Своей проповедью падре Гарсия Эррерос пробил брешь в тупике. Альберто Вильямисару это показалось чудом: он как раз перебирал в памяти имена возможных посредников, чей авторитет и заслуги вызвали бы наибольшее доверие Эскобара. Рафаэль Пардо, узнав о передаче, даже заподозрил: нет ли из его офиса утечки информации? Иными словами, и он, и Вильямисар сошлись во мнении, что падре Эррерос может стать наилучшим посредником, способным склонить Эскобара к явке с повинной.

Однако обмен посланиями в конце марта не принес ничего нового. Более того, стало очевидным, что Эскобар просто использует Вильямисара для письменных контактов с правительством, ничего не обещая взамен. Его последнее письмо состояло из сплошных бесконечных претензий. Эскобар писал, что не хотел бы нарушать перемирие, но после серии крупных операций полицейского спецназа вынужден приказать своим людям использовать все средства защиты, а если правительство не примет срочных мер, усилить ответные действия и против полиции, и в отношении гражданского населения. Далее он жаловался, что прокурор отстранил от должности только двух офицеров, хотя Подлежащие Экстрадиции выдвигали обвинения против двадцати.

В безвыходных ситуациях Вильямисар обычно обращался к Хорхе Луису Очоа, но в особо деликатных случаях тот отсылал его за советом в усадьбу к отцу. Старик наливал Вильямисару полстакана дорогого виски. «Выпейте до дна,— приговаривал он,— не представляю, как вы справляетесь с этим кошмаром». Так было и в начале апреля, когда Вильямисару пришлось снова приехать в Ла-Лому и подробно рассказать дону Фабио о своих разногласиях с Эскобаром. Дон Фабио выслушал рассказ с сочувствием.

— Пора открыть карты,— посоветовал он.— Так тянуть можно еще сто лет. Лучше всего вам лично встретиться с Пабло и обо всем договориться.

Дон Фабио сам обратился к Эскобару с этим предложением. Он написал, что Вильямисар, невзирая на риск, готов добровольно залезть в багажник автомобиля. Эскобар отказался от встречи. «Возможно, я и поговорю с Вильямисаром, но не теперь». Он, видно, по-прежнему опасался какого-нибудь электронного устройства слежения, которое можно спрятать куда угодно — хоть в золотую коронку.

Пока же Эскобар продолжал настаивать на наказании полицейских, попутно упрекая Масу Маркеса в сочувствии и помощи Калийскому картелю, истреблявшему его людей. Эти аргументы вкупе с убийством Луиса Карлоса Галана он постоянно использовал как тяжелую артиллерию против генерала. Маса Маркес и публично, и в частных беседах твердил, что в настоящий момент не борется против Калийского картеля лишь потому, что считает приоритетной борьбу с терроризмом, а не с самой наркомафией. В ответ Эскобар написал Вильямисару: «Передайте донье Глории, что ее мужа убил Маса, пусть не сомневается». Маса парировал эти обвинения неизменной фразой: «Кому и знать, что это вранье, как не Эскобару».

Кровавое и опустошительное противостояние сводило на нет любую разумную инициативу, и Вильямисар, отчаявшись, решился на последнюю попытку добиться от правительства передышки для переговоров. Ничего из этого не получилось. Рафаэль Пардо сразу подчеркнул, что чем сильнее родственники похищенных требуют уступок от правительства, тем яростнее атаки противников политики подчинения: дескать, правительство отдает страну на откуп наркодельцам.

Вильямисар, на этот раз в сопровождении свояченицы, доньи Глории де Галан встретился также с директором Национальной полиции генералом Гомесом Падильей. Глория попросила генерала о кратковременном перемирии, чтобы она могла встретиться с Эскобаром.

— Мне очень жаль, сеньора,— ответил генерал,— но мы не можем остановить оперативных действий против этого преступника. Вы вольны действовать на свой страх и риск, и единственное, что мы можем,— это пожелать вам удачи.

Руководство полиции свирепело от необъяснимых утечек информации, несколько раз позволявших Эскобару ускользать из тщательно расставленных сетей. На все просьбы Глории ответ был один: нет, нет и нет. И все же донья Глория ушла не с пустыми руками: провожавший ее офицер сообщил, что Маруху прячут где-то в департаменте Нариньо на границе с Эквадором. От Беатрис Глория знала, что Маруху держат в Боготе, и то, что полиция об этом не ведает, рассеяло опасения насчет возможной силовой операции.

Бесплодное обсуждение в прессе условий сдачи Эскобара переросло к тому времени в крупный скандал. Полиция отнекивалась, правительственные чиновники разных уровней вплоть до самого президента выступали с разъяснениями, но никак не могли убедить большинство граждан в том, что никакие переговоры не ведутся и негласные условия сдачи не обсуждаются.

Генерал Маса Маркес считал, что это вранье. Более того, он был убежден и заявлял об этом всем, кто хотел слушать, что его отставку Эскобар выдвигает одним из основных условий сдачи. Президент Гавирия уже давно выражал недовольство и по поводу слишком вольных заявлений генерала в прессе, и по поводу слухов (правда, неподтвержденных) о его причастности к утечке кое-какой деликатной информации. Однако в тот момент было не так просто принять решение об увольнении генерала, который столько лет вел на своем посту беспощадную борьбу с преступностью, пользовался огромной популярностью и проявлял удивительную набожность. Маса, который хоть и верил в свои силы, но знал, что президент все равно поступит по-своему, через общих друзей просил только об одном: чтобы его заранее предупредили об отставке и он успел обеспечить безопасность своей семьи.

Единственным чиновником, уполномоченным поддерживать контакты с адвокатами Пабло Эскобара, строго фиксируя их в письменном виде, был директор Криминально-следственного управления Карлос Эдуардо Мехия. Ему по закону принадлежало право согласовывать оперативные детали сдачи и условия безопасности Эскобара в тюрьме.

Министр Хиральдо Анхел лично рассмотрел возможные варианты будущего места заключения. После сдачи Фабио Очоа в ноябре прошлого года министр обратил внимание адвокатов на сектор повышенной безопасности в Итагуи, но те забраковали это убежище, не способное противостоять начиненному взрывчаткой грузовику. Приемлемой показалась идея превратить в укрепленную тюрьму монастырь в Побладо, недалеко от жилого дома, который Эскобар когда-то спас от взрыва двухсот килограммов динамита, заложенных Калийским картелем. Однако владеющие монастырем монахини отказались его продавать. Затем министр предложил укрепить тюрьму в Медельине, но против единодушно выступил муниципальный совет. Беспокоясь, что из-за отсутствия надежной тюрьмы Эскобар откажется сдаться, Альберто Вильямисар привел весомые аргументы в пользу сделанного Эскобаром в октябре прошлого года предложения использовать муниципальный наркологический Центр «Кларет», расположенный в двенадцати километрах от центрального парка города Энвигадо в усадьбе, известной под названием Ла-Катедраль-дель-Валье и оформленной Эскобаром на подставное лицо. Изучая возможность аренды и перестройки этого Центра под тюрьму, правительство хорошо понимало, что Эскобар не сдастся без решения вопроса о его личной безопасности. Его адвокаты настаивали, чтобы внутренняя охрана состояла из антьокцев, а внешнюю безопасность обеспечивало любое военизированное подразделение, кроме полиции,— во избежание мести за убитых в Медельине полицейских.

Алькальд Энвигадо, ответственный за выполнение проекта, принял к исполнению распоряжение правительства и выделил средства на строительство тюрьмы, которую должен был передать Министерству юстиции в соответствии с подписанным двусторонним договором об аренде. Основная постройка выглядела по-школьному просто: цементные полы, черепичная крыша и металлические двери, выкрашенные зеленой краской. Для администрации отводилась старая часть усадьбы — три небольшие комнаты, кухня, вымощенный камнем дворик и карцер. Имелось общее спальное помещение площадью четыреста квадратных метров и большая комната под библиотеку и читальный зал, а также шесть одноместных камер с туалетами. Центральная часть площадью шестьсот квадратных метров отводилась под бытовые помещения, в том числе четыре душевые, раздевалку и шесть санузлов. Реконструкцией усадьбы с февраля занимались шестьдесят рабочих-монтажников, спавших по очереди всего несколько часов в сутки. Сложный рельеф местности, плохие дороги и тропические ливни вынудили отказаться от использования самосвалов и грузовиков и перевозить большую часть оборудования на спинах мулов. Прежде всего привезли два водонагревателя на пятьдесят литров каждый, казарменные койки и пару дюжин небольших стульев из гнутых труб. Внутреннее убранство дополняли двадцать кадок с декоративными араукариями, лавровыми деревьями и чернильными пальмами. Поскольку в прежнем изоляторе не было телефонной разводки, тюремную связь предполагалось поддерживать по радио. Окончательная стоимость проекта составила сто двадцать миллионов песо, которые выделил муниципалитет Энвигадо. Первоначально рассчитывали закончить строительство за восемь месяцев, но когда к переговорам подключился падре Гарсия Эррерос, работы ускорились.

Еще одним препятствием для сдачи оказался предусмотренный роспуск личной армии Эскобара. Сам он рассматривал тюрьму не как инструмент закона, а как убежище от врагов и местного правосудия, но убедить свое войско сдаться вместе с командующим, похоже, не мог. Тогда Эскобар заявил, что не имеет права прятаться с семьей в безопасном месте, бросив соратников на милость Элитного корпуса. «И вообще, я не один здесь командую»,— писал он в одном из писем. Многие подозревали, что Эскобар лукавит, хочет сохранить команду, чтобы вести свои дела из тюрьмы. Поэтому правительство настаивало, чтобы вместе с Эскобаром сложили оружие и сели за решетку пятнадцать-двадцать его полевых командиров. Иначе ему ничего не стоило — даже из тюрьмы — за несколько часов собрать и вооружить около сотни группировок, не принимавших постоянного участия в вооруженной борьбе и составлявших ближайший резерв медельинской армии.

Во время редких встреч с Вильямисаром президент Гавирия неизменно интересовался, как он может облегчить действия Альберто по освобождению заложников. Вильямисар верил, что правительство не ведет никаких переговоров, кроме предусмотренных политикой подчинения правосудию и, разумеется, тех, что поручены ему самому. Экс-президент Турбай и Эрнандо Сантос хорошо понимали трудности правительства, но все же рассчитывали, что президент проявит хотя бы минимальную гибкость. Поэтому то, что он, несмотря на уговоры, просьбы и призывы Нидии, отказался изменить установленный указом крайний срок преступлений, навсегда останется занозой в сердцах всех родственников Дианы. А изменение этого срока через три дня после ее смерти семья покойной вообще никогда не сможет понять. «Мне, конечно, очень жаль,— говорил президент в частных беседах,— но изменение сроков все равно не спасло бы Диану от случайной гибели».

Эскобар никогда не ограничивался одним каналом для переговоров: он, как говорится, молился и Богу, и дьяволу, используя все законные и незаконные средства. Не то чтобы кому-то он верил больше, а кому-то меньше,— а потому, что не верил никому и никогда. Уже добившись от Вильямисара всего, чего хотел, Эскобар продолжал лелеять мечту о политической амнистии, такой, как в 1989 году, когда крупные наркоторговцы и их приспешники сумели запастись удостоверениями членов М-19, чтобы попасть в списки амнистируемых повстанцев. Тогда их планы разрушил команданте Карлос Писарро, введя строгие формальности при проверке. Спустя два года Эскобар попытался действовать в том же направлении через Конституционную Ассамблею, пустив в ход все способы давления на депутатов — от подкупа до прямых угроз. Враги вновь сорвали его планы. В нужный момент на свет появился так называемый «наркоролик», вызвавший громкий, хотя и бесплодный скандал. Говорили, что ролик был снят скрытой камерой в номере какой-то гостиницы в тот момент, когда один из членов Конституционной Ассамблеи получал наличные деньги от человека, обозначенного как адвокат Эскобара. На самом деле этот законник, избранный по спискам М-19, входил в группу сторонников Калийского картеля, помогавших бороться с медельинцами, и при его репутации трудно было кого-нибудь убедить этой записью. Через несколько месяцев уволенный Калийским картелем военный инструктор показал под присягой, что его люди сделали эту грубую видеоподделку для доказательства того, что Эскобар прощупывает депутатов и что амнистия и отмена экстрадиции принесут вред.

Действуя на разных фронтах, Эскобар пытался торговаться об освобождении Пачо за спиной Вильямисара даже в период наиболее активной деятельности Альберто. Через приятеля-священника он направил Эрнандо Сантосу письмо и предложил встретиться с одним из своих адвокатов в церкви Усакена. В письме говорилось, что это очень важно для освобождения Пачо. Эрнандо знал этого священника и уважал его как праведника, поэтому в указанный день ровно в восемь вечера прибыл на встречу один. Собеседник, которого трудно было разглядеть в церковном полумраке, предупредил, что к картелю не имеет никакого отношения, но своей карьерой обязан Пабло Эскобару и не мог отказать в его просьбе. Ему поручено просто передать два документа: доклад Международной Амнистии, критикующий полицию Медельина, и предисловие к докладу о бесчинствах Элитного корпуса, которое он предложил опубликовать в газете как передовицу.

— Я приехал только ради вашего сына,— уверяя адвокат.— Если вы завтра опубликуете эти материалы, послезавтра Франсиско будет на свободе.

Эрнандо прочитал «передовицу». В ней шла речь об уже не раз обнародованных Эскобаром фактах, изложенных теперь с леденящими душу подробностями, которые не поддавались проверке. Текст был написан с откровенностью и изощренным коварством. По словам адвоката, писал его сам Эскобар. Во всяком случае, его стиль чувствовался.

Доклад Международной Амнистии уже публиковался в нескольких газетах, и Эрнандо Сантос не возражал сделать это еще раз. Что касается предисловия, в нем приводились слишком серьезные факты, чтобы публиковать их без проверки. «Пусть пришлет мне доказательства, и мы опубликуем это немедленно, даже если Пачо не освободят»,— ответил Эрнандо. На этом разговор окончился. Адвокат заявил, что считает свою миссию выполненной, как бы вскользь поинтересовался, сколько Эрнандо заплатил Гидо Парре за посредничество.

— Ни сентаво,— ответил Эрнандо.— Мы никогда не говорили о деньгах.

— Скажите правду,— настаивал адвокат,— Эскобар контролирует все счета, и ему эти сведения нужны для проверки.

Эрнандо повторил еще раз то же самое, и они сухо распрощались.

Наверно, единственным, кто верил тогда, что развязка не за горами, был астролог Маурисио Пуэрта, пристально следивший за жизнью страны по звездам и сделавший неожиданные выводы из гороскопа Пабло Эскобара.

Эскобар родился в Медельине 1 декабря 1949 года в 11.55 дня. Таким образом, он был Стрельцом под сильным влиянием Рыб при самом неблагоприятном сочетании планет: Марс вместе с Сатурном находились в созвездии Девы. Для таких людей характерны жесткий авторитаризм, деспотизм, неуемные амбиции, строптивость, вспыльчивость, непокорность, анархия, отсутствие дисциплины и противостояние власти. Финал неизбежен: внезапная смерть.

Поскольку с 30 марта 1991 года в ближайшие три года Сатурн будет виден под углом пять градусов, у Эскобара остаются только три варианта дальнейшей судьбы: больница, кладбище или тюрьма. Четвертая — монастырь — выглядела в его случае маловероятной. Так или иначе, ситуация требует, скорее, согласования сроков переговоров, чем окончательного разрыва. И самое лучшее для Эскобара — сдаться на предлагаемых правительством условиях.

Как заметил тогда один из журналистов, «Эскобар, должно быть, сильно встревожен, раз так настойчиво интересуется своим гороскопом». Дело в том, что, услышав о предсказаниях Маурисио Пуэрты, Эскобар захотел узнать все до мельчайших подробностей. Его посланники, однако, не дошли до цели, а один из них вообще бесследно исчез. Чтобы оказаться поближе к Эскобару, Пуэрта организовал в Медельине широко разрекламированный семинар, но череда нелепых и странных случайностей вновь не позволила им встретиться. Как объяснил Пуэрта, звезды никому не позволяют вмешиваться в судьбу, уже ставшую неотвратимой.

Супруга Пачо Сантоса тоже столкнулась с проявлением сверхъестественных сил в лице уже упомянутой подруги-ясновидицы, которая удивительным образом предсказала смерть Дианы и столь же уверенно утверждала, что Пачо жив. Когда в апреле они вновь встретились в каком-то общественном месте, ясновидица прошептала мимоходом:

— Поздравляю. Я вижу, он скоро вернется.

Эти слова оставались единственным утешением до того дня, когда падре Гарсия Эррерос выступил со своим мистическим обращением к Эскобару. Как дошел он до этого прозрения и какое отношение имело к этому море в Ковеньясе, до сих пор остается загадкой для всей страны. Еще более загадочной выглядит история о том, как все это пришло ему в голову, В пятницу, 12 апреля 1991 года, падре встретился с доктором Мануэлем Элкином Патарройо, знаменитым создателем вакцины против малярии, чтобы договориться о создании под эгидой «Минуты с Господом» медицинского пункта ранней диагностики СПИДа. Кроме молодого монаха из его прихода, падре сопровождал его близкий друг, истинный антьокец, помогавший ему решать земные проблемы. Этот благодетель, который просил не упоминать его имени, по своей инициативе не только построил и подарил падре Гарсии Эрреросу личную часовню, но и добровольно выплачивал со своих доходов десятину на социальные проекты священника. В автомобиле, который вез их в Институт иммунологии к доктору Патарройо, у этого человека вдруг возникла идея.

— Послушайте, падре! Почему бы вам не вмешаться в это дело и не помочь Эскобару сдаться?

Вопрос был задан без предисловий и вроде бы ни с того ни с сего. «Это было как послание свыше»,— вспоминал он позднее, говоря о Боге с привычной почтительностью слуги и уверенностью друга. На священника эти слова подействовали, как выстрел в самое сердце. Он побледнел как мертвец. Беседовавшего с ним доктора Патарройо поразили горящие энергией глаза священника и его деловая хватка. Но он не слышал заданного по дороге вопроса. Зато спутники Гарсии Эррероса восприняли все иначе. «Падре словно витал в облаках,— вспоминает его друг-антьокец.— Во время разговора с доктором он не мог думать ни о чем, кроме моих слов, а уходя, так спешил, что я испугался». Друг-благодетель решил даже отвезти падре на выходные отдохнуть в Ковеньясе, популярном курорте на берегу Карибского моря, где сидят в теплой воде тысячи туристов и где кончается нефтепровод, подающий двести пятьдесят тысяч баррелей сырой нефти в день.

Падре не мог успокоиться ни на минуту. Он почти не спал, вскакивал из-за стола посреди обеда, днем и ночью часто ходил по пляжу. «О, море в Ковеньясе! — кричал он сквозь грохот волн. Сумею ли я? Должен ли я сделать это? Ты все знаешь, скажи, не сгинем ли мы в наших устремлениях?» После этих нервных прогулок он возвращался в дом совершенно спокойным, словно и впрямь получил от моря ответ, и начинал обсуждать со своим гостеприимным хозяином мельчайшие детали предстоящего проекта.

Ко вторнику, вернувшись в Боготу, падре уже имел представление, что ему делать, и окончательно успокоился. В среду он вернулся к привычному распорядку: проснувшись в шесть утра, принял душ, надел черную сутану с клериканским воротничком, поверх нее, как всегда, белый плащ-накидку и начал обсуждать текущие вопросы с Паулиной Гарсон, своей бессменной секретаршей на протяжении половины жизни. В тот вечер его телевыступление было посвящено другой теме, не имевшей никакого отношения к завладевшим его мыслями делом. В четверг утром доктор Патарройо, как и обещал, дал положительный ответ на предложение о сотрудничестве. Падре не стал обедать. Без десяти семь он приехал в студию «Интрависион», откуда транслировалась его программа, и прямо перед камерой выступил с импровизированным обращением к Эскобару. Эти шестьдесят секунд полностью изменили его оставшуюся жизнь. После возвращения домой на него обрушились телефонные звонки со всей страны и лавина журналистов, с того вечера уже не терявших его из виду, пока он не выполнил свое обещание отвести Пабло Эскобара за руку прямо в тюрьму.

Развязка приближалась, но прогнозы оставались весьма смутными; общество разделилось на две части: большинство верило, что добрый монах — святой, но были и такие, кто считал его полусумасшедшим. В действительности, многое в его жизни свидетельствовало о здравом уме священника. В январе падре отметил восемьдесят второй день рождения, в августе исполнялось пятьдесят два года с тех пор, как он принял сан, и среди влиятельных колумбийцев он, безусловно, оставался единственным, кто никогда не мечтал стать президентом страны. Седая голова и белая шерстяная накидка поверх сутаны завершали образ одного из самых уважаемых в стране людей. Он сочинял стихи, в девятнадцать лет опубликовал книжку, потом, тоже в молодые годы, еще одну — под псевдонимом Старец. Затем последовала давно уже забытая премия за сборник рассказов и сорок шесть наград за общественную деятельность. И в горе, и в радости он всегда твердо стоял на ногах, любил светские развлечения, умел рассказывать и слушать анекдоты на любые темы, а в минуты откровений обнаруживалась его суть, обычно скрытая под пастушеской накидкой,— сантандерец до мозга костей.

Жил падре в крайне суровых условиях в пастырском доме прихода Сан Хуана Эудеса, в комнате с протекающим потолком, который не позволял латать. Спал на дощатой кровати без матраса и подушки, под покрывалом из цветных лоскутков в форме домиков, сшитым для него сердобольными монашками. Несколько раз ему предлагали перьевые подушки, но он отказывался, считая, что это противоречит Закону Божьему. Падре носил одну пару обуви, одну смену белья и неизменную белую накидку до тех пор, пока ему не дарили что-то новое. Ел мало, но с удовольствием, и умел ценить хорошие блюда и марочные вина, однако избегал приглашений отобедать в шикарном ресторане, чтобы никто не подумал, будто он платит сам. Однажды он увидел на пальце некой знатной дамы перстень с бриллиантом величиной с миндаль и заметил, глядя ей прямо в глаза:

— Такого сокровища мне хватило бы, чтобы построить сто двадцать домиков для бедняков.

Смущенная дама не знала, что ответить, а на следующий день прислала падре свой перстень вместе с сердечным письмом. На сто двадцать домиков денег, конечно, не хватило, но в конце концов падре их все же построил.

Паулина Гарсон де Бермудес родилась в Чипате, в Южном Сантандере, и в 1961 году пятнадцатилетней девушкой приехала вместе с матерью в Боготу, запасшись рекомендациями как хорошая машинистка. Так оно и было, зато она не умела пользоваться телефоном и делала столько орфографических ошибок, что ее труды невозможно было прочесть с первого раза. Однако, стремясь быть полезной падре, Паулина хорошо освоила и телефон, и орфографию. В двадцать пять лет она вышла замуж и родила сначала сына Альфонсо, потом дочь Марию Констансу — оба они стали инженерами-конструкторами. Паулине удалось так пристроить детей, чтобы не прекращать работу с падре, который передавал ей все больше прав и обязанностей. В результате он уже не мог обойтись без верной секретарши и начал брать ее с собой в поездки по стране и за рубеж, правда не одну, а с еще одним священником. «Чтобы избежать сплетен»,— поясняла Паулина. Она ездила с ним повсюду, хотя бы просто для того, чтобы надевать и снимать священнику контактные линзы, с которыми он никогда не мог справиться сам.

В последние годы падре оглох на правое ухо, стал вспыльчивым и сильно переживал из-за частичных провалов памяти. Во время молитвы он постепенно отходил от классических текстов, с упоением посвященного громко импровизируя что-то свое. Его слава блаженного росла вместе с верой людей в его сверхъестественную способность общаться с водными потоками и управлять ими. Ясная позиция падре в деле с Пабло Эскобаром заставила многих вспомнить слова, сказанные им в августе 1957 года после возвращения в страну генерала Густаво Рохаса Пинильи, готового предстать перед судом парламента: «Когда человек отдает себя в руки закона, он заслуживает глубокого уважения, даже если виновен». Когда перед самой смертью падре на очередном с трудом организованном «Миллионном Банкете» его друг спросил, что падре будет делать потом, тот ответил, как девятнадцатилетний юноша: «Мечтаю растянуться на лугу и смотреть на звезды».

На следующий день после своего телеобращения, без предупреждения и предварительной договоренности падре Гарсия Эррерос появился в тюрьме Итагуи, чтобы узнать у братьев Очоа, что можно сделать для сдачи Эскобара. На братьев Очоа он произвел впечатление святого с одним единственным недостатком: более сорока лет падре общался с людьми посредством ежедневных проповедей и не имел представления о делах, которые в обществе обсуждать не принято. Решающим стало мнение дона Фабио, считавшего, что падре послан провидением. Во-первых, с ним Эскобар не будет оттягивать встречу, как с Вильямисаром. Во-вторых, образ чудотворца сможет убедить сдаться и всю команду Эскобара.

Через два дня падре Гарсия Эррерос сообщил прессе, что установил контакт с организаторами похищений и выразил надежду на скорое освобождение журналистов. Вильямисар немедленно встретился с падре в студии передачи «Минута с Господом». Он сопровождал падре в следующей поездке в тюрьму Итагуи, где в тот же день начались томительные секретные переговоры, которые должны были завершиться сдачей Эскобара. Все началось с письма, продиктованного падре в тюремной камере братьев Очоа и отпечатанного Марией Лиа на машинке. Стоя перед ней, падре, как всегда, без подготовки диктовал привычным назидательным тоном со знакомым по телевизионным проповедям сантандерским акцентом. Он предложил Эскобару вместе искать пути к миру в Колумбии. Выражал надежду, что правительство назначит его, падре, гарантом «соблюдения твоих прав и прав твоей семьи и друзей». Но предупреждал, чтобы Эскобар не требовал от правительства невозможного. Прежде чем закончить «искренним приветом», падре сформулировал практическую цель своего письма: «Если ты считаешь, что мы можем встретиться где-нибудь в безопасном для нас обоих месте, скажи мне».

Через три дня Эскобар прислал ответ. Он соглашался сдаться ради мира в стране. Давал понять, что не ждет для себя помилования и намерен требовать не уголовного, а лишь дисциплинарного наказания для полицейских, бесчинствовавших в медельинских предместьях, но подтверждал неизбежность ответного террора. Он писал, что готов признаться в каком-либо преступлении, хотя и уверен, что ни один судья в Колумбии и за ее пределами не располагает достаточными для суда уликами, и выражал надежду, что его соратники будут пользоваться равными гарантиями безопасности. Вопреки всем ожиданиям, письмо не содержало ответа на предложение падре о встрече.

Падре обещал Вильямисару, что постарается не разглашать ход переговоров, и первое время почти держал слово, но свой детский авантюризм побороть не смог. Вокруг него возник такой ореол надежды, столь пристальным оказалось внимание прессы, что с некоторых пор священник не мог сделать и шагу без толпы репортеров и передвижных теле- и радиоустановок, сопровождавших его до самого порога дома.

Вильямисар, действовавший пять месяцев в обстановке полной секретности под уже привычным контролем Рафаэля Пардо, опасался, что несдержанный язык падре Эррероса поставит под угрозу весь ход операции. Чтобы заранее подготовиться к возможным действиям падре, Альберто тайком от него обратился за помощью и заручился поддержкой тех, кто был ближе всех к священнику, прежде всего Паулины. 13 мая Вильямисар получил письмо от Эскобара, в котором тот просил привезти падре в Ла-Лому и задержать его там на необходимый срок. В письме говорилось, что речь может идти как о трех днях, так и о трех месяцах, поскольку Эскобару требовалось лично проверить каждый шаг. Не исключалось, что в последний момент встреча не состоится из за каких-либо проблем безопасности. С счастью, падре был готов участвовать в любом деле, избавлявшем его от сонливости. 14 мая в пять часов утра Вильямисар постучал к дверь дома, где жил падре, и застал его за работой, словно на улице уже был день.

— Собирайтесь, падре,— сказал он ему,— мы едем в Медельин.

У семьи Очоа было готово в Ла-Лома все, чтобы принять падре на любой необходимый срок. Дон Фабио был в отъезде, но женщины подготовились основательно. Предстояло развеять беспокойство священника, понимавшего, что такое неожиданное и поспешное путешествие может быть вызвано лишь чем-то очень серьезным.

Завтрак был обильным и долгим, и падре поел с аппетитом. Примерно в десять утра, стараясь не драматизировать обстановку, Марта Ньевес объяснила падре, что Эскобар встретится с ним в ближайшее время. Он чуть не запрыгал от радости, суетясь и не зная, чем заняться, пока Вильямисар не вернул его к реальности, предупредив:

— Будет лучше, если вы узнаете сразу. Возможно, вам придется ехать одному с шофером, неизвестно куда и насколько.

Падре побледнел. Едва не выронив из рук четки, он начал расхаживать из угла в угол и декламировать вслух собственные молитвы. Проходя мимо окна, священник каждый раз смотрел на дорогу, а в его душе боролись два чувства: беспокойство, что обещанный автомобиль не приедет, и острое желание, чтобы он не приехал. Он хотел было позвонить, но тут же сам понял опрометчивость такого шага. «К счастью, для общения с Богом телефоны не нужны»,— сказал он. От запоздалого, но еще более аппетитного, чем завтрак, обеда, Гарсия Эррерос отказался. В приготовленной для него комнате стояла кровать с балдахином и бахромой, как у епископа. Женщины попытались уговорить падре немного отдохнуть. Он согласился, но так и не уснул. Чтобы успокоиться, он взял «Краткую историю времени» Стивена Хаукинга  , модную тогда книгу, где с помощью математических расчетов опровергалось существование Бога. Около четырех часов дня падре вышел в зал, где дремал Вильямисар.

— Альберто,— сказал он,— нам лучше вернуться в Боготу.

Ласковым и тактичным женщинам с трудом удалось его отговорить. К вечеру священник опять пал духом, но уехать уже не порывался: ночные поездки он считал весьма рискованными. Перед сном падре попросил помочь ему снять контактные линзы: дома этим всегда занималась Паулина. Вильямисар не ложился, не исключая, что Эскобару покажется безопаснее провести встречу под покровом ночи.

Падре тоже не удалось заснуть. В восемь утра подали завтрак, еще более соблазнительный, чем накануне, но падре даже не сел за стол. Он вновь расстроился из-за контактных линз, и никто не мог ему в этом помочь, пока сама управляющая поместьем с большим трудом наконец не вставила их на место. По сравнению с первым днем падре вел себя спокойнее, не вышагивал без конца из угла в угол, а сидел, неотрывно глядя через окно на дорогу, по которой должен приехать автомобиль. Наконец, потеряв терпение, он вскочил.

— Я уезжаю, мне надоела вся эта волокита!

Его еле уговорили подождать до обеда. Согласившись, падре снова успокоился. За обедом он ел с аппетитом и, как в лучшие времена, был интересным собеседником, а после обеда заявил, что намерен вздремнуть.

— Но имейте в виду,— повторил он, подняв палец вверх,— как только проснусь — сразу уеду.

Марта Ньевес несколько рал звонила по телефону в надежде узнать хоть что-нибудь, что поможет удержать проснувшегося падре. Около трех часов дня всех, кто дремал в гостиной, разбудил шум мотора. Вскочив с кресла, Вильямисар постучал в комнату, где спал падре, и открыл дверь.

— Падре, за вами приехали.

Полусонный священник с трудом поднялся. Сердце Вильямисара защемило от жалости: обтянутые кожей кости и трясущееся от страха тело делали падре похожим на ощипанного цыпленка. Однако он быстро взял себя в руки, перекрестился и, словно окрепнув духом, стал решительным и даже как будто вырос. «Преклони колени, сын мой,— велел он Вильямисару.— Помолимся вместе». С колен поднялся уже совсем другой человек.

— Посмотрим, как там Пабло.

Вильямисар хотел бы сопровождать падре, но не мог — так было условлено заранее. Пришлось ограничиться разговором с шофером.

— Берегите падре. Это большой человек. Будьте осторожны. На вас лежит огромная ответственность.

Водитель посмотрел на Вильямисара, как на ненормального:

— Вы думаете, если я везу святого, с нами может что-то случиться?

Вильямисар заставил падре надеть бейсболку, чтобы в дороге никто не узнал его седые волосы. Он опасался, что в Медельине машину остановят и встреча сорвется. Или священник попадет под перекрестный огонь боевиков и полиции. Падре усадили рядом с шофером. Когда машина тронулась и начала удаляться, падре снял бейсболку с головы и выбросил через окно. «Не беспокойся, сын мой! — крикнул он Вильямисару.— Ведь я властвую над водами!» Раскаты грома прокатились по всей долине, и с неба хлынул библейский ливень.

О встрече падре Гарсии Эррероса с Пабло Эскобаром известно только то, что рассказал сам священник, вернувшись в Ла-Лому. По его словам, встреча проходила в роскошном особняке с бассейном олимпийского стандарта и всевозможными спортивными сооружениями. По пути в целях безопасности трижды меняли машину, но из-за проливного дождя, не прекращавшегося ни на минуту, многочисленные полицейские кордоны их ни разу не остановили. Некоторые посты, как уверял водитель, принадлежали службе безопасности самих Подлежащих Экстрадиции. Дорога заняла более трех часов, хотя, скорее всего, падре привезли в одну из резиденций Эскобара в самом Медельине, а шофер специально петлял, чтобы падре казалось, что его увозят далеко от Ла-Ломы.

Священник рассказал, что в саду перед домом его встретили десятка два вооруженных охранников, которых он упрекнул за неправедную жизнь и нежелание сдаться правосудию. Сам Эскобар с большой черной бородой ждал на террасе, одетый по-домашнему к белый хлопковый костюм. Страх, который падре испытывал с момента приезда в Ла-Лому и позже по пути в неизвестность, рассеялся.

— Пабло,— сказал падре,— я приехал, чтобы договориться и уладить это дело.

Эскобар приветствовал священника искренне и весьма уважительно. Они прошли в гостиную и расположились в цветастых креслах, друг против друга, как добрые друзья, готовые к долгой беседе. Глоток виски окончательно успокоил гостя, а Эскобар в продолжение всей беседы попивал фруктовый сок. Вопреки ожиданиям, встреча заняла всего сорок пять минут: падре не мог скрыть волнения, а Эскобар выражал свои мысли так же емко и лаконично, как в письмах.

Опасаясь, что священника могут подвести провалы памяти, Вильямисар посоветовал ему делать записи. Падре так и поступил, но пошел, по-видимому, еще дальше. Сославшись на плохую память, он попросил самого Эскобара записать его основные требования, а когда это было сделано, начал обсуждать и отбрасывать те, которые, по его мнению, невозможно выполнить. Таким образом, Эскобару практически не удалось затронуть излюбленную тему наказания полицейских, обвиняемых в разного рода преступлениях, и разговор сосредоточился на безопасности места заключения.

По словам падре, он задал вопрос о причастности Эскобара к покушениям на четырех кандидатов в президенты. Тот категорически отрицал это, заявив, что ему приписывают чужие преступления. Кроме того, он заверил, что не мог предотвратить покушение на профессора Лоу Мутра, совершенное 30 апреля прошлого года на одной из улиц Боготы, поскольку приказ был отдан значительно раньше и его не успели отменить. По поводу похищения Марухи и Пачо Эскобар старался не говорить ничего такого, что могло бы выдать его как заказчика, но заверил, что Подлежащие Экстрадиции содержат их в нормальных условиях, оба пленника здоровы и будут отпущены на свободу, как только удастся согласовать срок явки с повинной. О Пачо он даже сказал вполне серьезно: «Этот почти доволен, что его похитили». В конце беседы Эскобар отметил, что добрая воля президента Гавирии вызывает ответное стремление договориться. Записи, сделанные отчасти рукой священника, но в основном исправленные и уточненные самим Эскобаром, стали первым официальным свидетельством его желания сдаться правосудию.

Когда падре вставал, чтобы попрощаться, упала одна из его контактных линз. Он попытался вставить ее, Эскобар начал ему помогать, потом позвали на помощь прислугу, но все оказалось тщетно. Падре явно расстроился. «Делать нечего,— вздохнул он,— это получается только у Паулины». К его удивлению, Эскобар не только понял, о ком идет речь, но и знал, где находилась в тот момент Паулина.

— Не отчаивайтесь, падре,— сказал он священнику.— Если хотите, мы пошлем за ней.

Но падре, настроенный поскорее вернуться, решил ехать без линзы. Прежде чем попрощаться, Эскобар попросил благословить небольшой медальон из золота, висевший у него на шее. Это было уже в саду на глазах у телохранителей, и они тоже попросили благословения:

— Падре, вы не можете уехать, не благословив нас.

Все стали на колени. Как и предвидел дон Фабио Очоа, посредничество падре Гарсии Эррероса решительно повлияло на сговорчивость людей Эскобара. Последний, видимо, заметив это, преклонил колени вместе со всеми. Благословляя, падре призвал их вернуться к легальной жизни и способствовать миру в стране.

Он отсутствовал не более шести часов. Около половины девятого вечера, когда на небе уже заблестели звезды, падре вернулся в Ла-Лому и выскочил из машины одним прыжком, как пятнадцатилетний школьник.

— Не волнуйся, сын мой,— сказал он Вильямисару.— Все в порядке, я только что заставил их всех стоять на коленях.

Священник был так возбужден, что его не могли успокоить ни слова, ни специальные настойки из семейных запасов Очоа. По-прежнему лил дождь, но падре хотел немедленно лететь в Боготу, рассказать всем о встрече, увидеть президента, чтобы на месте решить все вопросы и объявить о мире. Его уговорили лечь поспать, но падре все бродил по темному дому, разговаривая сам с собой и читая вслух собственные молитвы. Лишь на рассвете его наконец поборол сон.

Когда 16 мая в одиннадцать утра они приземлились в Боготе, о проведенной встрече уже вовсю говорили по радио. Довольный Вильямисар, обнимая встречавшего в аэропорту Андреса, сказал ему: «Не волнуйся, сынок. Маму выпустят через три дня». Сложнее оказалось убедить в этом Рафаэля Пардо, которому Вильямисар позвонил по теле фону.

— Я искренне рад, Альберто! Но не слишком обольщайся.

Впервые после похищения Вильямисар появился на вечеринке у друзей, которые не сразу поверили, что его радостное настроение вызвано, в конце концов, не более, чем очередным призрачным обещанием Пабло Эскобара. К тому времени падре Гарсия Эррерос завершил обход редакций теле-, радио- и газетных новостей, убеждая всех проявить к Эскобару терпимость, «Если мы не оттолкнем его, он сможет существенно способствовать миру»,— утверждал падре, добавляя без ссылки на Руссо: «Все люди, в сущности, добры, но отдельные обстоятельства могут делать их злыми». Наконец он заявил перед спутанным клубком микрофонов:

— Эскобар — человек добрый.

В пятницу, 17 мая газета «Тьемпо» сообщила, что падре привез личное послание Эскобара, которое передаст президенту Гавирии в ближайший понедельник. На самом деле речь шла о записях, сделанных «в четыре руки» Эскобаром и священником во время встречи. В воскресенье Подлежащие Экстрадиции выступили с заявлением, которое в бурном потоке новостей чуть не осталось незамеченным: «Мы отдали приказ об освобождении Франсиско Сантоса и Марухи Пачон». О сроках не говорилось, однако радио преподнесло это как свершившийся факт, и журналисты начали осаду квартир заложников.

Приближалась развязка: Вильямисар получил от Эскобара письмо, в котором говорилось, что Маруха Пачон и Франсиско Сантос будут освобождены не сегодня, а завтра, в понедельник, 20 мая, в семь часов вечера. Но во вторник в девять утра Вильямисар должен снова лететь в Медельин, чтобы присутствовать при сдаче Эскобара.