Глава 1

Итальянец по происхождению, Еугенио ничего не понимал в итальянской опере

«24-й день 5-го месяца 13-го года по Жун Чэну (14 июля 1735 года), Чжан Банцяо, письмо своему младшему брату Мо, из монастыря Бифен на Цзяошане, в один из дождливых праздных дней:

Когда-то Уян Жутиу, работавший в Императорской библиотеке, обнаружил тысячи, десятки тысяч свитков — влажных, сгнивших и безвозвратно утраченных. Кроме того, там находилось несколько десятков каталожных свитков, большая часть которых тоже превратилась в гниль, и только несколько свитков остались неповрежденными. Он прочитал имена авторов: ни одного из них он не знал. Он прочитал названия книг: ни одной из них он никогда не встречал. Значит, учитель У был просто невежествен, ведь ни одна книга не могла попасть в Императорскую библиотеку, если принадлежала перу неизвестного».

Прочитав эти несколько строк в сборнике, который дала ему Марианна, Еугенио решил больше никогда не писать (не пополнять ряды одержимых этим смехотворные занятием, — вначале подумал он — он, кто опубликовал всего одну книгу стихов и сборник новелл, проданные соответственно тиражом сто тридцать два и триста тринадцать экземпляров) и выбросил рукопись, которую редактировал. Для большей надежности он удалил из компьютера папки с файлами и очистил корзину. Потом ему в голову пришла мысль, что если нельзя восстановить файлы, то в глупом порыве раскаяния еще можно спасти скомканные листы. Поэтому, вытащив их из мусорной корзины, он пошел в сад и поджег вместе с кучей нарубленных веток, лежавших там уже несколько недель. Все равно, подумал он, рукопись была не закончена, не была бы закончена, и вообще, у него ничего бы не вышло. Лучше уж посвятить свободное время работе в саду и получить от этого больше пользы и удовлетворения.

Это решение принесло ему облегчение, и он почувствовал себя так, словно заново родился. Перед ним открывалась спокойная жизнь, состоящая исключительно из здоровых занятий, работ по дому, написания простеньких статей для культурной странички в «Вуа дю Сюд» (кстати, он собирался попросить своего шефа прямо с сегодняшнего дня поручать ему только интервью — и никаких обзорных статей, чтобы больше не подвергаться прежнему искушению заняться творчеством) и воскресных сладких утех с Марианной.

— Мне уже сорок один год, — объяснил он ей тем же вечером, — возраст, когда умер Кафка. Я воспринимаю это как знак, что мое время безвозвратно ушло. Нужно быть честным с самим собой — я не смогу быть хорошим писателем. И потом, книг и так полно.

Марианна была совершенно огорошена. Она возразила ему, что в сорок один год Кафка тоже хотел уничтожить свои неопубликованные произведения, но, к счастью, Макс Брод этого не допустил. Однако этот аргумент не смог поколебать решимости Еугенио.

— Как бы то ни было, уже слишком поздно, — заключил он, целуя ее.

Глядя, как стопка бумаги превращается в дым, рассеивающийся в голубоватом воздухе, Еугенио испытал странное чувство, похожее на мимолетное ощущение счастья. «А всё потому, — мелькнула у него мысль, — что этот дым — плод решения». Еугенио исключительно трудно давались решения, трудно до такой степени, что он сам иногда задавался вопросом, как Марианна, такая энергичная, могла выносить его. Одна точка зрения никогда не казалась ему лучше другой, одно решение — лучше противоположного. Он сам страдал от своей непонятной безынициативности, жуткой нерешительности, зачастую портившей его отношения с окружающими, так как люди в конце концов начинали считать его или тупым, или надменным, или высокомерно замкнувшимся в себе и не желающим интересоваться чем бы то ни было. На самом же деле так проявлялась главная черта его характера — нерешительность, не позволявшая ему принять чью-либо сторону. «Ведь если все хорошенько взвесить, — думал он, — то всякое принятое решение может оказаться столь же сомнительным, как и любое другое». Марианна была первой женщиной, которая смирилась с его слабостью.

Следующим утром, когда в восемь часов зазвонил телефон, Еугенио, подперши подбородок руками, сидел перед чашкой горячего кофе, мечтательно созерцая поднимавшийся легкий дымок и вспоминая о том, как любил путешествовать в молодости. Теперь же он думал, что путешествия ничего не дают, что поездки не избавляют тебя ни от груза проблем, ни от недостатков, ни от тревог, и что чем дальше ты уезжаешь от определенной точки, то, совершив кругосветное путешествие, все равно возвращаешься в эту же точку, и было бы лучше, если рассуждать здраво, вообще никуда не ехать, чтобы потом не возвращаться обратно. Перестать путешествовать — это стало вторым важнейшим решением, принятым им за последние сутки.

Телефон протрещал несколько раз, прежде чем Еугенио наконец снял трубку. Звонила секретарша, Мари-Софи. Она сообщила, что ровно на девять его вызывает главный редактор газеты, Марк де Шуази-Легран. По какому поводу — она не знала. Еугенио, как обычно, немного подтрунил над ней, а заодно прошелся по адресу Шуази-Леграна, вечно обливающегося потом толстяка, обожающего китайскую кухню и итальянскую оперу. В гостях, в немного фривольной обстановке, он мог ни с того ни с сего спеть арию «Un di, felice» из «Травиаты» — конечно, на тон ниже, чем Альфредо Краус (по его мнению, лучший исполнитель этой оперы в мире), но очень убедительно и почти блестяще. А если он был в хорошей форме, то мог сымитировать фальцетом Каллас-Виолетту, но для этого ему нужно было немного подвыпить. Впрочем, подобные вольности Шуази-Легран позволял себе не часто, так как был человеком суровым и скрупулезным, а на работе не то что никогда не смеялся, но даже почти не улыбался. Он был требовательным главным редактором и никогда не жертвовал журналистской этикой ради увеличения тиражей, что делало ему честь. Его полнота была то ли следствием, то ли причиной многочисленных проблем со здоровьем, правда, Еугенио не знал, каких именно, но из-за них Шуази-Легран время от времени отсутствовал по несколько дней, проходя курс лечения в специализированной клинике.

Итальянец по происхождению, Еугенио ничего не понимал в итальянской опере. Сидя в такси, которое везло его в редакцию газеты, расположенную в центре нового и безликого квартала Бонвен, Еугенио размышлял, почему он никогда не осмеливался признаться, что терпеть не может ни оперу вообще, ни итальянскую в частности, что, кроме Баха, Форе, нескольких трио Брамса и отдельных произведений Моцарта, классическая музыка нагоняет на него смертельную скуку, а что касается джаза, то он иногда с удовольствием его слушал, слоняясь по магазину, но не больше. И все же он пытался понять классику: десятками слушал диски, ходил на концерты и даже неплохо стал разбираться в классической музыке, достаточно, во всяком случае, чтобы не выглядеть смешным в разговоре с эрудитами или интеллектуалами. Но всем этим он занимался без страсти, без особого интереса. Почему он никогда не признавался, что любит смешные, сентиментальные песенки и популярные ритурнели? Ему следует побороть этот неуместный стыд. Кстати, даже Делёз подчеркивал важность ритурнелей, их роль в музыкальном сопровождении. Пришло время больших перемен: теперь он будет отстаивать свое право на любовь к популярному искусству. И это стало его третьим важным решением.

 

Глава 2

Я очень люблю французский язык

Самолет висел над грудой косматых облаков, которые, неожиданно расступившись, открыли под собой огромное серо-зеленое пространство, посреди которого серебряной лентой змеилась большая река. Прильнув к иллюминатору, Еугенио вспомнил историю семьи русских староверов, проживших сорок лет, если не больше, в полной изоляции посреди Сибири, в бедной халупе, в сотнях километров от ближайшего населенного пункта. Может быть, именно здесь, думал Еугенио, на берегу этой реки, прямо подо мной. Эти староверы — отец, мать, двое малышей и третий, которого мать носила в своем животе, — бежали из «мира людей» и так, убегая всё дальше и дальше, очутились в такой глуши, что дети, став взрослыми, не могли вспомнить, видели ли когда-либо других людей. В восьмидесятых годах группа геологов случайно наткнулась на эту семью, и один советский журналист, заинтересовавшись этой историей, опубликовал в газете несколько очерков о них, а затем написал книгу. Однако контакт с цивилизованным миром оказался для этих отшельников настоящей трагедией, и они, столько лет выживавшие в невероятно тяжелых условиях, умерли один за другим, кроме самой младшей сестры (у пары за эти годы появились и другие дети), согласившейся покинуть на какое-то время свою хибару и отправиться в город за несколько сотен километров, чтобы встретиться со своей дальней родней. Вот хороший сюжет для романа, подумал Еугенио, представляя, до какой степени удивились бы эти люди, узнав, что их жизнь, такая жалкая, трудная и страшно неблагодарная, может казаться другим полной романтики.

Он отвернулся от иллюминатора и стал листать журнал «Британские авиалинии», по которому мог следить за маршрутом самолета. Он был рад, что скоро пролетит над Монголией и, как сообщили, над Улан-Батором. Само название Улан-Батор казалось ему таинственным, полным обещаний. В молодости, когда он еще любил путешествовать, ему хотелось отправиться в Монголию и проехаться по бескрайним диким степям в компании гостеприимных кочевников. Он повернулся к своему соседу-китайцу, но тот негромко похрапывал, надев наушники. Еугенио уже закончил читать свою книгу, а до прибытия самолета в Пекин оставалось еще три часа.

— Вы интересуетесь физикой элементарных частиц? — услышал он через несколько минут.

Китаец уже проснулся и смотрел на него, широко улыбаясь. Это был очень худой мужчина лет пятидесяти, с лицом, покрытым преждевременными морщинами.

— Извините, — произнес он, — я вас, наверное, потревожил.

— Вовсе нет, — солгал Еугенио.

— Я очень люблю французский язык, — сказал китаец. — Позвольте представиться, меня зовут Чжан, точнее, Чжан Хянгунь, что означает «ароматное облако». Конечно, это не слишком удачное имя, и, честно говоря, у моих братьев имена не намного лучше, но так пожелала наша мать, — словно оправдываясь, объяснил он. — Я очень люблю французский язык, — повторил он. — И считаю, что это язык желания.

— А меня зовут Еугенио Трамонти, — представился Еугенио.

— Итальянское имя, — заметил господин Чжан.

— Да. Мои родители были итальянцами. Но сам я живу в Марселе, кстати, он очень похож на итальянский город. А, собственно, что вы имеете в виду, говоря, что французский язык — язык желания?

Господин Чжан широко раскрыл глаза и улыбнулся.

— Subjonctif, месье Трамонти, — произнес он с видом гурмана, — я люблю сюбжонктив. А вы нет? «Больше всего на свете я хотел бы, чтобы она упала в мои объятия», «Если я узнаю, что вы здесь одна-одинешенька, я постучу в ваше окошечко». Это очаровательно… В мире мало других языков, которые содержат столько обещаний в грамматической форме. В английском, к примеру, нет настоящего subjonctif. Это плоский язык, хотя и очень практичный, особенно в том, что касается техники. Впрочем, это не означает, что он лишен очарования.

— Вы преподаете?

— Немного, — ответил Чжан с загадочным видом, который умеют напускать на себя восточные люди. — А вы?

Еугенио отвернулся к иллюминатору. Внизу, слегка извиваясь, простирались огромные пустынные коричневатые степи.

— Я журналист, — сказал он. — Мне нужно написать несколько статей о Сиане и Пекине.

— И вы интересуетесь физикой элементарных частиц? — снова поинтересовался господин Чжан.

— Немного, правда, я дилетант и не всегда всё понимаю, — смущенно ответил Еугенио. — Это своего рода развлечение. Я иногда читаю кое-какие научно-популярные книжки, как эта.

— Она очень интересная, — заметил господин Чжан.

Еугенио с удивлением взглянул на него.

— Я астрофизик, — объяснил Чжан. — Я не читал этой книги, но у меня есть несколько статей этого автора. Теория, которую он излагает, действительно любопытна. Речь идет об относительности масштаба, не так ли?

— Да, здесь описывается фрактальный мир с бесконечным числом повторяющихся структур вне зависимости от масштаба как на микро-, так и на макроуровне. Очень увлекательно, хотя и не все понятно, — признался Еугенио.

— Как и все теории о материи, эта теория открывает не просто физические, а метафизические возможности, — объяснил Чжан. — Целый мир вокруг одного атома… Почему бы и нет? Некоторые из ваших поэтов упоминали эту возможность. Кажется, Уильям Блейк. И Пессоа. Некоторые из наших мыслителей тоже. Вы читали «Дао дэ цзин»?

— Нет, — признался Еугенио.

— Прочтите его, — настоятельно произнес Чжан. — Вы увидите, что найдете в нем и Хуана де ла Круа, и Парменида, Гераклита, и Паскаля. В мире гораздо больше мостов, чем кажется на первый взгляд. Интуитивные знания не имеют границ.

По бортовой радиосети сообщили, что справа от самолета виден Улан-Батор. Город, раскинувший свои геометрические строения в месте слияния трех долин, показался Еугенио каким-то уродливым, забетонированным, зажатым среди коричневых холмов. На окраинах угадывались очертания юрт — больших палаток кочевников, которые постепенно переходили к оседлому образу жизни. Какая отсталость, подумал Еугенио, какая ужасная отсталость. Он извинился и встал, чтобы пойти выкурить сигарету в хвосте самолета.

Когда самолет приземлился, господин Чжан дал Еугенио свою визитку, порекомендовав в случае необходимости без колебаний обращаться к нему.

— Пекин иногда может быть жестоким городом, — сказал он. — Хорошо, когда у тебя есть в нем знакомые. Если вы захотите, чтобы я стал вашим гидом, то я, невзирая на мои скромные способности, сделаю это с большим удовольствием. Видите, — заключил он, широко улыбаясь, — я снова говорю о желании: опять subjonctif.

 

Глава 3

В нежных оковах теплой пушистой пены

Комфортабельный отель, принадлежащий американской компании, находился на проспекте Чанъань, более чем на тридцать километров протянувшемся через Пекин с востока на запад. Номер, в котором поселился Еугенио, располагался на пятнадцатом этаже, и из большого окна хорошо был виден медленно движущийся поток велосипедов с редкими вкраплениями коричневатых островков — неуклюжих, беспрестанно сигналящих автомобилей. Казалось, что это какой-то механик-шутник заблокировал включенными их клаксоны. Еугенио осторожно выпил чашку горячего зеленого чая, несколько пакетиков которого вперемешку с пакетиками черного, а также термос кипятка еще до его приезда принесли в номер. Стрелки часов показывали четырнадцать пополудни, значит, во Франции было шесть утра, а он еще не спал. Еугенио почувствовал, как его охватывает легкая, приятная дремота, и подумал, что если сейчас примет ванну, то заснет прямо в ней. Это пошло бы ему только на пользу, кроме того, он мог не спешить, так как встреча на улице Антикваров, возле Люличана, была назначена на восемнадцать часов.

Через десять минут он уже лежал в ванне, в нежных оковах теплой пушистой пены, предварительно заведя на шестнадцать часов маленький будильник в форме сердечка, подаренный ему Марианной.

— Мой дорогой Еугенио, — сказал ему Шуази-Легран, спросив, перед тем как перейти к делу, был ли он на последнем спектакле «La Forza del Destino», на что Еугенио, верный принятому накануне решению, заявил, что любит только попсу, и принялся распространяться о роли ритурнелей в музыкальном сопровождении, их успокаивающем воздействии, когда находишься вдали от дома, и их возможности иногда выразить самые потаенные чувства. — Мой дорогой Еугенио, я хотел бы, чтобы вы в конце месяца поехали в Китай — за счет газеты, естественно.

Охваченный паникой, Еугенио наотрез отказался: во-первых, Китай его совершенно не интересовал, во-вторых, он понял, что путешествовать бесполезно, и это, заявил он Шуази-Леграну, было одним из принятых им недавно решений, как и решение больше никогда не писать.

— Кстати, — добавил он, — я хотел бы по мере возможности заниматься лишь интервью, но только не обзорными статьями.

— Все это очень интересно, — насмешливо ответил Шуази-Легран, — но вы отправитесь в Китай, чтобы писать.

Это было уже слишком. Не вдаваясь в дискуссию, Шуази-Легран предложил ему отказаться от его главных решений. Что он потребует еще? Слушать по двенадцать часов в день Верди и Пуччини, забыть навсегда об Эдди Митчелле или Жаке Дютроне?

— Успокойтесь, — с улыбкой произнес Шуази-Легран, — да, вам придется писать статьи, и, увы, скорее, «обзорные», как вы говорите, статьи, а не брать интервью. Видите ли, я считаю вас сознательным журналистом и добросовестным — да-да, не отрицайте — писателем, поэтому выслушайте меня внимательно: вначале я изложу официальный мотив вашего путешествия.

Тут Шуази-Легран вздохнул, глубоко затянулся своей сигарилло и выпустил клубок дыма. Еле умещаясь в кресле, он весь обливался потом и время от времени вытирал лоб тонким батистовым платком.

— Вам «предстоит, — продолжил он, — написать серию статей о некоторых памятных местах Китая. Эти статьи мы, естественно, опубликуем в газете — нужно же как-то оправдывать ваше жалованье? Поэтому вам не придется отказываться от своего решения бросить писать: вы только скажете себе, что выполняете профессиональный долг, и всё. (Он произнес это не терпящим возражений тоном.) А теперь перейдем к настоящей цели вашей поездки. Вы отправитесь в Китай, чтобы повидаться с четверыми людьми: троими в Пекине и одним в Сиане, я дам вам их адреса и фамилии. Все эти люди говорят по-французски. Но так как они, без сомнения, укажут вам других людей, с которыми нужно будет связаться, то вам придется попрактиковаться там и в английском, что для вас не будет проблемой, не так ли? По сути дела, вы должны будете провести небольшое расследование, посетить Пекин и Сиань, съездить в некоторые памятные места, связанные с историей и культурой Китая. Но главное — это задавать вопросы и вести расследование. Люди, которых я вам укажу, надежные. По мере возможности не общайтесь ни с кем другим — никогда ни в чем нельзя быть уверенным.

Еугенио слушал молча. Судя по тону Шуази-Леграна, дело было серьезным, и он не мог отказаться, но Шуази-Легран не торопился давать объяснения. Еугенио сам прервал затянувшуюся паузу:

— Вы мне не много сказали. Что это за расследование?

Шуази-Легран глубоко вздохнул и ответил:

— Я ищу свою дочь. Она исчезла. Вот ее фотография. Между нами всегда существовало… некоторое напряжение. Скажем так: наши характеры не совсем совместимы. Вот уже два года как она в Китае. У меня нет ее адреса, я посылаю письма на абонентный ящик. Как видите, даже на расстоянии у нас натянутые отношения. Кроме того, я не могу предупредить посольство: возможно, с ней ничего страшного не случилось и она просто не хочет отвечать на мои письма. Именно это вам и нужно установить. Я не могу поехать туда сам. Во-первых, мы носим одну фамилию, что может создать определенные трудности, если окажется, что ее похитили, а во-вторых, у меня серьезные проблемы со здоровьем. Будьте осторожны, вы не Филипп Марло и не Кларк Кент. Я доверяю вам, вот и всё. Будьте внимательны. Может быть, вам удастся узнать больше, чем моим китайским друзьям. За большинством из них уже несколько лет ведется слежка.

Затем Шуази-Легран протянул Еугенио список имен: господин Ли Енфай, Пекин; господин Чжоу Енлинь, Пекин; мадемуазель И Пинь, Сиань; господин Хан Гуо, Пекин.

Следующие две недели ушли на то, чтобы получить визу, передать Фабьена Бартеза Марианне («Но я никогда не научусь за ним ухаживать, — сказала она, — и потом, что будет, если Чехов захочет его слопать?» — «Есть тысячи котов, которым плевать на золотых рыбок, — возразил Еугенио. — Не понимаю, почему Чехов должен от них отличаться?»), собрать чемодан и просмотреть несколько справочников по Китаю.

Телефонный звонок разбудил Еугенио в тот самый момент, когда мужчина в плаще, мягкой шляпе и с бычком, приклеившимся к уголку рта, собирался раскроить череп старому бонзе, который разглагольствовал об инь и ян. Еугенио пулей выскочил из ванны. Звонил Марк де Шуази-Легран.

— Еугенио, — заявил он, — этой ночью я почти не сомкнул глаз, опять разболелась спина, поэтому будьте кратким — я страшно хочу спать.

Еугенио взглянул на часы. Стрелки показывали пятнадцать пополудни. Значит, во Франции было около семи утра.

— Здравствуйте, господин главный редактор. Что вы хотите узнать? Я еще никого не видел. Я только приехал.

— Я прекрасно знаю, что вы только что приехали, — ответил Шуази-Легран. — И вы ни с кем не говорили? Даже в самолете?

Еугенио чуть не потерял дар речи. Как он узнал?

— Уф… да, — произнес он. — С китайским астрофизиком. Мы говорили о физике и поэзии.

— О физике и поэзии… Вы сказали ему, что собираетесь делать в Китае?

— Я сказал, что собираюсь написать несколько статей для газеты.

— Хорошо. И ничего больше?

— Ничего больше. Но как вы узнали…

— Я ничего не знаю, я представляю, вот и всё. Перезвоню вам в полдень, то есть в двадцать часов по вашему времени. Будьте у себя в номере. И не опоздайте на встречу с господином Ли. Он очень пунктуален.

Шуази-Легран повесил трубку. Еугенио, немного помедлив, снова лег, но на этот раз — в постель. У него оставался еще час. Сон навалился на него внезапно, когда он, сам того не осознавая, напевал про себя «Магнолия навсегда».

 

Глава 4

Тихо шурша мятым шелком

— Я слышал, что в Африке есть молодые люди, которым удается пробраться на взлетную полосу аэродрома, спрятаться в отсеке для шасси самолета и таким образом добраться до Европы. Это правда? — спросил господин Ли.

Еугенио сделал глоток чая.

— Совершенно верно, — ответил он, — хотя власти стараются не слишком это афишировать. Естественно, что эти молодые люди прибывают к месту назначения в глубокой коме или уже мертвыми. Некоторых придавливает насмерть убирающимся шасси, другие замерзают, так как температура на высоте девять тысяч метров опускается до сорока градусов ниже нуля, третьи умирают от недостатка кислорода, поскольку воздух там очень разрежен. Это, конечно же, ужасно.

— Действительно, ужасно, — огорченно произнес господин Ли. — У нас такое невозможно, так как наши аэропорты оборудованы системами слежения, а правила посадки намного строже, но если бы подобная возможность практически существовала, я думаю, что некоторые молодые люди совершили бы такую попытку.

Еугенио и господин Ли сидели друг напротив друга в просторной светлой комнате, со вкусом обставленной мебелью и украшенной различными безделушками. Некоторые из них были явно старинными и очень дорогими. Дом находился на улочке, перпендикулярной улице Антикваров, где у господина Ли был свой магазин. Окна комнаты выходили во внутренний дворик. Тишина была полной. На низком столике из акации стояли две чашки с дымящимся чаем. «Лон Цинь» — «Колодец дракона», — объяснил господин Ли, — мой любимый. Его трудно найти. Существует множество подделок, и даже тот, что продается в большинстве магазинов, не настоящий «Лон Цинь», а просто остатки других сортов чая, изготовленных той же компанией. Но у меня есть свои поставщики», — добавил он, хитровато улыбнувшись.

— Молодые люди в Китае думают только о деньгах, — продолжил господин Ли, — хотя, конечно же, не все. Видите ли, современный Китай — это страна семей с одним ребенком. Точнее, она должна быть такой, — поправился он. — Закон, устанавливающий контроль за рождаемостью, соблюдается в основном в городах. В деревнях по-прежнему рожают много детей. Но пахотные земли не могут расширяться до бесконечности. Все, что пригодно для вспашки, уже вспахано — в нашей стране нет лишних земель. Поэтому города, как фонари, притягивают деревенских бабочек. Миллионы крестьян наводняют пригороды, живут в ужасных условиях, однако работу зачастую так и не находят. Говорят, у нас сто миллионов безработных. Вероятно, их даже в два раза больше, особенно среди молодежи. Я знаю, что многие мечтают об одном: уехать за границу, в Соединенные Штаты, причем на любых условиях.

— Это вовсе не значит, что там им будет лучше, — заметил Еугенио.

— Может быть, но они этого не знают. Точно так же, как молодые африканцы не знают, что их ждет высоко в небе.

Чай был великолепен. Через открытое окно, в которое проникал тусклый свет угасающего дня, до Еугенио доносились непонятные певучие возгласы ребятишек, играющих в соседнем дворе. Господин Ли был морщинистым старцем, любезным и улыбчивым, с лицом, усеянным темными пятнышками. Из-за искривления позвоночника он ходил немного прихрамывая и наклонившись вправо. На нем был элегантный темный костюм, дополненный неброским галстуком. В течение многих лет он преподавал курс восточных цивилизаций в университете Париж IV и прекрасно знал язык и культуру Франции.

Еугенио раздумывал, как поделикатнее приступить к делу. Шуази-Легран не сказал, было ли известно его китайским друзьям, что Еугенио не знаком с Анн-Лор, что видел ее только на фотографии, да и то лишь раз — в день, когда ему была поручена эта миссия, — и абсолютно ничего не знал об обстоятельствах ее исчезновения. Он решил дать возможность своим собеседникам вести разговор по их усмотрению. В конце концов, они были предупреждены о цели его визита и знали, что и когда ему сообщить. Пока же господин Ли не упомянул ни Шуази-Леграна, ни его дочь, и Еугенио не слишком понимал, что тот хотел сказать своей историей о молодых китайцах, желающих покинуть страну. Тихо шурша мятым шелком, в комнату вошла очень маленькая женщина, завернутая в великолепное серебристо-красное переливающееся кимоно.

— Госпожа Ли, — представил ее господин Ли. — Она очень плохо говорит по-французски, так что извините ее.

Госпожа Ли грациозно и величественно поклонилась.

— Добро пожаловать к нам, наш французский друг, — сказала она приятным меццо-сопрано, который Еугенио счел довольно удивительным у женщины ее возраста и размеров.

Он кивнул головой в знак благодарности, улыбнулся и отпил глоток чая.

— Моя жена знала Анн-Лор, — продолжил господин Ли. — Я же видел ее всего лишь раз, почти год назад. Симпатичная молодая девушка. Очень милая.

Госпожа Ли села напротив Еугенио. От нее пахло незнакомыми ему тяжелыми, приторно-сладкими духами. Это была пожилая женщина с гладкой кожей и крошечными зубами, безукоризненно белыми и правильной формы. Еугенио почувствовал себя не в своей тарелке. В тот момент, когда господин Ли совершенно естественно заговорил с ним об Анн-Лор, хотя ничто в их разговоре до сих пор не предрасполагало к этому и никто из них не сделал ни малейшего намека на Шуази-Леграна или его дочь, Еугенио начал невольно подумывать, что вся эта история была тихой и опасной формой помешательства со слишком расплывчатыми симптомами. Ему даже стало казаться, что у стен есть уши или, по крайней мере, комната нашпигована скрытыми глазками видеокамер, микрофонами, спрятанными под обивкой, за французскими фарфоровыми вазами и статуэтками из черного дерева. Внезапно его охватило странное беспокойство.

— Вы ищете Анн-Лор? — спросила госпожа Ли с вежливой улыбкой.

Еугенио слегка кивнул и тоже ответил ей улыбкой. Она старательно выговаривала каждый слог под ободряющим и доброжелательным взглядом мужа, который одобрительно покачивал головой при каждом произнесенном ею слове.

— Я часто с ней встречалась, — продолжила госпожа Ли с ужасным акцентом. — Она ходила на курсы китайского языка в институте.

— Это учебный центр для иностранцев, — пояснил господин Ли, — где можно выучить китайский язык и освоить каллиграфию. Моя жена там преподает.

Госпожа Ли утвердительно кивнула.

— Она перестала посещать занятия два месяца назад. Очень милая девушка.

— Вам известно, где она жила? — спросил Еугенио.

— Нет, может быть, в институте… Она была… замкнутой, you know.

Чуть смутившись, господин Ли тихонько засмеялся, будто хотел тем самым подчеркнуть англицизм, вырвавшийся у его жены.

— Я не слишком много о ней знаю, — заметил Еугенио. — Вы ничего не можете рассказать мне о ее интересах, поведении?

Господин Ли обратился по-китайски к своей жене, которая вначале неодобрительно поджала губы, но в конце концов, кажется, сдалась. Тогда господин Ли объяснил:

— Моя жена не осмеливается вам сказать, что у девушки была связь… связь с другим студентом института, итальянцем по имени Пьетро.

— А как фамилия этого Пьетро?

— Кажется, Савелли, — сказала госпожа Ли. — Он тоже больше не появляется, — разочарованно добавила она. — Возвратился в Италию. Симпатичный молодой человек, тоже очень милый.

Разочарование, проступившее на лице Еугенио, видимо, было столь велико, что господин Ли поторопился его успокоить:

— Не волнуйтесь, вы ее найдете. Чтобы достичь заветной цели, иногда следует поменьше знать о ней. Будьте уверены, если бы почтового голубя выучили географии, он бы никогда не прибыл к месту назначения.

Госпожа Ли с грустным видом кивнула. Последний луч солнца проник через окно и высветил контуры столика из темного дерева, стоящего в другом конце комнаты. Дети уже ушли со двора, и теперь в доме царила тишина, едва нарушаемая приглушенным шумом бульвара. Время от времени слышался странный крик какой-то птицы, возможно, козодоя, подумал Еугенио. Господин Ли встал, неловко прихрамывая, доковылял до тускло освещенного стола и зажег ароматизированную палочку. Затем протянул Еугенио лист бумаги, на котором был написан адрес.

— Это институт, — сказал он. — Вы можете обратиться туда от имени моей жены или от меня лично. Может, там вам расскажут что-нибудь еще. Мы действительно сожалеем, что больше ничем не можем вам помочь.

Спустя несколько минут Еугенио уже медленно шел по Люличану, разглядывая витрины лавок, заполненные вазами, статуэтками и другими безделушками, однако ничто не вызывало в нем особого интереса. Солнце скрылось, и теперь вокруг разливался странный голубоватый свет. Еугенио думал о фотографии Анн-Лор, которую дал ему Шуази-Легран. Девушка с кукольным личиком, черными волосами и глазами. Впрочем, довольно обычное лицо, ничего примечательного. Он говорил себе, что если теория господина Ли о почтовом голубе верна, то он обязательно найдет Анн-Лор, так как на данный момент не располагает о ней никакими сведениями.

Неожиданно прямо перед собой, посреди улицы, он увидел старика в некоем подобии коляски — безногого калеку, продававшего крошечные оловянные фигурки крестьян и солдат. Он знаком попросил Еугенио подойти. Фигурки были выполнены довольно тщательно и аккуратно. Марианне они наверняка бы понравились. На старике был старомодный рабочий комбинезон и кепка-маоцзедунка. Он улыбнулся Еугенио беззубым ртом.

— Fifty yuans only, — зазывно произнес он.

Это была мизерная сумма для Еугенио, но чересчур большая за такой крошечный предмет. Решив немного поторговаться, он показал на фигурку крестьянина в черных штанах, соломенной шляпе и белой рубашке и сказал: «Ten», что было для него смехотворной суммой, но все же большей, чем ожидал старик.

— Ten, o'key, — весело произнес старик, не став спорить, и быстро завернул фигурку в газетную бумагу. — Looking for the young girl? — по-прежнему улыбаясь, внезапно спросил он.

От неожиданности Еугенио вздрогнул. Он сделал вид, что плохо понял.

— Young girl, — повторил старик. — Mister Li. Yes?

Еугенио удивленно округлил глаза и слегка кивнул головой в знак того, что готов слушать. Но старик молчал, словно воды в рот набрал, и с улыбкой продолжал смотреть на него. Вдруг до Еугенио дошло, что в одной руке старик держит пакет с фигуркой, а раскрытую ладонь протянул к нему. Он понял и добавил сорок юаней.

— Ваншулу стрит, two, two, two, — произнес старик.

Затем протянул Еугенио его покупку, сунул в карман пятьдесят юаней и, попрощавшись кивком головы, покатил прочь в своей коляске.

 

Глава 5

Читайте Сунь-цзы

[9]

, если у вас есть время

Еугенио твердо решил дочитать свою книгу, но сдался и оставшиеся страницы пробежал глазами по диагонали. Сказывалось отсутствие специфических знаний, и даже если бы на него снизошло озарение и перед ним открылись заманчивые перспективы, все равно ему катастрофически не хватало основательной теоретической подготовки. То же самое было несколько лет назад с книгой Стефана Хоукинга, пользовавшейся огромным спросом в книжных магазинах, но не столько из-за содержания, понятного очень немногим читателям, сколько из-за широко разрекламированного увечья астрофизика. Еугенио подумал, уж не стоит ли ему ограничиться чтением только Хьюберта Ривза, писавшего раньше хорошие научно-популярные книжки, а теперь довольно занудные и сердитые неоэкологические отповеди.

Еугенио поставил перед собой фотографию улыбающейся Марианны. Ее прозрачные зеленые глаза смотрели на него из-под прядки волос, растрепанных легким ветерком, поднявшимся в тот момент, когда Еугенио нажал на пуск.

— Что общего между исчезновением молодой девушки, теорией частиц и полетом почтового голубя? — спросил он ее и, помолчав несколько секунд, вздохнул: — Вот и я ничего не знаю, моя дорогая. Я измотан, не выспался. Лучше я напишу тебе.

Он почти закончил свое небольшое письмо, в котором кратко обрисовал события прошедшего дня. Оно начиналось словами «Марианна, cara, любовь моя» и должно было закончиться «Целую тебя сильно-сильно, всю, всю, всю». Когда зазвонил телефон, было ровно двадцать часов. Шуази-Легран был пунктуален. Еугенио подробно рассказал ему, что делал во второй половине дня. Закончив разговор, он дописал письмо, спустился в ресторан, посреди которого маленький оркестр играл западные мелодии на китайских инструментах, надеясь польстить вкусам иностранных туристов, но вызывая, скорее, их раздражение. Не выдержав, Еугенио подошел к оркестрантам и попросил играть китайские мелодии, солгав, что они ему очень нравятся. Он плотно поужинал, купил марку и отдал письмо служащему почтового отделения, затем поднялся к себе в номер, собираясь лечь спать.

«Мне следовало вас предупредить, — сказал Шуази-Легран, — вы ничего никогда не узнаете, задавая прямые вопросы. Надеюсь, вы хорошо изучили литературу восемнадцатого века?» — «Неплохо, — немного удивившись, ответил Еугенио, — я писал диплом о Кребийоне и Лакло, но какое это имеет отношение к делу?» — «Так вот, воспользуйтесь своими знаниями, старина, воспользуйтесь ими». — «Как это воспользуйтесь? — спросил Еугенио. — Что вы имеете в виду?» — «Стратегия увиливания, это вам ничего не говорит? — продолжил Шуази-Легран. — Характерной особенностью французской литературы восемнадцатого века, да и всего французского общества той эпохи в целом, как и современного китайского общества, является триумф кривой линии, синусоиды, стратегии увиливания. Суть никогда не выражается прямо. Никаких категорических утверждений, никаких необоснованных контраргументов. Это бой воды со скалой. Запад это скала, разум, уверенный в себе. Китай — это вода: жидкая, подвижная, которая огибает, разрушает и в конце концов уносит тебя. Читайте Сунь-цзы, если у вас есть время». — «Кто это?» — спросил Еугенио. — «Воин-стратег. Впрочем, нет, это вам ничего не даст. Просто помните о стратегии увиливания. Куда вы собираетесь завтра?»

Шуази-Легран уже начинал раздражать его своими нравоучениями. Поэтому Еугенио ответил ему несвойственным для себя сухим тоном: «Сначала взглянуть на Великую стену, затем по адресу, который мне дали. А теперь я с вами прощаюсь, мне нужно уйти, это срочно». — «До завтра, даже е…» — только и успел произнести Шуази-Легран, как Еугенио уже повесил трубку.

Спустя час Еугенио вернулся в номер, неосознанно мурлыча под нос «Цвет мяты в воде» и размышляя, правда ли, что в Китае есть сады-лабиринты, подобные тем, что существовали во Франции в восемнадцатом веке. Но так и не пришел к определенному выводу. Когда он уже засыпал, ему приснился сон, в котором Марианна напевала китайскую мелодию, чтобы завлечь его в какой-то теплый и опасный дом.

 

Глава 6

Азиатский Джеймс Стюарт с опухшими глазами

Дом 222 на Ваншулу находился в старом Пекине, напротив ресторана, специализировавшегося на сычуаньской кухне, — одного из лучших в городе, по мнению администратора отеля.

— Обязательно посетите его, пока будете в Пекине, — сказал он Еугенио, когда тот назвал ему адрес и попросил показать по карте, как туда добраться.

И вот теперь Еугенио стоял перед простой металлической дверью, врезанной в серую стену без окон. Она была приоткрыта. Еугенио несколько раз постучал по ней ладонью и легонько толкнул. За дверью тянулся коридор, выложенный кирпичом, который, казалось, заканчивался тупиком, но, приглядевшись, Еугенио понял, что в глубине коридор сворачивает налево. Он несколько секунд постоял в нерешительности, затем медленно двинулся вперед. Дойдя до стены, он пошел по коридору налево и оказался перед небольшой кладовкой, заваленной капустой, клетками, углем, поломанными стульями. Здесь коридор поворачивал направо и через несколько метров теперь уже действительно утыкался в кирпичную стену. Прямо перед ней, с правой стороны, находилась маленькая дверь, ведущая в крошечный внутренний дворик, в центре которого стоял серый домишко с матовыми окнами. Еугенио не сразу сообразил, что окна затянуты вощеной бумагой голубого и зеленого цвета. Странно, подумал он, войти туда можно, а посмотреть нельзя. И тут слова Шуази-Леграна о стратегии увиливания и синусоиде пришли ему на память.

Несколько часов назад, созерцая извилистую каменную ленту Великой стены, простиравшуюся так далеко, насколько мог проследить взгляд, он, первый раз вспомнив эти слова Шуази-Леграна, попытался применить их к своему разговору с господином Ли. Помимо ничего не значащих реплик и принятых формул вежливости, единственной темой их беседы была проблема молодых безработных, которые, как считал господин Ли, не колеблясь залезли бы в ниши шасси самолета, чтобы улететь в Соединенные Штаты. Но какое все это имеет отношение к Анн-Лор? Может, господин Ли хотел намекнуть, что она встречалась с кем-то из этих отчаявшихся молодых людей? Или же тайно помогала некоторым из них иностранной валютой, чтобы покинуть страну? Но в обмен на что? Слишком много вопросов и слишком мало ответов, сказал он себе и, решив больше ни о чем не думать, начал тихо напевать «И теперь», незаметно переходя на «Болеро» Равеля. Раньше он никогда не замечал, что у них один ритм (четыре-четыре-десять), и это открытие вызвало у него радость и удовлетворение.

Небо было темно-голубого цвета, и пышная растительность по обе стороны Великой стены напоминала вспенившееся зеленое море. Еугенио остановился на несколько минут, затем обернулся и увидел вдали группу туристов, медленно карабкавшихся вверх по высоким крутым ступенькам. Он решил, что зашел уже слишком далеко. Впереди стена была разрушена и возобновляла свой змеиный бег несколькими метрами дальше. Еугенио повернул назад, дав себе слово собрать побольше сведений о жестоком императоре, построившем эту стену, и написать статью.

Еугенио негромко постучал в дверь, которую сразу же открыла толстуха с такими раскосыми глазами, что было совершенно непонятно, открыты они или закрыты. Еугенио неожиданно растерялся, не представляя, ни что сказать, ни на каком языке. Толстуха неподвижно стояла напротив него во враждебной тишине. Она не сделала ни малейшего жеста, даже легкого кивка головой, чтобы предложить ему объяснить цель своего визита. Улыбаясь как можно шире, Еугенио спросил, говорит ли она по-французски или по-английски. Все так же молча толстуха резко отвернулась и исчезла в глубине дома. Не зная, что делать, Еугенио решил не двигаться с места и попытался рассмотреть интерьер скудно освещенной комнаты. Бедная мебель, радио, швейная машинка, штора, за которой исчезла толстуха, вот и всё. Спустя несколько минут штора слегка колыхнулась и из-за нее появился высокий нескладный лохматый парень, похожий немного на Джеймса Стюарта в фильме «Жизнь прекрасна», но только на азиатского Джеймса Стюарта с опухшими глазами. Судя по всему, когда его потревожили, он спал. Парень протер глаза, с хмурым видом пригласил Еугенио войти и, усадив его на что-то вроде пуфа, покрытого сероватыми кружевами, обратился к нему на английском, по сравнению с которым английский Еугенио был почти безупречен.

— Выпьете чашечку чая?

Еугенио согласился, утвердительно кивнув головой. Он пытался найти нужные слова, чтобы завязать разговор, но у него ничего не получалось. В конце концов он сказал первое, что пришло в голову.

— Я пришел от господина Ли.

Его собеседник в этот момент наливал чай и поэтому даже не взглянул на него.

— Есть много людей по имени Ли, — сухо ответил он.

Его тон был не столько невежливым, сколько подозрительным. Даже враждебным.

— Я говорю о господине Ли, который живет в Люличане.

Парень по-прежнему не поднимал глаз и хранил молчание. Он осторожно поставил чайник и теперь внимательно разглядывал дно своей чашки. Так в гнетущей тишине прошло несколько минут. Джеймс Стюарт молча закурил и предложил сигарету Еугенио. Вскоре густой сигаретный дым навис над их головами серым облаком. И тут Еугенио осенило. Он порылся в кармане куртки и достал завернутую в бумагу оловянную фигурку, которую забыл вытащить вчера вечером. Аккуратно развернув газетную бумагу, он протянул крошечного крестьянина хмурому Джеймсу Стюарту. Молодой человек нехотя взял фигурку, повертел между пальцами и отдал Еугенио.

— Берите сахар, если хотите, — сказал он.

Еугенио показалось, что его тон стал немного мягче.

— Вы понимаете, о каком господине Ли идет речь?

— Могу я еще раз взглянуть на фигурку? — спросил молодой человек, по-прежнему не глядя на Еугенио.

Наконец до Еугенио дошло. Он вынул из кармана купюру в десять долларов, завернул в нее статуэтку и протянул Джеймсу Стюарту. Тот быстро схватил ее.

— Очень красивая фигурка, — одобрил он. — Очень красивая.

Он вернул Еугенио оловянного крестьянина и положил в карман банкноту.

— Вы из института? — неожиданно смягчившись, спросил он.

— Я ищу одну девушку, которая там училась. Француженку по имени Анн-Лор де Шуази-Легран.

Он протянул снимок Джеймсу Стюарту, но тот даже не взглянул на него.

— Анн-Лор? Да, да. Но я не знаю, где она сейчас, — быстро произнес он.

— Она уехала?

— Понятия не имею. Мы очень давно не виделись.

— Вы ее хорошо знали?

— Она была подругой моего приятеля и хорошо танцевала рок-н-ролл. Очень, очень хорошо. Она даже меня немного научила.

— Где она жила?

Джеймс Стюарт недовольно скривился.

— Не знаю.

Еугенио положил еще десять долларов под пустую чашку.

— Может, мой друг знает.

Он что-то громко произнес по-китайски. В комнату вошла молчаливая толстуха, выслушала его, затем порылась в ящике стола и протянула ему бумагу и карандаш. Джеймс Стюарт быстро нацарапал несколько иероглифов и латинских букв.

— Вот. Его зовут Ми Ван. Здесь его адрес. Это на юге. Я написал также по-китайски для такси и рикш. Хотите еще немного чая?

 

Глава 7

Демоны перемещаются только по прямой линии

Марианна, cara, любовь моя!

Этим утром я был у Великой стены и думал о тебе, зная, как ты хотела бы оказаться здесь, тогда как мне все эти достопримечательности совершенно безразличны. Затем я пообедал скользкими утиными лапками и кусочками рыбы. После обеда я встретил в доме, похожем на лабиринт, высокого, только проснувшегося, недовольного типа, с головы до ног похожего на Джеймса Стюарта. Он дал мне адрес, куда я отправлюсь завтра после визита в Запретный город [11] . Я знаю, что ты очень хотела бы побывать там, а вот меня это совсем не увлекает. Я не изменил своего мнения по поводу путешествий. Послезавтра я пойду в Летний дворец, где встречусь с одним другом, или знакомым Шуази-Леграна. А дальше — не знаю. На следующий день будет Сиань — произносится «Сси-ан» — и погребенная терракотовая армия. [12] Кажется, ее повелел сделать тот же император, который построил Великую стену. Вот хорошее начало для моей статьи, которую, впрочем, мне тоже не интересно писать. Больше всего на свете я хочу побыстрее вернуться и увидеть тебя. Шуази-Легран меня достал, и его дочь — тоже.

Я люблю тебя как безумный и люблю только тебя. Сильно-сильно целую тебя, всю, всю, всю.

Твой Еугенио.

P. S. На обратной стороне я нарисовал план дома, где был сегодня днем. Шуази-Легран недавно объяснил мне по телефону, что этот извилистый, как в лабиринте, путь должен помешать демонам проникнуть вовнутрь. Демоны перемещаются только по прямой линии. Ты это знала?

Положив письмо в конверт, Еугенио спустился в почтовое отделение, купил марку и отдал письмо служащему. Затем отправился в ресторан, где оркестр упорно продолжал играть западные мелодии. На сей раз звучала «Прощай, Палома», искаженная слишком резкими жалобными звуками инструментов, названий которых Еугенио не знал. Он подумал, что с таким же успехом может пообедать где-нибудь в другом месте, ну хотя бы в сычуаньском ресторане, который так расхваливал администратор.

Таксист высадил его за несколько кварталов от ресторана, так как движение на улице Ваншулу было односторонним и развернуться не представлялось возможности, а шофер собирался ехать дальше, что он и попытался объяснить Еугенио, употребляя очень мало английских слов и много жестов. Улица была пустой и плохо освещенной. Еугенио прошел мимо кухни с запотевшими оконными стеклами, откуда доносилось шипение пара, а множество ощипанных уток, гроздями подвешенных за шею, ожидали свой очереди, чтобы попасть в руки повара. Еугенио решил заказать утку, хотя знал, что сычуаньская кухня больше прославилась тысячью и одним способом приготовления рыбы под слишком острыми соусами. Перед входом в ресторан возвышался большой резной портал, придававший всему ансамблю, расположенному в рабочем квартале, слишком вычурный вид. Маленькая металлическая дверь в доме 222 была по-прежнему приоткрыта. Еугенио прошел под высоким деревянным порталом, прошагал несколько метров по гравию и вошел в задымленный зал.

Почти все большие столы, по традиции круглые и с небольшим вертящимся диском в центре, были заняты семьями или компаниями друзей. Еугенио был здесь единственным европейцем. Несколько лет назад это его наверняка бы обрадовало — в новой обстановке легче погружаться в повседневную жизнь чужой страны. Он стал бы молчаливым, сторонним наблюдателем, впитывающим неприятные запахи, непонятные слова, незнакомые лица, шумы и представляющим, будто владеет жизнями этих людей, проходящих перед его глазами и не обращающих на него никакого внимания. Но однажды он осознал, что ведет себя как исследователь, чуть ли не как этнолог, это стало его смущать и в конце концов отбило весь интерес к наблюдениям. Он решил, что если и будет изучать чью-то жизнь, то только в своем кругу, где тоже, кстати, много интересного.

Неторопливая официантка с недовольным видом усадила его за восьмиместный стол, где уже сидели четверо шумных подвыпивших парней, куривших сигарету за сигаретой. Когда Еугенио сел, они поприветствовали его и снова продолжили свой разговор, то и дело разражаясь громким хохотом. Густой сигаретный дым плотной пеленой висел над столом между ними и Еугенио. Меню было написано по-китайски, поэтому Еугенио показал на рыбу под ярким соусом, стоявшую на соседнем столе, улыбнулся официантке и сказал ей «cha», а затем «mi fan», вспомнив, что где-то читал, будто эти слова означают «чай» и «рис». У официантки были очень красивые губы, пухлые и блестящие. Не ответив на его улыбку, она что-то нацарапала в блокноте и удалилась, слегка покачивая бедрами. Еугенио проводил ее взглядом. Ему понравилась ее изящная, вызывающе сексуальная походка. Решив поучаствовать в общем перекуре, он тоже закурил. Именно в этот момент мужчина, вошедший в ресторан, направился к нему со словами:

— Месье Трамонти, какой сюрприз, вы не откажетесь вместе пообедать?

 

Глава 8

Смотри, смотри, как течет вода

— Этот ресторан очень знаменит, — присаживаясь, объяснил Чжан Хянгунь. — Поэтому вероятность того, что мы здесь встретимся, была достаточна велика. Признаюсь, я этого даже немного ждал.

Официантка с сексуальной походкой снова подошла к их столу, всё с таким же недовольным видом приняла заказ и удалилась, сопровождаемая выразительным взглядом Еугенио.

— Скажите, а это правда, — спросил он после обычного обмена любезностями, — что в Китае многие молодые люди хотели бы покинуть страну?

— Я бы сказал не так, — ответил Чжан. — Сегодня многие молодые горожане мечтают о западном образе жизни, чаще всего американском. Больше всего их интересуют доллары, развлечения, особенно караоке — вы не представляете, сколько баров караоке открылось в Пекине и во всех больших городах в последние годы, — продолжил он с испуганным видом, — это настоящее бедствие. Так вот, их стремления не всегда совпадают… с тем, что им предлагает страна — и это со всех точек зрения.

— С политической тоже? — спросил Еугенио, стараясь придать своему голосу как можно больше искренности.

Господин Чжан с улыбкой взглянул на него. Несмотря на густую сеточку морщин, его лицо было красивым и излучало энергию. Несколько секунд он в упор смотрел на Еугенио, и тот, не зная, как себя вести, счел за лучшее выдержать его взгляд, напустив на себя наивный вид.

— Я расскажу вам старую буддийскую притчу, месье Трамонти, — продолжил Чжан любезным тоном. — Молодой ученик и его учитель шли вдоль бурной реки. Ученик задавал много вопросов, впрочем, иногда очень дельных, которые логически вытекали один из другого. Тогда учитель остановился, указал ему на поток и сказал: «Смотри, смотри, как течет вода». Затем они снова продолжили путь.

Наступила тишина, нарушаемая громкой бранью на другом конце стола, где двое напившихся парней бурно выясняли отношения.

— Я задаю слишком много вопросов, — усмехнулся Еугенио.

— Вовсе нет. Но остерегайтесь логических цепочек. Иногда нужно уметь разрубить причинную связь.

Официантка поставила на стол чайник, две чашки и огромную миску риса, затем вернулась с рыбой, которую заказал Еугенио, и еще одним блюдом странной выпуклой формы. Когда она поставила его на стол, Еугенио понял, что это черепаха. Она была почти такого же размера, как Шейла — черепаха, которая жила у него дома, когда он был ребенком.

— Вы будете это есть? — немного скривившись, поинтересовался Еугенио.

— Это очень вкусно, — ответил господин Чжан. Он снял панцирь, оказавшийся просто крышкой, которая сохраняла в тепле находившееся под ней яство. — Хотите попробовать?

Еугенио отрицательно качнул головой.

— На вкус это что-то среднее между мясом и рыбой. И великолепная консистенция, очень нежная. Так и тает во рту. Что ж, как хотите. Кстати, как ваши статьи? — неожиданно спросил он. — Продвигаются? Где вы уже побывали?

— Думаю, что начну писать через несколько дней, — ответил Еугенио. — Пока же я наблюдаю.

Господин Чжан ел не торопясь, соблюдая приличия, в отличие от остальных клиентов, которые шумно отхлебывали из мисок, а еду из тарелок брали руками.

Один вопрос не давал покоя Еугенио.

— Что вы имели в виду, говоря «я этого даже немного ждал»? — внезапно спросил он.

Господин Чжан допил свой чай и негромко откашлялся:

— Время и пространство, знаете… Скажем, у меня было предчувствие, как это часто бывает… У вас, наверное, тоже…

— Иногда, — согласился Еугенио. — И сейчас мне бы очень хотелось, чтобы оно меня посетило.

— У вас ничего не получится, потому что вы изнываете от скуки, — убежденно заявил господин Чжан.

Для Еугенио эти слова явились откровением, и его внезапно осенило. Чжан сто раз прав: он скучал, вот именно, покинув Францию, он все время скучал.

— Когда человек скучает, — продолжил Чжан, — он проецирует себя далеко в будущее, надеясь, что оно придет быстро, или, наоборот, возвращается далеко в прошлое, так как все мы о нем сожалеем. Предчувствие же связано только с настоящим, но с настоящим, немного растянутым во времени. Видите ли, — продолжил он, медленно прожевывая пищу, — так же, как мы занимаем не точку, а объем в пространстве, то, может быть, занимаем не точку, а некоторую толщину во времени. То, что мы называем настоящим, может состоять из мгновения, ускользающего и неуловимого, а толщина, которая является его ядром, заключает в себе одновременно прошлое и ближайшее будущее. Понимаете? Согласно этой теории, то, что мы называем настоящим, всего лишь чуть больше простого игольного ушка в большом потоке времени. Мы живем в одном направлении времени и поэтому имеем очень точное представление о нашем ближайшем прошлом и настоящем моменте, но мы не знаем нашего ближайшего будущего, которое, однако, тоже является нашим настоящим, так как оно такая же составная часть нашей жизни в какой-то данный момент, как и наше ближайшее прошлое. Вы улавливаете ход моей мысли?

Еугенио утвердительно кивнул.

— Эта расплывчатость между ближайшим прошлым и ближайшим будущим, — продолжил господин Чжан, — своего рода пузырек — то, в чем мы живем: толщина пространства в толщину времени. Предчувствие — это короткое осознание расширенного настоящего, нашего ближайшего будущего. Чтобы почувствовать его, не следует избегать настоящего. Нельзя скучать. Молодые люди в этой стране очень сильно скучают, и это очень плохо. Экзистенциальная скука целого поколения всегда предшествует варварству. Однако, давайте-ка, ешьте свою рыбу, а то она совсем остынет. Соус немного островат, да?

Обед продолжился в приятной атмосфере. Господин Чжан жил рядом с отелем Еугенио, поэтому назад они вернулись вместе. На следующий день Чжан должен был ехать на север, в Чэндэ, где ему предстояло прочитать лекцию. Он собирался воспользоваться этой поездкой, чтобы навестить племянницу, и рассчитывал возвратиться через четыре дня, как раз тогда, когда и Еугенио вернется из своего короткого путешествия в Сиань. Они договорились встретиться в тот же день и пообедать вместе.

 

Глава 9

Я сужу об умении жить по состоянию булыжных мостовых

В институте Еугенио ничего особенного не сообщили по поводу Анн-Лор, но, правда, дали ее адрес. Это было совсем рядом, поэтому Еугенио немедленно отправился туда. Анн-Лор снимала комнату в пансионе, который содержал неприятный тип, разразившийся грубой бранью, когда понял, что Еугенио пришел только посмотреть комнаты, неуютные и совершенно безликие, а не для того, чтобы снять жилье. Другой адрес, который дали в институте, оказался адресом Шуази-Леграна в Марселе. Заодно Еугенио смог получить адрес Пьетро Савелли на виа Фондацца, в Болонье.

Утро выдалось на редкость солнечным и приятным. Тысячи птиц, суетившихся в ветвях акаций и ив, которыми были обсажены западные укрепления Запретного города, галдели, как при сотворении мира. Еугенио понравилось бродить по этому городу в городе, относительно пустому в этот день. Он даже немного заблудился в лабиринтах внутренних двориков с красно-золотыми, выцветшими от времени строениями, выглядевшими намного приятнее по сравнению со сверкающими главными зданиями, которые были восстановлены несколько лет назад специально для съемок фильма Бертолуччи «Последний император» и с тех пор регулярно перекрашивались. Еугенио всегда больше привлекала увядающая красота, чем сияющие новые фасады. Ничто не волновало его так, как дворцы и замки, зачастую находящиеся в плачевном состоянии, но где еще чувствовалось дыхание жизни, тогда как памятники, предназначенные для туристов, больше походили на глянцевые открытки. Он с удовольствием вспоминал дворец Байнака в Паригорде, некоторые венесуэльские и пражские замки, в которых до сих пор жили их владельцы. В замке Фронтера в Лиссабоне его просто потрясла пепельница, полная старых окурков. Он объяснял это ностальгией по старой Европе, миру, который, по его мнению, перестал существовать с начала пятидесятых годов (когда начал осуществляться план Маршалла), и лишь его осколки сохранились в нескольких благодатных местах: Португалии, Чехии и некоторых уголках Италии. Впрочем, скорее всего, временно: англо-американский капитализм, за которым неотвратимо катилась волна отвратительной американизации мыслей и нравов, все сметал на своем пути. «Я сужу об умении жить по состоянию булыжных мостовых, — сказал он как-то летним вечером Марианне, когда они, взявшись за руки, прогуливались по Травяной площади в Падуе. — Во Франции их почти везде заменил асфальт. Это значит, что в Италии или Португалии живут лучше. Кстати, — сказал он несколькими днями позже в Равенне, на пустынной улочке, тянущейся вдоль мавзолея Галлы Пласидии, — по всему видно, что итальянские города не так легко поддаются навязываемой американизации, как другие европейские города. Это заметно не только по сохранности булыжных мостовых, но и по шумному, беспечному поведению жителей, по аристократической учтивости пожилых людей, их манере держать себя, не имеющей ничего общего с американской расхлябанностью. Еугенио очень нравилась эта мысль о расхлябанности. Это слово как нельзя лучше ассоциировалось со словом «хлябь». Он даже думал, что страны, где разводят коров и где есть болота, например Германия или Голландия, более подвержены американизации, чем такие страны, как Италия, Испания или Португалия, где разводят овец, и что то же самое касается французских регионов: юг, по его мнению, сопротивлялся лучше, чем север.

Привлекательность Соединенных Штатов для молодых китайцев и их пристрастие к караоке, были, возможно, временным проявлением этой расхлябанности, так как Еугенио чувствовал, что традиции в Китае намного сильнее, чем в Европе. Что такое страсть к караоке, он смог убедиться воочию, отправившись в юго-восточную часть города по адресу, который дал ему Джеймс Стюарт. Бары следовали один за другим: по обе стороны улицы то и дело виднелись их погасшие вывески. Ми Ван жил в обычной, довольно чистой многоэтажке, в двух шагах от одного из баров, над входом которого висела надпись «Открыто всю ночь».

Ми Ван открыл дверь с недовольным видом, зевая и потягиваясь, явно только что проснувшись, как и Джеймс Стюарт. Это эпидемия, подумал Еугенио. Потом он решил, что послеобеденная сиеста была, без сомнения, в особом почете у китайцев. Увидев его, Ми Ван нахмурил брови и оставил дверь полуоткрытой. Он произнес по-китайски несколько гортанных слов, сопровождая их энергичным движением подбородка, затем спросил по-английски стоявшего в полумраке Еугенио, чего тому надо. Еугенио протянул записку, которую дал ему Джеймс Стюарт. Ми Ван быстро прочел ее и нехотя пригласил Еугенио войти. Он был невысокого роста, широк в плечах, и белая майка подчеркивала его хорошее телосложение. Он напоминал Тосиро Мифунэ в «Расёмоне» или «Семи самураях»: такая же сдержанная энергия, звериная мощь, сексуальность.

Площадь однокомнатной квартирки вряд ли превышала тридцать квадратных метров. По-видимому, здесь жили трое молодых людей лет двадцати или чуть больше. Ми Ван был самым старшим, другие казались моложе, может, из-за того, что еще спали. Их лица выглядели свежими и отдохнувшими, а громкое дыхание заглушало уличный шум. Они вызывали умиление, как маленькие дети. Ми Ван осторожно задвинул штору, закрыв спящих, и, предложив Еугенио стул, прошептал: «Что вы хотите?»

Разговор получился коротким, так как Ми Ван явно хотел побыстрее отделаться от гостя, может быть, из-за спящих. К счастью, он прекрасно говорил по-английски. Он хорошо знал Анн-Лор, которая давала ему уроки рок-н-ролла, и часто сопровождал ее с Пьетро в бар караоке, расположенный внизу. Он познакомился с ней в институте, где в то время работал в службе приема — это он отвечал на телефонные звонки. Потом Анн-Лор уехала в Сиань, но зачем, он не знал. Она уже бывала там до того, как приехала в Пекин. Больше ему ничего не было известно.

Один из спавших проснулся и встал. Увидев Еугенио, он яростно накинулся на Ми Вана, который, опустив голову, что-то смущенно стал объяснять ему. Но парень продолжал ругаться и размахивать руками. Он уже перешел на крик, разбудив третьего обитателя квартиры, который тоже вышел к ним и молча наблюдал за скандалом, явно не понимая, из-за чего он возник. Это был толстый обрюзгший парень со щеками, выпуклыми, как ягодицы. Он закурил, сел и, не обращая ни малейшего внимания на Еугенио, стал смотреть, как один его друг кричит на второго. Крикун был маленьким тщедушным типом, но таким озлобленным, что его внезапная истерика немного напугала Еугенио. Ми Ван повысил тон, и крикун нехотя замолчал. Затем тоже закурил сигарету. Воспользовавшись перемирием, Еугенио встал и жестом показал, что хочет уйти. Крикун, пробормотав что-то сквозь зубы, в ярости бросился на свою кровать. Толстяк же продолжал курить с отсутствующим видом. Ми Ван, раздосадованный, встал, открыл дверь, сухо буркнул что-то вроде «до свидания» и захлопнул дверь.

Перед баром караоке Еугенио вдруг охватили грусть и отчаяние. Вот уж точно, что места, где кипит жизнь ночью, днем выглядят удручающе: все огни потушены, стулья стоят перевернутыми на столах, от которых исходит устойчивый неприятный запах, но и это еще не все. Впервые Еугенио прямо задал себе вопрос, что он делает так далеко от своего дома и Марианны, бегая за молодой девицей, которая, может быть, живет своей жизнью, не желая об этом никому сообщать. В конце концов, она была совершеннолетней, и если ей захотелось исчезнуть, то он ничего не мог с этим поделать. Он чувствовал себя ненужным и беспомощным во враждебной и загадочной стране, подчиненным каким-то тайным силам. Затем он подумал, что это неприятное чувство возникло у него из-за выходки тощего типа и что здесь есть также люди любезные и сердечные, как господин Ли или господин Чжан. А если немного повезет, то таким же окажется Чжоу Енлинь, который ждал его завтра по просьбе Шуази-Леграна. Было шестнадцать часов. Оставалось еще немного времени, чтобы совершить экскурсию в «Храм Неба». Еугенио остановил рикшу и залез в коляску, напевая про себя «Париж пробуждается».

 

Глава 10

Это Анн-Лор, и завтра я возвращаюсь домой

— Вот видите, — сказал ему Шуази-Легран в тот же вечер, — стратегия увиливания начинает приносить плоды. Благодаря первому человеку, которого я вам указал, вы встретили двух других и смогли узнать две вещи, заслуживающие внимания: Сиань и молодой итальянец. Господин Чжоу будет вам тоже полезен, как и мадемуазель И Пинь. Анн-Лор прожила у нее два месяца в прошлом году, и я уверен, что она снова ездила к ней. А как поживает ваш поэт-астрофизик, вы с ним встречались?

— У него всё в порядке, — ответил Еугенио, — мы виделись вчера вечером, это очень интересный человек. Мне кажется, он может мне помочь.

— Не слишком доверяйте ему, — возразил Шуази-Легран. — Может, он и приличный человек, но я бы предпочел, чтобы эта история осталась в тайне.

— Но почему? — внезапно возмутился Еугенио. — Разве не лучше обратиться в компетентные органы, чем пользоваться услугами такого неопытного и неловкого дилетанта, как я? Я словно толку воду в ступе вместо того, чтобы побыстрее вернуться домой. Вся эта история мне уже опротивела!

— У вас небольшая депрессия, — возразил Шуази-Легран, — прогуляйтесь-ка лучше на Ванфуцзин, 92. Это самая большая торговая улица в Пекине, и там есть прекрасное место, где вас заставят забыть о временных трудностях. Вас могут не пустить, но, если вы скажете, что пришли от мистера Чуза, двери откроются. И не забудьте про статьи, вы мне еще ничего не прислали, а я вам плачу и за работу.

— Это бордель? — настороженно поинтересовался Еугенио.

— Намного лучше, сходите туда и не забудьте про статьи.

После обеда, состоявшего из супа с водорослями, сладковатой свинины, жареных креветок с рисом и сопровождавшегося тирольскими мелодиями в честь группы седовласых дам и весельчаков мужчин, Еугенио на скорую руку написал и отправил по факсу три статьи: одну о Запретном городе, вторую о суровой императрице Цы Си и третью о батальоне евнухов, в которых превращали детей, купленных у бедных семей. Потом написал Марианне короткое письмо, в котором рассказал, как ему трудно вдали от нее, о теории господина Чжана о связи между скукой и отсутствием предчувствия, а также еще об одной теории, на этот раз старинной, согласно которой куда бы ты ни шел, ты везде таскаешь за собой самого себя. Затем повторил, как скучает без нее, и подчеркнул, что это не ему, а ей, обожающей Китай и тайны, выслеживание молодой девушки на краю света доставило бы настоящее удовольствие. Еще он попросил ее не забывать раз в неделю менять воду Фабьену Бартезу и очищать ее от хлора специальными препаратами, иначе жабры засорятся и рыба погибнет. В конце письма он снова признался ей в любви. Такая настойчивость объяснялась тем, что, приняв решение не ходить на Ванфуцзин, он почувствовал себя еще более влюбленным.

В десять часов вечера зазвонил телефон. Администратор сообщил ему на гнусавом английском, что с ним желает поговорить какая-то молодая особа. Еугенио сразу подумал: «Это Анн-Лор, и завтра я возвращаюсь домой». «Передаю ей трубку», — продолжил администратор. Затем красивый глубокий голос медленно и сбивчиво произнес:

— Здравствуйте, месье, меня зовут Беатрис. Я француженка. Работаю в этом отеле. Мне хотелось бы с вами встретиться. Вы можете спуститься на несколько минут?

Еугенио немного помедлил, потом, не зная, что ответить, пробормотал: «Да, конечно». В любом случае он не представлял, как отказаться, что было одной из его проблем: он этого не умел.

Впрочем, если бы я умел отказывать, думал он, стоя в лифте, я был бы не здесь, а спокойно завтракал с моей Марианной. Руссо тоже не умел отказывать, успокаивал он себя, — сравнения со знаменитыми предшественниками, к которым он зачастую прибегал, когда дело касалось мелких проблем бытия, помогали ему переживать неприятности и чувствовать себя не таким одиноким, поэтому он думал о Монтене, когда слишком жадно набрасывался на пищу, или о Стендале, когда чувствовал, что не блещет умом в обществе, — я хорошо помню те страницы из «Исповеди», где нашел столько общего между нами: его неспособность быстро и остроумно парировать выпады в свой адрес и с достоинством выходить из конфликтной или просто неожиданной ситуации.

В тот момент, когда раздался звоночек и дверь лифта с тихим присвистом открылась, Еугенио, мурлыча себе под нос «Я пришел тебе сказать, что ухожу», думал, что ему следует быть осторожнее. Однако все его опасения исчезли, едва он вошел в бар и увидел невысокую пухленькую рыжеволосую девушку, которая направилась к нему, протягивая руку. Ее чуть напряженное лицо дышало искренностью, а Еугенио редко ошибался в лицах. У нее была очень белая кожа, усеянная веснушками, рыжие, коротко постриженные волосы, ярко-синие немного близорукие глаза, оттененные слегка накрашенными подрагивающими веками — синее небо над опавшими листьями, нежные осенние тона.

— Извините, если я вас потревожила, — сказала она, — но мне очень хотелось с вами встретиться. Я прочла в регистрационном журнале отеля, что вы француз и путешествуете в одиночестве. А я занимаюсь здесь группами, которые присылает одно французское турагентство, и, кроме того, предлагаю одиноким туристам информацию о возможных экскурсиях, поездках, перемещениях и прочем. Я знаю, что язык здесь является серьезным препятствием для общения. К тому же китайцы не всегда идут на контакт. Я живу в Пекине уже четыре года. Меня зовут Беатрис Алигьери.

Ее речь была медленной, фразы — короткими, немного рубленными, голос — удивительно низким, приятным для слуха, с легким, чуть сиплым придыханием, напоминавшим шум ветра в кронах деревьев.

— Довольно… редкое имя, — улыбнулся Еугенио.

Они устроились за барной стойкой.

— Да, редкое, — согласилась Беатрис со смущенным видом. — Мой отец преподавал итальянскую литературу. Наверняка это имя было предначертано свыше… Но здесь до сих пор никто этого не замечал. Вы первый.

— Ну что ж, в таком случае… за это стоит выпить, — предложил Еугенио, не зная, что еще сказать.

 

Глава 11

Ты выходишь оттуда легкий, счастливый и благоухающий

То ли из-за красивого глубокого голоса, осенних красок, непроизвольной сердечности молодой француженки, то ли из-за внутренней опустошенности, которую Еугенио чувствовал в этот день, он рассказал ей всё: о цели своего путешествия, встречах, которые у него состоялись, и об охватившем его отчаянии.

Все началось с рассказа Беатрис о некоторых местах и памятниках, которые стоило посетить, однако их разговор стал понемногу угасать, когда она обнаружила, что он ее почти не слушает. Тогда Беатрис сказала, что уже поздно и ей пора возвращаться. «Вы знаете здесь других французов?» — внезапно спросил Еугенио, и не успела она ответить, как он уже назвал Анн-Лор де Шуази-Легран. Беатрис растерялась, явно ошеломленная, потом спросила, почему его это интересует, и Еугенио ей все рассказал.

На следующий день, прогуливаясь по тихому берегу большого озера, в воде которого отражался Летний дворец, по аллеям, украшенным гримасничающими статуями из зеленоватого мрамора, он без конца обдумывал два заслуживающих внимания варианта. Первый: Анн-Лор исчезла по собственному желанию, вероятно, в Сиане или где-то еще. В этом случае мадемуазель И Пинь могла бы сильно ему помочь, и тогда пусть Шуази-Легран дальше выпутывается сам. Второй: она гниет в какой-то пекинской тюрьме. Беатрис долго не решалась сказать ему, что достаточно хорошо знала Анн-Лор и особенно Пьетро Савелли, что они оба общались с группами молодых людей, которых политическая полиция зачисляла в смутьяны, что они несколько раз организовывали рок-концерты в заброшенных складских помещениях, хотя выступления подобного рода были строжайше запрещены и рассматривались как ширма для политических собраний, настоящим мотивом которых была борьба с режимом на местах — что, впрочем, имело под собой основания. Она знала, что Пьетро уехал в Италию, так как его контракт — как и Беатрис, он работал в отеле по контракту с туристическим агентством — подошел к концу. Анн-Лор через несколько дней уехала в Сиань. Там ли она или где-то еще, Беатрис не имела понятия. У их общих друзей тоже не было от нее новостей. Все предполагали, что она вернулась во Францию, но раз Еугенио приехал в Пекин, значит, это не так. Правда, Анн-Лор могла вернуться на родину и не сообщить об этом отцу. Что ж, такое предположение было вполне возможным.

Между делом Еугенио поинтересовался, знает ли она заведение на Ванфуцзин, 92. Она улыбнулась с удивленным видом: «Говорят, что туда входишь под гнетом проблем, а выходишь легким, счастливым и благоухающим. Я там никогда не была. Это только для мужчин».

Еугенио подошел к краю мраморного понтона в форме лодки. Дальше через озеро был переброшен большой выгнутый мост, тоже сооруженный из мрамора. Туристов почти не было видно, полную тишину, лишь иногда нарушаемую шорохами листвы и щебетом невидимых птиц, дополняла царившая вокруг безмятежность, которую порождали искрящиеся на солнце спокойные воды озера. Словно специально для него, прямо на берегу, рядом с плакучей ивой, стоял металлический стул. Еугенио счел его совершенно здесь неуместным, но все-таки сел, так как уже прибыл на место встречи. Он чуть прикрыл глаза, укачиваемый монотонным плеском воды, затем попытался следить за суетливым полетом насекомых, носившихся над самой поверхностью озера в ярком послеполуденном свете.

Внезапно краем глаза он заметил мужчину в шелковом желто-синем халате, с длинной косой, медленно направлявшегося к берегу озера. Мужчина посмотрел в сторону Еугенио, улыбнулся, махнул рукой и сказал: «Какая чудесная погода, не правда ли? Вот уж действительно, идеальная погода». Потом он вошел прямо в озеро. Еугенио хотел вскочить со стула, но не смог. «Что вы делаете? — хотел закричать он. — Вы же утонете!», но ни один звук не вырвался из его горла. Когда мужчина погрузился в воду до пояса, он обернулся и с улыбкой сказал: «Посмотрите, какое круглое отражение луны. Сейчас я поймаю его и принесу вам». Он пошел вперед, напевая очень грустную мелодию. Казалось, что он больше плачет, чем поет, и Еугенио вспомнил об инструментах, которые издавали жалобные звуки и названий которых он не знал. Затем мужчина начал смеяться, так как перед ним действительно висела огромная оранжевая луна, отражавшаяся в озере. Он скорым шагом направился к ней, подняв над головой вытянутые руки. Вода быстро добралась ему до груди, потом до подбородка. Он что-то сказал, но что, Еугенио не разобрал, что-то похожее на Ванфуцзин, затем закашлялся. Так и должно быть, подумал Еугенио, он скоро простудится. Наконец мужчина, продолжая кашлять, полностью скрылся в темной озерной воде.

Еугенио показалось, будто он подскочил на стуле, и от этого он внезапно проснулся. Позади него кто-то покашливал. Он обернулся и увидел пузатенького человека, который в одной руке держал такой же металлический стул, а другую протягивал ему со словами:

— Очень рад познакомиться, месье Трамонти, Чжоу Енлинь.

Еугенио понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Он быстро поморгал глазами, прогоняя последние остатки сна, и уже собирался подняться, но мужчина опередил его:

— Сидите, сидите, я тоже присяду рядом с вами.

И он поставил свой стул лицом к озеру.

— Месье Шуази мне много говорил о вас, — продолжил он, наконец-то усевшись. — Кажется, вы писатель.

Он говорил очень быстро и кивал головой в конце каждой фразы. Эта деталь несколько раздражала Еугенио — впрочем, когда он просыпался, то всегда был не в настроении.

— Вовсе нет, — возразил он. — Я журналист, и только. Месье Шуази меня слишком переоценивает.

— Понимаю, понимаю, — произнес Чжоу Енлинь, еще больше кивая головой. — Нужно зарабатывать себе на жизнь. Что касается меня, то я всего лишь преподаю историю европейской живописи в университете. Я долго жил во Франции и хорошо знаю месье Шуази. Это честный человек. Он попросил меня вам помочь, если это будет в моих силах. Я в вашем распоряжении.

— Вы знаете заведение на Ванфуцзин, 92?

Еугенио понял, что вопрос оказался достаточно неожиданным. Они еще даже не обменялись общепринятыми любезностями, а Шуази-Легран несколько раз повторял, что китайцы придают огромное значение условностям.

— О, простите, — пробормотал он с улыбкой. — Я только что проснулся.

Но собеседник смотрел на него с подозрением, и Еугенио еще больше смутился. Наконец господин Чжоу коротко усмехнулся.

— Очень хороший адрес, — сказал он. — Если желаете, я могу отвести вас туда сегодня вечером.

И повторил:

— Сегодня вечером.

Затем оба замолчали, созерцая поверхность озера и легкое колыхание волн. Господин Чжоу явно не собирался вести разговор. Он отдавал инициативу Еугенио, понемногу приходившему в себя.

— Ладно, — решительно произнес Еугенио, поудобнее устраиваясь на стуле: — Вот что я разузнал: Анн-Лор де Шуази-Легран посещала курсы китайского языка и каллиграфии в институте, как и многие другие иностранцы.

Чжоу Енлинь внимательно слушал, одобрительно кивая головой.

— Она встречалась с молодыми людьми, которых полиция считала смутьянами, потому что они организовывали рок-концерты. Может быть, настоящей целью этих мероприятий была политика, я не знаю. У Анн-Лор был друг, итальянец по имени Пьетро Савелли. Он вернулся на родину. Анн-Лор уехала из Пекина, вероятно, в Сиань. Это всё, что мне удалось узнать. Были ли у них неприятности и поэтому они уехали, осталась ли Анн-Лор в Сиане, возвратилась ли во Францию, не предупредив отца? А может, она снова в Пекине, но в таком случае где? Никто ничего не знает. Завтра я еду в Сиань. Вот и всё…

Чжоу Енлинь глубоко вздохнул. Наступила довольно долгая пауза.

— Лично я не слишком люблю рок-н-ролл, — наконец произнес он с огорченным видом. — Мне кажется, что он ведет к потере самого себя. Для меня музыка — это, скорее, дорога к внутренней победе. Незаметный и крайне интимный процесс.

Внезапно он заговорил намного медленнее.

— Но я могу понять, почему молодежь любит рок-н-ролл. Наверное, у нее есть потребность забыться.

Он ненадолго замолчал, погрузившись в свои мысли.

— Возьмите, к примеру, молодых дагунов, — продолжил он.

— Простите?

— Дагуны. Это молодые люди, которые уезжают из деревни, чтобы найти работу в городе — обычно на стройках или прислугой, если речь идет о девушках. К несчастью, чаще всего они становятся безработными, особенно после последнего кризиса. Они живут в нищенских условиях на окраине города, обычно занимая пустующие грязные дома. А иногда бывшие склады, где, кстати, тоже проводятся концерты, о которых вы говорите. Все это очень печально.

— Вы, кажется, знаете это не понаслышке, — заметил Еугенио.

— Мой сын состоял в одной из таких групп, — быстро ответил Чжоу Енлинь. — Он хорошо знал Анн-Лор и ее друга, а также многих молодых дагунов, которым помогал прятаться от полиции. Он провел три месяца в тюрьме. Сейчас он больше этим не занимается.

Чжоу Енлинь сопровождал каждую фразу движением головы, а на последней сделал жест рукой, словно говоря, что с этим уже покончено.

— Да, все это неприятно, — вздохнул Еугенио, рассматривая носки своих ботинок.

Снова наступила долгая тишина. Позади них иногда останавливались влюбленные парочки, любовались озером и шли дальше.

— Но почему дагуны прячутся от полиции? — снова заговорил Еугенио.

— Здесь к ним относятся так же, как у вас к бомжам, — ответил Чжоу. — Их помещают в тюремные камеры, а потом высылают назад в деревню. Мой сын объяснил бы вам это лучше меня, но сегодня вечером он занят, а завтра вы уезжаете в Сиань.

— Я возвращусь послезавтра во второй половине дня.

— Не знаю, сможет ли он послезавтра, — сказал Чжоу, вставая и широко улыбаясь. — А теперь извините, но я должен уйти. Вы знаете Ли По?

Еугенио удивленно взглянул на него. Он не ожидал, что Чжоу уйдет так быстро.

— Только по имени. Кажется, это поэт… Я не очень силен в китайской литературе, — добавил он извиняясь.

— Да, поэт, — подтвердил Чжоу Енлинь. — Один из самых известных в Китае. Он умер, как говорят, в один из вечеров, когда был особенно пьян, пытаясь поймать отражение луны в Желтой реке. Это, конечно, легенда. Но я считаю, что это довольно сильная метафора. Неуловима на расстоянии вытянутой руки…

Он не закончил фразу, и она повисла в воздухе. Пройдя немного вперед, он что-то вспомнил и возвратился с улыбкой.

— Я буду ждать вас у отеля в двадцать один час, — слегка наклоняясь, произнес он. — Затем отведу на Ванфуцзин, 92. Конечно, если вы не передумали.

 

Глава 12

Конфуций и общественные туалеты

— Не сомневайтесь: я проверил все авиакомпании, имена всех французов, покинувших Китай больше года назад, — сказал Еугенио Шуази-Легран, шумно затягиваясь сигарилло. — Моей дочери среди них не было. Она еще в Китае, говорю я вам.

— В таком случае положение, возможно, более серьезно, — заметил Еугенио. — Вы не думаете, что следовало бы предупредить посольство?

— Не горячитесь, — ответил Шуази-Легран, — мы обсудим это позже. Съездите сначала в Сиань, мадемуазель И Пинь наверняка расскажет вам что-нибудь полезное.

— Если она что-то знает о вашей дочери, — спросил Еугенио, — почему не сообщит об этом прямо вам?

— Потому что нужно опасаться почты. Это касается всех стран и особенно Китая. То же самое относится к факсу и телефону. Нет ничего лучше прямого контакта, поверьте мне, вы уже в этом убедились на примере с господином Ли.

— А, и именно поэтому мы говорим по телефону, упоминая господина Ли и господина Чжоу, — насмешливо произнес Еугенио.

— Послушайте, старина, отель принадлежит американо-французскому концерну, в котором я — один из главных акционеров и поэтому могу поручиться, что ни один пират не подключен к телефонной линии, и вас это не должно волновать, — заявил Шуази-Легран решительным тоном. — Так что занимайтесь исключительно моей дочерью и статьями. Те, что вы прислали, оказались не слишком удачными, где это вы их списали?

— Ничего я не списывал, кроме того, вы прекрасно помните, что я не обещал вам большой литературы, — сухо возразил Еугенио. — Следующие статьи о Летнем дворце, «Храме Неба», Конфуции и прочем я отправлю вам факсом завтра утром.

— Ладно, история и культура это прекрасно, но напишите также о людях, цветах, запахах, которыми пахнет Китай сегодня, об общественных туалетах, в конце концов. Вы знаете, как пахнут общественные туалеты? Так вот, расскажите мне о них, старина.

Наступило молчание, потом Шуази-Легран недоверчиво спросил:

— Беатрис Алигьери, вы говорите? Это не шутка?

— Не будьте таким подозрительным, — ответил Еугенио. — Никто не несет ответственности за свое имя.

— Ладно, я вам доверяю. Вы, конечно, не ходили на Ванфуцзин, 92?

— А что, я должен туда сходить?

— Может быть, не знаю. До завтра. И не забудьте: Конфуций и общественные туалеты.

Еугенио повесил трубку и посмотрел на свой будильник в форме сердечка. Двадцать часов тридцать минут, у него оставалось полчаса, чтобы написать Марианне. Статья подождет. Он начал сочинять длинное письмо, сразу на чистовую, где рассказал вначале о своей скуке, которая, если исходить из теории господина Чжана, начала понемногу исчезать, поскольку он наконец ощутил что-то вроде предчувствия, увидев вещий сон: Ли По и луну в озере, но разве вещие сны учитываются? Он также рассказал о плакучей иве и металлическом стуле, мраморной лодке, рыжей девице с необычным именем, безработных молодых людях, о беспорядке, тревоге, рок-н-ролле и караоке. Потом пообещал прислать письмо из Сианя и открытку с изображением терракотовой армии, предупредив, что это не будет чем-то особенным, поскольку открытки в этой стране сомнительного качества. Он сильно-сильно целовал ее, всю, всю, всю.

Около девяти вечера Еугенио спустился в холл, напевая машинально «Я все еще мечтал о ней». Возле почтового отделения он встретил Беатрис Алигьери. То же мимолетное ощущение осенней свежести исходило от ее рыжих волос и ярко-синих глаз. Ее духи напоминали запах цедры лимона, слегка приправленной жасмином и свежей мятой. Она спросила, понравился ли ему Летний дворец. Он ответил «да», так как не мог ответить «нет», впрочем, у него и в самом деле осталось довольно приятное впечатление от Летнего дворца. Затем она поинтересовалась, не узнал ли он чего-либо нового о судьбе Анн-Лор. Он сказал то, что знал: она не возвратилась во Францию.

— Тогда я надеюсь, что она в Сиане, — предположила Беатрис. — Но почему вы не попытаетесь связаться с Пьетро Савелли? Может, он в курсе.

Еугенио подумал, что, несмотря на полноту, она довольно милая девушка и что они могли бы перейти друг с другом на «ты».

 

Глава 13

Он совершенно не страдал по стадной жизни

Темные шторы раздвинулись, и Чжоу Енлинь вошел первым. Просторный салон был сильно загроможденным. Толстые ковры заглушали шум шагов. В салоне стояли две софы, два маленьких лакированных круглых столика, уставленных мелкими безделушками, и множество других небольших вещиц, черных и изящных. Единственное внутреннее окно выходило на лестницу. Несколько ароматизированных свечей слабо освещали комнату. Особенно чувствовался запах воска, к которому примешивался еще один, менее различимый, хотя тоже приятный, похожий на запах перезревшего яблока. Едва заметные в полумраке шесть альковов, расположенные звездой, вели в другие комнаты. В каждом из них было по две двери, украшенных извивающимися драконами. Чжоу, прекрасно ориентируясь в обстановке, исчез в одном из альковов. Кто-то вышел ему навстречу — Еугенио заметил только бесшумно мелькнувший силуэт — и увел за быстро захлопнувшуюся дверь.

Оставшись на какое-то время один в этом странном месте, слабо освещенном неверным светом свечей, Еугенио неожиданно начал вспоминать о своем путешествии из Парижа в Пекин, о полете над бескрайним сибирским лесом, который время от времени пересекала извилистая серебряная лента реки. Он снова подумал о семье староверов, проживших десятилетия вдали от мира людей. Несмотря на кисловатый запах перезревших фруктов, пропитавший всю комнату, Еугенио чувствовал себя в ней уютно и, абсолютно не представляя, чего ожидать, все же не сомневался, что ничего страшного не произойдет. Он вспомнил другую историю, о которой не так давно прочел в газете: какой-то мужчина прожил один почти двадцать лет в лесной чаще, в маленьком шалаше, не имея никакого контакта с внешним миром, кроме радио (в статье не уточнялось, где он брал батарейки). Это произошло во Франции. Журналист писал, что этот человек совсем не опустился, он каждый день брился, «чисто» одевался и совершенно не страдал по стадной жизни. Не скучал, жил, подчиняясь смене дней и ночей, времен года. Читая эту статью, Еугенио находил поразительным, что такое возможно в конце XX века. Поражало не то, что об этом мужчине забыли — люди и общество легко забывают, — а то, что так можно жить в наши дни: в полном одиночестве, то есть сделать подобный выбор. Но почему в таком людном муравейнике, как Пекин, он думал о полном одиночестве, староверах, отшельнике в шалаше? Наверняка из-за живущего в нем ощущения растерянности и заброшенности. А может, он вспомнил о путешествии на самолете потому, что хотел побыстрее вернуться, или потому, что должен ехать завтра в Сиань. Что же касается сибирской реки, то она, скорее всего, всплыла в памяти, так как в тот момент, когда они летели над Сибирью, Чжан Хянгунь заговорил с ним, а сейчас Еугенио увидел здесь статуэтку, немного похожую на Чжана Хянгуня с растянутыми в улыбке губами. Хотя разве можно знать течение мысли?

На столике прямо перед собой Еугенио заметил маленькую приоткрытую шкатулку. Внутри нее лежал крошечный сложенный листок. Еугенио достал его и развернул, полагая, что прочтет какую-нибудь загадку или максиму, которые обожают восточные люди. На листке по-английски было написано: «Маленький мешочек не может содержать в себе большой предмет. Слишком короткая веревка не достает до дна колодца. Каждая вещь имеет свою цену». Еугенио сложил бумажку и положил ее назад в шкатулку. В этот момент штора раздвинулась и из одного из альковов вышла высокая девушка с огромными глазами и кукольной улыбкой, в красиво облегающем платье алого цвета.

— Здравствуйте, месье Трамонти, — произнесла она на поющем английском. — Меня зовут Виолетта, я в вашем распоряжении. Не хотите ли вначале прилечь и немного покурить?

 

Глава 14

Были и другие игры

В самолете, направляющемся в Сиань, Еугенио немного полистал небольшой труд о Цине Шихуанди, легендарном императоре, который построил Великую стену, объединил страну, ввел деньги, систему веса и измерений, соорудил для себя огромную гробницу, главный курган которой до сих пор не был найден и в которой во время похорон императора были заживо погребены тысячи его наложниц. Только одна часть гробницы была обнаружена в 1974 году, когда два крестьянина случайно наткнулись лопатами на несколько обломков глиняных солдат. В поле, под толстым слоем почвы, два тысячелетия назад была похоронена копия армии Циня Шихуанди — тысячи терракотовых воинов, ростом немного больше живых людей, все совершенно разные, экипированные, причесанные, на телегах и лошадях, готовые вступить в бой. Правда, теперь это были обломки, которые, как в сложнейшей головоломке, археологи терпеливо складывали уже четверть века. Вот где был материал для статьи в «Вуа дю Сюд».

Еугенио уронил журнал, глянул в иллюминатор на море облаков, простиравшихся под самолетом, и погрузился в чтение книги, которую начал после своей первой встречи с Беатрис Алигьери. У него всегда было интимное, почти любовное, если не собственническое, отношение к книгам: он крайне неохотно одалживал их и плохо переносил, когда в доме отсутствовала его любимая книга — из-за этого некоторые из них он вообще никому не давал. А еще он любил играть с ними. Иногда считал точное количество страниц, делил его пополам, открывал соответствующую страницу и выбирал на ней, предпочтительнее ближе к центру, какую-нибудь фразу, которая зачастую оказывалась наиболее символичной для этой книги. Исследуя внимательнее книгу в целом, он иногда открывал для себя, что вся она строится вокруг этой страницы или этой фразы, что в ней все повторяется на равном расстоянии от центра. Ему даже удалось создать некое подобие концентрической структуры, которая в ряде случаев была преднамеренной, как, например, в большинстве книг у Рабле, и непреднамеренной у других авторов, так как ничто не указывало на то, чтобы они заботились о скрытой симметрии. Были и другие игры: например, открыть книгу наугад. Первая попавшаяся на глаза фраза казалась ему загадочным посланием, что привносило в игру эзотерический оттенок и походило на то, как в старину вызывали духов вергилиевских героев или обращались за помощью к игральному кубику: похожий метод был использован для гадания на пасторальных поэмах.

Книгу, которую он сейчас читал, подарила ему Марианна. Это была «Война и мир», изданная в «Плеяде». Он открыл ее наугад. Отрывок находился немного дальше точной половины книги, во второй части третьего тома. Речь шла о старике Кутузове, по поводу которого Толстой писал: «Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть». И дальше: «Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое». Еугенио показалось, что он уже готов поверить в подлинность вергилиевских и толстовских героев, так как это напомнило ему вчерашний разговор.

— И все-таки кое-что от меня ускользает, — заметил он, выходя из дома 92 на Ванфуцзин.

Чжоу Енлинь любезно улыбнулся.

— Видите ли, месье Трамонти, — сказал он, сопровождая свои фразы кивками головой, — я думаю, что вам нужно стать «пористым». Да-да, я не шучу. Вы недостаточно… открыты. Может, именно поэтому многое от вас ускользает. Дайте возможность вещам пройти через вас.

Они шли по Чанъань, заполненной почти так же, как днем, велосипедами с тренькающими звоночками. Иногда рычащий сигнал клаксона разгонял велосипедистов, но едва большой черный автомобиль проносился мимо, как они снова сливались в невозмутимо движущийся поток.

— Кажется, это Фрэнсис Бэкон сказал, — продолжил Чжоу, — «живопись раскроет тайну природы только в том случае, если художник не будет знать, как к ней подступиться». Для западного человека замечательно сказано.

Еугенио недовольно поморщился.

— Мне сказали почти то же самое о полете почтового голубя, — пробормотал он.

— Вот видите! — радостно воскликнул Чжоу и без перехода быстро продолжил: — Виолетта просто прелестна, не правда ли? И она знакома со многими людьми. Может, вы смогли узнать у нее что-нибудь о молодом Савелли?

— Вот чего я не понимаю, — произнес Еугенио. — Я ни о чем ее не расспрашивал. Она сама о нем заговорила. Как вы это объясните?

— Мой сын тоже знает это место, — сказал Чжоу Енлинь, не глядя на Еугенио. — Мы с ним однажды случайно здесь встретились, — добавил он. — Надеюсь, вас это не шокирует?

Еугенио молча покачал головой. Он понял, что его встреча с сыном господина Чжоу не состоится. То ли из-за того, что Чжоу и его сын встретились здесь, то ли потому, что сын использовал Виолетту в качестве посредницы.

— Видите ли, — продолжил Чжоу Енлинь, — это частные заведения, оставшиеся от эпохи, официально канувшей в лету, но все еще присутствующей в так называемой «социальной» памяти или в «образе жизни». Тот, кто попадает сюда, выбрасывает из головы все, что делает жизнь тягостной и неблагодарной. А если повезет, то не вспоминает об этом даже уходя. Можно ограничиться разговором — что случается довольно редко, нужно признать, — он гортанно засмеялся, — можно ничего не говорить и курить в одиночестве на кушетке, ужинать одному или в компании, можно заняться любовью, а можно делать и то, и другое. Задействованы все органы чувств. Полумрак и тишина, запахи и контакты — все рассчитано на то, чтобы умиротворить тело и душу на основе здоровой чувственности. Здесь умеют хранить секреты. Эти места знают ужасные тайны, но ни одна из них ни разу не выплыла наружу. Девушки работают только под псевдонимами. Раньше это были названия цветов или драгоценных камней. Сегодня это часто французские или американские имена, в зависимости от национальности клиента — однако китайцы по-прежнему имеют право на цветы и камни. Для французов Виолетта — это сразу два значения, не так ли? Одновременно цветок и имя.

Они подошли к отелю.

— Звоните мне без всяких колебаний, если почувствуете в этом необходимость, — сказал Чжоу Енлинь. — И хорошо проведите время в Сиане.

Они попрощались, и Еугенио вошел в отель. Из ресторана доносились приглушенные звуки оркестра, который, как всегда отвратительно, исполнял «Богему» в атмосфере всеобщего равнодушия.

 

Глава 15

Ароматы гвоздики и апельсина

Мадемуазель И Пинь была молодой высокой женщиной, очень худой, с немного выдающейся вперед челюстью, и страшно близорукой, если судить по толстым линзам ее очков. Цветастое платье подчеркивало ее прекрасно развитую для китаянки грудь. Наверняка в ее роду были тибетки, подумал Еугенио, который где-то читал, будто у некоторых тибеток были очень пышные груди, что давало пищу разнообразным фантазиям у китайцев-мужчин. И Пинь была профессиональным гидом, и именно как гид — бесстрастный и вежливый — она повсюду сопровождала Еугенио. Вначале они отправились в отель, и пока Еугенио устраивался в номере, она ожидала его в холле, листая женский журнал типа «Современной женщины», затем проводила его на место раскопок терракотовой армии. Когда они подъехали туда в такси, несколько нищих, в большинстве своем очень молодых, кинулись к ним навстречу. И Пинь отогнала их, как воробьев, что-то крикнув довольно жестким тоном. Однако один старик не захотел уходить и начал жутко кричать, угрожая им кулаками. Увидев его вблизи, Еугенио отшатнулся. Череп старика был проломлен и прямо посередине срезан под прямым углом параллельно виску, так что казалось, будто у него всего одно полушарие. И Пинь продолжала с ним говорить резким тоном, потом, подойдя ближе, сунула ему в руку старую затасканную купюру, похожую на кусок тряпки. В конце концов старик, чертыхаясь, удалился.

— Бедный старик, — сказал Еугенио. — Что с ним случилось?

— Он не старик, — ответила И Пинь. — Ему еще нет и тридцати. Это из-за несчастного случая он так быстро состарился. Он работал на стройке, и мешок с кирпичами упал ему прямо на голову. Больше он не может работать.

Еугенио смотрел, как «старик», ковыляя, направился к туристическому автобусу.

— Знаете, среди деревенских много калек, — продолжила И Пинь, — хотя здесь еще не деревня, далеко не деревня. Однако условия, в которых живут эти люди, вас поразили бы. Если хотите, мы можем съездить посмотреть. Это жилища троглодитов, без воды и электричества, в крошечных гротах, вырезанных в скале, с одним входом. Там живут целыми деревнями, с козами и курами, детьми, которые не ходят в школу, несчастными стариками и безработными взрослыми, в большинстве своем бывшими крестьянами. Однако земли во всем районе запрещается обрабатывать из-за раскопок терракотовой армии, которые неизвестно когда закончатся.

Ненастоящий старик приставал теперь к целой группе японцев, которые его фотографировали.

— В общем, во имя культуры запрещается культивировать, — подытожил Еугенио, но его игра слов осталась незамеченной, И Пинь ее не поддержала.

За обедом, на который им подали несколько видов равиоли, они немного поговорили о терракотовой армии, затем переключились на Париж, где И Пинь побывала всего один раз и надеялась еще вернуться, так как ей очень понравились французские мода и духи. Их разговор часто прерывался долгими паузами, но И Пинь это не смущало — она явно предпочитала мечтать в тишине, чем изо всех сил пытаться вести беседу. Впрочем, это устраивало и Еугенио, который, однако, повторял себе, что рано или поздно нужно заговорить об Анн-Лор. После обеда они прогулялись вокруг пагоды Дикого гуся и по старой части Сианя, обнесенной гигантскими толстыми стенами. День был великолепен. Легкий бриз нес с собой ароматы гвоздики и апельсина. Еугенио казалось, что люди на улицах беспричинно улыбаются. Затем на узкие улочки быстро опустилась темнота и на фасадах старых домов зажглись тысячи бумажных фонариков. Это создавало обманчивые перспективы, странную игру теней и света, призрачных огней, из-за чего задние дворики неожиданно принимали вид больших площадей, в которых с трудом можно было распознать крошечные патио, а тени на некоторых улочках только подчеркивали, увеличивая и отражая как в зеркале иллюминацию на других улицах.

Еугенио вернулся в отель, договорившись с И Пинь встретиться там позднее, чтобы поужинать. Ему еще нужно было написать Марианне, поправить одну-две статьи и дождаться телефонного звонка Шуази-Леграна. На душе его было легко, и он чувствовал себя удовлетворенным. Вспомнив о Чжоу Енлине, он подумал, что весь день ощущал себя необычайно пористым.

 

Глава 16

Любое решение — это всего лишь результат недоразумения

«Что мне в тебе нравится, — сказала ему Марианна незадолго до его отъезда, — так это полное отсутствие энергии. Большинство женщин ищет предприимчивых мужчин без видимых недостатков, мужчин, способных принимать эффективные решения, мужчин, пусть не обладающих блестящим умом, но умеющих делать выбор — в общем, мужчин, на которых можно положиться. Такие типы мне осточертели. Ты же ни на чем не настаиваешь, не скрываешь своей неуверенности. Ты напоминаешь мне сельского священника у Бернаноса или князя Мышкина. Во-первых, ты, как и они, добрый. Во-вторых, ты по-настоящему ничего не предпринимаешь, но в твоей пассивности есть что-то надежное и светлое, что буквально переворачивает и глубоко изменяет тех, кто с тобой сталкивается. О чем бы тебя ни попросили, ты никогда не отказываешь. Может, это из-за того, что отказ для тебя означает окончательную потерю целого спектра возможностей. Ты увиливаешь, не можешь выбрать одно из двух блюд или один из двух фильмов, и, конечно же, некоторых это раздражает. Но твоя нерешительность демонстрирует ясность ума, поскольку любое решение — это всего лишь результат недоразумения. Ты же, не умея отказывать, без сомнения, спрашиваешь себя: для чего делать грубый и произвольный выбор и навсегда устранять альтернативу. Ты — стоячая вода, тогда как другие — это бурные потоки, всё уносящие за собой и разрушающие. Но мне кажется, что преобразующая сила стоячих вод больше действует в глубину, чем сила бурных потоков, даже если сразу это и незаметно. Ты подчиняешься событиям, а не воздействуешь на них. Это отпугивает большинство людей, особенно женщин, но мне нравится».

Это было самое прекрасное объяснение в любви, которое когда-либо делали Еугенио. Конечно, он понимал, что Марианна преувеличивает, но когда в этот вечер в своем номере отеля, неосознанно напевая «По дороге на Мемфис», он вспоминал слова Чжоу Енлиня, то говорил себе, что немного льстивый портрет, который нарисовала Марианна, старательно превратив его недостатки в достоинства, мог обладать и теми чертами, которые Чжоу советовал ему вырабатывать в себе. В общем, заключил Еугенио, ему нужно двигаться к тому, кем он уже был.

«Итак, — спросил у него Шуази-Легран несколькими минутами раньше, — вам понравилась терракотовая армия?» Этот вопрос подействовал на Еугенио раздражающе. Он хотел ответить, что терпеть не может любые армии, в том числе терракотовые, но вместо этого откашлялся и пробормотал: «Да-да, это было неплохо, было… много солдат». Ему показалось, что на другом конце провода он услышал гортанный звук, похожий на смех. «Умерьте ваш энтузиазм, старина, — посоветовал Шуази-Легран. — И проявите его лучше в статьях, — добавил он твердым и требовательным тоном. — Они безликие, словно написаны для энциклопедии». Еугенио подумал, почему с некоторых пор Шуази-Легран постоянно зовет его «старина». Эта фальшивая фамильярность выводила его из себя. Скорее всего, из-за телефона. Ему захотелось ответить: «Я стараюсь быть как можно бесстрастнее», но он только пробормотал: «Не знаю… может быть, мне не хватает способностей». — «Ладно, это не имеет значения, — отрезал Шуази-Легран, — а как наше дело?» Еугенио рассказал, что провел день в Сиане как обычный турист и что И Пинь ни разу не упомянула Анн-Лор. Наверное, как и в случае с Чжоу Енлинем, Еугенио сам должен завести о ней разговор во время ужина. «Надеюсь на это», — ответил Шуази-Легран, тяжело дыша и шумно выдыхая дым от своей сигарилло. Наконец он спросил: «Это всё?» Тогда Еугенио вкратце рассказал ему, как провел вечер на Ванфуцзин, 92. К его удивлению, Шуази-Легран не задал никакого вопроса, даже косвенного, о прелестях этого заведения и ограничился лишь замечанием: «Хонвей с вами не встретится, он стал подозрительным и, без сомнения, думает, что это может быть опасно не только для него, но и для вас». — «Кто это?» — спросил Еугенио. — «Чжоу Хонвей, сын Чжоу Енлиня, — ответил Шуази-Легран. — Но то, что вы рассказали о Виолетте, меня несколько удивляет. Почему Савелли должен быть снова в Китае, если его контракт не продлен?» Еугенио ничего не ответил. «Вы хорошо расспросили эту Виолетту? — снова задал вопрос Шуази-Легран. — Она ничего вам больше не рассказала?» — «Больше ничего», — ответил Еугенио. — «И даже не сказала, где его можно найти?» — «Больше ничего», — повторил Еугенио.

Быстро набросав план статьи о терракотовой армии и деревнях троглодитов, Еугенио снова стал вспоминать о разговоре с Марианной. Слова Марианны о его нерешительности были следствием их, может быть, тысячного спора по поводу его решения больше никогда не писать. «Главное не в том, чтобы принять окончательное решение», — заявила она и выдала дифирамб его нерешительности и явному отсутствию энергии, который в конце концов превратился в настоящее признание в любви. «Нет, правда, — еще сказала она, — я не понимаю твоего решения. Согласна, ты написал не выдающиеся произведения, и им, как и всем другим, уготовано забвение. Но, во-первых, они не хуже других, и, во-вторых, твои аргументы далеко не бесспорны». Он ответил, что принял это решение, зная, что каждая вещь имеет свой конец, что в любой ситуации он должен иметь путь к отступлению, возможность ускользнуть, чтобы не превратиться в пленника. «Я ничего не могу предпринять, если у меня нет уверенности, что в любой момент я могу отказаться, — объяснил он. — Поэтому я и не предпринимаю чего-то грандиозного. В общем, я должен иметь возможность быстро сбежать. Разве не это Делёз и Гуаттари называли линией бегства?» — «Может быть, — ответила Марианна, — но если мне память не изменяет, то эти слова ты прочел по поводу Кафки. А для него сама литература была линией бегства. Если же ты перестанешь писать, значит, тебе больше не от чего будет бежать». Они замолчали, обмениваясь красноречивыми взглядами. «Думаешь, что сможешь выполнить свое обещание?» — с улыбкой спросила она. — «Не знаю, — вздохнул Еугенио. — Может быть, я не прав. Тем не менее, уверяю тебя, мое творчество не имеет большого значения: я — не Кафка, и мой уход из литературы не будет большой потерей для человечества». Марианна возвела глаза к небу. «Черт побери, Еугенио, да наплевать, большая это потеря или маленькая! И потом, не тебе это решать. Вот в чем идиотизм».

Еугенио повертел в руках набор из десяти открыток с видами терракотовой армии — их продавали только по десять, — который купил на месте раскопок. Несколько открыток были качественными, хотя и очень тонкими, почти как бумага для писем. Их нужно было посылать только в конверте, иначе они пришли бы помятыми. Он выбрал одну для Марианны: на ней был изображен опустившийся на колени и притаившийся в засаде воин. Еугенио очень хотелось написать ей письмо и рассказать о молодых стариках и воинах с мудреными прическами, о глиняных лошадях и необрабатываемых полях, о равиоли и бумажных фонариках, но мадемуазель И Пинь наверняка уже ждала его в ресторане. Решив написать письмо позднее, Еугенио вышел из комнаты. В лифте висела акварель — довольно безвкусная, — изображавшая красивую девушку в традиционной одежде, а напротив — более-менее стилизованный рисунок какого-то лабиринта. Еугенио нажал на кнопку, думая о Виолетте, затянутой в алое платье, и задаваясь вопросом, какой могла быть линия бегства из лабиринта.

 

Глава 17

Он внезапно подумал, что это может быть змея

Подошедший официант, одетый в белую форму, поставил на стол четыре дымящихся блюда и две миски с рисом. Блюда источали сильный аромат, но понять, что в них находилось, было невозможно. Еугенио отказался выбирать меню, доверив это деликатное дело И Пинь. Одно из блюд представляло собой мутный жирноватый бульон, в котором плавало несколько кусочков мяса, еле прикрытых тонкой кожей. Еугенио хотел спросить И Пинь, что это, но внезапно подумал, что это может быть змея, и предпочел ничего не спрашивать. Он налил пиво в свой бокал и чай в чашку И Пинь. Она поблагодарила его взглядом, смешала рис с несколькими кусочками мяса, отпила бульон из миски и с аппетитом приступила ко второму блюду, ловко орудуя палочками. Обед протекал почти в полной тишине. Из динамиков приглушенно лились приторные китайские мелодии, не совсем приятные уху европейца. Ко всему прочему, пение исполнителей больше напоминало мяуканье, сопровождаемое пронзительными звуками синтезаторов. И Пинь не смущала тишина за столом — переход от оживленной беседы к молчанию был для нее совершенно естественным, — поэтому Еугенио находил ее приятной в общении и даже считал, что мечтательный взгляд смягчал и делал привлекательным ее не слишком красивое лицо.

Едва они сели за стол, как Еугенио сразу же заговорил об Анн-Лор. И первый его вопрос, заданный таким тоном, словно они продолжают начатый разговор, был о том, когда она видела ее в последний раз. И Пинь улыбнулась и ответила, словно это само собой разумелось, что Анн-Лор почти месяц назад уехала из Сианя и что с тех пор у нее нет о ней новостей. И Пинь не была знакома с Пьетро Савелии, но знала, что он был другом Анн-Лор и что у него были неприятности в Пекине. Правда, какие она не сказала или не захотела сказать. Еугенио упомянул о подпольных рок-концертах, запрещенных политических собраниях и о дальнейшем преследовании их участников, но И Пинь уклонилась от разговора на эту тему. Она лишь сказала то, что Еугенио уже знал: Савелии вернулся в Италию, а Анн-Лор приехала к ней в Сиань и пробыла месяц. Она ни с кем не встречалась, кроме как с кузеном И Пинь, пекинским писателем по имени Цзяо Шеншень, который приехал погостить со своей женой и с которым они много беседовали. Спустя некоторое время Анн-Лор вернулась в Пекин.

Когда снова подошел официант, они замолчали и продолжили обед в тишине.

— Писатель, — чуть позже сказал Еугенио. — И о чем же он пишет?

И Пинь, похоже, растерялась.

— Как бы это сказать… Скорее о цзинвей, чем о цзинпай, если вы понимаете.

Еугенио прищурил глаза, поискал на стене что-нибудь, на чем можно было бы остановить взгляд, и в конце концов, сосредоточившись на совершенно обычной пагоде, закурил сигарету. Ему казалось, что все вокруг впало в какое-то сонное оцепенение, и это чувство еще больше усилилось после того, как он выпил стакан рисовой водки в конце обеда. Без сомнения, она плохо сочеталась с пивом, более легким и коварным.

— Вам следовало бы меня в этом просветить, — произнес он с улыбкой.

— Это трудно объяснить, — ответила И Пинь. — Эти термины довольно расплывчаты, и очень сложно пытаться найти им определение. Кроме того, это не моя специальность. Вообще-то я мало читаю, — призналась она со смущенной улыбкой.

Похоже, она колебалась.

— Скажем так, что в Китае есть два вида литературы, — внезапно начала она. (Слишком старательно, подумал Еугенио, как студентка во время устного ответа.) — Литература цзинпай и цзинвей. Насколько я знаю, литература цзинпай чаще обращается к деревенской, сельской тематике и реже к городской. Если речь идет о Пекине, значит, это будет традиционный Пекин, образованный и гуманитарный, в общем, немного придуманный. Это политически не ангажированная литература, считающая, что изменения могут произойти только через образование, а не через действие.

— Скорее, литература даосизма, — заметил Еугенио, вспомнивший несколько уроков, которые дала ему Марианна.

— Не знаю, — улыбнулась И Пинь. — Напротив, в литературе цзинвей чаще всего описывается Пекин, но Пекин конкретный, повседневный, народный. Там часто присутствует пекинский диалект. Это литература намного более ангажированная.

— Более конфуцианская? — наугад спросил Еугенио.

И Пинь уставилась на него, ее глаза сквозь линзы очков казались неимоверно большими. Она опять застенчиво улыбнулась.

— Не знаю, — повторила она. — Простите, я не сильна в этих понятиях. Что касается Цзяо Шеншеня, — продолжила она, понизив голос, — то мне кажется, что он, скорее, приверженец литературы цзинвей. Он один из довольно ангажированных авторов, хотя и достаточно осторожный, чтобы не иметь дел с полицией. Правда, один из его романов все-таки принес ему неприятности с цензурой, — сказала она доверительным тоном. — Это было пять лет назад.

— Вы читали его?

— Нет, я не читала ни одной его книги, — смущенно призналась И Пинь. — Не знаю, в курсе ли он. Мне немного стыдно, все-таки это мой кузен. Но говорят, что его книги очень хорошие, — добавила она с широкой улыбкой.

Обед уже давно закончился, и они решили выйти на улицу подышать свежим воздухом. Дул легкий бриз, настолько легкий, что был похож на дыхание новорожденного, еле уловимое дыхание, мягко касающееся их волос. Многоголосый стрекот кузнечиков будоражил тишину, ночной воздух благоухал дивными ароматами, к которым иногда на мгновение примешивался чуть заметный запах гнили. И Пинь протянула Еугенио вялую руку и пожелала удачи. Затем дала бумажку с адресом Цзяо Шеншеня.

— Может, он что-нибудь вам расскажет, кто знает, — добавила она. — И напишите мне, если узнаете что-нибудь об Анн-Лор. Она мне как младшая сестра.

Еугенио закончил писать свои статьи и даже начал новую о литературе цзинвей и цзинпай, о которой решил побольше узнать по возвращении в Пекин. Затем написал Марианне и лег спать очень поздно, напевая про себя «Это ничего». Ночью ему приснилось, что какую-то женщину посреди площади забрасывают камнями и он, Еугенио, хочет вмешаться, однако не может пошевелить ни рукой, ни ногой, поскольку сидит парализованный в инвалидном кресле. Затем он услышал позади себя чей-то смех, обернулся и увидел потное и гримасничающее лицо Шуази-Леграна, толкающего его кресло к ужасной пропасти.

 

Глава 18

Бессмысленное сочетание шипящих звуков

Утром Еугенио, дописав и отредактировав свои статьи, сразу отправил их факсом Шуази-Леграну. Вновь очутившись в чистом и безликом номере своего отеля, он с удивлением ощутил что-то вроде удовлетворения, чувство радости от возвращения в свою колыбель. При этом ничто не говорило о том, что этот номер принадлежал именно ему: здесь мог бы жить любой человек. Репродукции на стене, обтянутой бежевой тканью, были, как, впрочем, повсюду, невероятно китчевыми, со слишком живыми красками и сюжетами, способными умилить разве что отдельных, впавших в маразм старушек. Пакетики чая (два — с зеленым, два — с черным) были, как и во всех других номерах, выложены веером в стеклянном блюдце, стоявшем на серебряном подносе вместе с двумя стеклянными чашками и двухлитровым термосом с кипятком. Поскольку Еугенио был чрезвычайно опрятен и у него ничего не валялось в креслах и на кровати, то ни один предмет в его номере не указывал на его присутствие. Естественно, в ванной комнате находились его туалетные принадлежности, в коридоре стоял его чемодан, на столе лежал снимок его Марианны, но в остальном номер был совершенно обычным, безликим, похожим на любой другой номер. Однако Еугенио, несмотря на то, что отсутствовал всего сутки, был очень рад возвратиться сюда, как к себе домой.

Около полудня зазвонил телефон. Еугенио как раз сравнивал фотографии Анн-Лор и Марианны. Хотя они не были похожи — Марианна была не такая круглолицая, ее волосы были длиннее, а глаза светлее, — однако в их взглядах сквозила одинаковая, немного болезненная напряженность, которую не могла скрыть натянутая улыбка. Он снял трубку и услышал голос Беатрис Алигьери.

— Я могу к вам подняться? — спросила она.

Еугенио пробормотал: «Да, конечно», и бросился приводить комнату в порядок, хотя всех дел было-то сложить в аккуратную стопку несколько валявшихся на столе листков бумаги.

— Мне надо с вами поговорить, — сказала Беатрис со смущенной улыбкой.

Они с Еугенио сидели за маленьким круглым столиком, на котором стоял термос, перед большим окном, выходившим на улицу с ее бесконечным потоком велосипедов. Чай дымился в их чашках. Беатрис выбрала зеленый, Еугенио — черный. Ему было трудно определить, что именно привлекало его в ней: может быть, немного сипловатый тембр голоса, или ее духи с легким ароматом перца, или осенняя свежесть лица, или всё вместе, но, в любом случае, когда она была рядом, он думал о чем-то живом и свежем, похожем на бриз в лесу, на который опускается вечер.

— Это по поводу Анн-Лор и Пьетро, — продолжила она.

Еугенио внимательно посмотрел на нее и ободряюще кивнул головой.

— Так вот… Они организовывали рок-концерты не только с группами студентов, как я вам говорила, но и с молодыми диссидентами, приехавшими из провинции и не нашедшими работы в Пекине.

— Дагунами, — заметил Еугенио.

— Вы знали об этом? — удивилась она.

Еугенио махнул рукой, показывая, что это не имеет значения.

— Так вот, — продолжила она, — кроме концертов они организовывали также собрания… скажем, политические. Что, естественно, строжайше запрещено. Понимаете, Анн-Лор и Пьетро очень сильно ввязались в эту борьбу — борьбу идей, если хотите. Несколько раз заговорщиков накрывала полиция, устраивала разгон с применением силы, а некоторых арестовывала. Их держали по несколько дней, а потом отпускали. Или отправляли обратно в деревню, если это были дагуны. Затем все возвращалось на круги своя до следующего собрания. Это было не слишком серьезно — насколько мне известно. Может быть, некоторых студентов и сажали на какое-то время в тюрьму. Лично я держалась от таких акций подальше. Я просто слышала об этом. Анн-Лор и Пьетро полиция никогда не арестовывала. Это я знаю точно. Но я также знаю, что два месяца назад они участвовали в чем-то более… опасном.

Она отпила немного чая.

— Видите ли, на протяжении более года социальное положение в некоторых районах Китая, особенно вокруг Пекина, быстро ухудшается. Больше всего безработных крестьян приезжает в города с северо-востока. И, конечно же, многих привлекает Пекин. Деревни нищают всё больше и больше, а налоги по-прежнему остаются слишком высокими. Поэтому недовольные выходят на демонстрации, а иногда организуют и покушения. Так вот, на одной демонстрации в небольшом городке в пятидесяти километрах отсюда собралось пять тысяч человек. Они выступали против высоких налогов и коррумпированных политиков. Это произошло после самоубийства крестьянина, которого бросили в тюрьму за неуплату налогов. Демонстрацию разогнали. Были убитые и раненые. Вожаков арестовали, и сейчас они ожидают суда. Им грозит от пяти до десяти лет тюрьмы. Анн-Лор и Пьетро тоже участвовали в той акции, но их не арестовали. Однако их могли видеть или сфотографировать. Теперь их знают в лицо. Европейцев вычисляют быстро… Я, конечно, ни в чем не уверена, но полиция, возможно, их теперь ищет, и поэтому они скрываются.

Еугенио встал и закурил. Его начало донимать чувство голода.

— Почему вы мне только сейчас об этом рассказываете? — спросил он.

— Я вам доверяю, — совершенно естественно ответила Беатрис. — В этой стране нужно остерегаться всех и вся. Здесь ничего нельзя предпринять, не обдумав. Знаете, искренность и честность являются достоинствами на Западе, но не в Китае. Это страна масок. Здесь соблюдают приличия, условности. Играют свою роль, но не больше. Здесь не открываются первому встречному. Четыре года жизни в Китае наложили свой отпечаток и на меня.

— Вы знаете, что Савелли и Анн-Лор возвратились в Пекин? — спросил Еугенио.

Затем они пошли пообедать в крошечную замызганную забегаловку, расположенную недалеко от отеля. Меню было написано по-китайски. Серые столы и стулья, тарелки сомнительной чистоты и хозяин в грязном фартуке не способствовали пробуждению аппетита. Им подали маринованные креветки, мясо, которое могло быть свининой, бульон с травами и миску с рисом. Совсем молоденькая официантка, вероятно, дочь хозяина, захотела подарить им несколько стихов. Усевшись за столик недалеко от них, она прилежно написала три стихотворения: одно — для Еугенио, второе — для Беатрис и третье — для обоих. Краснея, она протянула им листочки, испещренные иероглифами, и исчезла в кухне. Беатрис сказала, что это прелестные, немного детские любовные песенки, которые девочка наверняка слышала по радио.

Беатрис не могла себе представить, чтобы Пьетро Савелли вернулся в Пекин — даже под чужим именем. Конечно, он всегда был немного легкомысленным, но не до такой же степени! Она ничего не знала об Анн-Лор и, пожав плечами, сказала, что теперь ее отцу следовало бы связаться с посольством.

За обедом Беатрис рассказала немного о своей жизни до того, как приехала в Китай, а Еугенио — о себе и Марианне, статьях, которыми вынужден был заниматься, и о своем решении бросить писать. Между ними установилась взаимная симпатия, в которой было больше сердечности, чем чего-то интимного. Еугенио очень нравились ее красивый глубокий голос и ярко-синие глаза.

— Но зачем прекращать писать? — спросила у него Беатрис.

Помедлив, Еугенио ответил:

— Видите ли, это занятие показалось мне вдруг совершенно бессмысленным, и я решил его бросить. Может, это звучит слишком напыщенно, но я не хочу рассказывать о мире.

Беатрис недоуменно взглянула на него.

— Да-да, — продолжил он, — разве цель писателя состоит не в том, чтобы рассказывать о мире? Пусть не о таком, каков он есть, а о таком, каким он его видит, но в любом случае ему нужно что-то показывать. Так вот, с одной стороны, мой личный мир не кажется мне достаточно интересным, с другой стороны, я не чувствую в себе способностей взяться за тот большой, что меня окружает. Но сильнее всего меня мучит вопрос: можно ли сегодня рассказывать о мире с помощью историй. Вы знаете Томаса Бернхарда? Он говорил примерно так: «Как только за холмом прозы я вижу, как начинает вырастать история, я безжалостно ее уничтожаю».

— Но почему то, что было возможно раньше, невозможно теперь? — спросила Беатрис.

Еугенио чуть помедлил с ответом.

— Я думаю, что раньше мир был более понятен. Сегодня всё по-другому. Историй уже недостаточно. Так мне кажется.

Беатрис размышляла. Она повернула голову и несколько минут смотрела в пыльное окно ресторана, за которым тек нескончаемый поток велосипедов.

— Я не согласна, — просто сказала она. — Мне кажется, для того, чтобы что-то показать, нужно что-то предложить.

Еугенио ответил не сразу.

— Как бы там ни было, — произнес он, — существует слишком много второстепенных книг. — Он уткнулся в свою миску с рисом. — А если честно сказать, то я ищу.

Он стал повторять про себя: «Я ищу, я ищу», пока два слова не потеряли свой смысл и не превратились в бессмысленное сочетание шипящих звуков.

 

Глава 19

Чувство потерянности в человеческом муравейнике

Марианна, cara, любовь моя!

Поверь, но я уже больше не скучаю, поскольку у меня появилось предчувствие, и даже не одно, а два. Во-первых, я чувствую, что уеду отсюда, не найдя мадемуазель Шуази-Легран. Во-вторых, я думаю, что она вляпалась в довольно грязную историю и наверняка теперь где-то прячется. Марианна, любовь моя, когда у меня появляется желание сделать что-то хорошее, я думаю о том, что ты сказала мне перед отъездом, о моей нерешительности, которую я не отрицаю и которую ты немного идеализируешь, «если быть объективным», как любил повторять Чоран. Если верить тому, что говорят здесь, то мне нужно научиться вести себя совсем по-другому, чтобы получить хоть один шанс найти Анн-Лор. Значит, еще не все потеряно. Мне даже порекомендовали стать «пористым». Меня настораживают все эти метафоры. Они слишком колоритные, и это меня немного смущает. Ты знаешь, что я опасаюсь всего колоритного («колоритные» люди не внушают мне ни капли доверия). Я считаю, что некоторые вещи нужно ретушировать, прятать. Кстати, у меня есть план: стать совершенно апатичным, как человек, который всё потерял. («Если ваше тело похоже на ветку сухого дерева, если ваш ум похож на остывший пепел, как может настичь вас какая-нибудь катастрофа?» — недавно сказал мне господин Чжан.) Кроме того, у меня есть и другой план, совершенно противоположный первому: в скором времени сжать тебя в объятиях и целовать, целовать, всю, всю, всю.

Твой Еугенио.

Вторую часть дня он провел, бесцельно слоняясь по улицам и обращая внимание лишь на шумы и запахи. Он прошел Тяньаньмынь, погулял по улочкам в районе Тяньмыня, едва не заблудился в южных кварталах, случайно наткнулся на птичий рынок, где чуть не купил, сам не зная для чего, какаду с бешеными глазами. На торговых улицах его затолкали в плотной и равнодушной толпе, быстро движущейся вокруг него и не замечающей его присутствия. Он был удивлен тем, что его довольно часто грубо толкали и, не пытаясь извиниться хотя бы малейшим кивком головы, устремлялись дальше. Он говорил себе, что это всего лишь тип поведения — ни лучше, ни хуже, чем его поведение при других обстоятельствах. Однако это заставило его вспомнить поэму Пессоа, где речь шла о «чувстве потерянности в человеческом муравейнике», и усилило ощущение, что он был ничем, будет ничем и ничем другим быть не мог. Но дальше в своей поэме Пессоа вопрошал: несу ли я в себе хотя бы все мечты мира? Еугенио не знал, что ответить.

Всю вторую половину дня он шагал, углубляясь иногда в узкие улочки, где внезапно исчезал монотонный шум улицы, поглощенный другими, более привычными домашними звуками: детскими визгами, однообразными голосами, доносившимися из радиоприемников и телевизоров, мелодичными западными шлягерами в исполнении каких-то слезливых певичек. Около восемнадцати часов, уйдя с широких авеню, заполоненных велосипедами и колясками, он очутился в рабочем квартале, где встретил с десяток детей, одетых в синюю и черную школьную форму и бежавших, толкаясь, по мостовой, между булыжниками которой местами пробивались пучки сорной травы. Рабочий день в конторах и на заводах закончился, и целые толпы рабочих в кепках-маоцзедунках, спешащих женщин и мужчин в галстуках устремились ему навстречу. Все бросали на него быстрые взгляды, не столько заинтригованные, сколько враждебные, словно его присутствие в этом квартале было для них верхом неприличия. Он говорил себе, что в том, что прохожие обращают на него внимание, нет ничего ненормального, так как он очутился не на торговых улицах, а в рабочем квартале, где европейцы почти не бывают, поскольку там «нечего смотреть» — глупое выражение, заимствованное у туристов и служащих турагентств и означающее иногда, что здесь нечего купить или сфотографировать.

Вдали, над крышами маленьких двухэтажных домиков возвышались изломанные силуэты строящихся зданий, охраняемых огромными металлическими башенными кранами, похожими на насекомых-убийц. То немногое, что он увидел в Пекине и Сиане, создало у него впечатление, будто в этих городах идет непрекращающаяся стройка. «Пригороды Пекина изменяются с каждым месяцем, не говоря уже о Шанхае, который развивается еще быстрее, — сказала ему Беатрис. — И то же самое происходит во всех остальных городах».

Еугенио часто читал, что будущий век станет китайским, тогда как прошедший был американо-советским, а предыдущий — франко-английским. Как и многие другие, он считал, что двадцатый век длился всего лишь восемьдесят лет: он начался в 1914 году вместе с кризисом на Балканах и заканчивался в том же месте, но уже другим кризисом. А в промежутке: шум и ярость, кровь, слезы и миллионы убитых. Конвульсии Первой мировой войны были еще родовыми схватками, агония началась с развала СССР, ежедневных убийств в Алжире, геноцида в Руанде, этнических конфликтов, устроенных сербами, чеченской войны, и в конце века — гротескный апофеоз, словно какой-то любитель попукать стал со смехом показывать свою задницу на поле, усеянном трупами, — пуританский вселенский скандал в средствах массовой информации по поводу американского «дела». Двадцать первый век начинается в эти дни, думал Еугенио, затерянный в пекинской толпе. Прекрасный выход из положения.

Возле него, в сгущающейся темноте, девочка девяти или десяти лет напрасно пыталась дозвониться по уличному телефону — ярко-красный аппарат, выпущенный явно в годах пятидесятых, был просто поставлен на деревянную полку, прикрепленную к столбу, и подсоединен к электрическим проводам наверху с помощью слабо натянутого кабеля. Малышка без устали набирала номер, ожидала, вешала трубку и снова набирала. Она почувствовала, что за ней наблюдают, и повернула голову. У нее были такие раскосые глаза, что можно было подумать, будто их вытянули искусственно. Ее взгляд был глубокий и серьезный, слишком взрослый для девочки ее возраста. Еугенио улыбнулся ей, и она сразу ответила ему улыбкой, которая преобразила ее лицо, сделав его более подходящим для маленькой девочки. У нее были белые, очень правильной формы зубы, а на круглых щечках играли ямочки. Они несколько секунд смотрели друг на друга. Наконец Еугенио, махнув ей рукой, пошел дальше, и она тоже помахала ему вслед. «Веселого тысячелетия», — сказал он ей. Сумерки становились все гуще и гуще.

 

Глава 20

Под тихое стенание «Би-Джиз»

Еугенио и Чжан Хянгунь встретились в холле отеля, где Чжан уже ждал его более получаса, так как во время своей прогулки Еугенио, зайдя слишком далеко, заблудился в темных улочках и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы выбраться на оживленную магистраль, где он нанял велорикшу. Управлял коляской беззубый старик в тужурке а-ля Мао и кепке-маоцзедунке. Старик напрягался изо всех сил, крутя педали, и это вызвало у Еугенио смутное чувство вины, которое обычно испытывают сытые европейцы, сталкиваясь с условиями жизни детей и стариков во всех странах, кроме западных. Прибыв в отель, Еугенио дал ему большие чаевые, которые старик, даже не взглянув на него и не улыбнувшись, быстро сунул в карман. Еугенио вначале немного обиделся, потом почувствовал себя смешным и даже смутился, решив, что эта непроизвольная реакция вызвана образом доброго и щедрого миссионера, бурно встречаемого благодарными туземцами. Почему бы тому старику еще не пасть на колени, думал Еугенио, входя в холл отеля и тщетно пытаясь вспомнить вторую строфу «Я буду тебя ждать», песенки, которую он напевал про себя уже несколько минут.

Чжан предложил поужинать в одном из известных ресторанов, находившемся в северном квартале Пекина. За столом Еугенио старался уйти от вопросов о своей работе, статьях, впечатлениях от Китая, предпочитая слушать рассказ Чжана о поездке в Чэндэ, горный городок с еще не испорченной экологией, залитый солнцем, более ярким, чем в Пекине, — более слепящим, сказал Чжан, глядя ему прямо в глаза. Пока Чжан противопоставлял прозрачному воздуху Чэндэ задымленную атмосферу Пекина, Еугенио убеждал себя, что ничем особенно не рискует, если откроет ему настоящую причину своего приезда в Китай, возможно, это даже ему поможет. Поэтому незадолго до конца ужина он все подробно рассказал Чжану.

— Мне всё больше и больше кажется, что это дело выше моего понимания, — сказал в итоге Еугенио, — я не могу принять никакого решения, способного мне помочь. Мне даже кажется, что я не воздействую на события, а иду у них на поводу.

Покончив с ужином, они вернулись в отель и устроились в баре в больших креслах, обтянутых темной кожей. В воздухе вокруг них плавали голубоватые кольца табачного дыма, негромко звучали попсовые американские песни восьмидесятых годов.

— Проблема в том, — сказал Чжан, — что информация, вероятно, доходит до вас окольным путем. Вам следует попытаться приобрести непосредственный опыт. Только опыт дает возможность принять правильное решение.

— Вот именно, все это очень по-китайски, — улыбнулся Еугенио. — И потом, о каком непосредственном опыте идет речь? Я пленник адресов, которые мне дают. Хожу с места на место, и всё.

Чжан несколько минут размышлял. Он закурил и, затянувшись, выпустил дым в сторону от Еугенио, затем наклонился к нему.

— Никто не давал вам моего адреса, ни адреса мадемуазель Алигьери. Может, я и она — это те поперечные улицы, на которые вам нужно свернуть. Может, мы часть того непосредственного опыта, которого вам не хватает.

Еугенио поглубже устроился в кресле.

— Вы говорите загадками, — немного раздраженно произнес он. — Думаю, я не готов для такого рода экскурсий.

Официант в бордовом костюме подошел, чтобы взять заказ. Еугенио заказал себе водку, а Чжан — коньяк.

— Вас должно заботить не то, найдете вы девушку или нет, — сказал Чжан, — а можно найти ее или нет. Один философ на одной странице доказал, что Вселенная имеет начало во времени и ограниченна в пространстве. На обратной стороне той же страницы он таким же логическим путем доказал противоположное, то есть что Вселенная бесконечна во времени и в пространстве. Из этого он сделал вывод, что оба доказательства одинаково логически убедительны, но так как их невозможно проверить на практике, то нельзя сделать выбор между ними. То есть цель — не выступить в защиту той или другой стороны, не сформировать окончательное мнение по поводу какого-то предмета, а узнать, существует ли в реальности этот предмет, Вселенная или девушка. Не является ли это чистой иллюзией.

Официант принес заказанные напитки. Еугенио вынул лед из своей водки. Во Франции он крайне недоверчиво относился к расплывчатым теориям о том, что мир в действительности не существует, что «я» это не «я», а всего лишь иллюзия, — все эти теории он считал глупостью нового века, дешевым буддизмом. Однако здесь те же слова вызвали в нем другие чувства. Он нашел, что буддизм в изложении восточных интеллектуалов сильно отличается от того, который всё больше распространялся на Западе из-за безграмотности — туманный, расплывчатый, свидетельствующий лишь о неприятии одной из моделей цивилизации. Еугенио тоже, как и многие другие, отметал меркантильное и рекламное восхваление американской рыночной культуры, но его также раздражало повальное преклонение в конце века перед восточной мудростью. Он прекрасно знал, что суеверие и закостенелое невежество буддийских монахов точно такое же, как и их христианских собратьев.

— Философ, о котором я вам рассказал, — продолжил Чжан, — это Иммануил Кант. Но многие наши мыслители пришли к тем же выводам.

Они еще немного выпили под тихое стенание «Би-Джиз». Слабый, но раздражающий пучок стробоскопического света причудливо осветил клубы дыма, плывущие из зала к стойке, и деформировал движения клиентов — в основном бизнесменов из Сингапура и Тайваня, одетых в темные костюмы и ведущих себя немного развязно, как и положено деловым людям после одиннадцати вечера.

— Само собой разумеется, вы абсолютно уверены, что девушка, которую вы ищете, действительно существует, — внезапно сказал Чжан, глядя на него в упор.

Еугенио отвел глаза и улыбнулся. Ему хотелось ответить: «Да, конечно», но он признал, что не мог безоговорочно этого утверждать.

— Всё, кажется, на это указывает, — лишь заметил он.

Пока Чжан допивал свой коньяк, Еугенио разглядывал зал. Там были только официанты, пара китайцев, одинокий турист, трое веселящихся парней и бизнесмены без галстуков. Дым обволакивал их как беловатая аура.

 

Глава 21

Никого или почти никого не волнует судьба писателя

— Послушайте, — сказал Еугенио, — я думаю, у вас есть все основания для беспокойства и вы должны предупредить посольство. Ваша дочь и ее дружок организовывали запрещенные концерты, встречались явно в политических целях с группами студентов и молодых безработных и в довершение всего участвовали в демонстрации, где были убитые и раненые, — и все это далеко не в мирной социальной обстановке. Поэтому я думаю, что нужно бить тревогу.

Шуази-Легран шумно дышал. Еугенио представлял, как тот сидит, заполнив собой все кресло, чуть не вываливаясь из него, и глубоко затягивается своей сигарилло. За ним — широкие окна, выходящие на острова, мимо которых проходит теплоход. И еще солнце, сверкающее море, огни юга.

— Хотя это вы находитесь в Китае, именно мне приходится напоминать вам старую китайскую пословицу: смотри на борозду и не обращай внимания на сорную траву.

«Да перестаньте, — чуть не вырвалось у Еугенио. — У меня тоже есть коллекция метафор», но он промолчал, а Шуази-Легран тем временем продолжил:

— Если даже Анн-Лор участвовала со своим другом во всех этих мероприятиях, ничто не говорит о том, что они нарвались на крупные неприятности. Может быть, их допрашивали, но не больше. Савелли, как вы сказали, вернулся в Италию, так как закончился его контракт с агентством, а не потому, что ему нужно было бежать из страны. Да, Анн-Лор поехала в Сиань и призналась И Пинь, что у Савелли неприятности. Но если бы ее действительно разыскивала полиция, то, можете не сомневаться, ее нашли бы и в Сиане.

— Кажется, вы совсем не обеспокоены?

— Я не из тех, кто беспричинно впадает в панику, — сухо отрезал Шуази-Легран. — У нас с дочерью были сложные отношения, даже скандалы. Она могла замолчать по собственной воле, если решила порвать со мной, но это не значит, что с ней случилось что-то серьезное. И я не собираюсь беспокоить посольство по этому поводу. Но если бы я не волновался, то не послал бы вас на другой конец света, чтобы узнать, что с ней случилось.

Еугенио ничего не ответил. В конце концов, Шуази-Легран был в чем-то прав. Еугенио слышал, как тот нервно затягивается сигарилло, окруженный густым облаком дыма.

— Ваши статьи из Сианя оказались не так уж плохи, — продолжил Шуази-Легран, — почти литературные, я бы сказал. Однако я думаю, что не стану публиковать статью о двух литературах. Слишком заумно и не представляет большого интереса для наших читателей.

Чжан Хянгунь посоветовал Еугенио не рассказывать Шуази-Леграну о Цзяо Шеншене. «Это ничего не даст, — объяснил он. — Все равно вы с ним не встретитесь, так как он был арестован четыре дня назад». — «Так вы его знаете?» — удивился Еугенио. — «Лично мы с ним не знакомы, но это ничего не меняет. Я уверен, его скоро отпустят, — быстро продолжил Чжан. — Я знаю, что у него есть влиятельные друзья. Чем меньше будут говорить о нем в ближайшее время, тем быстрее он выйдет, поверьте мне. Нужно сделать все возможное для его скорейшего освобождения. Но если журналисты, особенно иностранные, вмешаются в это дело, власти задержат Шеншеня на неопределенное время, чтобы сохранить лицо. С другой стороны, если ситуация не изменится, тогда придется действовать по-иному — к примеру, передать информацию во Францию. Но вы к тому времени уже уедете».

Последняя книга Цзяо Шеншеня «Весна» произвела эффект разорвавшейся бомбы. Весь тираж сразу арестовали, изъяли из продажи, а самого Цзяо Шеншеня задержали по пути домой как раз в тот вечер, когда Еугенио и Чжан Хянгунь случайно встретились в сычуаньском ресторане. В книге без всяких прикрас рассказывалось о весне 89-го года на примере судьбы одного из дагунов, простого и работящего парня, не разбирающегося особо в политике, но вынужденного в результате различных перипетий стать активным участником революционного движения, жестоко подавленного правительством. Чжан Хянгунь сказал, что не понял, как Цзяо Шеншень, обычно такой хитрый и сдержанный, до сих пор умевший так ловко играть с цензурой, что иногда казалось, будто он насмехается над ней, изобличавший злоупотребления властью настолько метафорически, что его трудно было в чем-то уличить, неожиданно написал такой взрывной роман, художественные достоинства которого были столь же замечательными, как и в других книгах, если не лучше, но ее обличительность так сильно била в глаза, а политические пристрастия самого автора были настолько прозрачными, что арест книги и ее автора стали вполне закономерным последствием.

— Как я понял из ваших слов, — сказал Еугенио, — это очень важная книга, и дело должно получить большой резонанс.

— И не мечтайте, — возразил Чжан. — Здесь никого или почти никого не волнует судьба писателя. Впрочем, никто или почти никто его и не знает. Главное, чтобы дело не слишком быстро получило огласку, дабы не испугать власть. В данный момент подул ветерок примирения со стороны правительства, и этим нужно воспользоваться. Поэтому в течение какого-то времени лучше об этом деле не говорить.

После разговора с Шуази-Леграном Еугенио лег в постель, прочел несколько страниц из «Войны и мира», поучаствовал, но только чуть-чуть, в битве за Аустерлиц и быстро уснул, измученный как своей послеобеденной прогулкой, сомнениями, расспросами об Анн-Лор, так и последствиями от выпитого пива и водки. Перед тем как уснуть, он почувствовал короткое удовлетворение от того, что вспомнил вторую строфу «Я буду ждать тебя», где речь шла о доме и забытьи, затем ему приснилось, будто Марианна ехала на лошади по горной тропе, а он шел пешком рядом с ней. Они вместе ступали по мягкому ковру опавших, немного подгнивших листьев, чтобы добраться до огромного невидимого плато. В воздухе висел туман. У него в глазах стояли слезы, и он не знал почему.

 

Глава 22

Всё таинственно, бесконечно и грустно

Это утро выдалось необычайно прохладным. Следы росы еще блестели на серых мордах каменных львов, на разъяренных глазах черепах и верблюдов, смягчая величественную строгость массивных статуй сановников, установленных в эпоху Мин по обеим сторонам аллеи, обрамленной кустами акаций, отчего застывшие каменные фигуры выглядели не столь суровыми. Прекрасный вид для открытки. Беатрис уговорила Еугенио посетить гробницы Мин вместе с небольшой группой туристов, которых она должна была сопровождать, убедив его, что никто никому не будет мешать, что гробницы входят в программу обязательных экскурсий и что потом он сможет о них написать. Она слышала об аресте Цзяо Шеншеня, которого, впрочем, не читала. Как и Чжан, она предполагала, что писателя скоро освободят и что лучше не поднимать шума вокруг этого дела.

— Странная страна, — сказал Еугенио. — Странная манера подходить к делу.

На это Беатрис ответила, что, приехав сюда, тоже хотела любой ценой привить здесь западные понятия об отношениях между людьми, между государством и людьми, но теперь она убеждена, что это битва, проигранная заранее. Позднее она решила, что это, вероятно, неправильная битва.

— Как так, — возмутился Еугенио, — битва за права человека не может быть неправильной.

Говоря это, он подумал, что сказал правду и вместе с тем невольно повторил общепринятое мнение, что-то вроде избитого штампа, клише.

— Да, вы правы, — ответила Беатрис, — но я хочу сказать вам две вещи. Во-первых, только Соединенные Штаты без конца поучают Китай, как соблюдать права человека. Соединенные Штаты, которые всегда поддерживали и финансировали самые бесчеловечные южноамериканские диктатуры. На их совести смерть Альенде. Там до сих пор существует расовая дискриминация. И это единственная страна в мире, где судят молодых людей за проступки, совершенные в несовершеннолетнем возрасте. Конечно, такое вмешательство со стороны американцев сильно раздражает китайцев. Во-вторых, пусть даже это не самый удачный аргумент, но в Китае с давних пор сложились своеобразные отношения между личностью и обществом. И если я говорю, что это неправильная битва, то лишь потому, что уверена в бесполезности переубеждать китайцев в том, что их точка зрения на мир, которой более тысячи лет, ошибочна и лишь наша правильна. Рано или поздно они ее примут, но только сами. Постепенно или под воздействием общественного мнения, но только сами. Так как западная модель — капиталистическая, рыночная — мчится во весь опор, всё больше и больше проникает в сознание и неминуемо привьется в зарождающемся капиталистическом или квазикапиталистическом обществе. То есть в обществе, где внешне соблюдаются права человека — хотя и богатого человека. Остается доказать, что так будет лучше.

— Такой речи позавидовали бы некоторые коммунисты, — усмехнулся Еугенио.

— Может быть, — улыбнулась Беатрис. — Когда я приехала сюда, то думала еще по-другому. Анн-Лор и Пьетро тоже думают по-другому. Они верят в согласованные политические действия. Я тоже верила. Но теперь считаю, что мы очень мало воздействуем на события и отнюдь не так, как нам хочется.

Вот слова, которые могла бы сказать и Марианна, подумал Еугенио.

Солнце поднялось уже высоко, и статуи теперь казались еще более хмурыми. Они словно испытывали молчаливый тысячелетний гнев, заставлявший кипеть их каменную кровь, закатывать глаза и хмурить брови, такие человеческие, что можно было подумать, будто тела животных являются лишь гранитными камерами, где томятся их обреченные на вечные муки проклятые души, охраняемые другими, уже человеческими статуями, с более мирными, почти доброжелательными взглядами.

Около полудня, вернувшись в отель, они распрощались — Беатрис еще предстоял обед с группой туристов и экскурсия в «Храм Неба». Они до сих пор не перешли на «ты», и это было хорошо. Еугенио казалось, что Беатрис представляла собой пусть не опасность, не стоило преувеличивать, но довольно нежную ловушку, в которую легко было попасть. Мы можем делать все что угодно с нашими мыслями, которые ничего не стоят, говорил он себе, и ничего — с нашими эмоциями, которые для нас — всё. Беатрис направилась к ресторану, откуда доносились звуки оркестра, игравшего нечто похожее на «Елисейские поля». Сначала Еугенио хотел снова подойти к музыкантам и попросить исполнить какую-нибудь китайскую мелодию. Он очень любил «Елисейские поля»: его бабушка часто слушала эту песню, когда он был еще подростком, и теперь ему было мучительно больно слышать, как ее уродуют. Однако он отказался от этой затеи и вернулся к себе в номер, чтобы написать статью.

Он немного поговорил с фотографией Марианны, спросил, как себя чувствуют Фабьен Бартез и Чехов, и, кажется, даже услышал в ответ, что у них всё в порядке. Затем пошел прогуляться возле отеля и бродил до тех пор, пока не наткнулся на одного из многочисленных уличных торговцев, жарящих в дыму на тонких шампурах очень острые шашлыки и продающих кумкват в сахарной глазури. Еугенио подумал, что можно было бы написать о том, что китайцы едят целый день и что здесь в любое время суток полно как торговцев едой, так и покупателей. Затем он сел на бортик витой ограды, окружающей маленький садик, и съел несколько кусочков шашлыка, наблюдая за спешащими по своим делам и не замечающими его прохожими. Он вспомнил сон о пьяном поэте и неуловимой луне, приснившийся ему на берегу озера. Потом его мысли переключились на Беатрис, вызывавшую у него ассоциации с осенними красками, и на ряды статуй под акациями. Все таинственно, бесконечно и грустно, подумал он, сам не зная почему. Затем подозвал велорикшу и назвал адрес Хан Гуо.

 

Глава 23

Маленькая тарелка с засахаренным имбирем

— Но, месье Трамонти, вам никогда не понять Китая, как и нам — Запада, главное всегда будет ускользать, так что успокойтесь, — произнес с улыбкой Хан Гуо. — Все это имеет древние и глубокие корни. Вы — цивилизация дерева и полей, мы — цивилизация рек и садов. И этим все сказано.

Еугенио слушал молча. Это обобщение казалось ему интересным, но не бесспорным. На лакированном столике с изображением полчища гримасничающих драконов стояли чашки с дымящимся чаем.

— С одной стороны, дерево — то есть ветви, которые разветвляются, — продолжал Хан Гуо, — родственная связь, логическая последовательность, причина, порождающая следствие: это активное развитие. С другой стороны, река — медленное познание путем вытекающих друг из друга умозаключений, без видимой борьбы, но свидетельствующее о глубоких душевных муках: это пассивное развитие, которое вызывается даже движением изучаемого предмета. И это еще не всё. С одной стороны, обработанное поле, разбитое на мелкие участки — чисто утилитарная культура. С другой стороны, изъеденный червями, но аккуратно подстриженный сад, внешне выглядящий вполне пристойно, — чисто эстетическая культура. Видите, иногда наши два мира похожи, но чаще всего непримиримы, особенно в том, что касается методов. Поэтому не удивляйтесь, когда у вас возникает чувство, будто вы ничем не управляете. Приблизительно так же я чувствовал себя, когда учился в Париже. Правда, там мне не нужно было никого искать, — добавил он.

Он сделал глоток чая. Несмотря на безмятежное голубоватое небо, в воздухе чувствовалось обещание дождя. Хан Гуо жил на узкой спокойной улочке в одном из восточных кварталов Пекина. Он был немного моложе Еугенио и несколько лет назад изучал сравнительную литературу в Париже. Красное родимое пятно расползлось по его правой щеке. Хан Гуо был непосредственным, улыбчивым человеком атлетического телосложения, одетым в элегантный, хорошо скроенный темный костюм. Его жене было не больше двадцати пяти лет, и она не знала ни слова по-французски. Сейчас она в соседней комнате кормила грудью их ребенка. Квартира Хан Гуо была тесной, но изящно обставленной и залитой светом. Стены в комнате были белыми и голыми. «Здесь очень мало места, — сказал Хан Гуо, извиняясь, — но жилье так дорого в Пекине…» Его фраза повисла в воздухе, словно все и так было понятно, и он стал наливать чай.

— Дерево и река, — продолжил он, — это символы наших культур. История Китая отмечена тысячелетней борьбой с разливами крупных рек, приводящими к многочисленным жертвам, ваша — борьбой за пространство и выкорчевыванием леса. Символы дерева и леса нашли отражение и в вашей архитектуре: вспомните о готических соборах, украшенных огромным количеством пилястров и нервюр.

Еугенио с удовольствием подписался бы под всеми этими словами, если бы не тревожился, что до сих пор так и не получил никаких новых сведений об Анн-Лор. Хан Гуо сказал, что познакомился с ней давно, еще тогда, когда учился во Франции и жил одно время у Шуази-Леграна, и что виделся с ней несколько раз после ее приезда в Китай. Но вот уже больше двух месяцев от нее не было никаких новостей. Он был в курсе того, что Анн-Лор посещала группы студентов и безработных, что они организовывали рок-концерты, даже присутствовал на одном из них и считал возможным, что раз или два ее могла задержать полиция. Однако это, казалось, его не беспокоило. Что касается Цзяо Шеншеня, то он был знаком с ним лично и тоже, похоже, не беспокоился за его судьбу. (Это относительное спокойствие, как, впрочем, и у Чжана Хянгуня, удивило Еугенио.)

— Все устроится очень быстро, — сказал Хан Гуо, — наверняка в течение нескольких дней. Однако, когда он выйдет, все-таки воздержитесь от визита к нему, — продолжил он. — За ним могут следить.

Вот дверь и захлопнулась, подумал Еугенио, впрочем, она, скорее всего, никогда и не открывалась.

Затем разговор перешел на общие темы, пока Еугенио не поделился с Хан Гуо сомнениями по поводу своей эффективности в поисках Анн-Лор. В ответ он услышал о параллели между деревом и рекой, полем и садом. Жена Хан Гуо поставила на стол между ними маленькую тарелку с засахаренным имбирем. Она держала ребенка одной рукой, как узел с тряпьем. Он спал с открытым ртом. Еугенио вспомнил о Чжане Хянгуне и уже вполне серьезно задал себе вопрос, а существовала ли Анн-Лор на самом деле.

— Почему Анн-Лор настолько призрачна? — спросил он. — Можно подумать, что она всего лишь смутное изображение, которое ты хочешь схватить и которое удаляется по мере того, как ты думаешь, что уже к нему приблизился.

Хан Гуо улыбнулся.

— Иногда у человека существуют веские причины, чтобы не давать к себе приближаться, — сказал он. — Но вполне вероятно, что она просто недосягаема. В таком случае лишь тогда, когда вы будете думать, что находитесь очень далеко от нее, она окажется на расстоянии вытянутой руки от вас.

Еугенио уже начал привыкать к такого рода формулировкам, которые хотя и не вносили ясности, но больше его не раздражали. Спустя несколько минут, сидя в коляске велорикши, который вез его в отель, и машинально напевая «Черное это черное», он снова задумался о парадоксах, которые так любила Марианна, и сказал себе, что она чувствовала бы себя намного лучше, если бы оказалась на его месте. Вернувшись в отель, он прочел записку, оставленную ему у администратора: «Ты узнаешь царство Бога, когда сумеешь взять верх за низ, а низ за верх» (Христос Фоме). Попытайтесь быть этим вечером там, где мы встретились в последний раз, в тот же час». Дальше следовало то, что, скорее всего, нужно было считать подписью: «Ли По, луна в реке».

 

Глава 24

Эти аналогии казались ему довольно забавными

Он вспомнил пароль «Мистер Чуз», и дверь открылась. Толстая молчаливая дама в кимоно гранатового цвета пошла впереди него по очень узкому коридору, стены которого были увешаны старыми фотографиями, изображавшими старинную императорскую семью, ее многочисленных сановников и нескольких евнухов, серьезных и застывших. Войдя в некое подобие круглого тамбура с нишами, внутри которых свечи рассеивали слабый свет, толстая дама отошла в сторону, и Еугенио один прошел за ширму из тяжелой ткани.

Зал, в котором он очутился, был не тот, где он встретил Виолетту три дня назад, однако очень похожий. Такие же толстые ковры, свечи, правда, источающие другой аромат, скорее всего горького миндаля, хотя и здесь, пусть не явно, чувствовался запах затхлости. Стулья и кресла, три софы и три стола, на которых тоже стояли разнообразные предметы, украшенные резьбой или покрытые лаком, загромождали зал, отчего он казался меньше. По периметру комнаты располагались шесть почти одинаковых альковов, в каждом из которых было по две потайные двери, украшенные, как и в предыдущей комнате, свирепыми драконами. Вокруг царили тишина и полумрак. Еугенио сел в широкое кресло возле столика с витыми ножками и стал рассматривать мебель, затененные уголки, драпировку на стенах и шторы. Он говорил себе, что какая-то вещь подает ему знак, но не знал какая. На столе перед ним стояла маленькая приоткрытая шкатулка из слоновой кости. Как и в прошлый раз, в ней находилась свернутая бумажка, на которой Еугенио прочел по-английски: Тун Куо-цзы спросил у Чжуана-цзы: «Где находится Тао?» — «Нет такого места, где бы его не было». — «Укажите мне одно из них». — «В этом муравейнике». — «А ниже?» — «В этом клочке травы». — «А еще ниже?» — «В этом куске кирпича». — «И еще ниже?» — «В этом соре». Тун Куо-цзы тогда замолчал. И Чжуан-цзы сказал ему: «Ваши вопросы не касаются главного».

Еугенио положил бумажку назад в шкатулку. Он задержал взгляд на темных и тихих альковах, расположенных в форме шестиконечной звезды, и ему показалось, что он понял. Тогда он встал. То, что ускользнуло от него в первый раз, теперь показалось ему очевидным и невольно заставило усмехнуться: он находился в самом центре лабиринта, откуда выходили эти коридоры, один из которых, возможно, выведет его наружу, к свету. Частое употребление метафор, что, казалось, особенно нравилось китайцам, заставило задуматься его о том положении, в котором он очутился. Еугенио вспомнил предыдущие дни и сказал себе, что за неделю прошел несколько коридоров в большом лабиринте Пекина: свернул с дороги, повернул назад, снова свернул с дороги в надежде попасть в центральную комнату. После многих сомнений он наконец до нее добрался, но потом возвратился в указанное место и вот теперь снова находится в лабиринте, в комнате, откуда лучами расходятся несколько коридоров. «Структура, которая повторяется бесконечно независимо от масштаба», — сказал он в самолете Чжану неделю назад. Теперь эта аналогия показалась ему довольно забавной.

Он направился к одному из трех столов, на столешнице которого заметил, почти не удивившись и даже в душе ожидая этого, маленький лабиринт, вырезанный из дерева. Он взял его и повертел в руках. Это могло быть, к примеру, местом казни для насекомых. Он вспомнил, что где-то читал об этом. Кажется, в середину сажали саранчу с листом салата, а паука — в один из входов в лабиринт и смотрели, что будет дальше. Саранча занималась исключительно салатом, тогда как паук быстро мчался по закоулкам лабиринта. Рано или поздно охотник настигал свою жертву и набрасывался на нее. Именно перед тем, как попасть в центр лабиринта, Тесей застиг Минотавра спящим, подумал Еугенио. И вот я здесь. Остается узнать, Тесей я или кто-то другой.

Мягкий шум шагов, шорох отодвигаемой шторы и легчайшее колебание пламени свечей подали ему знак, что кто-то вошел в комнату.

 

Глава 25

Он был всего лишь невидимым звеном

— А я вас знаю, — сказал Еугенио. — Я где-то вас уже видел.

— Возможно, — ответил парень с улыбкой, не обращая внимания на дым, пропитавший комнату.

Он сел напротив Еугенио и протянул ему руку.

— Вспомнил, — Еугенио тоже протянул ему руку, — это было вчера вечером в баре отеля. Вы сидели за столом один. Вы — Пьетро Савелли, не так ли?

— Да, так, — произнес Савелли. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, — машинально ответил Еугенио.

Оба молчали. Облокотившись на стол с безделушками, Савелли крутил в пальцах лабиринт, вырезанный из дерева. Он был очень высоким, и казалось, что ему тесно в маленьком кресле. Он без конца двигал длинными ногами, которые напомнили Еугенио две антенны, наделенные собственной жизнью. Казалось, Савелли ищет подходящие слова.

— Хорошая ловушка? — неожиданно спросил Савелли с легким, едва различимым итальянским акцентом.

— Да. Для саранчи? — наугад спросил Еугенио.

— Скорее, для лягушек. Или для майских жуков.

Заметив, что Еугенио воспринял это без восторга, он продолжил:

— Знаете, это не более жестоко, чем коррида. Здесь у жертвы тоже есть шанс. Если паук засомневается, какую дорожку выбрать, чтобы настичь саранчу, партия прерывается. Но, как и в корридах, речь идет о случае, который вмешивается, скажем… довольно редко. Это, конечно же, эвфемизм.

— Я не очень люблю корриду, — заявил Еугенио. — Не знаю, нахожу ли я это занятие слишком снобистским или слишком вульгарным. Но вы, наверное, хотите рассказать мне об Анн-Лор?

Пьетро Савелли вынул из кармана пачку коротких сигарет, таких же, как у Джеймса Стюарта, предложил одну Еугенио, и они оба закурили. Он небрежно бросил спичку в вазу, украшенную голубым и сиреневым витым орнаментом. Его ноги продолжали нервно двигаться.

— Скажите мне лишь одно: могу я встретиться с Анн-Лор, чтобы наконец сообщить о ней отцу? — продолжил Еугенио.

Савелли несколько секунд смотрел на него, хмуря брови. Казалось, он пытается что-то быстро обдумать.

— Анн-Лор мертва, — спокойно произнес он, выпуская дым от сигареты.

Еугенио вытаращил глаза и замер, совершенно ошеломленный. Конечно, эту возможность нельзя было исключать, день-два назад он даже к ней приготовился, но, несмотря на все, новость его неприятно поразила. Он глубоко вздохнул и обвел взглядом вазы, мебель, потайные двери, лицо Савелли — довольно красивое и очень мужественное. Затем спросил, сам удивляясь глупости своего вопроса:

— Как это, мертва?

Савелли скрестил, потом развел ноги, выпустил облако дыма и наклонился к Еугенио.

— Господин Чжоу Енлинь говорит, что вы хороший человек, — низким голосом произнес он. — А я доверяю господину Чжоу Енлиню.

Он снова затянулся сигаретой.

— Поэтому я с вами откровенен, — продолжил он. — Анн-Лор мертва для своего отца.

Он сделал ударение на трех последних словах. Несколько секунд он продолжал сидеть наклонившись к Еугенио, пристально глядя ему в глаза, затем снова поудобнее устроился в кресле. Правой ногой он ударял о ножку стола. Еугенио быстро спросил себя, что это означало: она действительно мертва или она мертва только для отца. Все зависело от крошечной паузы между словами, а Еугенио не был уверен, на каком слове было поставлено ударение: «мертва» или «отец». Не успел он попросить Савелли кое-что уточнить, как тот продолжил:

— Лучше сказать ему, что она мертва, — во всяком случае, так она предпочитает. Она больше не хочет слышать о своей прошлой жизни. Вот и всё.

Еугенио беспомощно и разочарованно поморщился.

— И что я теперь должен делать? — спросил он почти шепотом.

— Поймите, она любит эту страну. Ей нравится ее теперешняя жизнь. Она желает все начать сначала.

— Это меня, конечно, не касается, — заметил Еугенио, — но ради этого не нужно объявлять о своей смерти.

— Это ее желание, — возразил Савелли. — Она больше не хочет иметь дел со своим отцом.

— Но что произошло? К чему все эти секреты? Разве нельзя было просто сказать ему, что она не желает о нем слышать, а потом исчезнуть?

Теперь уже Савелли скорчил беспомощную гримасу, и Еугенио понял, что то же самое он говорил Анн-Лор.

— Что-то произошло между нею и отцом после смерти ее матери, я точно не знаю что… Но тайное прошлое… месье Трамонти, — он несколько секунд помолчал, — тайное прошлое тоже имеет свое очарование, разве не так? Или свою пользу, во что я свято верю. Сейчас она предпочитает исчезнуть, чтобы позднее воскреснуть. Пока Анн-Лор окончательно не поняла, что хочет остаться в этой стране, она время от времени давала о себе знать. Теперь она уверена в своем выборе. Мне нечего к этому добавить. Я ничего не знаю о ее прошлой жизни. Я — часть ее новой жизни.

— Да, конечно, — согласился Еугенио.

Внезапно он почувствовал смертельную усталость и грусть. Позднее он объяснит свое состояние тем, что начал смутно осознавать, что лично он не является частью ни ее прошлой, ни новой жизни, что неделю гонялся за призраком, для которого был лишь невидимым звеном — несуществующим звеном между двумя жизнями.

— Вы собираетесь остаться в Китае? — бесстрастным тоном спросил Еугенио.

— Да, — ответил Савелли.

— А ваша… политическая деятельность?

Савелли усмехнулся.

— Не беспокойтесь. Мы осторожны. И потом, многое изменилось со времен Тяньаньмыня. Особенно молодежь…

Еугенио хотел спросить, не сожалеет ли он об этом, но Савелли продолжил:

— Скажем, что молодые китайцы больше обеспокоены личным успехом, чем социальной и коллективной справедливостью…

Савелли приподнял панцирь бронзовой черепахи и раздавил в ее чреве свою недокуренную сигарету. По всему было видно, что он решил закончить беседу.

— Вот так, месье Трамонти, — вздохнул он, — больше мне нечего сказать. Анн-Лор желает, чтобы отец считал ее мертвой. Но вы знаете, что такого рода желания часто бывают чисто символическими. И потом, в этом случае месье Шуази-Легран обратится в посольство, которое наверняка найдет его дочь, так как она сохранила свое имя и паспорт. Анн-Лор никогда не обращает внимания на практические детали, она следует только сиюминутным желаниям. Признаюсь вам: я не знаком с Шуази-Леграном, но мне кажется, что это человек с чертами параноика и диктатора, хотя я уверен, что он достаточно умен, чтобы понять ситуацию. В любом случае ему придется смириться с решением Анн-Лор. Поэтому лучше продумать, представить ли ему ее исчезновение как добровольное или нет. Что касается меня, то я склоняюсь к первому решению. Но вам, естественно, я ничего не говорил, — закончил он, вставая. — Действуйте так, как подсказывают ваши душа и совесть.

Он протянул листок бумаги Еугенио.

— Если хотите, она с удовольствием встретится с вами. То, что о вас рассказали, внушает ей доверие. Но вначале она хотела расставить все точки над «i» в том, что касается ее отца.

Еугенио тоже встал. Он был на голову ниже итальянца и, может быть, поэтому чувствовал себя немного подавленным, грустным и, сам не зная почему, пристыженным. Они пожали друг другу руки. Савелли направился к алькову, через который вошел в зал, дружески махнул Еугенио, нагнулся и исчез в полумраке. Их встреча продлилась три минуты тридцать секунд. Еугенио было немного холодно. Во рту стоял привкус чего-то пресного.

 

Глава 26

Сказать прощай так и не начавшейся любви

Самолет летел на северо-восток, а князь Андрей бесследно исчез. Еугенио машинально вертел в руках записку с фирменным знаком отеля, которую перед самым отлетом сунула ему Беатрис.

— Вы не находите, что дождь в Пекине какой-то грязный и веселый? — спросила она посреди толпы в тот момент, когда певучий голос сообщил о начале посадки на самолет, отправляющийся в Париж.

Беатрис настояла на своем желании проводить его в аэропорт, и они, к счастью, приехали задолго до отлета, так как с утра проливной дождь стал причиной бесконечных пробок на дорогах, многочисленных аварий и нескончаемых концертов охрипших клаксонов. Еугенио ничего не ответил и лишь улыбнулся. Беатрис ответила ему улыбкой, и снова от смешения голубых и рыжих красок на него повеяло осенней свежестью. Несмотря на поток пассажиров, этот момент был восхитителен, как пауза в вихре вальса, однако пора было идти. Он протянул руку Беатрис и немного наклонился к ней, она взяла его руку в свою и приподнялась на цыпочки. Это произошло почти неожиданно. Их губы слились в долгом поцелуе, бесконечно нежном, несмотря на полнейшее отсутствие страсти. И они так стояли, лаская щеки друг друга кончиками пальцев, словно говоря прощай так и не начавшейся любви. Вокруг сновали пассажиры, охваченные, как всегда перед отъездом, нервозностью и легким волнением. Затем, ни слова не говоря, они оторвались друг от друга, но еще на несколько секунд каждый из них задержал свои пальцы и взгляд на лице другого. В последний момент Беатрис, отнимая руку, сунула ему в ладонь сложенный листок, попросив со смущенным видом прочитать его только в самолете. Потом Еугенио ушел, и они оба затерялись в потоке унылых и спешащих пассажиров.

Позднее, когда самолет будет лететь над облаками в слепящей голубизне неба, Еугенио развернет листок и прочтет, а затем перечитает это короткое стихотворение:

Он закроет глаза и станет думать о прохладных красках осени. Он будет думать и о другой записке, которую дал ему Савелли и на которой был указан адрес Анн-Лор.

Еугенио немного повертел ее в руках, а затем поджег спичкой и долго смотрел, как листок исчезает в маленьком лабиринте для саранчи.

Вечер накануне отъезда Еугенио провел в баре отеля с Чжаном Хянгуном. Он рассказал ему о встрече с Савелли, о желании Анн-Лор порвать со своим отцом, о записке с ее адресом и его решении сжечь ее, подвести черту под всем этим делом, не говоря Шуази-Леграну ни о том, что имел возможность встретиться с его дочерью, ни о месте, где мог ее встретить, поскольку решил даже не запоминать его.

— Читали ли вы «Дао дэ цзин»? — тогда спросил Чжан.

— Вы уже задавали мне этот вопрос. И я вам ответил, что нет.

— Правильно, — улыбнулся Чжан после некоторого молчания. — Так вот, я процитирую вам один отрывок на память, — добавил он, — может, я где-то ошибусь, но мысль изложу верно. — И он прочел наизусть: — Не выходя за дверь, узнаешь мир. Не глядя в окно, узнаешь путь неба. Чем дальше идешь, тем меньше знаешь. Святой знает не путешествуя, понимает не глядя, совершает не действуя.

Еугенио поморщился.

— Я не святой, — сказал он.

— Все правильно, — ответил Чжан, — так как если бы вы следовали этому наставлению, то не приехали бы в Китай, о чем можно было бы лишь сожалеть, — добавил он, слегка кланяясь, — поскольку я не имел бы удовольствия познакомиться с вами. Но, видите ли, месье Трамонти, вполне вероятно, что загадка — если есть, конечно, загадка — не здесь, где находится молодая девушка, а у вас, где ее нет.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Еугенио.

— Чем дальше идешь, тем меньше знаешь, — повторил Чжан. — Вы уверены, что главное заключается в исчезновении девушки, а не в причине, по которой она решила исчезнуть?

Еугенио не знал, что ответить. То, что произошло между Анн-Лор и ее отцом, его особенно не интересовало, и он глубоко сомневался, что захочет выяснить это, вернувшись в Марсель. Он столько гонялся за Анн-Лор, что теперь испытывал к ней почти симпатию. И поэтому сделал выбор: поддержал ее решение исчезнуть бесследно, по собственному желанию.

— Вы, без сомнения, правы, — сказал он Чжану и с улыбкой добавил: — в конце концов, я лишь следовал наставлениям, которые мне давали, и то, что я совершил здесь, я совершил не действуя.

Поздно вечером он написал короткое письмо Чжоу Енлиню, в котором поблагодарил его за помощь. Затем позвонил Шуази-Леграну, чтобы сообщить о провале своей миссии.

— Она жива, — сказал он, — ее друг итальянец тоже, но ее невозможно найти. Это все, что мне удалось узнать.

— Маловато, — ответил Шуази-Легран.

— Маловато, но это самое важное, — возразил Еугенио. — В конце концов, вы сами сказали: «Вполне возможно, что с ней ничего не случилось, что она просто не хочет отвечать на мои письма». Видимо, это так. Думаю, что между вами что-то произошло, но это меня уже не касается.

Шуази-Легран долго не откликался, может, он очень расстроился, может, еле сдерживал свои чувства и поэтому даже не пытался возражать. Ни малейшего интереса, невольно подумал Еугенио, наверняка внутренне он уже был готов к этой новости. Наконец, коротко поблагодарив его и несколько раз тяжело вздохнув, Шуази-Легран спросил, как скоро Еугенио собирается возвратиться, на что тот ответил: «Как можно скорее, завтра самолетом, вылетающим в девять утра».

Повесив трубку, Еугенио быстро написал небольшую записку мадемуазель И Пинь, вспомнив, что обещал рассказать ей новости об Анн-Лор. Потом собрал свои вещи и положил в чемодан снимок Марианны. Однако сначала он подержал его перед собой в вытянутой руке и пожаловался на странное ощущение ничтожности, которое охватывало его всё сильнее и сильнее, о чем он рассказал ей в последнем письме, которое она получит уже после его возвращения. Затем объяснил, что, говоря о своем желании стать апатичным, он подразумевал выбор: не идти у кого-то на поводу, а по собственной воле отстраниться от всяких дел в этом деспотичном, никчемном, пошлом, многоликом, опасном мире, который он, как и Анн-Лор, отвергает. Он рассказал, как тяжело было чувствовать, что ты ни на что не влияешь, особенно на объект, который тебе надо — или, точнее, тебе поручили — преследовать. Конечно же, улыбнулся он Марианне, я напал на след Анн-Лор, хотя этот след может быстро улетучиться, и теперь имею право сказать, что достиг этого жалкого результата, ничего не делая и никоим образом не воздействуя на обстоятельства. Но я должен признать, что хотя считал себя серым и заурядным, то, что я сделал, несколько превзошло мои ожидания. Основное же впечатление от моего пребывания в Китае — это чувство, что я растворился, исчез для всех, и я думаю, что ты — единственный человек, кто поможет мне избавиться от этого ощущения. И потом, я хотел бы сказать это прежде, чем повторю через несколько часов: хорошенько все взвесив, так как думал об этом все путешествие, я по-прежнему не уверен, что могу быть писателем в этом веке. Для этого нужно, чтобы что-то изменилось. Я не хочу больше ни путешествий, ни историй из далекого прошлого, славных или позорных, не хочу этих подмигиваний, изречений мудрецов, элегантных увиливаний, тонко рассчитанных ходов — всей этой атмосферы обмана. Но самое худшее состоит в том, что я не знаю, чего хочу. Мне иногда кажется, что мой мозг похож на разбомбленные города, которые иногда показывают в телерепортажах: одни развалины, разрушения. Если я стану писать, то должен буду снести оставшиеся стены, показать провода, кирпичи, подземные кабели. Только тогда, возможно, у меня что-то получится. Но я не знаю, смогу ли рассказывать истории. Кроме того, мне не хочется, чтобы мои немногочисленные творения пополнили ряды прочих преданных забвению. И даже если у меня снова появится желание писать, то всё усиливающееся ощущение моей ничтожности наверняка помешает осуществить эти замыслы. Поэтому мне действительно нечего предложить: ни каких-либо дел, ни приключений, ни солидных творческих планов, ни солидных видов на будущее. Ничего. Я просто жду. Я возвращаюсь и жду встречи с тобой.

Затем он положил снимок Марианны вместе с фотографией Анн-Лор, которая бесполезно улыбалась ему в неуловимом настоящем и никому не известном будущем.