Утром Еугенио, дописав и отредактировав свои статьи, сразу отправил их факсом Шуази-Леграну. Вновь очутившись в чистом и безликом номере своего отеля, он с удивлением ощутил что-то вроде удовлетворения, чувство радости от возвращения в свою колыбель. При этом ничто не говорило о том, что этот номер принадлежал именно ему: здесь мог бы жить любой человек. Репродукции на стене, обтянутой бежевой тканью, были, как, впрочем, повсюду, невероятно китчевыми, со слишком живыми красками и сюжетами, способными умилить разве что отдельных, впавших в маразм старушек. Пакетики чая (два — с зеленым, два — с черным) были, как и во всех других номерах, выложены веером в стеклянном блюдце, стоявшем на серебряном подносе вместе с двумя стеклянными чашками и двухлитровым термосом с кипятком. Поскольку Еугенио был чрезвычайно опрятен и у него ничего не валялось в креслах и на кровати, то ни один предмет в его номере не указывал на его присутствие. Естественно, в ванной комнате находились его туалетные принадлежности, в коридоре стоял его чемодан, на столе лежал снимок его Марианны, но в остальном номер был совершенно обычным, безликим, похожим на любой другой номер. Однако Еугенио, несмотря на то, что отсутствовал всего сутки, был очень рад возвратиться сюда, как к себе домой.

Около полудня зазвонил телефон. Еугенио как раз сравнивал фотографии Анн-Лор и Марианны. Хотя они не были похожи — Марианна была не такая круглолицая, ее волосы были длиннее, а глаза светлее, — однако в их взглядах сквозила одинаковая, немного болезненная напряженность, которую не могла скрыть натянутая улыбка. Он снял трубку и услышал голос Беатрис Алигьери.

— Я могу к вам подняться? — спросила она.

Еугенио пробормотал: «Да, конечно», и бросился приводить комнату в порядок, хотя всех дел было-то сложить в аккуратную стопку несколько валявшихся на столе листков бумаги.

— Мне надо с вами поговорить, — сказала Беатрис со смущенной улыбкой.

Они с Еугенио сидели за маленьким круглым столиком, на котором стоял термос, перед большим окном, выходившим на улицу с ее бесконечным потоком велосипедов. Чай дымился в их чашках. Беатрис выбрала зеленый, Еугенио — черный. Ему было трудно определить, что именно привлекало его в ней: может быть, немного сипловатый тембр голоса, или ее духи с легким ароматом перца, или осенняя свежесть лица, или всё вместе, но, в любом случае, когда она была рядом, он думал о чем-то живом и свежем, похожем на бриз в лесу, на который опускается вечер.

— Это по поводу Анн-Лор и Пьетро, — продолжила она.

Еугенио внимательно посмотрел на нее и ободряюще кивнул головой.

— Так вот… Они организовывали рок-концерты не только с группами студентов, как я вам говорила, но и с молодыми диссидентами, приехавшими из провинции и не нашедшими работы в Пекине.

— Дагунами, — заметил Еугенио.

— Вы знали об этом? — удивилась она.

Еугенио махнул рукой, показывая, что это не имеет значения.

— Так вот, — продолжила она, — кроме концертов они организовывали также собрания… скажем, политические. Что, естественно, строжайше запрещено. Понимаете, Анн-Лор и Пьетро очень сильно ввязались в эту борьбу — борьбу идей, если хотите. Несколько раз заговорщиков накрывала полиция, устраивала разгон с применением силы, а некоторых арестовывала. Их держали по несколько дней, а потом отпускали. Или отправляли обратно в деревню, если это были дагуны. Затем все возвращалось на круги своя до следующего собрания. Это было не слишком серьезно — насколько мне известно. Может быть, некоторых студентов и сажали на какое-то время в тюрьму. Лично я держалась от таких акций подальше. Я просто слышала об этом. Анн-Лор и Пьетро полиция никогда не арестовывала. Это я знаю точно. Но я также знаю, что два месяца назад они участвовали в чем-то более… опасном.

Она отпила немного чая.

— Видите ли, на протяжении более года социальное положение в некоторых районах Китая, особенно вокруг Пекина, быстро ухудшается. Больше всего безработных крестьян приезжает в города с северо-востока. И, конечно же, многих привлекает Пекин. Деревни нищают всё больше и больше, а налоги по-прежнему остаются слишком высокими. Поэтому недовольные выходят на демонстрации, а иногда организуют и покушения. Так вот, на одной демонстрации в небольшом городке в пятидесяти километрах отсюда собралось пять тысяч человек. Они выступали против высоких налогов и коррумпированных политиков. Это произошло после самоубийства крестьянина, которого бросили в тюрьму за неуплату налогов. Демонстрацию разогнали. Были убитые и раненые. Вожаков арестовали, и сейчас они ожидают суда. Им грозит от пяти до десяти лет тюрьмы. Анн-Лор и Пьетро тоже участвовали в той акции, но их не арестовали. Однако их могли видеть или сфотографировать. Теперь их знают в лицо. Европейцев вычисляют быстро… Я, конечно, ни в чем не уверена, но полиция, возможно, их теперь ищет, и поэтому они скрываются.

Еугенио встал и закурил. Его начало донимать чувство голода.

— Почему вы мне только сейчас об этом рассказываете? — спросил он.

— Я вам доверяю, — совершенно естественно ответила Беатрис. — В этой стране нужно остерегаться всех и вся. Здесь ничего нельзя предпринять, не обдумав. Знаете, искренность и честность являются достоинствами на Западе, но не в Китае. Это страна масок. Здесь соблюдают приличия, условности. Играют свою роль, но не больше. Здесь не открываются первому встречному. Четыре года жизни в Китае наложили свой отпечаток и на меня.

— Вы знаете, что Савелли и Анн-Лор возвратились в Пекин? — спросил Еугенио.

Затем они пошли пообедать в крошечную замызганную забегаловку, расположенную недалеко от отеля. Меню было написано по-китайски. Серые столы и стулья, тарелки сомнительной чистоты и хозяин в грязном фартуке не способствовали пробуждению аппетита. Им подали маринованные креветки, мясо, которое могло быть свининой, бульон с травами и миску с рисом. Совсем молоденькая официантка, вероятно, дочь хозяина, захотела подарить им несколько стихов. Усевшись за столик недалеко от них, она прилежно написала три стихотворения: одно — для Еугенио, второе — для Беатрис и третье — для обоих. Краснея, она протянула им листочки, испещренные иероглифами, и исчезла в кухне. Беатрис сказала, что это прелестные, немного детские любовные песенки, которые девочка наверняка слышала по радио.

Беатрис не могла себе представить, чтобы Пьетро Савелли вернулся в Пекин — даже под чужим именем. Конечно, он всегда был немного легкомысленным, но не до такой же степени! Она ничего не знала об Анн-Лор и, пожав плечами, сказала, что теперь ее отцу следовало бы связаться с посольством.

За обедом Беатрис рассказала немного о своей жизни до того, как приехала в Китай, а Еугенио — о себе и Марианне, статьях, которыми вынужден был заниматься, и о своем решении бросить писать. Между ними установилась взаимная симпатия, в которой было больше сердечности, чем чего-то интимного. Еугенио очень нравились ее красивый глубокий голос и ярко-синие глаза.

— Но зачем прекращать писать? — спросила у него Беатрис.

Помедлив, Еугенио ответил:

— Видите ли, это занятие показалось мне вдруг совершенно бессмысленным, и я решил его бросить. Может, это звучит слишком напыщенно, но я не хочу рассказывать о мире.

Беатрис недоуменно взглянула на него.

— Да-да, — продолжил он, — разве цель писателя состоит не в том, чтобы рассказывать о мире? Пусть не о таком, каков он есть, а о таком, каким он его видит, но в любом случае ему нужно что-то показывать. Так вот, с одной стороны, мой личный мир не кажется мне достаточно интересным, с другой стороны, я не чувствую в себе способностей взяться за тот большой, что меня окружает. Но сильнее всего меня мучит вопрос: можно ли сегодня рассказывать о мире с помощью историй. Вы знаете Томаса Бернхарда? Он говорил примерно так: «Как только за холмом прозы я вижу, как начинает вырастать история, я безжалостно ее уничтожаю».

— Но почему то, что было возможно раньше, невозможно теперь? — спросила Беатрис.

Еугенио чуть помедлил с ответом.

— Я думаю, что раньше мир был более понятен. Сегодня всё по-другому. Историй уже недостаточно. Так мне кажется.

Беатрис размышляла. Она повернула голову и несколько минут смотрела в пыльное окно ресторана, за которым тек нескончаемый поток велосипедов.

— Я не согласна, — просто сказала она. — Мне кажется, для того, чтобы что-то показать, нужно что-то предложить.

Еугенио ответил не сразу.

— Как бы там ни было, — произнес он, — существует слишком много второстепенных книг. — Он уткнулся в свою миску с рисом. — А если честно сказать, то я ищу.

Он стал повторять про себя: «Я ищу, я ищу», пока два слова не потеряли свой смысл и не превратились в бессмысленное сочетание шипящих звуков.