Воздух тихого утра как-то по-детски нежен, протягивают деревья руки свои к земле. Колеблющимся туманом покрылись поля и посевы, и в воздухе ткут шелковинки пауки для своих сетей — сверкающие дорожки на голубом стекле. А рядом, под тополями, ручей, напевая песню, по зеленой траве бежит и мирная улитка, мещаночка с тропинки, смиренная простушка, глядит на широкий мир. Вокруг тишина безмятежна. Улитка вздохнула украдкой и, бросив дом и хозяйство, тронулась в путь-дорогу, чтоб край тропинки увидеть. Ползет себе странница наша и вот набрела на место, где плющ по земле разросся, вплетаясь в крапиву. Чинно сидели там две лягушки, на утреннем солнце грея свои старушечьи кости. – Все эти новые песни, — ворчала одна лягушка, — поверь, ни гроша не стоят! – Подруга, – ей отвечала другая лягушка, слепая и сильно помятая с виду, — когда я была девчонкой, я верила: Бог услышит когда-нибудь нашу песню и сжалится он над нами. С тех пор прожила я долго и уж ни во что не верю и петь совсем перестала… Так жаловались лягушки и милостыню просили у резвого лягушонка, который с нахальной миной прыгал рядом по травке. И вот перед темным лесом улитка остановилась. Хочет кричать. Не может. Лягушки к ней подскочили. – Бабочка это, что ли? — спросила слепая лягушка. – Ты разве не видишь рожки? — подруга ей отвечала. — Это улитка. Скажи нам, улитка, ты издалёка? – Живу я не очень близко и хочу домой поскорее. – Улитки очень трусливы, — сказала слепая лягушка. – Умеешь ты петь? – Не умею, — улитка в ответ. – А молиться? – Меня не учили, нет. – А в вечную жизнь ты веришь? – А что это? – Это значит жить вечно в реке прозрачной с цветущими берегами, где много прекрасной пищи. – Да что вы? А мне говорила покойная бабушка в детстве, что я после смерти буду ползать по нежным листьям самых высоких деревьев. – Еретичка была твоя бабка! Мы говорим тебе правду, а не веришь – заставим верить! — разбушевались лягушки. – Зачем я ушла из дому? — плачет улитка. – Я верю в вечную жизнь, конечно, вы правы… — Тогда лягушки задумчиво удалились, а наша улитка в страхе поспешила в лес углубиться. Две нищенки, две лягушки застыли подобно сфинксам. Одна из подруг спросила: – Ну, в вечную жизнь ты веришь? – Не верю, – ответила грустно слепая больная лягушка. – Зачем мы тогда улитке сказали, что надо верить? – Затем, что… Сама не знаю, — вздохнула слепая лягушка, — я не могу без волненья слышать, как наши дети квакают, сидя в канаве, и призывают Бога… А бедная улитка вернулась назад. Тропинка пустынна. Горячий ветер застыл в тополях высоких. И тут повстречалась улитка с красными муравьями, они, суетясь и толкаясь, тащили полуживого муравья, у которого сильно переломаны усики были. Воскликнула наша улитка: – Мурашеньки, остановитесь! За что наказать хотите вашего бедного братца? Расскажите мне, что он сделал? Я вас рассужу справедливо. Ты сам расскажи, не бойся. Тогда муравей полумертвый сказал тихонько и грустно: – Я, знаете, видел звезды. – Звезды? Что это значит? — кричат муравьи возмущенно. Да и улитка тоже спросила задумчиво: – Звезды? – Да, – муравей отвечает, — я видел звезды, поверьте. Я поднялся высоко, на самый высокий тополь, и тысячи глаз лучистых мою темноту пронзили. — Тогда спросила улитка: – Но что же такое звезды? – А это огни, что сияют над нашею головою. – Но мы их совсем не видим! — сердясь, муравьи возражают. А улитка: – Слаба я зреньем, вижу не выше травки. Тогда муравьи вскричали, усиками вращая: – Тебя мы убьем. Ленив ты и развращен. Ты должен трудиться, не глядя в небо. – Звезды я видел, звезды, — раненый им отвечает. Тогда изрекла улитка: – Оставьте его, идите своею дорогой, братья. Наверно, ему недолго жить на земле осталось. Пчела пролетела, разрезав медовыми крыльями воздух. Муравей, умирая, дышит свежей вечерней прохладой и шепчет: – Пришла ты за мною, унеси меня к звездам, пчелка. Видя, что он уже умер, муравьи разбегаются в страхе. Улитка, вздохнув украдкой, прочь поползла в смущенье, словно пред ней раскрылась вечность на краткий миг. – Нет у тропинки края, верно, ведет она к звездам, — восклицает она печально. — Только мне до них не дойти. Уж больно я неуклюжа, мне лучше о звездах забыть. Туман висит над полями, и солнце лучом дрожащим по колокольням дальним под вечерний звон скользит. А мирная улитка, мещаночка с тропинки, в смущенье с тоскою странной глядит на широкий мир.

Гармония ночи глубокой разрушена грубо луной ледяной и сонной, взошедшей угрюмо. О жабах – ночей муэдзинах — ни слуху ни духу. Ручей, в камыши облаченный, ворчит что-то глухо. В таверне молчат музыканты. Не слышно ни звука. Играет звезда под сурдинку над зеленью луга. Уселся рассерженный ветер горе́ на уступы, и Пифагор, здешний тополь, столетнюю руку занес над виновной луною, чтоб дать оплеуху.

У соловья на крылах влага вечерних рос, капельки пьют луну, свет ее сонных грез. Мрамор фонтана впитал тысячи мокрых звезд и поцелуи струй. Девушки в скверах «прощай» вслед мне, потупя взгляд, шепчут. «Прощай» мне вслед колокола говорят. Стоя в обнимку, деревья в сумраке тают. А я, плача, слоняюсь по улице, нелеп, безутешен, пьян печалью де Бержерака и Дон-Кихота, избавитель, спешащий на зов бесконечного-невозможного — маятника часов. Ирисы вянут, едва коснется их голос мой, обрызганный кровью заката. У песни моей смешной и пыльный наряд паяца. Куда ты исчезла вдруг, любовь? Ты в гнезде паучьем. И солнце, точно паук, лапами золотыми тащит меня во тьму. Ни в чем мне не знать удачи: я как Амур-мальчуган, и слезы мои что стрелы, и сердце – тугой колчан. Мне ничего не надо, лишь боль с собой унесу, как мальчик из сказки забытой, покинутый в темном лесу.

На узенькой тропинке маленький старый ящер (родственник крокодила!) сидел и думал. В своем сюртуке зеленом, похожий одновременно на дьявола и на аббата, подтянут, весьма корректен, в воротничке крахмальном, глядел он солидно и важно, словно старый профессор. Эти глаза артиста с неудавшеюся карьерой, как печально они провожали умирающий вечер! Вы только в сумерки, друг мой, совершаете ваши прогулки? Вы ходите разве без трости, дон Ящер? Ведь вы стары, и дети в деревне могут напугать вас или обидеть. Что ищете вы на тропинке, близорукий философ? Взгляните, разорвано небо призрачными тенями августовской вечерней прохлады! Вы просите подаянья У тускнеющего небосвода? Осколок звезды иль каплю лазури? Вы, может, читали стихи Ламартина, хотите насладиться серебряной трелью певчих птичек? (Ты смотришь на пламя заката, и глаза твои заблестели — о грозный дракон лягушек! — человеческими огоньками. И плавают челны-мысли без руля и ветрил, качаясь в подернутых тенью водах твоих зрачков потемневших.) Пришли вы, быть может, в надежде красавицу ящерку встретить, зеленую, словно колос в мае, гибкую, словно былинка над тихой заводью сонной? Она вас отвергла, я знаю, и покинула ваше поле… О, где ты, счастливая младость, любовь в камышах душистых?! Но к черту! Не унывайте! Вы мне симпатичны, право. Девиз: «Я противопоставляю себя змее», – недаром начертан на вашем солидном епископском подбородке. Уже растворилось солнце в тумане между холмами, по дороге, пыль подымая, двинулось стадо. Пора на покой, дружище, сойдите с тесной тропинки, ступайте домой, и хватит думать! Успеете налюбоваться на звезды и на небо, когда не спеша вас будут есть черви… Вернитесь в свой дом скорее под поселком сверчков болтливых! Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер! Поле уже безлюдно, холмы погрузились в сумрак, и дорога пустынна; лишь время от времени тихо кукует кукушка где-то в тополях темных.

Пшеница отдалась на милость смерти, уже серпы колосья режут. Склоняет тополь голову в беседе с душою ветра, легкой, свежей. Пшеница хочет одного: молчанья. На солнце отвердев, она вздыхает по той стихийной широте, в которой мечты разбуженные обитают. А день, от света и звучанья спелый, на голубые горы отступает. Какой таинственною мыслью колосья заняты до боли? И что за ритм мечтательной печали волнует поле?.. На старых птиц похожие колосья взлететь не могут. В их головках стройных из золота литого мозг, черты лица спокойны. Все думают о том же, размышляя над тайною, глубокой и тяжелой. Живое золото берут из почвы, и жар лучей, как солнечные пчелы, сосут и одеваются лучами, чтоб стать душой муки́ веселой. Вы наполняете меня, колосья, веселою печалью! Придя из дальней глубины веков, вы в Библии звучали; согласным хором лир звените вы, когда вас тишиной коснутся дали. Растете вы, чтоб накормить людей. А ирисы и маргаритки в поле рождаются всему наперекор . Вы – золотые мумии в неволе. Лесной цветок рождается для сна, для жизни умереть – вот ваша доля.

Я твое повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звезды к лунному водопою и смутные листья дремлют, свесившись над тропою. И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле. Я твое повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой, и звучит оно так отдаленно, как еще никогда не звучало. Это имя дальше, чем звезды, и печальней, чем дождь усталый. Полюблю ли тебя я снова, как любить я умел когда-то? Разве сердце мое виновато? И какою любовь моя станет, когда белый туман растает? Будет тихой и светлой? Не знаю. Если б мог по луне гадать я, как ромашку, ее обрывая!

Есть в дожде откровенье – потаенная нежность, и старинная сладость примиренной дремоты, пробуждается с ним безыскусная песня, и трепещет душа усыпленной природы. Это землю лобзают поцелуем лазурным, первобытное снова оживает поверье. Сочетаются Небо и Земля, как впервые, и великая кротость разлита в предвечерье. Дождь – заря для плодов. Он приносит цветы нам, овевая священным дуновением моря, вызывает внезапно бытие на погостах, а в душе – сожаленье о немыслимых зорях, роковое томленье по загубленной жизни, неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!» Или призрак тревожный невозможного утра и страдание плоти, где таится угроза. В этом сером звучанье пробуждается нежность, небо нашего сердца просияет глубоко, но надежды невольно обращаются в скорби, созерцая погибель этих капель на стеклах. Эти капли – глаза бесконечности – смотрят в бесконечность родную, в материнское око. И за каплею капля на стекле замутненном, трепеща, остается, как алмазная рана. Но, поэты воды, эти капли провидят то, что толпы потоков не узнают в туманах. О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья, дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий, дождь хороший и мирный, только ты – настоящий, ты с любовью и скорбью окропляешь дороги! О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях души светлых ручьев, незаметные росы. Нисходя на равнины, ты медлительным звоном открываешь в груди сокровенные розы. Тишине ты лепечешь первобытную песню и листве повторяешь золотое преданье, а пустынное сердце постигает их горько в безысходной и черной пентаграмме страданья. В сердце те же печали, что в дожде просветленном, примиренная скорбь о несбыточном часе. Для меня в небесах возникает созвездье, но мешает мне сердце созерцать это счастье. О мой дождь молчаливый, ты – любимец растений, ты на клавишах звучных – утешение в боли, и душе человека ты даришь тот же отзвук, ту же мглу, что душе усыпленного поля!

Есть души, где скрыты увядшие зори, и синие звезды, и времени листья; есть души, где прячутся древние тени, гул прошлых страданий и сновидений. Есть души другие: в них призраки страсти живут. И червивы плоды. И в ненастье там слышится эхо сожженного крика, который пролился, как темные струи, не помня о стонах и поцелуях. Души моей зрелость давно уже знает, что смутная тайна мой дух разрушает. И юности камни, изъедены снами, на дно размышления падают сами. «Далек ты от Бога», — твердит каждый камень.

Страшно мне туманом затканного луга и сырых обочин с палою листвою. Если задремлю я, разбуди, подруга, отогрей дыханьем сердце неживое. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо! Нес тебе мониста, где горели зори. Что же на дороге брошен, обделенный? Без тебя и птица высохнет от горя, и не брызнет соком виноград зеленый. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо! И никто не скажет, сказка снеговая, как тебя любил я на рассвете мглистом, когда моросило не переставая и сползали гнезда по ветвям безлистым. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо!

Деревья, на землю из сини небес пали вы стрелами грозными. Кем же были пославшие вас исполины? Может быть, звездами? Ваша музыка – музыка птичьей души, божьего взора и страсти горней. Деревья, сердце мое в земле узнают ли ваши суровые корни?

Солнце село. Деревья молчат задумчивей статуй. Печаль жерновов застывших, нивы, дочиста сжатой! Пес лишился покоя, Венеру в небе почуя — яблоко налитое, не знавшее поцелуя. Пегасы росного лета, звенят комары в зените. Пенелопа лунного света прядет вечерние нити. «Уснешь – спасешься от волка!» — толкуют овцы ягнятам. «Осени ждать недолго?» — шепчет цветок примятый. Скоро, порой вечерней, сойдут пастухи с отрога, дети возле харчевни начнут играть у порога и песен любовных грусть припомнят старые стены, что знают их наизусть.

Острая звезда-алмаз, глубину небес пронзая, вылетела птицей света из неволи мирозданья. Из огромного гнезда, где она томилась пленной, устремляется, не зная, что прикована к вселенной. Охотники неземные охотятся на планеты — на лебедей серебристых в водах молчанья и света. Вслух малыши-топольки читают букварь, а ветхий тополь-учитель качает в лад им иссохшею веткой. Теперь на горе далекой, наверно, играют в кости покойники: им так скучно весь век лежать на погосте! Лягушка, пой свою песню! Сверчок, вылезай из щели! Пусть в тишине зазвучат тонкие ваши свирели! Я возвращаюсь домой. Во мне трепещут со стоном голубки – мои тревоги. А на краю небосклона спускается день-бадья в колодезь ночей бездонный!

Море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы… – Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою? – Торгую водой, сеньор мой, водой морскою. – Юноша с темной кровью, что в ней шумит не смолкая? – Это вода, сеньор мой, вода морская. – Мать, отчего твои слезы льются соленой рекою? – Плачу водой, сеньор мой, водой морскою. – Сердце, скажи мне, сердце, — откуда горечь такая? – Слишком горька, сеньор мой, вода морская… Море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы…