Утешь нас, Боже, в горе, помилуй от греха, храни скитальца в море и в поле пастуха. Смуглянка вышивала — что, мама, вышить ей? Над нею покрывало оливковых ветвей. Хрустальный обруч пялец, игла из серебра. Явился к ней посланец — впустить его пора. Склонился у калитки, замешкался слегка: – Оставь канву и нитки, иголку и шелка! Дурные перемены — все радости в былом: наш герцог из Лусены уснул последним сном. Но девушка сказала, шитья не отложив: – Ты лжешь, гонец лукавый, Лусенский герцог жив! Ему я знамя вышью, и в бой поскачет он… Гонец промолвил тише: – Ты слышишь этот звон? Над Кордовой с размахом гудят колокола. Мертвец одет монахом, щека его бела. Из чистого коралла его последний дом, и пташка не певала печальней ни о ком. Кладут ему на сердце гвоздику и чабрец. – О мой Лусенский герцог, настал всему конец! Зачем я знамя шила, к чему мои труды? Как шепчутся уныло масличные сады! Сказал гонец с поклоном: – Я свой исполнил долг! Вернусь к родным знаменам, в севильский славный полк. В оливах бродят грозы, маслина клонит ветвь, и льются, льются слезы и будут литься впредь!

Была ли в Ронде когда-то коррида краше, чем эта? Быки чернее агата, все пять – смоляного цвета. И я на пышном гулянье не раз вздохнула в досаде: – Ах, быть бы здесь и Марьяне, моей печальной отраде! Как девичий хохот звонок! В цветных гирляндах повозки, и с веерных перепонок нарядно сыплются блестки. Лошадки в сбруе богатой красавцам Ронды не внове. И шляпы щеголеваты, надвинутые на брови. На памяти старожила (за веером воздух зыбок) арена так не кружила созвездьем белых улыбок. Когда же сам Каэтано под говор, клики и толки ступил, не сгибая стана, горя серебром на шелке, в своем расшитом наряде — цвет яблока наливного — с квадрильей, спешащей сзади, на желтый песок, чтоб снова с быками яростно биться, то вправду было похоже, что у зари смуглолицей румянцем вспыхнула кожа. Какая точность и мера в его клинке и мулете! Не мог так Пепе-тореро, не может никто на свете. Сразила быков отвага, все пять – смоляного цвета. Пять раз зацветала шпага цветком пурпурного лета, а стать героя литая сияла, зверя осилив, как бабочка золотая в багрянце шелковых крыльев. Дрожала площадь от гула горячей дымкою зноя, и свежей кровью тянуло под горною крутизною. А я на пышном гулянье не раз вздохнула в досаде: – Ах, быть бы здесь и Марьяне, моей печальной отраде!