В борьбу народы вступили с условными взглядами и с системой XVIII века, лишь слегка претерпевшими изменения под влиянием событий XIX века. С политической точки зрения они считали, что предстоит состязание соперничающих друг с другом коалиций, основанных на традиционной системе дипломатических союзов. С военной же точки зрения они предполагали борьбу профессиональных армий. Хотя эти армии и распухли из-за принятой на континенте системы принудительных наборов, но все же борьба главным образом должна была вестись «солдатами» — а народ в массе, как зритель из амфитеатра, следил бы за успехами гладиаторов.

Германцы были ближе к истине, хотя истинное положение едва понималось одним-двумя проницательными непризнанными умами. Теория «нации с оружием» развилась в Германии в течение XIX столетия. Эта теория представляла народ скорее как резервуар, питающий армию подкреплениями, чем как мощную реку, поглощающую много притоков, причем армия является только одним из них. Их концепцией была «нация с оружием» — но не «нация в войне». Даже сегодня эта основная истина сохраняет полное значение во всем своем объеме и со всеми вытекающими из нее последствиями. В течение 1914–1918 годов воевавшие народы последовательно мобилизовали для нужд войны науку, изобретательную силу и техническую ловкость инженеров, физический труд, индустрию, наконец — перо пропагандиста. Это сочетание многих сил в течение продолжительного времени представляло собой хаотический водоворот — старый порядок уже рухнул, а новый еще не народился. Лишь постепенно все эти силы пришли к полезному взаимодействию. И все же еще спорен вопрос, действительно ли даже к последней фазе войны это взаимодействие достигло высшего предела согласования, которое направляло бы все эти разнообразные силы к одной цели.

Германская армия 1914 года родилась в наполеоновских войнах. В своем детстве она была вскормлена Гнейзенау и Шарнхорстом, а в отрочестве ее воспитывали Мольтке-старший и Роон. Зрелости она достигла в войну 1870 года, блестяще выдержав испытание в борьбе с плохо снаряженной и дурно руководимой французской армией. Воинская повинность распространялась на всех физически годных граждан; государство лишь отбирало нужное ему число людей. В течение короткого срока службы им давалась военная подготовка, а затем они возвращались к гражданской жизни. Целью и характерной чертой этой системы было стремление создать крупный резерв, на основе которого можно было бы во время войны развернуть массовую армию.

Каждый гражданин нес службу в течение двух или трех лет, в зависимости от того, в каком роде войск он служил. За этим следовало четырех- или пятилетнее пребывание в резерве. Потом он служил 12 лет в ландвере и, наконец, переходил в ландштурм, в котором и числился с 39 до 45 лет. Кроме того, существовал эрзац-резерв, в который входили те, кто не был призван на регулярную службу.

Этой организацией и совершенством подготовки объясняется секрет первого крупного сюрприза войны, который стал почти решающим. Вместо того, чтобы смотреть на резервистов как на войска сомнительного качества, годные только для решения вспомогательных задач или для гарнизонной службы, немцы оказались в состоянии во время мобилизации удвоить почти каждый корпус первой линии, создав при нем резервный корпус — и имели оправданное событиями мужество применить эти войска в открытом поле. Неожиданность эта опрокинула французские расчеты, чем сорвала весь французский план кампании.

Немцев часто упрекали во множестве просчетов — и значительно реже давали заслуженную оценку правильности многих их предвидений. Но только они смогли понять то, что сегодня воспринимается аксиомой: имея высококвалифицированные кадры инструкторов, можно быстро создать крепкую армию даже из рекрутов с краткосрочной подготовкой.

Германские офицеры и унтер-офицеры долгосрочной службы по уровню технических знаний и по мастерству не имели себе равных на континенте. Но хотя германская военная машина и была сколочена тренировками, необходимую прочность она приобретала также и другим путем.

Психологические элементы играют равную часть как в «национальной», так и в профессиональной армии. Но одного Esprit de Corps было недостаточно, стимулом для высокого морального импульса в требуемом действии стала глубоко укоренившаяся вера в политику, ради которой граждане призывались на войну.

Руководители Германии работали над многими поколениями, чтобы внушить народу патриотическую убежденность в величии судьбы их страны. И если противники Германии в 1914 году пошли в бой с твердой уверенностью в правоте своего дела, то все же у них не было времени, чтобы превратить этот пламенный патриотизм в подобие той заранее организованной дисциплины, которая в течение долгих лет выковывалась в Германии. Армия была близка германскому народу. Он гордился ею, несмотря на беспримерную строгость армейской дисциплины.

Этот единственный в своем роде инструмент находился в руках Генерального штаба, который благодаря строгому отбору и подготовке не имел равного себе в Европе ни по профессиональным знаниям, ни по искусству — хотя и ему не удалось избежать некоторой умственной рутины, характерной для всех профессий. Увы, исключительное умение всегда является результатом долгой практики — а постоянная практика и повторение неизбежно ведут к выхолащиванию оригинальности и гибкости мышления. Кроме того, в профессиональной армии обязательным правилом является выдвижение по старшинству — принцип, который очень трудно обойти. Немцы, правда, склонялись к системе контроля штаба над командиром. Как правило, на практике это передавало фактическую власть в руки более молодых офицеров Генерального штаба. Как свидетельствуют военные мемуары и документы, начальники штабов различных армий и корпусов часто принимали быстрые решения, не давая себе труда посовещаться с командирами. Но такая система имеет и свои теневые стороны. Отсюда брались и те палки в колесах, которые довольно часто тормозили германскую военную машину, в остальном хорошо смазанную и исправно работавшую.

На тактическом уровне германская армия вступила в войну, имея два важных материальных преимущества. Только немцы точно оценили возможности тяжелой гаубицы и обеспечили себя достаточным числом этих орудий. И хотя ни одна армия не поняла, что пулемет представляет собой «квинтэссенцию пехоты» и не развила до предела этот великолепный источник огневой мощи, но все же германцы изучили пулемет больше других армий и сумели скорее, чем прочие, использовать присущее пулеметам свойство подавления на поле боя всего живого. Этому предвидению значения тяжелой артиллерии и пулеметов германский Генеральный штаб обязан главным образом прогнозу капитана Гофмана, молодого германского атташе при японской армии в Манчжурии. Кроме того, в стратегической области германцы поставили изучение и развитие железнодорожного дела на более высокую ступень, чем любой из их противников.

Австро-венгерская армия, хотя и организованная на германский образец, была несоизмеримо хуже. В этой армии традициями являлись скорее поражения, чем победы. Кроме того, созданию морального единства — отличительной черты союзника Австрии — мешала смесь в армии различных национальностей. Вследствие всего этого замена старой профессиональной армии армией призывной скорее понизила, чем повысила уровень ее эффективности. Войска империи по национальности солдат часто совпадали с войсками противников по другую сторону границы. Это вынуждало Австрию к распределению войск на основе политических, а не военных интересов, чтобы родственные народы не сражались друг против друга. Наконец, затруднения, связанные с характерными особенностями человеческого материала армии, еще более увеличивались географическим положением государства — огромной протяженностью границы, которую надо было защищать.

В профессиональном отношении командиры австро-венгерской армии за редким исключением также уступали германским. Более того, хотя необходимость взаимодействия здесь понималась лучше, чем в армиях Антанты, все же Австрия весьма неохотно подчинялась руководству Германии.

Но несмотря на всю свою очевидную слабость, австро-венгерская армия, которая, в сущности, была слабо сколоченным конгломератом разных национальностей, в течение четырех лет противостояла ударам и лишениям войны в такой степени, что это поражало и приводило в смущение ее врагов. Объясняется это тем, что сложная национальная паутина армии была сплетена на крепкой германской и мадьярской основе.

От Центральных держав перейдем теперь к державам Антанты.

Франция обладала только 60 % потенциальной людской мощи Германии (5 940 000 против 7 750 000), и этот баланс фактически заставлял ее призывать на военную службу всех физически годных для этого мужчин. Новобранец призывался в возрасте 20 лет, 3 полных года состоял на военной службе, затем 11 лет находился в резерве и, наконец, два срока — по 7 лет каждый — проводил в территориальной армии и в территориальном резерве.

Эта система давала Франции к началу войны армию силой до 4 000 000 человек, равную армии ее противника — Германии. Но, в противоположность Германии, Франция придавала мало значения резервным частям как боевым единицам. Французское командование рассчитывало только на полупрофессиональные войска первой линии — около 1 000 000 человек, думая проделать с ними короткую и решающую кампанию, которая планировалась и для которой готовилась армия. Более того, французы предполагали, что и противник их будет придерживаться той же тактики. Но в этом они жестоко ошибались — с печальным результатом.

Но даже если не учитывать этого просчета, все же оставалось в силе другое, более серьезное препятствие — меньшая способность Франции в случае затяжной войны к последующему развертыванию сил из-за меньшей численности ее населения, не достигавшей даже 40 000 000 человек против 65 000 000 населения Германии. Полковник Манжен был сторонником создания обширной туземной армии, укомплектованной уроженцами Африки. Однако правительство пришло к убеждению, что опасности, связанные с организацией такой армии, превышают те выгоды, которые она может дать — а опыт войны впоследствии доказал, что такое предложение было связано не только с военным, но и с политическим риском.

Французский Генеральный штаб, уступавший в техническом отношении германскому, все же выдвинул нескольких наиболее способных военных мыслителей Европы. По своим интеллектуальным способностям работники французского Генерального штаба могли соревноваться с работниками других Генеральных штабов. Но французское военное мышление, выиграв в логичности, утеряло ранее присущую ему оригинальность и гибкость. Вдобавок в последние перед войной годы среди французских военных возникло острое разногласие во мнениях, которое вряд ли могло послужить единству действий. Но хуже всего было то, что новая французская философия войны, уделяя все свое внимание моральному фактору, все дальше и больше отходила от неотделимых по существу факторов материальных. Самая твердая воля не в состоянии компенсировать худшее по качеству оружие — а этот второй фактор неизбежно будет влиять и на первый.

В отношении материальной части французам давала большое преимущество лучшая в мире 75-мм скорострельная полевая пушка. Но ценность этого орудия привела французов к переоценке возможностей маневренной войны и к постоянному недоучету необходимости иметь снаряжение и подготовку для войны того типа, какой фактически оказалась Мировая война.

Преимущества России заключались в физических качествах людского состава, недостатки — в низком интеллектуальном уровне и моральной неустойчивости войск. Хотя по базовой численности русская армия не превышала германскую, но ее людские запасы были громадны. Мужество и выносливость русских были изумительны. Однако недисциплинированность и некомпетентность пропитывали ее командный состав, а солдатам и унтер-офицерам не хватало сметки и инициативы. В целом для войны армия представляла собой прочный, но негибкий инструмент. Кроме того, производственные возможности России в отношении снаряжения и боеприпасов были гораздо ниже тех же возможностей крупных индустриальных стран. Все это осложнялось еще и географическим положением России. Она была отрезана от своих союзников морями, покрытыми вечными льдами, или же землями ее врагов. Россия должна была прикрывать границы громадной протяженности. Наконец, серьезным недостатком была бедность России железными дорогами, которые были ей крайне необходимы, так как ей требовалась быстрая переброска своих миллионных армий.

В моральном отношении условия для России были менее благоприятны. Внутренние беспорядки давали себя знать и могли оказаться серьезной помехой в ее военных действиях, если война не окажется такой, что ее причины будут понятны и важны для примитивных и разнородных масс России.

Между военными системами Германии, Австрии, Франции и России имелось много сходных черт. Различия крылись скорее в деталях, чем в основах. Тем резче это сходство выявляло различия между перечисленными военными системами и военной системой еще одной крупной европейской державы — Британии.

На протяжении последнего века Британия представляла собой преимущественно морскую державу, появляясь на суше только для старой традиционной политики — дипломатической и финансовой поддержки союзников, военные усилия которых она подкрепляла частицей своей профессиональной армии. Эта регулярная армия содержалась главным образом для защиты самой Англии и ее заморских владений, в частности, Индии, и никогда не выходила за пределы численности, необходимой и достаточной для этих целей.

Причины столь резкого контраста между решением Британии содержать крупный флот и ее постоянным пренебрежительным отношением к армии (вернее, сознательным ее сокращением) частично являлись следствием ее островного положения. Поэтому Англия считала море своей основной жизненно необходимой коммуникационной линией, которую надо защищать в первую очередь. С другой стороны, причиной малочисленности армии являлось органическое недоверие к ней — предрассудок, лишенный логики, корни которого, почти позабытые, восходили к военной диктатуре Кромвеля.

Небольшая английская армия была в состоянии использовать громадный и разнообразный боевой опыт, отсутствовавший в других континентальных армиях. К несчастью, по сравнению с этими армиями британская имела свои профессиональные затруднения: ее командиры, искусные в управлении небольшими отрядами в колониальных экспедициях, никогда не руководили крупными соединениями в la grande Guerre.

Но дилетанты легко переоценивают ценность такой практики, а также затруднения британцев. Опыт, как правило, показывает, что чем больше войско, тем меньше возможностей для руководства им, и тем меньше к нему обращаются. По сравнению с многообразием личной инициативы Мальборо или Наполеона до и во время боя, решения командующего армией в 1914–1918 годах неизбежно были редкими и общими — его роль была больше схожа с ролью директора, управляющего огромным универмагом.

И на войне, где все лидеры быстро теряли почву под ногами и медленно нащупывали ее снова, практическая хватка значила больше, чем теоретический подход, приобретенный в упражнениях мирного времени. Это, в особенности во французской армии, слишком часто создавало ложное впечатление, что приказ, отданный на расстоянии, автоматически исполняется на местах.

В маленькой британской армии, которая первая вышла на поле боя, у отдельного человека было больше возможностей. И от этого многое зависело. К сожалению, этот вопрос предполагает, что процессу отбора еще не удалось вывести на первый план офицеров, наиболее пригодных для руководства. Важно отметить, что на пути во Францию Хейг говорил Чартерису (своему военному секретарю и будущему начальнику разведки) о своих сомнениях относительно главнокомандующего, сэра Джона Френча, чьей правой рукой он в свое время был в Южной Африке:

«Д.Х. отвел сегодня душу. Он серьезно обеспокоен составом британской Ставки. Он считает, что Френч совершенно непригоден для верховного командования во время кризиса… Он сказал, что военные идеи Френча нездравы; что он никогда не изучал войну; что он упрям и не потерпит рядом с собой людей, которые бы указывали даже на очевидные ошибки. Он отдает ему должное за его хорошую тактику, большое мужество и целеустремленность. Он не думает, что Мюррей посмеет что-нибудь сделать, не согласившись со всем, что предложит Френч. В любом случае он полагает, что Френч не захочет слушать Мюррея, а будет полагаться на Уилсона, который гораздо хуже. Д.Х. считает Уилсона политиком, а не солдатом, а „политика“ в устах Дугласа Хейга является синонимом мошенничества и извращенной морали».

Это суждение сходно с тем, что дал другой генерал и выдающийся военный историк: «Едва ли возможно представить Ставку худшую, чем та, с которой мы начали войну в Южной Африке и 1914 год».

Но кроме ошибок в выборе, остается вопрос о неправильном распределении фактических ролей между офицерами. В 1912 году сам Френч выразил мнение, что безусловно Хейг и, возможно, Грирсон будут «всегда блистать и окажутся гораздо полезнее в качестве офицеров генерального штаба, чем в качестве командиров». Из-за своего непревзойденного знания немецкой армии и теплых отношений с Френчем, а также в качестве подарка за то, что тот имел популярность среди младших по званию, для Френча Грирсон стал бы особенно хорошим начальником штаба. Тем не менее, «когда Грирсон — его начальник штаба на маневрах — указал Френчу на неосуществимость некоторых из его предложений, его сразу заменили на сэра Арчибальда Мюррея». В итоге Грирсона направили во Францию в качестве командира армейского корпуса. В свои пятьдесят пять лет он был человеком тучным и привыкшим к сидячему образу жизни, сочетание хорошей жизни и упорного труда не содействовало его здоровью; по дороге на фронт он сильно ослаб и умер. Это стало большой потерей для армии — но все же меньшей, чем непосредственная опасность последующей болезни Мюррея 26 августа, в критический день Ле-Шато. Что еще хуже, Мюррей поправится достаточно, чтобы думать, что он способен исполнять должностные обязанности — в то время как на самом деле он все еще был к ним непригоден.

Эти два случая из числа наиболее известных иллюстрируют проблему, порожденную системой, которая давала офицерам высокое положение в возрасте, когда их силы ослабевали, а чувствительность к тяготам войны возрастала. Но в качестве счастливой компенсации противник страдал от этих затруднений не меньше: в самом деле, глава немецкой армии Мольтке, который в последнее время проходил курс лечения, в первые дни войны своим состоянием доставил немало тревог своему окружению.

Другой британский командир корпуса, Хейг, слишком хорошо заботился о своем здоровье, чтобы вызвать такое беспокойство. В пятьдесят три года его физическая форма была исключительной. Во время Южно-Африканской войны его основательность и методичность сделали его в глазах Френча идеальным штабным офицером; но позже, когда он получил командование над подвижными силами, этих качеств было уже недостаточно. Следует помнить, что когда в свое время Уоллс-Сэмпсону, «несравненному офицеру разведки и боевому разведчику», сообщили о назначении Хейга командиром взвода, он заметил: «Он вполне хорош, но слишком осторожен: он будет настолько занят тем, чтобы не дать бурам шанса, что не даст его и себе».

Тринадцать лет спустя мнение Уоллс-Сэмпсона нашло себе подтверждение. Пересмотренная официальная история 1914 года, опубликованная после того, как с окончания войны миновало поколение, показала, что в первом серьезном испытании Хейга в качестве командира корпуса незначительная ночная стычка выбила его из равновесия до такой степени, что он сообщил, что «ситуация очень критическая», и неоднократно звал на помощь соседа, которому приходилось действительно тяжело. Это испытание также выявило, что чрезмерная осторожность Хейга по достижению Эны привела к промедлению и позволила врагу на четыре года завладеть позициями по ту ее сторону. Но хотя командование не было лучшей ролью для Хейга, он имел некоторые качества, которых недоставало другим, а как только фронт установился, условия войны привели к превращению роли командира в роль высококлассного штабного офицера.

Ошибки замысла обходились дороже, чем любые ошибки исполнения. Урокам Южно-Африканской войны, которые касались не только выбора лидеров, не придали должного значения. Вышедшие в свет в 1914–1918 годах «Свидетельства, принятые Королевской комиссией по войне в Южной Африке» демонстрируют удивительное доказательство того, как взгляд профессионала может не заметить леса за деревьями. В них содержится мало указаний, что среди тех, кто станет командовать в будущей войне, были распознавшие главную проблему будущего — доминирующую силу огневой обороны и чрезвычайную сложность пересечения простреливаемой зоны. Один сэр Иэн Гамильтон уделил этому должное внимание — но даже он слишком оптимистично смотрел на возможность решения данной проблемы. Однако решение, предложенное им, следовало в верном направлении. Он настаивал не только на использовании преимуществ внезапности и тактики просачивания, способной свести на нет преимущества обороняющихся, но и в необходимости использования тяжелой полевой артиллерии для поддержки пехоты. Еще более пророчески он предположил, что пехота может быть наделена «стальными щитами на колесах», чтобы иметь возможность пересекать нейтральную полосу и закрепляться на вражеской позиции.

Мистер Эмери, автор истории этой войны от «Таймс», нащупал слабое место в общепринятой европейской теории и указал, что военное мастерство в настоящее время значит больше, чем превосходство в численности, и с развитием материальной базы эта пропорция будет возрастать. То же соображение пришло на ум генералу Баден-Пауэллу, который настаивал, что развить это мастерство можно, воспитав в офицерах ответственность с юности — но ему пришлось доказывать действенность этого способа в движении бойскаутов, а не в армии.

У двух генералов, Пэджета и Хантера, имелась концепция ценности и дальнейшего использования транспортных средств во время войны, в то время как Хейг заявил, что вместо конной пехоты он бы предпочел пехоту «на моторах». В связи с развитием двигателей между 1903 и 1914 удивительно, сколь мало пользы было извлечено из этого к началу следующей войны — и даже к ее концу!

Но самая примечательная особенность этой Королевской комиссии состояла в том, как Френч и Хейг рассуждали о первостепенном значении arme blanche, подразумевая, что до тех пор, пока возможна кавалерийская атака, военные действия будут удачными. Столь же яркая недооценка огневой мощи содержится в прогнозе Хейга о том, что «похоже, артиллерия будет действительно эффективной только против необстрелянных войск». Он уверенно заявлял, что «в будущей войне конница получит более широкую сферу применения». И продолжал: «Помимо того, что было использовано до, в момент и после боя до настоящего времени, мы должны ожидать ее стратегического использования в гораздо больших масштабах, чем прежде».

Какая пропасть лежала между этими ожиданиями и реальностью! Французы, немцы, русские и австрийцы, конечно, обладали к началу войны готовой кавалерией беспрецедентных размеров. Но на первом этапе она создавала больше проблем для своих сил, чем для врага. С 1915 ее роль стала совсем незначительной — за исключением нагрузки на запасы их собственных стран. Несмотря на относительно небольшую численность британской кавалерии, фураж был крупнейшим предметом импорта, его ввоз превышал даже ввоз боеприпасов; то есть он являлся наиболее опасным фактором, усугубляющим подводную угрозу. В то же время, по авторитетному мнению, именно транспортные проблемы, вызванные необходимостью прокорма огромного количества кавалерийских лошадей, стали важным фактором, спровоцировавшим развал России.

К тому же в британской армии еще один результат этого заблуждения заключался в том, что когда кавалерийская школа добилась успеха в последние годы перед войной, появилась свойственная военным склонность наказывать офицеров, предлагавших более реалистичные идеи, отсутствием карьерного роста — в результате широкие круги военных были вынуждены хранить молчание. Это обстоятельство крайне печально, поскольку необходимость в мобильности войск была важна настолько же, насколько устарели средства для их передвижения; чрезмерный акцент на старом означал, что создать эти средства заново будет затруднительно.

Тем не менее горькие уроки Бурской войны принесли много пользы и оказали влияние, до некоторой степени противодействующее тому омертвению мысли и ритуальности в методах, которые вырастают вместе с ростом профессиональности армий. Прогрессом в своей организации в преддверии 1914 годом британская армия многим обязана лорду Халдану. Ему же Англия обязана созданием второочередной армии из граждан, частично подготовленных в военном отношении, то есть территориальной армии.

Лорд Робертс ратовал за общеобязательную военную подготовку, но принципы добровольности так глубоко проникли в сознание английского народа, что пойти на это было рискованно. Халдан вполне разумно попытался расширить военную мощь Англии, не порывая уз, накладываемых в этом вопросе традиционной политикой Англии. В результате Англия имела в 1914 году экспедиционную армию в 160 000 человек. Это была ударная армия, лучше отточенная и подготовленная, чем армии других стран, — рапира среди кос. Чтобы поддерживать нужную численность этой армии, прежняя территориальная милиция была преобразована в специальный резерв, откуда экспедиционная армия могла черпать пополнения.

За этой первоочередной армией шла территориальная, которая хотя и предназначалась только для защиты метрополии, но все же имела постоянную военную организацию. В этом и было основное отличие этой армии от бесформенной армии добровольцев, которой она пришла на смену. В отношении технических средств борьбы британская армия не обладала по сравнению с другими никакими преимуществами, но меткость винтовочной стрельбы ее бойцов не была превзойдена ни в одной из других армий мира.

Реформы, благодаря которым британская армия сравнялась с передовыми армиями континента, имели один серьезный недостаток: на эти реформы оказали сильное влияние тесные контакты, установившиеся со времени соглашения между британским и французским Генеральными штабами. Это привело к появлению «континентального» склада мышления среди сотрудников британского Генерального штаба, а действия совместно с союзной армией настраивали британских командиров к решению задач, для которых их более гибкая армия была мало пригодна. Это обстоятельство мешало проявлению традиционно сильных сторон использования британской армии на суше — таких, как подвижность. Маленькая, но хорошо подготовленная армия, «как гром с неба», обрушивающаяся на противника в важном стратегическом направлении, может привести к такому стратегическому успеху, который по своим размерам ни в каком отношении не соответствовал бы ее небольшой численности.

Последний аргумент ведет нас к исследованию обстановки на море, т. е. к изучению соотношения между флотом Британии и Германии. Морское превосходство Британии, не вызывавшее в течение долгих лет никакого сомнения, в последние годы перед войной стало оспариваться Германией, которая поняла, что мощный флот является ключом к тем колониальным владениям, о которых она мечтала, как отдушине для ее торговли и возраставшей численности населения. В этом отношении претензии Германии росли по мере того, как опасный гений адмирала Тирпица усиливал инструмент для их удовлетворения.

Под влиянием морского соревнования британский народ всегда охотно шел навстречу нуждам флота, твердо желая во что бы то ни стало сохранить свой принцип «двухдержавного стандарта» и престиж на море. Хотя эта реакция и была скорее инстинктивной, чем разумной, тем не менее ее подсознательная мудрость имела под собой лучшее основание, чем те лозунги, которыми эта реакция оправдывалась.

Индустриальное развитие Британских островов сделало их зависимыми от заморских источников снабжения продовольствием и от беспрерывного притока предметов заморского экспорта и импорта, необходимых для существования промышленности Британии. Для самого флота это соперничество было средством, позволявшим сосредоточить все внимание на основном. Развивалось главным образом артиллерийское дело, меньшее значение придавалось внешнему лоску и блеску медных частей. Были изменены вооружение и конструкция боевых судов; «Дредноут» открыл новую эру, породив класс линейных кораблей, вооруженных только тяжелыми орудиями. К 1914 года Британия имела 29 таких «капитальных судов», кроме того, еще 13 строилось на верфях — против 27 германских: 18 построенных и 9 строившихся. Морские силы Британии были разумно распределены, причем основная группа находилась в Северном море.

Большой критике следовало бы подвергнуть достаточно пренебрежительное отношение Британии к подводным лодкам как мощному оружию морской борьбы — тем более, что некоторые морские авторитеты делали в этом отношении вполне правильный прогноз. Здесь точка зрения Германии проявилась скорее в числе заложенных подводных лодок, чем в числе уже построенных. К чести Германии надо отнести то, что, хотя морские традиции были ей не близки, а ее флот был скорее продуктом искусственных, чем естественных потребностей, тем не менее высокие технические стандарты искусства германского флота делали его серьезным соперником британскому — а в области научного использования артиллерии он, возможно, был даже выше последнего.

Но в первый период войны противостояние морских сил могло повлиять на исход борьбы в значительно меньшей степени, чем противостояние сухопутных сил. Это происходило оттого, что флот был связан неизбежно присущим ему ограничением: он привязан к морю и потому не может наносить удары непосредственно по территории враждебной нации. Основной его задачей явилась защита необходимых своей стране морских сообщений и действия на сообщения противника. Хотя необходимой предпосылкой для таких действий и может считаться победа в морском сражении, однако блокада в этом случае также необходима. А так как результаты блокады сказываются не сразу, то и влияние ее могло бы оказаться решающим лишь в том случае, если армия не сможет обеспечить (хотя на это все рассчитывали) быструю победу на суше.

В убежденности, что война будет короткой, надо искать причины сравнительно малого внимания, проявленного к экономике. Немногие умы понимали, что современные народы едва ли смогут выдержать в течение долгих месяцев напряжение войны в широком масштабе — войны мировой. Возмещение предметов широкого потребления (продовольствия) и капиталов, производство и восполнение боеприпасов — все это были проблемы, которые изучались только на бумаге. Все участвовавшие в войне государства, за исключением Британии и Германии, могли прокормить себя. Дефицит Германии в предметах снабжения, производимых внутри страны, мог стать серьезным лишь в том случае, если бы борьба затянулась на годы. Британия же обрекалась на голод уже через три месяца, если бы противнику удалось отрезать ее от заморских источников снабжения.

Что касается боеприпасов и других военных материалов, то индустриальная мощь Британии была выше, чем у других государств. Но для обслуживания военных нужд необходимо было заблаговременно мобилизовать промышленность. В конечном счете все и тут зависело от надежности морских коммуникаций. Франция была слаба, но еще слабее в этом отношении была Россия. Однако Франция могла рассчитывать на приток заграничных предметов снабжения, пока Британия будет господствовать на море.

Британия представляла собой индустриальный центр одной коалиции, Германия — другой. Являясь широко развитой индустриальной страной, Германия была богата и сырьем, особенно после аннексии в 1870 году железных копей в Лотарингии. Все же прекращение притока снабжения извне в случае долгой войны должно было явиться серьезной проблемой, непрерывно возраставшей по мере затягивания кампании. Крайне резко с самого начала должна была сказаться нехватка каучука — продукта тропиков. Кроме того, основные угольные и железнодорожные копи Германии были расположены в опасном соседстве с границами: в Силезии — с востока, в Вестфалии и Лотарингии — с запада. Таким образом, для держав Центрального союза было еще важнее, чем для Антанты, добиться быстрого исхода войны.

Все финансовые ресурсы также были рассчитаны на ведение короткой войны — причем все континентальные державы полагались, главным образом на свои обширные золотые запасы, предназначенные специально для военных целей. Одна Британия не имела такой казны, но она на деле доказала, что сила ее банковской системы и мощь коммерческих кругов обеспечили ее «мускулатурой» для военных действий в такой степени, которую могли предвидеть только немногие из довоенных экономистов.

Но если экономические силы держав были при военных расчетах в достаточной степени в загоне, то людские ресурсы, за исключением чисто военного их вида, представляли собой уже совершенно не разработанную область. Даже в военном деле моральному элементу уделялось мало внимания по сравнению с физическим. Ардан де Пик, солдат-философ, павший в войне 1870 года, лишил бой его героического ореола, обрисовав реакцию нормальных людей перед лицом опасности. Несколько германских теоретиков, основываясь на опыте 1870 года, описали действительное состояние духа войск в бою и, исходя из этого, спорили о том, на чем же должна основываться тактика, раз необходимо учитывать всегда существующие элементы страха и мужества. В конце XIX века французский военный мыслитель полковник Фош обрисовал, как велико влияние морального элемента в области управления войсками — но его выводы относились скорее к укреплению воли командира, чем к ослаблению воли противника.

Все же вглубь этих вопросов не вникали. Гражданская сторона совершенно не была затронута, а в первые недели конфликта широкое непонимание национальной психологии было доказано зажимом рта прессе (в Британии это было делом Китченера) и последующей столь же идиотской практикой выпуска communiques, которые настолько затемняли и искажали истину, что общественное мнение перестало доверять любому официальному сообщению. Слухам было предоставлено широкое поле деятельности, а это, безусловно, было многократно опаснее. Истинная ценность умно рассчитанной гласности и правильного применения пропаганды была осознана лишь после ряда грубейших ошибок.