы прихватили с собой Маршу, которая никогда не привыкнет к ошейнику и будет вполне счастлива с любым, кто станет хорошо ее кормить. Как любое высшее животное, я ежесекундно пытаюсь решить, что делать дальше. Джо предоставил нас самим себе.