В Саудади, насколько можно было судить, пришла осень. Во всяком случае, задождило.

В Полиции Зоны все только и судачили что о войне. Ужасники, кратковременные союзники в середине 2400-х, а ныне обладатели передовых знаний по физике и гибридной космологии, выдвигались с баз у δ Киля. Прошел слух, что в ЗВК готовят им новое знатное угощение: оружие, которое даже сейчас в спешке продолжали восстанавливать методами обратной разработки по чужацким калькам на секретной исследовательской астероидной базе в укромном уголке Тракта. Никто понятия не имел, что это такое. Говорили о «полевом» или «неабелевом» оружии. Между тем призрак Лэнса Эшманна, как и прежде, висел в углу потолка на пятом этаже. «Я не скорблю о мертвых, – думала ассистентка, – когда они так надоедливы». А двумя этажами ниже это воспринимали как самоочевидную истину: ассистентка без Эшманна никуда не годится. Этажом выше утверждали, что у нее нет собственной личности. Если ассистентка и была в курсе, как ей перемывают косточки, то не комментировала. Она просто работала. Наблюдала, как Тони Рено и его снабженка истаивают до невидимости. Как заметил тощий коп Эпштейн, ни в какой момент нельзя было с уверенностью сказать, что вот-де они исчезли, но спустя десять дней от тел остались только схематичные наброски.

И хотя ассистентка подняла на уши все портовые администрации по всему гало, «Нове Свинг» удалось ускользнуть незамеченной.

Вынужденная пока оставить оба эти дела в ожидании дальнейших событий, она занялась расследованием резни в подвале, работая в офисе с голографическими записями, тем паче таинственный Р. И. Гейнс ее в кои-то веки не донимал. Жертвы разлеглись по ее кабинету в неприятных позах, доступные осмотру с любого ракурса. Даже запах был кропотливо воссоздан. Спустя сорок восемь часов после атаки в воздухе подвальной камеры все еще висела тонкая лимфатическая взвесь. Группа, отвечавшая за сбор улик, заключила лишь, что над жертвами кто-то профессионально поработал. Дальше каузальность предсказуемо таяла в сложнопереплетенных цепочках причин и следствий, где каждое возможное объяснение в определенном контексте уходило в буйную метафизику. Очевидно, что к резне причастны в «Prêter Cur». В камере хватало тому улик: тающие сигнатуры гормональных триггеров, следы биоминерального оружия в ранах – производные перламутра, поликристаллические самоотверждающиеся мозаичные композиты; что это, ногти?

Нанокамеры во время бойни намертво вырубились, так что ассистентке все же было бы уместно спуститься в подвал физически, хотя бы затем, чтобы – как злословили на шестом этаже – ознакомиться с делом подробнее. Но она так и не спустилась. Она помнила, что с ней случилось на эвакуационной лестнице. Одна мысль о том, чтобы спуститься в подвал, заставляла ее нервничать, и беспокойство это преследовало ассистентку даже во снах на Си-стрит, в баке полного погружения «Кедровой горы», в образе домохозяйки 1950-х по имени Джоан: там ей померещилось, что сквозь стены ее кухни – новенькой, чистенькой, светло-желтого оттенка примулы – ломится ребенок.

Сперва что-то произошло с краской. В углах у потолка она приобрела матово-оливковый цвет, затем оттенок этот пошел пятнами и быстро распространился на все стены. Потом ассистентка заметила, что тщательно разложенные на столе анчоусы с пармской ветчиной исчезли, уступив место черствым сэндвичам и объедкам фруктов. Это ее рассердило и вызвало приступ омерзения. Алан, ее муж, в любой момент может вернуться и увидит такое непотребство! Но дверь кухни уже исчезла, а окно теперь выходило на заросшую сорняками Окраину и нескончаемый дождь. Дешевые шкафчики марки «Формика» отсырели и вздулись кольцеобразными волдырями. Взглянув на стену, Джоан увидела, что оттуда, словно грибок, прорастает вагина немного крупнее обычной. Цвет у вульвы был какой-то неправильный. Половые губы – коричневато-желтые, жесткие, словно деревянные. К вагине прилагалось тело, но из стены оно еще не вылезло. Оно продолжало через нее пробиваться. Джоан показалось, что на это могут уйти годы. И хотя влагалище было, несомненно, взрослой женщины (ой, стыдоба-то какая!), тело принадлежало куда более молодому существу. Девочке, с толстым животиком и недоразвитым костяком. Влагалище располагалось в той же вертикальной плоскости, что и стена, однако тело и лицо выглядели укороченными, сплюснутыми, отходящими от него под анатомически невозможным углом.

Тем не менее слияние их со стеной было безупречно бесшовным. Лицо Джоан видела плохо, но оно явно улыбалось.

Субботним утром Джоан всегда пекла пирожные. Мужу частенько случалось застать ее на кухне, еще по локти в муке, пока она возилась с «регулятором» новенькой печки «Креда». По радио передавали негромкую классическую музыку. Алан любил ее пирожные. Он ее обнимал сзади, начинал тереться, задирал ей платье и, не удержавшись, кончал, все еще пытаясь проникнуть под ее чистенькое нижнее белье.

– Ой! – говорила ему в таких случаях Джоан. – Как я люблю наши совместные выходные.

Таков был ритуал середины субботнего утра. Но Алан всегда мог ее удивить; она всегда его ждала, но никогда не была в полной мере готова. Сегодня, впрочем, она только и думала, как ужасно будет, если Алан появится здесь и увидит влагалище в стене кухни. И он тут же явился. С приходом Алана стены понемногу стали возвращаться к первоначальному цвету. Процесс занял все утро, но потом все снова стало настоящим. Алан с Джоан сидели, взявшись за руки, и вместе смотрели на стену, чувствуя, как у них внутри что-то меняется: на неделю-другую им стал известен секрет, недоступный другим. Ужасный секрет, но от этого знания у обоих возникло чувство, что теперь жизнь повернулась к ним дотоле неведомой стороной. Джоан говорила пошлости. Алан задирал ей блузку и трахал до покраснения. Потом оказалось, что и всем друзьям этот секрет известен тоже: через такую потерю все обязаны пройти.

Ассистентка принялась биться головой о стенку твинк-бака и выть от тоски. Она себя слышала, но остановиться не могла; техники ее тоже слышали, но останавливать сон было слишком рано. Позднее она отменила подписку на услуги «Кедровой горы» и получила остаток денег обратно; в этот раз никто не смог ей объяснить, что пошло не так.

На Панамаксе IV Р. И. Гейнс спросил Алиссию Финьяль:

– Тебя не тошнит от культурного шума?

Они укрывались от полуденного солнца в безлюдном монастыре, примерно в миле от моря, в нескольких милях по долине от места раскопок на вершине холма. Аркады попадали в тень, но высохший центральный фонтан, бледные риолитовые колонны и сухая коричневая растительность между булыжниками оставались на полном свету. Она пыталась ему объяснить, как великолепно расписан был монастырь, прежде чем время ободрало с него краску. Рассказы противоречили представлению Гейнса об этой постройке как о тихой, голой, скучной, исполненной почти геологического покоя.

– Да я эти камни не прочь дочиста разровнять, – пожал он плечами. – А заодно, пожалуй, затереть вот это чувство нескончаемого дня.

Она улыбнулась и взяла его за руку:

– Ты устал, Риг.

– Я еще немного задержусь здесь, – сказал он. – Корабль не прилетит до темноты. Можешь, если хочешь, рассказать мне про свои ритуальные жертвоприношения.

– Они не мои, – ответила она.

Позднее, когда воздух остыл, а на востоке небо стали затягивать облака, через городскую площадь пробежала ватага местных детей, одетых львами, тиграми, медведями, крылатыми феями и прочими мифологическими обитателями Древней Земли.

– Зачем это? – спросил он.

– Они тут разыгрывают одну местную сказку, связанную с рекой. Прилив достигает места за несколько миль отсюда. И каждый раз вода приносит туда несколько черных коряг. Они потрепаны временем так же, как водой, но это дар реки земле.

Детям было не больше четырех лет, но жезлы и усыпанные блестками гирлянды, а среди них растяжку с надписью вроде Los Niños de Camapasitas они несли важничая, напоказ туристам гало, в основном женщинам порядком в возрасте, выглядевшим по контрасту на удивление детски в шортах и блузках с плечиками.

– «Я тебе это дарю», – говорит река земле. Земля отвергает, не считая нужным как-то комментировать. Река пожимает плечами и пробует снова через некоторое время.

– Сложная история.

– Она много теряет в переводе, – признала Алиссия.

Спустилась теплая мягкая тьма. Они поели в кафе на краю площади. Алиссия считала, что Гейнс слишком худой. Надо бы ему передохнуть. Рига все время мотает от планеты к планете, от войны к войне, между конфликтующими режимами бытия: это требует сардонического отношения к миру, а он его пока не вполне обрел.

– Другие видят тебя иначе, – говорила она. – Мы видим, как ты страдаешь. Мы четко понимаем, как ЗВК пленили твою личность, поманив концепцией непрерывной войны, которой-де положит конец твой Алеф. Ты сам себя спроси, Риг, с какой стати ты его так обозвал? Алеф! Ну честно, просто спроси!

– Другие люди? – переспросил он, широко улыбаясь.

Она опустила взгляд в тарелку.

– Я, – признала она вынужденно. – Я тебя таким вижу.

Риг в ответ принялся рассказывать о том, что называл «блудливой тайной вещей». Он говорил, что тайна эта не может наскучить. Но Алиссия ненавидела такие сравнения, поэтому ответила:

– Возможно, это ты ей наскучишь.

И тут в верхних слоях атмосферы прозвучал глухой хлопок. Облака подсветило струями ионизационных вспышек, словно искрами от огня. Алиссия Финьяль вздохнула. Она узнала эти знаки. Все бы узнали. На площадь повеяло теплым ветерком, а с ним явился K-рабль «Шестой маршрут», вызванный из нью-венуспортской гавани для темных делишек в ударном звене ЗВК «Полет Леви». В данный момент во всем гало не нашлось делишек темнее, чем у Р. И. Гейнса. Длиной всего двести футов, но грузоподъемностью десять тысяч тонн, матово-серый, утыканный аэродинамическими тормозными плоскостями да шишками энергоустановок, «Шестой маршрут» обратил к площади тупой нос. От него разило противорадарной краской, странной физикой и экзотически плотно упакованной вафельными прослойками между ядовитых композитов корпуса материей. K-рабль завис перед входом в кафе, дав носовой крен, словно из кошмара вылетел, но K-питан его, тринадцатилетний любитель самоувечий, по имени Карло, пребывал при полном сознании где-то в протеомном баке на корме: там ему и суждено было провести остаток жизни.

– Вон твой парень, – сказала Алиссия.

– Держись, – ответил он, обняв ее. – Это просто поездка.

– Обещай, что скоро вернешься, Риг.

Он пообещал. Они обнимались долго, потом Гейнс отпустил ее. Не успел после этого и три шага сделать, как погрузился во мрак. Корабль засосал его, словно бы вовсе не открываясь, хотя трансформация на миг исказила зрительное восприятие так, что под взглядом Алиссии корпус обрел форму серебристого, но клейкого эмбриона, через который по-прежнему фрагментами просматривались здания на другой стороне площади.

– Тебе ж это нравится, – горько заметила она Гейнсу вслед, скосив голову набок и глядя на занавеси молний в облаках.

На десятой минуте полета по ним вжарили.

– Зафиксирована атака, – деловито сообщил Карло. Не предупреждения, а вежливости ради: дело было сделано еще до конца фразы.

Два крейсера среднего класса, тщательно замаскировавшись, угрями скользнули в десятимерный куб парсекового охвата и дали залп из всех орудий, вплоть до и не исключая субстратного дебалансера, известного K-питанам как «шишка». Цель их к тому моменту уже больше миллисекунды как улетучилась, оставляя по себе долгоживущий турбулентный след в квантовой пене, и нападавшие, обнаружив это, испуганно ретировались – только затем, чтобы напороться на «Шестой маршрут», чья математичка, за наносекунду рассортировав миллиард с лишним навигационных и тактических вероятностей, уже поджидала их.

– Пацаны, – молвил Карло, – вы чё, прятаться надумали? Ну я же вас везде найду.

Он дал залп из своих орудий.

– А теперь расслабьтесь и получите удовольствие.

Обращаясь к Гейнсу, он пояснил:

– У нас, кажется, война.

Он не уточнил с кем: его это уже не интересовало.

В старательно дезодорированном воздухе жилой секции «Шестого маршрута» быстро сменяли друг друга проекции новостных лент из пятнадцати миров, демонстрируя все признаки современного конфликта: уличные демонстрации, взбудораженные финансовые рынки, высококлассные аппараты ЗВК на парковочных орбитах по всему Пляжу. В течение часа отовсюду со скоростью поступления подавалась жестокость. Бушевала психодрама. Все заявляли особые мнения. Все считали свои обиды более давними и более асимметричными, чем у врагов. Культовые сооружения рушились, взметая башни дыма. Дремлющие гены, внедренные в геномы целых популяций за три-четыре поколения до того, пробудились и разнесли чуму идеологического превосходства. Там и сям на Пляже безвинные топ-менеджеры, знаменитости и директора попадали в заложники и подвергались сексуальному насилию, причем сами провокаторы понятия не имели, почему так действуют. К полудню улицы всех столиц гало рябили новостями об атаке. Гейнс изучал их с удивленным и раздраженным видом. Если не считать массмедиа, нигде ни единого залпа не прозвучало… только здесь. Подумав с минуту, он отсутствующим тоном попросил:

– Оставь их в покое, Карло.

– Эй, они же первые полезли.

– Ты знаешь, о чем я.

– Ну ладно, Риг, я бы оставил, но уже слишком поздно. Прости, но я уже прикончил их. Извини, но я был вынужден так поступить ради твоей безопасности, а ты только и знаешь, что ныть да упрекать меня. Риг… нет, ты послушай, ты меня внимательно послушай, Риг… ты хоть понимаешь, что это уже случилось, две с половиной минуты назад? Ты себя хоть слышишь? Тебя так занимают события давностью в две с половиной минуты? Извини, но я их убил. Я понимаю, они, скорей всего, были славные ребята, но ты уж прости: они первые полезли.

«Шестой маршрут» внедрился в стационарный поток излучения трио нейтронных звезд и, сочтя это убежище достаточно неприметным, отдыхал там тридцать две минуты сорок восемь секунд или около того: накачивал Карло атипичными антипсихотиками, вводил в двадцатиминутную дрему и выводил из нее. Воцарилась тишина. Гейнс выключил новости и сосредоточился на картинках, поступавших по каналу основного проекта. Он не поверил своим глазам и открыл дополнительную сверхсветовую линию.

– Какого хрена, – произнес он, – там, черт подери, творится?

Прибыв на Пляж, ребята с Земли обнаружили, что правила игры изменились. Тут могло случиться все. В чужацком прибое поджидали обломки новых вселенных, свернутые потайными измерениями внутри каждой заброшенной технологии. На повестку дня вышла обратная разработка. Для всего, что находили, всего, с чем можно было работать: от экспериментального сверхпроводника размером с планету до детектора гравитационных волн величиной со звездную систему. На каждую находку обнаруживалась новая, еще грандиознее. И на другом конце масштабной линейки тоже: синтетические вирусы, новые белки, нанопродукты… вплоть до обогащенных нейтронами стабильных изотопов с асферическими ядрами.

Десять процентов всей этой рухляди еще функционировало. Десять процентов из этих десяти процентов удавалось приблизительно понять. Что она тут делает? По всему судя, интерес к загадкам Тракта проявляло множество рас уже пять миллионов лет. Любая форма разумной жизни с первого взгляда увлекалась им и теряла покой. Ребята с Земли поначалу этого не поняли: им Пляж казался территорией междуцарствия, ничейной землей вечных каникул от здравого смысла, неутомимого праздника на очень больших и очень малых масштабах, очень старого и очень нового, экстраординарного; панорамным мгновением, в котором им повезло очутиться. Мгновением, где возможно все, где все былое каким-то образом смыкается со всем предстоящим. Там известное встречалось с неведомым, отражаясь в зеркале желания.

Коротко говоря, тут можно было заработать денег.

2410 год. Парочка entradistas с Мотеля Сплендидо наткнулась на чужацкий исследовательский инструмент размером не меньше коричневого карлика, который вихлял туда-сюда на горячей окраине Тракта в районе гравитационной неустойчивости, подобно грязному воздушному шарику. Звали их Голт и Коул. Они пролетели мимо артефакта, глянули на него один раз и решили, что находка стоящая. Двумя днями позже их затянуло в неустойчивость Кельвина – Гельмгольца. Коул, у которого при сигналах тревоги сорвало крышу, ушел на дно вместе с кораблем; Голт, с которого амбиции малость ободрало плюмажем раскаленного до одиннадцати миллионов кельвинов и доступного наблюдению лишь в дальнем ультрафиолете газа, успел вернуться к объекту в спасательной шлюпке. Пять лет спустя его сверхсветовой маяк привлек внимание дальнерейсового грузовоза компании «Мэйкон-25», выполнявшего рейс на β Гидры с грузом из десяти тысяч новочеловеков в кататонической отключке; новочеловеки лежали в трюме, спрессованные подобно мешкам с органами для трансплантации, каковыми они в данном случае и были.

К тому моменту от Голта остался один кальций. Несколько обрывков ткани да отполированный череп на ярком свету. О местонахождении его друга можно было строить лишь догадки. Голт оставил автобиографию, а может, завещание – или просто имя душеприказчика, единственное слово, нацарапанное на камне: ПЕРЛАНТ. Они умерли рядом с сокровищем, два дурака, но имя это пережило их. Ибо под искореженной и издырявленной поверхностью, где бог знает сколько миллионов лет наслаивалась пыль, лежало то, что впоследствии нарекли Лабиринтом Перлант.

Два поколения entradistas искали вход. История эта заслуживала отдельного рассказа. Потерянные экспедиции, странные болезни, смерти. В каждом боковом туннеле было полным-полно древней машинерии с высокоразвитым чувством несправедливости. Грибковые споры, обвалы пещер, проходы, затопленные неабелевыми потоками при комнатной температуре. У них крыша ехала от постоянного ощущения, что за ними наблюдают. И, что еще хуже, сам Лабиринт явно носил экспериментальный характер: его сконструировали с такой исключительной фрактальностью, что термин «центр» тут мог использоваться лишь как обманка. Экспериментальное пространство, где темпоральные аномалии разгорались и гасли в точной синхронизации с какими-то событиями на дальнем Тракте («Как если бы, – заметил кто-то, – эта штука тут висела, чтобы время отмечать»), и охват его всегда казался шире, чем следовало из замеров внешней поверхности. В конце концов команда сорвиголов из «ФУГА-Ортоген», субсидируемой ЗВК шарашки по производству ядерной взрывчатки (первый капитал они сколотили в Нью-Венуспорте, сбыв с рук чужацкие горнодобывающие комбайны возрастом как бы не старше самого Лабиринта), прорвалась в просторную, плохо поддающуюся картированию палату, которой впоследствии присвоили название Старой Рубки. Тени их, призрачные и дерганые, метались по идеально плоской палубе из аллотропного углерода. Расстояние до стен можно было оценить лишь приблизительно. Они откинули шлемы и бросили термобарические резаки. Они остались стоять, любуясь трепетной опалесценцией Алефа в колыбели магнитных полей. Они сразу просекли, что эта штука принесет им богатство.

Пятнадцатью годами позже трехмерные изображения сокровища затопили канал связи Гейнса: на таком расстоянии немного зернистые, но в этом следовало виноватить три конкурирующих набора законов физики.

Примерно в то же время, когда Гейнс с Алиссией Финьяль укрывались от жары в монастыре, Алеф словно взорвался: вскипел весь, от наноуровня, как новая звезда в миниатюре, замерцал, задергался и в последний момент стал чем-то другим. Там, где раньше находились устройства сдерживания, осталась голая палуба. На палубе лежал артефакт неизвестного происхождения, похожий на женщину: размера почти человеческого, в платье из серой металлизированной ткани. Ее трудно было причислить к людям. Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась белая паста. Скулы были какие-то неправильные. Гейнс уставился на нее; конечности и туловище женщины плавали, уходя из фокуса, словно он смотрел на нее через текучую воду, и сама женщина пустым взглядом смотрела на него в ответ: лицо оставалось неподвижным, лишенным всякого выражения. Что бы она ни видела, находилось оно не в палате. К чему бы она ни стремилась, с Гейнсом это усилие не имело ничего общего, но протекало в молчании, горьком, предопределенном и неопределимом, будто она толком не понимала, что с ней творится, но сдаваться не хотела. Гейнс подумал, что она выглядит так, словно борется со смертью.

– Не думаю, что это корректная оценка, – сказал Кейс, заместитель Гейнса в зоне Лабиринта. – Вы привносите ценностные категории туда, где они могут быть вредны.

Кейс начинал подающим надежды физиком, затем угодил в темпоральную конвульсию Лабиринта и за сутки постарел на шестьдесят лет, после чего переключился на управленческую деятельность. Он жил ради работы, написал беллетризованную биографию Голта и Коула под названием «Эти грязные звезды», особым воображением не отличался, но разношерстными командами специалистов управлял хорошо.

– Мне она кажется не столько личностью, сколько проблемой.

– Как такое могло случиться? – спросил Гейнс. – Как такое вообще случилось?

Никто не осмелился высказаться.

– Да Алеф тут ни при чем, шеф, – возразил Кейс. – Лабиринт сам по себе миллионолетнего возраста. Мы ведь не знаем, для чего он нужен, мы даже не знаем, с кем общаемся.

Нанокамеры засекли топологически самоубийственный полевой коллапс. За пикосекунды Алеф превратился из меньше чем слезинки в подобие каучукового мяча, сложился комиксовой улыбочкой, затем порскнул прочь от себя к непостижимой цели.

– Вы наблюдаете не само явление, – предупредил Кейс Гейнса, – а лишь то, что нам удалось записать.

Через целую наносекунду после этой усадки устройства сдерживания словно бы истаяли, размягчились, потекли – это было видно на камерах, работавших в реальном времени рядом с ними, – а потом испарились во вспышке света. Из света явился артефакт, но в какой именно миг, засечь не получилось: Кейс особо выделил это обстоятельство, считая его важным.

– Как ни замедляй запись, гладкого процесса перехода зарегистрировать не удается.

В одно мгновение Алеф, в следующее – женщина. Ее борьба уже началась.

– Исходя из всего, что нам о нем известно, – сообщил Кейс, – она вполне может быть другим представлением артефакта. Иллюзией, созданной для обмана наших устройств обработки информации.

– Она совсем как живая.

– Ксенобиологи уже придумали ей имя, – отозвался Кейс, давая понять, что разделяет эти чувства. – Перл.

– И что все это значит для проекта полевого оружия?

– Полевого оружия? – Кейс уставился на Гейнса так, словно счел того безумцем. – Проекту крышка. Весь проект смыло в сортир. Риг, если честно, я не думаю, что из него вообще могло получиться полевое оружие.

Он оглядел темную древнюю рубку.

– Наверняка у Лабиринта все это время были свои планы.

– Нельзя, чтобы начальство об этом узнало.