О шепоток любви, глухой и темной! Безрунный плач овечий, соль на раны, река без моря, башня без охраны, гонимый голос, вьюгой заметенный! О контур ночи, четкий и бездонный, тоска, вершиной вросшая в туманы, затихший мир, заглохший мак дурманный забредший в сердце сирый пес бездомный! Уйди с дороги, стужи голос жгучий. не заводи на пустошь вековую, где в мертвый прах бесплодно плачут тучи! Не кутай снегом голову живую, сними мой траур, сжалься и не мучай! Я только жизнь: люблю – и существую!

Все выплакать с единственной мольбою — люби меня и, слез не отирая, оплачь во тьме, заполненной до края ножами, соловьями и тобою. И пусть на сад мой, отданный разбою, не глянет ни одна душа чужая. Мне только бы дождаться урожая, взращенного терпением и болью. Любовь моя, люби! – да не развяжешь вовек ты жгучий узел этой жажды под ветхим солнцем в небе опустелом! А все, в чем ты любви моей откажешь, присвоит смерть, которая однажды сочтется с содрогающимся телом.

В том городе, что вытесали воды у хвойных гор, тебе не до разлуки? Повсюду сны, ступени, акведуки и траур стен в ожогах непогоды? Все не смывает лунные разводы хрустальный щебет ху́карской излуки? И лишь терновник ловит твои руки, ревниво пряча свергнутые своды? Не вспоминалась тень моя дорогам в затихший мир, который, как изгоя, томит змею, крадущуюся логом? И не расцвел ли в воздухе нагорья тебе из сердца посланный залогом бессмертник моей радости и горя?

Любовь до боли, смерть моя живая, — жду весточки – и дни подобны годам. Забыв себя, стою под небосводом, забыть тебя пугаясь и желая. Ветра и камни вечны. Мостовая бесчувственна к восходам и заходам. И не пьянит луна морозным медом глубин души, где темень гробовая. Но за тебя шел бой когтей и лилий, звериных смут и неги голубиной, я выстрадал тебя, и вскрыты жилы. Так хоть бы письма бред мой утолили, или верни меня в мои глубины к потемкам, беспросветным до могилы!

Туринский голубь с нежными зрачками к тебе летит посланцем белоперым, как дым костра, сгорая на котором я заклинаю медленное пламя. Пуховый снег над жаркими крылами, вскипая, словно пена по озерам, жемчужно стынет инистым узором в саду, где наши губы отпылали. Погладь рукою перышко любое — и снежная мелодия крылато весь мир запорошит перед тобою. Так сердце от заката до заката боится, окольцовано любовью, не вымолить тебя, моя утрата.

Я прянул к телефону, словно к манне небесной среди мертвенного зноя. Пески дышали южною весною, цвел папоротник в северном тумане. Откуда-то из темной глухомани запела даль рассветною сосною, и, как венок надежды, надо мною плыл голос твой, вибрируя в мембране. Далекий голос, нежный и неверный, затерянный, затихший дрожью в теле. Такой далекий, словно из-за гроба. Затерянный, как раненая серна. Затихший, как рыдание в метели. И каждой жилке внятный до озноба!

Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю. Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею! Январь мой ночь от ночи холоднее, и нет потемкам ни конца ни краю. Где звездами цветет земля сырая между твоей любовью и моею, там первоцветы плачутся кипрею и круглый год горят не отгорая. Топчи мой луг, плыви моей излукой и свежей раны впитывай цветенье. В медовых бедрах кровь мою баюкай. Но торопись! В неистовом сплетенье да изойдем надеждою и мукой! И времени достанутся лишь тени.

Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки, ответный смех отчаянье встречало. Твое презренье было величаво, моя обида – немощней голубки. Мы выплыли, вдвоем в одной скорлупке. Прощался с далью плач твой у причала. И боль моя тебя не облегчала, комочек сердца, жалостный и хрупкий. Рассвет соединил нас, и с разгону нас обдало студеной кровью талой, разлитой по ночному небосклону. И солнце ослепительное встало, и снова жизнь коралловую крону над мертвым моим сердцем распластала.

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам, весь белый свет, одетый серой тенью, тоска по небу, миру и мгновенью и новый вал ударом многотонным. Кровавый плач срывающимся тоном, рука на струнах белого каленья и одержимость, но без ослепленья, и сердце в дар – на гнезда скорпионам. Таков венец любви в жилище смуты, где снишься наяву бессонной ранью и сочтены последние минуты, и, несмотря на все мои старанья, ты вновь меня ведешь в поля цикуты крутой дорогой горького познанья.

Мне страшно не вернуться к чудоцветам, твоим глазам живого изваянья. Мне страшно вспоминать перед рассветом, как на щеке цвело твое дыханье. Мне горько, что безлиственным скелетом, засохший ствол, истлею в ожиданье, неутоленным и неотогретым похоронив червивое страданье. И если ты мой клад, заклятый роком, мой тяжкий крест, которого не сдвину, и если я лишь пес, бегущий рядом, — не отбирай добытого по крохам и дай мне замести твою стремнину своим самозабвенным листопадом.

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, — ты спишь во мне спокойно и устало. Среди змеиных отзвуков металла тебя я прячу, плача и целуя. Тела и звезды грудь мою живую томили предрешенностью финала, и злоба твои крылья запятнала, оставив грязь, как метку ножевую. А по садам орда людей и ружей, суля разлуку, скачет к изголовью, зеленогривы огненные кони. Не просыпайся, жизнь моя, и слушай, какие скрипки плещут моей кровью! Далек рассвет – и нет конца погоне!