Я привык начинать и заканчивать каждое изъятие — я имею в виду прежнюю работу — полным отчетом о наличных материалах. Хотя мои теперешние дневные занятия практически свелись к тому, чтобы съежиться в углу заброшенного отеля и каждые две минуты осторожно поглядывать в щели между досками заколоченных окон, я рассудил, что кое-какие привычки можно и не бросать. До сих пор это меня поддерживало.

Итак, мое имущество:

Пишущая машинка «Кенсингтон-VIII». Голубая краска облупилась до металла от старости. Найдена в служебном помещении, смежном с вестибюлем, на шкафчике с папками, где обитали крысы, устроив нору в старых газетах, которым не один десяток лет. Лента выцвела, но в остальном машинка исправна, чего не скажу о клавишах, растерявших накладки. Например, всякий раз в начале предложения грубый металлический стержень чуть не насквозь протыкает мне палец, так что длинноты в повествовании не случайны: я просто избегаю заглавных букв.

С помощью этой пишущей машинки можно брать кровь. Автономная лаборатория, определяющая группу и резус перед неизбежной хирургической операцией. Ее наверняка принесли сюда люди из Кредитного союза в качестве дурной шутки. Возможно, внутри расположена видеокамера. С приводным радиомаячком.

Хотя машинка так стучит, что и без того слышно на весь Нью-Йорк. Ужасно грохочет, заходится, как неисправный автомат, но я не променяю ее на тихий шелест клавиатуры и матовое свечение плазменного экрана, освещавшего мои одинокие ночи. Щелк-щелк, щелк-щелк. Это обязательно меня выдаст, но пока я ощущаю прилив безрассудной смелости. Как долго продлится это настроение, сказать не могу. Это мне вообще несвойственно.

Эти звуки и эти страницы — мое жертвоприношение. Три месяца я сдерживаю дыхание, стараюсь не чихать, глотаю кашель. Я передвигаюсь только по ночам короткими неслышными шажками. Так поступает человек, который прячется. Половицы скрипят. Шум — это постыдный ляп, оплошность дилетанта. Всякий шум. Любой. «Вызывайте представителей соответствующих властей, — говорит этот шум. — В заброшенной гостинице на пересечении Четвертой и Тайлера прячется человек», — ябедничает шум. А этого мне не надо. Меньше всего мне хочется снова менять квартиру. При нынешнем жилищном кризисе все труднее и труднее найти заброшенные здания, соответствующие моим изысканным вкусам.

Поэтому я печатаю в таком режиме: час работы, два часа отдыха. Это дает мне лишь треть шанса быть обнаруженным, но я знаю: если кто-то всерьез озаботится меня найти, он сделает это без помощи старого ундервуда — у них имеются радары, тепловые датчики, мощные сканеры. Возможно, хитроумная техника их и подведет. Им просто не придет в голову подумать о примитивных механизмах.

Итак, продолжим.

Бумага. Изъеденная крысами стопка листов с тремя дырочками найдена возле вышеупомянутого шкафа для папок. Обертки от жвачки валялись под столом. Бутылки из-под чистящих средств, давно опустевшие, но с легко отделяемыми и заправляемыми под валик безотказного «Кенсингтона» этикетками. Разнородные страницы неудобны, но я стараюсь умещаться на том, что есть. Без гибкости я пропаду.

Тело. Глаза вытаращены до отказа. Ночью я научился спать, как акула в океане, с поднятыми веками, прикрепленными ко лбу стыренным скотчем. Я вечно бодрствую, идеальный сторожевой пес, защитник своей собственности, и обязан этим компании «3 М».

Слух постоянно напряжен и обострен настолько, что я могу расслышать писк полевки в утреннем уличном гуле. Ноздри всегда раздуты — втягивают воздух, проверяя наличие малейших паров эфира, и осторожно выпускают обратно. Ничего. Все чисто. Пока.

Надо перезарядить дробовик.

Мой арсенал, традиционный и не очень.

Дробовик (1), двустволка, осталось двадцать три патрона.

«Маузер» (1), пистолет автоматический, осталось шестнадцать патронов.

Нож охотничий (1), украден из палатки в лагере скаутов.

Скальпели (2), не скользят в руке, зато отлично проникают в человеческую плоть.

Пилка для костей (1), слегка затупившаяся от частого применения.

Реберный расширитель (1), в бою особой пользы не имеет.

Канистры с эфиром (2), сфера поражения — примерно восемьсот квадратных метров.

Удавка (1) — две деревянные ручки, выструганные из ножек стула, соединенные с рояльной струной (верхнее «ми») из разбитого инструмента в сгоревшей гостиной на первом этаже.

Жалкая горстка, конечно, но придется обойтись тем, что есть: самозащита — дорогой проект, а пенсию мне заморозили два месяца назад. Да и продолжи они начисление — Кредитный союз, я уверен, уже выследил мой почтовый ящик, — и поход за ежемесячным чеком станет для меня последней прогулкой, а моя жизнь даже сейчас стоит побольше шести сотен баксов.

Работая на Кредитный союз, я был одним из элитных сотрудников отдела по возврату биокредитов. Пятый уровень, и это не пустое хвастовство. Это факт. Я перепрыгнул со второго уровня на четвертый уже через два года, одновременно с другом и коллегой Джейком Фрейволдом. Не то чтобы между нами существовало соперничество — по крайней мере открытое, — но мы с Джейком пристально следили за успехами друг друга, стараясь синхронно взбираться по служебной лестнице. Пятый уровень мне присвоили на два месяца раньше, чем ему. Был ли я лучше? Целеустремленнее? Или даже талантливее? Хочется надеяться. Сейчас от этого зависит моя жизнь.

У каждого есть любимый орган; в этом суть нашей работы. Да, вы берете розовые листки со своего стола и идете к клиентам, которых вам дают — в конце концов, работа есть работа, — но моей специальностью всегда была печень, особенно модели «Кентон» и «Таихицу»; признаюсь, я получал огромное удовольствие, вынимая их из хронических алкоголиков. Посмотрим правде в глаза — всякий, продолжающий бухать как конь даже после цирроза собственной и трансплантации искусственной печени, не заслуживает уважения ни в жизни, ни в смерти.

Один тип был настолько пьян, когда я проник к нему в квартиру в три утра, что я сэкономил эфир, не израсходовав ни миллилитра. Клиент ерзал, брыкался и извивался мясистой тушей в медленном горизонтальном мамбо — ничего, с чем я не смог бы справиться, — но даже не пикнул, когда я приступил к делу.

— Весело тебе? — спросил я, глубоко погрузив скальпель в его живот. Кровь ручьями текла на прекрасный паркет, хотя ее было меньше, чем я ожидал.

— Ага-а-а-а-а-а.

— Больше ты не будешь напиваться, да, приятель?

— Бу-у-у-у-ду-у-у-у!

— Тогда продолжай веселиться. — В глубине брюшной полости мигнул сенсорный маячок, и я рванулся к нему, как искатель приключений, прорубающий себе путь сквозь джунгли. — Посмейся напоследок.

Клиент прожил еще несколько минут после того, как я вынул его «КЛ-418», и черт меня побери, если он не прохихикал всю переправу в Хароновой лодке. Спасибо тебе, «Джек Дэниэлс», сэкономил мне пинту эфира.

Я с большим удовольствием изымал печень, чем другие органы, хотя много ночей провел, вырезая селезенки производства «Маршодин». Последняя модель, та самая, которую они уже год представляют на торговых ярмарках, поставляется со встроенной отсоединительной системой, фактически отрезающей селезенку от тела реципиента, едва закончится шестидесятидневный льготный период кредитования. Черт, это, конечно, облегчает изъятие неоплаченного товара, но заставляет задуматься о том дне, когда мы, парни из отдела возврата биокредитов, станем не нужны. Органы научатся самостоятельно покидать хозяев-халявщиков, извиваясь, выбираться наружу из тел реципиентов и шлепать к ближайшему складу. Надеюсь, меня тогда уже не будет.

Дело в том, что экстракция печени — самая красивая и простая операция из всех. Легкий доступ — практически без препятствий, минимум примыкающих органов и тканей. Все остальное уже сложнее. Искусственное сердце сидит глубоко в грудной клетке — пока там справишься с костями и мышцами, и комиссионные не оправдывают возни и расхода эфира. Впрочем, в былые дни я брался за любой «Джарвик», если вознаграждение было приличным. Поэтому и оказался сейчас в таком дерьме.

Дальше. ЦНС — о, если я заведу разговор об искусственных нервных системах, то у вас терпения не хватит. Я ими больше не занимаюсь, отказываюсь при малейшей возможности. Я не могу вынимать то, чего не вижу, что бы там ни говорили про разные модели «Призраков». Да, я проходил необходимое обучение, но не особо вникал. Подобное изъятие, конечно, окружено аурой респектабельности, и у каждого наготове история о недавней охоте за «Призраками» в стволе головного мозга какого-нибудь несчастного олуха — это повышает шансы попасть на ужин в качестве интересного гостя. Но печень… Печень реальна, плотна, осязаема. Я ее вижу, могу ее вынуть и держать в руке. У меня есть о чем волноваться и без «фантомных нервов» и «виртуальных сенсорных проводящих путей».

У глаз и ушей слишком много битов-байтов, мелких деталей и всяких тонкостей, и хотя я полностью за микроэкстракции, приходится признать, я немного разгильдяйничал, когда все изучали наноорганы. Так, что осталось? Щитовидки уродливы, желудки грязны, мочевые пузыри хлипки, почки — вообще фигня: взрезай спину, хватай, рви на себя и дрыхни потом всю ночь без задних ног с бутылкой водки вместо подушки.

Кстати, о ногах. Протезы конечностей — примитив и жуткая скука. Ничего трудного и совсем мало возни. Руки, ноги, пальцы — зевать тянет. В нашей индустрии мы называем это цепной работой — в смысле для цепной пилы. Большинство изъятий проводится из головы или тела; для конечностей не требуется даже полной лицензии биокредитчика. На конечности я вообще посылал своего племянника — ему пятнадцать, но надо же пацану учиться какому-нибудь ремеслу, а для высшего образования у него мозги не те. Он и школьную науку не осилил, но это милый маленький засранец, и мне показалась удачной идея основать семейное дело по возврату биокредитов. Я не мог предложить поучаствовать в этом родному сыну, даже знай я, где он. Питер бы плюнул мне в лицо. Я это заслужил.

Питера, моего сына, я не видел шесть лет. Последний раз мы встречались возле «Снэк шэк» в западной части города, недалеко от очереди за картофельными чипсами и пивом, и он бил меня в грудь кулаками. Это было безболезненно, по крайней мере физически, но я притворялся, что корчусь от боли. Подыгрывал. Питер всегда немного робел от моих габаритов и силы — сухой массы во мне добрых девяносто пять кило, почти сплошь мышцы, а он пошел в мать — тонкая кость, ангельски нежные черты. Мы словно из магазина игрушек: он — фарфоровая кукла, а я — бешеный горилла. Он выглядит аристократом в эпоху, когда аристократия рушится под грузом собственных предрассудков. «Это Питер, — говорю я всем, — мой мальчик, красивый, одинокий и безнадежно не вписывающийся в современную реальность».

Питер мой единственный сын и вообще единственный ребенок. Его мать — моя третья жена Мелинда, но рос он при моих четвертой и пятой женах, Кэрол и Венди, у которых хватало доброты и сердечности обращаться с ним как с родным. Замечательный ребенок. Не знаю, каким образом мне это удалось, но Питер получился хорошим мальчиком. Мелинда исчезла из моей жизни через год после рождения сына. С тех пор я видел ее только раз, и этого оказалось достаточно для нас обоих.

Договорившись о совместной опеке, мы передавали сына друг другу на неделю, всячески избегая личного общения. В таких случаях из собственного опыта могу посоветовать эсэмэс-сообщения. Я набирал Мелинде коротенькую записку, информируя, где она может забрать Питера в конце дня, а она отвечала. Мы оставляли сына с друзьями, с коллегами — с любым, кто соглашался побыть временным опекуном и перевалочным пунктом, откуда тот или другой родитель забирал пацана.

Я не был в этом виноват. По крайней мере вначале. Я был бы счастлив, зайди Мелинда посидеть, попить кофе, поговорить о том, как прошла неделя, но экс-супруга не желала иметь со мной ничего общего. Она предпочитала передать сына сложным кружным путем, как шифровку в фильме о шпионах времен холодной войны, чем переброситься словечком с бывшим мужем.

* * *

Подав на развод, Мелинда в качестве причины написала всего два слова: «Патологический эгоцентризм». Я так и не понял, кого она имела в виду — меня или себя?

Причины разводов, указанные моими пятью женами:

Жена номер один, Бет: «Препятствует моей карьере своей неумеренной ревностью».

Жена номер два, Мэри-Эллен: «Невнимание, частое отсутствие, неисполнение сексуальных обязанностей».

Жена номер три, Мелинда: «Патологический эгоцентризм».

Жена номер четыре, Кэрол: «Супружеская неверность».

Жена номер пять, Венди: «Непреодолимые противоречия».

Венди единственная повела себя тактично. Она могла написать любую причину по своему выбору, и я не стал бы возражать, поскольку сам ее бросил, хотя наш брак был крепким и стабильным — лучшая семья, которую мне удалось создать. Венди могла прицепиться к любой части моего «наследства» (очень скромного), но предпочла развестись без обвинений, не возлагая бремя вины на кого-то из нас — или сразу на обоих.

Остальные причины — либо ложь, либо преувеличение, особенно фраза насчет неисполнения сексуальных обязанностей. Да, было время… вернее, момент в моей жизни, когда старый барсук не желал быстро вылезать из своей норы, но неисполнение — слишком сильно сказано. И Кэрол я не изменял. Я вообще ни разу не изменил ни одной из своих жен. Кэрол требовалась причина для развода в ее родной Алабаме, и супружеская неверность, видимо, первой пришла ей на ум. Она всегда была импульсивной.

В большинстве моих разводов был огромный плюс — не страдали дети. Никакой нервотрепки по поводу опеки, никаких бурных ночных ссор, когда ребенок в другой комнате, накрыв голову подушкой, ждет, скоро ли мама с папой начнут наконец целоваться и помирятся.

А вот с Мелиндой у нас был Питер, и этот стресс тяжело отразился на обоих. Соответственно, досталось и пацану. Нам хотелось, так или иначе, закончить то, что вообще не следовало начинать, но это неожиданно повлекло за собой слишком болезненные последствия.

И все же, насколько я знаю, Питер не в претензии. Он вообще не винит меня в своих детских переживаниях, в нашем разводе и во всех моих грехах перед Мелиндой, кроме самого последнего. И я на него за это не обижаюсь.

Мы с Джейком любили поговорить о чувстве вины. О доверии. Обо всем на свете. У нас была масса времени. Мы теоретизировали на тему, есть ли Бог, и если да, то что Он думает о наших искорганах, о вызывающем привыкание препарате «кью», предупреждающем отторжение, или о людях, приписывающих крупные спортивные победы или поражения Его Божественному вмешательству. Не стану утверждать, будто нас терзал интеллектуальный или духовный голод; скорее, хотелось просто поболтать.

Как правило, мы выбирались из кровати и топали на работу часов в шесть-семь вечера, иногда успевая перекусить в помещении для персонала с кем-нибудь из коллег. В комнате умещались два покерных стола и несколько расшатанных складных стульев, стены были оклеены дешевыми обоями десятилетней давности, которые никто не озаботился обновить, и висела гигантская школьная доска, расчерченная на таблицу с указанием клиентов, искорганов, просрочки и ответственного исполнителя (или исполнителей). Здесь можно было выпить кофе, поболтать, изредка устроить мальчишник с приглашенной стриптизершей.

Но это было наше место, и мы сидели там, когда хотели. У сотрудников отдела возврата биокредитов ненормально узкий круг общения. Трудно, знаете ли, дружить, если людям кажется, будто ты только и ждешь момента вытащить у них печенку-селезенку. Длительные романы тоже редкость. Примерно из ста специалистов по возврату биокредитов, которых я знал в свое время, женаты были меньше половины, и лишь десятая часть жили в браке достаточно долго. Мне иногда казалось, что я работаю сверхурочно, выполняя брачный план за остальных.

Присвоение пятого уровня давало нам с Джейком определенные льготы: мы снимали сливки с заказов, забирая лучшие, пользовались уважением коллег в любой части света и получали надбавку за квалификацию. В качестве бесплатного приложения полагалось неизбежное нытье и мелкое дерьмо, подбрасываемое сослуживцами других уровней.

Бобби Ромен, вечный второй уровень, добросовестный биокредитчик с соответствующей внешностью — шесть футов два дюйма, тощий, как гончая, немногословный и трудолюбивый, — буквально на каждом заказе непонятно куда засовывал свой сканер и умолял нас достать ему новый, пока начальство не заметило.

Висенте Салазар каким-то образом получил четвертый уровень, хотя отказывался от заказов чаще, чем можно было понять и стерпеть. Он, видите ли, не ходил в определенные районы города и отклонял поручения, если требовалось применять эфир. Когда фамилия клиента начиналась с «К» или «В», Висенте отмахивался, даже не взглянув. Четвертый уровень он получил по единственной причине: снизойдя до работы, делал ее настолько быстро и аккуратно, как не умел никто, кроме нас с Джейком. Одно время Фрэнк подумывал присвоить ему и пятый уровень, но мы с Джейком зарубили это дело на корню. Пусть отлынивает, если хочет, но нам-то зачем по пять дополнительных заказов каждые выходные.

Еще был Тони Парк, вечная заноза у меня под ногтем. Настоящее чудовище — сто десять килограммов мышц и сухожилий и череп неандертальца. Широкий лоб простирался, казалось, на целые мили и уходил под густой, как шерсть, бобрик с ярко-зелеными прядями. Вопреки правилам Кредитного союза и нравственным законам, навязанным обществом, Тони Парк сделал фирменную татуировку не на шее, как остальные, а в центре своего слоновьего лба, почти между глаз, ну, чуть повыше. Знак действовал на людей не хуже динамитного взрыва. Тони вычитал это в сборнике комиксов и решил — раз пропечатано в разделе юмора, значит, ему в самый раз.

Кроме сомнительного вкуса, Тони обладал еще и удручающе тонкой нервной организацией. Что бы ни думал читатель, это не самое лучшее качество специалиста по возврату биокредитов. В нашей работе нужно уметь орать, принуждать, иногда стрелять и наносить удар ножом, но психовать и терять над собой контроль — последнее дело. Тони, должно быть, прослушал эту часть на семинаре.

В результате Тони Парк крутился на вечной орбите между вторым и третьим уровнями — его то повышали, то понижали. Он хватался за ответственные заказы, возвращал фирме целые системы, выслеживал богатенького должника и становился работником месяца и специалистом третьего уровня, а через неделю выдирал селезенку у какой-нибудь престарелой леди прямо на вечеринке в честь ее сто десятого дня рождения в ресторане «Деннис», забрызгав кровью французские тосты с яйцом и беконом, и — привет, добро пожаловать на старый добрый второй уровень.

Он вечно ходил за мной с какой-нибудь просьбой.

— Слушай, мой племянник хочет у нас работать, — заводил он. — Дай ему рекомендацию, чтобы его приняли в программу!

— Сам и вводи его в программу, Тони.

— Да, я тоже мог бы, — ныл он, — но если словечко замолвит специалист пятого уровня, это будет авторитетнее для вонючих снобов из начальства…

Когда я говорил «нет», он переключался на Джейка — ходил за ним хвостом и канючил о том же, как пацан, упрашивающий родителей отпустить его в торговый центр с друзьями. Тони нельзя было остановить. Это его лучшее качество и одновременно злейший враг.

В результате в комнате для персонала мы с Джейком уже не чувствовали себя вольготно, как раньше. К восьми вечера, когда люди укладывают своих мальцов в кровать, мы отправлялись в кабинет Фрэнка за розовыми листками. Иногда мы выполняли тот же заказ, что и накануне, но чаще всего нас ждала новая работа.

Фрэнк — человек старой закалки, руководитель до мозга костей — не привык тратить время на болтовню о заданиях или нашей специфике. Он ведет бизнес и не понимает, для чего об этом трепаться, пока язык не распухнет.

— Взять бы все эти треп-шоу, теленовости и моралистов, мелющих вздор о нашем Кредитном союзе, и направить их энергию на что-то стоящее, так у нас давно было бы по личному самолету и мир во всем мире!

Таков наш Фрэнк — вечно в заботах о своих сотрудниках.

По какой-то причине босс терпеть не мог, когда мы с Джейком околачивались в комнате для персонала.

— Я уважаю вашу маленькую дружбу и все такое, — говорил он, — но вы мои лучшие специалисты. Работа в паре вас тормозит. Разделитесь — и сможете обрабатывать двойную территорию и гораздо больше успевать.

— Мы и так все время разделяемся, — возражал я Фрэнку. — Я делаю семьдесят, а то и семьдесят пять процентов работы.

— Что ни групповой выезд — вы всякий раз вместе, как сладкая парочка или чего похуже.

Джейк презрительно фыркал:

— Будь мы сладкой парочкой, думаешь, ходили бы вдвоем на заказы?

Джейк и мои жены никогда не ладили. Он затаил обиду на мою первую супругу Бет из-за того, что наш роман в письмах подогрел мою паранойю до неприличия. Другие мои жены недолюбливали Джейка либо в связи с характером нашей работы, либо из-за особенностей нашей дружбы.

Кэрол, моя экс-супруга номер четыре, Джейка просто на дух не переносила, и я не сомневаюсь — одной из причин нашего развода стало ее упорное желание воспрепятствовать моему общению со старым приятелем. Лучше всего с Джейком ладила Венди, настоявшая на моем переходе из возврата биокредитов в продажи.

— Отдел продаж? — изумился Джейк, когда однажды вечером я поделился своими планами. — Ты меня за дурака держишь?

— Венди просит, — объяснил я. — По-моему, это разумно. Моложе я не становлюсь, а вонючие клиенты по-прежнему стреляют как нанятые. На прошлой неделе один тип направил на меня базуку и…

— Да какие, к матери, продажи? Ты хоть представляешь себя в отгороженной клетушке в общем зале? — Таким высоким резким голосом Джейк любил передразнивать немногих продавцов, с которыми мы общались: — «Мистер Джонсон, мы можем предложить вам эту селезенку по цене гораздо ниже, чем другие корпорации. Этим вы обязаны своей семье и самому себе…» — Он покачал головой. — Ты же подавишься собственной блевотиной!

— Да ладно, — отмахнулся я. — Работа есть работа.

— Брехня. Иди копай канавы, если решил выйти из дела. Или клепай номерные знаки на машины. Нельзя переходить из возврата кредитов в продажи. Это же все равно что обратная эволюция — так просто не бывает!

Конечно, он был прав. В глубине души я признавал: работа, которой я занимаюсь, — единственное, что умею и к чему лежит душа, хотя биокредитчику приходится убивать людей, делать их инвалидами или, еще хуже, заставлять отдаваться за искорган, хотя я никогда на это не велся.

К моменту выезда мы с Джейком уже часа два-три были на работе, на всю катушку используя оставшееся светлое время, болтая и балуясь пивком. Мы катили по улицам; я вел машину, а Джейк сканировал толпу, распугивая к чертям пешеходов. Ничто не вселяло большей паники в сердца людей, чем тонкий писк сканера, и Джейку это доставляло безмерное удовольствие.

— Так, проверим толстячка, — указал он на ожиревшего мужчину, грузно переваливающегося прямо перед нашей машиной. — Его органы вышли из строя давным-давно.

— На что спорим?

— На выпивку, — предложил Джейк. — Проигравший ставит пиво.

Заключив пари, Джейк тронул пальцем кнопку сканера, и на дисплее почти мгновенно высветилось: «Почка „Кентон ПК-5“, просрочка платежа 172 дня».

— Восемь дней еще осталось, — разочарованно сказал Джейк. — Все равно надо его прищучить.

— Заметано, босс. — Я повернул руль, подъехал к корпулентному клиенту и высунулся в окно: — Прекрасный вечер, чтобы растрясти жиры!

Не повернув головы, толстяк бросил:

— Пошел на хрен.

Ну, не хам?

— Как там почка поживает? — осведомился я и выставил татуировку Кредитного союза во всей ее красе.

Мельком глянув на мою шею, мужчина побелел, словно из него выкачали кровь, и попятился с помертвевшим лицом, бормоча:

— Я… я выслал чек вчера.

— Ты уж проверь, дядя, выслал или нет, — посоветовал я. — Восемь дней, и почка наша.

Толстяк ровно за три секунды развернулся на месте и на предельной скорости покатился в ближайший переулок, стараясь по мере сил максимально увеличить расстояние между нами.

— Гляди, как припустил, — засмеялся Джейк.

Он выставил большой палец, и я приложил к нему свой, как мы делали последние десять лет.

— Так ему скоро новое сердце понадобится, — заметил я.

Джейк взглянул на меня со странным блеском в глазах, и долгую секунду я не знал, собирается он меня ударить или расцеловать или и то и другое сразу.

— В чем дело? — насторожился я.

— Брателло, — сказал Джейк, — ты всегда будешь работать в возврате кредитов.

На улице пятью этажами ниже играют три маленькие девочки — прыгают через скакалку и распевают песенку:

Если они не заткнутся, я их придушу.

Сто пятнадцатый день на нелегальном положении. Дом, машина, имущество конфискованы в счет накопившихся процентов и пеней. Ну и прекрасно: дом разваливается, машина — жестяная коробка для самоубийц на лысых покрышках, а имущество в основном состоит из разнообразных финтифлюшек, бесполезных, но очень популярных на блошиных рынках. Финансовые средства, арестованные на всех счетах, давно сократились до нуля — алименты пяти бывшим женам быстренько об этом позаботились. Но это пустяки, мне уже не нужные. Все, что требуется, — верная двустволка и мой разношерстный мини-арсенал. Ну и ума чуток, чтобы прожить лишний день.

Мой номер, или клиентский шифр, по осторожному определению Кредитного союза, К029Й66ВЛ. Я никогда не видел свой файл, несмотря на так называемый закон об открытых кредитах, принятый больше десяти лет назад. Всякий раз заявление с просьбой об ознакомлении с моим кредитным досье, которое я подавал работнику архива, терялось, уничтожалось, помещалось не туда или неправильно понималось, и вместо реальных документов мне доставалось ведро крокодиловых слез и куча извинений. Можно было коллекционировать эти прекрасные образцы высокой литературы, клятвенно заверявшие, что информация, несмотря на непредвиденную задержку, вот-вот придет, как Армагеддон, о приближении которого орет какой-то тип на углу.

К сведению опекунов моего несуществующего имущества: в связи с высокой вероятностью того, что я закончу жизнь в лапах сотрудника по возврату биокредитов из нашего же отдела, а тело будет слишком искромсано, чтобы выставлять его для прощания, предлагаю кремировать мой труп, обложив официальными отписками Кредитного союза. Смешать пепел с искусной ложью тех, кто дал мне жизнь и одновременно приблизил смерть, — вряд ли существует более подходящий погребальный обряд.

Биокредитчиками не рождаются, что бы ни болтали по ящику и радио. Старый слоган «Помоги миру помочь себе» в их рекламе звучит так, словно каждый человек рожден убивать. А ведь это искажение истины. Как в любом творчестве, в нашем ремесле можно совершенствоваться. У кого-то действительно есть природный талант, другие, вроде Тони Парка, чересчур поверхностны, но и в нашем деле существует масса нюансов и приемов, которых хватит на толстый учебник.

И все же союз настаивает на мифе «Рожден, чтобы восстановить кредитную справедливость». Буквально вчера я мельком видел газетное объявление, где говорилось: «Освой профессию. Вступай в союз. Следуй собственной судьбе!» Ей-богу, черным по белому — следуй собственной судьбе. Они со своими проповедями прочно обосновались на полпути между духовностью и техницизмом, делая религии точно выверенные реверансы в святилище инжиниринга и кредитов. Дешевый, но эффективный способ привлечь рекрутов. Поддался я. Попался на удочку Джейк. Повелись многие наши товарищи. Причины самые банальные — мы были молоды, глупы и устали от нескончаемой, всех доставшей войны. Хотелось встряхнуться, попробовать что-нибудь новое. Мы и не подозревали, что наступаем на те же грабли, или, точнее, погружаемся в то же самое дерьмо.