Ванная комната Анны Уотермен напоминала ту, где Анна пыталась покончить с собой: широкие зеркала над умывальником и ванной, черная фальшмраморная плитка. Стены были такого же цвета, что и пол, естественные источники света отсутствовали. Потолочные лампы источали тусклый желтый свет, в котором едва можно было различить, куда мочишься. Но стоило щелкнуть выключателями потайных трехсотваттных флуоресцентных светильников, и… ой, лучше перед тем зажмуриться, иначе, щурясь и заслоняясь ладонями от безжалостного сияния, обернешься к зеркалу и увидишь, в какую развалину превратилась с годами. В такой беспощадной обстановке даже самой счастливой женщине ничего не стоило выронить и разбить бутылку «Джека Дэниелса». Хоть всю ванную уставь вазами, полными высушенных розовых лепестков, поменяй полотенца на персиковые и открой упаковку мыла ручной работы с конопляным маслом, а все ж над раковиной останутся стеклянные стаканы и таблетки темазепама, и рано ли, поздно ли тихо сядешь на слишком низкий унитаз, прикидывая, где сделать первый надрез. В зависимости от финансового ли, эмоционального ли состояния глубокая нарезка всегда кажется необходимой.

Частью себя Анна жаждала покоя или по крайней мере знакомых переживаний в суицидной ванной. Этой частью себя она приветствовала концепцию ванной, ее ключевую роль в построении теоретических основ мира, в котором довелось ей обитать с молодости, и бегстве от собственной психики, но в то же время воспринимала ванную как зону экзистенциального ужаса, от которого не спрятаться, не скрыться; но часть не равна целому, так что в восемь часов утра, после заплыва по реке, остальная личность принялась весело и систематически уничтожать ванную.

Марни обнаружила ее там сразу после ланча: согнутую над раковиной в фартуке уборщицы, с перехваченными лентой батикового шарфика волосами.

– Ну, что скажешь? – поинтересовалась Анна.

Она очистила ванную от всего, что смогла передвинуть, и опорожнила это хозяйство в спальне. Добившись частичного успеха с мраморной плиткой, она приободрилась и попыталась повторить это достижение с крупной секцией зеркала; отделив ее от стены, Анна вышвырнула зеркало на клумбу, где то осталось лежать, невредимое, если не считать отколовшегося уголка, среди мультяшных лобелий и похожих на воловьи глаза маргариток. Обнажились трубы и полости сантехнической отделки: их она перекрасила, в зависимости от настроения, золотистой краской или серебрянкой.

– Попозже, – объяснила она, – я на них рыбок нарисую. Морских звезд. Раковины. Пузырьки. Ну, всякое такое.

На основных поверхностях ванной уже подсыхал слой синей водоэмульсионки, разбавленной белилами так, что возникало впечатление испанской лазури: нанесена краска была быстро, неряшливо, валиком с поддона. Как только совсем высохнет, Анна добавит белил, широкими мазками растрепанной кисти добиваясь иллюзии пены. Стенами она уже осталась довольна, но с зеркалами нужно было еще поработать.

– Я хотела бы сохранить пастельно-голубые и зеленые оттенки, – сообщила она Марни, – везде, кроме деталей.

Для деталей она собиралась использовать отложенные в сторону три-четыре самые маленькие и тонкие кисточки на соболином волосе.

– Хорошо бы устроить для них удачную подсветку, ну уж как получится.

Марни замерла на пороге ванной, оглядывая кучи банных полотенец и разбитую сантехнику, сумки с протекающими средствами для ухода за телом от «Мултон-Браун», драный черный тряпичный мешок, набитый треугольными осколками фальшмрамора не более трех дюймов в длину. На коричнево-сером коврике у двери ванной Анна сложила все банки с краской, какие разыскала в доме, от маленьких жестянок с эмалевыми красками до пятилитровых цилиндров профессиональной эмульсии для удаления старой краски. Вид у Марни сделался недоверчивый. Она прошла к открытому окну и мрачно уставилась на зеркало, лежащее среди цветов внизу. Помолчав мгновение, потерла лицо рукой и спросила:

– Анна, господи, ну чем ты занимаешься?

– Я украшаю свой дом, милая. А на что это похоже?

Анна покрепче перехватила волосы шарфиком.

– Можешь мне помочь, если есть настроение.

– Давай чаю попьем, – устало сказала Марни.

Анна согласилась, что это хорошая идея.

– И ты, наверное, сможешь мне помочь отнести мешки с мусором вниз, в бак, – добавила она.

Марни настояла, чтоб они перекусили – на ланч тосты с сыром и салат, – а потом уже вышли в сад. Срезали головки тех роз, что выглядели безнадежнее всего. Подняли зеркало с клумбы и потащили за гараж, где, как показалось Марни, тому было самое место: зеркало придало этому углу сходство с хорошо известными садами Глайндборна, название которых Марни припомнить не смогла. Проходя мимо беседки, она заметила:

– А ты, я погляжу, срезала маки.

Анне не хотелось рассказывать дочери, как маки исчезли ночью сами по себе, оставив полоску земли такую сухую и плотную, что казалось, будто там уже годами ничего не росло, потому она с готовностью согласилась, что выкопала их.

– Но я не вижу, куда ты их положила, – продолжала Марни. – Они не в перегное.

– Ай, где-то положила, милая. Где-то же должна была.

Марни подхватила Анну за локоть. Стоило им поравняться с домом, как она увлекала мать прочь.

– Такой прекрасный день, – говорила она. Или: – Надышишься этой краской, чего хорошего? – Или: – О, мам, ты только понюхай! – восторженным жестом обводя розы, фруктовые деревья и сам августовский воздух.

День и вправду выдался прекрасный, осторожно соглашалась Анна, и ланч тоже; но ей нужно возвращаться к работе.

– Не знаю, зачем тебе это надо, – обвинительно произнесла Марни.

– Я в последнее время сама не знаю, зачем мне что бы то ни было надо, – ответила Анна, пытаясь ее развеселить. – О, дорогая, ну потеснись немножко.

– Если ты далеко не уйдешь.

Настал черед Анны рассердиться.

– И как далеко? – возмутилась она. – Это место, Марни, выглядело довольно ординарным. Твоего отца оно устраивало. Тебя, пока ты росла, тоже. Но теперь я хочу разнообразия. – Взглянув через сад в сторону беседки, она мысленным взором на миг увидела саму себя тридцать лет назад, в ванной дома в Западном Лондоне, в два часа пополуночи. Рыбки нарисованы на стенах, мыло янтарного цвета с розовым бутоном, уловленным внутри, подобно чьему-то прошлому: как только окажешься в будущем, получишь свое прошлое. Миллениум или где-то около. Дюжина свечей мерцает по краям ванной, прилепленная собственным воском, отбрасывает на выкрашенные валиком стены тени сучков в вазах с ярь-медянковой инкрустацией. Вода в ванне вокруг сосков остыла, но если не шевелиться, то еще приемлема. Два часа пополуночи. На лестнице слышны шаги. Это Майкл Кэрни, и он поворачивает ключ в замке Анны. – Марни, идем со мной.

Она провела Марни вверх по лестнице и заставила обревизовать новую ванную комнату.

– Мне это нужно. У меня такая когда-то была, и я хочу ее снова.

– Мам, но я…

– Когда у меня в последний раз была ванная по моему вкусу, я была моложе тебя, блин. Марни, у тебя чудесная стабильная жизнь, а мне такой прожить не довелось. И я тебе свой дом не отдам. Я не собираюсь убираться из моего гребаного дома в какую-то конуру для престарелых.

Повисло долгое беспомощное молчание.

– Анна, – сказала Марни наконец, – да какая муха тебя укусила?

Анна не знала ответа. Каждый раз, пытаясь сформулировать его, она терпела неудачу. Она готовила дом к возвращению Майкла, но скрытность, а также здравый смысл не дали ей этого озвучить. Следующие несколько дней она красила ванную. Работа была нелегкая. В конце концов на три стены ушло по три слоя краски, а на стену с зеркалом – четыре. Однажды после обеда она оставила краску подсыхать и прошлась через поля в паб под названием «Де Спенсер Армс», рассчитывая занять любимый столик и, наслаждаясь солнцем и ветром, понаблюдать, как лондонские пенсионеры раскатывают на «ягуарах» по парковке. Но столик уже занял мальчишка с парой собак. Мальчишка был в шерстяной рубахе и небрежно застегнутом пуловере, а поверх них накинул куртку, делавшую его похожим на онаниста. Джинсы узкие, заношенные, немного длинноваты, подвернуты ниже щиколоток на странные неудобные черные ботинки со шнуровкой. Обувь и одежда парня были все в пятнах краски или брызгах грязи. Он сидел за столом один, глядя в пустой бокал из-под пива, покачивал ногами и насвистывал какую-то мелодию.

– Ты не против, если я сяду? – спросила Анна.

– Мне убраться из-за этого стола, да? – ответил парень. – Он тут самый чистый, этот столик. Поэтому я сел здесь.

– У тебя такие красивые собаки.

– Они тебе не повредят, – сказал парень, – эти собаки-то. Говорят, они опасны, но я-то знаю, что нет.

Они настороженно стояли по обе стороны стула, идентичные на вид, отвернувшись от хозяина по ветру, телосложением как гончие, но немного ниже ростом, с бледными синими глазами, полосками длинной колючей серой шерсти. Вид у них был нервный, встревоженный. То и дело кто-то из животных встряхивался. Их привлекало любое движение. Они смотрели туда, куда поворачивалась голова мальчишки, а потом на него, словно искали подтверждения увиденному.

– Я себе еще выпить закажу, – сообщил он Анне, – но мне этот бар не нравится, он слишком понтовый. Ты не переживай за этих псов, они и ребенка не обидят.

– А что это за собаки?

Парень хитро взглянул на нее.

– Рабочие, – сказал он, заговорщицки понижая голос. – Я ночью обычно с лампами выхожу, там, на окраину, где поля. Они там, в полях, каждую ночь. Там свет и собаки, и там же они. На окраине собаки жестоки, это да.

Анна сказала, что не знает, как это – выходить с лампами. Мальчишка посмотрел на нее пустыми глазами. Она поняла: для него это такая обычная вещь, что он даже не знает, с чего начать объяснения. Он не понимал, как за них взяться. Она обвела жестом паб, его симпатичную шатровую крышу, крытую хоршэмской каменной крошкой, стены, увитые глициниями и пятилисточковым виноградом.

– Если не хочешь туда заходить, – сказала она, – я тебе принесу выпивку.

Паренек поморщился.

– Они не хотят видеть таких собак у себя в баре, – сообщил он. – Жирные коты. – И с презрением добавил: – Они тысячекубиковые маунтинбайки по холмам толкают. Сами толкают, прикинь?

И действительно, в баре яблоку негде было упасть от бывших агентов по продаже элитной недвижимости и их жен, которые пытались игнорировать кислый запах ковров, потягивая джин с тоником. Мужчины с обветренными лицами и странной осанкой: казалось, что плечи их двигаются независимо одно от другого. Женщины с неестественно оживленными взглядами, щеками красными, как фазанье оперение, прическами, обработанными химией и уложенными с нанометровой точностью на пределе возможности человеческого волоса: казалось, вот-вот распустятся. Анна заказала пинту мягкого «харви» для парня и вино с содовой для себя. Ей подумалось, что мальчишке наверняка понравятся крекеры с сыром и луком. Ей не терпелось снова с ним поговорить. Может, он даже собак позволит погладить. Но когда она оказалась снаружи, неся напитки, то увидела, что парень уже уходит через парковку, опустив голову и сутулясь, засунув руки в карманы. А вот походка – ленивая, расслабленная, словно верхняя и нижняя части его тела были плохо знакомы. Собаки шли по обе его ноги, перебирая напряженными и хрупкими по виду лапами, и глядели прямо перед собой так внимательно, что морды их почти касались его колен. Он обернулся помахать Анне.

– Но твое пиво!.. – воскликнула она. Он только отмахнулся и ушел в сторону Уиндлсхэма.

Анна ела крекеры с сыром и луком, глядя на холмы Даунса. Убивала время, мешая пиво с вином. В «Де Спенсер Армс», как доказывала эмблема заведения, нашлось бы место кому угодно, людям с крестами, шевронами или погонами. Эти символы были выложены на витраже над входом, светлом и красочном, как в соборе; особенно запоминался синий, на удивление модерновый, навязчивый, оттенка электрик.

Парень меж тем весь остаток дня бродил ленивой расслабленной походкой по дорожкам и конным тропкам вокруг Уиндлсхэма. Клочковатые рощицы в пятидесяти ярдах от садов. Иссушенные проселки, поросшие по второму кругу сорняками цвета соломы. На выгоревших под жарким солнцем полях еще в апреле осел дюймовый слой пыли, покрыв целые гектары ровными меловыми отложениями. Затем между буковыми деревьями внезапно открываются широкие травы, и это приносит облегчение. Канюки снуют над полями на восходящих потоках воздуха, у Браунлоу временным капищем высятся бетонные блоки под высоким старомодным однопролетным железнодорожным мостом. Парень не покидал участка площадью три-четыре квадратных мили. Он ждал темноты, чтобы спуститься на низкие поля между Уиндлсхэмом и Уинстроу и пробежаться с собаками вдоль лампового луча. Тяжеловаты они, эти звери, но для псовой охоты с лампой хороши. Ему нравилось, как их фигуры сжимаются и распрямляются на пути света. Он рад был и кролику, но предпочитал зайцев.

– Заяц их заводит, моих собак, – сказал бы он себе. – Они за ним бегут, вытянувшись стрелами.

О, на это стоило посмотреть. Все займет минуту-другую. Иногда парня охватывало такое возбуждение, что он видел псов и зайца экстатически плывущими в холодном воздухе, точно в замедленной съемке. Его сердце рвалось вперед, к ним, туда! Он видел дальше и быстрее, чем бежали псы. Он чувствовал, как сердце гоняет кровь по телу. Он воспроизвел бы любого загнанного зайца перед мысленным оком, словно из закачанного ролика.

– О, на это стоит посмотреть! – говорил он, будучи спрошен. Но как начать рассказ, когда тебя спрашивают те, кто приехал на уик-энд толкать в гору маунтинбайки, он не знал.

Тем вечером в полях окраина не открылась, потому он пошел своей дорогой. Первым его собаки загнали серого зайца, в свете лампы – пепельного. Мальчишка никогда раньше такого не видел. Заяц будто притормаживал перед ними, ожидая, пока на него обратят внимание. Затем собаки рванулись вперед, и все закончилось так быстро, что он даже не успел лампой посветить.

– Я никогда раньше такого не видел, – сказал он себе.

На пути домой собаки притихли. Они не были уверены в том, что поймали. Заяц был скорее синий, чем серый, и смерть стерла все его примечательные черты, но пустые глаза словно всматривались в парня, так что тот вынужден был отворачиваться.

– Иди вперед, – сказал он суке, надеясь ее развеселить. – Беги своей дорогой.

Но она держалась так близко, что он чувствовал прикосновение морды к ноге. Он жил в хибаре с собаками на другой стороне Эмпни, и там было холодно. Когда вошел, ему на миг показалось, что все покрыла серая плесень. Позже он проснулся от сна о женщине, с которой говорил в тот день. Он ничего о ней не помнил, а теперь она склонилась над ним в постели, нагая, и зашептала что-то непонятное. Ее седые волосы свисали по сторонам лица, сиськи были белые и сморщенные, глаза – синие, как у собак. Ему не понравилось, как она пытается привлечь его внимание. Он проснулся. У него член аж задеревенел, и стояк не спадал. Ему хотелось трахнуть кого-нибудь, кого угодно.

– Я бы кого угодно щас трахнул, – сказал он себе.

К тому моменту метелки и глубокие пятна тумана заполнили поля. Он видел, что до самого гумна Арборов в Уинстроу от его двери все в тумане. Ему почудилось, что в той стороне пожар охватил высокую постройку, но он это заметил только краем глаза, а стоило взглянуть, как впечатление пропало.

– Ей нужно было все про вас знать, – поддразнивал он собак.

Они жались к нему и весь следующий день ходили по пятам, тихие и вялые.

– Бегите своей дорогой, – говорил он им. – Вы обе.

Анна Уотермен остаток послеполуденного времени просидела в «Де Спенсер Армс», а домой вернулась к пяти. К шести она дважды отзвонилась Марни, оставляя пристыженные сообщения.

– Прости, дорогая, – начинала она, но ничего больше не придумывалось. В каком-то смысле ей даже извиняться не хотелось: она паниковала. – В общем, перезвони мне.

Бедная Марни! Потом она прошлась по дому с пылесосом и распахнула все окна, чтобы прогнать запах краски. Кот Джеймс принялся бродить по спинке дивана, где она сидела перед телевизором, и тыкаться мордой в лицо.

– Джеймс, – говорила она ему, без особого интереса ковыряя жареную картошку с тунцом, – ну ты негодник…

Кот ответил шумным, как работающая кофемолка, мурчанием.

Анна рано пошла спать, и ей снились сложные сны, в которых ее новую ванную переместили на перрон вокзала Ватерлоо, где в предвечерний час не протолкнуться, как на трибунах футбольного стадиона; там ванну заполнила вода лазурных оттенков, и глубоко внизу замельтешили настоящие рыбы, и Анна проснулась среди ночи в промокшей ночнушке с убежденностью, что за миг до пробуждения странные тепло и свет, что мелькали за окном красными, как китайские фонарики, и оранжевыми, как подсолнух, вспышками, исчезли. Ей казалось, что на нее кто-то смотрит. Она вылезла из постели и спустилась выглянуть в заднюю дверь. На лужайке и клумбах лежала молочная от тумана ночь; но вдалеке, по ту сторону реки, слышался протяжный собачий лай. Вокруг ее щиколоток закружились потоки холодного воздуха. В остальном же снаружи царил штиль. Джеймс сидел посередине лужайки, как статуэтка; повернул было морду посмотреть на нее, убедился, что хозяйка покинула дом, приветливо потянулся и пошел прочь. Собачий лай приблизился. Вернее, он теперь казался одновременно очень близким и далеким, музыкальным и неразборчивым, отстраненным от всего, что ожидаешь обычной ночью. Лаяли теперь не за рекой. Лаяли у Анны в беседке.

Беседка изначально была выкрашена в цвет, который Тим Уотермен называл «сербским желтым», но с годами выцвела до бледно-лимонного оттенка на досках; она стояла в ночи неприметная и серая, точно пляжный домик, а у подножия из земли снова тянулись экзотические цветы. Высокие колокольчики и наперстянки бледных, прозрачных пастельных коричнево-розовых оттенков; вокруг цветков роились сотни белых мошек. «Как красиво!» – подумала Анна, но собачий лай стал еще громче и снова приблизился. Захваченная чувством, промежуточным между восторгом и страхом, она подошла к беседке и потянула за ручку двери: та сперва застряла, потом поддалась. На мгновение ей примерещился уходящий в бесконечность ландшафт высоких трав, словно с обложки научно-фантастического романа, и голос:

– Ни шагу дальше. Ни шагу дальше, Анна!

Затем собаки накинулись на нее. Трудно было их сосчитать: они щелкали челюстями и толкали ее лапами, скалили клыки и высовывали языки, тела их, длинные, но мускулистые, переливались желтовато-коричневым и фиолетовым. Непонятно было также, какой они породы. Не успела она даже осознать происходящее, как ее сбили с ног, отбросили от двери, она упала на лужайку во тьме, смеясь и задыхаясь, а собаки принялись ее облизывать, давя весом и распространяя волну сильного запаха.

– Нет! – крикнула она. Рассмеялась. – Нет, погодите!

Поздно. Ее ночнушка задралась выше талии.