Дождик идет в Сантьяго, сердце любовью полно́. Белой камелией в небе светится солнца пятно. Дождик идет в Сантьяго: ночи такие темны. Трав серебро и грезы лик закрывают луны. Видишь, на камни улиц падает тонкий хрусталь. Видишь, как шлет тебе море с ветром и мглу и печаль. Шлет их тебе твое море, солнцем Сантьяго забыт; только с утра в моем сердце капля дождя звенит.

Я пою, пою маленькую Деву и ее ладью! На маленькой Приснодеве серебряная корона. Упряжка быков четверкой ступает перед Мадонной. Дожди голубей стеклянных погнали по горным скатам, и оборотни туманов проулком бредут горбатым. Да будет Твой свет над нами, в глазах у коров сияя! Возьми с пелены могильной цветов для плаща, Святая! Уже повело багрянцем верхи галисийских взгорий. И смотрит Мария, смотрит с родного порога в море. Я пою, пою маленькую Деву и ее ладью!

Где шумит Буэнос-Айрес над большой рекой Ла-Платой, влажным ртом в волынку дует ветер северный крылатый. Бедный наш Рамон Сисмунди в толкотне и шумной давке по проспекту Эсмеральда весь в пыли идет из лавки. Вдоль по улицам веселым галисийцы бродят с грустью, вспоминая дальний берег и реки нездешней устье. Бедный наш Рамон Сисмунди муиньейру слышит в плеске, семь быков печально-лунных ловит память в перелеске. Он вдоль берега проходит, где, безмолвием объяты, бьются ивы, бьются кони о стекло реки Ла-Платы. Он не слышит, как волынка плачет жалобно и странно, и крылатых губ не видит музыканта-великана. Бедный наш Рамон Сисмунди! Перед ним река Ла-Плата да стена вечерней пыли, уплывающей куда-то.

Пускай нас в молчанье проводит тоска туда, где ребенка уносит река. Воздушной дорогой помчимся скорей, покуда река не достигла морей! Здесь билось и плакало сердце живое и пахла трава и сосновая хвоя. Здесь лунные пряди дождями излились и гору одели в сиреневый ирис. Качаясь под ветром, у горького рта камелией мрака цвела чернота. Покиньте поля и спешите за мной туда, где ребенка уносит волной! Покиньте долины и склоны нагорий, глядите, река устремляется в море! Туда, где туманы встают перед нами, где ходят валы упряжными волами. Как гулко деревья среди тишины ударили в бубен зеленой луны! Помедлим над телом печальной гурьбой, пока на него не нахлынул прибой!

Поднимайся, пора, дорогая, трубит кочет, зарю выкликая! Поднимайся, родная, пора, как быки, замычали ветра! Пахать наступило время в Сантьяго и Вифлееме. И, от Вифлеема отчалив, архангелы правят в печали серебряной лодкой морскою со всей галисийскою скорбью. Со скорбью Галисии, сникшей травою, тебя схоронившей, травой, изошедшей росою над черной твоею косою, косою, бегущей к низовьям, где облаку море гнездовьем. Поднимайся, пора, дорогая, трубит кочет, зарю выкликая! Поднимайся, родная, пора, как быки, замычали ветра!

Бледный юноша влюбленный бродит между облаками? Нет, луна, луна танцует над застывшими телами. Проплывают в небе тени, мчатся волки за тенями? То луна, как прежде, пляшет над застывшими телами. Может, бьют копытом кони у ворот, омытых снами? Нет! Луна, луна танцует над застывшими телами! Кто сквозь облачные стекла смотрит мутными глазами? То луна, луна, и только, над застывшими телами. Смерть меня на небо манит золотистыми цветами? Нет, луна, луна танцует над застывшими телами! Ай, дитя, под ветром ночи побледнели щеки сами! Нет, не ветер – лунный отсвет над застывшими телами. То быки мычат протяжно горестными голосами? Нет, луна, луна, и только, над застывшими телами. То луна в венке колючем, то луна, луна веками все танцует и танцует над застывшими телами!