Любое событие со временем воспринимается иначе, и особенно это верно в отношении войны, когда судьбы миллионов людей зависят от решения одного человека, меняющего ход истории. При этом он может руководствоваться самыми причудливыми обстоятельствами, а о настоящих причинах знают только несколько остающихся в тени человек, имеющих основания хранить молчание. Иногда истина всплывает позже; иногда не обнаруживается никогда.

Когда же правда становится известной, нередко оказывается, что она согласно распространенному изречению «невероятнее любого вымысла». Автор художественного романа, пожалуй, не раз бы усомнился, прежде чем использовать в повествовании такие противоречивые и психологически недостоверные мотивы.

Вряд ли что-то может показаться более поразительным, чем события 1940 года, когда Франция была завоевана в ходе наступления, в успех которого не верил почти никто из высшего германского руководства. Вторжение закончилось удачно только благодаря позднему изменению планов со стороны немцев и чрезмерной вере в свои силы со стороны французов. Еще более странным представляется то, как британской армии удалось избежать ловушки, а самой Великобритании избавиться от опасности вторжения. Истина в данном случае противоречит распространенному тогда мнению. Вряд ли англичане в то время, как и самые верные сторонники Гитлера в Германии, поверили бы правде. Некоторый свет на реальное положение дел был пролит позже, на Нюрнбергском процессе.

Эвакуацию британской армии из Франции часто называют «чудом Дюнкерка», потому что немцы достигли берегов Ла-Манша за спинами англичан, когда основные силы тех еще находились в глубинных районах Фландрии. Казалось, что они вот-вот будут отрезаны от моря, как были отрезаны от своих баз и от основных сил французов. Уцелевшие не переставали удивляться, как им удалось спастись.

На самом деле англичан избавило от поражения только личное вмешательство Гитлера. Неожиданный приказ остановил наступление немецких танков на самом пороге Дюнкерка и удерживал их, пока отступающие англичане подходили к порту.

Но даже тогда ускользнувшая из ловушки британская армия была не в состоянии защищать свою страну. Она бросила технику и оружие во Франции, а склады дома почти опустели. В течение нескольких следующих месяцев остатки плохо вооруженных британских подразделений находились перед лицом многочисленной и хорошо вооруженной немецкой армии, покорившей Францию, и разделяла их только узкая полоска воды. И все же вторжения не последовало.

В то время мы верили, что страну спас отпор, который военно-воздушные силы дали люфтваффе во время так называемой «Битвы над Британией». Но это лишь частично объясняет случившееся, причем уже на поздней стадии. Главная причина состоит в том, что Гитлер не хотел покорять Англию. Он мало интересовался подготовкой к вторжению и на протяжении многих недель не делал ничего для ее ускорения; затем, после очередного кратковременного порыва, и вовсе свернул подготовку. Вместо этого он предпочел напасть на Россию.

Прежде чем рассказывать о внутренних мотивах этого судьбоносного решения, следует изложить предшествовавшие ему события, не менее поразительные, чем последующая кульминация. Если Англию спас Гитлер, то Франция была покорена вопреки его генералам.

Когда Франция уже лежала под немецким каблуком, солдаты из победоносной армии были бы крайне удивлены, узнав о том, что никто из их высшего руководства не верил в возможность такой победы и что она достигнута только благодаря плану, навязанному генералам в результате закулисных интриг. Более того, большинство солдат были бы потрясены, узнав, что шестью месяцами ранее едва не получили приказ идти на Берлин, а не на Париж. Тем не менее таковы факты, скрытые за праздничным фасадом.

Почему Гитлер решился на нападение

Покорение Запада, которое сейчас нам кажется таким необратимым, происходило в атмосфере страха и сомнений. Предшествующий период был назван американцами «Странной войной» в насмешку над нерешительностью союзников. Вряд ли такое название справедливо, поскольку в то время союзникам, как показали последующие события, для наступления недоставало снаряжения и оружия. Но «странные» эпизоды случались и на стороне немцев.

После покорения Польши и раздела военных трофеев с Россией Гитлер запросил мира у западных держав, но получил отказ. Фюрер испытывал растущий страх перед своей затеей и перед временным союзником. Фюрер высказывал мнение, что затяжная война на истощение с Великобританией и Францией постепенно исчерпает ограниченные ресурсы Германии и сделает ее беззащитной перед роковым нападением России с тыла. «Никакой договор или пакт не обеспечит надолго нейтралитет России», — повторял он своим генералам. Страх и желание заключить мир с Западом подтолкнули его к наступлению на Францию. Гитлер надеялся, что после покорения французов ему будет проще договориться с англичанами. Он полагал, что время работает против него.

Гитлер не рискнул начать затяжную игру в ожидании, что французы устанут от войны. Он верил, что в тот момент располагал необходимыми силами и средствами для разгрома Франции. «В определенных видах оружия, в решающих его видах, Германия на сегодняшний день обладает явным и непререкаемым превосходством». Гитлер чувствовал, что должен нанести удар как можно быстрее, пока не стало поздно. Поэтому он и приказал: «Наступление должно начаться, если это окажется возможным, этой осенью».

Расчеты Гитлера и его инструкции были изложены в пространном меморандуме от 9 октября 1939 года. Он мастерски выполнил анализ военных факторов сложившейся ситуации, упустив при этом важный политический фактор — «бульдожью хватку» потревоженных англичан.

Это может показаться странным, поскольку в книге «Майн кампф» будущий фюрер специально останавливался на «бульдожьей решительности» англичан во время войны и предупреждал о тревожной тенденции немцев обманываться на этот счет. Неужели перспектива близкой победы настолько вскружила ему голову, что он забыл о своем собственном предупреждении? Похоже, впрочем, что именно эти соображения и подталкивали его к более решительным действиям, ведь он уже втянул Англию в войну, хотя и надеялся, что склонность англичан к компромиссам возьмет верх над их «бульдожьими инстинктами». Впрочем, резкие высказывания английских политиков не давали ему повода надеяться на компромисс даже до попытки заключения мира.

Во второй половине сентября, когда сопротивление поляков было сломлено, Гитлер вновь увлекся идеей наступления на запад. Генерал Варлимонт, тогда возглавлявший отдел национальной обороны в ОКВ, поведал мне: «Впервые я услышал о намерении Гитлера, посетив его штаб в Цоппоте (Сопот) на Балтийском море во время последней стадии польской кампании. Оно поразило даже Кейтеля, рассказавшего мне о нем. Немецкие военные силы не были готовы к такой кампании, даже теоретически, и уж конечно не было разработано никаких планов». Верховное армейское руководство сильнее обеспокоилось в конце сентября, когда Гитлер сообщил ему о своих намерениях и приказал разработать план. Генералы надеялись, что наступит время для передышки, когда западные страны спокойно соберутся с силами и подумают, вступать ли им в продолжительную войну или предпринять неожиданное наступление на Германию, которое немного охладит их пыл. Теперь, когда можно было перебросить основную массу сил из Польши, оставалось надеяться, что немцам удастся отразить любое франко-британское наступление.

Но Гитлер настаивал на непосредственной атаке с целью защиты промышленности Рурской и Рейнской областей, расположенных неподалеку от бельгийской границы. Фюрер считал, что в глубине души бельгийцы не намерены сохранять нейтралитет, и особо подчеркивал тот факт, что все их укрепления сооружены вдоль границы с Германией, а не вдоль границы с Францией. По его словам, разведка перехватила частные разговоры между представителями штабов Франции и Бельгии, в которых говорилось о том, что французские и британские армии могут войти в Бельгию и сосредоточить основные силы у границы с Германией. Поэтому необходимо помешать противнику сосредоточить свои силы и «развязать войну в самом сердце нашей военной промышленности». (В каком-то отношении Гитлер был прав, поскольку именно такой план 1 сентября предложил Гамелен, верховный главнокомандующий Франции, судя по французским документам и его личным воспоминаниям).

По этим причинам непосредственный удар должен быть направлен против Бельгии, а потом против Франции. Поначалу Гитлер не собирался нападать на Нидерланды — он надеялся политическим образом договориться о передаче территории в районе Маастрихта, расположенной клином между Германией и Бельгией. (В октябре, однако, он склонился к тому, чтобы оккупировать Нидерланды, выслушав доводы представителей военно-воздушных сил).

Раскол в командовании

Генералы Гитлера разделяли его опасения перед затяжным конфликтом, но не его уверенность в быстрой победе. Они не считали, что немецкая армия достаточно сильна, чтобы разбить Францию.

В отношении цифр их сомнения были оправданны. У них не было необходимого для успеха превосходства в числе дивизий — при любых расчетах. В каком-то смысле противник даже превосходил их по численности. Франция мобилизовала 110 дивизий и могла сформировать еще несколько из пяти миллионов обученных призывников; из них 85 дивизий было направлено против Германии (позже их количество увеличилось до 101). Англичане отправили пять дивизий и обещали отправить еще (зимой на континент прибыли восемь дивизий). Бельгийцы могли мобилизовать 23 дивизии. Немецкая же армия вступила в войну с 98 дивизиями, но только 62 из них были готовы к боевым действиям; остальные входили в резерв, или ландвер (ополчение), плохо оснащенный и состоявший в основном из мужчин старше сорока лет, принимавших участие в предыдущей войне и недостаточно подготовленных. Кроме того, какое-то количество дивизий необходимо было оставить на востоке для удержания оккупированной Польши, и на тот случай если в войну вступит Россия.

Неудивительно, что высшие немецкие генералы не видели никаких перспектив в предлагаемом наступлении. В отличие от Гитлера они не верили в современное механизированное оружие — бронетехнику и авиацию — и не считали, что новая техника важнее численности личного состава. (К тому же большинство из них опасались развязывания новой мировой войны, против чего предупреждал Бек в своем меморандуме 1938 года).

Почти все генералы, с которыми я беседовал, включая Рундштедта и его основного стратега Блюментритта, честно признавались, что не ожидали такого успеха от наступления. Описывая распространенные среди высшего командования взгляды, Блюментритт сказал: «Только Гитлер верил в возможность решающей победы». Но некоторые более молодые генералы, особенно Манштейн и Гудериан, считали, что победа возможна при условии использования новых приемов ведения войны. При поддержке Гитлера они были готовы доказать свою точку зрения и тем самым изменить ход истории.

Генерал Зиверт, личный помощник Браухича с 1939 по 1941 год, сказал, что до окончания польской кампании план наступления на запад даже не рассматривался; он же рассказал мне о реакции Браухича на приказ Гитлера. «Фельдмаршал фон Браухич стоял насмерть против этого плана. Все касающиеся его документы в свое время будут доступны в архивах, и из них станет понятно, что он советовал отказаться от наступления на запад. Он даже лично встретился с Гитлером, чтобы доказать ему всю неразумность такой попытки. Когда стало ясно, что фюрер не изменит своей точки зрения, Браухич начал подумывать об отставке». Я спросил, каковы были мотивы возражения. Зиверт ответил: «Фельдмаршал фон Браухич не считал немецкие вооруженные силы достаточно сильными для покорения Франции и утверждал, что вторжение во Францию повлечет за собой и полномасштабное участие в войне со стороны Великобритании. Фюрер не принимал это в расчет, но фельдмаршал предупреждал его: „Мы уже имели дело с англичанами в последней войне и знаем, насколько они упорны“».

Этот спор имел место 5 ноября. В конце концов Гитлер раскритиковал все доводы Браухича и приказал спланировать наступление на 12 ноября, но 7-го, после получения неблагоприятного прогноза погоды, приказ был отменен. Дату наступления перенесли на 17-е, а затем на еще более поздний срок. Злость Гитлера на ненастье выплескивалась и на его генералов, которые, как ему казалось, радовались плохим погодным условиям. Он думал, что они с готовностью хватаются за любой предлог, лишь бы оправдать свои сомнения.

Столкнувшись с противодействием верхушки армии, Гитлер 23 ноября созвал совещание в Берлине с целью навязать генералам свою точку зрения. Мне об этом рассказал генерал Рерихт, в то время занимавший должность руководителя отдела подготовки личного состава генерального штаба, а позже ответственный за сбор материалов и обобщение уроков кампании 1940 года. Рерихт сказал: «В течение двух часов фюрер пространно описывал ситуацию, пытаясь убедить армейское командование в необходимости наступления на запад. Особенно горячо он отвечал на выдвинутые ранее возражения фельдмаршала фон Браухича». Тем же вечером, уже после совещания, Гитлер снова все это повторил в личной беседе с Браухичем, который попросил отправить его в отставку. Гитлер отказался удовлетворить его просьбу и посоветовал фельдмаршалу выполнять приказы.

Далее Рерихт рассказал о том, что генерал Гальдер, так же как и Браухич, сомневался в успехе наступления. «Оба они утверждали, что немецкая армия недостаточно сильна, — только такие аргументы могли бы поколебать уверенность фюрера. Но фюрер заявил, что решающим является его личное мнение. После этого совещания для усиления армии были созданы новые формирования. Это была единственная уступка, на которую согласился пойти фюрер». (К маю 1940 года общее число дивизий на западе было доведено до 130. Что еще более важно, количество бронетанковых дивизий увеличилось с шести до десяти).

В своем обращении к высшему командованию Гитлер высказал беспокойство по поводу опасности со стороны СССР и заявил, что в конечном итоге необходимо развязать себе руки на Западе. Но союзники отказываются рассмотреть его предложения о мире и укрываются за своими укреплениями — вне досягаемости, но готовые выпрыгнуть при удобном случае. Долго ли Германия намерена терпеть такую неопределенность? Пока что у нее имеется преимущество, но через полгода ситуация может измениться.

«Время работает на наших противников». Даже на западе имелись поводы для беспокойства. «У нас есть ахиллесова пята — Рур… Если Великобритания и Франция прорвутся через Бельгию и Голландию в Рур, мы окажемся в величайшей опасности. Это приведет к параличу сопротивления Германии». Угрозу следует устранить, нанеся удар первыми.

Но в то время даже Гитлер не демонстрировал полной уверенности в успехе. Он называл наступление «рискованной игрой» и выбором «между победой и уничтожением». Более того, свой пламенный призыв он завершил на мрачной пророческой ноте: «Мне предстоит или выстоять, или пасть в борьбе. Я не переживу поражения моего народа».

Копия этого обращения была обнаружена в архивах верховного командования после поражения Германии и предъявлена в Нюрнберге. Но там ничего не упоминалось ни о возражениях Гитлеру во время обсуждения этого вопроса, ни о последующих возражениях со стороны генералов, что могло оборвать военную карьеру фюрера в первую же осень войны.

Генералы же, доведенные до отчаяния дурными предчувствиями, были готовы рассматривать крайние меры. Рерихт рассказывал мне: «С подачи Браухича и Гальдера в ОКХ рассматривался вопрос о том, что если фюрер не умерит свою политику и будет настаивать на своем плане, который втянет Германию в широкомасштабную борьбу против Британии и Франции, то генералам следует повернуть немецкие войска на западе на Берлин, чтобы сбросить Гитлера и нацистский режим.

Единственный человек, по-настоящему необходимый для успешного выполнения этого контрплана, сотрудничать отказался. Это был генерал Фромм, главнокомандующий армии резерва Германии. Он считал, что если войска получат приказ выступить против режима, то большинство их просто откажутся подчиняться, поскольку слишком доверяют Гитлеру. В этом отношении Фромм, безусловно, был прав. Его отказ сотрудничать был вызван вовсе не любовью к Гитлеру. Режим ему не нравился, как и другим, и в итоге он даже стал жертвой Гитлера, хотя и продержался до марта 1945 года».

Рерихт продолжал: «Мне кажется, план провалился бы даже без сомнений Фромма. Люфтваффе, пронацистская организация, легко могло подавить любое сопротивление армии, поскольку имело в своем составе зенитную артиллерию. Передача противовоздушной обороны в ведение Геринга и люфтваффе была хитрым и расчетливым шагом по ослаблению позиций армии».

Соображения Фромма по поводу реакции войск, по всей видимости, были верны. Это признавали и генералы, в то время недовольные его отказом сотрудничать; это подтверждают и наши наблюдения, как тяжело люди отказывались от веры в Гитлера даже в последние дни перед падением Германии. Но даже если бы заговор 1939 года провалился, и непосредственная его цель по свержению Гитлера не была достигнута, попробовать все равно стоило. По крайней мере попытка заговора потрясла бы Германию настолько, что помешала бы планам Гитлера по покорению Франции. В этом случае все европейские народы избежали бы невзгод, обрушившихся на них в результате этого иллюзорного триумфа. Даже немцы не пострадали бы настолько сильно, как пострадали после затяжной войны, сопровождавшейся все более разрушительными бомбежками.

Несмотря на то что заговор был обречен, Гитлеру не удалось начать наступление в 1939 году, как он планировал. Сопротивление природы оказалось сильнее сопротивления генералов, а суровые холода в первой половине декабря привели к целой серии задержек. Гитлер решил подождать до Нового года — до конца своеобразных рождественских каникул. После Рождества погода не наладилась, но 10 января Гитлер назначил окончательную дату наступления: 17 января.

Роковая случайность

В тот же день, когда Гитлер принял окончательное решение, произошел весьма драматичный инцидент. Здесь я излагаю случившееся так, как мне поведал генерал Штудент, командующий воздушно-десантными войсками Германии: «10 января майор, назначенный мною как офицер связи во 2-й воздушный флот, вылетел из Мюнстера в Бонн с заданием уточнить некоторые малозначимые детали плана в командовании флота. При себе у него был полный оперативный план наступления на западе. Вследствие морозной погоды и сильного ветра над замерзшим, покрытым снегом Рейном самолет сбился с курса и залетел на территорию Бельгии, где ему пришлось сделать вынужденную посадку. Майор не смог сжечь важные документы, а значит, общий состав наступательных действий на западе стал добычей бельгийцев. Немецкий военно-воздушный атташе в Гааге сообщил, что в этот же вечер король Бельгии имел долгую телефонную беседу с королевой Голландии».

Конечно, немцы тогда не могли знать, что именно случилось с важными документами, но, что вполне естественно, предполагали самое худшее. Во время этого кризиса Гитлер, в отличие от других, сохранял хладнокровие. Как рассказывал Штудент: «Интересно было наблюдать реакцию на инцидент со стороны высших лиц Германии. Геринг пришел в ярость, но Гитлер оставался спокойным и не терял самообладания… Поначалу он собирался нанести удар немедленно, но, к счастью, сдержался и решил полностью пересмотреть первоначальный план. Он заменил его планом Манштейна».

В конечном итоге все это обернулось неудачами для союзников, несмотря на фору в четыре месяца, полученную после задержки немецкого наступления на неопределенный срок. Началось оно только 10 мая, и даже тогда немцам удалось захватить инициативу, полностью разгромив французские армии, тогда как англичане чудом спаслись по морю из Дюнкерка. Все это произошло после того странного инцидента, в ходе которого какой-то майор доставил изначальный план немцев прямо в руки противнику.

Естественно усомниться в том, действительно ли это была случайность. Я затрагивал этот вопрос в послевоенных беседах с разными генералами, имевшими отношение к тому эпизоду. Было бы логично предположить, что хотя бы кто-нибудь из них возьмет ответственность за случившееся на себя и, в надежде показаться в выгодном свете, скажет, что таким образом собирался предупредить союзников, но все они отрицали свою причастность и, похоже, были уверены в том, что это действительно случайность. Вместе с тем известно, что адмирал Канарис, начальник немецкой военной разведки (позже был казнен по приказу гестапо), пытался помешать планам Гитлера и до весеннего нападения на Норвегию, Нидерланды и Бельгию передавал в эти страны сообщения о готовящейся операции, хотя к ним особенно и не прислушивались. Также известно, что Канарис действовал изобретательно и умело скрывал свои следы. Так что этот роковой случай, происшедший 10 января 1940 года, пока что остается загадкой.

Инцидент с самолетом вынудил Гитлера пересмотреть план — что, впрочем, обернулось для него победой, а пострадали от этого как раз союзники. Самое странное во всем этом то, что союзники не сделали почти ничего, чтобы помешать нападению немцев и воспользоваться планом, попавшим им прямо в руки. Секретные документы, которые перевозил немецкий офицер, не только не сгорели, но были копированы и переправлены правительством Бельгии правительствам Франции и Великобритании. Однако военные советники этих стран усомнились в подлинности полученных документов и сочли их дезинформацией. Вряд ли такая точка зрения оправданна, так как было бы глупо идти на обман и подталкивать бельгийцев к более плотному сотрудничеству с англичанами и французами. Ничто не мешало бельгийцам просто открыть границы и впустить англо-французские войска, укрепив оборону перед предполагаемым наступлением.

Еще более странно, что верховное командование союзников не пересмотрело планы и не приняло никаких мер предосторожности, ведь было бы логично предположить, что если документы все же настоящие, то немецкое верховное командование почти неизбежно перенесет главный удар на другое направление.

Существенное изменение планов

Изначальный план, разработанный генеральным штабом под руководством Гальдера, в основных чертах следовал плану 1914 года, хотя цели его были менее масштабными. Основной сконцентрированный удар на правом крыле и наступление по равнинам Бельгии должна была осуществлять группа армий «Б» под командованием Бока. Группе армий «А» под командованием Рундштедта, располагавшейся напротив Арденн, отводилась второстепенная роль. Группа армий «Ц» под руководством Лееба, находившаяся на левом фланге, непосредственно перед границей с Францией, должна была просто угрожать французским армиям и удерживать их вдоль «линии Мажино». В распоряжении Бока находились 18, 6 и 4-я армии (в таком порядке справа налево); в распоряжении Рундштедта — 12-я и 16-я армии; в распоряжении Лееба — 1-я и 7-я армии. Танковые войска, что важно, предполагалось сосредоточить исключительно для нанесения главного удара Бока. Не планировалось выделять танки Рундштедту, которому следовало просто дойти до Мааса и прикрыть левый фланг Бока.

В январе войска Рундштедта были усилены одним танковым корпусом, а его роль в наступлении — слегка расширена: ему следовало перейти Маас и создать за ним широкий плацдарм, связанный с флангом Бока и лучше прикрывавший его. Но это была лишь модификация начального плана, а не радикальная перемена. Главная роль по-прежнему отводилась правому крылу.

Сейчас ясно, что если бы этот план был осуществлен, то наступление не имело бы решающего значения. На направлении главного удара немцам противостояли англичане и лучшие французские войска. Немцы просто столкнулись бы с ними лоб в лоб. Даже если бы немцам удалось прорвать фронт в Бельгии, они бы просто оттолкнули союзников к укрепленной линии на севере Франции, ближе к их базам.

История о том, как менялся план, представляется чрезвычайно удивительной. Мне удалось отследить ее постепенно и далеко не сразу. С самого начала немецкие генералы охотно делились деталями военных операций — такая профессиональная объективность является их характерной чертой. Большинство из них, как выяснилось, были знакомы с моими военными трудами, поэтому они тем охотнее говорили со мной и обменивались мнениями. Также откровенно они высказывали свое мнение о нацистских лидерах и всячески отрицали их влияние. Но в отношении Гитлера поначалу проявляли сдержанность. Очевидно, что многие из военачальников были настолько загипнотизированы фюрером или настолько боялись его, что не осмеливались упоминать его имя. Позже, убедившись в смерти Гитлера, генералы стали говорить более свободно и даже критиковали его действия — Рундштедт критиковал фюрера всегда. Однако они все еще старались, что вполне естественно, скрывать разногласия в своих рядах. Поэтому прошло довольно много времени, прежде чем я узнал правду о составлении плана удара, сокрушившего Францию.

Новый план был задуман генералом Манштейном, который в то время занимал должность начальника штаба Рундштедта. Ему казалось, что существующий план слишком очевиден, слишком повторяет прошлое, а что верховное командование союзников ожидает чего-то именно в таком роде.

Если бы союзники ввели войска в Бельгию, как и ожидалось, то последовало бы столкновение лоб в лоб. А это не могло бы принести решительных результатов. Процитирую собственные слова Манштейна: «Возможно, нам бы удалось одержать победу над войсками союзников в Бельгии. Возможно, мы бы овладели побережьем пролива, но наше наступление скорее всего остановилось бы на Сомме. Тогда бы повторилась ситуация 1914 года, с тем только преимуществом, что мы получили бы побережье. Но для заключения мира не оставалось бы никаких шансов».

Еще одним недостатком плана было то, что решающие сражения предстояло вести с британской армией, которую Манштейн считал более сильным противником, чем французскую. Более того, немецким танковым силам, от которых зависел успех операции, пришлось бы передвигаться по территории страны хотя и равнинной, но изобилующей реками и каналами. Это было бы серьезной помехой, поскольку весь план зависел от скорости.

Поэтому Манштейн выдвинул смелую идею перенести направление главного удара на Арденны. Он утверждал, что противник не станет ожидать массированного танкового наступления в такой трудной местности. Но для немецких танковых сил это имело практический смысл, поскольку вряд ли они встретят серьезное сопротивление на критическом этапе наступления. Как только танки пересекут Арденны и переправятся через Маас, перед ними окажутся равнины Северной Франции — идеальная местность для танковых маневров и быстрого прорыва к морю.

Описывая мне в подробностях свой план, Манштейн добавил: «В моем плане была еще одна часть. Я рассчитал, что французы постараются остановить наш натиск контрнаступлением своих резервов, расположенных к западу от Вердена или между Маасом и Уазой. Поэтому предложил, чтобы наши сильные резервы помешали любым попыткам подобного рода, не только сформировав оборонительный фронт вдоль Эны и Соммы — предложение, позже одобренное Гитлером и ОКХ, — но и активно атаковав разворачивающиеся войска французов. Я чувствовал, что мы должны устранить малейшую вероятность установления новой линии фронта со стороны французов, что привело бы к повторению позиционной войны 1914 года».

Составив наброски плана в уме, Манштейн постарался как можно ранее проконсультироваться с Гудерианом по поводу его практичности относительно танков. Разговор состоялся в ноябре. Вспоминая об этом, Гудериан рассказал: «Манштейн спросил меня, смогут ли танки перейти через Арденны в направлении Седана, и поведал свой план проникновения через продолжение „линии Мажино“ близ Седана с целью отхода от устаревшего плана Шлиффена, о котором знал противник и который обязательно рассматривался бы в качестве главного варианта. Мне та местность была известна по Первой мировой войне, и после изучения карты я согласился с его предложением. Затем Манштейн убедил генерала фон Рундштедта и отослал меморандум в ОКХ (4 декабря). В ОКХ отказались рассматривать предложение Манштейна, но позже ему удалось довести свои идеи до Гитлера».

Генеральный штаб считал Арденны неподходящей местностью для крупного наступления и слишком труднопроходимой для танков. Было тяжело убедить генералов в практичности такого шага — и было бы вообще невозможно, если бы не авторитет Гудериана как эксперта по танкам. Тех же взглядов придерживался и французский генеральный штаб, причем с еще большим упорством, чем немецкий, за что в конце концов и поплатился.

Свой вклад в осуществление плана внес и Варлимонт. Он рассказал мне, как Манштейн изложил ему свой новый план: «Примерно в середине декабря 1939 года, когда я посетил штаб-квартиру Рундштедта в Кобленце и сидел рядом с Манштейном за обеденным столом… По возвращении в Берлин я упомянул об этом разговоре в своем докладе Йодлю, но он не высказал интереса к предложению Манштейна. Тем не менее я полагаю, что именно тогда идеи Манштейна впервые дошли до высшего руководства».

Более серьезный повод рассмотреть план представился несколько недель спустя, когда офицер военно-воздушных сил сбился с курса и бельгийцы получили секретные документы, в которых излагался тогдашний план наступления. Только после 10 января план Манштейна стал рассматриваться в качестве реальной альтернативы. Но все же Гитлер не был склонен вносить изменения, которые означали бы очередные задержки. Двенадцатого января, когда вновь был получен неблагоприятный прогноз погоды, он просто перенес дату начала наступления с 17 января на 20-е. Это был уже одиннадцатый перенос. Шестнадцатого января в дополнение к неблагоприятным прогнозам разведка успела доложить, что, по ее сведениям, бельгийцы узнали о плане, после чего фюрер отложил наступление на неопределенный срок.

Как вспоминает Варлимонт: «Именно тогда, 16 января, Гитлер окончательно решил изменить не только дату начала наступления, но и общий его план. В основном он пошел на это из-за происшествия с самолетом и полученных 15-го числа докладов разведки о том, что в Бельгии и в некоторых районах Нидерландов проводятся меры по усилению боевой готовности».

Прошел еще месяц, прежде чем Гитлер окончательно отдал предпочтение плану Манштейна. В своем дневнике Йодль пишет, что 13 февраля он передал Гитлеру меморандум, в котором рекомендовалось передвинуть основные силы к югу. Заканчивается записка на довольно сомнительной ноте: «Я привлек его внимание к тому факту, что прорыв под Седаном представляет собой оперативный „секретный проход“, в котором легко попасть в ловушку, устроенную „богами войны“».

Окончательное решение было принято довольно любопытным образом. Браухичу и Гальдеру не нравилось, что Манштейн настаивает на своей «гениальной идее» в противовес их плану. Поэтому было решено снять его с должности и отправить командовать пехотным корпусом, где у него было бы меньше шансов повлиять на мнение высшего руководства. Но после этого назначения (в конце января) Манштейна вызвал сам Гитлер, и, таким образом, ему представилась возможность изложить свою идею самым полным образом. Эта встреча произошла по инициативе генерала Шмундта, главного адъютанта Гитлера, искренне считавшего, что с Манштейном поступили несправедливо. Визит Манштейна к Гитлеру состоялся 15 января, судя по воспоминаниям генерала, и результат не замедлил себя ждать.

Как вспоминает Варлимонт: «Несколько дней спустя, когда Гитлер потребовал, чтобы новую идею как можно быстрее оформили в виде настоящего плана, Кейтелю и Йодлю было поручено убедить главнокомандующего сухопутных сил и начальника генерального штаба в необходимости следовать новой линии. На это командование пошло с большой неохотой, но в конце концов утвердило план и довело до практической реализации, одной из тех, которыми наш генеральный штаб может гордиться по праву».

Смелость и оригинальность мышления всегда нравились Гитлеру, так что кажется странным, почему фюрер не сразу ухватился за новую идею. Наиболее очевидным объяснением представляется его нетерпение и желание как можно быстрее начать наступление на запад. Но как только Гитлер смирился с неизбежной задержкой и утвердил новый план, он постепенно, сознательно или неосознанно, пришел к мнению, что это было его собственное изобретение. Манштейна он похвалил только за то, что тот любезно «согласился» с его предложением! Вспоминая позже о том разговоре, Гитлер заметил: «Из всех генералов, с которыми я говорил о новом плане наступления на запад, понял меня только Манштейн».

Фюреру было недостаточно того, что он понял значимость плана, от которого отказался генеральный штаб, или того, что он, вопреки воле своих высших генералов, всучил им ключи от победы. Поделиться успехом с Манштейном означало для него преуменьшить свой авторитет гениального стратега; тем более не желал фюрер вспоминать о том, что Манштейн был правой рукой Фрича и Бока, а следовательно, принадлежал к лагерю противников нацистов. Не случайно Гитлер не стал вмешиваться, когда ОКХ отослало Манштейна подальше.

Весьма иронично, если не характерно, что человеку, который разработал блестящую идею, не разрешили участвовать в выполнении своего плана. Ирония заключается в том, что Манштейн, проявивший больше воображения и лучше других членов генерального штаба понимавший потенциальные возможности мобильной бронетехники, был отправлен командовать пехотным корпусом (выполнявшим лишь вспомогательную роль в начальном наступлении) как раз в то время, когда многое зависело от этой новой мобильности.

К счастью для наступления, вовремя подвернулся такой человек, как Гудериан, взявший исполнение плана в свои руки и придавший ему еще больший импульс, чем предполагал Манштейн. Но Гудериан смог бы достичь большего, если бы Манштейн продолжил служить под началом Рундштедта.

О дальнейшем развитии плана мне поведал Гудериан: «7 февраля в Кобленце состоялась военная игра под руководством генерала Гальдера с целью обсудить план Манштейна. Я предложил атаковать одними танками и как можно быстрее переправляться через Маас, не дожидаясь пехоты. Это предложение Гальдер подверг резкой критике. Он считал, что организованная атака через реку Маас невозможна ранее девятого или десятого дня после начала кампании.

Вторая военная игра состоялась в штаб-квартире генерала Листа (12-я армия), с теми же отрицательными результатами. Генерал Лист внес предложение остановить танки после переправы через Маас и ожидать, пока переправится пехота. Генерал фон Витерсхайм (XIV-й корпус) и я протестовали против такого предложения, но в итоге генерал фон Рундштедт постановил, чтобы танковые дивизии всего лишь создали плацдармы на том берегу Мааса и не преследовали другие цели. Это было 6 марта. Стало понятно, что генерал фон Рундштедт не имеет ясного представления о возможностях танковых сил. Там был необходим Манштейн!

Пятнадцатого марта генерал фон Рундштедт, командующие его армиями, генерал фон Клейст и я встретились с Гитлером в Берлине. Каждый должен был доложить о своих задачах и о том, как намерен их выполнять. Я выступал последним. После того как я закончил, Гитлер спросил, что, по моему мнению, нужно делать после переправы через Маас и создания плацдарма. Я ответил, что наступление следует продолжать в направлении Амьена и портов на берегу пролива. Гитлер кивнул, и никто не посмел ему возразить».

Таким образом, Гудериан понял, что во время реального наступления может действовать так, как считает нужным. Он увидел в этом шанс проверить на практике теорию о глубоком стратегическом проникновении и решил во что бы то ни стало воспользоваться подвернувшейся возможностью. Его более консервативно настроенные и осторожные начальники продолжали вставлять ему палки в колеса, но им было уже труднее остановить своего не в меру инициативного подчиненного.

Во время всех этих дискуссий Гудериан продолжал настаивать на непременном условии, чтобы для прорыва через Арденны выделили максимально возможное количество бронетехники. Использовать там небольшой контингент танков, как предлагало ОКХ, было бы менее рискованно с точки зрения начального прорыва, но риск бы увеличился при последующем развитии наступления, а таким образом уменьшалась и вероятность окончательного успеха. Как заметил Гудериан в разговоре со мной: «Одна-две дивизии не могут выполнять независимые операции так, как это может танковая армия. Исходное условие независимых операций танковых армий — это достаточно большая численность бронетехники. Поэтому в 1940 году я попросил использовать все наши танковые войска в рейде на побережье пролива, и мне удалось получить для этой цели их основную часть».

Французский план

Сокрушительный результат удара в Арденнах во многом обязан французскому плану, который, по мнению немцев, идеально вписывался в их собственный пересмотренный план. Роковыми для французов оказались, вопреки общепринятому мнению, не их оборонительная позиция и не «комплекс „линии Мажино“», а наступательная составляющая плана. Продвинувшись левым плечом на территорию Бельгии, они сыграли на руку противнику и попали в ловушку — точно так же, как произошло с их почти фатальным «Планом XVII» в 1914 году. На этот раз последствия были более тяжелыми, потому что противник оказался более подвижным, маневрируя со скоростью машин, а не со скоростью пехотинцев. Тяжелее была и расплата за ошибки, поскольку удар на левом плече союзники нанесли 1, 7 и 9-й французскими армиями, а также британским экспедиционным корпусом, своими самыми современными и маневренными силами. Как только они оказались скованными, французское верховное командование лишилось основной части своих маневренных соединений.

Главное преимущество нового немецкого плана заключалось в том, что каждый шаг вперед, предпринимаемый союзниками, делал их более уязвимыми перед фланговым ударом Рундштедта через Арденны. И это было понятно еще во время составления плана. Рундштедт говорил мне: «Мы ожидали, что союзники попытаются продвинуться вперед через Бельгию и южную Голландию по направлению к Руру, и потому наше наступление будет иметь эффект контрудара со всеми естественными его преимуществами». Ожидания не отвечали намерениям союзников, но это не имело значения. Удар правого крыла немцев на границах Бельгии и Голландии подействовал как пистолетный выстрел, приведший в исполнение «План Д», составленный осенью и подразумевавший наступление союзников в этих странах. Прямой удар Бока заставил их покинуть линию своей обороны и выдвинуться далеко вперед, подставив фланг и тыл под удар армий Рундштедта.

Плащ матадора

Вторжение Гитлера на запад началось с ошеломляющих успехов на примыкающем к морю фланге. Они послужили своеобразным плащом матадора, отвлекшим на себя внимание с удара в Арденнах, направленного в самое сердце Франции.

Столица Голландии и главный транспортный узел страны, Роттердам, были атакованы в первые часы 10 мая военно-воздушными силами одновременно с ударом по приграничным оборонительным сооружениям в сотне миль к востоку. Замешательство, вызванное этим двойным ударом по линии фронта и по тылу, было усилено вездесущими самолетами люфтваффе. Воспользовавшись паникой, немецкие танки вошли в проход, открывшийся на южном фланге, и на третий день соединились с воздушным десантом в Роттердаме. Они проследовали к своей цели под носом у 7-й французской армии, которая шла на помощь голландцам. На пятый день голландцы капитулировали.

Главные ворота в Бельгию также были открыты в результате весьма эффектного удара. Отмычку к ним подобрали воздушно-десантные войска, захватив мосты через канал Альберта в районе Маастрихта. На второй день в прорыв вошли танковые войска, обойдя с фланга мостовое укрепление в районе Льежа. Тем же вечером бельгийская армия была вынуждена покинуть укрепления на границе и отступить на запад, между тем как союзники устремились к «линии Дейле», как и было задумано.

В то время эти прямые удары по Голландии и Бельгии создали впечатление необычайной мощи. На самом же деле в этих операциях были задействованы на удивление малые силы, особенно в Голландии. Немецкая 18-я армия под командованием генерала фон Кюхлера, действовавшая в Голландии, была значительно меньше противостоящих ей сил, а путь ей преграждали каналы и реки, оборонять которые не составило бы особого труда. Ее шансы увеличивал разве что воздушный десант, но этот новый род войск также был малочисленным.

Генерал Штудент, командующий воздушно-десантными войсками, поведал мне подробности этой операции. «Весной 1940 года мы имели 4500 подготовленных парашютистов. Для успешного наступления в Голландии следовало использовать их в почти полном составе. Мы организовали пять батальонов общей численностью примерно 4000 человек. Они действовали при поддержке переброшенной по воздуху 22-й дивизии в составе 12 000 человек.

Ограниченность сил заставила нас сосредоточиться на двух целях, казавшихся наиболее важными для успеха наступления. Основной удар под моим личным командованием был направлен против мостов в Роттердаме, Дордрехте и Мурдейке, по которым проходила основная дорога на юг через устье Рейна. Наша задача заключалась в том, чтобы захватить мосты раньше, чем голландцы успеют их взорвать, и удерживать до прибытия наших сухопутных мобильных сил. В моем распоряжении было четыре парашютных батальона и один переброшенный по воздуху пехотный полк (из трех батальонов). Мы добились полного успеха, причем наши потери составили всего 180 человек. О поражении мы даже не думали, поскольку наше поражение означало бы неудачу общего вторжения». Среди пострадавших оказался и сам Штудент, он получил ранение в голову пулей снайпера, что вывело его из строя на восемь месяцев.

«Второстепенный удар наносился по Гааге. Его целью было удержание голландской столицы, в особенности захват правительственных учреждений и общественных служб. Здесь войсками командовал генерал граф фон Шпонек; в его распоряжении находились один парашютный батальон и два пехотных полка, переброшенных по воздуху. Эта атака не принесла успеха: мы потеряли убитыми и ранеными несколько сотен человек, примерно столько же попало в плен».

В ходе более подробного отчета об этих операциях, который Штудент дал мне после своего освобождения, он сказал, что их со Шпонеком 2 мая неожиданно вызвали к Гитлеру в Берлин. «Мы были первыми командирами, которым он заранее сообщил дату предполагаемого наступления на запад — 6 мая. Из-за погоды оно было перенесено на 10 мая». Штудент также вспоминал, как Гитлер особо распорядился «проследить за тем, чтобы не было причинено никакого вреда королеве Нидерландов и членам королевской фамилии». «В заключение Гитлер сказал: „Я буду нести ответственность за все, кроме вреда королеве Вильгельмине, которая так популярна в ее стране и во всем мире!“ Чтобы подчеркнуть важность этого распоряжения, он передал его нам в письменном виде».

В разработке ударов воздушно-десантных войск, в отличие от танковых ударов, непосредственное участие принимал сам Гитлер, хотя в лице Штудента он обнаружил солдата с воображением под стать своему и вдохновенного исполнителя. Штудент совершенно честно признавался, что Гитлер придумал наиболее существенные детали этого плана, как и двух предыдущих, которым не суждено было исполниться. Первый из них подразумевал оккупацию военно-воздушными войсками бельгийского «Национального редута» к юго-западу от Гента с целью воспрепятствовать бельгийским войскам отступить с их передовых позиций.

«Этот план Гитлер придумал лично. Он исходил из того факта, что в 1914 году бельгийцы отступили под прикрытие своей укрепленной линии и таким образом расширили фронт союзников, ведущий к побережью. В конце октября Гитлер поручил мне дальнейшую разработку после долгого обсуждения практических деталей и рассуждения о шансах на успех. Затем я разработал этот план вплоть до мельчайших деталей… Затея эта казалась весьма трудной, но я верил в ее успех. Впервые за всю военную историю хорошо подготовленную и укрепленную линию в тылу врага должны были занять не те войска, для которых она предназначалась, а войска противника».

Незадолго до Рождества Штудент получил новые инструкции. Он должен был разработать альтернативный план захвата плацдарма с мостами через Маас между Намюром и Динаном, открыв таким образом путь для 4-й армии Клюге. Выбор между двумя планами десантного вторжения откладывался до времени непосредственно перед наступлением.

Затем, после инцидента с самолетом, изменился общий план немецкого наступления. Основной удар бронетехники был сдвинут на юг, а удар воздушного десанта — на север, где нацелился против «крепости Голландия».

Как поведал мне Штудент, после достижения основных целей в Голландии для вторжения в Бельгию было направлено всего 500 человек из воздушного десанта. Они помогали захватить два моста через канал Альберта и форт Эбен-Эмаэль, один из наиболее современных фортов Бельгии, расположенный у водной границы. Впрочем, этот небольшой контингент парашютистов сыграл ключевую роль. К бельгийской границе здесь можно подойти только через выступающий на юг участок голландской территории, известной под названием «Маастрихтский аппендикс». Не успели бы немцы перейти нидерландскую границу, как бельгийские пограничники на канале Альберта заметили бы это и передали сообщение об угрозе; в результате мосты были бы взорваны, прежде чем любые сухопутные войска преодолели бы пятнадцатимильный отрезок. Парашютисты-десантники, беззвучно опускавшиеся на землю с ночного неба, предлагали совершенно новое решение проблемы сохранения ключевых мостов, причем единственное.

Ограниченная численность воздушного десанта, участвовавшего в захвате Бельгии, придает фантастический характер всем сообщениям о том, что немецкие парашютисты опускались одновременно в нескольких десятках мест, а их число достигало нескольких тысяч. Штудент объяснил, как было дело. Для маскировки скудости ресурсов и для создания как можно большей паники по всей стране с парашютами сбрасывали манекены. Обман оказался весьма эффективным, и этому способствовала человеческая склонность в возбуждении многократно преувеличивать любые цифры.

Штудент продолжал: «Рискованная операция на канале Альберта также была личной затеей Гитлера. Пожалуй, она была самой оригинальной из всех его многочисленных идей. Он вызвал меня и спросил мое мнение. Поразмыслив сутки, я согласился с тем, что такая авантюра может закончиться успехом, и мне было приказано приступить к подготовке. Для этого я выделил 500 человек под командованием капитана Коха. Командующий 6-й армией генерал фон Рейхенау и его начальник штаба генерал Паулюс, весьма способные генералы, считали эту затею чистой авантюрой, в которую они не верили».

Десант на форт Эбен-Эмаэль, заставший врасплох бельгийцев, выполняло небольшое подразделение из 78 парашютистов-инженеров под командованием лейтенанта Витцига. Из них погибли только 6 человек. Парашютисты высадились на крыше форта, быстро нейтрализовали расчеты зенитных орудий и взорвали хорошо укрепленные казематы и бетонные купола с помощью переносных зарядов, которые до той поры держались в секрете.

«Эти кумулятивные заряды были секретным оружием, сравнимым со снарядами для 42-сантиметровой гаубицы времен Первой мировой войны, которые пробивали оборонительные сооружения Льежа и фортификационные сооружения французов. Эффект неожиданности при захвате форта Эбен-Эмаэля во многом произвело использование этого нового оружия, которое втайне доставляли к цели на другой секретной до той поры разработке — грузовых планерах.

С крыши форта отряд Витцига на протяжении суток держал под контролем гарнизон численностью 1200 человек, пока не прибыли наши сухопутные войска.

Следует отметить, что в Бельгии и Нидерландах невзорванными остались лишь те мосты, что захватили парашютисты; все другие мосты были взорваны оборонявшимися согласно плану».

Ход вторжения описал мне генерал фон Бехтольсхайм, руководитель оперативного отдела 6-й армии Рейхенау, которая и выполняла это лобовое наступление. Мы были с ним давно знакомы, поскольку до войны он служил военным атташе в Лондоне.

«Ось 6-й армии проходила через Маастрихт к Брюсселю, правое крыло ее двигалось от Рурмонда мимо Тюрнхаута на Мехелен, а левое крыло — от Аахена мимо Льежа к Намюру. На первом этапе важным пунктом был Маастрихт — точнее сказать, два моста через канал Альберта к западу от Маастрихта. До того как они были взорваны, их удалось захватить высадившимся на планерах отрядам. Таким же образом был захвачен форт Эбен-Эмаэль, хотя и не так быстро. Большим разочарованием первого дня стал взрыв голландцами мостов через Маас в Маастрихте, что задержало наступление для поддержки планерных частей на канале Альберта.

Тем не менее 16-й танковый корпус Хеппнера выдвинулся вперед, как только навели переправу через Маас, хотя ему пришлось сильно растянуться, поскольку он проходил через единственный мост словно через бутылочное горлышко. Переправившись через реку, он продолжил наступление в сторону Нивеля. Далее продвижение шло быстро.

Согласно первоначальному плану атака на Льеж не предусматривалась. Этот укрепленный город предполагалось обойти стороной, под прикрытием нашего левого крыла с севера и правого крыла 4-й армии с юга. Но наше левое крыло, двигаясь к Льежу, не встретило серьезного сопротивления и ворвалось в город.

Наши главные силы, продвигаясь на запад, вышли к позициям британской армии на „линии Дейле“. Здесь мы сделали паузу, чтобы наши дивизии собрались для атаки, одновременно выполняя обманный маневр с юга, но прежде чем он закончился, англичане отошли назад к Шельде.

На пути к Брюсселю мы постоянно ожидали контратаки союзников со стороны Антверпена по нашему правому флангу.

Тем временем 16-й танковый корпус выдвинулся вперед на нашем южном фланге и вступил в бой с французским механизированным кавалерийским корпусом под Анню и Жамблу. Поначалу у французов было численное превосходство, но их танки медленно двигались, чем свели свое преимущество на нет. Медлительность французов дала нам достаточно времени, чтобы прибыл корпус Хеппнера. Это и решило исход битвы под Жамблу 14 мая в нашу пользу. Но нам не удалось развить успех, потому что корпус Хеппнера был отправлен для поддержки прорыва к югу от Мааса, в Арденнах. Это решение верховного командования оставило 6-ю армию без бронетехники».

Полученный приказ вызвал гневное негодование со стороны Рейхенау, но его проигнорировали в интересах генерального плана наступления. 6-я армия удачно исполнила свою задачу по отвлечению внимания французского верховного командования от более серьезной угрозы в Арденнах. Кроме того, в решающие дни она приковала к себе мобильные части союзников. Тринадцатого мая передовые танковые части Рундштедта пересекли Маас в обход Седана и устремились вперед по обширным равнинам северо-восточной Франции. Когда французский главнокомандующий Гамелен задумался о возможной переброске механизированной кавалерии с левого крыла, чтобы остановить наступление в Седане, ему сообщили, что она слишком занята в Жамблу.

Как только эта цель была достигнута, появились основания для снижения боевой мощи армии Рейхенау, поскольку было нежелательно заставлять левое крыло союзников отступать слишком быстро, прежде чем Рундштедт раскинул свои сети в их тылу.

Поддержку с воздуха для Рейхенау сократили еще до отвода танков. Бехтольсхайм вспоминал: «На первой стадии наступления люфтваффе оказывало 6-й армии мощную поддержку, особенно при пересечении Мааса и канала Альберта в районе Маастрихта, но после пикирующие бомбардировщики перебазировались южнее от переправы через Маас близ Седана». Я поинтересовался у Бехтольсхайма: налеты на британский экспедиционный корпус во время его продвижения к «Дейле» не производились специально с целью заманить его как можно дальше? Он ответил: «Нет, насколько нам было известно в штабе 6-й армии. Хотя такой план мог быть разработан на высшем уровне».

Прежде чем перейти к рассказу о прорыве Рундштедта через Арденны к берегу Ла-Манша, благодаря которому все левое крыло союзников оказалось в ловушке, стоит упомянуть ряд моментов из рассказа Бехтольсхайма о последующем продвижении 6-й армии по следам отступающих от «линии Дейле» союзников.

«Теперь ось нашего наступления была направлена на Лилль, правый фланг двигался на Гент, а левый — на Моне и Конде. Первая серьезная стычка с англичанами произошла на Шельде. Генерал фон Рейхенау хотел обойти Лилль с севера, но ОКХ приказало перенести усилия на другой фланг, чтобы оказать помощь 4-й армии генерала фон Клюге (находившейся на правом крыле группы армий генерала фон Рундштедта), которая вела тяжелые бои в районе Рубе-Камбре. В процессе этого наступления наш 4-й корпус вступил в ожесточенное сражение в районе Турне, и ему не удалось прорвать оборону англичан.

Из района Камбре поступали более оптимистичные сообщения, и генерал фон Рейхенау убедил ОКХ одобрить его первоначальный план обхода Лилля с севера по направлению к Ипру. Мощная атака II-го корпуса прорвала линию бельгийского фронта на реке Лис в районе Кутре. Развивая этот успех, мы сконцентрировали все наши силы на направлении Руселаре — Ипр. Окончательный удар по бельгийским силам нанесла 6-я армия.

Вечером 27 мая из II-го корпуса поступило сообщение, что в его штаб явился бельгийский генерал, запросивший условия перемирия. Этот запрос переслали в ОКВ, откуда быстро пришел ответ с требованием безоговорочной капитуляции». Бельгийцы согласились и уже на следующее утро сложили оружие. «На следующий день я посетил короля Леопольда в Брюгге. Ему очень не нравилась идея отправляться для интернирования в замок Лакен, и он спросил, можно ли ему переехать в свой загородный дом. Я передал эту просьбу по инстанциям, но получил отказ».

Я спросил Бехтольсхайма, смогла бы, по его мнению, бельгийская армия продержаться дольше. Он ответил: «Думаю, что смогла бы, поскольку ее потери не были велики. Но когда я объезжал бельгийские войска, мне показалось, что большинство солдат радовались тому, что борьба закончилась».

Далее я поинтересовался, не получал ли он в то время сведений о подготовке к эвакуации британских экспедиционных сил. Он сказал: «Мы получали сообщения о большом скоплении судов в Дюнкерке. Это натолкнуло нас на мысль о том, что готовится эвакуация. Ранее мы предполагали, что британцы будут отступать в южном направлении».

Подводя итог этой короткой кампании, он заметил: «Единственной трудностью, с которой мы столкнулись, было пересечение рек и каналов, а не отпор со стороны противника. Когда у нас отобрали 16-й танковый корпус, с ним ушло и большинство инженерных отрядов, что замедлило наше последующее продвижение».

Он также перечислил четыре основных, по его мнению, урока кампании: «Первое. Главный урок — необходимость постоянного взаимодействия сухопутных и воздушных сил во время боя. Оно неплохо осуществлялось во время основных ударов по Маастрихту и Седану, но не в самом большом масштабе. В Маастрихте 6-я армия получала превосходную поддержку от „штук“ Рихтхофена, но их потом перебросили на поддержку прорыва Клейста в Седане. Командование воздушных сил должно всегда знать, когда переходить от атаки коммуникаций к тесному взаимодействию в бою. Существует необходимость в большей гибкости.

Второе. Даже после того как у нас отобрали танковую группу, события показали, что пехота способна осуществлять атаку без поддержки танков при условии соответствующей подготовки, скоординированного артиллерийского огня и тактики инфильтрации. Рассеянная угроза создает возможности для нанесения концентрированных ударов.

Третье. Когда танковые силы примерно равны, сражение принимает „стоячий“ характер, и в нем нет места для маневров.

Четвертое. Необходимость мобильной переброски сил, когда наступление на отдельном участке в ходе боя останавливается».

Удар матадора

Перед рассветом 10 мая на границе с Люксембургом было сконцентрировано самое большое на ту пору количество танков. Они должны были стремительно пройти через территорию этого государства и бельгийского Люксембурга к французской границе близ Седана, в семидесяти милях отсюда. Три танковых корпуса расположились тремя группами, или рядами: в первых двух — танковые дивизии, в третьем — моторизованная пехота. Авангард возглавлял генерал Гудериан, главный эксперт по танкам в Германии, а общее командование осуществлял генерал фон Клейст.

«Наши группы стояли плотными рядами, словно огромная фаланга, одна позади другой» — так описывал их расположение Блюментритт. Но даже в таком построении они растянулись на сотню миль, а хвост находился в пятидесяти милях к востоку от Рейна. Описывая свои впечатления, Клейст сказал мне следующее: «Если бы эта танковая группа двигалась по одной дороге, то ее хвост находился бы в Кенигсберге, в Восточной Пруссии, а голова достигла бы Трира».

Справа от группы Клейста располагался отдельный танковый корпус под командованием Гота, который должен был прорваться через северную часть Арденн к Маасу между Живе и Динаном.

Эти бронированные фаланги были лишь частью той массы бронетехники, что выстроилась вдоль немецкой границы, готовясь устремиться в Арденны. Как говорил Блюментритт: «Группа армий „А“ имела в своем составе 86 дивизий различного рода, компактно расположившихся на узком, но очень глубоком участке фронта».

Далее он продолжил: «Наступление через Арденны не было собственно операцией в тактическом смысле этого слова, а всего лишь переходом. Разрабатывая план, мы не рассчитывали встретить серьезное сопротивление до Мааса. И эти расчеты оказались верны. В Люксембурге не было никакого сопротивления, а в бельгийском Люксембурге было лишь небольшое, со стороны арденнских стрелков и французской кавалерийской дивизии. Справиться с ними не составило труда.

Основная проблема была не тактического, а административного рода — сложное движение и организация снабжения. Необходимо было использовать все дороги и тропы, проходимые в той или иной степени. Требовалась чрезвычайная точность при планировании маршрута по карте во время регулирования движения и разработки мер для защиты от ударов как с земли, так и с воздуха. Многим пехотным дивизиям пришлось шагать по полям, потому что по основным дорогам двигались танки. Самая сложная работа заключалась в том, чтобы установить начальные и конечные точки для прохода танковых дивизий друг за другом точно в соответствии с составленным графиком. Местность была непростой — сплошные горы и леса, — поэтому дороги, хотя и имели хорошее покрытие, часто оказывались слишком крутыми и извилистыми. Еще хуже нам пришлось впереди, когда эти плотные колонны танков и пехоты преодолевали глубоко изрезанную долину Мааса — очень неудобное препятствие».

Шансы на успех во многом зависели от скорости прохождения частей Клейста через Арденны и переправы через Маас в районе Седана. Только после преодоления этого водного барьера танки могли получить достаточное пространство для маневров. Следовало во что бы то ни стало перейти реку до того, как французы сообразят, в чем дело, и подтянут резервы. Но данные аэрофотосъемки показали крупное предмостовое укрепление на подходе к реке близ Седана. Его наличие усилило сомнения всех противников плана Гитлера — Манштейна. Им казалось, что танки не смогут взять с ходу такое фортифицированное сооружение и что на захват этого препятствия потребуются несколько дней.

Но за несколько дней до начала атаки один австрийский офицер, имевший способности к расшифровке фотографий с воздуха, попросил исследовать эти фотографии повторно. Он заметил то, что ускользнуло от общего внимания: французские укрепления не были завершены, а находились лишь в процессе строительства. Его доклад тут же переслали Клейсту. Это развеяло последние сомнения. Клейст понял, что можно ускорить продвижение, пустив вперед танковые и пехотные дивизии одновременно. Так поход к Маасу стал напоминать скорее гонки, нежели обычную военную операцию.

И в этих гонках немцы выиграли, хотя и с незначительным отрывом. Исход ее мог бы оказаться иным, если бы обороняющиеся воспользовались задержкой атакующих, которые занимались разрушениями согласно предыдущему плану. «Разрушение бельгийских дорог слишком замедлило наш марш-бросок», — сказал Гудериан.

Но удача благоволит смелым и наказывает тех, кто не сумел принять на вооружение новые методы и не научился делать ставку на скорость. Описывая, как продвигались его передовые части, Гудериан сказал: «Перейдя оборонительные сооружения на границе с бельгийским Люксембургом, слабо удерживаемые арденнскими стрелками, мы встретились с французской кавалерией, которая еще только готовилась к нашему приходу на укрепленных позициях под Нефшато. Тут же выяснилось, что против танков кавалерия в обороне не представляет собой ровным счетом ничего! Ее тут же разбили наголову и обратили в бегство по направлению к Буйону на реке Семуа. Там кавалеристы попытались занять оборонительные позиции и взорвали мосты в районе Буйона. Но наутро следующего дня, 12 мая, Буйон взяла наша 1-я танковая дивизия. Затем французы заняли оборону вдоль своей границы — на заранее подготовленных позициях, с колючей проволокой и бетонными бункерами. Но наши войска прорвали их оборону в тот же день, и это было последнее препятствие перед Маасом. Если бы у французов было больше войск, то нам бы потребовалось на это больше времени. Им также не хватало противотанкового оружия и мин.

Наступление немцев можно было остановить благодаря хорошо организованной обороне в долине Семуа или на укрепленной линии вдоль границы. Бомбардировки со стороны союзников также замедлили бы наше продвижение. Но я не думаю, что в то время союзники считали наше наступление такой уж большой угрозой».

На этой стадии наступления немцев, пожалуй, и вовсе парализовал бы удар союзной бронетехники с фланга, заставив их скептически настроенное высшее руководство задуматься над необходимостью продолжения операции. К этому его подталкивала даже нависшая угроза со стороны Монтгомери, который угрожал левому флангу Клейста. Вспоминая об этом, Гудериан сказал: «Когда 11 мая Клейст получил сообщение о том, что с этого направления движется французская кавалерия, он тут же отдал 10-й танковой дивизии — дивизии на моем левом фланге — приказ остановиться и подготовиться к встрече врага. Если бы она подчинилась этому приказу, то атака на Седан не имела бы особого практического значения. Поэтому я приказал генералу Шаалю, командующему 10-й танковой дивизией, продолжать движение к Седану по пути, расположенному в нескольких милях севернее его первоначального маршрута. Клейста я попросил охранять мой левый фланг с помощью моторизованных частей из корпуса Витерсхайма и пехотных частей, которые следовали за моими танками».

Рундштедт и Блюментритт честно признавались, что испытывали беспокойство по поводу возможных ударов с фланга. Описывая события со своей точки зрения, Блюментритт сказал: «В то время мы опасались воздушных сил противника. Если бы вы атаковали эти огромные колонны, то среди них вполне мог бы воцариться беспорядок. Например, на Семуа нам пришлось остановиться на сутки, не встретив никакого сопротивления. Если бы противник провел разведку с воздуха, он легко бы нас обнаружил и вступил в затяжной бой. (2-я танковая дивизия, правое крыло Гудериана, в результате там и задержалась, тогда как 1-я продолжила движение.) Наши дивизии на тот момент еще были новыми формированиями, не имевшими особого опыта марш-бросков, в отличие от дивизий 1914 года».

Блюментритт также задумывался, почему французы не обеспечили надлежащую оборону своих позиций и не стали удерживать их до конца. «Противник мог бы еще за несколько месяцев до этого сосредоточить свои силы вдоль Мааса или хотя бы как следует укрепить сооружения на Маасе в качестве продолжения „линии Мажино“. В тот же час, когда мы пересекли германскую границу, он мог бы занять эти оборонительные позиции и спокойно ждать, пока прибудут наши первые части — на третий или четвертый день. Мы как раз рассчитывали на нечто подобное, и потому ожидали встретить на Маасе самое серьезное сопротивление французов при поддержке артиллерийского огня.

Из такого предположения мы исходили, разрабатывая свои планы. Согласно плану в атаку на Маасе должны были пойти пехотные корпуса, после чего они же должны подготовить переправу через Маас для танков. Но это заняло бы почти неделю: пока пехота подойдет, пока займет позиции, пока начнет подготовку. Еще до штурма нужно было сконцентрировать артиллерию, обеспечив ее необходимым количеством боеприпасов.

И тут произошло второе чудо. Получив известия о том, что танковые дивизии уже заняли позиции на лесистых холмах вдоль Мааса к северу от Седана, не только я, но и командующий группой армий Рундштедт отправился посмотреть на это. Оттуда мы подъехали к Маасу, где инженеры танковых частей уже сооружали переправу. Время от времени до нас доносилась разрозненная стрельба — то французы стреляли из пулеметов, укрывшись в не слишком серьезно выглядевших бетонных укреплениях на западном берегу реки. И все. Мы просто не могли поверить своим глазам: нам казалось, что французы готовят нам какой-то подвох. Но оказалось, что на самом деле „укрепленных позиций вдоль Мааса“, которых мы так опасались, почти не существует, а имеющиеся сооружения едва укреплены. После этого уже началась танковая гонка по ту сторону».

Сомнениям и той осторожности, которые продемонстрировало немецкое высшее командование, учитывая опыт войны, было дано немало оправданий. Неразумно предполагать, что многие битвы удастся выиграть только благодаря некомпетентности и непредусмотрительности противника. В данном случае свою роль сыграла и привычка мыслить пехотными шаблонами со стороны французов, и ставка немцев на быстроту танков, и личность командующего их ударными силами. Вряд ли немцы продемонстрировали такой успех, будь на месте Гудериана другой военачальник, не способный оказать масштабное влияние на общую динамику наступления.

Рассказывая мне об этой операции, Клейст объяснил: «Мои ведущие части перешли Арденны и 12 мая пересекли французскую границу. Генерал Шмундт, адъютант Гитлера, прибыл ко мне тем же утром и спросил, предпочту ли я продолжать наступление сразу же, форсировав Маас, или же буду ждать подхода пехоты. Я решил не терять времени. Тогда Шмундт сказал, что на следующий день, 13 мая, фюрер дает в мое распоряжение максимальные силы люфтваффе, включая весь воздушный корпус пикирующих бомбардировщиков Рихтхофена. Детали были оговорены на совещании вечером 12 мая, на котором присутствовал генерал Шперле, специально прилетевший, чтобы увидеться со мной — наш штаб тогда располагался возле Бертри.

В течение дня мои передовые части прошли через лесной массив к северу от Мааса и достигли его южного края, выходившего к реке. Ночью подошли резервы, готовые к массированному наступлению. Утром 13 мая пехотные полки танковых дивизий начали движение к берегу реки. Люфтваффе — около тысячи самолетов — появилось в небе около полудня. Переправа осуществлялась близ Седана (корпус генерала Гудериана) и в районе Монтерме (корпус генерала Рейнхардта). В Монтерме нам пришлось труднее в основном из-за сложного рельефа местности и крутого извилистого спуска к реке.

Серьезного сопротивления мы не встретили. Это было удачей, потому что в моей артиллерии оставалось около пятидесяти снарядов на батарею, а колонны снабжения застряли на дорогах через Арденны. К вечеру 13 мая корпус Гудериана создал надежные плацдармы за Маасом. Первый пехотный корпус прибыл только 14 мая». (Гудериан утверждал, что 15-го).

Я спросил Клейста о том, как он может охарактеризовать французскую оборону. Он ответил: «Вдоль Мааса находилось некоторое количество фортификационных сооружений в виде дотов, но они были слабо вооружены. Если бы французские войска имели на вооружении достаточно противотанковых пушек, то мы бы это обязательно заметили, поскольку большинство наших танков были старыми „Марками I“, весьма уязвимыми. Французские дивизии в секторе были плохо вооружены и не готовы к действиям. Их войска, как мы не раз после этого замечали, отказывались от борьбы после первого воздушного налета или артиллерийского огня».

С французской стороны фронт протяженностью около сорока миль удерживали четыре дивизии резерва, укомплектованные не самыми молодыми солдатами. Помимо того что они были слишком редко распределены, в их распоряжении не имелось достаточного количества противотанковых пушек и зенитных орудий. Неудивительно, что, пока немцы сооружали переправу, эти далеко не элитные части французской пехоты, подвергшись атаке пикирующих бомбардировщиков, а затем и танков, быстро сдались.

Более подробно переправу через Седан описал Гудериан, также прокомментировавший некоторые из воспоминаний Клейста. «Распоряжения генерала фон Клейста и Шперле относительно взаимодействия люфтваффе и моего танкового корпуса выполнить было нельзя — и к счастью, ибо они бы разрушили план, разработанный генералом Лерцером и мною. Тогда как мы ратовали за продолжительную бомбардировку с полудня до наступления ночи, генерал фон Клейст неожиданно отдал приказ нанести с воздуха удар максимальной мощи в 16:00. В мои планы входило держать французскую артиллерию в окопах до темноты. Если был бы выполнен приказ Клейста, то поддержка авиации ограничилась двадцатью минутами, не больше. Французские артиллеристы быстро оправились бы от налета и принялись обстреливать нас во время переправы через Маас». В этом секторе Седана было использовано двенадцать эскадрилий пикирующих бомбардировщиков.

Гудериан сказал, что предпочел бы подождать до 14 мая, чтобы на позиции вышли все три его дивизии — 2-я дивизия до сих пор задерживалась на Семуа, — но Клейст приказал начинать атаку после полудня. Направление удара было сосредоточено на промежутке в полмили вдоль реки немного западнее Седана, в направлении Сен-Менжа, и осуществляла его 1-я танковая дивизия, усиленная моторизованным полком СС «Великая Германия». 10-я танковая дивизия вышла к реке в районе Базейя, к востоку от Седана, и атаковала там, но Гудериан сосредоточил огонь своей артиллерии на секторе 1-й танковой дивизии, начав артподготовку в 14 часов. Как только выяснилось, что сопротивление незначительно, он вывел полк 88-мм зенитных орудий к берегу, чтобы контролировать казематы и доты на том берегу огнем прямой наводкой с ближнего расстояния, поскольку их бетон выдержал предыдущие бомбардировку и обстрел.

Выбранный сектор представлял собой идеальное место для форсированного прохода. Река здесь делает крутой поворот на север, к Сен-Менжу, а затем снова на юг, образуя глубокий выступ. Холмы на северном берегу покрыты лесами и служат хорошим укрытием для подготовки к атаке и для размещения орудий, а также артиллерийских наблюдателей. С близлежащего Сен-Менжа, как заметил я сам, посетив это место, открывается чудесная панорама на излучину и далее, к лесистым холмам Буа-де-Марфе, выполняющим роль своеобразного задника этого представления.

Атака началась в 16 часов силами пехоты танковой дивизии в резиновых лодках и на плотах. Вскоре были сооружены паромы, по которым переправлялись легкие транспортные средства. Выступ у излучины скоро был полностью занят, и атакующие направились к Буа-де-Марфе и южным высотам. К полуночи им удалось овладеть участком примерно пяти миль в глубину, а у Глэра (между Седаном и Сен-Менжем) они соорудили мост, по которому на тот берег устремились танки.

Но даже в такой ситуации успех немцев 14 мая оставался сомнительным: на тот берег переправилась только одна дивизия, а в их распоряжении имелся всего лишь один мост, по которому переправлялись боеприпасы и подкрепление. Авиация союзников подвергла его атаке с воздуха, и на время ей удалось одержать преимущество, поскольку люфтваффе тогда было занято в другом секторе. Но зенитные орудия корпуса Гудериана старались во что бы то ни стало расчистить небо над столь важным мостом, и им удалось отбить атаку с тяжелыми потерями. Серьезную сухопутную контратаку французы попытались предпринять только около полудня, но к тому времени к основным частям Гудериана подтянулось подкрепление. Во второй половине дня, когда контрнаступление начало ослабевать, Гудериан повернул резко вправо, направив 1-ю и 2-ю танковые дивизии на запад, а 10-й дивизией прикрывая на юге линию фронта, которая стала его флангом. Благодаря такому неожиданному маневру удалось захватить целыми два моста через Арденнский канал и к наступлению ночи расширить плацдарм на десять миль.

Рано утром 15 мая Гудериан повторил рывок на запад. 1-я танковая дивизия поначалу встретила сопротивление и остановилась, но позже развернулась на север в поисках более слабого места в обороне противника. Затем, совместно со 2-й танковой дивизией, она прорвалась через Пуа-Террон и повернула на юг, в тыл французским частям, которые ранее остановили ее наступление. После слома тонкой линии обороны путь на запад был открыт. Никакого серьезного сопротивления больше не было вплоть до самого морского побережья.

И все же эта ночь для Гудериана стала настоящим испытанием — и во многом вовсе не из-за сопротивления противника. «Из штаба танковой группы пришел приказ остановить наступление и сосредоточить войска на занятом плацдарме. Я не мог смириться с этим приказом, поскольку он означал, что мы тут же теряем фактор неожиданности, лишаемся инициативы и ставим под угрозу свой начальный успех. Поэтому я позвонил начальнику штаба танковой группы полковнику Цейтцлеру; не сумев договориться с ним, я позвонил самому генералу фон Клейсту и попросил его отменить приказ. Между нами состоялся довольно оживленный разговор… Наконец Клейст разрешил продолжать наступление еще сутки — с целью расширить плацдарм настолько, чтобы за нами последовал пехотный корпус».

Осторожное разрешение позволило развить преимущество и буквально развязало руки танковым дивизиям. Три дивизии Гудериана, направившись на запад, соединились с двумя дивизиями Рейнхардта, подошедшими от Монтерме, а также с двумя дивизиями Гота, подошедшими от Динана. Их объединенная мощь полностью сломила сопротивление французов, после чего уже ничто не могло противостоять немцам. К ночи 16 мая они были в пятидесяти милях западнее, недалеко от пролива, и достигли Уазы. Тут им снова пришлось остановиться — и снова не из-за сопротивления врага, а по приказу сверху.

Первая пауза

Высшее немецкое командование было поражено той легкостью, с какой войскам удалось переправиться через Маас, и едва могло поверить в удачу. Еще более удивительным казалось то, что не последовало никакого контрнаступления. При переходе через Арденны Рундштедт опасался удара по своему левому флангу. «Я знал Гамелена до войны и, пытаясь предсказать направление его мыслей, ожидал, что он нанесет удар, перебросив резервы из-под Вердена. По нашим оценкам, у него было от тридцати до сорока дивизий, которые он мог выделить для этих целей. Но ничего такого не последовало».

Гитлер разделял эти опасения. Как следствие, наложил некоторые ограничения на наступление — это был первый из двух случаев, когда он вмешивался лично; наиболее серьезные последствия имел как раз второй случай. Что касается первого, то Зиверт, излагая точку зрения ОКХ, сказал: «Фюрер нервничал из-за того, что французы могут нанести удар в западном направлении, и хотел подождать, пока прибудут пехотные дивизии, которые прикрыли бы наши фланги вдоль Эны». Рерихт, который в то время служил начальником связи между ОКХ и штабом 12-й армии, высказался более подробно: «12-й армии, которая следовала за танковой группой Клейста, было приказано повернуть на юг, к Эне, после того как тот, переправившись через Маас, повернул на запад, по направлению к побережью Ла-Манша. 2-я армия Вейхса была переброшена из тыла, чтобы обеспечить поддержку пехотой этого марш-броска. По моему мнению, такое решение было большой ошибкой. Мне кажется, из-за него мы потеряли два дня. Было бы гораздо лучше, если бы 2-я армия направилась на юг, к Эне, а 12-я оказывала поддержку танкам».

У Клейста имелось свое мнение по этому вопросу: «Мои войска в действительности были задержаны только на один день. Приказ пришел, когда мои передовые части достигли Уазы, между Гизом и Ла-Фером. Мне сказали, что это прямой приказ фюрера. Но я не считаю, что он был следствием решения заменить 12-ю армию 2-й в качестве нашей поддержки. Он был вызван беспокойством фюрера по поводу опасности контрудара по нашему левому флангу; он не хотел, чтобы мы зашли слишком глубоко, пока ситуация не прояснится».

Рассказ Гудериана, излагавшего события с фронтовой перспективы, пролил больше света на эту паузу; из него следует, что сомнения одолевали не только Гитлера. «После удивительного успеха 16 мая я и представить не мог, что мое начальство продолжает придерживаться старого мышления и что готово удовольствоваться установлением плацдарма через Маас в ожидании, пока подтянется пехота. Я хотел на практике продемонстрировать идею, изложенную мною Гитлеру в марте, — то есть без всякого перерыва дойти до пролива. Казалось невероятным, чтобы Гитлер, одобривший дерзкий план Манштейна и не высказывавший никаких возражений против моего глубокого прорыва, потерял самообладание и остановил наступление. Но, предположив это, я допустил элементарную ошибку. Подтверждение появилось на следующее же утро.

Семнадцатого мая из штаба танковой группы пришло сообщение, что наступление следует остановить и что я лично должен встретить генерала фон Клейста на аэродроме в 7 часов утра. Он прибыл минута в минуту и тут же принялся упрекать меня в неповиновении приказам верховного командования». Гудериан доказывал, что он следовал духу плана и что остановка подставит под угрозу успех всей операции, но безуспешно. «Я потребовал своей отставки. Генерала фон Клейста немного смутило мое заявление, но затем он кивнул и сказал, чтобы я передал командование непосредственному начальнику».

Но потом из штаба группы армий пришел приказ Гудериану оставаться в своем штабе и ожидать прибытия генерала Листа, командующего 12-й армией, которая шла позади танковой группы. Когда Лист прибыл, Гудериан доложил ему о случившемся. «От имени генерала фон Рундштедта он отменил мою отставку и объяснил, что приказ о прекращении наступления поступил сверху, так что остальным приходилось обеспечивать его выполнение. Но он согласился с моими аргументами в пользу продолжения наступления и от имени группы армий разрешил выполнять широкомасштабную разведывательную операцию».

Неопределенное словосочетание «широкомасштабная разведывательная операция» могло подразумевать что угодно, и Гудериан воспользовался этим, чтобы в течение двух суток сохранять импульс наступления, пока 12-я армия не начала формировать прикрытие фланга со стороны Эны, и ему позволили продолжить гонку к побережью.

На предыдущем этапе немцы достигли такого преимущества, что остановка на Уазе не имела особого влияния на успех операции. Вместе с тем она выявила значительно различие в восприятии скорости между старой и новой школами. Разрыв между ними, пожалуй, был больше, чем между немецкой и французской школами.

В конце войны Гамелен в своих воспоминаниях писал о том стратегическом преимуществе, которое немцы получили после переправы через Маас: «Это был замечательный маневр. Но возможно ли было предсказать его заранее с абсолютной вероятностью? Я так не считаю — не более чем Наполеон мог предвидеть маневр в битве при Йене или Мольтке — в битве под Седаном (1870). Это совершенный образец того, как можно воспользоваться обстоятельствами. Он показал преимущество, которое получают войска и командиры, научившиеся действовать быстро — с помощью танков, авиации, радиосвязи. Возможно, впервые в истории битва была выиграна до того, как задействовали основные силы».

Как вспоминал генерал Жорж, главнокомандующий фронта, предполагалось, что организованное сопротивление в бельгийском Люксембурге задержит подход немцев к Маасу «по меньшей мере на четыре дня». Начальник французского генерального штаба генерал Думенк сказал: «Приписывая противнику свой образ мыслей, мы вообразили, будто он не попытается переправиться через Маас, пока не подтянет достаточно артиллерии: пяти-шести дней, утверждали мы, будет достаточно, чтобы укрепить наши позиции».

Поразительно, насколько точно расчеты французов совпадают с расчетами верховного командования «с другой стороны холма». Очевидно (особенно сейчас, при более позднем размышлении), что у французского военного руководства было более чем достаточно оснований, чтобы ожидать от немцев вполне определенных действий в наступлении. Но они исключили из своих расчетов личностный фактор, а именно Гудериана. Его теория глубокого проникновения посредством действующих независимо танковых сил, его уверенность в практичности своей теории, его настойчивость в выполнении задуманного разрушили все расчеты французского верховного командования. Нет никаких сомнений в том, что Гудериан и его танкисты повели за собой всю немецкую армию, благодаря чему им удалось одержать самую стремительную победу в современной истории.

Эти события как нельзя ярче продемонстрировали всю важность скорости. Французские контрмеры выполнялись слишком медленно, чтобы соответствовать постоянно меняющейся ситуации, а ситуация менялась стремительно из-за того, что авангард немцев действовал гораздо быстрее, чем предполагало немецкое верховное командование.

Бросок к морю

Напряженность и беспокойство среди верховного командования вполне объяснимы, тем более что оно находилось далеко от линии фронта. Быстрота, с какой французы прекратили сопротивлении на Маасе, отсутствие серьезных контрмер с их стороны — все это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Последующие события вскоре развеяли опасения, но не устранили полностью. Шок от механизированного «блицкрига» парализовал французскую армию, которая ни морально, ни материально не была готова к подобному. Пребывая в состоянии ступора, французы не сумели воспользоваться некоторым ослаблением давления, последовавшим после первого вмешательства Гитлера.

После переправы через Маас и поворота на запад немцы почти не встречали сопротивления. Танки спокойно катили по буквально открытому коридору за спиной правого крыла союзников в Бельгии. Не было никакой «Битвы за выступ», столь живописно описанной в официальных сообщениях того времени. Осуществлялся просто марш-бросок. Несколько фланговых контрударов оказались слабыми и не причинили вреда. Первый имел место у Стона, к югу от Седана, где 3-я бронетанковая дивизия французов слегка потрепала немцев, прежде чем на нее напали с фланга и заставили отступить. Второй, около Лаона, нанесла недавно сформированная 4-я бронетанковая дивизия под командованием генерала де Голля. В отношении последнего Клейст заметил: «Он вовсе не подверг нас такой опасности, как об этом писали позже. Гудериан справился с ним без моей помощи, а сам я услышал об этом лишь на следующий день». Что касается двух других французских бронетанковых дивизий, то у 1-й дивизии закончилось топливо, и ее окружили в беспомощном состоянии, а 2-ю дивизию верховное командование разделило на части и отправило охранять мосты.

Немецкие танковые силы, не считая кратковременной задержки на Уазе, двигались на запад так стремительно, что противники были совершенно сбиты с толку. В качестве примера Клейст привел следующий случай: «Я находился уже на половине пути к морю, когда один из моих штабных офицеров показал мне отрывок сообщения французского радио, в котором говорилось, что командующий 6-й армией на Маасе смещен со своего поста, а на его место назначен генерал Жиро, который возьмет ситуацию под свой контроль. Я как раз читал этот доклад, когда дверь открылась, и в комнату вошел красивый французский генерал. Он представился и сказал, что выехал на бронированном автомобиле туда, где должна была находиться его армия, а попал прямо к нам. Он не ожидал, что мы будем находиться так далеко. С англичанами я впервые встретился, когда мои танки наткнулись на их пехотный батальон, вооруженный холостыми патронами для полевых учений. Таков был случайный эффект нашего неожиданного появления». Немцы обрушились, словно поток воды на районы, в которых располагались части британских экспедиционных сил, в то время как основные силы союзников находились еще в Бельгии.

Клейст продолжал: «В целом наше наступление после прорыва не встречало серьезного сопротивления. Танковый корпус Рейнхардта вступил в небольшую стычку под Ле-Като, но это единственный достойный упоминания инцидент. Танковый корпус Гудериана, шедший южнее, 20 мая дошел до Аббевиля, расколов, таким образом, союзнические армии. Моторизованные дивизии Витерсхайма шли по пятам за Гудерианом и своевременно подавляли сопротивление в секторе вдоль Соммы от Перонны до Аббевиля, а Гудериан уже на следующий день повернул на север». Он уже отрезал британские экспедиционные войска от базы и теперь собирался отрезать путь отступления к морю.

Пока группа Клейста продвигалась вперед по Франции, его фланговые отряды по очереди менялись, чтобы сохранить импульс наступления. Пехотные корпуса двигались позади танковых и поступали в его распоряжение на день-два, занимая оборонительные позиции по флангам. Но на поздних стадиях скорость танков возросла настолько, что образовался опасный интервал между ними и пехотой. В этот интервал неожиданно вторгся небольшой отряд англичан.

Рундштедт рассказывал мне: «Критический момент наступил, когда мои войска уже вышли к Ла-Маншу. Он был спровоцирован контрнаступлением англичан на юг от Арраса по направлению к Камбре, которое они предприняли 21 мая. В течение некоторого времени существовала угроза, что наши танковые дивизии окажутся отрезанными от пехотных дивизий поддержки. Ни одна контратака французов не несла такой серьезной угрозы, как эта». (Мне было интересно узнать, сколько беспокойства доставил этот инцидент немцам, едва не сорвав их наступление, тем более что атакующие силы были очень малы — небольшая часть 50-й Нортумбрийской дивизии генерала Мартела, а также 4-й и 7-й батальоны королевского танкового полка. Понятно, что если бы вместо батальонов было две бронетанковых дивизии, то они вполне могли бы парализовать все наступление немцев).

Это была последняя попытка прорвать сеть, которую немцы раскинули в тылу находившихся в Бельгии армий союзников, — сеть, которую они скоро начали затягивать еще плотнее. В нее удалось поймать основную массу французских войск на левом крыле, а также бельгийцев; англичане ускользнули из нее только благодаря «Дюнкеркскому чуду» — тому самому событию, которое кажется совершенно невероятным сейчас, после войны, как казалось невероятным и в то время. Ибо это было следствием личного приказа Гитлера.

Вплоть до того момента вторжение шло по плану, который принял Гитлер вопреки сомнениям своего высшего военного руководства. Но сомнения их были вполне оправданны, если оценивать успех событий исходя из вероятностных расчетов. Ни один разумный расчет не основывался бы на предположении, что французский главнокомандующий допустит грубейшую ошибку, оставив основную линию наступления практически неприкрытой, и направит армии левого крыла в центральные области Бельгии, чтобы встретить угрозу там. Если бы не эта невероятная оплошность и не исключительная смелость Гудериана, то наступление Гитлера почти неизбежно имело бы ограниченный успех. Если бы немцы прошли лишь французскую границу и были остановлены на небольшом расстоянии от нее, то весь ход войны, да и мир сегодня, был бы совершенно иным.

Блюментритт сказал (а другие генералы подтвердили его слова): «Тот факт, что Гитлеру удалось доказать свою „правоту“ генералам, совершенно вскружил ему голову — стало гораздо труднее с ним спорить и пытаться что-то доказать». Поэтому в итоге 13 мая оказалось для генералов — и для Германии в целом — более несчастливым, чем для Франции.

Счастье начало изменять немцам неделей позже.

«Стоп-приказ» Гитлера

Двигаясь на север, танковый корпус Гудериана направлялся к Кале, тогда как корпус Рейнхардта к западу от Арраса двигался к Сен-Омеру и Дюнкерку. В ходе наступления Гудериана 22 марта была окружена Булонь, а на следующий день и Кале. В итоге он вышел к реке А у Гравлина, почти в десяти милях от Дюнкерка, последнего порта, оставшегося в руках британских экспедиционных сил, пока их основные части были все еще заняты в Бельгии. Корпус Рейнхардта также вышел к реке и каналу Эр — Сен-Омер — Гравлин. На тот момент двадцатимильный участок вдоль реки А от Гравлина до Сен-Омера охранял только один британский батальон, а примыкающий к нему участок шириной шестьдесят миль вдоль канала в глубь территории охранялся не намного лучше. Многие мосты еще не были взорваны и даже не были подготовлены к разрушению, поэтому 23 марта немецким танкам не составило никакого труда переправиться через канал сразу во многих местах, а ведь, как сообщал Горт в своем докладе, это было «единственное препятствие на пути танков на фланге». После их уже ничто не удерживало и не мешало перерезать все пути отступления англичан к Дюнкерку.

В такой критический момент Клейст получил приказ остановиться у канала. По поводу этой остановки были разные толкования, как и по поводу ее причин, но существующих документальных свидетельств и воспоминаний свидетелей достаточно для утверждения, что остановились войска действительно по приказу свыше. Приказ буквально спас англичан, хотя их положение казалось безнадежным.

Клейст сказал, что, получив приказ, счел его бессмысленным. «Я решил проигнорировать его и продолжить наступление к проливу. Мои бронеавтомобили уже вошли в Азбрук и перерезали англичанам пути к отступлению. Позже я услышал, что тогда в Азбруке как раз находился главнокомандующий британских войск генерал Горт. Но затем последовал еще более категоричный приказ отойти за канал. Мои танки простояли трое суток».

Гудериан рассказывал: «Мои протесты не только оставались без внимания, но даже напротив — ненавистный приказ повторили. Фельдмаршал фон Браухич, которого я после французской кампании спрашивал, почему он согласился остановить танки под Дюнкерком, сказал, что это было сделано по приказу Гитлера; при этом сам Браухич надеялся, что кто-нибудь да ослушается». Но даже Гудериан вряд ли осмелился бы пойти наперекор недвусмысленному приказу под страхом увольнения с военной службы.

Тома, главный танкист генерального штаба, рассказал мне, что как раз находился среди танков Гудериана у Берга, откуда мог даже непосредственно наблюдать за происходящим в Дюнкерке. Он отправил в штаб ОКХ радиограмму, в которой просил разрешения выслать танки вперед, но получил отказ. Вспоминая о поведении Гитлера, он с горечью признавал: «Бесполезно разговаривать с дураком. Гитлер лишил нас надежды на победу».

Тем временем британские войска устремились обратно к Дюнкерку, воздвигая оборону для прикрытия своего отступления. Немецким танковым командирам оставалось только сидеть и наблюдать, как англичане ускользают прямо из-под носа.

«Через три дня запрет отменили и наступление против усилившего оборону противника возобновилось, — сказал Клейст. — Но едва оно набрало силу, как последовал очередной приказ Гитлера. Я должен был свои войска вывести и направить на юг для атаки на остатки французской армии, организовавшие импровизированную оборону вдоль Соммы. Занять Дюнкерк предстояло пехотным частям, пришедшим из Бельгии, но это случилось уже после того, как Дюнкерк покинули англичане».

Через несколько дней Клейст, повстречавшись с Гитлером на аэродроме в Камбре, осмелился сделать замечание, что была упущена замечательная возможность взять Дюнкерк до бегства англичан. Гитлер ответил: «Возможно, и так. Но я не хотел посылать танки в болота Фландрии, а англичане в течение этой войны уже не вернутся».

Другим Гитлер давал иные объяснения — якобы много танков вышло из строя из-за механических поломок, и он хотел собраться с силами и укрепить позиции, прежде чем нанести окончательный удар. Также фюрер говорил, что намеревался собрать все свои танковые силы для последующего наступления на остатки французской армии.

Эти объяснения вовсе не казались такими уж убедительными тем, кто вынужден был стоять и наблюдать, как противник отступает. Генералы, командующие танковыми формированиями, утверждали, что отремонтированные танки прибывали на замену сломавшимся ежедневно; предположение о том, что танки завязнут в болотах, и вовсе было нелепым для тех, кто находился непосредственно на месте событий и прекрасно знал особенности ландшафта. Тем не менее фюрер, по всей видимости, говорил искренне, по крайней мере в то время. Он действительно взвешивал все три указанных фактора, но не они одни повлияли на его окончательное решение.

Одна из величайших загадок войны — почему немецким танкам был отдан приказ остановиться у Дюнкерка, остававшегося последним портом, по которому британские войска могли эвакуироваться на родину.

После войны одним из первых мне об этом поведал генерал Зиверт, адъютант Браухича. Он нисколько не сомневался, что танки остановили по личному приказу Гитлера; также рассказал, что Браухич и Гальдер возражали против этого приказа и пытались добиться его отмены (это подтверждают и документальные свидетельства). Затем свои версии событий представили фельдмаршал фон Рундштедт и генерал Блюментритт. Приказ группе армий «А» передал по телефону полковник фон Гриффенберг из штаба ОКХ, который утверждал, что Гальдер был настроен против этого приказа. Блюментритт заявил, что лично отвечал на телефонный звонок.

Но Черчилль, излагая историю войны, утверждал, что приказ остановить танки «исходил не от Гитлера, а от Рундштедта». К такому выводу он пришел, читая журнал боевых действий группы армий Рундштедта, в котором описан разговор между Гитлером и Рундштедтом, состоявшийся в штаб-квартире последнего в Шарлевиле 24 мая.

Значение, которое мистер Черчилль придает этому единственному документальному подтверждению, кажется чрезмерно преувеличенным, особенно критически настроенному историку, знающему, как составляются такие журналы. Обычно их ведут младшие офицеры, которые сами не присутствуют на важных совещаниях, а в пылу сражений и в критические моменты не так уж достоверно передают события. Любую такую запись следует воспринимать крайне осторожно, тем более если она единственная в своем роде. К тому же из нее вовсе не следует однозначно вывод, к которому пришел мистер Черчилль. Вот отрывок из той записи:

«В полночь 23 мая от Браухича из ОКХ поступил приказ… перейти к „последнему акту“ „битвы за окружение“. На следующее утро Гитлер посетил Рундштедта, который доложил, что силы его бронетехники, преодолевшей такое большое расстояние с высокой скоростью, истощены и что необходимо сделать передышку с целью восстановления сил для окончательного удара… Более того, Рундштедт предвидел возможность нападения на свои широко рассредоточенные войска с севера и юга… Гитлер „полностью согласился“ с тем, что наступление к востоку от Арраса следует осуществлять лишь одной пехотой и что мобильные формирования должны продолжать удерживать линию Ланс — Бетюн — Эр — Сен-Омер — Гравлин с целью перехватывать противника, отступающего под натиском группы армий „Б“ на северо-востоке. Он также коснулся настоятельной необходимости сохранить бронетехнику для последующих операций».

Ничто здесь не говорит, что инициатива о «стоп-приказе» исходила непосредственно от Рундштедта. Самое большее, о чем можно говорить на основании этой неоднозначной записи, — это то, что Рундштедт, докладывая обстановку, выразил обеспокоенность, совпадавшую со взглядами Гитлера. Конечно, сама по себе запись имеет определенное значение, но одной ее недостаточно, чтобы отвергнуть показания всех генералов, согласно которым приказ исходил от самого Гитлера и был получен из его штаб-квартиры. Более того, их показания подтверждены более обстоятельной записью из журнала, который в ОКХ вел сам Гальдер.

Если исследовать и эту запись, то последовательность событий проясняется еще больше. После переправы через Маас Гальдер сначала придерживался мнения, что группа армий Рундштедта должна наступать на юго-запад. В таком случае ось наступления проходила бы через Компьень, по направлению к низовьям Сены близ Руана (хотя после достижения Компьеня Гальдер не исключал и возможность поворота на юго-восток, к Парижу). Наступление должно было проходить в эшелонированном порядке, причем армиям на левом фланге следовало «отступить» назад, чтобы автоматически прикрыть соседей справа от удара по флангу. По мере продвижения армия Клюге на правом крыле перешла бы в группу армий Бока и помогла ей окружить армии союзников в Бельгии.

Но Гитлер не считал идею похода на юго-запад достойной обсуждения. Он хотел удерживать танковые войска, пока пехота поддержки не возведет оборонительную линию вдоль Эны для прикрытия южного фланга, а затем направить танки на северо-запад, в тыл союзническим армиям в Бельгии, противостоящим Боку. В записи дневника Гальдера от 17 мая, сделанной тем утром, когда задержали Гудериана, упоминается о совещании с Гитлером следующее: «Взаимопонимание почти отсутствует. Фюрер настаивает на том, что основная угроза находится на юге (я же вовсе не вижу там угрозы)». Затем излагаются новые инструкции. В последующей записи говорится: «Довольно неприятный день. Фюрер ужасно нервничает. Он напуган собственным успехом, и, похоже, собирается натянуть поводья, чтобы сдержать нас. Оправдываясь, сказал, что все это из-за его южного фланга». (У Гитлера, впрочем, имелось и другое оправдание, о котором не упомянул Гальдер, — будто Рундштедт уверен, что Гамелен предпримет контрнаступление с юго-востока).

Запись, датируемая 18 мая, свидетельствует о нараставшем нетерпении Гальдера: «Каждый час дорог. В штаб-квартире фюрера считают иначе. Фюрер не перестает беспокоиться о южном фланге. Он приходит в ярость и кричит, что мы испортим всю кампанию. Он не хочет нести какую бы то ни было ответственность за продолжение операции в западном направлении, не говоря уже о юго-западном, продолжая цепляться за план наступления на северо-запад». После «весьма неприятного совещания» Гитлер согласился с тем, что танковый удар должен быть направлен на запад, хотя и не в полную мощь.

Вечером того же дня Гальдер сообщил Гитлеру, что пехотный корпус 12-й армии подходит к линии вдоль Эны, и получил разрешение начать наступление танков к морю.

Следующим поводом для беспокойства Гальдера стало сомнение, не будут ли союзнические армии в Бельгии слишком быстро отступать на юг — «не портит ли Бок игры, проходя мимо Клейста. Принимая во внимание честолюбие Бока и желание отличиться, это вполне вероятно». Но поводов для беспокойства не было, потому что в тот же день, 20 мая, передовые части Клейста под командованием Гудериана достигли устья Соммы, отрезав врагу пути снабжения и пути к отступлению. Затем Гудериан повернул на север. Идея Гальдера, которую он изложил в следующей записи, состояла в том, чтобы группа армий Бока просто сковывала врага, пока группа армий Рундштедта «проникает к нему в тыл и наносит решающий удар… Я хотел сделать группу армий „А“ молотом, а „Б“ — наковальней».

План этот осложнялся тем, что две армии шли не параллельно друг другу, а постепенно все более сходились, причем танковые войска на левом крыле Рундштедта шли прямо навстречу правому крылу Бока. Чтобы они окончательно не спутались между собой, Браухич хотел поручить выполнение «последней фазы окружения» Боку, а это подразумевало изменение границы между двумя группами армий и перевод танковых формирований Клейста, да и всей армии Клейста, от Рундштедта к Боку. Вечером 23 мая он отдал соответствующие распоряжения.

Гальдер предпочел бы, чтобы финальной стадией руководил сам Браухич, но не смог его убедить. В дневнике он оставил едкое замечание о Браухиче, написав, что он «похож на устройство по избеганию ответственности. Он постоянно доказывает, что у него нет иного выхода, кроме как координировать действия либо самому, либо под руководством Бока, и все же он настолько неуверен, что не принимает вариант, который кажется самым логичным и мужественным решением. Приказ вышел без моей подписи — так я выразил свое неодобрение».

Впоследствии Гальдер более подробно объяснил мне свои мысли на тот момент: «Связующим звеном в такой операции неизменно оставалось бы ОКХ. С психологической точки зрения эта мера выглядела бы как выражение недоверия по отношению к Рундштедту, хотя и не замышлялась как таковое. Чрезмерные амбиции фон Бока и непростой характер начальника его штаба фон Зальмута неминуемо вели к серьезным столкновениям между двумя группами армий, которые последовали бы после такого приказа».

Не трудно было предсказать реакцию Рундштедта на приказ, вне зависимости от его соображений личного характера. Он еще больше сосредоточился на последующей стадии кампании, наступлении на юг, а не на окружении врага на севере, поскольку главным там становился уже Бок. Все это, вероятно, повлияло на ход его мыслей во время совещания, которое состоялось следующим утром, когда его штаб-квартиру посетил Гитлер. Основное внимание Рундштедт уделял тому, чтобы сосредоточить достаточно большую танковую мощь для следующей стадии, что совпадало с мыслями Гитлера. Приказ о «передаче командования», который Браухич подписал вечером 23 мая, служит весьма важным ключом для понимания разговора, состоявшегося между Рундштедтом и Гитлером на следующее утро, а также «стоп-приказа», который Гитлер отдал днем.

Еще 22 мая, когда корпус Гудериана начал наступление на север в районе Аббевиля, Гитлер выразил свои сомнения на вечернем совещании с Браухичем. Он подверг критике разработанный Гальдером план окружения, согласно которому группа армий «А» наносила танковый удар с юга на север и отрезала союзнические армии от побережья. Сказав о том, что в низинах Фландрии использовать танки опасно, фюрер затронул тему поломок. Он больше не хотел рисковать своими танковыми войсками, поскольку они были нужны ему для второй части кампании во Франции.

Согласно мнению Гитлера танковые формирования группы армий «А» следовало превратить из молота в наковальню, которая останавливала бы отступление союзников на юг под натиском группы армий «Б». Кейтель и Йодль разделяли как взгляды фюрера, так и опасения. Но даже с их поддержкой фюреру было трудно склонить на свою сторону Браухича и Гальдера. В этом отношении мнение Рундштедта как стратега обладало большим весом. Гитлер охотно воспользовался некоторыми его замечаниями по поводу сложившейся ситуации и по поводу необходимости подготовиться к следующей стадии кампании. Гитлер прекрасно умел сталкивать влиятельные фигуры между собой, оправдывая тем самым собственные решения. И действительно: похоже, Гитлер распорядился о встрече с Рундштедтом только для того, чтобы найти оправдания своим сомнениям и навязать свой план действий.

После встречи с Рундштедтом Гитлер первым делом отменил приказ о передаче полномочий. Он должен был вступить в силу тем же вечером, что привело бы к определенному замедлению наступления утром, потому что командиры частей, которые должны были поступить в распоряжение Бока, пока что ожидали конкретных распоряжений от своего нового командования. (Как вспоминает сам Черчилль: «Двадцать четвертого мая, в 11:42, мы перехватили незашифрованное немецкое сообщение о том, что атака на линию Дюнкерк — Азбрук — Мервиль временно приостанавливается»).

После полудня Гитлер вызвал к себе Браухича, и тот явился вместе с Гальдером. В дневнике Гальдера записано, что это «была очень неприятная встреча с фюрером», который отдал новые приказы, «отменяющие вчерашние постановления… Левое крыло, состоящее из бронетанковых и моторизованных войск, непосредственно перед которым не было противника, должно остановиться по прямому приказу фюрера. Покончить с попавшим в окружение врагом предстоит воздушным силам!»

Войска простояли все следующие сутки, а 26 мая Гальдер внес в свой дневник ряд достойных внимания записей:

«8:00. Никаких значительных перемен. Фон Бок терпит потери, но понемногу наступает… Наши танковые войска остановились словно парализованные на высотах между Бетюном и Сен-Омером, выполняя приказ сверху и воздерживаясь от атаки. Если так будет продолжаться и дальше, то окруженного врага придется добивать неделями.

11:00. Все утро главнокомандующий сухопутных сил (Браухич) не находит себе места. Я понимаю его, так как эти приказы сверху лишены всякого смысла. На одном участке они предписывают идти в лобовую атаку против отступающего в организованном порядке врага, а на других — останавливают войска там, где им легче всего было бы перерезать пути к отступлению в тылу. Фон Рундштедт, тоже едва сдерживаясь, отправился к Готу и Клейсту, чтобы на местности прикинуть, куда следующим ходом нужно будет отправлять танки.

12:00. По телефону поступило уведомление, что фюрер разрешил левому крылу подойти к Дюнкерку в пределах дальности артиллерийского огня.

13:30. Главнокомандующего вызвали к фюреру. Вернулся сияющий. Наконец-то фюрер дал разрешение идти на Дюнкерк, чтобы помешать дальнейшей эвакуации».

Но приказ об отмене остановки поступил слишком поздно. Союзники воспользовались подвернувшейся передышкой и успели организовать оборону плацдарма вокруг Дюнкерка. Утром 27 мая Гальдер в своем дневнике печально пишет: «Похоже, что на своем левом фланге Клейст встретил более серьезное сопротивление, чем ожидалось. Атака идет медленно». Когда сюда подтянулись основные части британского экспедиционного корпуса, и оборона плацдарма получила подкрепление, сопротивление естественным образом усилилось. Начиная с 26 мая и до падения Дюнкерка 4 июня в Англию были эвакуированы 338 000 солдат и офицеров союзных войск (включая 114 000 французов).

Если бы предложение об остановке танков на самом деле исходило от Рундштедта, то Гитлер, перечисляя причины успешной эвакуации англичан, не преминул бы напомнить об этом, поскольку весьма охотно сваливал вину на других. Но он ни словом не упомянул о том, что, принимая решение об остановке, руководствовался мнением Рундштедта. В данном случае такая недоговоренность свидетельствует о многом.

Стоит также принять во внимание и уточнение Блюментритта о том, что на совещании 24 мая предложение Рундштедта сделать паузу, чтобы собраться с силами для нанесения решающего удара, относилось не к текущей ситуации под Дюнкерком, а к последующей фазе кампании — наступлению на остатки французской армии. Это объяснение кажется весьма разумным и согласуется с тем, что говорил сам Рундштедт. Хороший стратег никогда не останавливает войска на последней стадии окружения, но реорганизует их для нового наступления. Чем скорее закончилась бы битва на севере, тем раньше началось бы наступление на южном направлении. Запись в дневнике Гальдера, датированная 26 мая, ясно говорит о нетерпеливом волнении Рундштедта.

В чем действительно можно обвинить Рундштедта, так это в том, что он не высказал своей обеспокоенности ранее и не опротестовал «стоп-приказ». Блюментритт, вспоминая о том, как передавал приказ по телефону Рундштедту и начальнику его штаба Зоденштерну, сказал: «Насколько я помню, мне не показалось, что кто-либо из них возмущен или обеспокоен, в то время как фронтовые командиры возбужденно переспрашивали меня». Блюментритт также сказал мне, что во время первой стадии кампании «Рундштедт постоянно ожидал большой контратаки французов с юга на Седан с целью нанести удар по нашему растянутому и слабо подготовленному для обороны флангу вдоль Эны, поскольку всегда высоко ценил французское военное руководство. В тот период он чаще обращал свой взор на юг, нежели на побережье пролива». Следует учесть, что штаб-квартира Рундштедта по-прежнему находилась в Шарлевиле, близ Седана и недалеко от Эны, в центре немецкого фронта, обращенного на юг. Такое расположение естественным образом подталкивало его к тому, чтобы преувеличивать угрозу именно с этой стороны и меньше обращать внимание на то, что происходит на дальнем правом фланге, где в победе никто не сомневался. Дюнкерк для него был крайним угловым пунктом.

В том, что возможность поймать англичан в ловушку была упущена, отчасти повинны также Клюге и Клейст — пожалуй, даже больше Рундштедта. В дневнике Гальдера записано, как днем 23 мая офицер связи ОКХ доложил о происходящем в танковой группе: «17:00. Фон Гильденфельд сообщил о том, что Клейст обеспокоен. Клейст считает, что не может выполнить свою задачу, пока под Аррасом сохраняется критическая обстановка. Среди танков потери составляют 50 процентов. Я заметил, что через двое суток кризис будет преодолен. Я прекрасно понимаю, какая ему поставлена задача — ничего невозможного. Он должен выстоять. На Сомме опасности нет». Гудериан тоже сказал: «Наступление от Амьена до побережья пролива осуществлялось очень осторожно, под руководством танковой группы Клейста. Генерал фон Клейст сам распоряжался, когда передовые дивизии должны переходить с одних позиций на другие, — например от реки Оти к реке Канш. В своих приказах он указывал точное время переправы. Из-за этого танки несколько раз останавливались без всяких причин и без сопротивления со стороны врага. Мы могли бы двигаться гораздо быстрее». Генерал Байерн, который тогда был главой разведки Гудериана, вспоминал, что его начальник «приходил в крайнее негодование» по поводу всех этих задержек, как первых, так и самой последней.

Некоторые генералы также сообщили, что в штаб-квартире 4-й армии слишком большое значение придавали танковой контратаке англичан под Аррасом, хотя она была не такой уж серьезной. Клюге даже подумывал о том, чтобы остановить все наступление. Рундштедт тоже подтвердил это в своем рассказе о кризисе.

Мотивы Гитлера

Что касается мотивов Гитлера, которыми он руководствовался, отдавая «стоп-приказ», то особое значение здесь имеет рассказ Варлимонта как офицера ОКВ. Узнав о приказе, Варлимонт обратился за разъяснениями к Йодлю. «Йодль подтвердил, что такой приказ действительно был отдан, но продемонстрировал некое беспокойство по поводу моих расспросов. Сам он поддерживал мнение Гитлера, упирая на то, что не только фюрер, но и Кейтель, и сам он на основании полученного во время Первой мировой войны личного опыта прекрасно знают, что бронетехника не может успешно действовать в болотистой местности во Фландрии — по крайней мере без тяжелых потерь. В условиях, когда танковые войска и так уже довольно ослаблены, недопустимо, чтобы они несли дальнейшие потери, тем более что они потребуются нам для второй стадии наступления на Францию». (Варлимонт добавил, что если бы инициатива по отдаче «стоп-приказа» исходила от Рундштедта, то он и другие работники ОКВ услышали бы об этом. Йодль, защищавший этот приказ, в качестве дополнительного аргумента обязательно указал бы на Рундштедта, который «в оперативных вопросах пользовался большим авторитетом среди всех старших офицеров штаба»).

Варлимонт продолжал: «В то же время мне показалось, что имеется и еще одна причина такого приказа — уж слишком горячо Геринг, объявившийся в тот момент, уверял фюрера, что его воздушные силы быстро завершат окружение врага, закрыв выход к морю с воздуха. Он явно преувеличивал эффективность своего ведомства». Особую значимость это замечание Варлимонта получает в сопоставлении с последним предложением уже процитированной записи в дневнике Гальдера от 24 мая. Кроме того, и Гудериан сказал, что о приказе ему сообщил Клейст со следующими словами: «Дюнкерк должно взять люфтваффе. Если у нас будут трудности с Кале, то эту крепость также следует оставить люфтваффе». Гудериан заметил: «Мне кажется, что к такому решению Гитлера подтолкнуло тщеславие Геринга». Потом добавил: «26 мая моя 10-я танковая дивизия взяла Кале, не дожидаясь авиации, которая, кстати, с ее доступными на то время бомбами была бы совершенно бесполезной против фортов и цитадели, возведенных некогда генералом Вобаном».

Вопрос о Кале

Гудериан упомянул Кале, и это его замечание имеет весьма важное значение в свете тех громких заявлений, что оборона Кале самым решительным образом повлияла на всю ситуацию в целом. Для защиты французского гарнизона англичане направили в Кале пехотную бригаду и танковый батальон. Двадцать четвертого мая Черчилль лично отменил приказ об их эвакуации, настаивая на том, что «за Кале нужно стоять не на жизнь, а на смерть, и никакая эвакуация гарнизона по морю недопустима».

В официальном описании обороны Кале, опубликованном в 1941 году, говорилось, что, несмотря на разгром наших отрядов, «ярость, с какой они сражались, целых четыре критических дня удерживала по меньшей мере две танковые дивизии, которые в противном случае могли бы отрезать нашей отступающей армии путь к морю… Размашистое продвижение немецких дивизий резко остановилось под Кале. Как говорится, коса нашла на камень».

Даже после войны Черчилль утверждал: «Оборона Кале имела крайнюю важность. Эвакуации из Дюнкерка могли помешать самые разные обстоятельства, но одно можно утверждать наверняка: три драгоценных дня, выигранных при обороне Кале, позволили удержать позиции около Гравлина. Без этого было бы все потеряно, даже несмотря на сомнения Гитлера и приказы Рундштедта».

Вполне естественно, что Черчилль склонен оправдывать свое личное решение принести в жертву высадившиеся в Кале войска, но трудно понять, как он до сих пор может делать такие громогласные заявления. Из семи танковых дивизий, имевшихся в том районе, Кале атаковала только одна, и то лишь потому, что из-за приказа Гитлера остановиться ей больше нечем было заняться. В противном случае, если бы основная масса немецких танков направилась в Дюнкерк, город легко мог бы удержать и гораздо меньший отряд защитников. Немецкие танки прошли мимо Кале и блокировали все подступы к нему еще 23 мая.

Комментируя этот эпизод, Гудериан сказал: «Оборона англичанами Кале никак не повлияла на исход операции под Дюнкерком. Ни одна задержка в наступлении не была вызвана обороной этой крепости». Но это очевидно и без его признания — достаточно одного лишь непредвзятого анализа фактов. Героическое сопротивление англичан в Кале нисколько не оправдывает бесполезность принесенной ими жертвы.

Вопрос о мотивах Гитлера

Мотивы приказа об остановке под Дюнкерком оставались загадкой даже для тех генералов, которых он касался непосредственно. Более других удивлялись командиры танковых формирований, поскольку, с их точки зрения, в сложившейся обстановке медлить было никак нельзя. Они забрасывали высшие штабы просьбами разрешить им немедленно выступить вперед. Тем не менее большинство генералов, с которыми я беседовал, считали, что решение Гитлера было продиктовано военными соображениями, хотя и задумывались над тем, какое из предложенных объяснений ближе к истине.

Впрочем, некоторые считали, что свое решение фюрер принимал исходя из совсем иных мотивов — по крайней мере на него повлияли соображения совсем не тактического плана. Гальдер, например, уже тогда предполагал наличие политических мотивов, о чем свидетельствуют записи в его дневнике. Утром 25 мая он пишет: «У политического командования сформировалась навязчивая идея, что решающая битва должна произойти не во Фландрии, а на севере Франции. Чтобы скрыть этот политический ход, высказывается предположение, будто многочисленные реки и каналы Фландрии делают эту местность непригодной для танковых боев».

Блюментритт также был убежден, что приказ Гитлера имел под собой политическую подоплеку, хотя и несколько иную. Он связывал это со странным поведением Гитлера во время посещения штаб-квартиры Рундштедта в Шарлевиле.

Гитлер прибыл в сопровождении только одного офицера своего штаба и имел продолжительную беседу с Рундштедтом и двумя его подчиненными, Зоденштерном и Блюментриттом. Вот что позднее Блюментритт рассказал мне: «Гитлер находился в приподнятом настроении, называл успешную кампанию „настоящим чудом“ и высказал мнение, что война закончится через шесть недель. Потом он желает заключить разумный мир с Францией, после чего откроется возможность урегулировать отношения с Великобританией.

Затем фюрер буквально потряс нас, с восторгом заговорив о Британской империи, о необходимости ее существования и о цивилизации, которую она дала миру. Пожав плечами, он заметил, что методы, которыми создавалась империя, часто бывали грубоватыми, но ведь „когда лес рубят, щепки летят“. Гитлер сравнил Британскую империю с католической церковью, назвав их обеих необходимыми элементами стабильности в мире. Он сказал, что хочет от Великобритании только одного — чтобы она признала положение Германии на континенте. Возвращение немецких колоний при этом желательно, но вовсе не обязательно, и он даже готов предоставить Великобритании войска, если у нее возникнут какие-нибудь трудности в других регионах. Он заметил, что колонии прежде всего были вопросом престижа, поскольку их все равно было не удержать во время войны, и что Германия еще может кое-что создать в тропиках.

В завершение фюрер отметил, что его цель — заключить мир с Великобританией на тех условиях, которые она сочтет для себя приемлемыми.

Фельдмаршал фон Рундштедт, который всегда выступал за мир с Великобританией и Францией, выразил свое удовлетворение и позже, уже после отъезда Гитлера, с облегчением заметил: „Ну что ж, раз он не желает ничего другого, то у нас наконец-то будет мир“».

В дальнейшем, когда Блюментритт размышлял о ходе событий, его мысли часто возвращались к тому разговору. Генералу казалось, что остановка вызвана отнюдь не только военными причинами и что она была частью политического плана, направленного на более легкое достижение мира. Если бы британская армия оказалась захваченной в Дюнкерке, английский народ наверняка решил бы, что задета его честь, и пожелал отомстить. Позволяя армии уйти, Гитлер надеялся умиротворить англичан.

Подозрение, что Гитлер руководствовался более глубокими мотивами, подтверждалось и его странным безразличным отношением к планам вторжения в Великобританию. «Он не выказывал почти никакого интереса к этим планам, — говорил Блюментритт, — и нисколько не старался ускорить их разработку. Это было совершенно не похоже на его обычное поведение». Перед вторжением в Польшу, во Францию и, позднее, в СССР он постоянно подталкивал к скорейшему завершению планов, но что касается Англии, то просто держался в стороне.

Поскольку сведения о разговоре в Шарлевиле и о последующих задержках исходят от генералов, изначально относившихся с недоверием к политике Гитлера, а в ходе войны еще более укрепившихся в своем мнении, они, по всей видимости, заслуживают доверия. Эти генералы критиковали фюрера почти по любому поводу. После войны было бы вполне естественно для них изображать себя сторонниками умеренных действий, а его маньяком, желавшим во что бы то ни стало захватить британскую армию. Но все они говорят совсем об ином. Они честно признаются, что как профессиональные военные желали побыстрее достичь полной победы и были огорчены, когда им мешали. Любопытно, что в их изложении мысли Гитлера об Англии и о решающих часах перед Дюнкерком совпадают с тем, что сам Гитлер ранее писал в «Майн кампф», — а ведь весьма примечательно, как точно он следовал своей «библии» в других отношениях.

Было ли его отношение к Англии подсказано только давно вынашиваемой им политической идеей о заключении союза с ней? Или он руководствовался другими, более глубокими соображениями, которые всплыли на поверхность в этот критический момент? Судя по всему, чувства Гитлера к Англии носили сложный характер и, как и в случае с кайзером, представляли собой смесь любви и ненависти.

Достаточных доказательств, подтверждающих то, что приказ об остановке Гитлер отдал исходя именно из этих своих чувств, нет. Но их, конечно, следует принимать во внимание, хотя и нельзя точно оценить влияние этого субъективного фактора.

Личность Гитлера была настолько загадочна, что логику его поступков невозможно объяснить простыми мотивами и однозначными предположениями. Скорее всего имело место сочетание многих факторов. Три фактора лежат на поверхности: желание Гитлера сохранить танки для последующего наступления, давний страх перед боями в болотистой Фландрии и убеждения Геринга в том, что его воздушным силам нет равных. Вполне вероятно, что к военным мотивам примешивались и политические, особенно если учесть ту страсть, которую Гитлер испытывал к политической стратегии.

Каковы бы ни были истинные причины приказа, результаты его очевидны. Сомнения Гитлера привели к чудесному спасению Великобритании в самый критический момент ее истории.

Вторая, и завершающая, стадия военной кампании во Франции началась 5 июня, когда немецкие войска предприняли наступление к югу от Соммы. Это произошло примерно через неделю после начала массовой эвакуации британского экспедиционного корпуса из Дюнкерка и на следующий день после отхода последнего корабля.

На изрядно потрепанном левом крыле французы потеряли тридцать дивизий — почти треть своих вооруженных сил, включая лучшие и весьма немногочисленные механизированные. Они также лишились помощи двенадцати британских, поскольку во Франции оставалось лишь две дивизии англичан, которые на момент главного удара находились далеко от основных своих сил. Вейган, сменивший Гамелена, оставался с шестьюдесятью шестью дивизиями, преимущественно в уменьшенном составе или плохо подготовленными. Ими он должен был удерживать фронт, ставший длиннее прежнего. Немцы же теперь располагали новыми подошедшими дивизиями, не принимавшими участия в первом наступлении.

Самым примечательным в новом наступлении оказалась подготовка к нему. Немецкие танковые дивизии, участвовавшие в наступлении на север по направлению к проливу, в удивительно короткий срок были развернуты на юг и на восток. Такая скорость перегруппировки наглядно доказала, что появление механизированных частей существенно повлияло на стратегию.

В новом наступлении группа армий Рундштедта вновь играла решающую роль. Впрочем, в плане это не было четко предусмотрено. Рундштедт имел в своем распоряжении самые крупные силы, расположенные на широкой линии фронта, но в то же время шесть из десяти немецких танковых дивизий находились в составе группы армий Бока. Однако план отличался гибкостью и последовательность действий зависела от складывающихся обстоятельств. Такая гибкость тоже стала следствием увеличенной мобильности.

Вряд ли можно охарактеризовать последующее сражение более емко и кратко, чем это сделал Рундштедт в нашей первой беседе: «Все началось с напряженного перехода, продолжавшегося несколько дней, но в результате вряд ли можно было сомневаться. Наступление начала группа армий Бока на правом крыле. Я выждал, пока его войска переправятся через Сомму и продвинутся вперед, после чего присоединился к наступлению. При переправе через Эну мои армии встретили сильное сопротивление, но дальше все было легко. Решающий удар был нанесен на плато Лангра в направлении Безансона и швейцарской границы, за спиной правого крыла французских армий, стоящих на „линии Мажино“».

Поначалу наступление правого крыла немецких армий не оправдало ожиданий там, где было больше всего надежд, зато превзошло все желаемое на второстепенном участке, где препятствия казались более серьезными.

На крайнем правом фланге, между Амьеном и морем, атаку вела 4-я армия Клюге; 18-я армия, первоначально занимавшая крайне правое положение, была оставлена в Дюнкерке. Клюге был придан один танковый корпус, и благодаря быстрому прорыву 7-й танковой дивизии Роммеля его части вскоре вышли к Сене в районе Руана. В находившихся здесь французских войсках царило замешательство, и они почти не предпринимали попыток помешать переправе. В итоге немцы переправились через реку, следуя за французами по пятам.

Но решающий удар намечался не здесь — ни один разумный план не предполагал бы легкой переправы через широкую реку, оборонять которую не составляло особого труда. Основной удар группы армий Бока (6-й армии Рейхенау) намечался на сектор к востоку от Амьена, где приказывалось добиться более существенных результатов.

О том, что произошло там, мне рассказал Бехтольсхайм, руководитель оперативного отдела армии Рейхенау. «Для этой атаки танковая группа генерала фон Клейста была передана под командование 6-й армии. Ее состав отличался от того, что был во время первого наступления, поскольку Гудериана перевели в группу армий „А“ в Шампани, а его корпус заменили 16-м танковым Хеппнера. Мы заходили с двух сторон. 16-й танковый корпус Витерсхайма атаковал из района моста через Сомму близ Амьена, а корпус Хеппнера атаковал из района моста у Перонны. План состоял в том, чтобы они встретились на Уазе за Сен-Жюст-ан-Шоссе. После этого предстояло принять решение, стоит ли продолжать наступление к востоку или к западу от Парижа.

При разработке плана высказывались различные предложения. Лично я ратовал за объединение двух танковых корпусов в один кулак, но генерал фон Рейхенау предпочел провести операцию по захвату врага в „клещи“ с двух направлений. Мне кажется, мы продвигались бы быстрее, если бы наши силы были сконцентрированы.

В первые три-четыре дня после начала наступления нам пришлось преодолевать сильное сопротивление на „линии Вейгана“. В итоге решающий прорыв был осуществлен не в нашем секторе, как предполагалось, а на Эне, к востоку от Суассона. После этого ОКХ решило забрать у нас танковую группу генерала фон Клейста и направить на восток для расширения прорыва. Естественно, мы были огорчены, ибо повторялась ситуация, которая уже случилась с нами в Бельгии».

Рассказ о тех событиях продолжил Клейст: «Корпусу Витерсхайма удалось захватить район моста через Уазу у Пон-Сен-Максенса, но наступление Хеппнера задержалось из-за ожесточенных боев к западу от Нуайона. К тому времени в Шампани уже был осуществлен прорыв. Хотя наступление там началось только 9 июня, войска быстро переправились через Эну, и танковый корпус Гудериана проследовал через проход, сделанный 12-й армией к востоку от Реймса. 9-я и 2-я армии также прорвались к западу от Реймса, и я получил приказ выйти из боя, чтобы развить этот успех. Мы совершили длинный переход за линией фронта севернее Компьеня, затем переправились через Эну в районе Суассона, а потом через Марну в районе Шато. К тому времени французы уже отступали, поэтому мы прошли мимо Дижона и по долине Роны до Лиона без задержек. Еще одна резкая смена планов произошла перед завершением перехода, когда корпус Витерсхайма был отправлен обратно на юго-запад, к Бордо, а затем к испанской границе в районе Биаррица».

О том, что происходило во время прорыва через Эну, рассказал Блюментритт: «Во время этого наступления было принято только одно важное стратегическое решение. Когда танковый корпус Гудериана прорвался через французский фронт и вышел в район между Сен-Дизье и Шомоном на верхней Марне, встал вопрос, какое из трех направлений следует выбрать: повернуть ли на восток, через плато Лангра к швейцарской границе, чтобы отрезать французские армии в Альсаке, или лучше двигаться на юго-восток через плато к Дижону и Лиону, чтобы добраться до Средиземного моря и помочь итальянцам перейти через Альпы, а может, повернуть на юго-запад, к Бордо, чтобы отрезать путь французским армиям, отступающим из района Парижа к Луаре и за нее. Заранее были подготовлены три коротких радиосообщения».

В случае если Гудериана направят по первому маршруту, следующая справа танковая группа Клейста, форсировав Эну, пойдет по второму и третьему. К тому моменту французские армии распадались и были почти разбиты, так что немцы могли позволить себе разделить свои силы.

Гудериан уже шел по тылу «линии Мажино», когда 14 июня группа армий «Ц» Лееба вступила в бой, нанеся удар по этому знаменитому барьеру. Примечательно, что немцы не отважились на его прямую атаку, пока он не был ослаблен; даже после этого их попытки носили характер зондирования. Основная атака была предпринята 12-м корпусом Хейнрици (1-я армия) возле Путтлингена к югу от Саарбрюкена, тогда как еще одна атака шла в сотне миль южнее, на участке 7-й армии, где в районе Кольмара она переправилась через Рейн.

Хейнрици сказал мне, что прорыв линии продолжался 12 часов, но в последующей беседе признался, что попытка прорыва была предпринята уже после того, как оборона стала слабее, и французы отступали. «Четырнадцатого мои войска вступили в жестокий бой на двух участках. Пятнадцатого я приказал продолжать атаку, а в полночь мне принесли перехваченное сообщение французов, из которого следовало, что защитникам „линии Мажино“ приказано отступать. Так что на следующий день мы не столько атаковали, сколько преследовали».

События, происходившие в то же время на другом фланге, были описаны Бехтольсхаймом, возобновившим свой рассказ с того места, когда танковый корпус Клейста занял плацдарм за Уазой у Пон-Сен-Максенса, прежде чем его повернули к Эне. «Когда наша пехота пришла на смену танкам и двинулась за Уазу, перед ней встала довольно серьезная проблема — внешняя линия оборонительных сооружений, прикрывавших подходы к Парижу, которые французы построили в районе Санлиса. Генерал фон Рейхенау пребывал в сомнениях, не зная, какой способ их преодоления выбрать, и предпочел обойти их с восточного фланга. Но отступление французов избавило нас от проблем. Когда они покинули Париж, наш корпус справа был передан 18-й армии, только что прибывшей с севера для взятия столицы, а мы продолжили наступление на юг. Переправившись через Сену в районе Корбея и Монтро, мы вышли на Луару. Мосты в Сули и Жьене были взорваны, но мы сумели захватить мост в Орлеане. От Марны до Шер наступление представляло по большей части преследование. Воевали мы не так уж много».

Подводя итоги наступления, Блюментритт сказал: «Серьезные бои шли только при переправе через Эну, которая хорошо охранялась французами. Здесь танковые дивизии двинулись вперед только после того, как пехота форсировала прорыв. Но даже при этом прорваться удалось далеко не сразу. После этого вооруженных столкновений становилось все меньше и меньше. Танковые дивизии устремились на юг Франции без остановок, не беспокоясь о прикрытии своих флангов. Немецкая пехота следовала за ними форсированными маршами, преодолевая по сорок — шестьдесят километров в день, ликвидируя мелкие формирования противника и занимая районы, через которые прошли танки. На некоторых главных дорогах наша бронетехника двигалась мимо длинных колонн французов, не оказывавших никакого сопротивления и следовавших в том же направлении.

На этой стадии люфтваффе тесно взаимодействовало с танковыми дивизиями согласно новой „уличной тактике“. Если какой-нибудь пункт оказывался защищенным, то подвергался бомбардировке, после чего его захватывал передовой отряд дивизии. Основные силы дивизии при этом оставались на дороге, обычно выстроившись длинной колонной (примерно в сотню миль), ожидая, пока дорога впереди будет расчищена. Это стало возможным только благодаря нашему превосходству в воздухе, слабой противотанковой обороне противника и тому факту, что мины тогда использовали еще редко.

В ходе кампании 1940 года французы сражались храбро, но это были уже не те люди, которые воевали под Верденом и на Сомме в 1914–1918 годах. По сравнению с ними англичане казались более упрямыми. Бельгийцы сражались благородно, а голландцы защищались лишь несколько дней. Мы имели превосходство в воздухе и более современные танки, чем французы. Кроме того, немецкие танковые войска были более мобильными, маневренными и лучше показывали себя в ближнем бою. По приказу командира они могли поворачивать в любой момент в бою — французские танковые подразделения не могли этим похвастаться. Они продолжали использовать тактику Первой мировой войны, не имели радиосвязи, и их командиры не обладали достаточной подготовкой. Если им требовалось изменить направление движения, приходилось сначала останавливаться, отдавать новый приказ, а затем продолжать движение. Такая тактика устарела, но тем не менее французы показывали себя храбрецами!»

Этот вердикт, вынесенный влиятельным немецким генералом, должен изменить нелестное общественное мнение о защитниках Франции. Моральный фактор действительно ускорил окончательное поражение французов, но при этом с самого начала было понятно, что успех второго наступления немцев предрешен. Поражение стало неизбежным, хотя его и можно было немного отсрочить.

Произведя элементарный подсчет имеющихся сил в отношении к площади между Соммой и швейцарской границей, Вейган должен был понять, что перед ним стоит невыполнимая задача. Если же еще учесть и техническое превосходство немцев, то положение представлялось и вовсе безнадежным. Тот факт, что британское правительство и даже часть французского продолжали питать иллюзии после Дюнкерка, более поразителен, чем то, что такие военные как Вейган и Петен оставили всякую надежду после падения линии Сомма — Эна. Но самое странное заключается в том, что немецкие генералы рассчитывали на отсечение левого крыла армий союзников в Бельгии, но при этом не ожидали падения Франции, несмотря на его очевидную, почти математически рассчитанную вероятность. Когда же Франция пала, стало ясно, что они не рассчитывали на такой исход и не были готовы к последствиям.

Лежачий «Морской лев»

После падения Франции немецкая армия расслабилась; все считали, что война закончилась и сейчас остается только пожинать плоды победы. Блюментритт рассказывал о настроениях, которые преобладали в то время среди военных.

«Сразу же после заключения перемирия с Францией из ОКХ поступили приказы о подготовке проведения парада победы в Париже и о том, что нужно для этого выделить отдельные части. Две недели мы занимались организацией этого парада. Настроение было приподнятым, и все рассчитывали на установление долгого мира. Началась уже подготовка к демобилизации, и мы даже получили список дивизий, которые следовало отправить домой для расформирования».

Однако через несколько недель победное настроение начало спадать и на смену ему пришло беспокойство по поводу того, что Великобритания вовсе не намерена заключать мир. В отсутствие новостей ходили разные слухи: «Говорили о ведущихся мирных переговорах с Великобританией при посредстве Швеции, а потом и герцога Альбы», — но все они так и оставались неподтвержденными.

Двадцать девятого июня Гальдер прилетел в Берлин и посетил своего дантиста. Следующее утро в свой день рождения он провел дома, а потом отправился в министерство иностранных дел на встречу с Вайцзеккером. Из записей в дневнике Гальдера следует, что, помимо всего прочего, речь между ними шла и о том, что «Великобритания, по всей видимости, нуждается в еще одной демонстрации нашей силы, перед тем как сдаться и дать нам свободу действий на востоке». На следующее утро, перед тем как возвращаться во Францию, Гальдер повстречался с адмиралом Шнивиндом из штаба военно-морских сил. Они обсуждали возможности ведения боевых действий против англичан. «Основное условие — превосходство в воздухе (тогда, вероятно, мы сможем обойтись и без сухопутных сражений)». Шнивинд перечислил несколько проблем предполагаемого вторжения: погодные условия, пути сообщения, скопление кораблей врага.

Адмирал Редер, главнокомандующий военно-морского флота, ранее уже высказывал свои предположения по поводу намечаемой операции, но когда поднял эту тему на совещании с Гитлером сначала 21 мая, а затем и 20 июня, фюрер не придал его словам особого внимания, скорее всего считая, что склонить Британию к миру можно и без вторжения.

После встречи со Шнивиндом Гальдер имел беседу с Леебом из управления вооружений сухопутных сил: «Он все время слышит вокруг себя разговоры о том, что вторжение в Англию даже не намечается. Я попросил его рассмотреть такую возможность, ибо если политическое командование потребует осуществить вторжение, то подготовку к нему придется проводить с чрезвычайной поспешностью».

Первый признак того, что Гитлер замыслил вторжение в Англию, появился 2 июля. Именно в этот день он поручил главам трех частей вооруженных сил изучить проблему и изложить свое мнение. Правда, он тут же предупредил, что план находится еще в зародышевом состоянии. Подумав, он добавил: «Пока речь идет только о подготовке к возможному развитию событий». После этого наступило затишье, продлившееся две недели. Тем временем Гальдер вместе с Гриффенбергом и другими членами его штаба в Фонтенбло, усердно разрабатывал предварительные планы, приняв за условное его начало август.

16 июля, то есть почти спустя месяц после падения Франции, Гитлер издал директиву, в которой говорилось: «Поскольку Англия, несмотря на свое безнадежное с военной точки зрения положение, не проявляет желания прийти к соглашению, я принял решение подготовить операцию по высадке наших войск в Англии и, если окажется необходимым, провести ее… Подготовка должна быть закончена к середине августа». Очевидно, что приказ звучал весьма неопределенно.

Нежелание Гитлера вторгаться в Великобританию было продемонстрировано на совещании с главнокомандующим военно-морского флота адмиралом Редером, прошедшем 11 июля. Протоколы этого совещания были найдены в архивах после войны. Заседание началось с долгой дискуссии, посвященной не Англии, а Норвегии, которая гораздо больше интересовала Гитлера. Он выразил намерение построить в фьорде близ Трондхейма «прекрасный немецкий город» и приказал разработать планы. Далее обсуждался вопрос вторжения в Англию. Редер сказал, что «вторжение может быть использовано только в качестве последнего аргумента, который заставил бы Великобританию искать мира». Он остановился на многочисленных трудностях, связанных с этим мероприятием, на необходимости продолжительной подготовки транспорта, а также на обеспечении превосходства в воздухе. Когда адмирал наконец закончил, Гитлер выразил свою точку зрения, которая в записи изложена следующей формулировкой: «Фюрер также рассматривает вторжение как последний аргумент и также считает необходимым обеспечить превосходство в воздухе».

Тринадцатого июля Гальдер вылетел из Фонтенбло в Берхтесгаден, чтобы доложить о подготовке военных планов. В своем дневнике он писал: «Фюрер крайне озадачен упорным нежеланием Великобритании идти на заключение мира. Он (как и мы) полагает, что Великобритания надеется на СССР и, следовательно, вынудить ее согласиться на мир остается только силой. Но это идет вопреки его желаниям. Основной аргумент против использования силы заключается в том, что это приведет к военному поражению Великобритании, а следовательно, и к распаду Британской империи. Германии это вовсе не выгодно. Кровь немцев прольется только ради того, что будет выгодно Японии, Соединенным Штатам и другим странам».

Хотя оперативная директива увидела свет 16 июля, ее предварительный характер был подчеркнут действиями, предпринятыми Гитлером тремя днями позже. В своей речи, произнесенной в рейхстаге по поводу победы над Францией, фюрер обратился к Великобритании с предложением мира. В целом речь его отличалась необыкновенной умеренностью, а вероятность войны рассматривалась как плачевный исход, особенно учитывая неизбежные жертвы с обеих сторон. Даже цинично настроенный министр иностранных дел Италии, граф Чиано, оказался под впечатлением этой речи и записал в своем дневнике: «Я верю, что его желание мира искреннее. Когда поздно вечером появились первые весьма прохладные отклики англичан на речь, немцами овладело глубокое разочарование… они молятся и надеются, что этот призыв не будет отвергнут».

На следующее утро Чиано вызвали к Гитлеру, и он отметил в своем дневнике: «Он подтвердил мое вчерашнее впечатление. Он хотел бы добиться взаимопонимания с Великобританией. Он понимает, что война с англичанами будет жестокой и кровавой, и знает, что люди сегодня не хотят кровопролития». Но вернувшись в Рим, Чиано обнаружил, что Муссолини раздосадован этой речью и опасается, что англичане действительно откликнутся на призыв Гитлера. «Это будет нежелательно для Муссолини, потому что сейчас он, как никогда ранее, желает войны».

Двадцать первого июля Гитлер провел совещание с представителями высшего военного командования. В начале его речи прозвучало искреннее недоумение по поводу упорного желания англичан продолжать войну. Он предположил, что Англия надеется на вступление в войну Америки или России, но то и другое считал маловероятным, хотя вступление России в войну «было бы неблагоприятным для Германии, особенно учитывая угрозу с воздуха». Затем он перешел к вопросу о вторжении в Англию и заметил, что это будет «чрезвычайно опасное начинание, потому что, хотя расстояние до нее и невелико, это не переправа через реку, а через море, где господствует противник. О внезапности говорить не приходится: нам противостоит полный решимости противник с хорошо организованной обороной». Далее фюрер подчеркнул трудности, связанные с доставкой подкрепления и припасов после высадки. Особенно перед началом следовало уделить внимание «полному господству в воздухе». Поскольку успех операции в конечном счете зависит от превосходства в воздухе, а оно, в свою очередь, от погодных условий, которые обычно во второй половине сентября бывают здесь неблагоприятными, основную фазу следует завершить до 15 июля. Краткое описание предстоящей операции закончилось словами: «Если не будет уверенности, что подготовку закончат к началу сентября, придется рассматривать другие планы». Вся речь была проникнута сомнениями, а ее завершающая часть указывала на то, что внимание уделяется чему-то другому.

Записи в дневнике Гальдера, касающиеся его разговора с Браухичем по поводу сказанного Гитлером на том совещании, показывают, насколько уверенность в своих силах чередовалась в нем с сомнениями: «Положение Великобритании безнадежно. Эту войну мы выиграли. Перемена в расположении сил невозможна». Но фюрер также подчеркивал, что «вторжение следует осуществить, только если не останется других способов договориться с Великобританией». Поговорив о своих «мирных инициативах» и оптимистично перечислив признаки того, что общественное мнение в Англии постепенно склоняется к миру, Гитлер обозначил свое главное препятствие. «С Великобританией флиртует Сталин, склоняя ее к войне и связывая нам руки; этим он хочет выиграть время и получить желаемое. Он знает, что после заключения мира это ему не удастся». Отсюда следовал вывод: «Наше внимание нужно перенести к проблеме СССР и разработать соответствующие планы».

К разработке этих планов приступили немедленно. Цель их была обозначена следующим образом: «Разбить советскую армию или отсечь как можно больше русской территории, чтобы не допустить воздушных налетов на Берлин и промышленные районы Силезии. Рекомендуется проникнуть как можно дальше на территорию врага, чтобы наши воздушные силы смогли атаковать стратегические районы СССР». Обдумывались планы нападения на СССР «уже этой осенью», в каковом случае «давление на Великобританию с воздуха будет ослаблено». Генерал Байерлейн сказал мне, что несколько дней спустя его снова вызвали в Берлин вместе с оперативным отделом штаба танковой группы Гудериана, «чтобы подготовить планы для развертывания танковых сил в ходе кампании против СССР», и что для этого предполагалось использовать четыре танковые группы, которые постарались бы проникнуть глубоко на территорию противника примерно по тем же направлениям, по каким в действительности следовали на следующий год.

Но еще через несколько дней Гитлер передумал нападать на СССР той же осенью — ему предоставили убедительные доказательства, что для этого потребуется обстоятельная подготовка. Он также поддался на уговоры министерства иностранных дел и ОКХ, которые советовали устранить угрозу объединения сил СССР и Великобритании, предложив СССР ряд территориальных уступок за счет Великобритании. Но разработка планов нападения на СССР продолжалась, и к ним фюрер проявлял явно больше интереса, чем к планам нападения на Англию. В то критическое время эти предпочтения Гитлера оказались спасением для Великобритании.

Стоит рассмотреть ситуацию в самой Великобритании в этот период. Командование военно-морского флота не приветствовало ввод кораблей в пролив, поскольку английские адмиралы ожидали угрозу от немецкой авиации почти так же, как и немецкие адмиралы опасались угроз со стороны английского флота. Но в тот же день, когда была издана директива Гитлера, я слышал авторитетные заявления о том, что боевая мощь британской авиации, изрядно уменьшившаяся после прикрытия эвакуации из Дюнкерка, восстановлена до прежнего уровня: в пятидесяти семи ее эскадрильях насчитывалось теперь более тысячи машин, не считая резервы.

В течение шести недель после Дюнкерка наземные силы были настолько малочисленны, что нескольких вражеских дивизий хватило бы, чтобы смести их со своего пути. Но хотя реорганизация и перевооружение наземных сил, эвакуированных из Франции, по-прежнему шли медленно, складывалось впечатление, что увеличившейся мощности воздушных сил уже достаточно для противостояния вторжению. Тем не менее стороннему наблюдателю показалось бы, что «на той стороне холма» собрались еще более осторожные командиры. Об этом свидетельствуют и отчеты немецкой разведки, сильно переоценивавшей мощь наземных сил Великобритании. Неудивительно, что Гитлера и многих его советников одолевали сомнения.

Геринг же был уверен, что люфтваффе выполнит поставленные перед ним задачи: подавить королевские военно-воздушные силы и предотвратить ввод кораблей королевского военно-морского флота в пролив Ла-Манш, — но его уверенность не разделяли многие другие командиры воздушных сил. Особенно скептично был настроен Рихтхофен, командир пикирующих бомбардировщиков.

Немецкие генералы и адмиралы дружно не доверяли обещаниям Геринга, но в остальном не находили общего языка между собой. Изначально предполагалось для вторжения использовать сорок дивизий, но потом это число сократили до тринадцати, поскольку командование военно-морского флота утверждало, что перевезти больше невозможно. Остальные дивизии должны были переправляться тремя волнами через некоторые интервалы, если позволят условия. Танковая угроза на самом деле была меньше, чем предполагали англичане, потому что в армию вторжения включили лишь небольшие танковые формирования, а основные силы должны были отправиться позднее. Командование сухопутных сил настаивало на том, что высадку следует осуществлять как можно более широким фронтом — по меньшей мере от Рамсгита до залива Лайм, — чтобы максимально растянуть резервы англичан и отвлечь их. Но командование ВМФ настаивало на том, что сможет обеспечить морской переход и высадку только на узком участке, не дальше Истборна на западе. Споры продолжались две-три недели. Гальдер заявил, что предложения ВМФ — это «чистейшее самоубийство» для армии: «Я с тем же успехом могу отправить свои войска прямо в мясорубку». Начальник штаба ВМФ возразил, что переправляться через пролив таким широким фронтом — это такое же самоубийство.

В конце концов по настоянию Гитлера был достигнут компромисс, который не устраивал ни одну из сторон. К тому времени уже наступила середина августа, и поэтому срок окончания подготовки к операции отложили до середины сентября. Геринг должен был начать предварительную воздушную атаку 13 сентября, а генералы и адмиралы собирались ожидать и смотреть, как люфтваффе справляется с королевскими ВВС. Если оно не справится, то вопрос о вторжении будет снят сам собой.

Обсуждая план вторжения с Рундштедтом, я спросил его о точных сроках и причинах, по которым вторжение отменили. Он ответил: «Поскольку первые шаги по подготовке вторжения были предприняты только после капитуляции Франции, определенную дату начала операции назвать трудно. Она зависела от времени, необходимого для подхода кораблей и их переоборудования для перевозки танков, от тренировки войск для вторжения и высадки. Вторжение должно было начаться по возможности в августе, в крайнем случае в сентябре, не позже. Военных причин для ее отмены было много. Германский военный флот должен был установить господство на Северном море и Ла-Манше, но для этого у него не хватало сил. Немецкие ВВС не сумели бы обеспечить морской переход своими силами. После высадки передовые отряды вполне могли быть отрезаны от снабжения и подкрепления». Я спросил Рундштедта, почему нельзя было временно организовать снабжение по воздуху, как это в широких масштабах практиковалось в СССР с зимы 1941 года. Он сказал, что в 1940 году система снабжения авиацией была еще недостаточно развита, чтобы рассматривать такую возможность.

Затем Рундштедт обрисовал основные военные черты плана. «Ответственность за командование силами вторжения легла на меня, а основная задача была поставлена перед моей группой армий. 16-я армия под командованием генерала Буша находилась справа, а 9-я, под командованием генерала Штраусса, находилась слева. Они должны были отправиться из портов, расположенных от Голландии до Гавра. 16-й армии следовало отправляться из портов между Антверпеном и Булонью, а 9-й — из портов между Соммой и Сеной. К северу от Темзы высадка не планировалась». Рундштедт указал на карте район между Дувром и Портсмутом, в котором планировалась высадка. «Затем мы должны были продвинуться вперед и создать плацдарм, расположенный по дуге к югу от Лондона, от южного берега Темзы до пригородов. Потом двигаться на юго-запад к Саутгемптону». В ответ на следующий вопрос он сказал, что согласно первоначальной идее часть 6-й армии Рейхенау из группы армий Бока должна была высадиться на побережье к западу от острова Уайт, по обе стороны от Веймута, отрезать полуостров Корнуолл и двигаться на север, к Бристолю, но затем от этого плана отказались, рассматривая его лишь в качестве одного из вариантов последующего хода событий.

В дальнейшей беседе Рундштедт признался, что никогда не верил в успех высадки и что часто размышлял о том, как были опрокинуты планы Наполеона. В этом смысле на ход мыслей немецких генералов слишком сильно влияла история — то же самое повторилось и в России следующей осенью.

Браухич, казалось, был настроен более оптимистично по сравнению с Рундштедтом. Такое впечатление сложилось у меня после беседы с генералом Зивертом, в то время находившимся рядом с ним. Когда я спросил его, что думал Браухич по поводу выполнимости этого плана, он ответил: «Если бы нам благоприятствовала погода и у нас было бы достаточно времени на подготовку, а также если учесть большие потери англичан под Дюнкерком, фельдмаршал фон Браухич считал операцию вполне возможной». Но я понял, что таково скорее было его желание, потому что он не видел иного способа добиться мира, когда Черчилль отвергал любые переговоры. «Наша идея заключалась в том, чтобы закончить войну как можно быстрее, а для этого нам необходимо было переправиться через пролив». — «Тогда почему вы этого не сделали?» — спросил я. «Велась широкая подготовка, но прогноз погоды на сентябрь был неблагоприятный и Гитлер отменил подготовку, посчитав ее непрактичной. Командование флота относилось к ней с неодобрением и не могло бы обеспечить безопасность флангов. А немецкие ВВС не обладали достаточными силами, чтобы остановить британский флот».

Рассказывая об отношении командования флота к предстоящему вторжению, генералы передавали мне мнения адмиралов Фосса, Бринкманна, Бройнинга и Энгеля. Один немаловажный комментарий показался мне выражением общего мнения: «Немецкий военно-морской флот был совершенно не готов сдерживать британский военно-морской флот даже в течение короткого времени. Более того, скопление барж, доставленных с Рейна, Эльбы и голландских каналов, создавало большие неудобства». В процессе обсуждения некоторые военные неоднократно утверждали, что не верили, будто эти баржи действительно предполагалось использовать, и что им казалось, будто вторжение в Англию на самом деле не планируется. Они думали, что перед ними разыгрывается какая-то пьеса, как будто начальство просто изображает слишком серьезное отношение к плану. «Из того, что мы позднее узнали о ситуации в Великобритании, создавалось впечатление, что война могла быть выиграна в июле 1940 года, если бы немецкая разведка действовала лучше. Но большинство старших морских офицеров считали ее проигранной еще 3 сентября 1939 года». Иными словами, с того дня как Великобритания вступила в войну.

Генерал Штудент подробно рассказал мне о роли, отведенной десантным силам в ходе вторжения, снабдив эту информацию своими комментариями по поводу того, как он сам бы их использовал. Поскольку Штудент в то время находился в госпитале, где лечился после полученного в Роттердаме ранения в голову, парашютно-десантными войсками командовал генерал Путцир. «Предполагалось задействовать две дивизии и 300 планеров, в каждом из которых, помимо летчика, располагалось бы еще девять человек — в общей сложности 3000. Десантные силы должны были в районе Фолкстома занять плацдарм размером примерно двадцать миль в ширину и двенадцать — в глубину. В предполагаемой зоне высадки велось плотное наблюдение за воздушным пространством. Понятно, что тут быстро возведут препятствия — на всех пригодных для высадки площадках будут воздвигнуты столбы и заложены мины, — поэтому в конце августа Путцир сообщил, что вопрос вторжения с воздуха уже больше не обсуждается.

Будь я в порядке, настаивал бы на использовании воздушного десанта в Англии еще во время вашей эвакуации из Дюнкерка, чтобы захватить порты высадки ваших войск. Было известно, что большинство их покинуло Дюнкерк совершенно без тяжелого вооружения.

Даже если бы этот проект отклонили, мои планы использования десанта во время вторжения отличались бы от принятых планов. Я бы задействовал свои войска для захвата аэродромов, расположенных в глубине страны, а не только для создания плацдарма на берегу. Захватив аэродромы, я бы отправил туда по воздуху пехотные дивизии, без танков или тяжелой артиллерии; некоторые из них атаковали бы береговые укрепления с тыла, а другие пошли на Лондон. Я подсчитал, что на переброску одной пехотной дивизии требуется полтора-два дня. В дальнейшем с такой скоростью можно было бы перебрасывать и подкрепление». Мне показалось, что план Штудента был чересчур оптимистичным, принимая во внимание, что таким образом можно было перебросить лишь очень небольшую часть войск, а времени на это потребовалось бы больше.

«Но самый лучший момент, — подчеркнул Штудент, — был непосредственно после Дюнкерка и до того, как вы укрепили свою оборону. Позже мы услышали, что среди англичан распространился своего рода парашютный психоз. Это казалось нам забавным, но не приходилось сомневаться, что защита от парашютистов была налажена у вас лучше всего».

Решение отменить воздушно-десантную операцию представляется весьма показательным. И хотя подготовка продолжалась, чем ближе она подходила к завершению, тем быстрее падала решимость начать вторжение. Ход воздушного наступления также особо не радовал, и все сомневающиеся из других родов войск утверждали, что Геринг не выполняет свои обещания. При этом со счетов сбрасывалось то напряжение, в котором находились из-за «Битвы над Британией» защитники. В то же время разведка постоянно подчеркивала и преувеличивала скорость, с какой британцы создают оборонительные сооружения на суше. Имелись основания предполагать, что это делалось намеренно. Сам Гитлер говорил не только о трудностях вторжения, но и о печальных последствиях неудачной попытки. Чем ближе становилась предположительная дата вторжения, тем больше раздавалось призывов повременить. Гитлер долгое время не назначал точную дату, а 17 сентября отложил операцию «Морской лев» на неопределенный срок.

Двенадцатого октября он и вовсе отменил ее, правда, с одной оговоркой: «В случае если вопрос о вторжении будет вновь поставлен весной или в начале лета 1941 года, приказы о возобновлении подготовки к операции будут изданы позже».

На протяжении всего периода подготовки протоколы совещаний были преисполнены не только сомнений, но и явного нежелания осуществлять задуманное. Такие настроения подтверждают и слова Блюментритта: «Хотя приказ о проведении операции „Морской лев“ существовал, и подготовка к ней велась, на ее осуществлении особо не настаивали. Гитлер почти не интересовался ей вопреки своему обычному поведению, а штабные офицеры разрабатывали планы без всякого желания. Все это воспринималось как „военная игра“. Фельдмаршал фон Рундштедт не относился к этой затее серьезно и мало занимался подготовкой. Начальник его штаба, генерал фон Зоденштерн, часто уходил в отпуск. Во второй половине августа никто уже не верил в возможность ее исполнения, а с середины сентября транспортные средства, которых изначально было недостаточно, начали понемногу рассредоточивать. К концу сентября стало ясно, что план никто не воспринимает серьезно и что его отменили. Между собой мы называли его блефом и ждали новостей о том, что с Великобританией наконец-то достигнуто взаимопонимание».

Запись в дневнике Гальдера ставит под некоторое сомнение мнение генералов: «Мы имеем парадоксальную ситуацию, когда ВМФ испытывает дурные предчувствия, ВВС крайне неохотно соглашаются участвовать в операции, которая изначально задумывалась как их собственная, а ОКХ, только у которого и есть необходимые для ее осуществления силы, просто никак не реагирует. Единственная движущая сила исходит от нас, но одни мы не можем повлиять на исход».

Однако похоже, что из генералов действительно мало кто стремился к вторжению, а из адмиралов и того менее. От столкновения с военно-морским флотом Великобритании они не ждали ничего хорошего. Когда люфтваффе не удалось добиться превосходства в воздухе, сомнения только усилились. Но более важным представляется стремление самого Гитлера находить любые оправдания для отсрочек. В итоге он отказался от плана, ибо его взор был уже обращен на восток.

Когда Гитлер в июле высказал идею о нападении на СССР, генералы с сомнением отнеслись к его высказыванию, хотя в то же время вторжение в Англию уже не казалось им таким уж невероятным. В дневнике Гальдера описан долгий разговор, который состоялся у него с Браухичем 30 июля. Они согласились с тем, что «флот, по всей видимости, не выделит нам необходимых средств для успешной высадки в Англию». Но им также не нравилась перспектива войны на два фронта, и если ее можно избежать, то лучше «придерживаться дружеских отношений с СССР». Предполагаемый «британско-русский союз» можно разрушить, удовлетворив экспансионистские устремления Сталина. «Притязания СССР на [черноморские] проливы и регионы по направлению к Персидскому заливу не должны заботить нас. На Балканах, где наши сферы экономических интересов пересекаются, нам лучше держаться друг от друга подальше».

На следующий день, 31 июля, они вылетели в Берхтесгаден на совещание глав разведки с Гитлером. Совещание открыл адмирал Редер, коснувшись трудностей, связанных с морской переправой, и сказав, что середина сентября — это крайняя дата в текущем году, так что лучше операцию перенести на следующую весну. Затем Гитлер перечислил еще ряд трудностей, отметив, что на подготовку сколько-нибудь стоящих военных действий под водой и в воздухе уйдет один-два года. «Если вторжение не состоится, наши действия должны быть направлены на то, чтобы устранить все факторы, позволяющие Англии надеяться на перемену ситуации… Великобритания возлагает надежду на СССР и Соединенные Штаты. Если СССР выйдет из игры, то для Великобритании будет потеряна и Америка, потому что устранение СССР значительно увеличит мощь Японии на Дальнем Востоке. СССР — это дальневосточный меч Британии и США, нацеленный на Японию». Далее Гитлер процитировал перехваченный телефонный разговор, из которого следовало, что в последнее время боевой дух англичан возрос из-за надежд на вступление в войну СССР. «Разгромив СССР, мы разгромим последнюю надежду Британии». Вывод фюрера был таков: «Следовательно, частью этой борьбы должен быть разгром СССР». Но поскольку было крайне важно выполнить эту задачу «одним ударом», то нападение на СССР следовало отложить на весну, чтобы собраться с силами.

В последовавшие за этим совещанием недели обеспокоенные высокопоставленные военные и дипломаты поспешили высказать свои возражения и попытаться направить ход событий по другому руслу. Результат описан в дневнике Гальдера от 30 сентября: «Фюрер сообщил Сталину о заключении пакта с Японией за сутки до подписания. После было отправлено предложение разделить владения лишенной могущества Великобритании и присоединиться к нам. В случае успеха предполагается, что мы можем выступить против Великобритании сообща». Таким образом, в течение какого-то периода политика Германии была одновременно направлена в противоположные стороны. В начале ноября в Берлин пригласили Молотова, и в официальных кругах появились надежды на присоединение СССР к Тройственному союзу. Несмотря на то что во время переговоров Молотов проявлял некоторую сдержанность, надежды эти до конца не развеялись благодаря общему настрою переговоров. Тем не менее у Гитлера они только породили новые подозрения и укрепили его в решении, которое он сам для себя давно принял.

Ход мыслей фюрера и его решение объяснил Варлимонт, рассказавший мне о том периоде с точки зрения ОКХ. Говоря о планах вторжения в Англию, Варлимонт подтвердил: «Гитлер проявлял на удивление мало интереса к этой операции». Но Варлимонт не разделял мнения Блюментритта и других генералов о том, что вся подготовка к вторжению представляла собой лишь блеф. Варлимонту казалось, что фюрер за короткий период успел трижды сменить направление: сначала пытался избегать действий, которые бы осложнили предполагаемые переговоры о мире с Великобританией, затем, утратив надежду на переговоры, начал готовиться к вторжению, а под конец же ухватился за другую возможность навязать ей свою волю.

Комментарии Варлимонта заслуживают того, чтобы привести их здесь полностью, тем более что он был одним из самых главных сторонников вторжения. «У меня нет никаких сомнений в том, что Гитлер давно вынашивал идею прийти к общему долгосрочному соглашению с Англией и что часто руководствовался этой идеей в своих политических расчетах. Я также полагаю, что после капитуляции Франции фюрер вернулся к этому плану, но на недолгое время и в последний раз. Именно в тот недолгий период, в конце июня — начале июля 1940 года, он сначала засомневался в необходимости вторжения, а затем и вовсе неохотно рассматривал этот вариант. Единственное правдоподобное объяснение такого несвойственного ему поведения было предложено одним сотрудником министерства иностранных дел, который сообщил мне, что Гитлер намеревается еще раз публично предложить Англии заключить мирный договор. Когда 19 июля фюрер произнес в рейхстаге речь, я был ею весьма разочарован. Но Гитлер в свою очередь, по всей видимости, был еще более разочарован, когда его попытка не нашла совершенно никаких откликов среди англичан.

После очередного краха иллюзий фюрер уже отбросил всякие политические соображения. Напротив, мне кажется, что последующие события можно понять, только если учитывать его стремление как можно быстрее и как можно эффективнее сломить Англию. К этому вели четыре пути: объединенная атака ВВС и ВМФ на британские торговые пути и промышленные районы; воздушная атака в качестве подготовки к вторжению на Британские острова; план по нападению на британские владения в Средиземноморье и, наконец, подготовка к кампании против СССР, которую называли последней надеждой Англии на континенте». (Отсюда ясно, что ход мыслей Гитлера был сродни ходу мыслей Наполеона, вообразившего тайный сговор между Англией и Россией, когда в действительности такового не было, как не было и сколько-нибудь существенных договоренностей о взаимопомощи. Также очевидно, что Гитлер был полон решимости довести до конца лишь последний вариант, поскольку руководствовался давней ненавистью к большевизму, гораздо более сильной, чем его временная неприязнь к Англии).

Затем Варлимонт заметил, что верховное командование сухопутных сил в лице Браухича и Гальдера поначалу высказывалось за высадку в Англии при условии, что ВМФ и ВВС выполнят свои обязательства. «Большую поддержку в обеспечении договоренностей оказывал мой отдел обороны (ОКВ), члены которого, будучи представителями трех видов войск, делали все возможное, чтобы сгладить разногласия в то время, когда подготовка уже была близка к осуществлению со всех сторон». (По этому поводу Варлимонт добавил: «Расчеты по переброске войск в Англию морем были выполнены очень тщательно и соответствовали реальным потребностям. Это касается как количества, так и качества транспортных кораблей 7000-тонного класса. Конечно, при подготовке судов для доставки первого эшелона не обошлось без импровизации»).

Далее Варлимонт продолжил: «Но нежелание Гитлера и его военного окружения приступать к операции было очевидным, и это нежелание лишь отчасти объяснялось неудачными попытками немецких ВВС обеспечить превосходство в воздухе. Гитлер явно не мог — или не желал — поверить в конечный успех плана, по крайней мере в быстрый. А ведь как раз быстрый успех ему и был необходим».

В этом, на мой взгляд, заключается сходство с ситуацией начала XIX века. Россия давно уже начала «заглядывать ему через плечо», как высказался Штегеман о Наполеоне. Неужели Гитлеру недоставало разума довериться СССР и договору 1939 года, но хватило при этом ума испугаться, что русские только и ждут, как бы немцы поглубже увязли в военных действиях на западе Европе? Лично я не считаю, что превентивное нападение на СССР было для Германии единственным выходом из создавшейся ситуации. Но я помню слова Йодля, когда в конце июля 1940 года он сказал офицерам своего штаба, что в перспективе военное столкновение с СССР неизбежно и, следовательно, лучше начать его как можно раньше, еще в ходе этой войны, — выражая при этом мнение самого Гитлера.

Именно Йодль, изложивший в конце лета свои взгляды в меморандуме, в очень большой степени виновен в том, что «Морской лев» был окончательно похоронен. Он писал, что план вторжения в Англию изначально чреват большим риском, и еще больше его подвергают риску неудовлетворительные результаты воздушных налетов и плохие погодные условия. Если высадка пройдет неудачно, то, таким образом, будут перечеркнуты все наши достижения в ходе войны. Следовательно, вторжение следует предпринимать только в том случае, если не останется других способов поставить Англию на колени. А такие способы пока имеются — например атака на британские владения в Средиземноморье и их захват. Среди них Йодль перечислил Гибралтар, Мальту и Суэцкий канал. Захват этих важных точек, как он утверждал, положит конец войне.

«Гитлер явно только и ждал повод отменить вторжение. С этого времени уже не предпринималось никаких серьезных попыток. В начале декабря от плана полностью отказались, и „Морской лев“, фигурально выражаясь, окончательно умер».

Впрочем, сразу же за кончиной «Морского льва» последовало его воскрешение в несколько иной форме — точнее, в двух измененных формах. Первый вариант был предложен еще до окончательного отказа от вторжения в Англию. Это был проект оккупации Ирландии как средство косвенным образом заблокировать морские коммуникации Англии. Скорее всего он исходил от Геринга.

На совещании 3 декабря Гитлер затронул эту тему, сказав: «Высадку в Ирландии можно будет произвести, только если Ирландия запросит о помощи. В настоящее время наш посол должен выяснить, желает ли де Валера поддержки… Ирландия важна для командования военно-воздушных сил тем, что это удобная база для атаки на северо-западные порты Британии… Оккупация Ирландии может привести к окончанию войны. Следует изучить этот вопрос», — но штаб ВМФ крайне негативно отозвался о перспективах такой операции, особенно если ее осуществлять по морю.

В результате Гитлер вновь обратился к «Морскому льву», но уже по-другому. Об этом мне рассказал Штудент, который после полученного в первый день вторжения на Запад ранения вернулся на службу в начале января 1941 года. Ему поручили командование новым II-м воздушным корпусом, состоявшим из воздушно-десантных формирований. Вскоре после назначения его вызвали вместе с Герингом к Гитлеру в Берхтесгаден — это был первый визит Штудента в горную резиденцию фюрера. Перед приездом его попросили заранее составить предложения по поводу использования его новых войск в ближайшем будущем.

«Это совещание с Гитлером и Герингом в Оберзальцберге состоялось во второй половине января, где-то между 20 и 25-м числами; мне кажется, это было 25-го. Сначала Гитлер излагал свои общие соображения политического и стратегического плана о том, как продолжать войну против его главного врага. При этом он также упомянул Средиземноморье. После этого вернулся к вопросу о вторжении в Англию. Гитлер сказал, что в предыдущий год не мог позволить себе рисковать на грани провала; кроме того, не хотел провоцировать англичан и надеялся договориться с ними о заключении мира. Но поскольку они отказываются вести с ним переговоры, то должны столкнуться с альтернативными действиями.

Затем речь зашла об использовании II-го воздушного корпуса в предполагаемом вторжении. Я выразил сомнения в целесообразности использования корпуса на южном побережье для захвата плацдарма сухопутным силам, поскольку территория непосредственно у берега уже хорошо укреплена. Гитлер согласился с этими доводами. Тогда я сказал, что если действительно так уж необходимо использовать II-й корпус на южном побережье, то он должен захватить аэродромы в глубине (от 25 до 35 миль от берега), где будет высаживаться пехота.

Неожиданно Гитлер указал на узкий участок полуострова Корнуолл-Девон и нарисовал большую окружность вокруг Тонтона и Блэкдаунских холмов. „Ваших десантников можно использовать здесь в качестве прикрытия фланга, — сказал он. — Это сильный сектор, и к тому же нам надо будет открыть здесь проход“. Затем фюрер указал на Плимут и подчеркнул важность его гавани для немцев и англичан. Я уже не мог следовать за ходом его мыслей и спросил, в каких пунктах южного побережья тогда следует осуществлять высадку. Но Гитлер настаивал на том, что все подробности предстоящей операции должны храниться в тайне, и повторял: „Я не могу вам этого сейчас сказать“».

После этого Штудент высказал свои предложения — внезапная высадка в Северной Ирландии. Его идея заключалась в том, чтобы это была диверсионная операция, проводимая одновременно с главной операцией на юге Англии. Он утверждал: «Это было бы не так трудно, как если бы мы высаживались на южном берегу Англии, да и моим ребятам из парашютистов пришлось бы по душе». Сначала он намеревался захватить, а потом и расширить оперативную базу, называя такой метод «чернильным пятном на промокательной бумаге». Вылетев с аэродромов Бретани, парашютисты должны были высадиться между горами Дивис к западу от Белфаста и Лох-Неем, захватив три аэродрома. Дополнительная «капля» должна была опуститься в Лисберне, чтобы блокировать дорогу и железнодорожный узел. В различных труднодостижимых местах, таких как горы Моурн и Сперрин, для отвлечения внимания обороняющихся предполагалось разбрасывать манекены парашютистов. Планеры в такой операции использовать было невозможно из-за расстояния, за десантниками должны были последовать эскадрильи истребителей, а действовать они должны были с уже захваченных аэродромов. В случае неудачного поворота дел Штудент предлагал отступать к территории собственно Ирландского государства и, таким образом, добиваться интернирования, вместо того чтобы попадать в плен или погибать.

Гитлер внимательно слушал, но «следуя своему методу выжидания, сказал, что должен все обдумать. Затем он поговорил о возможных операциях на Средиземном море — в районах Гибралтара, Мальты и Суэцкого канала». Через некоторое время Штудент ушел, а Геринг продолжил беседовать с Гитлером. Следующим вечером Штудент и Геринг вернулись в Берлин; расставаясь, Геринг сказал: «Не утруждайте себя Ольстером. Фюрер не хочет вторгаться в Великобританию. С этих пор вашей основной задачей будет Гибралтар».

Под конец Штудент поведал мне свои личные впечатления о том, как Гитлер относился к вторжению. «Гитлер медлил с нападением, даже имея превосходство в силах, ведь нападать предполагалось на хорошо вооруженного врага, занимавшего укрепленные позиции за водным рубежом». Ему такое сочетание казалось весьма зловещим. Особенно это видно в последующих операциях на Крите и Мальте; также, если смотреть в обратной перспективе, чувствовалось это и во время штурма «Крепости Европы», которую он долгое время считал неприступной. Гитлер недооценивал силу нападающих против береговых укреплений и преувеличивал возможности обороны за водным барьером. (Норвегия, хотя тоже была за водной преградой, считалась «неравноценным врагом». В таком случае все решал быстрый натиск, каковой и был исполнен с величайшим усердием.) Главной ему представлялась проблема снабжения и связи. Больше всего во время десантных операций он беспокоился о том, чтобы высадившиеся войска как можно быстрее наладили связь по суше или по воде. Во многих отношениях этот принцип верен, но Гитлер заходил слишком далеко. В тот период все операции, в ходе которых не представлялось возможным установить абсолютно надежные пути сообщения, казались ему слишком рискованными. Так, например, в 1940 году он даже хотел оставить Нарвик сразу же после первого серьезного осложнения.

Штудент продолжал: «По этим же причинам для предполагаемого вторжения в Великобританию он выбрал кратчайший путь. Возможно, что у него даже не было никакого конкретного плана высадки на береговом участке от Дувра до Лендс-Энда. На совещании в январе 1941 года у меня сложилось впечатление, что он намерен до конца настаивать на как можно более широком фронте, не только на секторе Дувр — Портсмут, но и на продолжении наступления дальше на запад, в район Борнмута — Бридпорта. Соответствующим образом II-й корпус предполагалось использовать на самом узком участке полуострова Корнуолл-Девон для защиты флангов и форсирования прохода на полуостров. Возможно, он действительно хотел довести операцию даже до Лендс-Энда, и тогда корпус предназначался для поддержки связи. Но возможно, собирался ограничиться высадкой на полуострове.

Более того, мне сейчас ясно, что в январе 1941 года Гитлер не отказался от плана „Морской лев“, а только отложил его. Гитлер колебался между „Морским львом“, Гибралтаром и СССР. Для Геринга же желательными были „Морской лев“ и Гибралтар, но не СССР».

Русская авантюра Гитлера окончилась крахом из-за его собственной нерешительности и из-за конфликтующих взглядов среди немецкого верховного командования о целях и направлениях наступления. В критические моменты терялось драгоценное время. В конце концов Гитлер уничтожил Германию, поскольку не смог заставить себя смириться с неизбежными потерями и вовремя выйти из азартной игры.

Повторилась история Наполеона, но с некоторыми важными отличиями. Гитлер упустил шанс взять Москву, но очень близко подошел к решающей победе. Он завоевал больше русской территории и продержался там дольше, но тем более катастрофичным был его финал.

Начиная вторжение в июне 1941 года, Гитлер рассчитывал разгромить основные силы Красной армии еще до подхода к Днепру. Не выполнив эту задачу из-за того, что русские оказались более серьезным противником, чем ожидалось, он принялся спорить с генералами по поводу того, как быть дальше. Браухич и Гальдер хотели продолжать наступление на Москву, но Гитлер сначала предполагал стабилизировать ситуацию на юге, и настоял на своем. После окружения Киева и крупной победы он позволил генералам поступать по-своему. Отложенное наступление на Москву началось с очередной крупной победы, но затем армия увязла в осенней распутице, а под конец и вовсе остановилась в суровые зимние холода. Наступление началось слишком поздно.

Но, как следует из рассказов немецких генералов, это было не единственной причиной последующего краха. Иногда они сами до конца не осознавали происходящее, «не видя леса из-за деревьев». Однако они предоставляли факты, на основании которых можно сделать выводы.

Самый поразительный вывод заключается в следующем. Помимо всего прочего, Россию спас не ее прогресс, а скорее отсталость. Если бы при советской власти в стране появилась система дорог, сравнимая с дорожными системами западных стран, немцы бы, пожалуй, продвинулись дальше и за меньшее время. А так немецкие механизированные части просто застряли в грязи.

Но можно сделать и еще один вывод, обратный первому. Немцы утратили шанс на победу, сделав ставку на колесную, а не на гусеничную технику. На размытых дорогах колесный транспорт застревал намертво, тогда как танки двигались дальше.

Танки вместе с гусеничным транспортом могли бы занять жизненно важные города СССР еще до осени, даже несмотря на плохие дороги. Опыт Первой мировой войны показал это всем, кто имел глаза и разум. Родина танка — Британия, и те из нас, кто проповедовал идею мобильной войны после 1914–1918 годов, настаивали на том, чтобы новые вооруженные силы обязательно обладали вездеходами. Немецкая армия в развитии мобильных войск пошла дальше нашей, не говоря уже об остальных, но не уделила должного внимания вездеходному транспорту. Иными словами, немецкая армия была самой современной из всех существующих в 1940–1941 годах, но не достигла цели, потому что упустила вопрос двадцатилетней давности.

Немецкие генералы изучали свое дело глубоко и всесторонне, с юности посвящая себя совершенствованию мастерства, но держась вдалеке от политики и еще меньше обращая внимание на внешний мир. Такие люди обычно становятся чрезвычайно компетентными в своем деле, но лишаются воображения. Только под конец войны предоставили свободу более смелым представителям танковой школы, но было уже поздно — к счастью для других стран.

А теперь немного подробнее о том, что немецкие генералы говорили о войне в СССР.

Влияние балканской кампании

До обсуждения собственно русской кампании следует решить вопрос, послужила ли кампания в Греции причиной ее задержки. Представители правительства Великобритании утверждали, что хотя отправка войск генерала Вильсона в Грецию и завершилась поспешной эвакуацией, но она тем не менее была оправдана тем, что на шесть недель задержала вторжение в СССР. Это заявление впоследствии было подвергнуто сомнению, а все мероприятие названо авантюрой и политической игрой. Так рассуждали и многие военные, близко знакомые с ситуацией в Средиземноморье, особенно генерал де Гинган, в то время работавший в объединенном штабе союзников в Каире, а позже ставший начальником штаба Монтгомери.

В то время они утверждали (а впоследствии только укрепились в своем мнении), что из-за отправки в Грецию основных сил, не имевших реальных шансов спасти страну от вторжения, была упущена блестящая возможность воспользоваться поражением итальянцев в Киренаике и захватить Триполи до прибытия немцев. Согласно их мнению особенно примечательно то, что греческое руководство с большим сомнением относилось к предложению англичан и согласилось на него только благодаря настойчивости Идена, красочно описавшего помощь, какую может оказать Великобритания.

Беспристрастный историк не может не признать, что события подтвердили правоту военных. Через три недели Греция оказалась захваченной, а англичане были вытеснены с Балкан, в то время как уменьшившиеся силы англичан в Киренаике были также разгромлены корпусом Роммеля, которому удалось высадиться в Триполи. Эти поражения нанесли серьезный урон престижу Великобритании и обернулись несчастьями для греческого народа. Даже если окажется, что эта кампания действительно задержала вторжение в СССР, то это все равно не оправдывает решение британского правительства, поскольку тогда оно не ставило перед собой такую цель.

Тем не менее с исторической точки зрения любопытно было бы выяснить, действительно ли греческая кампания имела такой неявный и непредвиденный эффект. Наиболее очевидное доказательство в пользу подобного утверждения заключается в том, что Гитлер изначально приказывал закончить подготовку к вторжению в СССР к 15 мая. В конце марта его перенесли примерно на месяц, а после установили точную дату — 22 июня. Фельдмаршал фон Рундштедт рассказывал мне, что процесс подготовки его группы армий был затруднен из-за позднего прибытия танковых дивизий, участвовавших в балканской кампании, и что это послужило основной причиной задержки в сочетании с погодными условиями.

Фельдмаршал фон Клейст, командующий танковыми частями Рундштедта, высказался еще более недвусмысленно: «Да, это правда, что занятые на Балканах силы были невелики по сравнению с нашей общей мощью, но в них была высока доля танков. Основная масса танков, поступившая под мое командование перед вторжением в СССР, прибыла в южную Польшу с Балкан. Техника требовала ремонта, а людям был необходим отдых. Многие из них дошли на юге до самого Пелопоннеса, после чего проделали обратный путь».

На мнение фельдмаршалов фон Рундштедта и фон Клейста, разумеется, повлияло наличие танковых дивизий на их участке фронта. Другие генералы не уделяли столь большого внимания последствиям балканской кампании. Они подчеркивали, что главная роль в наступлении на СССР принадлежала группе армий «Центр» под командованием фельдмаршала фон Бока, расположенных в северной Польше, и что успех кампании напрямую зависел в первую очередь именно от их наступления. Уменьшение сил армий Рундштедта, игравших второстепенную роль, вряд ли имело существенное значение, потому что русские войска было нелегко перебросить. Это даже могло удержать Гитлера от решения перенести основное наступление на юг во время второго этапа вторжения — решения, которое, как мы увидим позже, явилось причиной роковой задержки и лишило немцев шансов дойти до Москвы раньше, чем наступит зима. Вторжение можно было бы начинать и не ожидая прибытия из Балкан подкрепления для группы армий Рундштедта. Более существенным был вопрос, достаточно ли высохла земля. Генерал Гальдер утверждал, что погодные условия оставались неблагоприятными вплоть до самого вторжения.

Впрочем, воспоминания генералов не могут служить основанием для однозначных выводов о том, как бы развивалась ситуация, если бы не балканская кампания. Просто после того, как по этой причине была перенесена предварительная дата, никто и не думал, что наступление начнется раньше, чем прибудут дополнительные дивизии.

Причиной задержки была вовсе не Греция. Гитлер уже предусмотрел такой вариант, запланировав балканскую кампанию на 1941 год, то есть непосредственно перед вторжением в СССР. Решающим фактором в выборе даты стал государственный переворот в Югославии 27 марта, когда генерал Симович и его союзники свергли правительство, незадолго до этого подписавшее соглашение со странами Оси. Узнав об этом, Гитлер пришел в такую ярость, что в тот же день приказал нанести массированный удар по Югославии. Для этого требовалось больше сил, как наземных, так и воздушных, чем предполагалось задействовать для одной лишь Греции; в результате и было принято судьбоносное решение о переносе срока нападения на СССР.

Опасение, что англичане высадятся в Греции, а вовсе не сама их высадка, подсказало Гитлеру мысль об оккупации Греции. Результат этой высадки и вовсе мог успокоить его: она даже не помешала тогдашнему правительству Югославии заключить соглашение с Гитлером. С другой стороны, она могла подтолкнуть Симовича осуществить переворот и бросить вызов Гитлеру, оказавшийся неудачным.

Дополнительную информацию о тех предшествующих нападению на СССР событиях поведал мне Блюментритт, обсуждавший некогда этот вопрос с Гальдером и Гриффенбергом. Гриффенберг, начальник оперативного отдела ОКХ, был назначен начальником штаба 12-й армии Листа, участвовавшей в балканской кампании.

«Вспоминая оккупацию Салоник войсками союзников в 1915–1918 годах, Гитлер опасался, что в 1941 году англичане вновь высадятся в Салониках или в южной Фракии и, таким образом, окажутся в тылу группы армий „Юг“, нацеленных на Россию. Гитлер предполагал, что англичане постараются, как и раньше, пойти на Болгарию, Румынию и Югославию. Он вспоминал, как в конце Первой мировой войны союзная армия на Балканах немало способствовала этому решению.

В качестве предупредительной меры до нападения на Россию он решил занять побережье южной Фракии между Салониками и Дедеагачем (Александруполисом). Эту операцию должна была провести 12-я армия (Листа), имевшая в своем составе танковую группу Клейста. Переправившись через Дунай, она перешла из Румынии в Болгарию, а оттуда пробить „линию Метакса“ и выйти правым флангом к Салоникам, а левым — к Дедеагачу. На побережье основную защиту берега должны были уже осуществлять болгары при поддержке немногочисленных немецких частей. Основная масса 12-й армии, особенно танковая группа Клейста, должна была отправиться обратно на север и через Румынию выйти в южный сектор Восточного фронта. Изначально план не подразумевал оккупацию (основной части) Греции.

Когда этот план показали королю Болгарии Борису, он сказал, что не доверяет югославам. Он считал, что правое крыло 12-й армии будет подвергаться большой опасности со стороны Югославии. Немецкие советники постарались убедить Бориса, что югославы будут выполнять условия пакта 1939 года, заключенного ими с Германией. Впрочем, у них сложилось впечатление, что Борис уверен в этом не до конца.

И он оказался прав. Едва 12-я армия выступила из Болгарии согласно плану, из Белграда пришло неожиданное сообщение об отстранении от власти князя-регента Павла. Ряд югославских политиков были недовольны прогерманской политикой князя Павла и захотели перейти на сторону западных держав. Осуществлялся ли этот переворот при поддержке Запада или СССР, мы, как военные, не могли судить. В любом случае за ним стоял не Гитлер! Для нас это был неприятный сюрприз, ставивший под угрозу весь план операций 12-й армии в Болгарии. Танковой группе Клейста, например, пришлось поворачивать и идти прямо на Белград. 2-й армии (Вейхса), формировавшейся в Каринтии и Штирии, тоже пришлось импровизировать и идти на юг, в Югославию. Вспышка на Балканах привела к переносу нападения на СССР с мая на июнь. В этом смысле переворот в Белграде действительно повлиял на начало операции против СССР.

Но большую роль сыграла и погода. К востоку от линии Буг — Сан в Польше до мая наземные операции крайне затруднены из-за грязи и заболоченного характера местности. Многочисленные мелкие реки разливаются и затрудняют продвижение, причем чем дальше двигаться, тем существеннее становятся эти факторы, особенно в районе Припяти и Березины. Даже при обычных условиях передвижение там крайне ограниченно до середины мая. Но 1941 год выдался исключительным — зима длилась дольше обычного. Еще в начале июля Буг перед нашими войсками разливался на несколько миль.

Далее на севере условия похожи. Манштейн, который тогда командовал танковым корпусом в Восточной Пруссии, сказал мне, что в конце мая — начале июня там шли проливные дожди. Очевидно, что если бы вторжение было намечено на более ранний срок, то перспективы его были бы неблагоприятными; успех операции был бы сомнительным и без балканской кампании. В 1940 году сама погода благоприятствовала вторжению на Запад, но в 1941 году, перед вторжением на Восток, все было совсем наоборот».

Повод для вторжения в СССР

На следующей стадии своего исследования я постарался пролить свет на вопрос, почему, по мнению генералов, Гитлер все же напал на СССР. Свет этот оказался довольно тусклым. Хотя об этом фюрер задумывался еще с июля 1940 года и с тех пор предпринял ряд целенаправленных шагов, генералы на удивление смутно представляли себе причины такого рокового для них решения. Большинство из них высказывали опасения, но информацию они получали скудную и слишком поздно. Гитлер умел держать своих военачальников в «изолированных отсеках», и каждому сообщал лишь то, что считал необходимым для выполнения конкретной задачи. Каждый из них был словно работник на конвейере, не видящий ничего далее своего рабочего места.

Поскольку они все так же говорили, что самым упорным противником вторжения и первым, кто настаивал на его прекращении, был Рундштедт, то, разумеется, для начала захотелось узнать его мнение. Он сказал мне: «Гитлер настаивал, что мы должны нанести удар раньше, чем Россия соберется с силами, и что она гораздо более готова нанести удар по нам, чем мы себе представляем. Он снабжал нас информацией о том, что русские тоже планируют наступательную операцию на лето 1941 года. Лично я в этом сильно сомневался».

Далее я спросил его о причинах, которые заставили его, в отличие от Гитлера, усомниться в готовящемся нападении русских. Он ответил: «Во-первых, наше наступление, как казалось, застало русских врасплох. На моем участке фронта мы не заметили признаков готовящегося наступления, хотя дальше кое-что и обнаружили. В районе Карпат у них располагалось 25 дивизий, обращенных в сторону Венгрии, и я ожидал, что эти дивизии повернут и ударят по моему правому флангу. Но вместо этого они отступили. Отсюда я пришел к выводу, что они не готовы к наступательным действиям и что Верховное командование русских не планировало начинать наступательную операцию, по крайней мере в ближайшее время».

Затем я расспросил генерала Блюментритта, который в то время был начальником штаба 4-й армии Клюге, находившейся на главном направлении атаки; к концу года он стал заместителем начальника генерального штаба ОКХ и имел доступ ко всем сведениям о ходе наступления.

Блюментритт сказал мне, что главнокомандующий Браухич и начальник генштаба Гальдер, так же как и Рундштедт, были против вторжения в СССР. «Из своего опыта 1914–1918 годов все трое понимали, что в этой стране придется столкнуться со множеством трудностей, связанных прежде всего с продвижением вглубь, подкреплением и снабжением. Фельдмаршал фон Рундштедт прямо так и спросил Гитлера: „Вы хорошо все взвесили и понимаете, на что идете, нападая на СССР?“»

Гитлера невозможно было отговорить от принятого решения, но ему пришлось объявить, что исход русской кампании должен быть решен к западу от Днепра. До этого он признавал, что после пересечения этой линии подкрепление и снабжение армии будут сопряжены с трудностями. Когда танковым войскам на главном направлении приказали наступать к Смоленску и Десне, расположенным за линией Днепра, это было сделано с целью создать замешательство в стане врага и отрезать пути подкрепления, пока немецкая пехота будет окружать медленно передвигающиеся русские армии. Когда же выяснилось, что русские армии вовсе не попали в ловушку и не разгромлены к западу от Днепра, он, как и Наполеон, приказал продолжить наступление. Это было самое судьбоносное решение во всей кампании. И еще более роковым его сделала нерешительность Гитлера в выборе лучшего направления.

Некоторые интересные моменты прояснились в беседе с фельдмаршалом фон Клейстом, который сказал, что о предстоящем нападении на СССР ему сообщили лишь незадолго до начала. «То же самое было и с другими высокопоставленными командирами. Нам сообщили, что русские армии готовятся к наступлению и что для Германии жизненно важно остановить нависшую над ней угрозу. Нам объяснили, что фюрер не может думать ни о чем другом, пока над страной нависла такая большая угроза и слишком большие силы прикованы к восточной границе. Высказывалось мнение, что нападение — это единственный способ устранить угрозу».

Клейст продолжал: «Мы вовсе не недооценивали Красную армию, как принято считать. Последний германский атташе в Москве, генерал Кестринг — весьма способный дипломат, — хорошо информировал нас о состоянии русской армии. Но Гитлер отказывался верить его донесениям. Надежды на победу базировались в основном на перспективе политической нестабильности в СССР. Большинство генералов понимали, что если русские предпочтут отступить, то без политических потрясений шансов на победу будет мало. Слишком много расчетов строилось на уверенности, что Сталин, потерпев ряд тяжелых поражений, будет свергнут народом. Эту уверенность подпитывали в Гитлере его политические советники, а мы, военные, не были настолько искушены в политике, чтобы спорить. К продолжительной борьбе мы не готовились. Все строилось на предположении, что решающая победа будет одержана еще до осени».

В результате зимой немцам пришлось дорого заплатить за свою недальновидность.

Что касается мотивов Гитлера, то еще больший свет на них позже пролил Варлимонт. Будучи членом ОКХ, он имел возможность следить за ходом мыслей фюрера до того, как они оформились в четкий план, и прежде чем было принято окончательное решение двинуть войска на СССР.

«Ответ на вопрос, почему Гитлер напал на СССР, на мой взгляд, заключается в том, что он оказался в той же ситуации, что и Наполеон. Оба эти человека смотрели на Великобританию как на главного и самого опасного своего врага. Оба не смогли решиться на вторжение в Великобританию по морю. Но оба при этом верили, что Великобританию можно вынудить пойти на уступки с доминирующей на континенте силой, если лишить ее перспективы получить мощного союзника на другом конце Европы. Оба подозревали, что СССР станет союзником Великобритании, и чем дольше продолжается война, тем больше эта угроза. Оба были уверены, что главная военная держава Центральной Европы не может ждать, пока периферийные нации (Великобритания и СССР) воспользуются благоприятным моментом и раздавят ее между собой. Поэтому и Наполеон и Гитлер сознательно или неосознанно стремились нанести удар первыми».

Что касается Гитлера, то он действительно недооценивал военную мощь СССР и его военный потенциал. По крайней мере так считали многие в окружении Гитлера. У меня сложилось такое впечатление из-за одного высказывания, предположительно самого Гитлера, которое повторяли Кейтель и Йодль в беседах с итальянцами и финнами еще до русской кампании: «В этой войне мы уже победили, нужно только ее закончить». Варлимонт добавил, что в их кругу Йодль тоже часто повторял нечто подобное.

«Данные разведки о военной мощи русских всегда были недостаточными, — продолжил Варлимонт, добавив, что предварительные оценки на совещании были подготовлены генеральным штабом, а не Кейтелем и Йодлем. — Только ОКХ могло точно оценить данные разведки, но оно бы никогда не позволило Кейтелю объявить вслух правдивые сведения».

Из показаний Варлимонта можно сделать вывод, что тенденция недооценивать силу русских была свойственна не только Гитлеру и его окружению. Это противоречит тому, что сказал Клейст; сам он, как я обнаружил, всегда был склонен более высоко оценивать Красную армию (по сравнению с коллегами). Генштаб, по всей видимости, прекрасно понимал все трудности, связанные с ведением боевых действий на территории СССР, но он имел неверное представление о количестве дивизий противника. Это ясно из документальных свидетельств. Через два месяца после нападения Гальдер писал в своем дневнике: «Мы недооценили Россию; мы рассчитывали на 200 дивизий, но уже сейчас встретили 360».

Если разведка и недооценивала мощь противника, то это не мешало ей предоставлять доказательства нависшей угрозы со стороны СССР. Количество дивизий на западе СССР (и на оккупированной ею территории Польши) на протяжении первой половины 1941 года постоянно увеличивалось. В мае их было уже вдвое больше, чем до войны с Польшей. Также была отмечена концентрация воздушных сил и строительство новых аэродромов. Все это подстегивало страхи Гитлера. Когда он говорил своим генералам и советникам, что русские собираются напасть на Германию до конца лета, вероятно, и сам верил в свои слова. Это не обязательно значит, что его страхи были оправданны, — немцы очень часто ошибались, рассуждая об отношении к себе со стороны других наций. С другой стороны, вполне понятно, почему Гитлер беспокоился, выслушивая доклады о постоянно растущей численности советских войск в пограничной зоне, и боялся, что время будет упущено.

Тем не менее весьма странно, почему он все же решил напасть, особенно если считал, что преимущество в численности с самого начала будет не на его стороне. Неужели вся кампания представляла собой чистейшую авантюру? В феврале генералам сообщили о разработанном плане, после чего все они крайне обеспокоились. Даже согласно цифрам Гальдера у Красной армии было 155 дивизий на западе, тогда как армия вторжения насчитывала лишь 121 дивизию. (В действительности данные были слегка занижены.) Заверения, что немецкие войска «качественно лучше» не особо их утешали.

Преимущество инициативы позволило немцам обеспечить некоторое численное превосходство в выбранном главном направлении — на участке к северу от Припятских болот, где группа армий «Центр» фельдмаршала фон Бока наступала по направлению Минск — Москва. В качестве ударного кулака ей выделили две танковые группы (9 танковых и 7 моторизованных дивизий), а всего в ней насчитывалась 51 дивизия. Но группа армий «Север» Лееба в Прибалтике, имевшая в своем распоряжении одну танковую группу (3 танковые и 3 моторизованные дивизии) и в целом состоявшая из 30 дивизий, не имела численного преимущества и едва дотягивала до противника по численности. Группе армий «Юг» Рундштедта тоже выделили одну танковую группу (5 танковых и 5 моторизованных дивизий), а всего в ней насчитывалось 37 дивизий. В итоге ей противостоял даже более многочисленный противник; особенно это касается бронетехники, наиболее важной составляющей боевых действий. Клейст сказал мне, что его танковая армия, являвшаяся главным ударным элементом Рундштедта, имела в своем составе всего 600 танков. «Вам это может показаться невероятным, но это все, что нам удалось собрать по возвращении из Греции. Группа армий Буденного, защищавшая южное направление, имела 2400 танков. Помимо неожиданности нам оставалось рассчитывать лишь на более высокую подготовку и опыт солдат. Именно они были нашим главным преимуществом, пока русские сами не набрались опыта».

На первых порах вера Гитлера в техническое превосходство вполне оправдывалась. Результаты сражений долго подтверждали его уверенность в неоспоримом преимуществе качества над количеством. Именно эта уверенность и привела его авантюру так близко к победе. Шансы на победу были бы еще выше, если бы цель была более четко выражена и определена заранее. Разногласия в стане врага помогли русским организовать оборону и остановить вторжение.

«Туман войны» — так обычно называют естественное состояние неопределенности во время боевых действий. Но в 1941 году всю ситуацию окутывала еще более густая дымка, мешавшая разглядеть события в подробностях. Даже в генеральном штабе армии захватчиков царила атмосфера неуверенности. У Гитлера и у военного командования с самого начала имелись на этот счет разные точки зрения, которые так и не удалось привести к общему знаменателю.

В качестве одной из основных целей Гитлер рассматривал Ленинград, захватив который он мог обезопасить балтийский фланг и установить связь с финнами; московское же направление он поначалу недооценивал. При этом он хотел овладеть и Украиной с ее сельскохозяйственными богатствами, и промышленными районами в нижнем течении Днепра. Две эти цели отстояли друг от друга на огромное расстояние, и потому требовали проведения совершенно различных операций. Овладеть ими одним махом совсем уж не представлялось возможным.

Браухич и Гальдер хотели сосредоточиться на московском направлении, но не для того, чтобы любой ценой захватить столицу, а просто потому, что, как им казалось, здесь было легче разгромить основную массу русских вооруженных сил. Гитлер же считал, что на этом направлении русским будет легче всего ускользнуть от удара немцев. До поры до времени решение откладывали до окончания первой стадии наступления.

Из-за своей склонности избегать споров Браухич только вовлекал себя в еще большие неприятности. В данном случае, отложив вопрос о продолжении кампании на потом, он создал себе нешуточные проблемы. Восемнадцатого декабря Гитлер подписал директиву, в которой недвусмысленно определил планы кампании под кодовым названием «Барбаросса», и Браухич не посмел ему возражать.

В этой директиве цели были определены следующим образом:

«В зоне боевых действий, разделенной Припятскими болотами на южный и северный секторы, основные действия должны проходить к северу от этого района. Здесь будут присутствовать две группы армий.

Южная из этих групп, а именно группа армий „Центр“, должна выполнить задачу по уничтожению сил противника в Белоруссии, выступив из районов вокруг Варшавы и к северу от нее и имея в своем составе особо мощные танковые и моторизованные части. При этом можно передавать укрепленные мобильные формирования на север для поддержки группы армий „Север“. Эта группа будет выполнять задачу по уничтожению сил противника в Прибалтийских государствах, выступив из Восточной Пруссии по направлению к Ленинграду. Только после выполнения этой важнейшей задачи, а также захвата Ленинграда и Кронштадта, следует переходить к наступательной операции с целью захвата Москвы, главнейшего транспортного и военно-промышленного центра.

Преследовать одновременно две эти цели можно только в случае неожиданно быстрого подавления сопротивления.

Группа армий „Центр“, задействованная южнее Припятских болот, должна сосредоточить основные усилия на направлении Люблин — Киев с целью быстрого проникновения через фланг в тыл русским и обхода их вдоль Днепра».

Весьма показательно, что 3 февраля, когда Гальдер на совещании в ОКХ детально изложил план нападения, Гитлер не преминул заметить: «Выполняя этот план, следует помнить о том, что основная цель — это захват Прибалтийских государств и Ленинграда».

Ошибки вторжения

Следующим делом я попытался выяснить, почему операция пошла не так, как было задумано. Клейст сказал: «Основная причина наших неудач заключалась в том, что зима в том году наступила очень рано, а русские постоянно отступали, не давая вовлечь их в решающую битву, к которой мы так стремились».

Рундштедт согласился с тем, что это была самая «веская причина». «Но еще до наступления зимы шансы на успех уменьшились из-за непогоды и распутицы. Украинский чернозем превращается в грязь после десятиминутного дождя, и тогда все движение останавливается, пока она не высохнет. Это весьма существенное препятствие в гонках со временем. К тому же в СССР было слишком мало железных дорог, чтобы снабжать припасами наступающие войска. Русские же, отступая, постоянно получали подкрепления из тыла. Нам казалось, что едва мы успевали разбить одно формирование, как на его месте тут же появлялось новое».

Блюментритт подтвердил все сказанное, кроме склонности русских к отступлению. На основном московском направлении они часто держались достаточно долго, чтобы попасть в окружение, но захватчикам не удавалось полностью замкнуть кольцо из-за того, что они сами оказывались обездвиженными. «Плохое состояние дорог было самым главным препятствием; на втором месте — ужасные железные дороги, даже если они были в исправном состоянии. Наша разведка совершенно упустила из внимания этот фактор. Забыла она и о том, что нужно менять колею при переходе границы. Проблема снабжения во время русской кампании была очень серьезной, а местные условия, естественно, не облегчали ситуацию». Тем не менее Блюментритт считал, что Москву можно было бы взять, если бы был принят начальный план Гудериана или же если бы Гитлер не тратил время зря на бесплодные сомнения. Позже я остановлюсь подробнее на мнении Блюментритта.

Еще одним фактором, на который указал Клейст, было отсутствие выраженного превосходства немцев в воздухе в отличие от западной кампании 1940 года. Хотя немцам и удалось изрядно потрепать русскую авиацию и изменить численное соотношение в свою пользу, по мере наступления площади, на которых требовалось обеспечить воздушное прикрытие, возрастали, а тем самым и распылялись воздушные силы. Чем быстрее шло наступление, тем больше рассредоточивалась авиация. Говоря об этом, Клейст заметил: «В ряде случаев мои танки не могли идти вперед из-за отсутствия прикрытия с воздуха, потому что истребители базировались слишком далеко. Кроме того, явное преимущество, которым мы пользовались в первые месяцы, носило скорее местный характер и не характеризовало ситуацию в целом. Нас выручали только опыт и умение наших летчиков, а не количество самолетов». Это преимущество исчезло, когда русские приобрели опыт, одновременно пополнив ряды ВВС.

Кроме этих факторов, по мнению Рундштедта, ошибкой была и начальная диспозиция немецких войск. В соответствии с планом верховного командования между его левым флангом и правым флангом Бока, напротив западного края Припятских болот, наблюдался большой разрыв. Предполагалось, что по своей природе эта болотистая местность непроходима и потому надлежит максимально сосредоточиться на северном и южном направлениях. Рундштедт сомневался в мудрости такого решения еще на стадии обсуждения плана. «Исходя из своего опыта службы на Восточном фронте в 1914–1918 годах я считал, что русская кавалерия сможет перемещаться по Припятским болотам, и меня крайне беспокоил разрыв нашей линии фронта, оставлявший русским возможность фланговых ударов из этого района».

На первой стадии вторжения опасения не оправдались. После того как 6-я армия Рейхенау форсировала Буг к югу от болот, танки Клейста беспрепятственно прошли вперед и заняли Луцк и Ровно. Но после пересечения старой русской границы, по дороге к Киеву, немецкие войска подверглись фланговой атаке русского кавалерийского корпуса, неожиданно появившегося со стороны Припятских болот. В результате сложилась опасная ситуация, и хотя в результате ожесточенных боев угроза была устранена, наступление задержалось, и немцы упустили шанс быстро добраться до Днепра.

Не трудно догадаться, как эта задержка нервировала Рундштедта, хотя нельзя утверждать, что она задержала исполнение всего плана в целом. Такие контратаки никак не влияли на успешное наступление армии Бока к северу от болот, где и находился центр тяжести всей операции.

Здесь, на пути к Москве, немцы сосредоточили лучшие силы, которым предстояло выиграть решающую битву. На этом фронте еще яснее проявились трудности, с которыми столкнулись Рундштедт и Клейст на юге. Заодно выявились и просчеты более субъективного плана.

Ясную картину наступления дал мне генерал Хейнрици, демонстрируя передвижение армий на карте. Казалось, что этот маленький аккуратный человек с манерами пастора не говорил, а читал проповедь. Он совершенно не походил на военного, но о его исключительных способностях свидетельствует тот факт, что начинал он карьеру с должности командира корпуса, а закончил командиром группы армий, руководившим последней битвой на Одере и обороной Берлина. Его рассказ дополнил генерал Блюментритт, который был начальником штаба армии Клюге во время наступления от Брест-Литовска до Москвы. Позже в это повествование внесли некоторые исправления генералы, которые в тот период находились на этом же фронте.

Говоря вкратце, план предполагал окружение основной массы русских вооруженных сил в ходе широкомасштабного обходного маневра. Пехота при этом должна была двигаться по внутренней дуге, а две большие танковые группы — по внешней.

Этими танковыми группами командовали Гудериан и Гот. В группу Гудериана входили три танковых корпуса и пехотный корпус, приданный ему для окружения пограничных укреплений в Брест-Литовске, а также две пехотные дивизии, приданные его двум ведущим танковым корпусам для форсирования Буга. Таким образом, танковая группа фактически представляла собой танковую армию — позже она действительно получила соответствующее формальное наименование, — но на ранних стадиях кампании ее время от времени передавали пехотной армии в качестве поддержки. Нечеткая система субординации порождала многочисленные трудности.

Нападение немецких войск застало пограничные русские войска врасплох, поэтому Буг был преодолен без труда. Некоторые из танков Гудериана были водонепроницаемыми и приспособленными для передвижения по руслу реки под водой. Воздух в них поступал по длинной трубе вроде шноркеля подводной лодки, какие применялись позже во время войны. Оборонительные сооружения русских на том берегу оказались по большей части незанятыми, и вскоре танковые дивизии уже вовсю катили по открытой местности. К вечеру некоторые из них преодолели 50 миль. По мере продвижения вперед они встречали все больше сопротивления, хотя и часто обходили противника стороной.

Двадцать четвертого июня 47-й танковый корпус (Лемельсена) вступил в относительно серьезный бой под Слонимом, где русские войска пытались выйти из намечавшегося окружения в районе Белостока.

Танковые «клещи» захлопнулись под Минском. Правое крыло Гота, выдвинувшееся из Восточной Пруссии, достигло северных пригородов 26 июня. Корпус Лемельсена, проделавший более долгий путь, встретился с ним 27 июня, преодолев за пять с половиной дней более двух сотен миль. На следующий день город пал. Тем временем 24-й танковый корпус (Гейра фон Швеппенбурга) продолжил движение вперед и в тот же день дошел до Березины, установив плацдарм на этой исторической реке. Затем он направился к Днепру, но русские к тому времени уже успели подтянуть резервы.

Далеко в тылу пехотные клещи захлопнулись в районе Слонима, но русские сумели выскользнуть из белостокского котла в самый последний момент. Вторая попытка окружения была предпринята под Минском. Она оказалась более успешной, и в плен попали почти 300 000 человек, хотя и тут многим частям удалось выйти из окружения. Первый крупный успех воодушевил даже тех генералов, которые с сомнением восприняли решение Гитлера напасть на СССР. Третьего июля Гальдер написал в дневнике: «Возможно, не будет преувеличением сказать, что русская кампания увенчается победой через четырнадцать дней».

Однако эти операции выявили серьезные расхождения во взглядах и методах немецких командиров. Гудериан и Гот продолжали наступление из Минска согласно изначальным инструкциям, оставив минимум отрядов для поддержки пехоты, закрывавшей кольцо. Клюге же хотел приостановить наступление, пока кольцо полностью не сомкнется, а для этого намеревался использовать все танковые силы. Но они уже ушли вперед, и в суматохе наступления соответствующие приказы не были доставлены вовремя или не были доставлены вовсе. Клюге обратился к Боку, который согласился с тем, что танки нужно вернуть обратно. Браухич предпочел бы, чтобы танковые группы продолжали наступление, но Бока и Клюге поддержал сам Гитлер. В итоге 3 июля обе танковые группы были переданы в непосредственное командование Клюге. Впрочем, окруженные к западу от Минска русские войска сдались в тот же день, так что танки снова могли беспрепятственно двигаться дальше.

Гудериан собирался форсировать Днепр без дальнейшего промедления, не ожидая неделю или две, пока сюда дойдет пехота 4-й армии, ведь русские тем временем могли укрепить оборону. Для переправы он под покровом ночи сосредоточил силы в трех неохраняемых пунктах. Услышав об этом, Клюге поспешил встретиться с ним и снова постарался остановить танкового командира. Увидев же своими глазами, что все готово к атаке, Клюге согласился. Атака была проведена блестяще, так что, перейдя Днепр, 10 июля Гудериан направился к Смоленску, не обращая внимания на контратаки русских с флангов. Его передовые части на левом фланге дошли до Смоленска 16 июля, а центральные части достигли Десны и захватили Ельню 20 июля. Продвижение правого фланга было замедлено контратакой крупных соединений русских, которые прорывались на север вверх по течению Днепра от Гомеля.

К тому времени немцы уже прошли в глубь СССР более чем на четыреста миль. Москва находилась в двухстах милях впереди. Для такого глубокого наступления темп был довольно быстрым, хотя вторая стадия от Минска до Смоленска заняла почти три недели по сравнению с пятью днями первой стадии.

Когда Гот оказался к северу от Смоленска, была предпринята очередная попытка широкомасштабного окружения между Днепром и Десной русских войск, которых обогнали немецкие танки. Ловушка почти захлопнулась, но особенности местности и грязь вновь замедлили движение. Русским опять удалось избежать окружения, хотя 180 000 человек все же попали в плен.

Блюментритт в красках описал мне условия, в каких им приходилось наступать начиная от Минска. После переправы через Днепр и Двину ситуация стала еще хуже. «Эта страна невероятно трудна для передвижения танков — бескрайние девственные леса, обширные болота, ужасные дороги и мосты, не выдерживающие веса машин. Сопротивление также усилилось — русские принялись защищать свой фронт минными полями. Им было легче блокировать путь, потому что там было мало дорог.

Большое автомобильное шоссе, ведущее от границы до Москвы, еще не достроили, а ведь это была единственная „дорога“ в западном смысле слова. Наши карты совершенно не отражали реальность. На этих картах все предполагаемые главные шоссе были отмечены красным цветом, и их было довольно много, но в лучшем случае они оказывались просто грунтовыми дорогами. Немецкая разведка более или менее точно определила характер местности в оккупированной Россией Польше, но что касается территории за пределами прежней русской границы, то это был полный провал.

По такой местности танки передвигались с трудом, но еще хуже приходилось сопровождавшему их транспорту, который перевозил топливо, припасы и вспомогательные войска. Почти весь транспорт состоял из колесных средств, которые не могли съехать с дороги или двигаться по ней, когда песок превращался в грязь. Одного-двух часов дождя было достаточно, чтобы танки остановились. Представьте себе поразительное зрелище — колонна, растянувшаяся на сотни миль, и все танки увязли в грязи, пока не выглянет солнце и не подсушит землю. Продвижение Гота, который шел из сектора Орша — Невель, замедляли болота и дожди. Гудериан быстро дошел до Смоленска, но затем столкнулся с теми же трудностями».

Гудериан подтвердил слова Блюментритта о неточности немецких карт и о том, что болотистая местность замедляла продвижение вперед, но особо отметил, что в первые недели наступления погода была хорошей. «Что действительно нас сдерживало, так это сомнения фельдмаршала фон Клюге. Он был готов останавливать танки при малейшем затруднении, возникавшем в тылу».

Блюментритт не упоминал об этой склонности Клюге — очевидно, из лояльности к своему бывшему начальнику, — но первым признал, что с самого начала наблюдался конфликт мнений по поводу методов проведения операции. Рассказывая мне об этом, он сказал, что Гитлер и большинство высокопоставленных генералов стремились прежде всего окружить противника. «Гудериан же придерживался другой тактики — прорываться вглубь как можно быстрее, а задачу по окружению поручать следующей за танками пехоте. Гудериан утверждал, что русских нужно все время гнать и гнать, не давая им времени на передышку. Он хотел дойти прямо до Москвы и считал, что ему помешала лишь пустая трата времени. Удар в самое сердце сталинской власти парализовал бы Россию и лишил ее воли к сопротивлению.

План Гудериана был достаточно смелым и предполагал определенные риски, связанные с подкреплением и снабжением. Но он вполне мог бы стать меньшим из двух зол. Вынуждая танковые силы всякий раз разворачиваться, чтобы окружить отставшего противника, мы потеряли много времени.

Достигнув Смоленска, мы несколько недель стояли на Десне. Это было вызвано не столько необходимостью подвоза припасов и подкрепления, сколько несовпадением взглядов немецкого командования на перспективы кампании. Казалось, спорам не будет конца».

Бок хотел идти на Москву. Соглашаясь с Гудерианом и Готом, он выразил уверенность в том, что следующий глубокий рывок передовых танковых частей должен вывести войска прямо к столице. Но Гитлер считал, что настало время вернуться к первоначальному плану, согласно которому основными целями были Ленинград и Украина. Ставя их по приоритету выше Москвы, он задумывался не только об экономической и политической выгоде, как считали генералы из числа его критиков. В своем воображении он уже проигрывал нечто вроде каннского сценария Ганнибала самых широких масштабов, в котором угроза наступления на Москву вынуждала русских оттянуть силы с флангов и тем самым облегчала немцам задачу по овладению Ленинградом и Украиной. Потом с этих фланговых позиций немецкие войска устремлялись в центр, на Москву, которая падала словно перезрелый плод прямо им в руки. Это был весьма продуманный и грандиозный план, но реальность внесла в него свои коррективы. Русские сопротивлялись гораздо упорнее, а погодные условия оказались хуже, чем предполагалось. Тем не менее Гитлер не собирался откладывать выполнение своего плана на следующий год, хотя многие генералы были настроены весьма критически.

Девятнадцатого июля Гитлер издал директиву о следующем этапе наступления, который должен был начаться сразу после операций по зачистке между Днепром и Десной. Часть мобильных резервов Бока должна была направиться на юг и помочь Рундштедту уничтожить противостоящие ему русские армии. Другая часть должна была направиться на север и помочь Леебу взять штурмом Ленинград, перерезав пути сообщения между этим городом и Москвой. В этом случае Бок оставался только с одними пешими частями, которые должны были сделать все, что в их силах, чтобы продвинуться как можно дальше к Москве.

Опять же Браухич медлил, вместо того чтобы сразу настоять на другом плане. Он утверждал, что, прежде чем приступать к очередной стадии наступления, танковые группы должны отдохнуть, починить технику и получить пополнение. Гитлер согласился с необходимостью передышки, но из-за сопротивления и контратак русских зачистка территории к западу от Десны затянулась, и прерваться танковым войскам удалось только в конце августа. На совещании 4 августа Бок настаивал на немедленном продолжении наступления на Москву, а Гудериан сказал, что готов начать наступление 15-го числа. Гитлер же вновь подчеркнул, что его основная цель — Ленинград, и что только захватив его будет выбирать между Москвой и Украиной. Склонялся он в пользу последней цели, поскольку она открывала ему ворота в Крым с его воздушными базами, которые фюрер считал потенциальной угрозой для нефтяных месторождений русских.

Поворот на юг. «Киевский котел»

В следующие две недели споры перешли на высший уровень. Браухич попытался склонить Гитлера к походу на Москву, но действовал нерешительно и не добился благосклонности. Восемнадцатого августа Гальдер подписал меморандум, в котором требовал идти на Москву, но 21 августа Гитлер издал очередную директиву. В ней в общих чертах повторялось изложенное в директиве месячной давности за исключением того, что меньше внимания уделялось Ленинграду и больше — необходимости окружить войска противника под Киевом, на участке фронта Рундштедта. После этого Бок мог продолжить наступление на Москву, а Рундштедт должен был идти на юг, чтобы перекрыть поставки нефти с Кавказа.

Когда эту директиву получили в ОКХ, Гальдер предложил Браухичу совместно уйти в отставку, но тот сказал, что это бесполезно, так как Гитлер просто ответит отказом.

В этот продолжительный период с фронтов поступали донесения, которые только укрепили Гитлера в своем решении. 6-я армия Рейхенау на левом крыле Рундштедта была блокирована перед Киевом, а за восточной частью Припятских болот укрылись многочисленные части русских, угрожавшие прорвать его левый фланг, а также правый фланг Бока. С другой стороны танковая группа Клейста добилась блестящего успеха благодаря обходному маневру. Свернув на юго-восток, она прошла по коридору между Днестром и Днепром, слегка уклонившись к Черному морю и излучине Днепра, и отрезала русские войска, противостоявшие румынам. Это убедило командование в том, что если Клейст повернет на север, а ударные войска Бока пойдут на юг, то двойной удар с флангов не только ослабит упрямое сопротивление русских армий в районе Киева, но и загонит их в ловушку, а следовательно, уменьшит опасность ослабления натиска на Москву контрнаступлением к югу от Днепра. Общий вес этих факторов убедил Гитлера остановить выбор на Киеве как на предварительном условии наступления на Москву. И в этом мнении он был не одинок.

Многозначительные подробности об этом важном решении поведал Блюментритт: «Хотя фельдмаршал фон Бок желал продолжить наступление на Москву, фон Клюге не разделял его взглядов и склонялся в пользу альтернативного плана окружения русских войск под Киевом. Согласно его мнению 4-я армия должна была пойти на юг, чтобы стать частью „клещей“ вместе с танками Гудериана. Приводя доводы в пользу этого плана, в разговоре со мной он подчеркнул: „Это также значит, что мы перейдем под командованием фельдмаршала фон Рундштедта, а не фельдмаршала фон Бока“. С фон Боком было очень трудно иметь дело, так что фон Клюге был рад, что выйдет из его подчинения. Это весьма любопытный пример влияния соображений субъективного плана на стратегию».

Понятно, что Рундштедт был только за, чтобы ему прислали подкрепление с севера и помогли решить проблемы на его участке фронта. Он уже предвидел, как совершает широкомасштабное окружение и одерживает победу, — мечта любого полководца. А так как сам командующий главной армией Бока высказывался в пользу того же плана, то Гитлер считал, что на его стороне мнение профессионалов и потому он может проигнорировать советы верховного командования сухопутных сил. И в самом деле, перед тем как идти на Москву, было крайне желательно устранить угрозу на юге. Добившись относительной стабильности на широком фронте, можно было перемещать войска с одного стратегически важного участка на другой. Но времени для успешного осуществления такой операции оставалось мало, тем более что немецкая армия по-прежнему не была готова к зимней кампании.

Следует заметить, что мечта Клюге выйти из подчинения Бока так и не осуществилась. Правда, его со штабом все-таки перебросили для подготовки операции под Киевом, но позже это решение отменили. (Гудериан не особо возражал, хотя ему и недоставало поддержки пехоты. В разговоре со мной он как-то заметил: «Иметь дело с фон Клюге было еще труднее, чем с фон Боком».) Клюге был настолько раздражен, что во время передышки на московском направлении улетел домой и несколько недель провел в хлопотах по хозяйству.

Настояв на киевской операции, Гитлер пошел на уступки командованию ОКХ и Боку в некоторых других вопросах. Он не только оставил 4-ю армию Боку, но и передал ему несколько корпусов из танковой группы Гота для помощи в ленинградской операции. Он также согласился с тем, что группа армий «Центр» должна готовиться к решительному наступлению на Москву и что после окончания киевской операции ей следует передать танковые формирования других групп армий. Эти договоренности были отражены в новой директиве от 6 сентября. В ней высказывалась надежда, что наступление на Москву начнется в середине сентября, хотя материально-технические расчеты вряд ли были оправданы опытом прошлых кампаний.

Сама по себе киевская операция оказалась весьма успешной — возможно даже, тогда это был самый большой успех немцев. Армии Рейхенау и Вейхса вступили в бои с русскими войсками на передовой, Гудериан прошел с тыла на юг, Клейст прошел с излучины Днепра на север. Две танковые группы встретились в 150 милях к востоку от Киева, захлопнув ловушку за спиной русских. На этот раз ускользнуть из нее удалось немногим, и всего в плен было захвачено более 600 000 человек. Но завершилась операция уже в конце сентября; плохие дороги и неблагоприятные погодные условия затрудняли выполнение маневров по окружению, хотя и не помешали им.

Наступила осень с ее обычной распутицей. Надвигалась зима — самое опасное время года для любого, кто осмелился вторгнуться в СССР.

Неудачи под Ленинградом

Хотя Браухич, Гальдер и Бок были против изначальной идеи Гитлера отдать приоритет Ленинграду, в этом фюрера поддерживали многие другие высокопоставленные военачальники. Некоторые из них не сомневаются в своей правоте даже до сих пор. Обсуждая со мной ту кампанию в 1945 году, Рундштедт сказал: «Я считаю, что основным направлением кампании 1941 года должно было стать ленинградское, а не московское. Так мы вошли бы в контакт с финнами. Затем, на следующей стадии операции, мы нанесли бы удар по Москве с севера, взаимодействуя с группой армий фельдмаршала фон Бока на западе».

Тем не менее реализации этого плана помешало не только мнение других генералов, но и тот факт, что большой массе войск пришлось отвлечься на Украину. Рундштедт и сам немало способствовал такому отклонению от основного маршрута, во многом из естественной обеспокоенности ситуацией на южном фронте.

Концентрацию сил на южном направлении под Киевом было трудно совместить с наступлением на север, по направлению к Ленинграду. Еще труднее было согласовать действия с требованиями ОКХ и Бока начать наступление на Москву как можно раньше. Успешно наступать сразу по трем направлениям немецкие войска не могли, поэтому, когда Гитлер решил провести операцию под Киевом, Ленинград автоматически стал «второстепенной» целью.

Впрочем, судя по тому, что мне говорили некоторые генералы, шанс захватить этот город был упущен из-за вмешательства самого Гитлера. Варлимонт, например, сказал: «Гитлер отдал очередной роковой „стоп-приказ“, когда авангард бронетехники группы армий „Север“ уже подходил к пригородам. Очевидно, он хотел избежать потерь в живой силе и технике, ведь нам пришлось бы воевать на улицах крупного советского города, население которого было настроено сражаться до конца. Той же цели можно было добиться, отрезав все пути снабжения города». Мнение Блюментритта было таково: «Ленинград можно было захватить — вероятно, даже без особого труда. Но после битвы за Варшаву 1939 года Гитлер с настороженностью относился к крупным городам из-за риска больших потерь. Танки уже приступили к последней стадии наступления, когда Гитлер приказал им остановиться, как это было перед Дюнкерком в 1940 году. Поэтому никакого настоящего штурма Ленинграда в 1941 году не было, вопреки видимости и вопреки всем приготовлениям, включая развертывание дальнобойной артиллерии, переброшенной из Франции».

Попытка захватить город посредством окружения и блокады также не имела успеха. Осенью, когда мобильные силы были переброшены на московское направление, шансы только уменьшились. Танковая группа Хеппнера, главная ударная сила на Северном фронте, была переброшена к 4-й армии Клюге на Центральном фронте. Если в июле Гитлер был против предложения ОКХ сосредоточить наступление на московском направлении, то теперь ради этой запоздалой попытки он пожертвовал своими собственными планами захватить Ленинград. Похоже, немцы добились бы большего, если бы последовательно старались выполнить поставленные задачи ОКВ или ОКХ, а не метались от одной к другой в поисках компромисса.

Осенний натиск

Неудачи под Ленинградом остались в тени блистательного исхода операции под Киевом. Успешное окружение воодушевило немцев и породило надежды, что подобное окружение можно провести в секторе Десны под Вязьмой, что откроет прямую дорогу на Москву. Те, кто и раньше желал осуществить эту операцию, проявляли еще большее не терпение, хотя время года ей и не благоприятствовало. Те же, кто склонялся в пользу других направлений, тоже признавали, что настал подходящий момент для захвата Москвы.

Рундштедт рассказывал мне о том периоде после войны: «Взяв Киев, мы должны были остановиться на Десне. Я как мог настаивал на этом, и фельдмаршал фон Браухич со мной соглашался. Но Гитлер, окрыленный победой под Киевом, стремился вперед и не сомневался, что сумеет взять Москву. Его, как обычно, поддерживал фельдмаршал Бок, поскольку его войска также были нацелены на Москву. Генерал Гальдер тоже не был против». Но документальные свидетельства той поры не подтверждают, что Браухич разделял более осторожную точку зрения. Согласно этим свидетельствам, Рундштедт действительно первым предложил остановиться, хотя и слишком настаивал на своем предложении вплоть до начала ноября.

Учитывая победоносный настрой того времени, не трудно понять, какие настроения преобладали среди немецких военачальников, уверенных в успехе осеннего наступления. Но они буквально подарили русским два месяца на укрепление своего фронта и тем самым уменьшили шансы немцев на победу. Вопреки всеобщим чаяниям осень выдалась исключительно дождливой. Как с горечью заметил Блюментритт: «Мы простояли два лучших месяца в году, август и сентябрь. Эта ошибка стала роковой».

Вместе с решением идти на Москву Гитлер принял еще одно решение, ставшее причиной дополнительных трудностей и не позволившее немцам сосредоточить все свои силы. Фюрер просто не смог устоять перед искушением развить успех на юге одновременно со взятием Москвы.

Неудачи у «ворот на Кавказ»

Решив двигаться дальше, Гитлер поставил перед Рундштедтом чрезвычайно амбициозную задачу — захватить побережье Черного моря и достичь Кавказа. Рундштедт показал мне на карте цели наступления. Он должен был выйти к Дону на участке от Воронежа на восток к его устью у Ростова, затем продвинуться вперед и захватить нефтяные месторождения под Майкопом силами правого крыла, а также Сталинград на Волге силами левого крыла. Когда Рундштедт заговорил о высоком риске и о трудностях, связанных с продвижением на четыреста миль за Днепр, да еще с растянутым и открытым левым флангом, Гитлер заверил его, что русские уже не способны к серьезному сопротивлению и что замерзшие дороги позволят ему быстро достичь поставленных целей.

Далее Рундштедт рассказывал: «Выполнение плана с самого начала было затруднено из-за переброски отдельных частей на московский фронт. Несколько моих мобильных дивизий было переброшено на северо-восток мимо Орла к югу от Москвы. Это все равно не принесло особых результатов, и так мы только упустили возможность. Я хотел, чтобы правое крыло фон Бока повернуло на юго-восток и ударило в тыл русским армиям, противостоявшим мне под Курском, отрезав их. Мне казалось большой ошибкой решение перенести направление основного удара на северо-восток, потому что русские там находились в более выгодном положении благодаря идущей из Москвы сети дорог и имели возможность отразить удар». (Следует отметить, что мнение Рундштедта все еще отличалось от мнения ОКХ).

«Как бы то ни было, моя 6-я армия была остановлена под Курском и не смогла выполнить поставленную цель — взять Воронеж на Дону. Эта остановка отрицательно сказалась на продвижении соседней 17-й армии и сузила фронт наступления к Кавказу. На Донце 17-я армия столкнулась с ожесточенным сопротивлением и не смогла продвинуться вперед, чтобы защитить фланг 1-й танковой армии Клейста. Как следствие, фланг Клейста оказался под ударом мощной контратаки русских, начавших движение в южном направлении к Черному морю.

На другом фланге II-я армия фон Манштейна проникла через укрепления Перекопа и вошла в Крым, быстро заняв весь полуостров за исключением Севастопольской крепости и Керчи. Но это движение в сторону, предпринятое по приказу Гитлера, уменьшило мои боевые силы на основном фронте».

Историю наступления на Кавказ лучше всего передать словами самого Клейста. «Прежде чем мы вышли к низовьям Дона, стало ясно, что у нас нет ни времени, ни возможности дойти до Кавказа. Хотя мы окружили и загнали в ловушку достаточно много войск противника к западу от Днепра и таким образом открыли себе путь, русские постоянно подвозили по железной дороге свежие части с востока. Вмешалась плохая погода, и наше наступление захлебнулось в самый критический момент, когда у идущей впереди техники кончилось горючее.

Теперь я уже намеревался только дойти до Ростова и уничтожить мосты через Дон, но не удерживать оборону там. Я провел разведку и обнаружил прекрасную позицию на реке Миус, решив оборудовать ее для организации зимней линии обороны. Но пропагандистская машина Геббельса подняла такой шум вокруг нашего прихода в Ростов — утверждалось, что тем самым мы открыли „ворота на Кавказ“, — что мы не смогли выполнить задуманное. Мои войска оставались в Ростове дольше, чем предполагалось, и в результате серьезно пострадали от контрнаступления русских, начатого на последней неделе ноября. Тем не менее мы сумели остановить русских на Миусе, и хотя враг делал попытки проникнуть в глубь наших флангов, удерживали эти позиции в пятидесяти милях к западу от Ростова на протяжении всей зимы. Это была самая передовая позиция, которую немцам удалось занять на востоке».

Клейст добавил: «Той зимой немецкие армии подверглись большой опасности. Они в буквальном смысле вмерзали в землю и не могли двигаться. Остановить русских, если бы они решили нас окружить, было бы практически невозможно».

Рундштедт подтвердил слова Клейста и сам поведал историю, как в первый раз был отстранен от командования. «Когда я захотел выйти из боя и отвести войска к реке Миус, фельдмаршал фон Браухич согласился. Но тут поступил приказ фюрера, запрещавший отступление. Я телеграфировал, утверждая, что бессмысленно пытаться удержать текущие позиции, и добавил: „Если вы со мной не согласны, то поищите другого командира“. Той же ночью пришел ответ от фюрера, принявшего мою отставку, так что 1 декабря я покинул Восточный фронт и больше туда не возвращался. Почти сразу же после этого фюрер лично посетил наш участок фронта; ознакомившись с ситуацией, он изменил свое мнение и санкционировал отступление. Примечательно, что зимой 1941/42 года позиции на реке Миус оставались единственным участком фронта, который не менялся».

Из других источников я узнал еще несколько достойных упоминания фактов. Когда Рундштедт предложил отступить к реке Миус, Браухич сначала поддержал его, но потом уступил настойчивому запрету Гитлера. Протестовал он и против отставки Рундштедта. На смену Рундштедту назначили Рейхенау, который согласно пожеланиям Гитлера сначала попытался удержать промежуточные позиции. И только когда русские сломили их, Гитлер передумал. Факты оказались сильнее всяких доводов.

Неудачи под Москвой

Наступление на Москву началось 2 октября и осуществлялось силами трех армий: 2-й на правом фланге, 4-й в центре с приданной танковой группой Хеппнера и 9-й на левом фланге с танковой группой Гота. В то же время танковая группа Гудериана, превращенная в независимую танковую армию, направилась с юга в тыл русской линии обороны под Десной. Ее марш-бросок начался 30 сентября и был направлен на северо-восток, к Орлу, Туле и южным пределам Москвы.

Ход наступления описывал Блюментритт: «На первом этапе произошло сражение под Вязьмой и Брянском. На этот раз окружение удалось завершить и в плен попало около 600 000 русских. Это были современные Канны, только в более крупном масштабе. Большую роль в этом сражении сыграли танковые группы. Русские были застигнуты врасплох, поскольку не ожидали, что крупное наступление на Москву начнется так поздно. Но и мы не успели воспользоваться плодами победы, не сумев стратегически развить ситуацию.

После окружения русских войск мы продолжили идти на Москву. До поры до времени не встречали особого сопротивления, но двигались мы медленно из-за ужасной распутицы, да и солдаты очень устали. На реке Нара мы столкнулись с хорошо укрепленной позицией, куда незадолго прибыли свежие части русских.

Почти все командиры задавали только один вопрос: „Когда же мы остановимся?“ Они прекрасно помнили, что произошло с армией Наполеона. Многие начали перечитывать мрачные мемуары Коленкура о войне 1812 года. В те критические дни 1941 года эта книга пользовалась большой популярностью. У меня до сих пор перед глазами встают картины того, как фон Клюге бредет по грязи из расположения в свой штаб и стоит там перед картой с книгой под мышкой. Так продолжалось изо дня в день».

Этот момент представлял для меня особый интерес — об этом я задумывался еще в августе 1941 года, когда, как казалось многим, наступление немцев шло без особого сопротивления. Для октябрьского номера журнала «Стренд» я написал статью, в которой сравнивал кампании Наполеона и Гитлера, приводя обширные цитаты именно из Коленкура. Я отметил, что наши мысли следовали по одному и тому же пути, хотя немецкие генералы вспомнили о Коленкуре несколько позже. Блюментритт с мрачной улыбкой согласился.

Вернувшись к повествованию, он сказал: «Солдаты были менее обеспокоены, чем командиры. По ночам они видели вспышки зенитных снарядов над Москвой, и это подхлестывало их воображение. Город, казалось, так близко! К тому же они понимали, что там они найдут укрытие от ужасной погоды. И только командиры понимали, что их войска недостаточно сильны, чтобы преодолеть последние сорок миль».

Но среди высшего руководства преобладали иные настроения. Из записей видно, что Бок даже настойчивее Гитлера требовал продолжать наступление, утверждая, что когда обе стороны истощены, то побеждает та из них, что отличается большей волей к победе. Браухич и Гальдер разделяли взгляды Бока. Рундштедт и Лееб хотели остановиться, но в то время они обладали меньшим весом, поскольку имели к наступлению на Москву только косвенное отношение.

О спорах, имевших место в ноябре, Блюментритт сказал: «В Орше прошло важное совещание по поводу дальнейшего плана операции. На него были вызваны все начальники штабов групп армий и армий, которые обязаны были предоставить доклады Гальдеру. Совещание проводилось в его особом штабном поезде. Фельдмаршал фон Браухич на нем не присутствовал, как и сами командиры. На совещании предполагалось „проверить пульс“, то есть выяснить мнение по вопросу, следует ли осуществлять очередное наступление по всему фронту или останавливаться на зиму.

Начальник штаба группы армий „Юг“, фон Зоденштерн, эмоциональнее всех выступил против дальнейшего наступления. Начальник штаба группы армий „Север“ также был против. Начальник штаба группы армий „Центр“, фон Гриффенберг, высказывался неопределенно, отмечая риски, но и не возражая против наступления. Он находился в трудном положении, ведь фельдмаршал фон Бок был очень опытным, но честолюбивым военачальником, и его взор был устремлен на Москву, казавшуюся такой близкой.

Затем выступил генерал Гальдер, изложив точку зрения фюрера, желавшего продолжать наступление. Он сказал, что имеются причины рассчитывать на прекращение русского сопротивления. Согласно его словам план Гитлера состоял в том, чтобы обойти Москву и захватить железнодорожные развязки за ней. По сведениям ОКХ, из Сибири в большом количестве прибывали свежие резервы.

Вскоре после этого совещания мы получили роковой приказ взять Москву. Сам план был изменен. Фельдмаршал Клюге протестовал против того, чтобы заходить так далеко; утверждал, что захват железнодорожных развязок в такое время года — это „фантазия“. Вместо этого было решено провести более направленный штурм с целью занять собственно Москву, которая воспринималась как символ русского сопротивления. В приказе говорилось, что Кремль следует взорвать, и это ознаменует конец большевизма.

Высшее командование понимало, что взять Москву в такое время года будет крайне трудно, но никто и не предполагал, что той зимой русским удастся собрать настолько мощные силы».

Перед началом наступления была произведена перегруппировка войск. На южном крыле должна была наступать 4-я армия Клюге вместе с 1-м танковым корпусом; на северном крыле находилась танковая группа Хеппнера и несколько пехотных дивизий 9-й армии. Общее командование наступлением осуществлял Клюге. Ирония заключалась в том, что он был противником наступления и не верил в его успех.

Блюментритт продолжал: «Наступление начала танковая группа Хеппнера на левом фланге. Танки продвигались очень медленно, постоянно увязая в грязи и сталкиваясь с отчаянным сопротивлением русских. Наши потери были велики. Погода ухудшилась, и снег повалил прямо на ледяную жижу. Русские постоянно контратаковали с флангов по льду замерзшей Москвы-реки, и Хеппнеру пришлось отвлекать все больше и больше сил, чтобы сдерживать эти атаки. 2-я танковая дивизия подошла так близко к Москве, что с ее позиций уже был виден Кремль, но дальше она уже не продвинулась.

Из-за ухудшения обстановки встал вопрос, посылать ли в атаку 4-ю армию. Каждую ночь Хеппнер настойчиво просил по телефону продолжать атаку; мы же с фон Клюге ночами сидели и решали, отвечать ли на его требования. Фон Клюге решил узнать мнение фронтовых командиров — он был весьма энергичен и активен и часто бывал в войсках, разговаривая с младшими офицерами и унтер-офицерами. Фронтовые командиры соглашались с тем, что Москву взять можно, и были полны решимости доказать это. Через пять-шесть дней размышлений Клюге все-таки решил сделать последнюю попытку взять Москву с помощью 4-й армии. К тому времени снег лежал плотным покровом, и земля промерзла на несколько дюймов в глубину. Для транспортировки артиллерии, между прочим, это было как нельзя кстати.

Атака началась 2 декабря, но из послеобеденных донесений стало ясно, что мы столкнулись с сильной обороной русских в лесах вокруг Москвы. Русские были настоящими виртуозами лесной войны, а их союзницей выступала темнота, опускавшаяся уже в три часа пополудни.

Нескольким нашим подразделениям из 258-й пехотной дивизии все же удалось проникнуть на окраины Москвы, но там их встретили толпы рабочих с фабрик, которые, обороняя свой город, шли на нас с молотками и другими инструментами.

Ночью русские активно контратаковали отдельные части, которые проникли в глубь их обороны. На следующий день командиры корпусов доложили, что считают дальнейшее продвижение невозможным. Вечером того дня мы с фон Клюге имели долгую беседу, после чего решили отвести назад передовые части. К счастью, русские тогда не обнаружили этого отхода, поэтому нам удалось вывести людей и технику в относительном порядке. Но после двух дней боев наши потери были весьма велики.

Решение о выводе войск оказалось своевременным и позволило избежать самых ужасных последствий начатого русскими общего контрнаступления, в которое маршал Жуков бросил сотню дивизий. Под их давлением наше положение с каждым часом становилось все опаснее. В конце концов и Гитлер понял, что мы не сможем остановить противника, и дал неохотное разрешение на отход на тыловые позиции. У нас не было достоверных сведений о количестве резервов русских. Они слишком хорошо их прятали».

Таков был конец попытки Гитлера взять Москву, и таково было последнее наступление на этом участке фронта. Ни один немецкий солдат уже больше не видел Кремль, разве что в плену.

Когда Москва оказалась вне досягаемости, а зима окончательно вступила в свои права, немцев охватил страх. Перед ними замаячил призрак ужасного разгрома, пережитого «великой армией» Наполеона.

Следует отметить, что в эти тяжелые часы именно решение Гитлера «не отступать» предотвратило распространение паники. Тогда оно казалось свидетельством железной воли, хотя скорее всего было лишь проявлением тупого упрямства. Принято оно было опять-таки против воли генералов.

Впрочем, кризис, который столь успешно удалось преодолеть, стал вестником неминуемого поражения. Летом 1942 года относительный успех побудил Гитлера в очередной раз устремиться в глубь СССР. Начал он хорошо, но скоро снова сбился с пути. Гитлер не сумел взять Сталинград, потому что взоры его были обращены на Кавказ. Затем он потерял Кавказ в бесплодных попытках захватить Сталинград.

С наступлением зимы он снова вспомнил о Москве и попытался в очередной раз ввязаться в рискованную авантюру. На этот раз следствием стала катастрофа, от которой он так никогда и не оправился. Даже тогда он еще мог перейти к затяжной войне на истощение, осуществляя гибкую оборону на занятых обширных просторах, но упорно придерживался принципа «ни шагу назад», чем и ускорил падение Германии.

Зимний кризис

Из всего, что мне говорили генералы, ясно, что, получив решительный отпор под Москвой в декабре 1941 года, немцы оказались в величайшей опасности. Генералы настаивали, чтобы Гитлер отвел войска назад и оборудовал зимние позиции, подчеркивали, что войска недостаточно оснащены для ведения боев в условиях суровой зимы. Но фюрер отказывался слушать, а отдал категорический приказ: «Армия не должна отступать ни на шаг. Каждый обязан сражаться там, где находится в данный момент».

Казалось, следствием такого решения должна стать неминуемая катастрофа. Но все же дальнейший ход событий оказался на стороне Гитлера и подтвердил его правоту. Генерал фон Типпельскирх постарался объяснить это в общих чертах так: «Фронтальная оборона стала значительно сильнее, чем была в войне 1914–1918 годов. Русские никак не могли прорвать наш фронт, и хотя сумели обойти нас с флангов, они еще не обладали нужным опытом и средствами, чтобы удержать свое преимущество. Мы старались закрепиться в городах, то есть в узлах автомобильных и железных дорог — такова была идея Гитлера, — и в конце концов заняли прочные позиции. Положение было спасено».

Сейчас многие генералы думают, что решение Гитлера было наилучшим в тех обстоятельствах, хотя в то время они с ним не соглашались. «Это была его величайшая заслуга, — признавал Типпельскирх. — В тот критический момент войска вспоминали то, что слышали про отступление Наполеона из Москвы, и жили в ожидании его повторения. Если бы отступление началось, то могло бы превратиться в паническое бегство».

Другие генералы подтверждали это. Впрочем, Рундштедт язвительно заметил: «Именно упрямство Гитлера в первую очередь привело к созданию опасной ситуации. Такого бы не произошло, если бы он позволил вывести войска вовремя».

Косвенное подтверждение этой точки зрения дал мне Блюментритт, рассказывая о том, что происходило на московском фронте в декабре. Из его рассказа следовало, что созданию опасной ситуации способствовала непоколебимая решимость Гитлера удерживать жесткую оборону. Вместе с тем он нередко менял приказы и настаивал на своем.

«После окончательной остановки под Москвой генерал фон Клюге предложил верховному командованию разумное решение — отвести войска на Угру между Калугой и Вязьмой, где уже частично была создана линия обороны. Последовало длительное обсуждение в ставке Гитлера, но неохотное разрешение все же было получено. Тем временем контрнаступление русских развивалось самым опасным образом, особенно на флангах. Только мы начали отводить войска, как поступил категорический приказ фюрера: „4-я армия не должна отходить ни на шаг“.

Наше положение ухудшалось, потому что танковая группа Гудериана находилась далеко от нашего правого крыла, под Тулой, и это истощенное формирование следовало вывести из затруднительного положения, прежде чем начинать общий отвод 4-й армии. Из-за задержки ситуация только обострилась. Русские атаковали Гудериана и отбросили за Оку. В то же время танковая группа Хеппнера слева от нас подверглась сильной атаке русских, которые грозили вот-вот обойти ее с фланга.

В результате 4-я армия оказалась изолированной на передовых позициях, и ей угрожало окружение. Реки замерзли и уже не были препятствием для ударов русских. Вскоре опасность стала еще более серьезной, когда русский кавалерийский корпус обошел наш правый фланг и вышел в тыл. В этом корпусе, кроме кавалеристов, была перевозимая на санях пехота и мужчины из окрестных деревень, способные держать в руках оружие.

В таком мрачном положении 4-я армия оказалась 24 декабря, и все из-за запрета Гитлера на своевременное отступление. Мой командир фон Клюге 15-го числа отбыл сменить заболевшего фон Бока, а я остался командовать армией. Мы с офицерами штаба встретили Рождество в маленькой хижине в Малоярославце, где находился наш штаб, не выпуская из рук автоматов и прислушиваясь к стрельбе. Когда казалось, что уже ничто не спасет нас от окружения, выяснилось, что русские идут на запад, а не поворачивают на север, чтобы выйти к нам в тыл. Они явно упустили свой шанс.

Однако ситуация оставалась угрожающей, поскольку Гитлер все еще тянул с решением. Только 4 января он наконец санкционировал общий отвод войск к Угре. Незадолго до этого я уехал с фронта, чтобы занять место заместителя начальника генерального штаба, а командование армией принял генерал Кюблер. Очень быстро выяснилось, что он не справляется со своими обязанностями в такой сложной ситуации, и его сменил генерал Хейнрици, который сумел удержать армию на новых позициях до весны и дольше, хотя противник обошел ее с обоих флангов».

Говоря об условиях, в которых должен был проходить вывод войск, Блюментритт сказал: «Дороги настолько занесло снегом, что лошади проваливались в него по самый живот. При отступлении дивизий вперед шли солдаты с лопатами, которые днем расчищали проезд для транспорта, передвигавшегося по ночам. Можете представить, каково им приходилось, если температура опускалась до двадцати восьми градусов ниже нуля».

Принятое Гитлером решение, возможно, и спасло московский фронт от краха, но очень дорогой ценой. «Наши потери были не слишком высоки до решающей атаки на Москву, — вспоминал Блюментритт. — Но они многократно выросли зимой как в людской силе, так и в технике. Многие погибли от холода». (Впрочем, записи говорят о том, что еженедельные потери в среднем были наполовину меньше потерь на первом этапе кампании. Не трудно понять, что в сознании военных эйфория удачного наступления преуменьшала реальные потери, а морозная зима и неудачи их преувеличивали. Общие потери с начала вторжения по конец февраля составили немногим более миллиона человек. Впечатление о больших потерях зимой поддерживал и тот факт, что части были недоукомплектованы и пополнение поступало не сразу).

Более подробные сведения всплыли в ходе беседы с Типпельскирхом, который той зимой был дивизионным командиром во 2-м корпусе и находился на Валдайской возвышенности между Москвой и Ленинградом. Он сказал, что численность его войск сократилась до трети от изначальной. «В конце зимы численность дивизий снизилась до 5000 человек, а рот — едва до 50 человек».

Он также указал на более далеко идущие последствия приказа Гитлера «не отступать». «Та зима сокрушила люфтваффе, поскольку самолеты должны были доставлять припасы гарнизонам „ежей“, то есть передовым частям, оказавшимся в изоляции от фланговых атак и наступлений русских. Второму корпусу ежедневно требовалось 200 тонн грузов, а для этого приходилось использовать в среднем до 100 самолетов ежедневно. Но из-за постоянных плохих погодных условий число самолетов приходилось увеличивать, чтобы воспользоваться короткими благоприятными для полетов промежутками. Иногда снабжением только одного корпуса занимались 350 самолетов. Часто самолеты бились из-за плохой погоды. Общее напряжение, с которым было связано снабжение изолированных частей на таком широком фронте, оказалось роковым для последующего развития люфтваффе».

Я расспрашивал генералов о ходе и влиянии наступления русских зимой 1941/42 года. Все они говорили о нервозной обстановке, вызванной фланговыми ударами русской армии, но главный вывод был выражен словами Блюментритта о том, что последствия оказались гораздо серьезнее непосредственной опасности. «Главным следствием того зимнего наступления стал срыв планов германского командования на 1942 год. Погода была для нас гораздо более страшным врагом, чем наступление русских. Она не только понижала моральный дух, но и служила причиной больших потерь в немецких войсках, которые, пожалуй, той зимой сравнялись с потерями русских».

Далее он рассказал, как положение усугублялось растянутостью немецких войск. «Средняя ширина фронта дивизии составляла 20–25 миль, и даже на важных направлениях, такое как московское, она была как минимум 10–15 миль. Это создавало дополнительные трудности в снабжении, которые и без того были немалыми в связи с состоянием автомобильных и железных дорог».

Я спросил, как он объяснит тот факт, что тонкий и растянутый фронт мог сдерживать атаки, ведь его ширина превышала то, что во время Первой мировой войны считалось максимальным для обороны дивизии. Он ответил: «В прежней войне ширина фронта была небольшой из-за глубокого построения дивизии. Некоторое увеличение ширины удерживаемого фронта объясняется появлением новых видов вооружения и усовершенствованием автоматического оружия. Другим важным фактором стало увеличение мобильности оборонительных средств. Если атакующие прорывали фронт, небольшие подразделения танков и мотопехоты часто совершали контрудар и останавливали их раньше, чем они успевали развить успех и расширить прорыв».

Но именно то, что обороняющимся теперь чаще удавалось сдержать атаку, парадоксальным образом подтолкнуло Гитлера к откровенным авантюрам в наступлении. Тот факт, что армиям удалось пережить кризис, изрядно увеличил веру фюрера в себя: он решил, что все его суждения оправданны вопреки любым возражениям генералов. С тех пор он еще меньше стал обращать внимания на их советы.

И без того слабое влияние на него со стороны Браухича уменьшилось из-за болезни последнего, а здоровье генерала ухудшили споры с Гитлером и растущее разочарование кампанией. В ноябре, когда как раз принимались важные решения, он пережил сердечный приступ. Через несколько дней после прекращения наступления на Москву он попросился в отставку. Отставка была принята лишь две недели спустя, 19 декабря. Тем временем Гитлер решил воспользоваться ситуацией и принять верховное командование сухопутными силами (ОКХ) на себя в дополнение к уже занимаемому посту верховного главнокомандующего вермахта, то есть вооруженных сил в целом (ОКВ). Объявление об отставке Браухича, естественно, породило подозрение, что генерала сняли из-за неудачной военной операции, что в общем-то было только на пользу Гитлеру, даже поощрявшему такие настроения в войсках и в обществе. Таким образом фюрер одновременно переложил вину на генералов и увеличил свою власть. Блюментритт прокомментировал это следующим образом: «В то время только адмиралы чувствовали себя вольготно, поскольку Гитлер ничего не знал о море, зато был уверен, что о войне на суше знает все».

Но даже у адмиралов были свои заботы. Так же как и наполеоновским адмиралам, им приходилось иметь дело с командующим, который до мозга костей был сухопутным и не отдавал себе отчет в препятствиях, создаваемых Великобританией на море, и в их косвенном влиянии на ход военных действий на суше. Они так и не смогли убедить Гитлера в первостепенной необходимости ликвидации британских военных баз, если они находились в радиусе досягаемости сухопутных сил. По их мнению, только после этого можно было переходить к другим целям.

Генералам же не удавалось удержать Гитлера от опрометчивых шагов, поскольку они были слишком профессиональными военными, имели ограниченные взгляды и к тому же были специалистами только в сухопутной войне. Узость взглядов оказалась сдерживающим фактором. В этой связи Клейст поделился со мной следующими соображениями: «В этом поколении учение Клаузевица было почти позабыто — это ощущалось, когда я еще учился в академии и работал в генеральном штабе. Конечно, иногда его цитировали, но книги его не штудировали как раньше. Его считали военным философом, а не наставником в области практики. К трудам Шлиффена относились с большим почтением. Они казались более ценными с точки зрения практики, поскольку напрямую объясняли, как армия, уступающая по силе противнику — а именно таковым всегда было положение немецкой армии в целом, — может одержать победу над превосходящей ее по численности и вооружению армией. Но размышления Клаузевица всегда были фундаментально разумными, особенно его тезис о том, что война — это продолжение политики другими средствами. При этом подразумевалось, что политические факторы важнее военных. Ошибка немцев заключалась в том, что они полагали, будто военным успехом можно решить политические проблемы. И в самом деле, при нацистах мы попытались изменить афоризм Клаузевица и стали считать мир продолжением войны. Клаузевиц к тому же проявил удивительную прозорливость, предсказав трудности в завоевании России».

Планы на 1942 год

На протяжении всей зимы обсуждался вопрос о том, что же следует предпринять весной. Обсуждение началось даже раньше, чем была предпринята последняя попытка взять Москву. Блюментритт по этому поводу сказал следующее: «Некоторые генералы утверждали, что в 1942 году возобновить наступление невозможно и что разумнее остановиться на достигнутом. Гальдер также с большим сомнением относился к продолжению наступления. Фон Рундштедт был более категоричен и даже настаивал на выводе немецких войск на территорию Польши. Фон Лееб с ним соглашался. Остальные генералы так далеко не заходили, но проявляли обеспокоенность результатами кампании. После отстранения фон Рундштедта и Браухича оппозиция Гитлеру ослабла, и фюрер настоял на продолжении наступления».

В начале января Блюментритт стал заместителем начальника генерального штаба. Работая непосредственно под началом Гальдера, он, как никто другой, знал мотивы, стоявшие за решением Гитлера. В разговоре со мной он сформулировал их так: «Во-первых, Гитлер надеялся в 1942 году достичь того, чего не сумел в 1941-м. Он не верил, что русские могут увеличить свои силы, и не прислушивался к доказательствам, что это происходит на самом деле. Между ним и Гальдером шла „война мнений“. Наша разведка располагала информацией, что русские заводы на Урале и в других местах выпускают по 600–700 танков в месяц. Когда Гальдер сообщил об этом, Гитлер стукнул кулаком по столу и заявил, что это невозможно. Он отказывался верить в то, во что не желал верить.

Во-вторых, он не умел поступать иначе, как не хотел и прислушиваться к идее отступления. Он умел только идти вперед и страстно желал этого.

В-третьих, возрастало давление со стороны промышленников Германии. Они настаивали на продолжении наступления, убеждая Гитлера, что не смогут продолжать войну без кавказской нефти и украинской пшеницы».

Я спросил Блюментритта, рассматривал ли генеральный штаб обоснованность этих заявлений и правда ли, что месторождения марганцевой руды в районе Никополя были жизненно необходимы сталелитейной промышленности Германии, как писали в то время. Сначала он ответил на второй вопрос, сказав, что ничего об этом не знал, поскольку не был знаком с экономическим аспектом войны. Мне показалось весьма многозначительным то, что немецкие стратеги не имели представления о факторах, крайне важных для планирования операций. Далее он заявил, что ему сложно судить об обоснованности требований промышленников, поскольку представители генерального штаба не присутствовали на совещаниях с ними. На мой взгляд, это свидетельствует о стремлении Гитлера держать военных в неведении.

Приняв судьбоносное решение продолжить наступление и проникнуть еще глубже на территорию СССР, Гитлер обнаружил, что уже не располагает силами, необходимыми для наступления по всему фронту, как это было год назад. Поставленный перед выбором, он долго сомневался, но все же устоял перед искушением идти на Москву и обратил свой взор в сторону кавказских нефтяных месторождений, не обращая внимания на то, что это означает растягивание фланга, как телескопической трубы, мимо основных сил Красной армии. Это означало, что если бы немцы добрались до Кавказа, то стали бы уязвимы для контрудара в любой точке на протяжении почти тысячи миль.

Единственным другим сектором, где предусматривались наступательные операции, был балтийский фланг. План 1942 года изначально предусматривал взятие Ленинграда в течение лета с целью обеспечить надежную связь с Финляндией и облегчить ее частичную изоляцию. Все не занятые в этой операции части группы армий «Север», а также группа армий «Центр», должны были оставаться на оборонительных позициях.

Специально для наступления на Кавказ была сформирована группа армий «А», командующим которой стал фельдмаршал Лист. Группа армий «Юг», уменьшенной численности, оставалась на ее левом фланге. На должность командующего последней на смену Рундштедту был назначен Рейхенау, но в январе он скоропостижно скончался от сердечного приступа и командующим был назначен Бок, которого, впрочем, отстранили до начала наступления 1942 года. Группой армий «Центр» продолжал командовать Клюге, а на посту командующего группой армий «Север» Лееба сменил Кюхлер. Как сказал мне Варлимонт: «После многочисленных стычек фельдмаршал Лееб ушел в отставку. Гитлер настаивал, чтобы он удерживал выступ в районе Демьянска и развивал там наступление, тогда как Лееб был уверен, что необходимо просто выровнять линию обороны и получить столь необходимое подкрепление». Блюментритт рассказывал, что еще более подталкивали Лееба к отставке его общие сомнения по поводу русской кампании. «У него совершенно не лежало к этому сердце. Не говоря уже о том, что он рассматривал всю кампанию как безнадежную авантюру с военной точки зрения, он был настроен против нацистского режима, и потому охотно воспользовался поводом уйти в отставку. Чтобы Гитлер разрешил отставку, ее причина должна была показаться ему достаточно веской».

В процессе дальнейшего обсуждения планов на 1942 год Блюментритт высказал несколько общих наблюдений, представляющихся довольно любопытными. «Мой опыт штабной работы показывает, что во время войны важные решения, как правило, принимались исходя из политических, а не стратегических факторов, и не на поле боя, а в тылу. Более того, все эти дебаты не отражались в оперативных приказах. Документы не являются надежным источником для историка, ведь люди, подписывающие приказ, часто думают совсем не то, что излагают на бумаге. Было бы неправильно считать, что находимые в архивах документы достоверно отражают мысли и убеждения того или иного офицера.

Я стал постигать эту истину еще давно, когда работал над историей войны 1914–1918 годов под руководством генерала фон Хефтена, крайне добросовестного историка, научившего меня технике проведения исторических исследований и указавшего на встречающиеся при этом трудности. Но до конца я все понял, только делая собственные выводы в процессе работы в генеральном штабе при нацистах.

Нацистская система породила некоторые странные побочные продукты. Немец, с его любовью к организации и порядку, более, чем кто-либо другой, склонен к ведению записей, но в ходе последней войны на свет появилось особенно много бумаг. В старой армии было принято писать короткие приказы, оставлявшие исполнителям некоторую свободу. В последней войне ситуация изменилась: свобода все более и более ограничивалась. Теперь в приказе следовало обозначать каждый шаг и все возможные варианты развития событий — ведь только так можно было обезопасить себя от взыскания. Отсюда увеличение количества и длины приказов, что шло вразрез с нашей подготовкой. Напыщенный язык приказов и изобилие превосходных степеней прилагательных в корне противоречили строгому старому стилю с его точностью и краткостью. Новые приказы должны были „стимулировать“ в духе пропаганды. Многие приказы фюрера и ОКВ дословно воспроизводились в приказах нижестоящих органов. Только так можно было быть уверенным, что, если дела пойдут плохо, командиров не станут обвинять в неправильной трактовке намерений фюрера.

Условия принуждения в Германии при нацистах были почти такими же, как в СССР. Я часто имел возможность убедиться в их схожести. Например, в самом начале русской кампании я присутствовал на допросе двух высокопоставленных русских офицеров, взятых в плен в Смоленске. Они ясно дали понять, что были совершенно не согласны с планами командования, но вынуждены их исполнять, чтобы не лишиться головы. Только в подобных обстоятельствах люди могли говорить свободно — в тисках режима они были вынуждены повторять чужие слова и подавлять собственные мысли.

У национал-социализма и большевизма было много общего. Во время одной из бесед в узком кругу, на которой присутствовал генерал Гальдер, фюрер признался, что очень завидует Сталину, проводящему более жесткую политику по отношению к непокорным генералам. Гитлер много говорил о проведенной перед войной чистке командного состава Красной армии и отметил, что завидует большевикам, которые имеют армию, насквозь пропитанную их собственной идеологией и потому действующую как единое целое. Немецкие же генералы и представители генерального штаба не обладали фанатичной преданностью идеям национал-социализма. „Они постоянно сомневаются, возражают и не до конца поддерживают меня“.

В ходе войны Гитлер все чаще высказывал подобные мысли. Но ему все же были необходимы старые профессиональные военные, которых он презирал, но без которых не мог обойтись в управлении армией, и он старался контролировать их, насколько это возможно. Потому многие приказы и рапорты той поры имели как бы двойной смысл. Часто подписанный документ не отражал мнения подписавшего его человека; человек просто был вынужден это сделать, чтобы избежать хорошо известных последствий. Будущие историки, как и психологи, должны уделять внимание этому явлению».

Наступление на Кавказ

Наступление 1942 года было весьма своеобразным даже по своему первоначальному замыслу. Оно должно было начаться с линии Таганрог — Курск, правый фланг которой на Азовском море располагался ближе к Дону, у Ростова, а левый фланг, у Курска, находился на 100 миль западнее. Наступление планировалось вести именно от этого тылового фланга. Целей было две, и их приоритет не был определен. Гитлер и генеральный штаб опять высказывали различные мнения по поводу предстоящего наступления, и их противоречия не удалось разрешить вплоть до самого начала операции. Как и в 1941 году, это расхождение во мнениях породило много трудностей, только на этот раз результат их оказался еще более катастрофичным.

Когда вопреки сомнениям Гальдера Гитлер настаивал на возобновлении наступления, он изначально имел в виду наступление по направлению к Волге в районе Сталинграда. Разрабатывая оперативный план, Гальдер ставил это основной целью, а наступление на правом крыле считал не более чем второстепенным маневром для прикрытия южного фланга. Но согласно мнению Гитлера захват Сталинграда, помимо морального значения, обеспечивал и защиту северного фланга, после чего можно было переходить к более существенной цели на юго-востоке, то есть к захвату Кавказа.

Клейст, который вел на Кавказ танки под командованием Листа, рассказал мне, как Гитлер лично давал ему инструкции. Мнение Клейста было таково: «Взятие Сталинграда было для нас второстепенной задачей. Этот город был просто удобным местом, расположенным на узком проходе между Доном и Волгой. Там легче всего было блокировать ожидаемую с востока атаку русских на наш фланг. Поначалу Сталинград для нас был только названием на карте». Блюментритт добавил: «Сперва Гитлер планировал пройти севернее Сталинграда, в тыл русских армий под Москвой, но потом его разубедили, доказав, что такой план непомерно честолюбив. Кое-кто из его окружения поговаривал о наступлении на Урал, но это было еще большей фантазией».

Даже в разработанном виде план представлялся весьма рискованным, а на практике стал еще более угрожающим.

Клейст вспоминал, что Гитлер вызвал его 1 апреля — довольно зловещая дата. «Гитлер сказал, что мы должны захватить нефтяные месторождения к осени, потому что без них Германия не сможет продолжать войну. Когда я заговорил о высоком риске для такого длинного незащищенного фланга, он сказал, что прикрытие будут осуществлять румынские, венгерские и итальянские войска. Я предупредил его, как уже делали другие, что было бы большой ошибкой полагаться на таких вояк, но он не слушал. Гитлер ответил, что союзнические части будут только прикрывать фланги от Воронежа до изгиба Дона на юге, а также за Сталинградом до Каспия, а это, по его мнению, были самые легкие участки фронта».

В конечном итоге ход событий показал, что опасения были оправданными. Тем не менее следует признать, что на втором году немцы находились не так уж далеко от успеха. Летом 1942 года русские еще не успели сконцентрировать свои силы. На левом крыле немцы провели быстрое наступление от Курска до Воронежа, тогда как большинство резервов русских располагалось севернее, на подступах к Москве. Еще одним фактором успеха стало наступление, которое русские в мае с большим упорством осуществляли в районе Харькова. Вспоминая о нем, Блюментритт сказал: «Оно отвлекло силы, которые в противном случае были бы использованы, чтобы дать отпор нашему наступлению… 4-я танковая армия шла в авангарде от Курска до Дона и Воронежа. Затем этот сектор заняла 2-я венгерская армия, а наши танки повернули на юго-восток и пошли по правому берегу Дона».

Вспомнив сообщения об упорном сопротивлении русских под Воронежем, якобы сорвавшем наступление немцев в этом секторе, я попросил его остановиться на этом вопросе подробнее. Блюментритт ответил: «У нас никогда не было намерения, миновав Воронеж, продолжить движение в восточном направлении. Был приказ остановиться на Дону в районе Воронежа и занять там оборону в качестве флангового прикрытия юго-восточного наступления, которое велось силами 4-й танковой армии при поддержке 6-й армии под командованием Паулюса».

Движение по коридору между Доном и Донцом помогло прикрыть переход 4-й танковой армии Клейста, которому была отведена важнейшая роль. Начав от Харькова, она совершила стремительный бросок мимо Черткова и Миллерова на Ростов. 17-я армия к югу от Донца присоединилась к наступлению только тогда, когда Клейст достиг Ростова. Об этом молниеносном ударе Клейст сказал, что его армия пересекла низовье Дона выше Ростова и пошла на восток по долине реки Маныч. Там русские взорвали дамбу, вызвав наводнение, которое угрожало расстроить все планы немцев. Но его танкам через два дня удалось форсировать реку, после чего они повернули на юг тремя колоннами. Сам Клейст сопровождал правую колонну, которая 9 августа вошла в Майкоп. В то же время центральная и левая колонны подходили к подножию Кавказских гор в 150 милях к юго-востоку. Это веерообразное движение танков поддерживала 17-я армия, двигавшаяся в пешем порядке.

Таким образом, через шесть недель после начала операции немцы захватили самые западные нефтяные месторождения, но до основных месторождений за горами так и не добрались. «Одной из основных причин неудачи стала нехватка горючего, — рассказывал Клейст. — Основные припасы нам должны были доставлять по железной дороге из „Ростовского горлышка“, поскольку черноморский маршрут считался небезопасным. Какое-то количество горючего поступало по воздуху, но его было недостаточно для сохранения темпа наступления, которое остановилось, как раз когда наши шансы на успех были велики.

Но это не главная причина. Мы все еще могли достичь цели, если бы не разбрасывали силы и не отправляли постоянно небольшие группы под Сталинград. Помимо значительной части мобильных войск я вскоре лишился всего зенитного корпуса и всей авиации за исключением разведывательной.

Такая переброска сил, по моему мнению, немало способствовала нашим неудачам. Русские неожиданно сконцентрировали на моем участке фронта 800 бомбардировщиков, которые базировались в районе Грозного. И хотя из этих бомбардировщиков только треть была годна к эксплуатации, даже этого количества оказалось достаточно, чтобы существенно замедлить наше наступление, тем более что у нас не было ни истребителей, ни зенитных орудий».

Отдавая должное упорной обороне русских на этом направлении, Клейст сделал любопытное психологическое наблюдение. «На ранних этапах моего наступления мы почти не встречали сопротивления. Мне казалось, что многие из тех, кого мы обходили и окружали, думали скорее о доме, чем о продолжении борьбы. В 1941 году дело обстояло совсем по-другому. Но когда мы дошли до Кавказа, нас уже встречали местные войска, которые защищали свои дома и потому сражались гораздо упорнее. Их решительное сопротивление казалось более эффективным еще и благодаря трудным условиям местности».

Подробно останавливаясь на подробностях операции после взятия Майкопа, Клейст утверждал, что первой поставленной перед ним целью было взятие под контроль всей магистрали через Кавказ от Ростова до Тбилиси. Второй целью был Баку. Первое серьезное сопротивление немцы встретили на Тереке. Клейст форсировал реку обходным маневром с востока и достиг успеха. Но после этого перед ним оказался труднопроходимый участок, не только обрывистый, но и покрытый густыми лесами. Задержка, вызванная лобовым сопротивлением, усугублялась растянутостью левого фланга, открытого в районе степей между Сталинградом и Каспийским морем.

«Русские подтянули резервы не только с южного Кавказа, но и из Сибири. Здесь они угрожали моему левому флангу, который растянулся настолько, что русская кавалерия всякий раз без труда проходила мимо моих сторожевых постов. Концентрации их сил на этом фланге способствовала железная дорога, построенная через степь от Астрахани на юг. Она была уложена на скорую руку, прямо поверх земли, даже без фундамента. Попытки разрушить железную дорогу оказывались бесполезными; на разрушенный участок тут же укладывали новые рельсы, и движение восстанавливалось. Мои патрули вышли на берег Каспия, но этот успех ничего не дал, потому что в этом районе наши силы сражались с неуловимым противником. Со временем мощь русских войск только росла, и угроза с фланга становилась все более серьезной».

Клейст пытался выполнить поставленные цели до ноября, нанося неожиданные удары с разных направлений. После того как ему не удалось прорваться в районе Моздока, он повернул к Нальчику на своем западном фланге и взял Орджоникидзе, одновременно стягивая силы и нанося удар по Прохладному. Он показал мне тот сложный маневр на карте, с профессиональным удовлетворением называя его «чрезвычайно элегантным сражением». В тот раз ему наконец-то выделили достаточную поддержку с воздуха. Но потом его задержала плохая погода, а через некоторое время русские пошли в контратаку. «В ходе той контратаки румынская дивизия, которую я считал надежной, неожиданно потерпела сокрушительное поражение и сбила мои планы. После этого мы оказались в тупике».

Другие военачальники подтвердили показания Клейста и назвали те же самые причины неудачи. Особенно они указывали на недостаток горючего: бронетанковые дивизии порой стояли неделями в ожидании подвоза топлива. Из-за недостаточного снабжения стояли и сами грузовики, так что топливо иногда доставляли на верблюдах — ироничное напоминание о том, что некогда это животное называли «кораблем пустыни». Блюментритт добавил, что шанс преодолеть сопротивление на Кавказе был упущен еще и в силу того, что опытные горные войска не помогали Клейсту, а были переброшены для поддержки 17-й армии, наступавшей вдоль берега Черного моря к Батуми. «Это наступление вдоль берега не играло такой большой роли, как наступление Клейста, и было ошибкой уделять ему так много внимания. Когда оно было остановлено у Туапсе и потребовались свежие силы, некоторые из нас высказали свои возражения. Последовали споры. Мы настаивали на своем и говорили, что именно в районе Баку сосредоточено большинство нефтяных месторождений. Но возобладала противоположная точка зрения, наступление под Туапсе было продолжено, распыляя наши силы на Кавказе, а потом уже стало слишком поздно».

Чуть позже повторилась та же ситуация с распылением сил, но уже в гораздо большем масштабе, когда одна часть войск направилась на Кавказ, а другая — на Сталинград. Высказываясь по этому поводу, Блюментритт не скрывал своего недовольства: «Было полнейшей глупостью пытаться захватить Кавказ и Сталинград одновременно, да еще при таком сопротивлении. В то время я настаивал на том, чтобы сначала сосредоточиться на Сталинграде. Мне казалось, что нефтяные месторождения не такая уж важная цель по сравнению с разгромом русских войск. И хотя трудно было возражать экспертам в области экономики, утверждавшим, что для продолжения войны нефть просто необходима, дальнейший ход событий показал, что они все же были не правы, ибо мы даже без кавказской нефти продолжали войну вплоть до 1945 года».

Разгром под Сталинградом

Главный парадокс кампании 1942 года заключался в том, что Сталинград, пожалуй, удалось бы взять раньше, и без особого труда, если бы его с самого начала обозначили в качестве основной цели. Об этом вспоминал и Клейст: «В том направлении, слева от меня, двигалась 4-я танковая армия. Она могла бы взять Сталинград еще в июле, но отклонилась на юг, чтобы помочь мне на Дону. Я вовсе не испытывал необходимости в помощи, и вообще она только создавала пробки на дорогах. Когда же она снова повернула на север, русские уже сосредоточили вокруг Сталинграда значительные силы».

Никогда уже больше перспективы не казались немцам такими многообещающими, как во второй половине июля. Стремительный бросок двух танковых армий не только вынудил русских оставить выгодные позиции, но и создал среди них неразбериху, выгодную для дальнейшего наступления. Этим объясняется та легкость, с какой немецкие танки переправились через низовья Дона. Тогда их просто некому было остановить, и они в тот момент могли направиться в любую сторону по своему желанию — на юго-восток, к Кавказу, или на северо-восток, к Волге. Большинство русских войск еще оставалось к западу от нижнего течения Дона, и пути их отступления были отрезаны танками.

Когда же 4-я армия временно повернула на юг и упустила шанс взять Сталинград с ходу, ситуация начала меняться. Русские получили время собраться с силами и подготовиться к обороне Сталинграда. После первой остановки пришлось ждать, пока 6-я армия Паулюса пробьется к Дону, очистит территорию в излучине реки от русских и подготовится к атаке на Сталинград. Но ее прибытие задерживалось, причем не только из-за того, что она шла пешим маршем, но и потому, что ее боевая мощь постоянно уменьшалась — дивизии одна за другой оставались охранять растянувшийся фланг вдоль среднего течения Дона.

К тому времени как немцы стали склоняться к наступлению на Сталинград, русские сосредоточили там резервы. Остановка следовала за остановкой. Укреплять оборону Сталинграда было легче, нежели оборону Кавказа, поскольку этот город располагался ближе к основному фронту. Постоянные задержки чрезвычайно раздражали Гитлера. Само название, «Город Сталина», казалось ему вызовом. Он постоянно оттягивал войска с других участков и направлял на Сталинград невзирая на любые помехи.

Трехмесячная борьба со стороны немцев превратилась в тактику «тарана». Чем ближе они подходили к городу, стягивая вокруг него свои войска, тем меньше у них оставалось места для тактических маневров, необходимых для ослабления сопротивления. Одновременно сужение фронта облегчало защитникам задачу переброски подкрепления в слабый район. Чем глубже немцы проникали в плотно застроенные городские районы, тем медленнее становилось их продвижение вперед. На завершающем этапе осады ширина фронта едва достигала полумили от западного берега Волги, и к тому времени их удары изрядно ослабели в результате огромных потерь. Каждый шаг давался с невероятным трудом и приносил все меньше результатов.

Сложность уличных боев, с которыми столкнулись в Сталинграде немцы, пожалуй, даже превышала трудности защитников города. Конечно, защитникам пришлось отнюдь не легко. Самой серьезной проблемой была необходимость подвоза резервов и снабжения паромами и баржами по Волге под постоянным артиллерийским обстрелом. Это снижало возможности русских на западном берегу. Ситуация осложнялась тем, что Верховное командование, основываясь на стратегических расчетах, слишком скупо присылало подкрепление на запад, предпочитая сосредоточивать большинство резервов на флангах и готовясь к контрнаступлению. На последних этапах оно направило подкрепление в виде дивизии непосредственно в город только дважды. Тем не менее защитники города не отступали.

История обороны Сталинграда получила широкое освещение в русской печати. Что касается немцев, то свидетельств с их стороны было немного, поскольку большинство командиров вместе со своими войсками оказались в плену. Насколько известно, сражение было долгим и крайне однообразным — нападавшие упорно долбили по городским кварталам, а их силы постоянно сокращались. Надежды немцев растаяли еще до того, как инициатива окончательно перешла в руки противника, но они были вынуждены идти в атаку снова и снова, подчиняясь требованиям фюрера.

С исторической точки зрения более интересен вопрос, как наступление на Сталинград обернулось ловушкой для участвовавших в нем армий. Что касается развала флангов, его можно было предвидеть задолго до того, как это случилось. Блюментритт по этому поводу сказал: «Опасность для наших растянутых флангов увеличивалась постепенно, но стала очевидной достаточно рано, чтобы ее осознал любой имеющий глаза и мозги. В течение августа русские накапливали силы на другой стороне Дона, к юго-востоку от Воронежа. Произведенные ими короткие и дерзкие вылазки явно были направлены на выявление слабых мест в линии немецкой обороны вдоль Дона. Эти пробные атаки позволили выяснить, что 2-я венгерская армия занимает оборону в секторе к югу от Воронежа, а за ней расположена 8-я итальянская армия. Риск еще более увеличился в октябре, когда позиции на крайнем юго-восточном участке обороны у излучины Дона к западу от Сталинграда заняли румыны. В общем, этот „союзнический“ фронт был лишь слегка укреплен немецкими частями.

Получив информацию, что русские прорвали тот участок, в результате чего образовалась большая брешь, Гальдер отправил меня в итальянский сектор. На месте же я обнаружил, что атака была произведена силами всего лишь одного русского батальона, обратившего в бегство целую итальянскую дивизию. Я немедленно принял меры по укреплению участка, перебросив туда альпийскую дивизию и часть 6-й немецкой дивизии.

Проведя десять дней в том секторе, я вернулся и подал рапорт о том, что удержать зимой такой длинный оборонительный рубеж на фланге вряд ли удастся. Железнодорожные станции располагались в 200 километрах за линией фронта, а в округе было недостаточно леса для строительства оборонительных сооружений. Имеющиеся там немецкие дивизии закрывали от 50 до 60 километров фронта. Никаких заранее заготовленных позиций или хотя бы траншей там не было.

Ознакомившись с рапортом, генерал Гальдер потребовал остановить наступление, указывая на растущее сопротивление и опасность для сильно растянутого фланга, но Гитлер ничего не желал слушать. В сентябре напряжение между фюрером и Гальдером возросло, между ними все чаще вспыхивали споры. Те, кто видел, как фюрер спорил с Гальдером, получали незабываемые впечатления. Фюрер обычно энергично водил руками по карте, отдавая короткие приказы: „Пробиться сюда… прорваться туда“. Все это было крайне неопределенно и не имело практической ценности. Казалось, что он с радостью избавился бы от всего генштаба одним таким энергичным мановением руки. Ему казалось, что мало кто там разделяет его идеи.

Наконец генерал Гальдер заявил, что отказывается брать на себя ответственность за продолжение наступления в условиях приближающейся зимы. В конце сентября он был смещен и заменен генералом Цейтцлером, в то время занимавшим должность начальника штаба у Рундштедта на Западе, а меня отправили на Запад вместо Цейтцлера.

Впервые получив столь высокое назначение, Цейтцлер поначалу не беспокоил фюрера постоянными возражениями, как это делал Гальдер. Теперь Гитлера ничто не останавливало, кроме, разумеется, русских, и потому наши армии увязли еще глубже. Но очень скоро Цейтцлер разобрался в происходящем и понял, что невозможно держать наши армии под Сталинградом всю зиму, о чем и сообщил Гитлеру. Когда ход событий подтвердил его правоту, Гитлер изменил отношение к Цейтцлеру: в отставку не отправил, но держал на расстоянии».

Подводя итог, Блюментритт сказал: «На этот раз отступление не грозило перерасти в бегство, потому что наши войска уже подготовились к ведению боев в зимних условиях и избавились от страха перед неведомым, владевшим ими годом ранее. Но у них было недостаточно сил, чтобы удерживать занятые позиции, в то время как силы русские возрастали с каждой неделей.

Гитлера, однако, уже невозможно было переубедить. „Инстинкт“ не подвел его за год до этого, и он был уверен, что и на этот раз поступает правильно. Поэтому настаивал на удержании позиций. В итоге, когда русские начали свое зимнее контрнаступление, его армии под Сталинградом оказались отрезанными и вынуждены были сдаться. Мы уже были слишком слабы, чтобы пережить такую потерю. Чаша весов склонилась не в сторону Германии».

Дальнейшие откровения

Что касается вопроса о главных направлениях наступательной кампании 1942 года и о том, был ли Кавказ или Сталинград основной целью, то прояснить его помог мне генерал Гальдер.

«В письменном приказе Гитлера в качестве целей летнего наступления 1942 года на юге России фигурировали Волга и Сталинград. Оперативный приказ ОКХ также подчеркивал эти цели, говоря об организации защиты флангов к югу от реки Дон лишь по необходимости. Такую защиту предполагалось организовать, сначала блокировав восточную часть Кавказа, затем удерживая значительные мобильные войска под Армавиром и в горной местности к востоку от него. Так мы защитились бы от возможных атак русских между Кавказским хребтом и рекой Маныч. Гитлер не высказывал возражений по поводу приказов ОКХ, но мне кажется, что он переоценивал свои силы и недооценивал противника, что было очень типично для него. Поэтому он с самого начала решил не ограничивать себя целями, обозначенными ОКХ к югу от Дона. Я помню, что примерно в это время он резко отозвался о членах генерального штаба, утверждая, что они лишены смелости и инициативности. Но тогда он ничего не говорил о других целях. Очевидно, он еще сам не определился с целями и ругал генштаб по привычке.

Позже, когда ОКХ издало оперативные приказы, он обсудил эту тему с военачальниками, которые менее других были склонны возражать его несбыточным планам. Одним из этих людей был фон Клейст, который благодаря посредничеству начальника своего штаба Цейтцлера поддерживал с Гитлером более тесные связи, нежели другие высокопоставленные командиры. Чтобы еще более склонить Клейста на свою сторону, фюрер перечислил ему иные задачи летнего наступления, отличающиеся от того, что было изложено в оперативном приказе ОКХ.

Если бы немецкое наступление на Сталинград было всего лишь защитой фланга перед наступлением на Кавказ — как полагал Клейст, — то тогда Клейст справедливо рассудил бы, что основная масса войск будет переброшена на Кавказ, а при таких обстоятельствах охотнее согласился бы с далекоидущими планами фюрера. Очевидно, именно этого и добивался Гитлер. Но возможно также, что под пагубным влиянием Геринга и Кейтеля Гитлер пересмотрел планы и все больше отдавал предпочтение Баку и Персии перед Сталинградом.

Я хочу еще раз подчеркнуть тот факт, что все эти объяснения основаны только на показаниях причастных к тем событиям людей, а вовсе не на документальных свидетельствах. Однако я несколько раз сам был свидетелем того, как Гитлер добивался согласия не столь высокопоставленных командиров, неверно излагая им мнение верховного командования и даже настаивая на тех предложениях, от которых ОКХ в действительности отказалось. Мне кажется, что и в данном случае имело место нечто подобное, хотя тогда я ничего не слышал о расхождениях между оперативными приказами ОКХ и приказами, отданными командирам непосредственно Гитлером».

Варлимонт поведал мне о той компании с точки зрения верховного командования вермахта (ОКВ). «В оперативном плане Гитлера на 1942 год прослеживались следы его изначальной идеи — нанести удар по двум крайним направлениям, удерживая центральную часть фронта. Но на этот раз он перенес акцент на южное крыло. Планы наступления на север были отложены до тех пор, пока туда не будут подтянуты значительные силы.

В основе плана, несомненно, лежал экономический расчет, особенно перспективы получить большие запасы пшеницы, марганца и нефти. Но еще более Гитлеру импонировала идея отрезать русских от этих запасов, без которых (в том числе и без угля из Донецка) они, как ему казалось, не могли бы продолжать войну. Таким образом он надеялся застопорить военную машину своего противника. Я ничего не слышал о возражениях против его плана, хотя мне казалось, что некоторые генералы настроены против возобновления наступления, по крайней мере в таком масштабе.

На ход летнего наступления 1942 года оказали влияние еще некоторые факторы, которые могут показаться вам достойными упоминания. Прежде всего я хочу подтвердить сказанное Блюментриттом, а именно: Гитлер не собирался наступать дальше Воронежа. Я помню, как фюрер горячо распекал фельдмаршала фон Бока за то, что тот, по его мнению, слишком углубился в район этого города. (Бок был снят с поста, и его место занял фельдмаршал фон Вейхс.) Кроме того, Гитлер с самого начала приказал создать особенно укрепленную линию обороны от Воронежа до северных окраин Курска, ожидая массивного контрнаступления русских на том участке фронта».

То, что стало основной причиной неудач, а именно: оттягивание войск, началось, когда была завершена первая стадия наступления под Воронежем. Даже до перехода по коридору между Доном и Донцом весь II-й танковый корпус был переведен в тыл и передан в распоряжение группы армий «Центр» (под командованием фон Клюге). Это было сделано под тем предлогом, что в южном регионе невозможно обеспечить топливом такую большую группировку бронетехники. Но Гитлер попытался найти танкам применение и использовать их для другого наступления, предпринятого в то же время. Клюге было приказано задействовать II-й корпус для выравнивания выступа к западу от Сухиничей, оставшегося после зимнего кризиса. Сам Клюге хотел отослать корпус дальше на север, чтобы он противостоял угрозе контрнаступления русских в районе Ржева.

Худшая ошибка подобного рода была допущена в августе 1942-го, когда к югу от Дона в ожидании топлива остановилось несколько танковых дивизий. Тогда англичане как раз высадились в Дьеппе, Гитлер был этим страшно раздосадован и, несмотря на возражения Гальдера и Йодля, приказал перевести две свои лучшие дивизии, «Лейбштандарте СС» и «Великая Германия», на Запад. Но в действительности на Запад была переброшена только «Лейбштандарте СС», тогда как «Великая Германия» увязла в боях по пути к железнодорожным станциям и была вынуждена остаться на центральном участке Восточного фронта.

В конце сентября 1942 года неудачи фельдмаршала Листа на Кавказе послужили не только причиной его отставки, но и серьезного кризиса в ставке Гитлера. Листу было приказано всеми возможными путями выйти с предгорий Кавказа к Черному морю, но когда он этого не сделал, Гитлер послал к нему Йодля. По возвращении Йодль доложил Гитлеру, что Лист пытался выполнить приказ, но ему помешало отчаянное сопротивление русских и чрезвычайно трудный характер местности. Тем не менее фюрер продолжал ругать Листа за то, что тот распылил силы, а не попробовал прорваться, собрав их в концентрированный кулак. Йодль указал, что сам приказ Гитлера подразумевал наступление на весьма широком фронте.

На это замечание Гитлер неожиданно отреагировал особенно яростной вспышкой гнева. Его настолько рассердило, что против него использовали его собственные слова, что Йодль, а заодно и Кейтель, надолго впали в немилость. С этого момента фюрер даже поменял распорядок дня: он не посещал совместных обедов и ужинов и редко покидал свою квартиру днем, даже чтобы присутствовать на ежедневном совещании. Отныне он получал рапорты и донесения только либо лично, либо находясь в очень узком кругу лиц. Гитлер отказывался обмениваться рукопожатиями с генералами ОКВ и приказал заменить Йодля другим офицером.

Пока замену не подыскали, Йодль продолжал держаться в отдалении. Доверительные беседы между мною и Йодлем были редки, но однажды он разговорился и я понял, что он склонен подыскивать психологические объяснения такой реакции со стороны Гитлера. Йодль пришел к мнению, что, как и любому диктатору, Гитлеру нельзя напоминать о его собственных ошибках. Тем самым он лишался уверенности в себе, а ведь это главный источник силы диктатора. Мое объяснение было проще, но подразумевало более далеко идущие последствия. Мне казалось, что, когда Гитлер понял, что происходит в действительности, то осознал, что никогда не достигнет своей цели на Востоке и что в конечном счете проиграет войну.

Очевидной была и опасность, которая грозила слишком вытянутому флангу на запад от Сталинграда. Каким-то образом Гитлер узнал, что в 1919 году в этом же регионе и в похожей ситуации именно Сталин стоял за решающим ударом красных по белогвардейцам.

«Кроме того, не было секретом и то, что румынские дивизии, заполнявшие промежутки на линии обороны к западу от Сталинграда, были крайне плохо подготовлены. Им пришлось выдвигаться с дальних железнодорожных станций, и у них не было подходящего обмундирования — порой даже сапог. Гитлер надеялся, что быстрый захват Сталинграда поможет ослабить угрозу в этом регионе, но с оборонительных участков вокруг города приходилось отзывать все новые и новые немецкие дивизии, а позже и батальоны, и все они увязали в „Сталинградской мясорубке“. В то же время русские перешли в контрнаступление против группы армий „Центр“, принимавшее довольно угрожающий характер, особенно в районе Ржева. Именно по поводу обстановки на этом участке фронта произошла окончательная ссора между Гитлером и Гальдером, ставшая причиной отставки последнего».

Многим генералам я задавал один и тот же вопрос: «Считаете ли вы, что Германия могла избежать поражения после Сталинграда?» Рундштедт ответил: «Я думаю, да, если бы полевым командирам позволили выводить войска по своему усмотрению, вместо того чтобы держаться до последнего, как это случалось неоднократно». Сам Рундштедт не был на Восточном фронте после 1941 года, но это позволяло ему объективно оценивать обстановку. Более того, он никогда не испытывал оптимизма по поводу русской кампании и имел большой опыт командования на обоих фронтах, и это делает его мнение по поводу общей ситуации более ценным. Ответы других генералов, командовавших на Восточном фронте, отличались конкретностью. Все они считали, что наступление русских можно было ослабить гибкой обороной, если бы только им позволили ее осуществить. Некоторые приводили поразительные примеры.

Клейст рассказывал о своем опыте отступления с Кавказа, после того как армии Паулюса были окружены под Сталинградом. За отступление без серьезных потерь его повысили до фельдмаршала, и звание это кажется более заслуженным, чем иные фельдмаршальские жезлы за успешные наступательные операции. Трудно припомнить хотя бы одно отступление в истории, когда настолько многочисленные войска были выведены с таких опасных позиций в таких чрезвычайных условиях — гигантские расстояния, суровая зима, непрекращающиеся атаки превосходящих сил противника с флангов и тыла.

Рассказывая об отступлении, Клейст вспоминал: «Хотя наше наступление на Кавказ фактически завершилось в ноябре 1942 года, когда мы оказались в тупике, Гитлер настаивал, чтобы мы продолжали занимать вытянутые вперед позиции в горах. В начале января русские предприняли атаку со стороны Элисты в западном направлении мимо южной оконечности реки Маныч, чем подвергли опасности мои тыловые фланги. Эта атака была серьезнее контратаки русских на мои передовые позиции в районе Моздока. Но самую большую опасность представляло собой наступление русских от Сталинграда вниз по Дону к Ростову, далеко у нас в тылу.

Когда русские находились всего в 70 километрах от Ростова, а мои армии в 650 километрах к востоку от Ростова, Гитлер прислал мне приказ не отступать при любых обстоятельствах. Приказ этот скорее походил на смертный приговор. Правда, на следующий день я получил уже другой приказ — отступать и выводить с собой всю технику. Это было бы нелегко в любом случае, а тем более в разгар русской зимы.

Первоначально защита моего фланга от Элисты до Дона была поручена румынской группе армий под командованием маршала Антонеску. Впрочем, сам Антонеску так и не прибыл, и слава Богу! Вместо него сектор передали Манштейну, в группу армий „Центр“ которого входила часть румынских войск. С помощью Манштейна нам удалось выйти по узкому перешейку у Ростова до того, как русские перерезали нам дорогу. Но даже тогда войска Манштейна подвергались такой яростной атаке, что мне пришлось выделить ему часть своих дивизий, чтобы помочь сдержать русских, рвавшихся по берегу Дона к Ростову. Самая большая опасность грозила нам во второй половине января».

Клейст особо подчеркнул, что ход отступления, которое казалось почти невозможным, показал огромные возможности гибкой обороны. Его части, после того как вышли к Днепру, сумели даже предпринять контрнаступление, ослабив натиск русских на запад со стороны Сталинграда и Дона. В ходе контрнаступления вновь был взят Харьков, и ситуация на южном фронте стабилизировалась. Последовало длительное затишье, прерванное только в середине лета 1943 года.

Эта передышка на Восточном фронте позволила немцам укрепиться на своих позициях и пополнить поредевшие войска — не до изначального уровня, но все же достаточно, чтобы сдерживать русских. Однако Гитлер не желал слушать разумные советы и переходить к оборонительной стратегии. Именно он, а не русские, предпринял первые активные шаги летом следующего года. И хотя он действовал с меньшим размахом, чем обычно, в бой он бросил все имевшиеся в его распоряжении ресурсы — семнадцать танковых дивизий в районе курского выступа. Вспоминая об этом наступлении, Клейст сказал, что никогда не надеялся на благополучный исход операции, но Клюге и Манштейн, ответственные за удар «клещами», были поначалу настроены весьма оптимистично. «Если бы нанести удар шестью неделями ранее, то он бы удался, хотя у нас и не было ресурсов, чтобы сделать его решающим. Но за это время русские догадались о наших планах. Они создали обширные минные поля по всему фронту и отвели основные силы в тыл, поэтому в ловушке, которую надеялось захлопнуть наше командование, почти никого не оставалось».

Дополнительные сведения о Курской операции

Манштейн следующим образом объяснял мне свое отношение к наступательной операции и причины, по которым она задержалась: «После повторного взятия Харькова в марте 1943 года — это была последняя победа немцев на Востоке — я изложил Гитлеру свои взгляды, согласно которым мы не могли сдержать натиск русских, занимая исключительно оборонительные позиции. У нас было слишком мало сил, чтобы равномерно распределить их по всему фронту. Наш единственный шанс заключался в том, чтобы, используя превосходство в командовании и в подготовке личного состава, организовать маневренную оборону.

После того как миновал сезон весенней распутицы, у нас было два возможных сценария. Первый — это предотвратить наступление русских контрнаступлением. В этом случае атаку следовало начинать как можно раньше, до того как русские восполнят свои потери, особенно в танках. На первом этапе следовало перерезать выступ в районе Курска и уничтожить их резервы бронетехники. Затем мы повернули бы на юг всеми нашими танками и расширили участок прорыва вплоть до южной Украины. Начать это наступление лучше всего было в первых числах мая.

Второй — и лучший — сценарий заключался в том, чтобы дождаться наступления русских, которое почти неизбежно должно было развернуться на юге Украины, с целью расширить участок прорыва к северу от Черного моря. В таком случае мы бы отступили, а затем пошли в контратаку из района Киева против северного фланга русского наступления, постепенно расширяя фронт к югу.

Гитлер выбрал первый вариант, потому что не хотел отступать из бассейна Донца, а также потому, что не желал идти на большой стратегический риск. Наступление на Курск должно было начаться в первую неделю мая, но за несколько дней до решающей даты фюрер — вероятно, под влиянием Моделя — решил подождать, пока прибудут дополнительные танки. Наступление сначала отложили на четыре недели, а потом перенесли на 13 июля, несмотря на мои и Клюге возражения.

Было понятно, что наступление теперь будет нелегким. Тем не менее я не оставлял надежды. И в самом деле, две армии из моей группы, которые были в нем задействованы, показали себя неплохо. Они прорвали русский фронт на южной стороне Курской дуги и уничтожали всю русскую бронетехнику, которая появлялась на поле боя, пока Гитлер не отдал приказ остановить наступление. Это было необходимо, потому что армия Моделя (из группы армий Клюге), атаковавшая с севера, не смогла прорвать фронт, а русские, напротив, прорвали фронт фон Клюге. Мне пришлось перейти к оборонительной тактике и передать несколько танковых дивизий фон Клюге. Оставшихся у меня войск было недостаточно для выполнения наступательных задач».

Вместе с тем из показаний Варлимонта следует, что на курском наступлении настаивал не столько Гитлер, сколько Цейтцлер, новый начальник генштаба, хотя фюрер, конечно же, тоже не был против. Варлимонт сказал: «Разрабатывал этот план Гитлер, но не слишком стремился его выполнять. Цейтцлер разделял убеждения Гитлера в том, что немецкие войска на Востоке слишком слабы, а связи между ними налажены недостаточно прочно, чтобы позволять русским переходить в наступление когда им вздумается. Поэтому Цейтцлер настаивал на том, чтобы первыми перейти в наступление под Курском».

Тем временем Йодль, ставший начальником штаба на всех остальных театрах войны, не советовал ввязываться в серьезную авантюру на Восточном фронте. Он считал, что, когда союзники угрожают высадкой в Средиземноморье, подкрепления и резервы требуются в Италии и на Балканах.

Но Цейтцлера не интересовали эти далекие для него проблемы. Ему было неприятно осознавать, что он, как верховный командующий сухопутными силами, не оказывает на них никакого влияния. Он настаивал на скорейшем осуществлении «своего» наступления и жаловался Гитлеру на Йодля, который якобы выходил за пределы своей компетенции. Впервые выяснилось, что так называемое «управление оперативного штаба» под командованием Йодля утратило свою роль в качестве общего совещательного органа и стало выполнять функции второстепенного штаба на всех театрах войны, кроме восточного. Фактически с тех пор Гитлер сам принимал окончательные решения по поводу всех стратегических операций.

В конце концов фюрер не слишком охотно согласился на наступательную операцию под Курском, которая обернулась ужасными потерями. Похоже, он с самого начала не верил в успех: возможно, свое согласие он дал только потому, что не желал проводить широкомасштабное отступление по всему Восточному фронту, поскольку это в корне противоречило его принципам. И тогда, и позже он любил повторять: «Генералы хотят выполнять операции; на их языке это означает „отступать“. По тем же причинам он несколько раз запрещал сооружать и усиливать оборонительные укрепления в тылу».

После курского наступления

Когда последнее наступление немцев было остановлено, русские перешли в контрнаступление. Теперь они обладали достаточными ресурсами, чтобы развить импульс, а немцы в результате авантюры потеряли силы, которые могли бы сосредоточить для отпора и организации длительной обороны. Почти все мобильные резервы были исчерпаны. Поэтому осень и зиму наступление русских развивалось достаточно быстро, а периодические остановки были вызваны не контрударами немцев, а ожиданием подвоза припасов. Южный фронт находился в постоянном движении.

Но на Северном фронте, где немцам позволили поддерживать оборону, атаки русских постоянно разбивались о хорошо организованное сопротивление. Об этом мне поведал Хейнрици, который в то время командовал 4-й армией в секторе от Рогачева до Орши на главной дороге Москва — Минск. Упомянув о том, что недавно перечитывал мои статьи об основных направлениях современной войны, он сказал: «Исходя из личного опыта, полностью согласен с вашими выводами относительно тактического превосходства обороны над атакой. Все зависит, как вы заметили, от соотношения пространства и силы. Думаю, вам будет интересно услышать ряд примеров из моего опыта.

После эвакуации Смоленска русские выдвинулись вперед и были остановлены километрах в двадцати от Орши частями 4-й армии, поспешно оборудовавшей для себя оборонительную позицию, состоявшую только из одной линии траншей. Той осенью нам пришлось выдержать несколько сильных ударов русских, начиная с октября и заканчивая декабрем. Всего было пять наступательных операций. В моей армии было десять дивизий, которые должны были удерживать фронт шириной 150 километров по прямой, но из-за неровностей он растянулся примерно на 200 километров. Резервов у 4-й армии не было, к тому же она была ослаблена из-за понесенных потерь, но артиллерия осталась невредимой, а это весьма ценное средство.

Главной целью русских была Орша, крупный железнодорожный узел, позволявший отрезать железнодорожное сообщение между Ленинградом и Киевом. Для этого они сосредоточили свои силы на участке фронта шириной 20 километров по обеим сторонам автомобильной дороги. Во время первого наступления они использовали 20–22 дивизии, во время второго — 30, а в каждом из последующих трех — около 36 дивизий. Некоторые из них принимали участие в боях повторно, но большинство были свежими.

Для отпора я использовал три с половиной дивизии, удерживавших участок фронта шириной 20 километров, на котором, собственно, и велось наступление, а шесть с половиной дивизий удерживали другие участки. Каждая атака была остановлена. Эти пять боев велись на протяжении пяти-шести дней, кризис обычно наступал на третьи-четвертые сутки, после чего атака затухала. Русские не пытались задействовать крупные танковые силы, поскольку прорванные участки нашей обороны не были достаточно велики. Атаки поддерживало до пятидесяти танков пехоты, но им также не удавалось прорваться.

Обычно русские в день предпринимали три попытки: первую в 9 часов, после тяжелой артиллерийской подготовки, вторую в 10–11 часов, а третью между 14 и 15 часами. Почти как по часам! В наступление они шли всегда, пока их не останавливал наш огонь, — иначе и быть не могло: ведь за ними шли офицеры и комиссары, готовые направить свои пистолеты на любого колеблющегося. Русская пехота была очень плохо обучена, но сражалась отчаянно.

По моему мнению, успеху обороны способствовали три основных фактора. Во-первых, каждую дивизию я размещал на узком секторе при высоком отношении боевой мощи к расстоянию, на тех участках, где русские действительно шли в атаку. Во-вторых, мне удалось обеспечить мощную артиллерийскую поддержку, и опасный сектор прикрывало 380 орудий. Ее командир, находившийся в штабе армии, мог концентрировать огонь на любом участке двадцатикилометрового фронта. Наступление русских поддерживало около тысячи орудий, но их огонь велся не столь концентрированно. В-третьих, потери немецких дивизий, участвовавших в сражениях — по приблизительным подсчетам они составляли один батальон на дивизию в каждый из дней боев, — компенсировались своевременным перемещением отдельных батальонов из дивизий, расположенных на других участках фронта. Перед началом атаки у меня всегда было в запасе три свежих батальона, по одному на каждую дивизию, удерживавших двадцатикилометровый фронт. За ними следовали другие батальоны из того же полка, вместе с полковым штабом, и таким образом я обеспечивал пополнение личного состава. К фронту подтягивались свежие полки, а затем и целые дивизии. Они временно смешивались, но это было неизбежной частью платы за успех. Однако я всегда старался как можно быстрее восстановить целостность дивизий».

В мае 1944 года Хейнрици передали командование 1-й танковой армией вместе с 1-й венгерской армией на Карпатском фронте. В начале 1945 года эти войска возглавили отступление в Силезию после развала немецкого фронта на севере. В марте 1945 года Хейнрици был назначен командиром группы армий, отражавшей последний натиск русских на Берлин. Именно эти армии вели бои на Одере и битву за Берлин.

На этом последнем этапе, как сказал сам генерал, он сумел развить описанные ранее оборонительные методы. «Когда становилось известно, что русские готовятся к атаке, я под прикрытием ночи переводил свои силы на вторую линию обороны, расположенную обычно в двух километрах от первой. В результате первый удар русских приходился по пустому месту, а дальнейшее развитие атаки оказывалось не таким эффективным. Понятно, что для успешного применения такой тактики требовалось знать точную дату нападения, и для этого мои разведчики регулярно брали пленных. После первой неудачи русских я продолжал удерживать вторую линию обороны как передовую позицию, а другие части проходили по соседним участкам, не подвергшимся атаке, и занимали первую линию обороны. Эта система хорошо показала себя во время битвы на Одере, и единственным недостатком была скудость наших сил, которые так часто растрачивались впустую, когда мы были вынуждены оборонять совершенно безнадежные позиции.

На протяжении трехлетних оборонительных боев я ни разу не потерпел поражения, если строил свои планы, основываясь на указанном методе. Я горжусь, что ни разу не обращался к верховному командованию с просьбой о выделении резервов. Я пришел к мнению, что при такой оборонительной тактике чрезвычайно ценны самоходные орудия.

В свете моего личного опыта я считаю, что ваш вывод о необходимости как минимум трехкратного преимущества сил у нападающих несколько занижен. Я бы сказал, что для успешного преодоления хорошо организованной обороны на разумной ширине фронта нападающим нужно иметь в шесть-семь раз больше сил. В некоторых случаях мои войска удерживали оборонительные позиции, когда соотношение сил нападения и обороны было 12 к 1 и даже 18 к 1.

Причиной неудачи немцев на востоке, по моему мнению, была необходимость преодолевать огромные пространства без гибкости командования, которая позволила бы им сконцентрировать свои силы для удержания ключевых пунктов. Так они неизбежно теряли инициативу. Сомневаюсь, что мы могли бы измотать русских одной обороной, но наверняка сумели бы изменить ситуацию в нашу пользу, сочетая ее с мобильностью и сокращением ширины фронта, высвобождая таким образом силы для нанесения эффективных контрударов.

Но армейские командиры никогда не участвовали в обсуждении планов или методов обороны. Гудериан, занимавший должность начальника генерального штаба в последний год войны, не имел влияния на Гитлера. Влияние его предшественника Цейтцлера было не намного больше. Советы Гальдера тоже чаще всего игнорировались.

Первый опыт, полученный после принятия командования 4-й армией в 1942 году, открыл мне глаза. Я вывел небольшое подразделение с очень опасной позиции, после чего получил строгое предупреждение, переданное через генерала Клюге, в то время командующего группой армий, что при повторении подобного меня в лучшем случае ждет военный трибунал.

Гитлер постоянно заставлял нас сражаться за каждый клочок земли, угрожая трибуналом. Любое отступление было официально запрещено без его личного разрешения, даже если речь шла об операциях местного значения. Этот принцип был настолько прочно вбит в головы военных, что в войсках бытовала шутка о командире батальона, который боится „перевести часового от окна к двери“. Столь жесткие методы связывали нас по рукам и ногам. Снова и снова войскам приходилось защищать безнадежные позиции, пока их не окружали и не брали в плен. Впрочем, кое-кто из нас осмеливался игнорировать его распоряжения».

Уклониться от приказов можно было только в сражениях местного значения, да и то редко. Типпельскирх, сменивший Хейнрици на посту командующего 4-й армией, также предоставил много свидетельств в пользу подвижной обороны, а заодно и поведал о катастрофических последствиях отсутствия такой обороны. «В марте 1944 года в Могилеве я командовал 12-м корпусом, состоявшим из трех дивизий. В первый день русские начали наступление десятью дивизиями, а к шестому дню их число достигло двадцати. Но им удалось захватить только первую линию, а перед второй их остановили. Воспользовавшись паузой, я организовал ночную контратаку и вернул все утраченные позиции почти без потерь».

Типпельскирх уделил много внимания наступлению русских летом 1944 года, за три недели до которого он принял командование 4-й армией. Полевые командиры предлагали отвести войска от Березины и тем самым ослабить натиск русских, но их предложения отклонили. Тем не менее Типпельскирх сделал небольшой шаг назад к Днепру, благодаря чему его участок фронта уцелел, но линия фронта армий, располагавшихся справа и слева, была прорвана. Начавшееся отступление было остановлено только на Висле под Варшавой.

«Было бы гораздо разумнее вовремя отвести войска по всей линии фронта. После любого отступления немцев русским требовалось много времени для подготовки следующего своего наступления, поскольку они всегда несли несоразмерно большие потери. Ряд отступлений на большие расстояния мог бы измотать русскую армию и создать условия для нанесения эффективных контрударов, пока немецкие войска еще обладали достаточной силой.

Гитлер, пожалуй, был прав, наложив вето на любые отступления в 1941 году, но совершил большую ошибку, повторив это в 1942 году и позднее, когда ситуация изменилась коренным образом. После первого года немецкая армия была хорошо оснащена для ведения боевых действий в зимних условиях и вполне могла бы сражаться с русскими на равных, поэтому стратегическое отступление никак не сказалось бы на боевом духе солдат. Наши войска были вполне способны выполнить такой маневр зимой. Так они бы не только сохранили свои силы, но и подготовились бы для мощного контрудара.

Основная причина поражения немецкой армии заключается в том, что ее силы часто тратились зря, чаще всего на безнадежное сопротивление в ненужном месте и в ненужное время. И виной тому Гитлер. В нашей кампании отсутствовала стратегия».

А вот слова Мантойфеля: «После Сталинграда все наступления Красной армии заканчивались бы иначе, если бы наша оборона была более маневренной, а не такой упорной. Гибкая тактика неизменно приносила мне успех даже при численном перевесе врага».

Генерал Дитмар, наблюдавший за развитием со стороны и имевший возможность делать более общие выводы, добавил к сказанному немало интересных замечаний. В роли военного комментатора он был на удивление объективен — возможно, даже более всех остальных. К тому же ему приходилось освещать события в условиях жестких ограничений и подвергаясь большей опасности, чем любой комментатор союзников. Когда я спросил, почему он говорил настолько открыто, он ответил, что мог выражать свое мнение благодаря руководителю радиопропаганды Фриче, который один просматривал его тексты перед передачами. Дитмар считал, что Фриче разочаровался в нацистском режиме и был рад дать возможность высказаться тому, кто разделял его тайные мысли. Конечно, не обходилось без протестов, но Фриче всегда старался прикрыть Дитмара. «Я постоянно чувствовал, что иду по натянутому канату с петлей на шее».

Когда же я спросил Дитмара, считает ли он, что стратегия гибкой обороны могла измотать русских, он сказал следующее: «Думаю, что да. Преимущества гибкой обороны очевидны, но наше военное руководство предпочитало не использовать эту тактику из-за возражений Гитлера. Генштабу не разрешалось отдавать приказы о сооружении линий обороны в тылу или даже обсуждать планы, связанные с отступлением. Тем не менее в 1943 году генералам удалось втайне провести кое-какую подготовительную работу, распространив инструкции на специальных листовках с осторожно составленным текстом. Эти листовки распространялись в армиях, но ничто в них не указывало на то, что они идут из генерального штаба».

Я спросил Дитмара, пытались ли немцы предпринять стратегическое отступление до крупномасштабного наступления русских в июле 1943 года или в январе 1945-го. Он ответил: «Нет. Наши отступления всегда следовали за прорывом нашего фронта, и такова была стратегия, навязываемая Гитлером. Некоторые командиры низшего звена проявляли решительность и отводили своих людей в безопасные места, несмотря на приказы удерживать позиции любой ценой, но другие строго выполняли все распоряжения, в результате чего их войска попадали в окружение и плен. В каждом случае причиной катастрофы была фундаментальная ошибка — жесткая оборонительная стратегия. Самый яркий пример — это наступление русских с берегов Вислы в январе 1945 года. Предварительно стянутые резервы в решающий момент были отправлены на помощь войскам в Будапеште». Эти резервы состояли из трех отлично вооруженных танковых дивизий.

«Политика любой ценой удерживать территорию постоянно ухудшала наше положение. Каждая попытка укрепить брешь во фронте приводила к появлению новых брешей. В конце концов она обернулась полным провалом».

В марте 1943 года немцы и итальянцы потерпели сокрушительное поражение в Тунисе. Всего в окружение и в плен попали восемь дивизий вместе со вспомогательными войсками. Это был основной корпус немецких войск в Средиземноморье и лучшие итальянские дивизии, в результате чего боевой дух итальянцев упал почти до нуля. Теперь для атаки открывалась сама Италия, а у немцев на тот момент там было только две дивизии непосредственно на полуострове, одна наспех сформированная дивизия на Сицилии и еще одна такая же на Сардинии.

Впрочем, воспользовались плодами своей победы в Тунисе союзники только два месяца спустя, высадившись на Сицилии 10 июля, но и тогда восемь их дивизий противостояли всего лишь двум немецким. Итальянцы прекратили сопротивление практически сразу же после высадки, но немцы стойко держались, хотя им недоставало поддержки с воздуха, а на подкрепление выслали всего две дивизии. Только в середине августа под шквалом зенитного огня они переправились на материковую Италию через Мессинский пролив, фельдмаршал Кессельринг, командующий немецкими войсками в Южной Италии, был благодарен этим дивизиям за предоставленную передышку, но когда они эвакуировались, тоже испытал облегчение. Он опасался, что противник высадится в Калабрии, на «носу» итальянского «сапога», и тем самым блокирует их отступление.

В этот период была упущена большая стратегическая возможность. Итальянцы продемонстрировали стремление к миру, не только свергнув Муссолини 25 июля, но и поспешно прекратив сопротивление на Сицилии. Союзники же мало что делали, чтобы подтолкнуть новое правительство к выходу из войны, и перемирие было подписано только 3 сентября, за спинами немцев. Объявлено оно было 8 сентября, за ночь до массированной высадки союзников в Салерно, к югу от Неаполя. За пять дней до этого, 3 сентября, 8-я армия Монтгомери пересекла Мессинский пролив и начала медленное продвижение вверх по полуострову.

В распоряжении Кессельринга было только семь дивизий на весь юг и центр Апеннинского полуострова, хотя в Северную Италию прибыло восемь немецких дивизий, и на подходе было еще несколько. Кроме того, перед ним встал вопрос о разоружении и содержании под стражей итальянских войск. К счастью для него, высадка союзников осуществлялась в одном пункте, на котором он мог сосредоточить свои силы, а Монтгомери пока не представлял для него угрозы. Он пользовался тем, что союзнические командиры предпочитали не выходить за пределы зоны действия своей авиации. В результате высадка в Салерно, получившая оптимистичное название «Операция „Лавина“», далась дорогой ценой и едва не закончилась катастрофой.

Ранее я уже высказывал предположение, что наилучший способ застать немцев врасплох и лишить преимущества — это высадиться за пределами их сферы влияния, где они меньше всего этого ожидают. В качестве предполагаемого места я называл «каблук» Италии — область между Таранто и Бриндизи; так удалось бы и значительно снизить риск, и завладеть двумя прекрасными портами.

Такая высадка была запланирована в последнюю минуту, в качестве дополнительной операции, но для Таранто выделили одну лишь британскую 1-ю воздушно-десантную дивизию, наспех собранную в Тунисе и переправленную по морю на доступных к тому времени транспортных кораблях. Сопротивления она не встретила, но прибыла без танков и без артиллерии, за исключением одной гаубицы, и почти без моторного транспорта. Иначе говоря, у нее отсутствовали возможности развития инициативы. Почти через две недели еще один небольшой контингент войск (включая танковую бригаду) высадился в Бари — следующем порту на побережье Адриатики. Он двинулся на север, почти не встречая сопротивления, с целью захватить аэродромы под Фодджей, откуда можно было бы осуществлять операции по бомбардировке немецких войск. Таким образом, тыл немецких дивизий, сражавшихся с союзниками под Салерно, также оказывался под угрозой, что помогло ослабить их сопротивление.

Первого октября союзники вошли в Неаполь. Тем временем немцы упрочили свою власть над остальной Италией, разоружили итальянские войска и свели на нет итоги перемирия. Теперь они могли контролировать продвижение союзнических войск вдоль полуострова, тем более что ширина этого марша не превышала сотни миль и на пути у союзников встречались горные отроги Апеннин. Поначалу немцы надеялись только на время остановить противника у Рима и воспользоваться этим, чтобы укрепить оборону на севере Италии, но когда увидели, что наступление союзников идет медленно, решили подтянуть подкрепления ближе к югу. Это походило на движение поршня в узком цилиндре, который все более замедляется из-за сопротивления.

Продвижение 5-й англо-американской армии под командованием генерала Марка Кларка было остановлено сначала у реки Вольтурно, в двадцати милях за Неаполем, а после на реке Гарильяно под Кассино. Ряд атак, предпринятых в ноябре и декабре, не прорвал этот барьер. 8-я армия Монтгомери выступила из Фодджи 1 октября и при поддержке небольшого контингента, высадившегося в Термоли, в тылу врага, форсировала реку Биферно, но затем остановилась на линии Сарно. В конце ноября Монтгомери решил перейти в наступление. По его словам, «настало время оттеснить немцев на север Италии… Немцы сейчас, по существу, в том положении, в каком мы хотели их видеть. Сейчас мы можем расколоть их войска». Но вскоре после перехода через реку его снова остановили.

К концу года союзники продвинулись всего лишь на семьдесят миль от Салерно — и это за четыре месяца, да и то большую часть пути проделали в сентябре. После продвижение шло очень медленно; в войсках его называли продвижением «дюйм за дюймом».

В конце года Монтгомери покинул Италию и отбыл в Англию, чтобы принять участие в подготовке к высадке в Нормандии. С ним отправились несколько самых опытных дивизий, на замену которым прибыли свежие силы. Но еще больше под сомнение исход итальянской кампании ставил отвод наземного и морского транспорта. На посту командующего 8-й армией Монтгомери сменил Оливер Лиз. Командующим 5-й армией остался Марк Кларк, а операцией в целом командовал Александер.

Позже, в январе 1944 года, была предпринята очередная высадка десанта с целью ослабить сопротивление врага вдоль Гарильяно и в районе Кассино. Сильный контингент высадился в Анцио, в двадцати пяти милях к югу от Рима, но десантники медленно продвигались вглубь, а немцы тем временем быстро перебросили резервы на опасный участок. Хотя им и не удалось отбросить союзников в море, но тем не менее десант оказался запертым на узком плацдарме, а союзнические войска под Кассино были вновь остановлены.

Через четыре месяца Александер предпринял очередное наступление, и для этого перебросил часть 8-й армии через Апеннины для помощи 5-й армии. Перед наступлением была проведена крупная бомбардировка путей снабжения врага. На этот раз укрепленные позиции под Кассино наконец-то были захвачены при помощи французского колониального корпуса под командованием генерала Жуэна, который обошел их с фланга по горам. Корпус союзников в Анцио также перешел в атаку. Под ударами с разных сторон немцы были вынуждены отступить, и 5 июня союзники вошли в Рим — за день до высадки в Нормандии.

Но Кессельринг удачно отвел свои войска, и ему даже еще несколько раз удалось остановить их продвижение. Оборонительные сооружения к северу от Флоренции надолго задержали наступление союзников. Позже, уже в августе, Александер вернул часть 8-й армии обратно на побережье Адриатического моря; эта армия успешно заняла долину реки По, но осенние дожди вынудили ее остановиться, так что кампания затянулась еще на одну зиму.

И только в апреле 1945 года растянувшийся немецкий фронт был наконец-то прорван. Немцы срочно перебросили резервы на другие, более важные направления, пытаясь защитить собственно Германию от двусторонней атаки русских и англо-американских армий. Вряд ли союзники после заключения перемирия с итальянцами ожидали, что выбивать немцев из Италии им придется целых двадцать месяцев. Но немцы тоже этого не предвидели.

Из тех немецких генералов, с которыми мне довелось поговорить во второй половине 1945 года, некоторые воевали на итальянском фронте, но их воспоминания касались лишь отдельных секторов и этапов операции. Поскольку полученные от них сведения носили отрывочный характер, я решил не затрагивать тему вторжения в Италию в первом издании книги. Но с тех пор я многое узнал о взглядах Кессельринга благодаря рассказам начальника его штаба, генерала Вестфаля. Заодно Вестфаль, которого считали одним из самых способных генералов молодого поколения, сообщил много любопытных подробностей из личного опыта. До того как его летом 1943 года перевели в штаб Кессельринга, он восемнадцать месяцев прослужил начальником штаба Роммеля в Северной Африке. Через год после этого он стал начальником штаба Рундштедта на Западном фронте.

Другим ценным информатором стал генерал фон Зенгер, сначала командовавший немецкими войсками на Сицилии, затем осуществлявший эвакуацию с Сардинии и Корсики, а с 1943-го командовавший 14-м танковым корпусом в Италии. Незадолго до начала Первой мировой войны он обучался в Оксфорде, куда поступил благодаря стипендии Родса. После войны он познакомился с Куртом Ханом, выдающимся педагогом, который основал известную школу в Салеме, а после прихода к власти нацистов — такую же школу в шотландском Гордонстауне. После окончания Второй мировой войны школа в Салеме продолжила свою деятельность, и Зенгер устроился на работу в ней.

Изложив вкратце итальянскую кампанию, я теперь перейду к более подробному описанию некоторых ее эпизодов, включая по мере возможностей в текст слова самих генералов «с другой стороны холма», как я это делал в других главах.

Прелюдия

Вторжение союзников во французскую Северную Африку в ноябре 1942 года явилось полной неожиданностью для Гитлера и его советников из ОКВ (Кейтель и Йодль после войны признавались, что не ожидали этого). Немцы получали донесения о том, что американцы готовятся к высадке в Дакаре или на западном побережье Африки, но полагали, что непосредственно Средиземноморье они оставят британцам, имевшим там свои территориальные интересы. Когда же у берегов Марокко был замечен целый транспортный флот, немцы сочли, что он перевозит британские войска на Дальний Восток. Даже когда часть судов прошла через Гибралтарский пролив, немцы все еще думали, что союзники делают вид, что собираются высадиться в Ливии непосредственно в тылу армии Роммеля, которого только что выбил из Египта Монтгомери.

Кессельринг считал иначе. Будучи главнокомандующим немецких войск на Средиземноморском театре военных действий, он лучше других умел распознавать намерения противника и уже месяца два ожидал высадки союзников во французской Северной Африке. Всего за три дня до этого его рапорт, в котором он обращал внимание на эту опасность, в генеральном штабе в очередной раз подвергли сомнениям и отклонили его просьбу выслать подкрепления. Но времени зря он не терял. Немецкие войска постоянно доставляли в Тунис по воздуху небольшими группами, и их оказалось достаточно, чтобы сдерживать первоначальное наступление союзников от Алжира до Бизерты. Хотя если бы союзники высадились не настолько далеко к западу, немецких войск не хватило бы.

По мере роста мощи союзников численность немецких сил в Тунисе также росла. Они заняли большой плацдарм для защиты Бизерты и Туниса, где сумели перезимовать сами, и куда отошла армия Роммеля после длительного отступления из-под Аламейна. Но в конце концов Гитлер и его союзники заплатили большую цену за то, что спохватились так поздно и решили во что бы то ни стало сохранить армию Роммеля. В мае после прорыва одного участка фронта пал весь плацдарм; в плен попало около четверти миллиона человек, и две трети из них были немцы. Если бы Гитлер заранее смирился с потерей армии Роммеля, то потери были бы не такими масштабными. Такие цифры не входили даже в планы союзников.

Самому Роммелю в очередной раз удалось спастись — за месяц до катастрофы он вновь заболел и отправился домой на лечение. В сентябре его назначили командующим войсками в Северной Италии, в то время как войсками на юге командовал Кессельринг. Спасение еще одного танкового командира, Хассо фон Мантойфеля, доставило немало хлопот союзникам в будущем, когда в конце 1944 года он прорвал фронт американцев в Арденнах. В Тунисе он командовал импровизированной дивизией, удерживавшей сектор Бизерты, обращенный на американцев. Шестого мая, когда союзники начали свое последнее наступление, он заболел и был эвакуирован на Сицилию вместе с другими больными и ранеными. Как он сам рассказывал мне, его самолет по пути к Трапани атаковали трижды. Когда я сказал, что ему повезло избежать плена, он, улыбнувшись, ответил: «Все равно я в конечном итоге встретил своих товарищей в Трент-Парке, а они отдыхали куда дольше!»

Сокрушительное поражение в Тунисе стало настоящим шоком для Гитлера и его окружения. Они надеялись удерживать плацдарм как можно дольше, полагаясь на природную защиту в виде холмов, прикрывающих подходы к Бизерте и Тунису. При этом они упустили из виду, что периметр растянулся почти на 100 миль, а резервов оставалось недостаточно; вся территория была крайне уязвима для воздушных атак, и перебрасывать войска с одного участка на другой в случае прорыва было бы весьма сложно. База оборонявшихся находилась слишком близко к фронту, любой достаточно мощный прорыв обязательно дотянулся бы до нее. Когда же это случилось, немцы оказались в совсем неприглядном положении и были вынуждены сражаться спиной к морю, на котором тогда уже господствовали союзники. Составители планов в ОКВ совершенно не учли этот моральный фактор, а также, как всегда, не проработали схемы снабжения крупных сил, находившихся на таком дальнем участке. Кессельринг, как и Гальдер вместе с представителями ОКХ, именно по этой причине изначально был против североафриканской кампании и против вторжения в Египет. Он утверждал, что в любом случае невозможно поддерживать слишком вытянутые пути снабжения. Из-за этого между ним и Роммелем даже возник конфликт. С каждым месяцем положение только ухудшалось, и достигло пика к тому времени, когда остатки армии Роммеля были оттеснены к Тунису. Похоже, даже Кессельринг, захватывая и укрепляя плацдарм в Тунисе, недооценил тогда всей сложности обстановки. Как признавался он сам позднее: «Мы ни за что бы не смогли обеспечить наши войска, как не смогли бы и эвакуировать!»

Высадка на Сицилии

Завоевание Туниса в буквальном смысле открыло союзникам дорогу в Южную Европу. В результате полного окружения немецких и итальянских войск Италия и прилегающие к ней острова остались без адекватной защиты. Когда же Гитлер отправил Муссолини телеграмму с предложением выслать ему на помощь пять хорошо подготовленных и обученных дивизий, тот ответил, что примет только три дивизии. Ответ он отослал, не посоветовавшись с Кессельрингом, который счел это демонстрацией желания итальянцев «оставаться хозяевами в своем доме». Не понравился ответ Муссолини и его командующему итальянскими войсками генералу Роатте, который настаивал на том, чтобы немцы прислали шесть танковых дивизий. Их можно было бы распределить тремя группами: в районе Ливорно на севере, Рима — в центре и Неаполя — на юге. Недостаток сил впоследствии сказался на ходе сопротивления.

Защитникам Италии также было непонятно, где союзники нанесут следующий удар, а от этого зависел вопрос распределения довольно скудных ресурсов. Гитлер, с подачи Йодля, считал, что союзники высадятся на Сардинии. Там у немцев дислоцировалась только одна 90-я танково-гренадерская дивизия, находившаяся в процессе реформирования. Снабжение ее было связано с определенными трудностями, поскольку немногие гавани были уничтожены в ходе бомбардировок. Поэтому Гитлер решил перебросить II-й воздушный корпус Штудента, состоявший из двух парашютных дивизий, на юг Франции и образовать здесь так называемый «фюрер-резерв». В случае нападения на Сардинию его можно было бы перебросить на остров по воздуху. Как рассказал мне Штудент, в то время уже были составлены планы воздушной операции.

Кессельринг же считал, что союзники, вероятнее всего, высадятся на Сицилии. Муссолини и итальянское военное командование соглашались с ним. У немцев там располагалась одна лишь 15-я танково-гренадерская дивизия, недавно переформированная из призывников. Но даже когда на остров переправили танковую дивизию «Герман Геринг», сил для успешной обороны все равно оказалось недостаточно.

На совещании 13 мая в Риме (годовщина триумфального прорыва под Седаном) Кессельринг настаивал на том, что ослабить угрозу Италии косвенным образом можно, отправив войска в Испанию. Присутствовавший на совещании адмирал Дениц, недавно назначенный главнокомандующим военно-морского флота Германии, с ним соглашался. (Его предшественник, адмирал Редер, неоднократно требовал этого от Гитлера, после того как союзники высадились во французской Северной Африке в ноябре предыдущего года.) По возвращении в Германию Дениц незамедлительно посетил Гитлера и представил все свои аргументы — такой ход позволял немцам перехватить инициативу, а заодно создавал угрозу на фланге англо-американского наступления на Италию. Но Гитлер считал, что время для такой операции упущено, поскольку Франко еще менее склонен согласиться на ввод немецких войск, чем в 1940 году. Без его согласия сделать это невозможно — испанцы довольно решительные бойцы, и партизанская война перережет все линии снабжения.

Тем не менее прошло еще два месяца, прежде чем союзники высадились на Сицилии, и тем более удивительно, что так мало было сделано для организации защиты этих южных ворот в Европу. Это кажется еще более странным, если учесть, что целый месяц после падения Туниса союзные войска усердно бомбили укрепленный остров Пантеллерия, расположенный в проливе между Африкой и Сицилией. Такая «подготовка» и огромный расход боеприпасов не оставляли никаких сомнений, что следующей целью будет Сицилия. И все же немецкое верховное командование не воспользовалось этим предупреждением, даже если и поняло, о чем оно говорит. Произошло это в основном из-за разлада и недоверия внутри самого верховного командования. Вспоминая события того года, Кессельринг говорил, что союзникам вполне можно было бы дать «решительный отпор», вовремя перебросив в Сицилию две дополнительные немецкие дивизии; вместе с уже дислоцированными там двумя они составили бы грозную силу под единым командованием. Его выводы кажутся убедительными.

Шансы успешно отразить вторжение союзников на Сицилию уменьшились еще из-за того, что итальянцы отклонили предложение передать две немецкие дивизии на острове под командование штаба немецкого корпуса. Они только согласились с назначением немецкого офицера по связям при генерале Гуццони, командующем итальянской 6-й армией на Сицилии. Этот пост занял генерал-лейтенант фон Зенгер-унд-Эттерлин, которому придали минимальный оперативный штаб и роту связистов, чтобы в случае необходимости контролировать действия немецких войск на острове. Как заметил Вестфаль, это была «импровизированная мера». Уже после высадки союзников и разгрома 6-й итальянской армии на Сицилию был переправлен настоящий штаб немецкого корпуса вместе с 29-й танково-гренадерской дивизией.

Эту дивизию перебросили с Адриатического побережья Италии, где она охраняла имеющие важное значение аэродромы в районе Фодджи и «каблук» полуострова. После ее переброски у союзников появилась возможность высадиться именно на этом «каблуке», откуда они могли бы постепенно продвигаться на север. Обнажая этот сектор, Кессельринг рассчитывал только на «осторожную стратегию», свойственную союзникам, и на то, что они предпочитали не ввязываться в авантюру, не обеспечив поддержку с воздуха.

Ход событий во время высадки с точки зрения оборонявшихся в основных чертах описал мне генерал фон Зенгер. Будучи танковым командиром, особое внимание он уделял этому роду войск: «Верховное командование немцев и итальянцев совершенно справедливо полагало, что самым вероятным местом для высадки будет юго-восточная оконечность острова. Правда, в качестве основных пунктов оно рассматривало прибрежные равнины вдоль залива Джела на юге и залива Катания — на востоке. Только там можно было в полном объеме развернуть танковые формирования сразу же после высадки или хотя бы во время продвижения к центру острова. Но это было ошибкой. Десятого июля союзники высадились по всему юго-восточному побережью от Сиракуз до Ликаты. Оказалось, что силы береговой охраны не могли противостоять танкам нигде на этом протяжении. Там располагались второстепенные или третьестепенные итальянские дивизии, плохо оснащенные и без артиллерийских батарей, необходимых для выполнения этой задачи.

Командование союзников воздержалось от выбора конкретного участка берега, подходящего именно для танков, и провело высадку танков совместно с другими войсками. Мне кажется, оно отказалось от идеи сосредоточить танки на какой-нибудь отдельной равнине по следующим соображениям: во-первых, превосходство союзников в воздухе и на море позволяло им осуществить высадку практически в любом месте, вследствие чего силы обороны неизбежно оказались бы рассредоточены. Заодно они избегали и противостояния танковых войск на первых стадиях операции. Известно, что особенно рискованна всегда первая стадия высадки. Во-вторых, даже равнины у Джелы и Катании слишком малы для танковых маневров и не идут ни в какое сравнение с обширными открытыми пространствами Северной Африки.

Танковые подразделения союзников продвигались в основном по дорогам. Их поддерживала морская артиллерия и авиация, так что передвигаться они могли относительно беспрепятственно. Даже удалившись от берега и оказавшись там, где условия местности не позволяли использовать мобильную тактику, они могли надеяться на поддержку с воздуха. Но из-за этих же условий местности они так и не прорвали хорошо организованную линию обороны, как это часто бывало в России и в Африке, и не уничтожили силы Оси, преследуя их, что было бы значительно легче выполнить в тех же России и Африке».

Затем генерал фон Зенгер рассказал о том, как действовали защитники острова во время решающей фазы, уделив много внимания танковой атаке немцев на высадившихся у залива Джела американцев. Танки тогда дошли прямо до пляжа, и это был единственный опасный контрудар за всю операцию.

«Защитникам мешал тот факт, что, как верно заметил фельдмаршал Монтгомери, силы их были рассредоточены. А рассредоточены они были из-за того, что верховное командование союзников запланировало одновременную высадку как на востоке, так и на западе острова. Основные танковые резервы немцев — группа „тигров“ — были сосредоточены на востоке, вместе с дивизией „Герман Геринг“. Там они должны были сдерживать любое наступление союзнических танков как от Джелы, так и от Катании. Насколько я сам был свидетелем, танки выдвинулись из района Кальтаджироне на юг и дошли до песчаных дюн к югу от дороги Джела — Рагуза. Им удалось задержать танки союзников, но они несли большие потери под огнем морской артиллерии. Конкретно в этом месте им удалось потеснить врага вплоть до того, что тот отступил и даже вновь погрузился на транспорт, но со стратегической точки зрения их успех не имел значения, поскольку практически в любом другом секторе от Сиракуз до Ликаты союзники продвигались вперед и пути наступления для них оставались открытыми.

Новые танки „тигр“, с помощью которых немецкое высшее командование надеялось вновь обрести преимущество над врагом в технике, оказались крайне неподходящими для условий Сицилии. Большая высота и толстая броня делали их неуклюжими в горной местности с узкими дорогами. Самолеты с артиллерийскими наблюдателями легко замечали танки, и даже парашютисты атаковали их без труда, высаживаясь между дорогами и укрываясь в зарослях оливковых деревьев. Местность между дорогами для танков была непроходимой, потому что на юге Италии оливковые деревья растут на горных террасах с каменными стенами. А если танк вставал в результате даже незначительной поломки и ему на помощь спешили два других „тигра“, то вся группа становилась чрезвычайно удобной целью для сосредоточенного артиллерийского огня.

Тем не менее „тигры“ оказались полезными во время общего организованного отступления и выполняли при этом роль противотанкового оружия. Их покрывали камуфляжем и ставили в засаде вдоль узких дорог, свернуть с которых не могли и танки союзников. Чем медленнее продвигались союзники, тем более эффективным противотанковым средством становились сами танки. Благодаря своей броне они не были столь уязвимы по сравнению со стационарными противотанковыми орудиями и могли быстро перемещаться от одной позиции к другой, избегая сосредоточенного артиллерийского огня. Они поддерживали боевой дух пехоты и организовывали радиосвязь между разными группами защитников. Командованию было удобнее ориентироваться по расположению танковых подразделений, пусть даже и рассредоточенных, чем по расположению подразделений пехоты».

Но даже такое пошаговое отступление было бы невозможным, не задержись войска Монтгомери в своем наступлении с восточного берега к Катании в стремлении проложить кратчайший путь к Мессинскому проливу. Задержала же их неожиданная атака воздушного десанта, пришедшего на подмогу защитникам Сицилии.

За первые три дня британские войска обосновались в юго-восточном углу острова. Тринадцатого июля Монтгомери сообщал в своем донесении: «Я считаю, что нам следует выдвигаться из района Лентини и штурмовать равнину Катании; с этой целью я запланировал атаку на ночь 13-го». Главной задачей было овладеть мостом в Примасоле через реку Симето в нескольких милях к югу от Катании. Эту задачу поручили бригаде парашютистов. В нужном месте высадилась лишь половина ее личного состава, но им удалось захватить мост в целости.

Недостающие эпизоды можно восстановить по рассказу генерала Штудента: «Когда 10 июля на Сицилии высадились союзники, я сразу же предложил провести контратаку силами обеих моих воздушно-десантных дивизий, но Гитлер отклонил это предложение — особенно против него был настроен Йодль, — поэтому 1-я парашютная дивизия просто была переправлена с юга Франции в Италию — часть ее была дислоцирована в Риме, а часть в Неаполе; 2-я парашютная дивизия отправилась в Ним со мной. Однако вскоре 1-ю парашютную дивизию все-таки перебросили на Сицилию, где ее использовали как наземные войска для помощи немецким войскам, после того как итальянцы начали терпеть одно поражение за другим. Дивизию перебрасывали по воздуху за нашу линию фронта в восточный сектор к югу от Катании. Я же хотел, чтобы десантники высаживались за вражеской линией фронта. Первая группа высадилась примерно в трех километрах за нашим фронтом, и по странному совпадению почти в то же время там высадились английские парашютисты, которые должны были захватить мост через Симето. Нашим отрядам удалось одержать верх и не дать врагу овладеть мостом. Это было 14 июля».

И хотя через три дня упорных боев англичане все-таки овладели мостом, пройти дальше на север им не удалось из-за решительного сопротивления десантников и танков. Это разрушило их планы быстрого выхода к Мессине, находившейся в шестидесяти милях к северу. Монтгомери пришлось перевести основной состав 8-й армии к западу и выбрать окружный путь через холмы у подножия вулкана Этна. Одновременно американцы наступали на восток от Палермо. Из-за трудных условий местности и из-за описанной Зенгером тактики сдерживания, наступление заняло целый месяц. Немцам удалось не только выиграть время, но и эвакуировать свои войска в Италию, чтобы «собраться с силами для очередной кампании».

К счастью для Кессельринга, союзники не стали высаживаться в Калабрии за спиной его войск, переправившихся через пролив из Сицилии, и препятствовать их отходу в глубь полуострова. Он опасался подобного шага на протяжении всей сицилийской операции, поскольку у него не было средств, чтобы противостоять такому маневру. Как он сам выразился: «Если бы союзники высадились еще и в Калабрии, то высадка на Сицилии закончилась бы их безусловной победой». До окончания сицилийской операции и до переправки четырех немецких дивизий у Кессельринга во всей Южной Италии было только две немецких дивизии.

Переход Италии на сторону союзников и реакция немцев

Двадцать пятого июля был отстранен от власти Муссолини, и это, несомненно, чрезвычайно встревожило Гитлера, поскольку он понимал, что новое итальянское правительство во главе с маршалом Бадольо, несмотря на все свои уверения в верности, втайне стремится выйти из войны. Двадцать седьмого июля фюрер приказал штабу группы армий «Б» под командованием Роммеля, который тогда принимал командование Грецией, организовать защиту Северной Италии под предлогом, что самим итальянцам необходимо укрепить оборону на юге своей страны. Группа армий «Б» должна была занять область к северу от линии Эльба — Анкона. Для этого немецкие дивизии перебрасывались с других фронтов и поспешно отправлялись на север Италии.

В то же время 2-я парашютная дивизия Штудента была переброшена по воздуху в Остию близ Рима. Итальянское верховное командование не предупредили об этом, но сообщили уже по факту, что дивизию предполагается отправить на Сицилию или в Калабрию. Штудентуже сообщили следующее: «Гитлер считает, что новое итальянское правительство собирается капитулировать». Ему приказали взять под свое командование 3-ю танково-гренадерскую дивизию, шедшую из Орвьето в Рим, и обеспечить разоружение итальянских войск в районе Рима в случае капитуляции.

Вопреки мнению Гитлера и ОКВ, Кессельринг считал, что руководство Италии сохранит союзные отношения с Германией. Он сетовал на «чересчур холодное отношение правительства Германии к правительству Бадольо» и боялся, что такая холодность, как и любой непродуманный шаг Германии, оттолкнет Бадольо от немцев. Когда в начале августа Кессельринг получил инструкции, предписывавшие ему подготовиться к взятию под стражу и разоружению всех итальянских войск в случае капитуляции итальянского правительства, он настаивал на том, что его ограниченный контингент выполнить приказ никак не сможет. Учитывая численность войск, площадь контролируемой территории и риск высадки союзников, его доводы были вполне убедительны. Но поскольку отмены приказа он так и не добился, то решил действовать по обстоятельствам, исходя из практических соображений.

Вестфаль рассказывал, что Кессельринг «отклонял любое предложение взять под стражу любое формирование итальянской армии за пределами немецких командных пунктов. Задачу по удержанию итальянских кораблей в портах Адриатики он возложил на штаб морских сил, тем более что сделать это было можно и с помощью немногочисленных торпедных катеров и подводных лодок. В штаб 10-й армии, руководивший немецкими войсками на юге, он послал распоряжения, предписывавшие по возможности договариваться с итальянцами и не забывать, что они бывшие союзники немцев. Единственный строгий приказ предписывал ни при каких обстоятельствах не демонстрировать открытой враждебности».

Любому здравомыслящему военному было понятно, что на Кессельринга возложили трудную задачу. «Вокруг Рима было сосредоточено много итальянских войск, более пяти дивизий. Высшее немецкое командование и главнокомандующий попытались убедить высшее итальянское командование отослать эти дивизии на юг, якобы в роли подкрепления, но это им не удалось». Бадольо, по всей видимости, считал, что лучше дать союзникам высадиться на юге Италии, чем позволить немцам оккупировать Рим, тем более что он уже вел тайные переговоры. Кессельринг не мог знать об этих переговорах, но отмечал, что «сильная группировка итальянских войск вокруг столицы способна представлять угрозу коммуникациям с 10-й армией».

Как выразился Эйзенхауэр: «Итальянцы отчаянно хотели сдаться». Но пока им не предоставляли такой возможности, отчасти из-за того, что было упущено время, а отчасти из-за того, что это помешало бы планам союзников, подразумевавшим «безоговорочную капитуляцию». В конце концов перемирие было подписано 3 сентября, в тот день, когда Монтгомери пересек Мессинский пролив и высадился на кончике «сапога» Апеннинского полуострова. Но результаты переговоров необходимо было держать в тайне, пока союзники не высадятся на «голени» итальянского «сапога», — для этого был выбран район Салерно. Примерно одновременно с этой высадкой предполагалось сбросить десант под Римом, чтобы поддержать находившиеся там итальянские войска, но план этот так и остался на бумаге. Высадка в Салерно началась в ночь на 9 сентября. За несколько часов до этого Италия официально заявила о своей капитуляции, но руководители страны не ожидали такой быстрой реакции со стороны союзников. Они жаловались, что еще не подготовились к совместным действиям, так что высадка воздушного десанта под Римом была отменена. Немцев эти известия также застали врасплох, но они умело воспользовались ситуацией. Итальянцы прежде всего просто не хотели сражаться, и потому сдались при первой же возможности.

Если бы они потрудились дать хотя бы небольшой отпор немцам, дальнейший ход событий мог бы быть совсем иным. Ранее они уже усыпили бдительность немцев своей скрытностью. О происходившем в те дни мне поведал Вестфаль: «Седьмого сентября министр военно-морского флота Италии адмирал граф де Куртен сообщил фельдмаршалу Кессельрингу, что итальянский флот готовится выйти из Специи 8 или 9 сентября и встретить британский флот в Средиземном море. В бою он одержит победу или погибнет, как сказал адмирал со слезами на глазах. Затем он описал в деталях план предстоящего морского сражения». Доклад адмирала произвел надлежащее впечатление. На следующее утро Вестфаль с генералом Туссеном выехал в штаб итальянской армии под Монтеротондо. «Сначала нас остановили на блокпосту к северу от Рима, но примерно через час ожидания мы продолжили путь и доехали до Монтеротондо. Генерал Роатта принял нас весьма сердечно. Мы подробно обсудили предстоящие совместные операции итальянской 7-й и немецкой 10-й армий на юге Италии. Не успели мы закончить беседу, как полковник фон Вальденбург сообщил нам по телефону о капитуляции Италии… Генерал Роатта поспешил объяснить, что это всего лишь плохой пропагандистский ход. Мы и дальше продолжим сражаться вместе, уверял он».

Но Вестфаля его слова не убедили. Вечером, вернувшись в свой штаб, он узнал, что Кессельринг разослал всем своим подчиненным сообщения с кодовым словом «Ось» — это означало, что Италия вышла из состава стран Оси и что следует предпринять соответствующие меры.

Подчиненные на местах применяли либо силу, либо иные меры воздействия в зависимости от обстоятельств и по своему усмотрению. Под Римом, где шансы были далеко не в пользу немцев, Штудент использовал тактику шока. «Я постарался захватить ставку итальянского генштаба с помощью воздушного десанта. Удалось это нам лишь частично. В плен мы взяли тридцать генералов и сто пятьдесят других офицеров, но многим удалось скрыться. В частности скрылся начальник генерального штаба, как за день до этого скрылись Бадольо и король».

Решительные действия Штудента, по всей видимости, напугали итальянское верховное командование. По словам маршала Бадольо, генерал Роатта сам рассказывал ему, что отдал генералу Карбони приказ «сосредоточить силы и отступать к Тиволи, где условия местности позволят осуществлять более эффективную оборону». В те дни итальянские солдаты, как и их командиры, не слишком рвались в бой. Благодаря этому отступлению немцы не только овладели Римом, но и получили дополнительные рычаги воздействия на итальянских военных.

О последующих событиях мне поведал Вестфаль. «После того как командующий итальянскими войсками полностью принял условия немцев, ситуация вокруг Рима успокоилась. Так, уже можно было не опасаться, что будут перерезаны пути снабжения 10-й армии. К тому же мы были избавлены от необходимости направлять оружие на бывших союзников, а итальянские солдаты получили возможность вернуться домой. Конечно, такое условие нарушало распоряжение Гитлера взять под стражу всех итальянских солдат в качестве военнопленных, но если бы мы настаивали на этом, то вряд ли нашли бы понимание у итальянского командования.

Кроме того, мы с облегчением приняли известие о том, что Рим не станет ареной уличных боев. Во время переговоров с итальянским командованием Кессельринг позаботился о том, чтобы придать итальянской столице статус „открытого города“. Согласно договоренностям в городе оставались только отряды полиции общей численностью две роты, охранявшие средства связи и другие коммуникации. Это условие строго соблюдалось вплоть до окончания немецкой оккупации. Заняв город, мы восстановили радиосвязь с ОКВ, нарушенную с 8 сентября. Поскольку итальянцы нам не препятствовали, мы смогли направить подкрепление 10-й армии на юге по дорогам, проходящим в районе Рима… Таким образом, несмотря на некоторое беспокойство, ситуация вокруг столицы разрешилась самым благоприятным образом».

На такой благоприятный исход не надеялись даже в самом верховном главнокомандовании вермахта. Как вспоминал Вестфаль: «В ОКВ положение Кессельринга изначально считали практически проигрышным. В августе слухи об этом дошли до него самого. Ситуация ухудшилась, когда мы оказались отрезанными от поставок. На все запросы из ОКВ приходил стандартный ответ: „Мы рассмотрим это позже“. Очевидно, именно из-за такого пессимистичного настроя группу армий „Б“ передислоцировали в Северную Италию, где к ней должны были присоединиться остатки войск, после того как на них нападут высадившиеся союзники и итальянцы.

Фельдмаршал Кессельринг тоже признавал серьезность положения, но считал, что опасности можно избежать и чем дальше на юг высадятся союзники, тем лучше. Если бы они высадились с моря и с воздуха в районе Рима, то 10-я армия точно оказалась бы отрезанной. Двух наших дивизий, находившихся возле Рима, было недостаточно, чтобы противостоять объединенной мощи англо-американцев и итальянцев да еще и сохранять связь с 10-й армией. Уже 9 сентября стало понятно, что итальянские войска блокируют дорогу на Неаполь. Поэтому с плеч командующего войсками спал тяжелый груз, когда он узнал, что 9-го и 10-го на аэродромах под Римом никто не высадился. Мы на самом деле очень боялись, что итальянцы постараются помочь союзным войскам, ведь такая высадка только пошла бы им на пользу, а мирное население и без того относилось к нам неблагосклонно».

Кессельринг подытожил это следующим образом: «Если бы воздушный десант высадился в Риме, а морской — на побережье неподалеку от него, мы были бы вынуждены автоматически эвакуировать войска со всей южной половины Италии».

Высадка союзников в Италии

Несколько дней, последовавшие за официальным объявлением о капитуляции Италии, были чрезвычайно напряженными для немцев, особенно для Кессельринга, ставка которого располагалась в городке Фраскати к югу от Рима. Никогда еще «туман войны» не был настолько плотным, и никогда раньше в ставку не поступало так мало информации. Оказаться в чужой стране, капитулировавшей перед врагом, Да еще накануне вторжения! В этом отношении крайне интересен рассказ Вестфаля: «Главнокомандующий поначалу почти ничего не знал о ситуации в Салерно, телефонное сообщение было прервано, а зависело оно от итальянской почтовой службы, в работу которой мы не имели права вмешиваться. Радиосообщения поначалу осуществлялись с трудом, потому что радисты в только что созданном штабе 10-й армии плохо были знакомы с атмосферными условиями на юге Италии. Первые несколько дней мы не получали из Салерно почти никаких сведений».

Те же сведения, которые доходили до Кессельринга, были неутешительными. Дивизии, отступавшие из Калабрии под натиском британцев, остановились из-за нехватки топлива, вызванного, помимо всего прочего, и административной неразберихой.

Поэтому Кессельринг «рассмотрел другие варианты переброски подкрепления к Салерно». Девятого сентября Вестфаль вылетел на встречу с Йодлем в ставке ОКВ и попросил передать две танковые дивизии, находившиеся на тот момент в Мантуе, на севере Италии. «Эта просьба, как и непосредственный запрос, направленный в штаб группы армий „Б“, была отклонена под тем предлогом, что эти дивизии все равно прибудут поздно, а так от них пользы больше на севере». Ни Кессельрингу, ни Вестфалю это объяснение не показалось убедительным. Хотя Мантуя и находится в 450 милях от Салерно, две дивизии вполне могли бы появиться на поле сражения уже 13 сентября, а за такой малый срок противник вряд ли одержал бы решающую победу. «Основной причиной того, что положение под Салерно складывалось не в нашу пользу, был недостаток авиации и средств противодействия морской артиллерии. Но недостаток наземных сил также играл свою роль». По словам Вестфаля, «эти две дивизии, приди они в срок, изменили бы ход того сражения». Он утверждал, что Йодль впоследствии жалел, что не дал свое «добро».

Но как бы Кессельринг и Вестфаль ни сетовали, что из их рук ускользает прекрасная возможность остановить вторжение в Италию на самой первой стадии операции, от них не скрылся тот факт, что союзники тоже упустили благоприятную возможность воспользоваться ситуацией. Рассказывая о той кампании, Кессельринг сообщил: «На протяжении всего времени был заметно, что командование союзников разрабатывало свои планы по очень стандартной схеме, стремясь во что бы то ни стало закрепить успех. Как следствие, несмотря на недостаток разведданных, я почти всегда угадывал следующий стратегический или тактический ход противника и по мере возможности принимал соответствующие меры».

Местом основной высадки союзники выбрали Салерно — точно там, где и предсказывал Кессельринг и где самым лучшим образом были расположены его скудные войска. И хотя их не хватало, чтобы отбросить противника в море, они достаточно долго сдерживали вторжение, не давая ему перерасти в крупномасштабную угрозу. 8-я армия двигалась с самого юга Италии тоже согласно ожиданиям, но до поры до времени представляла еще меньшую опасность. Более опасной казалась высадка в Таранто, на «каблуке» полуострова, но она была произведена такими незначительными силами при почти полном отсутствии мобильного транспорта, что едва не заглохла сама по себе.

О том, как немецкое военное руководство воспринимало эту операцию, мне рассказал опять-таки Вестфаль: «Если бы вместо Салерно высадка была произведена в Чивитавеккье, то ее результат был бы более определенным. Рим бы оказался в руках противника в самом крайнем случае через несколько дней. Было известно, что его охраняют только две дивизии, а другие не успеют подойти. А если бы на помощь пришли пять итальянских дивизий, дислоцированных в Риме, то взять город можно было бы максимум за трое суток. Не говоря уже о политическом значении такой победы, пять германских дивизий, отступавших из Калабрии, оказались бы полностью отрезанными в секторе Неаполь — Салерно или по дороге к нему. В распоряжении союзников осталась бы вся Италия южнее линии Рим — Пескара».

Критиковал Вестфаль и тактику наступления 8-й армии, которая шла по берегу Калабрии, тогда как открытое Адриатическое побережье так и подзывало к себе. «8-й английской армии следовало бы высадиться в секторе Таранто, где тогда находилась только одна парашютная дивизия (с тремя батареями дивизионной артиллерии). А еще было бы лучше высадиться в секторе Пескара — Анкона, если недостаток гаваней компенсировать другими путями снабжения. Мы бы ни за что не прислали туда подкрепление из Рима. Быстро перебросить войска из долины По тоже не получилось бы».

Как Кессельринг, так и Вестфаль, считали, что союзники слишком дорого заплатили за стремление держать ситуацию под своим контролем и не выходить за пределы зоны своей авиации. На юге Италии было мало немецкой авиации, чтобы так ее опасаться, и такая тактика лишь помогала защитникам рассчитывать свои силы.

Помимо немецких войск на полуострове оставались еще подразделения на Сардинии и Корсике. Капитуляция и их поставила в сложное положение. Их успешная эвакуация буквально сняла очередную гору с плеч Кессельринга и Вестфаля. «Мы совершенно не понимали, почему союзники даже не попытались помешать эвакуации немецких войск с островов с воздуха и с моря. На большую землю в полной безопасности переправилось более 30 000 человек личного состава». Далее Вестфаль пояснил: «Главнокомандующий прекрасно понимал, насколько опасна эвакуация в условиях превосходства противника в воздухе и на море, но никаких контрмер с его стороны не последовало. Особенно опасным был момент, когда тыловые формирования обоих контингентов сосредоточились на Корсике. Нам, конечно, помог опыт эвакуации из Сицилии. Как и в случае доставки войск в Африку, основная масса была переброшена по воздуху. Своим успехом эта операция обязана во многом четкому руководству генерала фон Зенгера». 90-я танково-гренадерская дивизия была переукомплектована в районе Пизы и вскоре вновь готова к боевым действиям. На следующем этапе итальянской кампании она сыграла немаловажную роль.

Сражение на Сангро

Хотя после высадки в Салерно 5-я армия союзников и смогла занять плацдарм в районе побережья, продвигалась она на север крайне медленно. Кессельрингу не составляло труда задерживать ее. Атаки союзников на укрепления у Карильяно близ Кассино не принесли никакого успеха. К концу осени армия и вовсе остановилась.

Но на Адриатическом побережье у немцев были самые слабые позиции, и поэтому в ноябре Монтгомери решил форсировать реку Сангро у побережья силами трех дивизий и танковой бригады. Как вспоминал Вестфаль, «противостояла противнику только одна 65-я пехотная дивизия в составе семи батальонов и двенадцати батарей. Мы с фельдмаршалом Кессельрингом посещали эту дивизию за день до нападения… Она была переукомплектована после Сталинграда и еще не принимала участие в боях, хотя и отличалась высоким боевым духом. Нам тогда еще ничего не было известно о вражеской артиллерии и о поддержке с воздуха. Тактика же англичан, простая и вместе с тем успешная, заключалась в том, чтобы вести в бой батальон за батальоном при большой огневой поддержке. В итоге 65-ю дивизию буквально разнесли в клочки».

Атака началась в ночь на 28 ноября, а к концу следующего дня, как вспоминал Вестфаль, «дивизии в практическом смысле уже не существовало. Путь на север противнику был открыт, по крайней мере до Анконы».

«Мы поспешили перебросить 26-ю дивизию с запада, и она торопилась как только могла, но переход через горы задерживался из-за воздушных атак. С севера прибыла 90-я танково-гренадерская дивизия, которую только что передали под наше командование, но слишком медлила со вступлением в бой, в результате чего дивизионное и полковое командование было отправлено в отставку.

Пока же эти дивизии не прибыли на место действия, ничто не мешало английской 8-й армии двигаться на север. 90-я дивизия не сразу заполнила образовавшийся промежуток фронта. Ее бы вполне могли разгромить еще на марше, так что 8-я армия упустила свой шанс. Так мы избежали, и довольно быстро, очень серьезного кризиса на Адриатике».

Смена стратегии

Успешная оборона в боях на Сангро и под Кассино подтолкнула немцев к усилению оборонительной тактики, к чему до этого уже давно склонялся Гитлер. Он со своими советниками считал, что единственной надеждой остановить союзников был горный барьер к северу от Флоренции. Как только туда дойдет 10-я армия, она вольется в группу армий «Б» Роммеля и выйдет из-под командования Кессельринга.

Весьма любопытен рассказ Вестфаля о том, как менялся этот план. «Когда оказалось, что положение на юге Италии гораздо лучше, чем принято было ожидать, в ОКВ решили создать оборонительный фронт не на севере, а на более узком участке полуострова, южнее и восточнее Рима.

В этом видно желание держать авиабазы союзников как можно дальше от рейха. Кроме того, по расчетам командования, такой фронт могли бы удерживать семь пехотных дивизий и две мобильные дивизии тактического резерва. На севере Апеннинского полуострова для этого потребовалось бы как минимум двенадцать пехотных дивизий.

В октябре фельдмаршала Роммеля попросили высказать свое мнение по этому вопросу. В целом он был против предлагаемого плана и утверждал, что такой довольно рискованный эксперимент не гарантирует длительного успеха. У многих возникла идея оставить главнокомандующим войск в Италии Кессельринга. Гитлер долго колебался, отчасти из-за того, что Кессельринг лишился его расположения еще в Тунисе, да еще и отличался проитальянскими взглядами. Но с другой стороны, в войсках к Кессельрингу прислушивались, и он заверял, что сможет обеспечить оборону Рима. Он не питал иллюзий по поводу предстоящих трудностей, но как эксперт в области авиации прекрасно понимал, что нельзя отдавать врагу аэродромы центральной Италии. Бросать все силы на оборону он тоже не предлагал, но утверждал, что через шесть — девять месяцев сражений прогонит противника с Апеннинского полуострова.

Ноябрь заканчивался, а Гитлер так и не мог прийти к решению. Уже был готов приказ о передаче военной власти на юге полуострова или во всей Италии Роммелю, но в последний момент фюрер передумал и дал всю полноту власти Кессельрингу. Это произошло 21 ноября. Группа армий „Б“ покинула итальянский театр войны, а из оставшихся на севере Италии войск сформировали 14-ю армию; отныне она подчинялась „главнокомандующему на юго-западе“ (или командующему группы армий „Ц“) — так тогда официально назвали Кессельринга».

Итак, немцы решили как можно дольше держать оборону вдоль «линии Бернарда» (союзники называли ее «Зимней линией»), располагавшейся южнее Рима к востоку и западу от города Кассино.

После успеха на Сангро Гитлер даже подумывал о том, чтобы перейти в наступление и вернуть аэродромы в Фоддже, с которых союзнические самолеты уже совершали рейды на Южную Германию. Но Кессельринг сказал, что для успешного наступления ему необходимо прислать три-четыре дополнительные танковые дивизии и две горнострелковые дивизии, и Гитлер отказался от этого плана.

Несмотря на отличную организацию обороны, у немцев было меньше дивизий, да и те были слабее союзнических по боевой мощи и личному составу. В 1939 году численность немецкой пехотной дивизии сократилась с 16 000 до 12 000 человек, а на практике была и того меньше. Немцам недоставало танков и артиллерии, но острее всего ощущалась нехватка авиации. На момент высадки союзников из-под командования Кессельринга как раз вывели дислоцировавшийся в Италии 2-й военно-воздушный флот — «по настоянию Геринга, который считал, что лично сможет более эффективно руководить его операциями из Восточной Пруссии, несмотря на то что главнокомандующий немецких войск в Италии сам был экспертом в области авиации». Военно-морские силы в то время вновь стали независимыми. И хотя Кессельринг пользовался авторитетом среди руководства других видов вооруженных сил, он «всегда завидовал четкой командной системе противника, у которого на каждом театре военных действий был только один главнокомандующий всех вооруженных сил».

Высадка союзников в Анцио

Двадцать второго января 1944 года союзники осуществили крупный обходной маневр, высадив с моря крупный десант в районе Анцио и Неттуно недалеко от Рима. Началась операция с большой удачи.

О том, что в это время происходило в стане противника, рассказал мне Вестфаль: «Фельдмаршал Кессельринг настаивал на том, чтобы как можно чаще узнавать с воздуха расстановку вражеских морских сил в районе Неаполя, поскольку именно там будут собираться войска для очередной высадки». На протяжении нескольких месяцев немецкие самолеты редко прорывались к Неаполю, а если им это и удавалось, то погодные условия и противовоздушная оборона не позволяли получить четкие снимки. Наконец в начале января удалось более или менее подробно заснять происходившее в том районе. «Мы распознали на этих фотографиях признаки готовящейся операции». Планы контрнаступления в очередной раз были изменены, и Кессельринг решил перебросить 29-ю и 30-ю танково-гренадерскую дивизии с восточного сектора 10-й армии ближе к Риму.

Но 12 января союзники перешли в атаку на западном секторе Кассино, а 18 января в большом составе перешли через реку Гарильяно. Опасаясь, что они прорвутся к долине Лири, командующий армией попросил выделить ему две резервные дивизии, утверждая, что они потребуются ему всего на несколько дней. Кессельрингу не хотелось этого делать, но как раз тогда его посетил адмирал Канарис, глава немецкой военной разведки, и уверил в том, что «нет причин ожидать очередной высадки противника; никакой повышенной активности в районе Неаполя не наблюдается». Так что фельдмаршал на просьбу командира армии нехотя ответил согласием.

В итоге во время высадки в Анцио англо-американские войска не встретили сопротивления и беспрепятственно захватили плацдарм для дальнейших операций. Генерал Ян, прибывший на место событий, в беседе со мной сказал: «На момент высадки там находилось только два немецких батальона. Союзные войска могли бы дойти до Альбанских гор совершенно беспрепятственно». В тех же Альбанских горах, недалеко от дороги из Анцио в Рим, располагалась сама ставка Кессельринга. Вестфаль рассказывал: «Те дни для нас были очень напряженными. Можно ли перебросить сюда часть войск до того, как враг займет высоты к юго-востоку от Рима? Таков был основной вопрос, и все основанные на логике расчеты подталкивали нас к отрицательному ответу. Двадцать второго января и даже 23-го любое достаточно сильное формирование — скажем, усиленный полк разведки, — не задерживаясь и не вовлекаясь в стычки, без труда бы дошло до самого Рима, не встретив никакого сопротивления. Двадцать второго числа без труда можно было бы захватить и Вальмонтоне, перекрыв дорогу и пути снабжения из Рима в Кассино. Но противник после высадки предпочел сделать передышку и упустил свой шанс, что в немалой степени помогло нам укрепить оборону».

Меры по укреплению обороны были предприняты на удивление быстро благодаря предварительной подготовке и хорошей организации. Они заранее составили планы на случай предполагаемой высадки в пяти районах и подтянули туда резервы с различных участков фронта. Были намечены маршруты для экстренной переброски войск, предусмотрено расположение заправочных станций и запланировано очищение от снега и льда дорог через Апеннины.

Вечером 25 января Кессельринг и его помощники пришли к выводу, что «непосредственная угроза прорыва противника к Риму или Вальмонтоне миновала». Союзники перешли в наступление с захваченного плацдарма только 30 января. Но немцам его быстро удалось остановить, и 1 февраля оно было закончено, несмотря на то что у союзников на тот момент уже имелось пять сильных дивизий. Кессельринг сосредоточил в этом секторе почти настолько же сильный контингент, в том числе перебросил одну дивизию из Северной Италии и одну из Франции. Сюда же вместе со своим штабом прибыл генерал фон Макензен, командующий 14-й армией.

Гитлер настоятельно требовал «перейти в решительное контрнаступление и сбросить врага в море». Он даже сам составил подробный план атаки, сосредоточенной на единственном секторе шириной четыре мили. Когда же Макензен возразил, что фронт наступления слишком узок, а Кессельринг его поддержал, Йодль сообщил им, что «Гитлер четко выразился против любого расширения фронта». Вестфаль честно признался, что уверенность фюрера передалась и им с Кессельрингом, поэтому они и не настаивали на пересмотре плана. Им действительно удалось добиться некоторых успехов в секторе прорыва, но развить их помешали погодные условия, вражеская авиация и нехватка боеприпасов. К 16 февраля контрнаступление заглохло. Очередная попытка была предпринята 29 февраля, но, как заметил Ян, «с самого начала было ясно, что шансов на этот раз не много». Таким образом, плацдарм в районе Анцио оставался неприятной помехой для немцев вплоть до решающего наступления союзников на Рим. Косвенным образом он помешал и другим планам немцев — например плану Гитлера перебросить пять лучших дивизий из Италии во Францию перед предполагаемой высадкой союзников на Западе.

Но непосредственных своих задач высадившиеся войска не выполнили, а продвижение союзнических войск по полуострову еще более замедлилось. В феврале союзники попытались штурмом прорвать оборонительную линию под Кассино, но понесли большие потери. Третья попытка в марте после девяти дней ожесточенных боев также закончилась неудачей. После этого верховное командование сделало передышку и принялось подтягивать резервы и собираться с силами для общего наступления в мае, сосредоточившись на бомбардировках путей сообщения и снабжения немецких армий. Все эти неудачные попытки отвлекали союзников от подготовки к высадке во Франции и только распыляли их силы. В любом случае немцам удалось продержаться в Италии гораздо больше, чем они сами надеялись.

Мне кажется, стоит уделить внимание часто обсуждаемой теме разрушения бенедиктинского монастыря Монте-Кассино, имевшего большую историческую ценность. В феврале 1944 года, в ходе подготовки к очередному наступлению, он был разрушен ударами американской авиации при поддержке артиллерии. Как в то время утверждалось в официальном докладе объединенного командования, приказ о бомбардировке был отдан в силу того, что монастырь «был занят и основательно укреплен» немецкими войсками, и этот же довод повторил фельдмаршал Мейтленд Уилсон в докладе 1946 года. Но ранее представители Ватикана и сам настоятель утверждали, что немцы старались держаться от монастыря подальше, даже несмотря на то что это доставляло им определенные неудобства. Мне представилась возможность затронуть этот вопрос в беседе с генералом фон Зенгером, который после этого составил подробный письменный отчет. Он командовал 14-м танковым корпусом как раз в секторе Кассино и поведал мне следующее: «Фельдмаршал Кессельринг отдал приказ не заходить на территорию монастыря ни одному немецкому солдату, чтобы у союзников не возникло повода подвергнуть его бомбардировке или артиллерийскому обстрелу. Я лично не могу утверждать, что об этом приказе стало известно союзникам, но уверен, что Ватикан постарался довести это до их сведения, ведь он был непосредственно заинтересован в сохранении монастыря. Кессельринг даже выставил охрану у его ворот». Показания Зенгера подтверждают и другие свидетели, с которыми я беседовал в разное время.

Любопытно, что разрушение монастыря сыграло на руку как раз немцам, как на то обратили внимание Зенгер и Фитингхофф. После того как он превратился в развалины, уже ничто не мешало им сделать из этого места укрепленный пункт. «Любому имеющему опыт уличной войны должно быть известно, что только после разрушения здания превращаются из ловушек в прекрасные оборонительные сооружения». Размещенные в развалинах артиллерийские батареи вели огонь по британским войскам и помешали им прорваться к городу Кассино. Немецкие генералы утверждали, что захватить эту позицию можно было единственно широким обходом с фланга, и удивительно, что союзники сделали это только во время четвертого сражения под Монте-Кассино.

Уход немцев из Рима и отступление к Апеннинам

Поскольку союзники обладали численным преимуществом, да еще и заняли дополнительный плацдарм в Анцио, в сложившейся обстановке немцам было лучше отступить к основному барьеру Апеннинских гор, прежде чем союзники подготовятся к неминуемому летнему наступлению. Так бы они не только уменьшили свои потери, но и постарались избавиться от ярлыка «захватчиков Рима». Вместо того чтобы упорно сопротивляться у Кассино и на Гарильяно, возможно, было бы разумнее хотя бы занять промежуточные позиции под Римом.

Почему же они не провели как крупномасштабное, так и хотя бы промежуточное отступление? Одним из объяснений может служить тот факт, что Готская линия обороны к северу от Флоренции была еще далека от завершения. Но не была она достроена и когда немцы занимали ее летом; даже после ожесточенных сражений их сил оказалось достаточно, чтобы какое-то время противостоять натиску врага. Но главное объяснение, по всей видимости, связано не с логикой, а с психологией. Вестфаль, искренне восхищавшийся своим командиром, выразил это следующим образом: «Фельдмаршал Кессельринг обладал необычайно сильным характером. Такие выдающиеся личности всегда действуют исходя из бескорыстного чувства долга и совершают такое, что не под силам обычному человеку, даже имея в своем распоряжении самые скудные средства. Я полагаю, что и во время той последней битвы он еще твердо был намерен удерживать Рим и прилегающие к нему области». Слова Вестфаля подтверждают и показания других генералов, например Яна: «Наше верховное командование надеялось удерживать союзников под Кассино бесконечно».

Эти надежды как нельзя лучше соответствовали пожеланиям Гитлера, который резко отрицательно относился к самой идее отступления. Кессельринг, конечно же, знал об этом, но и сам считал, что способен справиться с ситуацией, как справлялся и раньше, несмотря на неблагоприятные прогнозы. Макензен, с которым они сильно различались характерами, был, по его мнению, просто пессимистом, и «из-за этого фельдмаршал часто не воспринимал всерьез тревоги и сомнения командующего 14-й армией». Вестфаль, правда, добавил, что хотя численности 14-й армии вполне хватало, чтобы сдерживать союзников под Анцио, в нее входили обычные пехотные дивизии, тогда как 10-я армия состояла из закаленных в бою ветеранов. Но даже в таком случае ситуация под Анцио продолжала бы находиться под контролем, если бы не поражение на реке Гарильяно. Удар через горы французского колониального корпуса под командованием генерала Жуэна нарушил равновесие. Положение усугубила задержка информации. Как вспоминал Кессельринг: «К сожалению, я узнал об атаке французов лишь на третий день. Специально организованная система „экстренной связи“ именно в этом случае дала сбой. На третий день было уже поздно перебрасывать резервы на горные позиции, как планировалось ранее».

Пока оборона Кассино трещала под натиском обошедших с фланга союзных войск, войска в Анцио также перешли в наступление. Увидев в этом угрозу для путей снабжения, командующий 10-й армией генерал фон Фитингхофф предложил как можно быстрее отступить на север к Вальмонтоне, навстречу 14-й армии. Но Гитлер запретил отступать, и его запрет лишил немцев последнего шанса закрепиться к югу от Рима. Вместо запланированного наступления начался ряд хаотичных отходов под ударами союзников. В итоге немцы не только были вынуждены покинуть Рим, но и отступить гораздо дальше, до Готской линии на севере. 10-я армия ушла из-под удара, следуя дальними дорогами, до которых не дотянулись союзники, но 14-ю армию потрепали изрядно. (Некоторые немецкие солдаты с сожалением вспоминали, что подвергались ненужному риску, выполняя приказы Кессельринга, объявившего Рим открытым городом, которому не должен быть нанесен урон в ходе военных действий. Многих потерь удалось бы избежать, если его приказы выполнялись бы не так строго и если бы были взорваны мосты через Тибр, представлявшие историческую ценность. Союзники тем временем вовсю пользовались этими ограничениями, наложенными на немецкие войска).

Но даже тогда Кессельрингу удалось остановить наступление союзников, заняв Готскую линию обороны. На ней он продержался еще почти год до апреля 1945 года, несмотря на постоянно уменьшавшуюся численность войск и резервов, которые перебрасывали на более важные участки Восточного и Западного фронтов.

Стратегия союзников глазами немцев

Вестфаль поделился со мной своими соображениями и мыслями Кессельринга по поводу того, какой могла бы быть наилучшая стратегия союзников в ходе итальянской кампании. «После высадки в Салерно следующую нужно было проводить не в Анцио, а как можно дальше на север от Рима — скажем, в Ливорно. В той области вообще много удобных участков для морского десанта. К концу 1943 года объединенное командование наверняка должно было знать, насколько мала численность немецких войск в Италии и что основной их контингент удерживает фронт к югу от Рима. Понятно было, что немцы просто не смогут собрать достаточно сил и перебросить их в Ливорно как из-под Рима, так и с севера Италии.

Условия для такой операции оставались благоприятными даже весной 1944 года, до крупного наступления союзников в мае. Кроме расположенных под Ливорно двух дивизий, все доступные войска были заняты в Кассино и у Анцио. Союзникам было достаточно просто держать там достаточно войск, чтобы не дать нам отойти, а все резервы бросить на то, чтобы перерезать пути отступления на север.

Я могу только строить предположения, что подобная операция не была предпринята из-за страха перед немецкой авиацией. Но следует иметь в виду, что после больших потерь в ходе африканской кампании немецкие военно-воздушные силы практически исчезли с поля боя; кроме того, им недоставало опытных летчиков, хороших бомбардировщиков не было, да и конструкция истребителя „Мессершмит-199“ оставляла желать лучшего.

Принимая во внимание все факторы, можно прийти к выводу, что ничто не могло помешать крупномасштабной высадке в районе Ливорно как на подходах, так и во время разгрузки. Враг бы не только высадился, но и перекрыл проходы через Апеннины, поскольку ни одна немецкая дивизия, передвигающаяся преимущественно пешком, не преодолела бы так быстро 200 миль. Прикрытие с воздуха легко было бы осуществлять посредством морской авиации или с Корсики — Ливорно находится всего лишь в 80 милях от Бастии. Неужели не нашлось ни одного высокопоставленного командира, рискнувшего предложить подобный план действий, который в случае успеха позволил бы не только смять весь фронт в Северной Италии, но и нанести сокрушительный удар по группе армий?

Высадка ближе к фронту также расстроила бы планы 10-й и 14-й армий, поскольку они не могли бы одновременно отражать лобовую атаку и мешать высадке. Среди удобных для этого участков могу назвать участок к юго-востоку от Анцио. Так новые войска могли бы установить связь с плацдармом у Анцио и с войсками, атакующими 10-ю армию, угрожая правому флангу последней. Другой возможный участок — устье Тибра, откуда можно было бы нанести удар по тылу 14-й армии. Но хуже всего пришлось бы нам, высадись противник в Чивитавеккье, к северу от Рима. Там у нас было мало сил, и они не помешали бы занять новый плацдарм. Местность там, как и местность от Гроссето до Ливорно, как нельзя лучше подходит для высадки с моря. Сказать по правде, какой-то шанс отбить высадку был у нас, только если бы она проводилась непосредственно южнее или севернее плацдарма в Анцио».

Последний этап

Вернувшись в северные Апеннины, немецкие военачальники, вероятно, вздохнули с облегчением — никто не перерезал им пути отступления. Еще больше поводов вздохнуть спокойно у них появилось в августе, когда союзники высадились на юге Франции (после того как пошли в наступление в Нормандии), поскольку стало понятно, что никто не собирается высаживаться в Италии у них за спиной. К тому времени мало кто сомневался в исходе войны, но после того как союзники освободили Париж и вышли к Рейну, можно было попытаться хотя бы избежать окончательного краха в той неразберихе, что царила тогда в Италии.

Между тем дивизию за дивизией перебрасывали на Западный или Восточный фронт, снабжение прекращалось, и надежды на благоприятный исход вновь угасали. Ослабленные участки фронта приходилось заполнять итальянскими дивизиями Муссолини и маршала Грациани, наспех сформированными в северной части страны, которая оставалась оккупированной немцами. Типпельскирх, прибывший в Италию зимой, чтобы возглавить 14-ю армию, рассказал мне, что тогда она состояла из двух немецких и четырех итальянских дивизий — весьма опасная пропорция, хотя одна из итальянских дивизий показалась ему значительно лучше подготовленной, чем те, что сражались в России. В 10-й армии итальянцев было меньше, но и ее ослабил недостаток снабжения, личного состава и боеприпасов.

О последних этапах той кампании я узнал из рассказа Яна, командовавшего смешанным немецко-итальянским корпусом. «В 1944 году мы с трудом сдерживали осеннее наступление союзников, и наши дивизии несли большие потери. Самыми тяжелыми были последние атаки, но нам помогали дождь и снег. В начале 1945 года наши дивизии перебросили в Германию, ослабив и без того хрупкий фронт. Дивизию „Герман Геринг“, одну из самых сильных, отправили сражаться с русскими.

Несмотря на то что слабость наших позиций диктовала необходимость стратегического отступления к Альпам, ОКВ пыталось оттянуть его насколько это возможно, потому что считало Северную Италию очень важной для производства оружия и снабжения продовольствием. Но еще в октябре был составлен план отступления на новую линию у подножий Альп в случае прорыва союзников. Когда же в апреле союзники действительно прорвали наш фронт, отступить мы не смогли из-за недостатка транспорта и горючего, да и американцы двигались очень быстро. Дойдя до Комо, они свернули на запад и блокировали пути отхода в тылу всех немецких войск. Мы оказались отрезанными от штаба, и приказы не поступали. У нас почти не оставалось даже самолетов, так что приходилось передвигаться совершенно вслепую, пока не дошло известие о капитуляции».

Для Великобритании и Соединенных Штатов высадка в Нормандии была, пожалуй, главным событием той войны. История эта, с их точки зрения, изложена весьма хорошо и подробно, поэтому любопытнее проследить, как это событие воспринимали военные «с другой стороны холма». В течение первого месяца после высадки немецкими войсками командовал Рундштедт, который пребывал на западном театре военных действий с 1942 года. Он-то и рассказал мне, как обстояли дела на первом этапе. В начале второго месяца Рундштедта сменил фельдмаршал фон Клюге, остававшийся на этом посту до окончательного поражения. После крушения немецкого фронта, опасаясь гнева Гитлера, он в отчаянии принял яд. Но при обоих командующих начальником штаба был Блюментритт, и он очень подробно рассказал мне обо всех периодах той кампании.

При обоих же командующих противостоял вторжению фельдмаршал Роммель, возглавлявший группу армий «Б», растянувшихся от Бретани до Голландии. Роммель ныне тоже мертв, но некоторые подробности о его участии в кампании я узнал от офицеров его штаба и других генералов, принимавших участие в отдельных его эпизодах.

От генерала Варлимонта, ныне старшего из бывших сотрудников ОКВ, доживших до наших дней, я узнал, как воспринимали кампанию Гитлер и его непосредственное окружение.

Смотреть на знакомые события глазами своего противника — занятие довольно любопытное. Иногда его сравнивают со взглядом с другого конца телескопа, но это не совсем верно. Картина не уменьшается, а, наоборот, увеличивается, предстает с удивительной яркостью и выразительностью.

Если рассматривать проблему вторжения с британского берега Ла-Манша, она кажется грандиозной и трудновыполнимой. Если же смотреть на нее с французского берега, то поневоле почувствуешь смятенное состояние тех, кто находился перед угрозой вторжения армий государств, господствовавших в море и в воздухе. Как говорил Рундштедт: «Мне предстояло защищать 3000 миль береговой линии от итальянской границы на юге до границы Германии на севере, имея в своем распоряжении 60 дивизий, причем одни были наспех сформированы, а другие представляли собой лишь жалкие остатки».

По любым стратегическим расчетам таким количеством дивизий равномерно 3000 миль не заполнить. Получалось по 50 миль на дивизию, даже если не учитывать потребность в резервах. В 1914–1918 годах считалось, что безопасный предел для дивизии, противостоящей сильной атаке, — три мили. С тех пор появились новые средства обороны, увеличившие этот предел вдвое, максимум втрое, но не более того. В любом случае для защиты береговой линии имевшегося количества дивизий было недостаточно.

Таким образом, единственным шансом было предугадать точное место высадки союзников. Тогда наименее уязвимые участки береговой линии можно было оставить практически без защиты, а на опасных участках сосредоточить больше дивизий. Но даже тогда прикрытие представлялось слишком слабым и ненадежным, потому что нужно было обеспечить резервы для контратаки в пределах конкретного сектора высадки.

Рундштедт и Блюментритт особенно подчеркнули, насколько усложнил и без того нелегкую проблему Гитлер, вообразивший, что высадка может произойти в любом месте оккупированной Европы, и имевший склонность пренебрегать факторами, связанными с судоходством.

Прелюдия

Я спросил фельдмаршала, ожидал ли он вторжения союзников на Западе раньше, чем оно произошло в действительности. Он ответил: «Я удивлялся, что вы не попытались высадиться в 1941 году, когда наши армии наступали в глубь СССР. Но в то время я сам находился на Восточном фронте и не знал, что происходит на Западе. Прибыв сюда, я ознакомился с ситуацией более подробно. Раннего вторжения я тогда не ожидал, потому что понимал, что вам не хватает ресурсов». До этого Рундштедт неоднократно жаловался Гитлеру на опасность с тыла и тем самым чрезвычайно действовал фюреру на нервы. В конце концов Гитлер решил отправить Рундштедта на Запад, чтобы тот сам позаботился о том фронте. Сфера ответственности его пролегала от немецко-голландской границы до границы Франции с Италией.

В ответ на следующий вопрос фельдмаршал сказал, что не считал высадку в Дьеппе в августе 1942-го предвестницей большого вторжения. По его мнению, это был пробный рейд с целью выяснить состояние береговой обороны. Когда я задал аналогичный вопрос Блюментритту, тот дал несколько другой ответ: «В то время я не был на Западе, но когда прибыл туда в конце сентября, чтобы сменить генерала Цейтцлера на посту начальника штаба, услышал об этом рейде немало. Немецкое командование не было уверено, единичный ли это рейд или за ним могли последовать другие, окажись он более удачным». Похоже, Цейтцлер и Кейтель относились к нему весьма серьезно. Как уже было сказано в главе XVII, Гитлер из-за этого даже решил перебросить на Запад две свои лучшие дивизии, тогда как они могли бы пригодиться под Сталинградом.

Продолжая рассказ, Рундштедт сказал: «Я ожидал вашего вторжения в 1943 году, когда мы оккупировали всю Францию. Мне казалось, вы должны были воспользоваться тем, что наш фронт на Западе был слишком растянут».

Блюментритт остановился на этом вопросе подробнее: «После высадки союзников во французской Северной Африке в ноябре 1942 года приказ фюрера занять ранее неоккупированные части Франции был продиктован убеждением, что из Африки союзники направятся на юг Франции. Он считал, что они высадятся на берегу Средиземного моря и что правительство „Виши“ не будет им препятствовать. Оккупация в целом прошла без осложнений, неприятности доставляли только партизаны, повышенная активность которых уже начинала доставлять беспокойство. Фельдмаршал Рундштедт лично следовал во главе войск, чтобы договориться с правительством „Виши“. Он рассчитывал на мирное развитие событий, без ненужных потерь с обеих сторон. Так у него и получилось».

1943-й — год неопределенности

«После падения Туниса в мае Гитлер все более беспокоился по поводу возможной высадки на юге Франции, — вспоминал Блюментритт. — Вообще в том году Гитлер был постоянно на взводе: то ожидал вторжения в Норвегии, то в Голландии, затем на Сомме, в Нормандии, Бретани, Португалии, Испании, на Адриатике. Его глаза беспокойно перескакивали по карте с одного места на другое.

Наиболее вероятным он считал вторжение с одновременной высадкой на юге Франции и в Бискайском заливе. Опасался он и атаки на Балеарские острова с последующей высадкой в Барселоне и наступления на север, во Францию. Он настолько уверился в предполагаемой высадке союзников в Испании, что настоял на отправке в Пиренеи сильных немецких частей. В то же время он настаивал, чтобы немецкие войска строго соблюдали нейтралитет Испании». (Тем не менее Гейр фон Швеппенбург, командовавший 86-м корпусом в Даксе, неподалеку от западной части Пиренейских гор, утверждал, что в апреле 1943 года получил приказ подготовиться к переброске в Испанию. Эта «сумасбродная» операция носила кодовое название «Гизела», и принять в ней участие должны были пять дивизий, причем четыре из них моторизованные или механизированные. «Одна должна была направиться к Бильбао, а другая растянуться веером и левым крылом развернуться по направлению к центральной Испании и Мадриду»).

Продолжая свой рассказ, Блюментритт вспоминал: «Мы, солдаты, не разделяли некоторых опасений Гитлера. Мы считали маловероятным, что британское командование наметило высадку в Бискайском заливе, который находился вне зоны действия авиации, базировавшейся в Англии. Также мы считали маловероятной высадку в Испании. Было сомнительно, что союзники рискнут спровоцировать враждебные действия со стороны Испании, да и в любом случае эта страна была неудобной для широкомасштабных операций — тут и плохое сообщение, и естественный барьер в виде Пиренейских гор. Скажу более — мы поддерживали неплохие отношения с испанскими генералами по ту сторону границы, и хотя они недвусмысленно утверждали, что будут сопротивляться любому вторжению немецких войск, информацией они снабжали нас исправно».

Блюментритт добавил, что хотя генералы и считали многие тревоги Гитлера необоснованными, все они понимали, что рано или поздно высадка где-нибудь состоится. «Имелись все основания ожидать ее именно в том году. Слухи о готовящемся вторжении ходили на протяжении всего 1943 года. Источниками их служили в основном иностранные дипломаты — румынские, венгерские и японские военные атташе, а также правительство „Виши“».

У меня сложилось впечатление, что слухи подействовали на немцев сильнее, чем наша запланированная дезинформация. В одной из бесед я спросил Рундштедта, ожидал ли он вторжения через Ла-Манш в сентябре того же года, когда мы произвели ложный маневр, направив на южное побережье Англии крупные силы и корабли. Он улыбнулся: «Ваши перемещения носили слишком демонстративный характер; было совершенно очевидно, что это блеф».

Эта явная игра даже немного успокоила немецкое командование и уверила их в том, что союзники пока не планируют высадку. Уже начинался сезон осенних штормов, а это означало, что немецким гарнизонам во Франции предстоит еще одна зимняя передышка. После долгого напряжения появилась возможность немного расслабиться.

«Короче говоря, 1943-й можно назвать годом неопределенности и нестабильности, — подвел итог Блюментритт. — Движение Сопротивления во Франции набирало силу и доставляло нам немало хлопот. В 1942 году такого еще не было. Тогда оно было разделено на три четкие группы — коммунисты, приверженцы генерала де Голля и сторонники генерала Жиро. К счастью для нас, все они враждовали между собой и часто информировали нас о деятельности друг друга. Но с 1943 года они объединились и их деятельностью руководили англичане, снабжавшие их по воздуху оружием».

Смена караула

На протяжении 1943 года в схему подготовки к ожидаемому вторжению были внесены некоторые поправки, насколько это позволяли ограниченные ресурсы. Франция стала своего рода санаторием, где приходили в себя потрепанные на Восточном фронте дивизии. Описывая ситуацию, Блюментритт сказал: «До 1943 года во Франции находилось от пятидесяти до шестидесяти дивизий, которые постоянно заменялись остатками дивизий, прибывших с русского фронта. Этот постоянный обмен плохо сказывался на организации обороны береговой линии. Поэтому были созданы специальные постоянные дивизии, за которыми закрепили определенные сектора. Так люди успевали хорошо изучить охраняемые территории, а крайне ограниченное на Западе вооружение можно было использовать с большей эффективностью. Но у этой схемы имелись и свои недостатки. Офицеры и солдаты были, как правило, старше, и вооружены далеко не лучшим образом. Их оружие состояло в основном из трофеев, захваченных у французов, поляков и югославов, использовавших самые разные боеприпасы, которые имели обыкновение заканчиваться в самый неподходящий момент, и пополнить их было труднее, чем стандартные. Большинство дивизий состояли только из двух пехотных полков с двумя полевыми батареями, насчитывавшими 24 орудия, и одной среднекалиберной батареи из 12 орудий. Поскольку для перемещения орудий использовались лошади, особо мобильной назвать ее было нельзя.

Помимо береговых дивизий имелась и береговая артиллерия. Но она, независимо от своей принадлежности, подчинялась военно-морскому командованию, которое всегда было склонно не соглашаться с армейским командованием».

С появлением на сцене Роммеля трудностей только добавилось. До этого он некоторое время командовал немецкими войсками, оккупировавшими Северную Италию, но в ноябре Гитлер направил его инспектировать и укреплять береговую оборону от Дании до испанской границы. Ознакомившись с положением дел в Дании, Роммель перед Рождеством прибыл во Францию, оказавшись, таким образом, в сфере влияния Рундштедта. Роммель действовал в соответствии со специальным приказом фюрера, но отношения его с Рундштедтом оставались неопределенными. Понятно, что между двумя командирами неизбежно появлялись разногласия, которые еще более усугублялись из-за несовпадения во взглядах.

Блюментритт прокомментировал создавшееся положение следующим образом: «Скоро войска уже не понимали, кому они подчиняются — Рундштедту или Роммелю, поскольку последний стремился повсеместно воплотить в жизнь свои идеи относительно береговой обороны». Рундштедт предложил, чтобы Роммель принял командование наиболее важным сектором вдоль берега Ла-Манша от голландско-немецкой границы до Луары, а южным сектором от Луары до Альп командовал Бласковиц. При этом оба командира должны подчиняться ему. Роммель будет командовать группой армий «Б», куда войдут войска в Голландии, 15-я армия, расположенная от границы до Сены, и 7-я армия, стоявшая на участке от Сены до Луары. В группу армий «Г» Бласковица войдут 1-я армия, прикрывавшая Бискайский залив и Пиренеи, а также 19-я армия, базировавшаяся на Средиземноморском побережье.

Как сообщали офицеры штаба Роммеля, предложение было представлено как «единственный способ быстро претворить его идеи в жизнь». В любом случае примерно через месяц после прибытия Роммеля соответствующее решение было принято. Напряжение немного ослабло, хотя взгляды Роммеля и Рундштедта от этого, конечно, не сблизились.

Более того, решение это повлекло за собой очередные сложности. Вся бронетехника находилась под командованием Гейра фон Швеппенбурга, который незадолго до этого возглавил так называемую «танковую группу „Центр“». Понятно, что он не хотел распылять свои войска, но Роммель предлагал поделить их между группами армий. Гейра фон Швеппенбурга поддерживал Гудериан, который на то время занимал должность генерального инспектора танковых войск. Роммель признавал идею концентрации танковых сил, но считал, что в сложившихся условиях — и прежде всего из-за превосходства противника в воздухе — необходимо пересмотреть практическое воплощение этого принципа.

Такой конфликт взглядов между экспертами в танковой войне поставил Рундштедта перед нелегким выбором. Стратегический инстинкт склонял его на сторону Гейра фон Швеппенбурга и Гудериана, но Роммель обладал опытом войны с западными державами, имевшими превосходство в воздухе, тогда как Гейр фон Швеппенбург и Гудериан воевали на Восточном фронте, где авиация не играла такой уж большой роли. Хотя тот конфликт часто изображают как конфликт между Рундштедтом и Роммелем, в действительности больше разногласий было между Роммелем и Гейром фон Швеппенбургом, которого поддерживал Гудериан. Рундштедт в этом случае был скорее судьей, на которого накладывали ограничения Гитлер и обстоятельства.

О Роммеле Рундштедт сказал: «Он был храбрым человеком и очень способным командиром для ведения локальных операций, но не обладал достаточной квалификацией для командования на высшем уровне». (Впрочем, как выяснилось, это распространенное среди высшего руководства мнение опровергали многие командиры, служившие под началом самого Роммеля, как и офицеры, в разное время занимавшие должность начальника его штаба.) Рундштедт не сомневался в лояльности Роммеля: «Когда я отдавал приказ, Роммель спокойно подчинялся».

С другой стороны, те, кто выступал против предложенного плана, жаловались, что Рундштедт часто проявлял нерешительность, когда другие высказывали мнение, не совпадающее с его собственным. Кое-кто утверждал, что Рундштедт всегда проявлял чрезмерную щепетильность и не вмешивался в дела, которые считал входившими в компетенцию подчиненных. Гейр фон Швеппенбург выразился более откровенно: «У фон Рундштедта был слишком слабый характер, и он не умел настаивать на своем. В конфликтах он старался соблюдать своего рода нейтралитет. Как следствие, он просто не мог принимать четких решений по спорным вопросам. Это все равно что корабль без рулевого». В другой беседе Гейр фон Швеппенбург сказал: «Рундштедт благороден, умен, проницателен, но, несомненно, один из самых ленивых военных среди тех, что я встречал в высшем руководстве. Он жаловался на то, что я, фигурально выражаясь, „баламучу воду“. В 1944 году уже были заметны признаки его старения. Здоровье его ухудшалось, появились признаки духовной летаргии».

Гейр фон Швеппенбург не учитывал тот факт, что на мнение Рундштедта повлияли практические доводы Роммеля. Генерал Шпейдель, начальник штаба Роммеля, рассказывал, что в конечном итоге Рундштедт согласился с предложениями Роммеля. Это признавал даже Гейр фон Швеппенбург, хотя и считал это проявлением слабой воли и «нежеланием бороться за то, во что раньше верил». Судя по рассказам других генералов, Рундштедт действительно испытывал как физическое, так и психологическое недомогание, и это многое объясняет. Но несмотря на это, он сохранил уважение большинства подчиненных, которые считали его незаменимым, и это многое говорит о его личности. Еще более его характер проявился после войны в плену, когда он демонстрировал стойкость и непоколебимость духа.

Должен признаться, что чем ближе я узнавал Рундштедта, тем лучшее впечатление он производил. Тому имелись и прямые, и косвенные причины. Среди пленных немецких офицеров он явно занимал главенствующее положение, но привязанность его коллег объяснялась вовсе не этим. У него был довольно традиционный склад ума, но это был живой и пытливый ум, которому соответствовал выдающийся характер. Он обладал чувством собственного достоинства, но не проявлял высокомерия. Это был аристократ до мозга костей в самом лучшем смысле этого слова. Внешне он казался строгим аскетом, но это впечатление исчезало, когда его губ касалась легкая улыбка. Часто он демонстрировал тонкое чувство юмора. Однажды мы возвращались вдвоем в его тесную комнатушку. Миновали тяжелые металлические ворота с колючей проволокой, и я остановился, чтобы дать пройти ему первым. Он улыбнулся и заметил: «О нет, только после вас — это же мой дом».

Где?

В 1944 году уже не приходилось сомневаться, что вторжение будет готовиться в Англии — слишком уж много американских войск было доставлено туда за короткое время, — но тяжелее было ответить на вопрос, где именно они высадятся во Франции. «Из Англии поступало слишком мало надежных сведений, — рассказывал мне Блюментритт. — Разведка подчинялась командованию вермахта, то есть непосредственно Гитлеру, и занимались ею специальные подразделения СД. В вопросах получения информации мы зависели от них.

Они сообщили нам, что силы союзников сосредоточиваются на юге Англии — в Англии было небольшое количество немецких агентов, которые передавали в Берлин свои наблюдения по радиосвязи, но выяснить им обычно удавалось не много. Малочисленность авиации не позволяла нам организовывать регулярные разведывательные полеты. Впрочем, перед днем „Д“ летчики все-таки доложили о передвижении транспорта в сторону юго-западного побережья. За ним было не трудно проследить, потому что грузовики шли с включенными фарами». (Вероятно, это были американские войска, так как именно они находились в западной части южной Англии.) «Мы также перехватили несколько радиограмм с британских кораблей, которые подтвердили наши предположения, что в Ла-Манше намечается какая-то важная операция.

Признаком готовящегося вторжения стала и повышенная активность французского Сопротивления. Мы захватили несколько сотен радиопередатчиков и расшифровали основные фразы, использовавшиеся в процессе радиообмена с Англией. Сообщения казались довольно туманными, но общий смысл их был ясен.

Однако ничто не подсказывало нам конкретного места высадки. В этом важном вопросе нам приходилось полагаться лишь на собственные предположения».

Затем Блюментритт рассказал: «Наши военные моряки считали, что союзники высадятся поблизости от большого порта. Предполагалось, что это будет Гавр, и не только потому, что это крупный порт, но и база наших сверхмалых подводных лодок. Мы, солдаты сухопутных войск, не были с этим согласны. Считали, что союзники не предпримут атаку на хорошо укрепленный порт. К тому же мы располагали информацией о скоплении войск на юге Англии вдоль всего побережья.

Из этого мы сделали вывод, что союзники не станут атаковать порт. Но у нас не было никаких сведений о создании искусственных гаваней Малберри. Предполагалось, что вы установите свои корабли борт к борту, образовав тем самым своеобразный мост, по которому будет вестись высадка».

Рундштедт честно признался: «Я думал, что вторжение будет предпринято в самой узкой части пролива, между Гавром и Кале. Этот участок представлялся мне более подходящим, чем участок между Канном и Шербуром. Я ожидал высадку с любой стороны от устья Соммы. Вначале войска должны будут высадиться где-то на западной стороне, между Ле-Трепором и Гавром, а затем уже между Соммой и Кале».

Я спросил Рундштедта, на чем он основывал свои расчеты. Он ответил: «Район Соммы — Кале казался нам стратегически более выигрышным с вашей точки зрения, поскольку расположен ближе к Германии. Отсюда открывался кратчайший путь на Рейн. Я подсчитал, что вы доберетесь туда за четыре дня».

Из сказанного ясно, что Рундштедт строил свои расчеты на предположении, что союзники выберут наиболее выгодное место с теоретической точки зрения; при этом он забывал о практических трудностях. Я сказал, что столь очевидный ход мыслей подталкивал и нас предполагать, что в этом секторе оборона наиболее сильная, поэтому мы стремились держаться от него подальше.

Он признал мои замечания правильными, но заметил: «Сила нашей обороны была абсурдно преувеличена. „Атлантический вал“ был всего лишь иллюзией, созданной пропагандой, чтобы обмануть как союзников, так и собственный народ. Меня только раздражали все эти рассказы о непроницаемой обороне. Стеной ее уж точно назвать было нельзя. Гитлер никогда не посещал эти участки и не знал, что представляет собой эта стена. И вообще он только один раз за всю войну посетил побережье Ла-Манша, и было это в 1940 году на мысе Гри-Не». Я спросил: «Он что, как Наполеон, смотрел через пролив на английский берег?» Рундштедт кивнул и грустно улыбнулся.

Далее Рундштедт упомянул еще одну причину, по которой считал, что высадка должна произойти на участке Сомма — Кале. Он был уверен, что мы собираемся как можно быстрее захватить территорию, на которой расположены ракеты «фау», чтобы спасти от разрушения Лондон. Ему сказали, что эффект от использования этого оружия должен превзойти все ожидания. Гитлер возлагал на него большие надежды, и это не могло не повлиять на стратегические расчеты.

Однако именно Гитлер догадался, что высадка будет осуществлена в Нормандии. Об этом вспоминал Блюментритт. «В конце марта ОКВ издало приказы, из которых следовало, что Гитлер ожидает вторжения в Нормандию. После этого мы постоянно получали предупреждения, начинавшиеся словами „фюрер опасается…“. Не знаю, что привело его к такому выводу, но в результате в Нормандию была отправлена 91-я дивизия и несколько танковых эскадронов. Они заняли позиции резерва на Шербурском полуострове близ Карантана».

Офицеры штаба Роммеля рассказывали мне, что он тоже ожидал высадки в Нормандии, и это его мнение шло вразрез с мнением Рундштедта. Рундштедт и Блюментритт это подтвердили. Роммель пришел к такому выводу весной. Никто не знал, были ли это его собственные соображения или на него повлияли постоянные напоминания Гитлера о том, что нужно «наблюдать за Нормандией».

Похоже, что пресловутая «интуиция» снова не подвела фюрера: расчеты профессиональных военных оказались хуже его догадок. Все они руководствовались традиционными правилами военной стратегии и исходили из того, что союзники тоже будут следовать этим правилам. «Неожиданных шагов» при составлении планов обычно не предусматривали.

В этой связи Рундштедт в одной из наших бесед сообщил весьма любопытный факт. «Если бы союзники высадились на западе Франции в районе Луары, то могли бы без особого труда создать плацдарм и продвинуться в глубь территории. Я бы не смог перебросить туда ни одну дивизию». Блюментритт добавил: «Такое вторжение почти не встретило бы сопротивления. К югу от Луары у нас имелось только три дивизии на 300 миль береговой линии, причем две из них были учебными, составленными из неопытных новобранцев. Командиру роты на этом участке приходилось целый день находиться на колесах, чтобы объехать занимаемый его солдатами сектор. Мы считали, что район Луары располагается слишком далеко от английских аэродромов, а это значит, что командование союзников не станет пытаться здесь высадиться, ведь оно всегда рассчитывало на максимальное прикрытие с воздуха». (Это соображение тем более меня заинтересовало, поскольку в январе 1944 года я написал статью о том, что союзному командованию следует рассмотреть побережье на западе, близ устья Луары, в качестве «наилучшего места, где можно обеспечить ключевой принцип „наименьшего ожидания“ и, следовательно, разрушить планы врага»).

По этой же причине немецкое командование, за исключением Роммеля, считало, что высадка в Нормандии менее вероятна, чем в более узком месте пролива, где легко обеспечить поддержку с воздуха. Рундштедт заметил: «Мы думали, что высадка в Нормандии ограничится попыткой занять Шербур, поэтому появления американцев здесь ожидали меньше, чем высадки британцев у Канна».

Здесь как раз уместно привести воспоминания Варлимонта, который описывал происходившее с точки зрения верховного командования вермахта. «Из-за особенностей организации в наших разведывательных службах был силен дух соперничества, и потому с нашей стороны допускались серьезные ошибки. С самого начала и до 1944 года управление военной разведки и контрразведки входило в состав ОКВ, и командовал им адмирал Канарис. Оно делилось на три ветви, которые, в зависимости от поставленных задач, подчинялись различным видам вооруженных сил. Так, например, на Западе отдел, в задачи которого входил сбор сведений о сухопутных силах противника, подчинялся не только ОКХ, но также штабу военно-морского флота и штабу военно-воздушных сил. В начале 1944 года Гитлер своим приказом распустил управление Канариса — в основном по политическим причинам. После этого разведка стала частью Главного управления имперской безопасности, во главе которого стоял начальник СД Кальтенбруннер. Он по своим личным соображениям часто отходил от протокола и передавал важную информацию непосредственно Гитлеру или Йодлю. Понятно, что такая „система“ неизбежно приводила к путанице и неразберихе. Пятого июля Кальтенбруннер, получив сведения о готовящемся вторжении, сообщил их Йодлю. Йодль же не счел это достойным внимания и не передал ни офицерам своего штаба, ни Гитлеру.

Что касается места высадки, то Гитлер первым пришел к мнению, что она, вероятнее всего, будет осуществлена в Нормандии. Второго мая он приказал усилить противовоздушную и противотанковую оборону в этом секторе. К такому выводу он пришел на основании данных разведки о передвижении войск на территории Великобритании. Там были замечены две большие группировки сил: на юго-востоке стояли англичане, а на юго-западе — американцы, — что подтверждало опасения Гитлера по поводу высадки американцев на западе Нормандии. Кроме того, было понятно, что союзникам потребуется крупный порт на небольшом участке фронта, и такими портами могли стать порты в Шербуре и на полуострове Котантен. Мы не совсем были уверены в правоте Гитлера, но он настаивал на своем и требовал перевода все большего количества резервов в Нормандию. Мы, генералы, строили свои расчеты, основываясь на полученном военном образовании, а Гитлер — на интуиции».

Особенно любопытным мне показался как раз ход мыслей Гитлера, который привел его к такому выводу. В середине марта 1944 года меня вызвали в военное министерство, чтобы обсудить мое предложение о наиболее неожиданном месте высадки. Генералы Исмэй и Джейкоб утверждали, что расположение наших и американских войск на юге Англии подталкивает к выводу, что высадка скорее всего запланирована в районе между Шербуром и устьем Сены. Мне кажется довольно странным, что от немецких генералов скрылось то, что не было тайной для Гитлера. В данном случае речь шла скорее не об интуиции, а о разумных расчетах.

Продолжая свой рассказ, Варлимонт сказал: «Гитлер все меньше сомневался в своей правоте, но вместе с тем довольно долго рассматривал возможность второй высадки на берегах Ла-Манша. Таким образом, возникла идея оставить небольшое количество оперативных резервов в районе Парижа. Резервы в Нормандию подтягивались с самых разных направлений. Но фактически в нашем распоряжении не оставалось ничего, кроме созданной незадолго до этого 91-й воздушно-десантной дивизии и некоторых противовоздушных формирований. Психологическая обстановка накалялась, и в моем присутствии Гитлер часто повторял: „Если мы не остановим вторжение и не столкнем врага в море, война будет проиграна“. Сам Гитлер искренне доверял Роммелю, верил в его танковые дивизии и в превосходство среднего немецкого солдата над средним солдатом союзников; при этом он забывал принять во внимание еще и военно-воздушные силы».

В одном отношении Гитлер, несомненно, действительно был прав. Как передавал его слова Варлимонт: «Если мы отразим вторжение, то второй такой попытки в ближайшее время предпринято не будет. Мы спокойно сможем перебросить резервы в Италию и на Восток. Затем мы стабилизируем Восточный фронт и, возможно, даже перейдем в наступлении в том секторе. Если же нам не удастся отразить вторжение, то вести позиционную войну в долгой перспективе у нас не получится из-за материального превосходства противника. Вести же позиционную войну на Западе не получится, тем более что каждый наш шаг назад будет означать расширение фронта во Франции. Без стратегических резервов укрепить широкий фронт будет невозможно. Поэтому нужно попытаться сбросить захватчиков в море на первом же этапе».

Расположение немецких войск

В июне 1944 года на Западе находилось, если быть абсолютно точным, 59 немецких дивизий, и из них 8 в Голландии и Бельгии. Более половины были учебными дивизиями или дивизиями береговой обороны. Из 27 полевых дивизий только 10 были танковыми — три из них располагались на юге, а одна в районе Антверпена.

На 200-мильном отрезке береговой линии Нормандии к западу от Сены располагалось шесть дивизий (четыре из них — береговой обороны). Три из них занимали Шербурский полуостров, две удерживали 40-мильный участок между Шербуром и Канном (от Виры до Орна), и одна находилась между Орном и Сеной. Блюментритт сказал: «Нашу диспозицию скорее можно было бы назвать береговой охраной, чем обороной. Поскольку мы не ожидали вторжения западнее Шербура, этот сектор был почти не укреплен — мы туда перебрасывали даже русские подразделения».

На передовой позиции находилась одна 21-я танковая дивизия, предназначенная для контратаки. «Было много споров относительно того, куда направить 21-ю танковую дивизию, — рассказывал Блюментритт. — Фельдмаршал фон Рундштедт предпочел бы иметь ее к югу от Сен-Ло, но Роммель решил переместить ее ближе к берегу и на другой фланг, то есть к Канну. Таким образом она оказалась слишком близко к берегу, чтобы стать резервом для всего сектора».

Тем не менее присутствие этой дивизии в районе Канна оказалось немаловажным фактором. Если бы не она, британцы захватили бы Канн в первый же день после высадки. Роммель тщетно настаивал на переброске в этот район 2-й танковой дивизии, которую хотел расположить в устье Виры — как раз там, где высадились американцы.

Теперь можно сформулировать основное противоречие, пагубно отразившееся на планах немцев. Рундштедт понимал, что береговая линия слишком вытянута и имеющиеся силы ограниченны, а потому предотвратить высадку не удастся. Поэтому он в основном рассчитывал на мощное контрнаступление, которое отбросило бы армии союзников обратно к берегу, когда они продвинутся в глубь территории, но еще не успеют закрепиться. Как уже упоминалось, Гейр фон Швеппенбург особо настаивал на том, что такова верная стратегия использования танковых сил.

Роммель же, наоборот, был уверен, что единственный шанс победить союзников заключается в том, чтобы разгромить их непосредственно на берегу, не дав углубиться во внутренние районы страны. «Первые двадцать четыре часа будут решающими», — повторял он офицерам своего штаба. Блюментритт, хотя и принадлежал к другой, старой школе, довольно объективно описывал соображения Роммеля: «Из своего богатого африканского опыта Роммель уяснил, что в решающий момент танки слишком часто оказываются далеко, чтобы начать контратаку Он также чувствовал, что, если танковые резервы будут располагаться в глубине территории, как предлагал главнокомандующий, их продвижению будет препятствовать авиация союзников». Офицеры из штаба Роммеля рассказывали мне, что он часто вспоминал, как в Африке надолго оказывался прикованным к месту из-за действий авиации противника, которая тогда была куда слабее.

Гудериан так описывал разногласия между военными: «В марте 1944 года, посетив генерала Гейра фон Швеппенбурга, я поговорил с Гитлером о мерах обороны Роммеля. При этом я подчеркнул, что опасно располагать танковую дивизию настолько близко к берегу, ведь это лишает ее мобильности. Гитлер также высказал свои сомнения и приказал мне обсудить этот вопрос с самим Роммелем во Франции. В апреле я посетил штаб Роммеля в Ла-Рош-Гийоне. Роммель постарался изложить мне и генералу Фрайхерру свои соображения в как можно более ясной манере». Основной аргумент Роммеля, насколько понимал Гудериан, заключался в том, что и ночью, и тем более днем войскам будет трудно передвигаться из-за превосходства противника в воздухе. По этой причине Роммель старался сосредоточить все имеющиеся силы непосредственно у линии фронта, то есть у побережья. На тот момент Роммель считал, что наиболее вероятное место высадки — в районе устья Соммы, где союзникам будет легко поддерживать линии снабжения с Англией. «Я же заметил, что его резервы окажутся практически бесполезными, если высадка будет произведена в другом районе».

Гудериан продолжил: «Это совещание не привело ни к каким результатам. В начале мая я вновь встретился с Гитлером, и мы снова обсудили этот вопрос, но также безрезультатно. Гитлер разделял взгляды Роммеля и отказывался сомневаться в мудрости „полевого командира“. Еще до встречи с Гитлером я сообщил о своих сомнениях фельдмаршалу фон Рундштедту, посетив его в Париже. Вполне вероятно, что ближе к концу апреля Роммель изменил свои взгляды и стал ожидать высадки ближе к Нормандии, но не смог перебросить имевшиеся в его распоряжении дивизии ближе к другому району. На практике выяснилось, что танковые дивизии могут передвигаться и днем, и ночью, несмотря на авиацию противника. Правда, днем они несли большие потери». (Офицеры штаба Роммеля при этом говорили, что поскольку ночи тогда были короткие, то и длительность перехода была ограниченна, а вся переброска занимала больше времени, чем предполагалось. На это же обстоятельство, как будет видно далее, обратил внимание и Рундштедт).

Когда Гудериану не удалось переубедить Гитлера, а Рундштедт все более склонялся в пользу планов Роммеля, Гейр фон Швеппенбург сам решил обратиться к высшему руководству. В начале мая он прибыл в Берхтесгаден и заявил, что основной корпус танковых войск следует держать в резерве, «вне досягаемости непосредственных воздушных атак, под прикрытием лесов к северо-западу или к югу от Парижа, откуда они смогут пойти в наступление на углубившегося в страну врага». Вмешательство Гейра фон Швеппенбурга имело далекоидущие непредвиденные последствия. Гитлер приказал передать четыре танковые дивизии на Западе в распоряжение ОКВ в качестве стратегического резерва. Это в какой-то степени помешало Роммелю исполнить свой план, а Рундштедт лишился своих дополнительных резервов; он уже не смог бы пойти в решительное контрнаступление против врага и нанести по нему мощный удар, хотя и верил, что это возможно. В любом случае результат оказался противоположен тому, на что надеялся Гейр фон Швеппенбург.

Гитлер не желал перебрасывать резервы с других театров войны, и потому Рундштедту оставалось только урезать свои и без того небольшие силы во Франции. Под влиянием Роммеля он представил фюреру план радикального решения проблемы. Вспоминая об этом, Рундштедт сказал: «До вторжения союзников я хотел эвакуировать весь юг Франции вплоть до Луары, сконцентрировать силы и обеспечить возможность для маневров. Находившиеся там войска послужили бы мне сильным резервом, с помощью которого можно было бы пойти в контратаку. Так бы у меня появилось десять — двенадцать дополнительных пехотных дивизий и три-четыре танковые дивизии для мобильной войны. Но Гитлер не стал меня слушать, хотя это был единственный способ сформировать необходимые резервы. Вся газетная шумиха относительно „центральной армии Рундштедта“ была совершеннейшей ерундой — такой армии никогда не существовало. Хуже того: мне не давали свободы действий даже в отношении горстки танковых дивизий, находившихся во Франции. Без разрешения Гитлера я не мог переместить ни одну из них».

Но Роммелю также не удалось воплотить в жизнь свой план, отличный от плана Рундштедта. Причем произошло это не из-за противодействия фельдмаршала, а также по причине отсутствия танковых резервов, переданных в распоряжение ОКВ. У него оставалось только три дивизии на весь участок от Шельды до Луары. Положение усугублял тот факт, что Роммель разместил две из трех своих танковых дивизий к востоку от Сены. Почему же он не перебросил их, несмотря на растущее убеждение в том, что противник высадится к западу от Сены? Скорее всего он надеялся, что на помощь к нему придут две сильные танковые дивизии стратегического резерва ОКВ, которые располагались в глубине Нормандии.

Поскольку дело касалось Рундштедта, то надежды эти казались вполне оправданными. Рундштедт и сам хотел использовать эти дивизии для той же цели, несмотря на возражения Гейра фон Швеппенбурга. Но в первые часы высадки ему не удалось получить разрешения от верховного командования вермахта; разрешение использовать эти дивизии ему дали только во второй половине дня. В попытке компенсировать задержку элитной танковой учебной дивизии было приказано выдвинуться из района Ле-Мана в светлое время суток. В результате она понесла большие потери и еще больше задержалась. На вторые сутки воздушные атаки ужесточились настолько, что солдаты прозвали этот марш-бросок «забегом под бомбами».

Гейр фон Швеппенбург говорил, что сначала не знал об этом марш-броске и соответствующем приказе. Узнав об этом, он «обратился к фельдмаршалу фон Рундштедту с просьбой приостановить переброску хотя бы второй из этих дивизий (танковой учебной) до наступления ночи», но, как он выразился, «фон Рундштедт не удовлетворил мою просьбу». Байерлейн, командовавший той несчастной дивизией, рассказывал, что хотел подождать до наступления сумерек, но командующий 7-й армией Доллман настоял на том, чтобы выдвинуться в 5 часов утра.

Неясно, были ли какие-то перспективы у планируемого Гейром фон Швеппенбургом контрнаступления. Ясно лишь то, что из-за своей отдаленной дислокации эти резервы не вписывались в план непосредственной контратаки Роммеля. Даже если бы они не задержались по пути, им бы все равно не хватило времени, чтобы дать отпор высадившимся союзникам, прежде чем те укрепили занятые позиции на берегу.

Шансы еще более уменьшились из-за неприятия своевременных мер по строительству береговых оборонительных сооружений. От офицеров штаба Роммеля я узнал, что весной 1944 года он принимал максимальные усилия по сооружению подводных препятствий, блиндажей и установке вдоль всего побережья Нормандии минных полей, где, как он предвидел, должна была произойти высадка. В качестве примера можно привести следующие цифры: на севере Франции за три года до его прибытия было заложено около двух миллионов мин. В течение нескольких месяцев до высадки это количество утроилось. Однако целью Роммеля была укладка 50 миллионов мин. К счастью для союзников, у немцев оставалось слишком мало времени и сил, чтобы исполнить задуманное.

Рундштедт объяснял мне это следующим образом: «Нашей главной проблемой была нехватка строителей и материалов. Рабочая сила из организации Тодта, ранее доступная во Франции, была переведена в Германию, где занималась ликвидацией последствий бомбежек. В то же самое время дивизии береговой обороны были слишком рассредоточены — часто они растягивались на участке в 40 миль, — чтобы выполнять необходимые работы собственными силами. Кроме того, и доставка материалов была затруднена из-за действий авиации союзников».

Но это не объясняет бездействия в более ранний период, в 1942–1943 годах, на что часто сетовал Роммель. Более глубокая причина может заключаться в следующем: Рундштедт, признанный авторитет в области наступательных мобильных операций, не доверял стационарным оборонительным сооружениям и уделял недостаточное внимание их возведению. Так считали офицеры штаба Роммеля, и это вполне соответствует разработанному Рундштедтом первоначальному плану контрнаступления, который поддерживал Гейр фон Швеппенбург.

В итоге все мероприятия по противодействию вторжению союзников походили на попытку сесть между двух стульев. Таков был результат конфликта мнений Рундштедта и Роммеля, умноженный на позицию Гитлера, наложившего руку на все без исключения резервы. Этот конфликт в большей степени способствовал успеху высадки, чем все меры союзников по обеспечению внезапности.

Высадка

«О готовящейся высадке говорили самые разные знаки, — вспоминал Блюментритт. — Серьезную угрозу стала представлять для нас возросшая активность Сопротивления. Резко увеличились потери из-за рейдов и засад партизан. Летели под откос поезда, доставлявшие к фронту людей и грузы. Авиация союзников наносила удары по железным дорогам Франции и Западной Германии, разрушала мосты через Сомму, Сену и Луару. Понятно было, что все это происходит не случайно».

Рундштедт добавил: «Мы не знали точной даты вторжения, но это не имело принципиального значения. Начиная с марта мы ожидали его каждый день». Я поинтересовался, действительно ли шторм, задержавший выход в море наших кораблей на сутки и едва не послуживший причиной отмены операции, позволил немцам почувствовать себя в безопасности. «Нет, — ответил Блюментритт, — мы были уверены, что у союзников есть корабли, которым ничто не угрожает. Поэтому мы всегда были настороже независимо от погоды».

Рассказ продолжил Рундштедт: «Единственной неожиданностью для нас стало время суток. Дело в том, что наши военные моряки были уверены, что союзники могут высадиться только по высокой воде. То, что вы выбрали время отлива, имело для вас еще одну положительную сторону: следовавшие впереди отряды были защищены от огня скалами.

Величина армии вторжения тоже не явилась для нас неожиданностью. Мы даже считали, что она будет больше — слишком уж преувеличенным в сообщениях наших агентов оказывалось число присутствующих в Великобритании американских дивизий, — но некоторая переоценка сил противника имела для нас важное, хотя и не прямое следствие. Мы были убеждены, что следует ожидать еще одну высадку, в районе Сомма — Кале».

Блюментритт рассказал о дне «Д», каким он виделся из штаба немецкого командования, расположенного в Сен-Жермене, то есть немного западнее Парижа. (Штаб Роммеля находился в Ла-Рош-Гийоне, то есть на полпути между Парижем и Руаном).

«Пятого июня, немногим позднее 9 часов вечера, мы перехватили несколько радиосообщений, которыми обменялись между собой англичане и участники французского Сопротивления. Из них стало ясно, что армия вторжения уже в пути. Наша 15-я армия, стоявшая к востоку от Сены, была поднята по тревоге, хотя по непонятной причине 7-я армия, находившаяся в Нормандии, была поднята по тревоге только в 4 часа утра. Таким образом, начало было неудачным. Вскоре после полуночи начали поступать сообщения о сбросе парашютного десанта.

Время было решающим фактором. Из частей резерва самым доступным оказался 1-й танковый корпус СС, находившийся к северо-западу от Парижа. Но мы не могли никуда направить его без распоряжения из ставки Гитлера. В 4 часа утра фельдмаршал фон Рундштедт позвонил туда и попросил разрешения использовать этот корпус для усиления удара Роммеля. Йодль, выступавший от имени Гитлера, ответил отказом. Он считал, что высадка в Нормандии не более чем обманный маневр и что скоро последует другая высадка, восточнее Сены. „Битва мнений“ продолжалась весь день, и только в 4 часа пополудни корпус СС наконец-то был передан в наше распоряжение.

Но с его передвижением тоже возникли трудности. Его артиллерия располагалась на восточном берегу Сены, а мосты были уничтожены авиацией союзников. Фельдмаршал и я убедились в этом лично. Поэтому артиллеристам предстояло совершить большой круг, чтобы перебраться через Сену южнее Парижа. По дороге они подвергались систематическим бомбардировкам, что еще более замедлило их продвижение. В результате этот резерв появился в нужном месте только через двое суток».

Войска союзников к тому времени уже прочно обосновались на берегу, и шанс быстрого контрудара был упущен. Таковые дивизии были вынуждены вести ожесточенные бои с целью не дать армии вторжения продвинуться в глубь территории. О том, чтобы отбросить союзников в море, речь уже не шла.

В ходе бесед выяснились два любопытных факта о том дне. Во-первых, сам Гитлер узнал о высадке только поздним утром, а во-вторых, Роммель находился не на месте, как это было и в Эль-Аламейне. Если бы не эти факты, реакция немцев вполне могла быть более решительной.

Гитлер, как и Черчилль, имел привычку ложиться очень поздно, далеко за полночь, и для офицеров его штаба она была связана с многочисленными трудностями. Утром они, как правило, находились еще в сонном состоянии. Похоже, что в день высадки Йодль не хотел тревожить сон Гитлера, и потому взял на себя ответственность, отказавшись выделить Рундштедту резервы ОКВ. Варлимонт рассказывал, как вскоре после телефонного разговора со звонившим из Франции Блюментриттом Йодль признавался ему, что не до конца верит в то, что это настоящая высадка. Совещание по поводу создавшейся ситуации состоялось только днем, в замке Клессхайм под Зальцбургом. Варлимонт вспоминал, что, войдя в зал, Гитлер «странно рассмеялся и с необычно сильным австрийским акцентом произнес: „Так, значит, началось“».

Именно после этого совещания Гитлер разрешил использовать дивизии из резерва ОКВ, на чем настаивал Рундштедт. Возможно, их бы выделили еще и раньше, если бы Роммель присутствовал в Нормандии. Как сказал Блюментритт: «Роммель всегда поддерживал тесные связи с офицерами верховного главнокомандования вермахта и часто сам разговаривал с Гитлером по телефону, чего никогда не делал Рундштедт. Роммель находился в ставке фюрера в самом начале войны и знал, как все там устроено».

Но утром 5 июня Роммель покинул свой штаб и отправился в Германию. Блюментритт прокомментировал это так: «В ОКВ Роммелю „негласно“ разрешили уехать на день рождения жены. Его дом находился недалеко от Ульма на Дунае, и он поехал туда на автомобиле. Главнокомандующий войск на Западе должен был знать об этом». Но Шпейдель утверждал, что Роммель намеревался на следующий день встретиться с Гитлером. «Он поехал на автомобиле, потому что военному руководству запрещалось летать на самолетах из-за угрозы вражеской авиации». В седьмом часу утра 6 июня Шпейдель связался с Роммелем по телефону и сообщил о начале вторжения. Роммель сразу же отправился обратно в Нормандию и прибыл в свой штаб ближе к вечеру. Трудно сказать, как повлияло его отсутствие в первые двенадцать часов вторжения. Меры по противодействию были предусмотрены заранее и выполнялись в должном порядке. Хотя, вероятно, он бы мог повлиять на ход событий благодаря своим личным связям.

В тот день это был не единственный сбой в структуре управления. Между Канном и Фалезом располагалась 21-я танковая дивизия, единственная на том участке. Ее командир Фейхтингер вскоре после полуночи получил известия о высадке воздушного десанта под Канном. Но никаких приказов не получал вплоть до 7 часов утра, да и то ему просто сообщили, что его дивизия поступает в распоряжение 7-й армии. (Гейр фон Швеппенбург утверждал, что начиная с 02:15 начальник штаба 7-й армии «неоднократно отсылал просьбы, чтобы танковой дивизии позволили вступить в бой»).

За полтора часа до этого Фейхтингер по собственной инициативе решил выступить по восточному берегу Орна и атаковать воздушный десант. Незадолго до 10 часов утра ему сообщили, что дивизию передают под командование 84-го корпуса, удерживавшего прибрежный сектор. Тогда-то он и получил свой первый оперативный приказ — нанести удар по английским войскам, высадившимся с моря на западном берегу Орна. (Гейр фон Швеппенбург говорил, что этот приказ поступил из штаба 84-го корпуса вопреки намерениям штаба 7-й армии.) Это означало, что ему нужно прервать атаку на воздушный десант (британская 6-я воздушно-десантная дивизия) и пересечь реку. Его вмешательство остановило наступление союзников на Канн (силами 3-й британской и 3-й канадской дивизий), но при этом был упущен шанс разрушить плацдарм к востоку от Орна.

Несмотря на то что на отдельных участках немецкие танки прорвались к самому берегу, союзники уже к полудню утвердились на нем слишком прочно, чтобы позволить немцам загнать их обратно в море. Танковый удар был предпринят слишком поздно, да и масштабы его были невелики. Передовые части 12-й танковой дивизии СС начали подтягиваться к месту сражений поздно ночью, а на следующий день возникли перебои с топливом. Учебная танковая дивизия прибыла лишь 8 июня. Так пропали три самых важных дня. После этого три танковые дивизии, а также дивизии, следовавшие за ними, распылили свои силы в попытках закрыть бреши, оставленные изрядно потрепанными пехотными дивизиями.

Если бы три танковые дивизии находились неподалеку от места событий в первый же день, то, пожалуй, могли бы занять плацдармы воздушного десанта к западу и к востоку от Орна. Для немцев это оставался единственный шанс отразить вторжение. Сейчас, глядя назад, понимаешь, что какую-то надежду им давал только план Роммеля, будь он претворен в жизнь полностью.

Я спросил у Рундштедта, надеялся ли он разгромить армию вторжения после высадки. Он ответил: «После первых нескольких дней нет. Авиация союзников парализовала движение наших войск в течение дня и сделала его чрезвычайно затруднительным ночью. Их самолеты разбомбили мосты не только через Сену, но и через Луару, закрыв, таким образом, целый район. Все эти факторы сделали невозможной концентрацию резервов. Войскам требовалось в три-четыре раза больше времени, чтобы добраться до фронта, чем мы рассчитывали».

Потом он добавил: «Помимо вмешательства авиации основным фактором, сдерживавшим наш контрудар, стал огонь ваших боевых кораблей. Возможности флота в этом смысле стали для нас неприятным сюрпризом». Блюментритт заметил, что офицеры сухопутных сил, допрашивавшие его после войны, судя по всему, не осознавали, какой потрясающий эффект имел обстрел с моря.

Существовала еще одна причина задержки решающего контрудара. Блюментритт и Рундштедт утверждали, что недели через две после вторжения они пришли к выводу, что другой высадки, ожидаемой к востоку от Сены, не будет, но в ставке Гитлера продолжали ее ждать и потому крайне неохотно давали разрешение на перевод резервов из района Кале в Нормандию. Не позволяли им и производить перегруппировку сил в самой Нормандии. «В отчаянии фельдмаршал фон Рундштедт обратился к Гитлеру с просьбой прибыть во Францию для беседы. Вместе с Роммелем он 17 июня отправился на встречу с Гитлером в Суассон, чтобы заставить фюрера понять, что происходит. Хотя Канн и Сен-Ло, ключевые пункты в Нормандии, еще находились в наших руках, представлялось очевидным, что их не удастся удержать долго. Два фельдмаршала теперь были единодушны в убеждении, что единственным шагом, который может спасти ситуацию и не довести до всеобщего отступления (они понимали, что Гитлер ни за что не позволит отступить), был вывод войск из Канна. Они считали, что пехоту можно оставить удерживать позиции на Орне, а танковые дивизии вывести для реорганизации и ремонта. Они намеревались использовать танки для мощного контрудара против американцев на Шербурском полуострове.

Но Гитлер настаивал на своем — никакого отступления. „Вы должны оставаться там, где есть“. Он даже не согласился предоставить нам хотя бы немного больше свободы в перемещении дивизий.

В начале второй недели фельдмаршал и я начали осознавать, что нам не удастся отбросить союзников в море. Только Гитлер упрямо верил в возможность такого исхода. Поскольку он не желал отменить свой приказ, войска продолжали держаться за каждый клочок земли разваливавшегося фронта. Никаких планов больше не было. Мы просто старались без особой надежды выполнить приказ Гитлера об удержании любой ценой линии Канн — Авранш».

Говоря о ненужных лишениях, выпавших на долю солдат, Блюментритт заметил: «Они не могли противостоять артобстрелу так же хорошо, как солдаты прошлой войны. Вообще немецкая пехота этой войны была совсем не та, что в 1914–1918 годах. Рядовые и ефрейторы по любому вопросу имели свое мнение, перестали быть дисциплинированными и исполнительными. Качество армии снизилось из-за ее слишком быстрого роста, не позволявшего сосредоточиваться на обучении дисциплине».

На совещании 17 июня Гитлер поспешил уверить фельдмаршалов в том, что ситуация вовсе не безнадежная, что на сцену вскоре выступит новое «фау-оружие», так называемые «летающие бомбы», которые и определят исход войны. За день до этого, рано утром, началась бомбардировка Лондона. Фельдмаршалы поинтересовались: если это оружие настолько эффективно, то не лучше ли будет перенаправить его на пляжи Нормандии или же, если это слишком трудно технически, хотя бы на порты в южной Англии? Гитлер настаивал, что целью должен оставаться Лондон, чтобы «принудить англичан к миру». Роммель под конец своего доклада высказал мнение, что нужно как можно скорее закончить войну, на что Гитлер ответил: «Об этом не заботьтесь, занимайтесь своими делами — следите за фронтом вторжения».

Единственное, чего Рундштедт и Роммель добились на том совещании, — это уверений со стороны фюрера, что он сам приедет поближе к фронту и выслушает полевых командиров. Но на следующий день поступило телефонное сообщение о том, что Гитлер ночью возвращается в Берхтесгаден. Этот поспешный отъезд, как сообщил мне Шпейдель, последовал за взрывом «летающей бомбы» неподалеку от командного пункта фюрера в Суассоне. Несмотря на то что это была одна из многих ракет, потерявших управление, происшествие вызвало тревогу и подозрения.

В последние дни июня Рундштедт и Роммель посетили Гитлера в Берхтесгадене, но им так и не удалось заставить его признать реальное положение дел. Перед приемом он заставил их ждать несколько часов, а во время совещания держался так, как будто их единственной целью было уверить его в самых радужных перспективах. При этом он словно заклинание постоянно повторял фразу: «Держаться при любых обстоятельствах».

После этой встречи с Гитлером, состоявшейся 29 июня, Рундштедт был отстранен от командования — предположительно на время. «Фельдмаршал фон Рундштедт просто сказал, что не может действовать со связанными руками. В связи с этим его заявлением, а также памятуя о его пессимистичных докладах, Гитлер решил найти нового командующего. Он написал фельдмаршалу письмо, где в довольно сдержанном тоне объяснял, что в создавшейся ситуации считает целесообразным произвести замену».

Такое решение Гитлер принял благодаря еще одному неосторожному высказыванию фельдмаршала. Блюментритт рассказал, что Рундштедту позвонил Кейтель и поинтересовался положением дел. Выслушав мрачный отчет фельдмаршала, он спросил: «Что же нам делать?» — на что Рундштедт с ожесточением ответил: «Заканчивать войну! Что же еще?»

Гейра фон Швеппенбурга тоже отправили в отставку. В своем докладе, одобренном Рундштедтом, он писал, что вследствие отступления из Канна необходимо перейти к «эластичной обороне» и что из-за политики, навязываемой ОКВ, танковые дивизии «буквально тают на глазах». Гитлера привела в ярость такая откровенная критика, и он приказал немедленно сместить неугодного командира.

Разрыв натянутой струны

Примерно в это же время в ставку Гитлера прибыл фельдмаршал фон Клюге. В течение долгих девяти месяцев он находился на лечении после ранений, полученных в результате авиакатастрофы в СССР. В начале июня Гитлер послал за ним из-за обострившейся ситуации на Восточном фронте. Фюрер хотел снова отправить его на Восток, на смену командующему группой армий «Центр» Бушу, войска которого медленно отступали под мощным натиском русских, начавших свое летнее наступление. По словам Блюментритта, Клюге как раз находился у Гитлера, когда вошел Кейтель и рассказал о своем телефонном разговоре с Рундштедтом. Гитлер тут же решил, что Клюге должен отправиться на Запад, а не на Восток. (На Восточном фронте на место Буша был назначен генерал Модель.) Понятно, что решение было принято под влиянием момента, но Гитлер давно уже прочил Клюге в помощники Рундштедта, если возникнет такая необходимость.

«Фельдмаршал фон Клюге был грубоватым, пожалуй, даже агрессивным солдатом, — вспоминал Блюментритт. — Он прибыл в наш штаб в Сен-Жермене 6 июля. Первое время он был жизнерадостным и уверенным в себе, как все только что назначенные командиры. Наши перспективы казались ему радужными.

Во время нашей первой беседы он упрекнул меня в том, что мы дали ход рапорту Роммеля о сложившейся во Франции тяжелой ситуации. Он заявил, что такие пессимистичные доклады не должны отправляться фюреру и что мы обязаны их корректировать. Фельдмаршал фон Рундштедт в то время еще находился в Сен-Жермене, и пробыл там три дня после прибытия фельдмаршала фон Клюге. Когда я передал ему слова нового командующего, он был откровенно шокирован и взволнованно воскликнул: „Но как же можно подвергать правке такой важный документ!“»

В первое время фельдмаршал фон Клюге даже не сомневался, что опасности, о которых шла речь, сильно преувеличены, однако скоро ему пришлось изменить свою точку зрения. По прибытии согласно обыкновению он сразу же отправился на фронт. Там он побеседовал с командующим 7-й армией Хауссером, командующим 5-й армией Эбербахом, с командирами корпусов, в том числе 1-го и 2-го корпусов СС. Все они говорили о серьезности ситуации. Уже через несколько дней новый главнокомандующий утратил иллюзии и поскучнел. От Гитлера не скрылся изменившийся тон его докладов.

Семнадцатого июля во время поездки в автомобиле попал под бомбежку и был тяжело ранен Роммель. Гитлер поручил фельдмаршалу фон Клюге временно принять под командование группу армий «Б», оставаясь главнокомандующим.

Затем, через три дня, 20 июля, было совершено покушение на фюрера в Восточной Пруссии. Бомба заговорщиков пощадила главную мишень, но взрывная волна докатилась до Западного фронта в самый критический момент.

«Фельдмаршал фон Клюге в тот день был на фронте, и я не мог с ним связаться до вечера, а к тому времени он уже получил известия — сначала об удавшемся покушении, а затем о том, что Гитлер жив. Фельдмаршал рассказал мне, что годом раньше организаторы заговора связывались и с ним. Они посещали его дважды, но при втором визите он отказался участвовать, сказав, что не желает иметь ничего общего с заговорщиками. При этом он знал, что подготовка продолжается. До того как все стало известным, фельдмаршал ни разу не говорил мне об этом, и я ничего не знал о заговоре.

В процессе расследования гестаповцы наткнулись в документах на имя фельдмаршала фон Клюге. Понятно, что он попал под подозрение. Затем произошел еще один случай, только ухудшивший положение. Вскоре после прорыва генерала Паттона из Нормандии, как раз в разгар решающего сражения в Авранше, фельдмаршал фон Клюге в течение 12 часов был недоступен для связи. Причина была проста — он поехал на фронт и попал под артиллерийский обстрел; его рация была уничтожена, и он не мог наладить связь. Фельдмаршалу пришлось провести в укрытии несколько часов, после чего он смог вернуться в штаб. Получилось так, что он попал под обстрел с двух сторон: и с фронта, и с тыла. Длительное „необоснованное отсутствие“ фон Клюге всколыхнуло подозрения Гитлера, и он отправил во Францию категорический приказ: „Фельдмаршалу фон Клюге следует немедленно покинуть район боевых действий вокруг Авранша и осуществлять командование битвой за Нормандию из оперативного штаба 5-й танковой дивизии“.

Позже я слышал, будто Гитлер заподозрил, что фон Клюге отправился на фронт для переговоров о капитуляции. Возвращение фельдмаршала отнюдь не успокоило Гитлера. Впредь его приказы фон Клюге формулировались в грубом, порой даже оскорбительном тоне. Это чрезвычайно волновало фельдмаршала. Он постоянно опасался ареста и сокрушался, что не имеет возможности доказать свою верность успехами на поле боя.

Все это уменьшило наши и без того скромные шансы противостоять союзникам. В решающие дни фельдмаршал фон Клюге мог уделять лишь часть своего внимания происходящему на фронте. Он постоянно оглядывался, проверяя, как каждый его шаг воспримут в ставке Гитлера.

Он был далеко не единственным генералом, испытывавшим беспокойство и волнение. В следовавшие за покушением недели и месяцы среди армейской верхушки распространился страх, парализовав действия командиров. Влияние на генералов событий 20 июля — это тема для отдельной книги».

После прорыва генерала Паттона и развала фронта на Западе 17 августа туда неожиданно прибыл фельдмаршал Модель, назначенный новым главнокомандующим. «Его прибытие стало первым признаком перемен для фельдмаршала фон Клюге, но к тому времени неожиданное появление нового претендента на высокую должность уже стало привычным. Так поступили с командирами 19-й и 15-й армий. Фельдмаршал фон Клюге как раз находился в Ла-Рош-Гийоне, в штабе группы армий „Б“. В течение следующих суток вводил нового командующего в курс дела.

Я отправился туда из Сен-Жермена, чтобы попрощаться с фон Клюге с глазу на глаз. Когда я вошел, он сидел за столом перед разложенной на столе картой. Указав на точку с надписью „Авранш“, где осуществил прорыв Паттон, он вздохнул: „Здесь я утратил свою репутацию солдата“. Я попытался утешить его, но не смог. Он долго расхаживал по комнате, мрачно о чем-то думая, потом показал письмо от фюрера, доставленное фельдмаршалом Моделем. Оно было довольно вежливым — фюрер писал, что, по его мнению, психологическое напряжение, связанное с неудачами на фронте, оказалось слишком сильным для командующего, и поэтому необходима замена. Однако последняя фраза содержала угрозу: „Фельдмаршал фон Клюге должен доложить, в какую часть Германии направится“. Фельдмаршал сказал мне: „Я написал фюреру письмо, в котором ясно изложил наше положение и наши перспективы“. Мне он это письмо не показал.

На следующий день маршал уехал. Еще через день мне позвонили из Меца и сообщили, что он скончался от сердечного приступа. Два дня спустя мы получили медицинское заключение, в котором причиной смерти указывалось кровоизлияние в мозг. Затем поступила информация об организации пышных похорон, на которых фельдмаршал фон Рундштедт от имени фюрера возложит венок и произнесет торжественную речь. Через некоторое время сообщили, что никаких государственных похорон не будет. До нас дошли слухи, что фельдмаршал фон Клюге принял яд, и это подтверждается вскрытием. Как и все генералы, побывавшие на Восточном фронте, он носил с собой капсулу с ядом, чтобы принять его в случае попадания в плен к русским, — хотя их мало кто глотал, даже в плену. Он проглотил одну такую капсулу в автомобиле и умер еще до прибытия в Мец. Лично я считаю, что он покончил жизнь самоубийством вовсе не из-за увольнения, а потому, что опасался ареста гестапо по прибытии домой».

Клюге свел счеты с жизнью по собственной инициативе, тогда как месяцем позже Роммеля заставили пойти на самоубийство, когда он еще не вполне оправился после ранения. По приказу Гитлера его посетили два генерала и пригласили на автомобильную прогулку, во время которой от имени фюрера предложили на выбор два варианта: покончить с собой или предстать перед трибуналом, на котором ему определенно вынесут высшую меру наказания. К заговору, особенно на его ранней стадии, он имел непосредственное отношение, и к этому его подтолкнула безнадежная ситуация на Западном фронте. Офицеры штаба Роммеля рассказывали, что он не питал особых иллюзий еще до высадки союзников и все чаще критиковал Гитлера за утрату чувства реальности.

После того как союзники успешно закрепились на плацдарме в Нормандии, Роммель однажды сказал: «Все кончено. Для нас было бы лучше закончить войну немедленно и существовать дальше в качестве британского доминиона, чем продолжать безнадежную борьбу». Понимая, что главным препятствием к миру является сам Гитлер, Роммель открыто заявлял, что единственная возможность изменить ситуацию — это избавиться от фюрера и обратиться к союзникам с мирными предложениями. Вот таким удивительным образом изменилось отношение к Гитлеру одного из его любимых генералов. Это стоило Роммелю жизни, но спасти Германию уже было невозможно.

Говоря о всеобщем развале, последовавшем за прорывом Паттона с нормандского плацдарма, Блюментритт сообщил еще один важный факт: «Откладывая отступление, Гитлер и его штаб в ОКВ были обмануты своей несокрушимой верой в то, что нашим войскам всегда хватит времени отойти и занять новые позиции в тылу, если возникнет такая необходимость. Они предполагали, что наступление англичан будет осторожным и неторопливым, а наступление американцев — резким и неуклюжим. Однако Петен, старый знакомый фельдмаршала Рундштедта, неоднократно предупреждал, что не следует недооценивать скорость передвижения американцев, после того как они приобретут некоторый опыт. Так и вышло. Позиции в тылу, на которые рассчитывали в командовании вермахта, Паттон обошел с флангов даже раньше, чем они были заняты».

Варлимонт поведал мне долгую историю о последней стадии высадки, какой она представала из штаба ОКВ, и пролил свет на отношение к событиям самого Гитлера. «В июле немало забот нам добавило крупномасштабное наступление русских и последующий прорыв фронта группы армий „Центр“. Впервые за все время союзники и русские действовали слаженно сразу на обоих направлениях. Заговор 20 июля только усложнил и без того нелегкую ситуацию.

В конце июля фельдмаршал фон Клюге почти каждое утро в 10 часов звонил мне и в красках описывал неизменно ухудшающееся положение в Нормандии. Почему он докладывал об этом мне, а не Гитлеру и не Йодлю, я могут только догадываться. (Йодль обычно ложился очень поздно, привыкнув к графику Гитлера.) Я аккуратно записывал доклад Клюге и посылал Йодлю, чтобы тот зачитал его во время полуденного совещания. Решения принимались только после этого.

Я неоднократно просил разрешить вылететь во Францию, чтобы лично ознакомиться с ситуацией на месте, но Йодль каждый раз отвечал отказом. Разрешение я получил только 1 августа, уже после прорыва союзников в Авранше.

Перед отлетом я спросил Йодля, какие рекомендации передать фон Клюге, на тот случай если ему не удастся закрыть брешь. Этот вопрос, что вполне понятно, не раз всплывал на совещаниях в ОКВ, вопреки тому, что рассказывал Блюментритт. Правда, до этого момента я, заместитель начальника штаба оперативного руководства в ОКВ и участник ежедневных совещаний, не мог составить даже общего представления о дальнейших планах, не говоря уже о директивах. Йодль, по своему обыкновению, был скуп на слова, но договорился о моей встрече с Гитлером поздно ночью. Директива Гитлера отличалась краткостью и простотой: „Передайте фельдмаршалу фон Клюге, чтобы следил только за своим участком. Беспокоиться о том, что происходит в тылу, не его дело — об этом позаботится верховное главнокомандование вермахта“.

Ночью 1 августа мой самолет совершил посадку на аэродроме под Мюнхеном; там мне позвонил Йодль и посоветовал обратить особое внимание на то, как высокопоставленные офицеры на Западном фронте относятся к заговору против Гитлера. Уже после войны Йодль рассказал, что вскоре после моего вылета его вызвал Гитлер и приказал вернуть меня. Фюрер опасался, что я вылетел к фон Клюге только для того, чтобы принять участие в новом заговоре. Йодлю удалось переубедить Гитлера, но он тут же позвонил мне, чтобы дать такой вот совет. Впрочем, все последующие восемь дней Йодль постоянно требовал от меня докладывать о своем местонахождении, и в конце концов приказал возвращаться.

В штаб Клюге в Ла-Рош-Гийоне я прибыл только под вечер 2 августа, после недолгой встречи с Блюментриттом в Сен-Жермене. И без того напряженная ситуация в Нормандии к тому времени только ухудшилась. Небольшой участок фронта на дальнем юго-западном секторе удерживал всего лишь один немецкий батальон, скорее всего береговой охраны. Чтобы удержать наступление с полуострова, этого было явно недостаточно. На других участках фронта, особенно под Канном, немецкие войска из последних сил отчаянно цеплялись за свои позиции. В воздухе полностью господствовал противник.

Рано утром 3 августа, до того как я посетил штаб 7-й армии, Клюге показал мне телеграмму из ОКВ с приказом закрыть брешь под Авраншем посредством контрудара с востока в западном направлении. Клюге и самому приходила в голову эта идея, но он оставил ее из-за недостатка средств. Теперь же он был вынужден идти в контрнаступление совершенно без всяких резервов и даже без дополнительного снабжения. Гитлер в очередной раз доказал, что не утруждает себя тем, чтобы следовать фундаментальным правилам проведения военных операций, а они заключались в том, чтобы не только издавать приказы, но и обеспечивать выполняющих их командиров соответствующими ресурсами.

Поскольку теперь такая рискованная инициатива исходила уже не от самого Клюге, он решил перебросить средства и войска с других направлений. В тот день и в последующие дни я имел удовольствие наблюдать, как четко работают профессиональные военные — Клюге, Хауссер, Эбербах, Функ — невзирая на невероятные трудности. Они все считали, что исход этой операции должен определить судьбу всей армии в Нормандии (и даже в регионе в целом), и действовали слаженно и ответственно. Но никакая усиленная подготовка уже не могла восполнить недостаток танков и артиллерии, не говоря уже о почти полном отсутствии авиации.

Я был вынужден вернуться в Восточную Пруссию рано утром 7 августа, до начала наступления. Когда я прибыл в ставку Гитлера, в полдень 8 августа, там уже было известно о провале операции. Утром того же дня фюрер отправил к Клюге еще одного генерала верховного командования с приказом провести второе наступление, но опять-таки без выделения дополнительных средств уже практически разгромленной армии.

Новый план строился на том предположении, что армию Паттона уже не остановить и что противник направится к Парижу. Идея заключалась теперь в том, чтобы ударить по его флангам и по тылу находящихся восточнее американцев. Одна танковая группа должна была выдвигаться из района к востоку от Авранша, а другая — из Фалеза в направлении Майенна. Эти планы не имели абсолютно никакого отношения к реальности, и мне кажется, что Клюге даже не рассматривал их серьезно. Более того, ему предписывалось дождаться погодных условий, которые помешают противнику воспользоваться авиацией!

Днем 8 августа я представил Гитлеру свой доклад о ситуации в Нормандии, в котором особо подчеркнул, что Клюге сделал все возможное, чтобы успешно осуществить контрудар под Авраншем. Было видно, что Гитлер нервничает, но он не перебивал меня и не задавал вопросов. После того как я закончил, он заметил ледяным голосом: „Операция провалилась только потому, что Клюге не был настроен на успех“. Это резкое замечание очень многое говорит об отношении верховного главнокомандующего Германии к своим генералам и выставляет их в трагическом свете».

Рассмотрев вопрос, каким виделся высшему немецкому командованию решающий прорыв союзников, стоит вкратце упомянуть, что при этом происходило непосредственно на местах, что видели и чувствовали командиры, принимавшие участие в боевых действиях.

Свои впечатления о прорыве американцев под Авраншем изложил мне генерал Эльфельдт, который командовал 84-м корпусом, стоявшим как раз в этом секторе на Шербурском полуострове. Он прибыл туда непосредственно перед началом решающего наступления. До этого он командовал 47-й дивизией, располагавшейся на участке Кале — Булонь. «Насколько я помню, приказ немедленно прибыть в штаб фельдмаршала фон Клюге я получил 28 июня. Он сообщил мне, что я должен принять командование 84-м корпусом у генерала фон Хольтица. Он сказал, что не согласен с оборонительной политикой последнего, но не объяснил, в чем именно. В этом корпусе были собраны остатки семи дивизий. Кроме того, фон Клюге сказал, что под мое командование поступает и 116-я танковая дивизия, которая будет контратаковать в западном направлении, чтобы ослабить давление на пехоту. Наша беседа продолжалась всю ночь. Утром я отправился в Ле-Ман и в оперативный штаб 7-й армии, который тогда располагался в 10–15 километрах к востоку от Авранша. Оттуда меня направили в теперь уже мой штаб корпуса. Я точно не помню, где именно он располагался, помню только, что вдали от населенных пунктов, в лесу. Здесь царила неразбериха, над головами постоянно пролетали самолеты союзников. На следующий день я осмотрел войска. Они были очень слабыми, непрерывной линии фронта не было. В некоторых дивизиях оставалось не более трехсот пехотинцев, да и артиллерии тоже очень не хватало.

Первым делом я отдал приказ всем частям к югу от реки Се, протекавшей в районе Авранша, организовать оборону южного берега. Частям на востоке я приказал оставаться на месте до прибытия 116-й танковой дивизии, которое ожидалось ночью. После этого они должны были присоединиться к контратаке. Но 116-я дивизия так и не прибыла, поскольку по пути ее повернули на другой опасный участок. Утром 31-го американские танки двинулись по направлению к Бреси на реке Се в 15 километрах от Авранша. В это время мой штаб размешался к северу от Бреси, и этот фланговый удар едва не отрезал нас. Все офицеры штаба целый день находились на боевых позициях. К счастью, американцы не проявляли особого упорства.

В течение двух последующих дней я получил подкрепление в виде двух новых дивизий, почти полностью укомплектованных, а также до нас дошла 116-я танковая дивизия. Остатки других семи дивизий я объединил в одну и приказал остановить прорыв между Бреси и Вирой, а также задержать ожидаемый удар американцев из Авранша. Танковый корпус генерала фон Функа должен был нанести мощный контрудар. В дальнейшем фон Функ получил подкрепление, чтобы обеспечить контрудар большего масштаба силами всех имеющихся танков из 5-й армии Эбербаха».

Далее Эльфельдт описал ситуацию после того, как танковый удар не достиг Авранша, а его левый фланг оказался в опасном положении. Генерал отодвинулся на восток, и отступление серьезно осложнилось, потому что танки шли через его линию фронта, создавая неразбериху. К счастью, натиск американцев на его участке был не слишком сильным — 3-я армия Паттона двигалась по широкой дуге. «Войска 1-й американской армии на моем участке фронта с точки зрения тактики вели себя не совсем умно: не использовали предоставлявшиеся возможности, и несколько раз упустили шанс отрезать мой корпус от основных сил. Самую серьезную опасность представляла авиация союзников.

К тому времени как мы вышли на Орн, фронт сузился и штаб корпуса был временно переведен в тыл. Но уже утром к югу от Фалеза прорвались канадцы, и мне было приказано сформировать фронт и остановить их. Войск для этой цели у меня было очень мало, связь была нарушена. Канадская артиллерия целый день обстреливала мой штаб, но хоть и выпустила с тысячу снарядов, существенного урона не нанесла. Все они падали вокруг домика, где я находился, но никто при этом не пострадал. Днем я сумел восстановить непрерывную линию, но за своим правым флангом видел британские танки, которые двигались по противоположному берегу реки Див по направлению к Трену. Таким образом, путь к отступлению для нас был закрыт.

На следующий день я отдал приказ прорываться на северо-восток, то есть позади этих танковых сил. Вскоре стало ясно, что это невозможно: англичане были слишком сильны, — поэтому я предложил командующему армией генералу, чтобы мои войска передали в распоряжение генерала Мейндля, командира парашютных частей. Они могли бы помочь ему прорваться в районе Сен-Ламбера, то есть на юго-восток. Мне казалось, что один сильный удар имеет больше шансов на успех, чем несколько слабых. Мейндлю удалось вырваться, но когда я на следующее утро дошел до Сен-Ламбера, проход уже снова был закрыт. Я попытался прорваться с боем, использовав все оставшиеся у меня силы — несколько танков и пару сотен человек. Вначале нам сопутствовал успех, но затем мы столкнулись с частями 1-й польской танковой дивизии. После двухчасового сражения у нас подошли к концу боеприпасы. Пехотинцы, следовавшие за нашими танками, сдались, и я остался с горсткой людей на самом острие отрезанного клина. Положение было безвыходным, и нам тоже пришлось сдаться. Командир польской дивизии оказался приятным человеком и настоящим джентльменом. Он даже поделился со мной своей последней сигаретой. Его дивизия тоже находилась в сложном положении, у него закончилась вода, а отряды братались с отрядами противника».

Я воспользовался случаем и попросил Эльфельдта высказать свое мнение о немецком солдате этой войны в сравнении с солдатом войны предыдущей. Его оценки в некоторых отношениях отличались от оценок Блюментритта. «Пехота была так же хороша, как и в 1914–1918 годах, а вот артиллерия стала намного лучше. Усовершенствовалось оружие, усовершенствовалась тактика. Но были и другие факторы. В последние два года прошлой войны моральный дух армии был подточен социалистическими идеями, по сути своей пацифистскими. В этой же войне идеи национал-социализма имели обратный эффект — укрепляли боевой дух.

Вопрос с дисциплиной был более сложный. Национал-социализм делал людей фанатиками, и на дисциплину это оказывало двоякое влияние. Но отношения между солдатами и офицерами были значительно лучше, чем в 1914–1918 годах, а это укрепляло дисциплину. Улучшение отношений произошло отчасти благодаря новой концепции дисциплины, основанной на опыте Первой мировой войны и внедряемой в рейхсвере; кроме того, распространившиеся идеи национал-социализма сократили дистанцию между солдатами и офицерами. Простые солдаты проявляли больше инициативы и, в отличие от прошлой войны, нередко демонстрировали неплохую смекалку, особенно когда воевали небольшими отрядами». В этом вопросе мнение Эльфельдта совпадало с мнением британских командиров, которые часто отмечали, что немецкие солдаты, действуя в одиночку или небольшими группами, превосходили своих противников. Этот вердикт являл собой резкий контраст с опытом 1914–1918 годов, а также противоречил широко распространенному мнению о неспособности немцев к самостоятельным действиям. Поскольку идеи национал-социализма пробуждали стадные инстинкты, было бы логично предположить, что воспитанное в их духе поколение будет проявлять меньше инициативы на поле боя, чем их отцы. Я спросил Эльфельдта, может ли он предложить объяснение. Он сказал, что и сам был удивлен, но после добавил: «Возможно, это как-то связано со скаутским воспитанием, полученным этими солдатами в гитлеровских молодежных организациях».

Вопрос о сравнении немецких солдат двух войн всплыл еще раз в беседе с Хейнрици, Рерихтом и Бехтольсхаймом. Хейнрици считал, что немецкая армия в первой войне была лучше обучена, но не считал, что дисциплина тогда была лучше. Рерихт и Бехтольсхайм согласились, а Рерихт добавил: «Армии был необходим более длительный перерыв между польской и западной кампаниями, чтобы дать больше времени на подготовку, особенно унтер-офицерского состава. Это я точно знаю, потому что возглавлял отдел по подготовке личного состава в генеральном штабе. Моральный дух и дисциплина на завершающей стадии этой войны были выше по сравнению с завершающей стадией первой войны. С 1916 по 1918 год боевой дух подтачивали социалистические идеи, предполагавшие что мы сражаемся по прихоти императора. В этот же раз солдаты настолько доверяли Гитлеру, что до самого конца, невзирая ни на что, продолжали надеяться на победу».

Хейнрици и Бехтольсхайм подтвердили эту точку зрения, а Рерихт продолжил: «Тем не менее моральный дух нашей армии был ослаблен как постоянным напряжением, так и тенденцией эсэсовцев забирать к себе лучших. Попавшие на Восточный фронт дивизии не получали полноценного отдыха, что не могло не оказывать воздействия на людей».

На вопрос о влиянии на армию национал-социализма Рерихт ответил: «Это влияние было не однозначным. С одной стороны, оно создавало трудности для нас, поскольку ослабляло наше собственное влияние, но оно же пробуждало патриотический дух, причем намного более сильный, чем в 1914 году. Именно этот дух придавал людям силы даже в безнадежных ситуациях». Хейнрици согласился с Рерихтом, подчеркнув, что вера в конкретную личность имеет больше значения, чем вера в систему. «Нравится это нам или нет, но главным фактором была огромная вера армии в Гитлера».

Что же немецкие генералы думали о своих западных противниках? Мнения по этому поводу высказывались самые разные, и некоторые из них показались мне весьма интересными. О командирах союзников Рундштедт сказал: «Монтгомери и Паттон были лучшими из тех, кого я встречал. Фельдмаршал Монтгомери был очень методичен». Позже он добавил: «И это хорошо, когда имеется достаточно сил и времени». Блюментритт высказывался в том же духе. Воздав должное скорости наступления Паттона, он добавил: «Фельдмаршал Монтгомери был единственным генералом, который ни разу не проиграл сражения. Он двигался так…» Тут Блюментритт сделал несколько решительных и коротких шагов, тяжело ставя ноги.

Рассуждая о разных качествах английских и американских войск, Блюментритт сказал: «Американцы всегда наступали с энтузиазмом, обладая хорошим чувством мобильности, однако попав под сильный артиллерийский огонь, обычно сразу отступали, даже если перед этим им удалось успешно проникнуть в глубь обороны противника. Британцы же, напротив, достигнув даже небольшого успеха, „цеплялись зубами“ за свое завоевание. Если они провели на позиции сутки, то выбить их оттуда было уже невозможно. Контратака на британцев всегда стоила нам очень дорого. Осенью 1944 года у меня было немало возможностей наблюдать за этим различием, когда правой половине моего корпуса противостояли британцы, а левой — американцы».

Об общей ситуации, последовавшей после развала фронта во Франции, Блюментритт сказал: «Самым удачным ходом для союзников был бы прорыв сосредоточенными силами через Аахен к Рурской области. Стратегической и практической целью был Берлин, поскольку вся сила Германии находилась на севере. Юг Германии — это просто дополнение. Кто удерживает север Германии, тот контролирует и всю Германию. Мощный удар в сочетании с воздушными атаками порвал бы на клочки весь фронт и привел к окончанию войны. Берлин и Прагу можно было занять до русских. За Рейном немецких войск не было, и в конце августа наш фронт оказался открытым.

В сентябре была совершена попытка прорвать фронт в районе Аахена. Это обеспечило быстрое завоевание Рурской области и скорое наступление на Берлин. Если бы союзники резко повернули из Аахена на север, то немецкие 15-я и 1-я парашютно-десантные армии оказались бы прижатыми к устьям Мааса и Рейна. Им бы не удалось отступить на восток Германии».

Блюментритт считал, что наступление союзников было слишком рассредоточено по широкому фронту. Особенно он подвергал критике атаку на Мец, указав на тот факт, что этот сектор вдоль реки Мозель был особенно укреплен. «В прямом нападении на Мец не было необходимости. Напротив, поворот на север, по направлению к Люксембургу и Битбургу, обернулся бы большим успехом и привел бы к прорыву правого фланга нашей 1-й армии, за которым последовал бы разгром нашей 7-й армии. С помощью такого обхода с севера можно было бы отрезать всю 7-ю армию, прежде чем она дошла бы до Рейна. Таким образом, можно было бы нейтрализовать все немецкие войска к западу от этой реки. Затем союзники могли бы направиться к Магдебургу и Берлину, а также совершить обходной маневр мимо Франкфурта-на-Майне и Эрфурта».

Все немецкие военачальники, с какими мне довелось побеседовать, придерживались мнения, что верховное командование союзников упустило прекрасную возможность закончить войну еще осенью 1944 года. Они были согласны с точкой зрения Монтгомери, который утверждал, что лучше всего было бы сосредоточить все силы и пойти в наступление на Берлин.

Особенно это подчеркивал Штудент, который удерживал это направление силами так называемой «1-й парашютной армии». «Неожиданное появление британских танков у ставки фюрера в Антверпене было бы большим сюрпризом. На тот момент у нас не было достойных упоминания резервов как на Западном фронте, так и внутри страны. Я принял командование правым крылом Западного фронта в районе канала Альберта 4 сентября. Тогда в моем распоряжении были лишь новобранцы, выздоравливающие и одна дивизия береговой охраны из Голландии. Она была усилена бронетанковым формированием, состоявшим всего из двадцати пяти танков и самоходных орудий!» Они прикрывали фронт шириной сотню миль.

История покушения на Гитлера 20 июля 1944 года освещена под самыми разными углами, но при этом не затрагивался вопрос его непосредственного влияния на ход войны. Хорошо известно, что произошло после того, как в ставке Гитлера в Восточной Пруссии взорвалась бомба, не убившая фюрера; известно также, как развивались события в Берлине и как заговорщики упустили возникшую на короткое время возможность изменить ход истории. Для завершения картины следует описать, что происходило в тот судьбоносный день и после него в штабе немецкой армии на Западном фронте. Я располагаю подробным рассказом генерала Блюментритта, который считаю необходимым привести целиком — не только потому, что он был непосредственным участником событий, но и из-за неповторимой атмосферы, которую он передает.

Рассказ Блюментритта

В начале 1944 года в штабе верховного командования на Западе, расположенном в Сен-Жермене, было много посетителей, и велись затяжные дискуссии. Часто обсуждался вопрос, следует ли фельдмаршалам объединиться и потребовать у Гитлера заключения мира.

Однажды в конце марта в Сен-Жермен прибыл фельдмаршал Роммель в сопровождении своего начальника штаба генерала Шпейделя. Незадолго до их отъезда Шпейдель сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Мы отошли в сторонку, и Шпейдель, предупредив, что говорит от имени Роммеля, заявил следующее: «Пришло время объяснить фюреру, что мы не можем продолжать войну». Было решено, что мы обсудим это с фельдмаршалом Рундштедтом, что и было сделано. Оказалось, он придерживается того же мнения. После этого в ОКВ была отправлена телеграмма с просьбой фюреру прибыть в Сен-Жермен «ввиду серьезной ситуации, сложившейся во Франции». Ответ на нее мы так и не получили.

Через некоторое время генерал Шпейдель снова посетил меня и в разговоре сообщил, что в Германии существует группа людей, намеревающихся остановить Гитлера. Он упомянул имена фельдмаршала фон Вицлебена, генерала Бека, генерала Хеппнера и доктора Герделера. Он также сказал, что фельдмаршал Роммель предоставил ему отпуск на несколько дней, чтобы съездить в Штутгарт и обсудить проблему с другими. Шпейдель и Роммель были оба родом из Вюртемберга и давно знали Герделера. Но в этих беседах Шпейдель ни разу не упоминал о предполагавшемся покушении на жизнь Гитлера.

Больше ничего не происходило до тех пор, когда на Западный фронт прибыл фельдмаршал фон Клюге, чтобы сменить фельдмаршала фон Рундштедта на посту главнокомандующего. Это произошло вскоре после неприятного телефонного разговора последнего с фельдмаршалом Кейтелем, в котором Рундштедт попытался доказать, что войне необходимо положить конец. Об этой замене я могу сказать еще кое-что. Гитлер знал, что фельдмаршал фон Рундштедт пользуется глубоким уважением как в армии, так и у противника. Пропаганда союзников подчеркивала тот факт, что взгляды фельдмаршала и офицеров его штаба отличаются от взглядов Гитлера. Достоин упоминания и тот факт, что наш штаб не подвергался ни одной воздушной атаке. Деятели французского Сопротивления также не угрожали фельдмаршалу — очевидно потому, что было широко известно, что он сторонник хорошего обращения с французами. Агенты фюрера, несомненно, доносили ему обо всех этих опасных признаках. Гитлер тоже относился к фельдмаршалу с уважением — даже больше, чем к другим военным, — но держал его под пристальным наблюдением. Поэтому эмоциональное высказывание фельдмаршала о необходимости заключения мира было сочтено достаточным основанием для смещения его с должности.

Фельдмаршал фон Клюге прибыл в Сен-Жермен 6 июля. Семнадцатого июля был ранен фельдмаршал Роммель. Фон Клюге перебрался в его штаб в Ла-Рош-Гийон, оставив меня за главного в Сен-Жермене.

20 июля

Первые известия о покушении на Гитлера дошли до меня примерно в 3 часа утра. Мне сообщил об этом полковник Финк, заместитель начальника штаба, переведенный с Восточного фронта шестью неделями раньше. Он вошел в мою комнату и сказал: «Генерал, фюрер мертв. В Берлине произошел мятеж гестапо». Я очень удивился и спросил, откуда ему это известно. Финк ответил, что узнал это по телефону от генерала фон Штюльпнагеля, военного губернатора Парижа.

Я постарался связаться с фельдмаршалом фон Клюге и позвонил в Ла-Рош-Гийон, но мне сказали, что он выехал на фронт. Тогда я поговорил со Шпейделем и в чрезвычайно осторожных терминах — поскольку мы беседовали по телефону — объяснил, что произошли важные события и что я сам приеду, чтобы все рассказать. Из Сен-Жермена я выехал около 4 часов утра и уже в 05:30 был в Ла-Рош-Гийоне.

К тому времени как раз вернулся фельдмаршал фон Клюге. Когда я вошел к нему, он как раз читал запись сообщения немецкого радио, в котором говорилось о покушении на жизнь фюрера, окончившемся неудачей. Фон Клюге сказал, что ему уже два раза по телефону сообщали из Германии о смерти фюрера, но имена отправивших телефонограммы остались неизвестными. Они гласили: «Фюрер мертв, и вы должны принять решение». После фон Клюге рассказал, что год назад к нему домой приезжали Вицлебен, Бек и другие генералы. Они пытались прощупать вопрос прямой связи с фюрером. Также, по словам фон Клюге, он распорядился сделать запись этой беседы.

Мы еще разговаривали, когда принесли телефонограмму из Сен-Жермена. В ней сообщалось о получении анонимной телеграммы о смерти Гитлера. Клюге был озадачен и не знал, какому сообщению верить, но сомневался, чтобы немецкое радио могло воспользоваться непроверенной информацией. Я решил позвонить генералу Варлимонту, заместителю Йодля из ОКВ. Дозвониться мне удалось не сразу, но наконец нам ответили, что Варлимонт не может подойти к телефону, потому что занят важным делом с Кейтелем.

Мы с Клюге подумали, что еще можно сделать и к кому обратиться. В конце концов мы позвонили главе СС в Париже. Он ответил, что ничего не знает помимо того, что передавали по радио. Затем мы позвонили генералу Штифу, начальнику организационного отдела ОКХ. Я знал Штифа хорошо, но и понятия не имел, что он, как выяснилось впоследствии, является самым непосредственным участником заговора. Штиф сразу же спросил: «Откуда вы взяли, что фюрер мертв? Он жив и прекрасно себя чувствует». И тут же связь прервалась. Впоследствии мы очень волновались по поводу этого телефонного разговора, понимая, что при сложившихся обстоятельствах он может показаться довольно подозрительным.

Ответ Штифа, да и вся его манера, показались мне такими подозрительными, что я предложил фон Клюге единственное объяснение: «Попытка была, но провалилась». Потом фон Клюге сказал, что, если бы она оказалась успешной, первым делом нужно было бы прекратить запуски «Фау-1» на Англию, а затем установить контакты с командованием союзников.

Затем фон Клюге попросил меня позвонить генералу фон Штюльпнагелю и вызвать его в Ла-Рош-Гийон. Также я сумел связаться с фельдмаршалом фон Шперле, командовавшим силами люфтваффе на Западе.

Первым примерно в 07:30 прибыл генерал фон Штюльпнагель в сопровождении подполковника Хофакера. Мы уселись за столом вместе с фельдмаршалом фон Клюге — теперь никого из участников той встречи нет в живых, остались только Шпейдель и я. Фон Штюльпнагель заговорил первым: «Позвольте подполковнику Хофакеру объяснить суть дела». Оказалось, что подполковник знал о готовящемся покушении все, поскольку служил связующим звеном между фон Штюльпнагелем и Вицлебеном. Он рассказал, как заговор трансформировался от подготовки петиции к «путчу», после того как стало очевидным, что Гитлер не станет прислушиваться к их доводам, а союзники не примут мирные предложения, исходящие от Гитлера. Он подробно рассказал, как фон Штауфенберг организовал покушение.

Когда он закончил свою речь, фон Клюге с явным разочарованием произнес: «Что ж, господа, будем считать, что все кончено». Фон Штюльпнагель воскликнул: «Фельдмаршал, я думал, что вы знакомы с планами! Что-то надо делать!» — на что фон Клюге ответил: «Ничего больше нельзя сделать. Фюрер жив». Я заметил, что Штюльпнагель явно забеспокоился. Он начал ерзать на стуле, затем встал и вышел на веранду, а вернувшись, почти все время молчал.

Потом приехал фельдмаршал Шперле, но провел с нами всего несколько минут и отклонил приглашение фон Клюге на ужин. Было очевидно, что он не хочет участвовать в разговорах или стать свидетелем чего-нибудь крамольного.

Мы же отправились ужинать. Фон Клюге казался оживленным и беззаботным, тогда как фон Штюльпнагель, напротив, хранил гробовое молчание. Во время ужина он повернулся к фон Клюге и спросил: «Могу я еще раз побеседовать с вами наедине?» Фон Клюге согласился и обратился ко мне: «И вы будете присутствовать тоже». Мы вернулись в маленькую комнату. Здесь Штюльпнагель сообщил, что перед отъездом из Парижа принял некоторые «меры предосторожности». Фон Клюге воскликнул: «О Боже! Что же вы сделали?» Штюльпнагель ответил: «Я приказал арестовать всех эсэсовцев в Париже». Он имел в виду не войска СС, а СД, то есть службу безопасности.

Фон Клюге удивился: «Но вы же не имели права делать это без моего приказа!» — на что фон Штюльпнагель сказал: «Я пытался дозвониться до вас, но не сумел, и потому решил действовать по своему усмотрению». — «Ну что ж, тогда вам и нести ответственность», — заметил фон Клюге. К столу они не вернулись.

Потом фон Клюге поручил мне связаться по телефону с начальником штаба фон Штюльпнагеля, который оставался в Париже, и выяснить, действительно ли были произведены аресты. Я позвонил полковнику фон Линстову, который ныне тоже мертв.

Он сказал, что аресты начались, добавив: «Их уже ничто не остановит». Тут фон Клюге обратился к Штюльпнагелю: «Послушайте, самое лучше для вас — это переодеться в гражданское и попытаться скрыться». Он посоветовал предварительно отпустить всех арестованных.

После ухода фон Штюльпнагеля я сказал фон Клюге, что мы должны ему как-то помочь. Фон Клюге обдумал мое предложение и предложил мне отправиться вслед за Штюльпнагелем, чтобы посоветовать ему скрыться где-нибудь в Париже на несколько дней, хотя, строго говоря, фельдмаршал должен был взять его под арест.

Сначала я поехал в Сен-Жермен. Там меня ждали телеграммы, пришедшие за время моего отсутствия. Одна была от фельдмаршала Кейтеля. В ней говорилось, что все сообщения о смерти фюрера являются ложными, то есть их следует проигнорировать. Другая была от генерала Фромма, который сообщал, что Гиммлер только что принял от него командование войсками на территории страны. Фюрер уже больше не доверял никому из генералов в Германии. Третья телеграмма была от Гиммлера, и в ней он просто сообщал, что принял командование вооруженными силами на территории Германии. Пока я читал телеграммы, позвонил адмирал Кранке, командующий ВМФ на Западном фронте (фельдмаршал фон Клюге почему-то не пригласил его на совещание), и спросил, могу ли я приехать к нему в Париж.

Примерно в час ночи я выехал в Париж. Там меня ждал весь штаб ВМФ. Адмирал Кранке показал длинную телеграмму, полученную от фельдмаршала фон Вицлебена, в которой утверждалось, что фюрер мертв и что идет создание нового правительства Германии под его руководством. Получив эту телеграмму, Кранке позвонил в ОКВ и по случайности вышел на адмирала Деница, который сказал, что все это неправда.

Оттуда я отправился в штаб полиции безопасности. Его офицеры как раз возвращались из заключения. Все они желали знать, что произошло, и почему их арестовали без объяснения причин. Вели они себя вполне спокойно и проявили готовность к урегулированию конфликта. Я поинтересовался местонахождением обергруппенфюрера Оберга и получил ответ, что он находится в гостинице вместе с фон Штюльпнагелем.

Туда я прибыл около двух часов ночи и попал на нечто вроде светской вечеринки, где присутствовал и Абец, наш посол в Париже. Оберг отвел меня в соседнюю комнату и сказал, что не знает, каково сейчас положение дел, но мы все равно должны спланировать свои действия. Должен сказать, что Оберг вел себя на удивление достойно и всячески старался сгладить острые углы, чтобы представить армию в более выгодном свете. Он предложил, чтобы полк, производивший аресты, вернулся в казармы, а людям объяснили, что это были просто учения. Но Штюльпнагель решил, что утечка информации неизбежна. Тогда я передал ему совет фон Клюге исчезнуть на некоторое время. Вернувшись в Сен-Жермен, я обнаружил приказ из ОКВ, предписывающий Штюльпнагелю немедленно прибыть в Берлин для доклада.

В тот же день фон Штюльпнагель отбыл на машине в Берлин через Верден и Мец. Кроме водителя в автомобиле находился еще один человек — сопровождение на случай встречи с французскими партизанами. Перед Верденом Штюльпнагель приказал остановить машину и объяснил, что они въезжают как раз в партизанский район, поэтому будет лучше выйти и проверить исправность пистолетов, произведя несколько выстрелов по деревьям. После этого машина поехала дальше, но вскоре генерал снова приказал остановиться, на этот раз на месте знаменитого Верденского сражения. Он заявил, что хочет показать спутникам, как все происходило во время прошедшей войны. Пройдя несколько шагов, он сказал: «Вы стойте здесь, а я пройдусь к одному памятному месту». Его спутники сказали, что будут сопровождать его, поскольку высока вероятность встретить партизан, но генерал ответил, что это не обязательно. Вскоре со стороны, куда он ушел, послышался выстрел. Спутники побежали вперед и обнаружили его плавающим в канале. Он застрелился, находясь в воде, чтобы утонуть, если выстрел вдруг окажется не смертельным. Самоубийство не удалось. Генерала выловили из воды живым и доставили в госпиталь. Он лишился одного глаза и так сильно повредил другой, что его пришлось удалить.

Эти подробности я узнал от Оберга, который догадывался, что фон Штюльпнагель как-то причастен к покушению на Гитлера. Оберг отправился в госпиталь, все еще надеясь урегулировать ситуацию по-тихому. Но фон Штюльпнагель отказался разговаривать, а через две недели был переведен в Берлин, приговорен на суде к казни и повешен.

Тем временем в парижском штабе началась паника — все подозревали друг друга. Оберг получал потоки телеграмм с приказами арестовать Хофакера, Финка и еще человек тридцать — сорок, как военных, так и гражданских. Через несколько дней Оберг позвонил мне и попросил срочно приехать, сообщив, что на предварительном допросе Хофакер упомянул имя фон Клюге. Оберг сказал, что не верит в виновность фельдмаршала.

Я сопровождал Оберга, когда он отправился к фон Клюге, чтобы расспросить его и написать доклад. Фон Клюге сказал Обергу: «Расследуйте это, как вам подсказывает чувство долга». Оберг заметил мне, что ему совершенно не нравится это задание, но поскольку он не может отказаться от него, то постарается сохранить порядочность. Было принято решение, что на допросах будет присутствовать один офицер из моего штаба. Здесь стоит упомянуть, что ни Шпейдель, ни я ни словом не обмолвились о нашей встрече 20 июля.

Вскоре после этого фон Клюге навестил в госпитале Роммеля. По возвращении он сказал, что Роммель удивился, узнав о покушении на Гитлера. Он был уверен, что речь шла лишь об оказании на него давления с целью перейти к заключению мира.

В последующие дни я заметил, что фон Клюге проявляет все больше беспокойства. Он явно стал задумываться о своей судьбе. Однажды он грустно вздохнул: «Чему быть, того не миновать». Затем последовал неожиданный приезд фельдмаршала Моделя. Фон Клюге поехал домой и, как я уже говорил, проглотил капсулу с ядом и был найден мертвым в автомобиле.

Кроме беседы, происходившей 20 июля, фон Клюге никогда ничего не рассказывал мне о заговоре против Гитлера. Я оставил штаб фон Клюге в январе 1942 года и не имел с ним контактов вплоть до июля 1944 года. Генерал фон Тресков служил в штабе фон Клюге и, возможно, пользовался большим доверием фельдмаршала, но он уже мертв.

После капитуляции в мае 1945 года я находился в Шлезвиге вместе с генералом Демпси. Было очевидно, что даже в то время отношение населения к Гитлеру было неоднозначным. Одни открыто осуждали немецких генералов, участвовавших в попытке переворота, другие сожалели об их неудаче. Такие же мнения были распространены и в армии.

Последствия

Приняв командование на Западе, фельдмаршал Модель обосновался в штабе группы армий «Б». Через день или два он позвонил мне и сообщил, что получил очередное послание из ставки фюрера. «Они там не могут думать и говорить ни о чем, кроме событий 20 июля. Теперь они подозревают Шпейделя и хотят вызвать на допрос». Модель как сумел объяснил Кейтелю, что не может лишиться начальника штаба. В результате Шпейдель оставался на своем посту до первой недели сентября. Потом ему прислали замену, и перед отъездом он пришел попрощаться со мной, сказав, что получил приказ возвращаться домой. По прибытии его немедленно арестовало гестапо.

Вскоре после отъезда генерала Шпейделя поступил новый приказ, на этот раз касающийся меня. Мне предписывалось передать командование генералу Вестфалю и 13 сентября явиться на доклад в ставку фюрера. Не могу сказать, что это меня обрадовало. Первым делом я отправился в Кобленц повидать фельдмаршала фон Рундштедта, который снова вернулся на пост главнокомандующего на Западе. Рундштедт был чрезвычайно раздосадован тем фактом, что я покидаю свой пост как раз в тот момент, когда он вернулся к командованию. Он тут же отправил протест в ОКВ и потребовал, чтобы меня оставили начальником его штаба, но просьба была отклонена. В качестве причины отказа было указано, что я неоднократно выражал желание принять непосредственное участие в боевых действиях. В тех обстоятельствах это звучало не слишком убедительно.

Девятого сентября я уехал из Кобленца и отправился в Марбург навестить семью — кто знает, что может случиться! Воскресенье 10 сентября я провел дома, вздрагивая от каждого телефонного звонка. Всякий раз, когда мимо дома проезжала машина, я подходил к окну, чтобы посмотреть на нее.

Одиннадцатого сентября я сел в поезд на Берлин. Из-за бомбежки в Касселе произошла задержка, и я позвонил, чтобы предупредить, что не успею на скорый курьерский поезд, который отправлялся ночью из Берлина в Восточную Пруссию. В Потсдаме поезд пришлось покинуть, поскольку дальше бомбами были повреждены пути. Выходя из вагона, я неожиданно услышал голос в темноте: «Где генерал Блюментритт?» Я вздрогнул, но ответил. Ко мне подошел офицер в сопровождении солдата с автоматом. Офицер вежливо объяснил, что имеет приказ сопроводить меня в Берлин, в гостиницу «Адлон». По прибытии туда портье сообщил, что меня дожидается запечатанный конверт. Я вскрыл его и увидел лишь билет до Ангербурга в Восточной Пруссии. Я решил, что это достаточный повод расслабиться. Но облегчение было временным. Как бы то ни было, я не знал, что ожидает меня в ставке.

Ночью я сел на специальный поезд и утром 13-го приехал в Ангербург. Там меня встретил адъютант фельдмаршала Кейтеля и отвез к другому специальному поезду, где я мог позавтракать и оставить багаж. Мне было сказано, что фюрер слишком устал, чтобы принять меня, но я при желании могу посетить совещание, которое, как обычно, будет проводиться в полдень. Я решил так и поступить.

Перед домом, где обычно проходили совещания, я заметил группу генералов. Я направился к ним и доложил о своем прибытии генералу Гудериану, недавно ставшему начальником генерального штаба. Я заметил, что он даже не попытался пожать мне руку, а Кейтель с другими стояли молча. Гудериан громко сказал: «Удивляюсь, как у вас хватило смелости появиться здесь после всего, что произошло на Западе». Я показал им телеграмму с приказом явиться на доклад. В этот момент к нам подошел офицер СС и сказал, что фюрер все-таки решил принять участие в совещании. Через несколько минут мы увидели Гитлера. Он устало и медленно шагал через лес в сопровождении пяти-шести человек.

Гудериан повернулся ко мне и мрачно изрек: «Вот и докладывайте лично фюреру». К моему удивлению, Гитлер добродушно поприветствовал меня и сказал: «Знаю, вам пришлось немало натерпеться на Западе. Авиация у союзников на высоте, нельзя не признать. Хотелось бы поговорить с вами после совещания».

После совещания Гудериан сказал: «Заходите ко мне, поговорим о делах на Восточном фронте». Но я ответил, что они меня не интересуют, по крайней мере сейчас. Затем у нас был десятиминутный разговор с Гитлером наедине, и он снова был на удивление приветлив.

Когда я вышел, другие генералы тут же окружили меня и обеспокоенно спросили: «Как вас принял фюрер?» Я ответил: «Он был исключительно дружелюбен». Тут они тоже стали всячески демонстрировать свое расположение ко мне, а Кейтель даже пригласил меня на чай. Я сказал, что собираюсь в тот же вечер поехать домой, и добавил, что уже два года не проводил отпуск с женой и детьми. Кейтель заметил: «Думаю, что это невозможно». Я возразил: «Но фюрер сказал, что я могу немного отдохнуть, а потом отправиться с докладом к фельдмаршалу фон Рундштедту, который даст мне командование армейским корпусом на Западе». Кейтель попросил меня подождать полчаса и отправился к фюреру. Выйдя от него, он отпустил меня.

В беседе Кейтель упомянул имя фон Клюге и сказал, что располагает доказательствами его предательской деятельности. Якобы имеется перехват радиограммы из штаба союзнических войск, в которой говорится о необходимости вступить в контакт с фон Клюге. «Поэтому в тот день он так долго отсутствовал под Авраншем», — добавил Кейтель. Я возразил и рассказал, как фон Клюге задержался из-за бомбежки, провел несколько часов в укрытии и не связался со штабом только потому, что была повреждена его рация, но Кейтель явно не поверил ни единому моему слову.

Перед отъездом я также посетил Йодля. Не протянув руки, он сказал мне: «Плохо вы все показали себя на Западе». Я решил не оставаться в долгу и возразил: «Лучше бы сами приехали и оценили ситуацию». Кстати, Йодль удивился, узнав, что мне предоставлен краткий отпуск.

Я вернулся в поезд Кейтеля, чтобы забрать свои вещи. Ординарец, доставивший по моей просьбе бутылку кларета, спросил: «А вы знаете, что на том же месте, где вы сегодня завтракали, тем самым утром сидел полковник Штайф?» Я почувствовал, что мне необыкновенно повезло. Даже находясь дома в Марбурге, я еще долго вздрагивал от каждого телефонного звонка. Успокоился я, только вернувшись на фронт и приняв под командование новый корпус. Но смутное волнение не покидало меня.

Тем не менее рассказ Блюментритта менее значимым от этого не становится. Он как нельзя лучше передает атмосферу того времени, когда даже человек, которого диктатор хотел поощрить, вздрагивал каждый раз от любого звука.

«С тех пор и до самого конца войны мы чувствовали, что над нашими головами сгущаются тучи подозрения. В марте 1945 года, когда я командовал армией в Голландии, из штаба вермахта неожиданно пришла телеграмма, предписывающая мне немедленно сообщить о местонахождении моей семьи. Это звучало зловеще — складывалось впечатление, что мои близкие будут взяты в заложники. Взглянув на карту, я убедился, что американцы уже подходят к Марбургу и находятся менее чем в шестидесяти милях от него. Я не ответил на телеграмму, решив, что семье будет безопаснее с американцами».

После 20 июля немецкие генералы нередко обсуждали между собой, не следует ли им вступить в контакт с союзниками. Именно об этом думал фон Клюге в ту ночь, когда считал Гитлера мертвым. От этого шага их удержали следующие соображения:

1. Все они давали клятву верности фюреру. (Они рассуждали: «Мы присягали на верность фюреру. Если он мертв, то клятва не действует». Многим хотелось верить, что он мертв).

2. Население Германии не имело полного представления о происходящем и не одобрило бы действия, направленные на установление мира.

3. Войска на Восточном фронте могли бы упрекнуть своих соратников на Западе в предательстве.

4. Они опасались, что войдут в историю как предатели своей страны.

Темным туманным утром 16 декабря 1944 года немецкая армия нанесла удар в Арденнах. Союзников этот удар застал врасплох, ведь даже некоторые самые высокопоставленные их военачальники со всей уверенностью утверждали, что немцы уже не смогут собрать силы для наступления. Вскоре удивление переросло в серьезную озабоченность, особенно после того как немцы прорвали американский фронт в Арденнах и угрожали отрезать армии союзников друг от друга. Повсеместно царила тревога. Высказывались опасения, что немцы могут дойти до берегов Ла-Манша и устроить второй Дюнкерк.

Это была последняя авантюра Гитлера, самая безрассудная из всех.

Хотя с немецкой стороны все выглядело иначе. Наступление было воспринято как долгожданный шанс, но производилось в обстановке ужасной неразберихи. Союзники назвали его «наступлением Рундштедта». На самого фельдмаршала любое упоминание его имени в связи с этой операцией действовало как красная тряпка на быка. В действительности он не имел к ней почти никакого отношения. С самого начала он был настроен весьма критично, и когда ему не удалось отговорить Гитлера, он отстранился от боевых действий, предоставив фельдмаршалу Моделю право действовать на свое усмотрение.

Решение о начале наступления было принято лично Гитлером, и он же составил стратегический план. Это был бы превосходный план, но только при наличии достаточных сил и средств. То, что в самом начале немцы достигли впечатляющего успеха, было заслугой молодого генерала фон Мантойфеля, которому в ту пору едва исполнилось сорок семь лет. Именно он убедил Гитлера принять его тактические схемы. Фюрер ни за что бы не стал выслушивать старых генералов, которым не доверял, но к молодым людям и новым идеям относился с пониманием. Он считал Мантойфеля одним из своих личных открытий. Ему нравились революционные идеи.

Первоначального успеха достигли благодаря величайшей секретности, которой была окружена подготовка. Тайна охранялась столь тщательно, что это временами мешало. В итоге недостаток информации привел к неразберихе, уменьшавшей шансы на успех атаки. Но еще задолго до того, как план провалился, Гитлер заявил о необходимости продолжения атаки любой ценой. Он просто запретил отступление. Если бы союзники двигались быстрее, немецкие армии вполне могли оказаться в ловушке. Но даже избежав этой участи, они оказались изрядно потрепанными. Понесенные в Арденнах потери обернулись роковыми последствиями для организации продолжительной обороны Германии.

Очень поучительно проследить за ходом событий глазами некоторых видных немецких военачальников. Прежде всего речь идет о Рундштедте, который в начале сентября был восстановлен в должности главнокомандующего на Западе. В то время союзники уже подходили к Рейну, и Гитлеру потребовалась фигура, пользовавшаяся безусловным доверием поредевших армий. Далее идет Модель — не слишком сильный стратег, но обладатель неиссякаемой энергии. Он умел удивительным образом находить резервы и был одним из немногих генералов, осмеливавшихся спорить с Гитлером. В последние дни войны Модель покончил жизнь самоубийством. Моделю подчинялись два командира танковых армий, Зепп Дитрих и Мантойфель. Зепп Дитрих был известной фигурой в СС, участником различных исторических событий, и привлек внимание фюрера своей агрессивностью. Рундштедт считал Дитриха ответственным за неумелые действия во время решающей стадии наступления. Мантойфель был профессиональным солдатом более молодой школы и истинным аристократом. Человек, обладавший спокойным достоинством, чем-то напоминавший Рундштедта, он был в то же время страстным приверженцем новых идей. В течение года он сделал головокружительную карьеру, пройдя путь от командира танковой дивизии до командующего армией. Мало того что он бы генератором идей, которые легли в основу Арденнского наступления, его же войска выполнили наиболее угрожающие удары. Поэтому далее я приведу его рассказ, дополнив его свидетельствами, полученными из других источников.

Как настоящий профессионал своего дела, Мантойфель, казалось, испытывал удовольствие от того, что ему предоставлялась возможность «вновь повести войска в бой», пусть и только на словах. Вместе с тем он имел философский склад ума и не раздувал чрезмерно постигшие его неудачи. Он обладал тонким чувством юмора, не покинувшего его даже в суровых условиях лагеря, где содержались немецкие генералы. Мантойфель, как и остальные, беспокоился о судьбе своих близких и не знал, увидит ли их когда-нибудь. Обстановка в мрачном лагере в удаленной горной долине была угнетающей, даже если бы его не окружал забор из колючей проволоки, пробуждавший приступы клаустрофобии. Посетив Мантойфеля в один из сумрачных зимних дней, я заметил, что Гриздейл не слишком приятное место зимой, но летом здесь будет лучше. Он с улыбкой ответил: «Что вы, могло быть и хуже! Боюсь, следующую зиму мы проведем на пустынном скалистом острове или на корабле, бросившем якорь в центре Атлантики».

План

«План наступления в Арденнах был полностью составлен штабом вермахта и направлен нам как приказ фюрера, — вспоминал Мантойфель. — Его целью было достижение решающей победы на Западе силами двух танковых армий: 6-й армии Дитриха и 5-й армии под моим командованием. 6-я армия должна была ударить на северо-восток, пересечь Маас между Льежем и Юи и двигаться на Антверпен. Ей выделили главную роль и самые крупные силы. Моей армии предстояло следовать по более извилистому пути, пересечь Маас между Намюром и Динаном и двигаться на Брюссель, прикрывая фланг. На третий или четвертый день 15-я армия под командованием генерала Блюментритта при поддержке усиленного 12-го корпуса СС должна была нанести удар с северо-востока по направлению к Маастрихту, тем самым оказав содействие 6-й танковой армии, двигавшейся на Антверпен. Замысел фюрера заключался в том, что Арденнское наступление к тому времени уже отвлечет резервы союзников на помощь американцев, поэтому второй удар, хотя и менее сильный, будет иметь шансы на успех».

Цель всей операции заключалась в том, чтобы отрезать британские армии от баз снабжения и заставить эвакуироваться с континента.

Гитлер воображал, что, если сумеет организовать этот второй Дюнкерк, Великобритания выйдет из войны, а значит, он получит передышку, которая позволит ему сосредоточить все силы против русских на Востоке.

Этот план был представлен военному командованию 24 октября. Рундштедт так вспоминал о нем: «Я был потрясен. Гитлер даже не потрудился спросить мое мнение о том, насколько он выполним. Было очевидно, что имеющиеся в моем распоряжении силы слишком малы для такого амбициозного плана. Модель был полностью согласен со мной. И вообще ни один военный не поверил бы, что можно дойти до Антверпена. Но я уже хорошо знал, что бесполезно убеждать Гитлера в невозможности чего бы то ни было. Обсудив положение с Моделем и Мантойфелем, я решил, что единственный шанс отвлечь Гитлера от фантастических проектов — это заинтересовать его альтернативным вариантом, который бы понравился фюреру и одновременно имел хотя бы какие-то шансы на успех. Таковой была идея ограниченного наступления, имевшая целью оттеснить клин союзников в районе Аахена».

Мантойфель рассказывал об их рассуждениях и выводах более подробно. «Мы были едины в мнении, что план фюрера совершенно неприемлем. Стратегические диспозиции были изначально ошибочны и предусматривали серьезную угрозу для флангов, которые нечем было укрепить. К тому же для такой масштабной операции нам не хватало боеприпасов. Кроме того, большим препятствием являлось превосходство противника в воздухе. Мы знали, что союзники только что получили свежее подкрепление, а в Англии готовилось следующее. Я особенно подчеркнул тот факт, что имеются все основания ожидать скорого появления воздушно-десантных дивизий из Англии. Также я напомнил, что хорошие дороги за Маасом облегчат передвижение союзников.

Мы составили рапорт командованию вермахта, в котором отмечали, что не располагаем достаточными силами, чтобы организовать широкомасштабное наступление. Одновременно мы предложили видоизмененный план, в соответствии с которым 15-я армия с укрепленным правым флангом нанесет удар к северу от Аахена, по направлению к Маастрихту. 6-я танковая армия ударит к югу от Аахена с конечной целью установить плацдарм за Маасом в районе Льежа. Это отвлечет внимание и, соответственно, силы союзников. 5-я танковая армия ударит от Эйфеля через Арденны к Намюру. Ее цель — занять там плацдарм. Затем армии повернут на север и начнут теснить союзников вдоль Мааса. Если сопротивление союзников будет сломлено, они смогут развить успех и двинуться к Антверпену, если же нет, то им не следует рисковать».

Мантойфель сказал, что они могли рассчитывать разве что потеснить американцев, которые прорвались за Аахен и подошли к реке Рур. Но он предпочел бы подождать, пока союзники не начнут новое наступление, а тем временем сосредоточивать все бронетанковые силы Германии в кулак для нанесения решительного контрудара. Рундштедт, по утверждению Блюментритта, придерживался того же мнения. «В действительности фельдмаршал был против любых наступательных операций с нашей стороны. Он считал, что необходимо защищать Рур, а значит, держать в готовности все танковые силы за этой линией, создав резерв для контратаки в случае прорыва. Он хотел придерживаться оборонительной стратегии».

Но поскольку Гитлер отклонил эту идею, следовало прибегнуть к дипломатическим ухищрениям, чтобы заставить его немного видоизменить свой наступательный план и привести его в вид, позволявший надеяться хотя бы на минимальный успех без лишнего риска.

Мантойфель объяснил, что масштаб и направление предполагаемых ударов были близки к задуманным Гитлером — во всяком случае, на первый взгляд. Предлагая альтернативный план, генералы особенно подчеркивали тот факт, что если удастся сломить сопротивление, то можно будет развить успех и дойти до Антверпена. «Четвертого ноября, насколько я помню, мы отправили этот план командованию вермахта для передачи Гитлеру. Мы особо подчеркнули, что не сможем начать наступление до 10 декабря — первоначально Гитлер установил дату 1 декабря».

Мантойфель продолжал: «Гитлер отклонил этот наш более скромный план и остался при своем мнении. Но мы знали, что обычно он не торопится с ответом, поэтому начали готовиться к исполнению плана на основе наших, более умеренных, предложений. Все соединения моей танковой 5-й дивизии были приведены в состояние боевой готовности, но рассредоточены на обширном пространстве между Триром и Крефельдом, поэтому ни шпионы, ни местное население не должны были догадаться о том, что намечается. Войскам объявили, что они готовятся противостоять ожидаемой атаке союзников на Кельн. О действительных планах знали всего несколько офицеров штаба».

6-я танковая армия находилась между Ганновером и Везером. Ее дивизии были отведены с линии фронта для переформирования. Любопытно, что сам Зепп Дитрих ничего не знал о своей задаче и о плане по ее реализации. Он был проинформирован только непосредственно перед началом операции. Большинство командиров получили уведомления только за несколько дней. Армия Мантойфеля перешла на исходные позиции в течение трех ночей.

Изъяны

Стратегическая маскировка помогла обеспечить внезапность, но за строжайшую секретность пришлось заплатить дорогую цену, особенно 6-й армии. У командиров, которых поставили перед фактом непосредственно перед операцией, было слишком мало времени на изучение особенностей местности и подготовку своих войск. В результате было допущено много просчетов, а после начала атаки не обошлось без задержек. Гитлер в подробностях разрабатывал план вместе с Йодлем, не выходя из штаба, и, по всей видимости, считал, что этого достаточно для его исполнения. Он пренебрегал такими несущественными, по его мнению, деталями как местные условия или проблемы исполнения. К тому же он был настроен слишком оптимистично по отношению к участвовавшим в операции войскам.

Рундштедт заметил: «Мы не имели подкрепления, не было организовано должным образом снабжение боеприпасами. Число танковых дивизий было велико, но танков в них было мало — дивизии казались сильными лишь на бумаге». (Мантойфель сказал, что в двух танковых армиях насчитывалось всего 800 танков, а это заставляет посмотреть в несколько ином свете на заявление союзников — основанное скорее всего на числе танковых дивизий, — что им противостояли самые мощные танковые силы за всю войну).

Самым острым дефицитом было топливо. Мантойфель сказал: «Йодль нас заверил, что будет обеспечена поставка достаточного количества топлива, чтобы мы могли поддерживать нужную скорость. На деле все оказалось совсем не так. Первую ошибку допустило командование вермахта; оно воспользовалось типовыми расчетами для перемещения дивизии на сто километров. Полученный мною в России опыт показал, что полученные цифры в реальных боевых условиях следует умножать как минимум на два. Йодль этого не понимал.

Приняв во внимание дополнительные трудности, с которыми нам неизбежно пришлось бы столкнуться в зимних условиях, да еще в такой сложной местности как Арденны, я сказал лично Гитлеру, что стандартные цифры необходимо увеличить в пять раз. Как только началось наступление, у нас было топлива только в полтора раза больше теоретического количества. Хуже того: большая его часть перевозилась грузовиками далеко от танков, по восточному берегу Рейна. Когда туман рассеялся, и в небе снова появились самолеты союзников, продвижение колонн было остановлено».

Войска, не знавшие об этих просчетах, продолжали упорно верить в гений Гитлера и ожидали обещанной им победы. Рундштедт сказал: «Боевой дух войск, принимавших участие в наступлении, на первом этапе был на удивление высок. В отличие от своих более информированных командиров солдаты искренне верили в победу».

Новая тактика

В самом начале шансы немцев возросли благодаря двум факторам. Первым была небольшая глубина обороны американцев в Арденнах. Немцы были хорошо осведомлены об этом и знали, что на участке фронта в 75 миль расположено всего четыре дивизии. Гитлер всегда высоко ценил внезапность и решил воспользоваться этой слабостью, ясно доказывавшей, что, несмотря на печальный опыт 1940 года, верховное командование союзников было не готово к широкомасштабному наступлению противника по нелегкой для передвижения местности.

Второй благоприятный фактор заключался в принятой тактике. Она не была частью первоначального плана. Мантойфель рассказывал: «Увидев приказы Гитлера о наступлении, я был потрясен — в них были указаны даже способы и время атаки. Артиллерия должна была открыть огонь в 07:30, наступление пехоты было назначено на 11 часов. В промежутке предусматривалась массированная бомбардировка силами люфтваффе штабов и коммуникаций союзников. Танковые дивизии должны были вступить в действие только после прорыва пехоты. Артиллерия была распределена по всему фронту наступления.

Кое-что мне показалось неразумным, и я немедленно наметил другой способ, объяснив свои соображения Моделю. Тот согласился, но ехидно заметил: „Вам бы лучше поговорить об этом с фюрером“. Я сказал: „Отлично, я поговорю с фюрером, если вы поедете со мной“. Итак, 2 декабря мы вдвоем отправились в Берлин.

Для начала я заметил, что никто из нас не знает, какая погода установится в день атаки, и нет гарантии, что люфтваффе сумеет выполнить свою задачу, тем более с учетом превосходства противника. Я напомнил Гитлеру о двух известных случаях в Вогезах, когда танковые дивизии не могли двигаться при дневном свете. Затем указал, что, начав обстрел в 07:30, наша артиллерия достигнет только одного — разбудит американцев, и они получат три с половиной часа на подготовку к нашему наступлению. Я также отметил, что немецкая пехота в своей массе уже не так хороша, как раньше, и вряд ли сумеет проникнуть глубоко в позиции противника, тем более на такой сложной местности. Американская оборона представляла собой цепь передовых оборонительных постов, а основная линия находилась в некотором отдалении от них и пробить ее будет не так уж просто.

Я предложил Гитлеру ряд изменений. Во-первых, перенести начало наступления на 05:30, под прикрытием темноты. Конечно, это ограничит возможности артиллерии, но зато позволит ей сконцентрироваться на некоторых ключевых целях, таких как батареи, склады боеприпасов и штабы, местонахождение которых было точно установлено.

Во-вторых, я предложил сформировать по одному штурмовому батальону в каждой дивизии и включить в него самых опытных солдат и офицеров. (Офицеров я подбирал лично.) Эти штурмовые батальоны должны были выступить в темноте, в 05:30, без прикрытия артиллерийским огнем и проникнуть между американскими передовыми постами. По возможности они должны избегать столкновений с противником, стараясь пройти как можно дальше.

Прожекторы зенитчиков могли обеспечить освещение для штурмовых батальонов, направляя свои лучи на облака, откуда свет будет отражаться на землю. Незадолго до этого я лично наблюдал нечто подобное в действии и не сомневался, что это поможет нам быстро проникнуть в глубь позиций противника еще до рассвета». (Любопытно, что Мантойфель, вероятно, и не подозревал, что британцы уже пользуются таким «искусственным лунным светом». Он утверждал, что на него произвела большое впечатление моя книга «Будущее пехоты», вышедшая в 1932 году, но, наверное, забыл, что именно в ней и было предложено такое освещение).

Мантойфель продолжил рассказ: «Описав свои предложения, я подчеркнул, что их просто необходимо выполнить, если мы хотим получить разумные шансы на успех. К 16 часам будет уже темно. После начала наступления в 11:00 у нас останется только пять часов на прорыв, причем с очень сомнительным успехом. Если же принять мою идею, мы получим пять с половиной часов дополнительного времени. С наступлением темноты я бы смог ввести в действие танки. Они будут двигаться ночью, обгонят пехоту и на рассвете следующего дня атакуют главные позиции».

Если верить Мантойфелю, Гитлер принял все его предложения без возражений. Это было весьма характерно. Создавалось впечатление, что он, несмотря на недоверие к большинству старых генералов, действительно был расположен выслушивать разумные предложения тех, кому продолжал доверять, — к ним принадлежал и Модель. Своему штабу он тоже доверял, но понимал, что его ближайшему окружению не хватает боевого опыта.

«Кейтель, Йодль и Варлимонт никогда не были на фронте. Из-за недостатка боевого опыта они часто недооценивали практические трудности и всячески поддерживали веру Гитлера в неосуществимое. Гитлеру следовало прислушиваться к боевым командирам с большим боевым опытом и практическими идеями».

Увеличившиеся было благодаря тактическим изменениям шансы на успех снова уменьшились из-за сокращения сил, выделенных на операцию. Боевые командиры вскоре получили удручающие новости: часть обещанных им сил будет спешно переправлена на восток, где русские теснили немцев по всему фронту. В итоге пришлось отказаться от атаки Блюментритта на Маастрихт, предоставить таким образом союзникам возможность подтянуть резервы с севера. Более того, 7-я армия, которой предстояло наступать, одновременно прикрывала с фланга другое крыло наступления, оставшись всего с несколькими дивизиями и без танков. Услышав об этом, Мантойфель чрезвычайно встревожился, потому что 2 декабря сам сказал Гитлеру, что американцы скорее всего направят свой главный контрудар из района Седана на Бастонь. «Я подчеркнул тот факт, что в Бастони сходится много дорог».

И все же амбициозные цели наступления остались прежними. Странно, что ни Гитлер, ни Йодль, похоже, не осознавали, что все эти перемены должны сказаться на темпе наступления. «Срок выхода к Маасу в деталях не обсуждался, — удивлялся Мантойфель. — Я думал, Гитлер должен понимать, что в зимних условиях и при таких ограничениях быстрое наступление невозможно. Однако из того, что я позже услышал, стало ясно — Гитлер считает, что наступление может вестись и в более высоком темпе. На Маас нельзя было выйти на второй или третий день, как предполагал Йодль. Они с Кейтелем поощряли необоснованные оптимистические иллюзии Гитлера».

После отказа Гитлера принять ограниченный план Рундштедт отошел на задний план, предоставив Моделю и Мантойфелю возможность влиять на мнение фюрера. Теперь речь шла уже только о технических деталях плана. Блюментритт с горечью заметил: «Главнокомандующий войсками на Западе уже не имел права голоса. От него ожидали только механического исполнения оперативных приказов фюрера, который стремился управлять даже мельчайшими деталями. Он не имел права вмешиваться и как-то влиять на ход событий». В последнем совещании, состоявшемся 12 декабря в штабе в Цигенберге под Бад-Нойхаймом Рундштедт принимал лишь формальное участие. Зато на нем присутствовал Гитлер, который и решал все текущие вопросы.

Проигрышная карта

В начале одной из своих бесед с Мантойфелем я затронул тему воздушного десанта. Я сказал, что во время предвоенной поездки по Арденнам был потрясен тем, что возможностей для танковых маневров в том регионе намного больше, чем было принято считать, особенно в представлении традиционно мыслящего французского командования. В то же время от меня не укрылись и очевидные трудности: дороги спускались в долины по крутым склонам, здесь же протекали реки; при хорошо организованной обороне это могло стать серьезным препятствием. Тогда мне показалось, что наступающей стороне здесь можно осуществить высадку воздушно-десантными силами и завладеть этими стратегическими проходами до начала танкового наступления. Поэтому в моих комментариях к Арденнскому наступлению я отметил, что не сомневаюсь в использовании немцами парашютного десанта. Однако выяснилось, что они этого не сделали. И мне хотелось узнать от Мантойфеля почему.

Он ответил: «Я совершенно согласен с вашим описанием условий местности и трудностей, возникающих в Арденнах. Я думаю, что было бы прекрасной идеей использовать парашютные войска так, как вы предлагаете. Они могли бы без особого труда открыть запертую дверь. Но во время обсуждения плана, насколько я помню, этот вопрос даже не поднимался. В любом случае имевшихся в нашем распоряжении парашютно-десантных сил было недостаточно. У нас не хватало ни самолетов, ни людей. Опасная ситуация на Восточном фронте заставила Гитлера бросить их в бой как обычную пехоту. Некоторые дивизии были выведены в Италию и участвовали в боевых действиях там. В итоге для Арденнского наступления у нас осталось только около девятисот парашютистов, и их использовали на участке фронта 6-й танковой армии».

Мантойфель рассказал, что после захвата Крита в 1941 году немецкий парашютный десант использовался крайне неэффективно. Парашютисты готовились нанести удар по Мальте или Гибралтару, но дело до этого так и не дошло; затем Штудент собирался использовать их в России, но фюрер остановил его, предпочитая сохранить эти войска в резерве для какой-то спецоперации. В конечном счете они были сведены до положения обычных пехотинцев. Мантойфель завершил свой рассказ словами: «На мой взгляд, ничего не может быть лучше, чем совместные действия танкистов и парашютистов».

Об этом же ранее упоминал генерал Тома: «Гудериан всегда хорошо ладил со Штудентом, тренировавшим парашютистов, но Геринг не давал хода предложениям о совместных действиях с танкистами. Он всегда стремился поддерживать боевую мощь люфтваффе и проявлял чрезмерную скаредность по отношению к транспортным самолетам, которые требовались для перевозки десанта».

Подробности о действиях парашютистов в Арденнской операции я узнал у генерала Штудента. Когда в начале сентября немецкий фронт во Франции развалился и союзники прорвались в Бельгию, Штудента послали сформировать фронт на юге Голландии. С этой целью ему выделили разношерстную группу, по недоразумению названную 1-й парашютной армией. Она состояла из некоторого количества потрепанных пехотных дивизий, слегка дополненных парашютистами, еще не закончившими обучение под руководством генерала. Когда новый фронт был создан и наступление союзников задержано, немецкие войска в Голландии были торжественно названы группой армий «X». Туда вошли 1-я парашютная армия и совсем новая 25-я армия. Группу армий «X» возглавил генерал Штудент, получив, таким образом, еще одну должность в дополнение к уже имеющейся — командующий парашютными войсками.

Восьмого декабря Штудент узнал о готовящемся наступлении в Арденнах и получил приказ собрать всех подготовленных парашютистов в один сильный батальон. До начала наступления оставалась неделя. Батальон состоял из тысячи человек, и командовал им полковник фон дер Хейдте. Парашютистов отправили в сектор 6-й танковой армии Зеппа Дитриха. Познакомившись с летчиками из люфтваффе, фон дер Хейдте обнаружил, что более половины из них не имеют опыта участия в десантных операциях; отсутствовало и необходимое оборудование. Штудент сумел повидаться с Зеппом Дитрихом только 13 декабря, и тот заверил его, что вовсе не собирался использовать парашютистов. Дитрих опасался, что своим появлением десантники предупредят противника, но Гитлер настоял на своем.

Задача, поставленная, в конце концов, перед парашютистами, заключалась уже не в том, чтобы захватить один из неудобных проходов до начала танкового наступления. Они должны были высадиться на Мон-Рижи, в районе пересечения дорог на Мальмеди — Эйпен — Вервье, и задержать подход подкрепления союзников с севера. Несмотря на активные протесты фон дер Хейдте, ему было приказано произвести выброску парашютистов ночью, а не на рассвете, чтобы не настораживать противника. Однако вечером накануне операции транспорт, обещанный для доставки людей на аэродром, не прибыл и выброску отложили до следующей ночи, когда уже началась наземная атака. Дальше было еще хуже. Только треть от общего числа самолетов долетела до намеченного района, а поднявшийся ветер разбросал парашютистов на заросшие лесом и покрытые снегом горные вершины. В результате много людей погибло во время приземления. К этому времени дороги уже были заполнены американцами, двигавшимися на юг, а поскольку фон дер Хейдте удалось собрать только пару сотен человек, он не смог организовать захват перекрестка. В течение нескольких дней он устраивал засады, но так и не дождался подхода танков Зеппа Дитриха. Оказавшись в безвыходном положении, он принял решение прорываться навстречу танкам на восток и по дороге попал в плен.

«Это была наша последняя парашютно-десантная операция, — рассказывал Штудент. — К моменту высадки союзников в Нормандии в нашем распоряжении имелось 150 000 парашютистов в шести дивизиях. Из них только 50 000 прошли необходимую подготовку, остальные тренировались. Мы не смогли завершить обучение, поскольку людей постоянно бросали в бой. К тому времени как пятью месяцами позже для участия в Арденнском наступлении потребовались парашютисты, у нас осталась только горстка людей — и все потому, что их применяли как пехоту, вместо того чтобы использовать по назначению».

Удар

Удар, который показался союзникам самым большим потрясением, начиная с 1942 года, был нанесен гораздо меньшими силами, чем писали в то время. Теперь, когда у нас есть возможность посмотреть на него глазами немцев, это представляется совершенно очевидным. Мантойфель говорил об этом вполне сдержанно — он не был человеком, который ищет для себя оправдания, даже если они вполне объективные.

Наступление началось 16 декабря на 75-мильном отрезке между Моншау (к югу от Аахена) и Эхтернахом (на северо-запад от Трира). При этом атаку 7-й армии в южном секторе не следует рассматривать всерьез, поскольку в ее составе имелось только четыре пехотных дивизии. Главный удар был нанесен на узком участке фронта шириной от силы пятнадцать миль. В нем участвовали 6-я танковая армия Зеппа Дитриха, в которую входили 1-й и 2-й танковые корпуса СС, а также 67-й пехотный корпус. Хотя в 6-й танковой армии имелось больше танковых дивизий, чем в 5-й, для решения поставленных задач этого все равно было недостаточно.

Удар правого крыла армии Зеппа Дитриха был блокирован в самом начале организованной американцами сильной обороной Моншау. Войскам левого крыла удалось прорваться, и, пройдя Мальмеди, они захватили переправу через Амблев за Ставло, преодолев с начала наступления тридцать миль. Но потом американцы остановили их в этом узком проходе, и попытки прорваться дальше успеха не принесли. Силы противников были явно неравными, а американцам к тому же регулярно поступало подкрепление. В итоге атака 6-й армии окончательно выдохлась.

5-я танковая армия Мантойфеля атаковала на более широком участке фронта примерно в 30 миль. Во время беседы он изобразил на бумаге первоначальную диспозицию и направление движения. 66-й пехотный корпус располагался на правом крыле и был обращен в сторону Сен-Вита. «Его намеренно разместили там, потому что в том месте было больше препятствий, чем на южном участке, и шансы на быстрое продвижение вперед были весьма невелики». 58-й танковый корпус находился в центре, между Прюмом и Ваксвейлером. 47-й танковый корпус стоял левее, между Ваксвейлером и Битбургом, и был обращен в сторону Бастони. Вначале эти два корпуса включали только три танковые дивизии, и, несмотря на недавнее подкрепление, в каждой из них насчитывалось от шестидесяти до сотни танков. Иными словами, дивизии были укомплектованы примерно на треть. В дивизиях Зеппа Дитриха танков было не больше.

Наступление на участке Мантойфеля началось удачно. «Мои штурмовые батальоны быстро просочились вперед сквозь фронт американцев как дождевые капли. В 16 часов вперед пошли танки, а с наступлением темноты они передвигались при „искусственном лунном свете“. К моменту их подхода через реку Ур была сооружена переправа. В полночь танковые дивизии переправились через реку и к 8 часам утра достигли главных позиций американцев. Затем они запросили поддержку артиллерии и продвинулись достаточно глубоко.

Но Бастонь оказалась очень серьезным препятствием. Неудачи здесь отчасти явились следствием недостаточной мощи 7-й армии, задача которой заключалась в блокировании дорог, ведущих с юга в Бастонь». После переправы через Ур в Дасбурге 47-му танковому корпусу предстояло преодолеть еще один узкий проход в Клерво на Вольтце. Эти препятствия вкупе с зимними условиями стали причиной задержек. «При появлении танков сопротивление обычно таяло, но связанные с передвижением трудности сводили на нет выгоду, полученную из-за слабого сопротивления на первой стадии. При подходе к Бастони сопротивление резко усилилось».

Восемнадцатого декабря немцы подошли к Бастони вплотную. Но накануне ночью генерал Эйзенхауэр передал 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии, дислоцировавшиеся в районе Реймса, в распоряжение генерала Бредли. 82-я дивизия была послана на укрепление северного сектора, а 101-я двинулась по дорогам на Бастонь. Тем временем часть 10-й американской танковой дивизии прибыла в Бастонь — как раз вовремя, чтобы помочь изрядно потрепанному полку 28-й дивизии остановить немцев. Когда же ночью 18 декабря подошла 101-я дивизия, оборона этого дорожного центра стала и вовсе несокрушимой. Непрерывные удары, наносимые на протяжении двух дней немцами как с фронта, так и с флангов, результата не дали.

Двадцатого декабря Мантойфель решил не терять больше времени на попытки устранить такое трудное препятствие. «Я лично пошел вперед с учебной танковой дивизией „Лер“. Двадцать первого мы обошли вокруг Бастони и двинулись на Сен-Юбер. 2-я танковая дивизия обошла Бастонь с севера. Чтобы замаскировать наши действия, я приказал выполнить отвлекающий маневр: 26-я гренадерская дивизия и танково-гренадерский корпус из учебной дивизии окружили город. 58-й танковый корпус тем временем продвигался вперед через Уффализ и Ларош, резко свернув на север, чтобы создать угрозу для фланга обороны противника, которого сдерживал 66-й корпус под Сен-Витом, и чтобы помочь этому корпусу пробиться вперед.

Изоляция Бастони повлекла дальнейшее ослабление наших войск и снизила шанс выйти к Маасу в Динане. Более того, 7-я армия все еще оставалась в районе Вильца, который так и не сумела пересечь. 5-я парашютная дивизия, находящаяся справа от нее, проследовала через мой сектор и вышла к одной из дорог, ведущих от Бастони на юг, но не пересекла ее».

Ситуация теперь складывалась менее благоприятная и потенциально более опасная, чем считал Мантойфель. Союзники повсеместно стягивали резервы, и силы их многократно превышали силы немцев, задействованные в наступлении. Временное командование всеми войсками на северном фланге прорыва принял фельдмаршал Монтгомери. Для оказания помощи 1-й американской армии на Маас прибыл 30-й британский корпус. На южном фланге прорыва два корпуса 3-й американской армии Паттона повернули на север, и один из них 22 декабря начал мощную атаку вдоль дороги, ведущей из Арлона в Бастонь. Его продвижение было довольно медленным, но он создавал нешуточную угрозу и отвлекал на себя часть сил из числа тех, что Мантойфель планировал использовать для своего наступления.

Благоприятные дни безвозвратно прошли. Удар войск Мантойфеля, направленный на Маас, вызвал тревогу в штабе союзников, но был нанесен слишком поздно, чтобы стать действительно серьезным. Согласно плану Бастонь должна была пасть еще на второй день, в то время как в действительности до нее дошли только на третий день, а обошли на шестой. Небольшая часть 2-й танковой дивизии 24 декабря приблизилась на несколько миль к Динану, но это оказалось самым большим достижением. Дальше немцам продвинуться не удалось, да и этот неосторожно выдвинутый вперед «палец» вскоре был отрезан.

Наступление сдерживали грязь и недостаток топлива. Из-за отсутствия топлива в наступлении участвовала только половина артиллерии. Недостаток артиллерийского огня не компенсировался поддержкой с воздуха. Туманная погода первых дней наступления в целом благоприятствовала немцам, поскольку авиация союзников оставалась на земле. Но 23 декабря туман рассеялся, и сразу же стало ясно, что скудные силы люфтваффе не в состоянии справиться с защитой своих наземных войск от ураганного обстрела. Это еще больше увеличило потери. К тому же Гитлеру пришлось дорого заплатить за свое решение поместить главные силы вместе с 6-й танковой армией на северном крыле. Там было слишком мало места для маневра.

В первую неделю наступление не достигло поставленных целей, а некоторый прогресс на второй неделе был иллюзорным, поскольку заключался всего лишь в более глубоком проникновении между двумя дорожными узлами, твердо удерживаемыми американцами. Накануне Рождества Мантойфель связался по телефону со ставкой Гитлера, чтобы обрисовать сложившуюся ситуацию и внести некоторые предложения. Разговаривая с Йодлем, он особо подчеркнул серьезность положения: время уходит, Бастонь доставляет немало хлопот, 7-я армия не может продвинуться вперед, чтобы обеспечить достаточное прикрытие с фланга. В этих условиях имелись все основания ожидать массированного контрудара идущих с юга союзников, причем в самое ближайшее время. «Сообщите мне сегодня же вечером, чего ожидает от меня фюрер. Вопрос заключается в следующем: следует ли бросить мне все свои силы на Бастонь или оставить под ней некоторые части, а основные войска направить к Маасу».

«Далее я заметил, что максимум, на что мы можем рассчитывать, — это выход к Маасу. Тому были следующие причины: первая — это задержка у Бастони, вторая — слабость 7-й армии, которая не сможет перекрыть все дороги с юга. Третья причина заключалась в том, что восьми дней, в течение которых шли бои, союзникам наверняка хватило, чтобы укрепить свои позиции на Маасе, а в случае сильного сопротивления нам вряд ли удастся его форсировать. Четвертая причина — 6-й армии не удалось проникнуть достаточно глубоко, и она была остановлена на линии Моншау — Ставло. Понятно, что нам придется вести сражение на этой стороне Мааса. Дело в том, что нам удалось перехватить несколько радиограмм из пункта управления движения союзников в Юи, откуда регулярно отправлялись доклады о прохождении подкреплений через расположенный там мост — мы сумели дешифровать их код».

Далее Мантойфель предложил нанести удар в северном направлении по ближнему берегу Мааса. Расположенные там войска окажутся в ловушке, и можно будет очистить излучину. Тогда немецкие войска займут более выгодное положение, причем есть надежда его удержать. «С этой целью я настаивал, чтобы вся моя армия, включая резервы командования вермахта и 6-й танковой армии, сконцентрировалась к югу от Ура, в районе Лароша, а затем двинулась мимо Марша к Льежу. Я говорил: „Дайте мне эти резервы, и я возьму Бастонь, выйду на Маас и поверну на север, чтобы помочь наступлению 6-й танковой армии“. В заключение я подчеркнул, что должен получить ответ сегодня же; резервы ОКВ должны иметь достаточно горючего, и мне будет необходима поддержка с воздуха. До того времени я видел в небе только вражеские самолеты!

Ночью ко мне приехал адъютант фюрера майор Йоганмейер. После недолгой беседы он позвонил Йодлю. Я сам подошел к телефону, но Йодль сказал, что фюрер пока не принял решения. Все, что лично он мог сделать в тот момент, это предоставить в мое распоряжение еще одну танковую дивизию.

Резервы были мне выделены только 26-го, но стояли без движения. Танки растянулись на сотню миль и ожидали подвоза горючего. И это в тот момент, когда они были нужнее всего!» (Судьба в очередной раз подшутила над немцами. Девятнадцатого они прошли всего лишь в четверти мили от огромного склада горючего в Андримоне, рядом со Ставло, где хранилось 2 500 000 галлонов. Этот склад был в сто раз больше любого склада из уже захваченных).

Я спросил Мантойфеля, считает ли он, что 24 декабря успех был еще возможен, при условии что ему выделили бы резервы незамедлительно и с горючим. Он ответил: «Думаю, что ограниченный успех еще был возможен. Во всяком случае, мы могли бы выйти к Маасу и даже, возможно, занять плацдарм за ним». Однако в дальнейшей беседе он признал, что столь запоздалый выход к Маасу принес бы больше проблем, чем преимуществ.

«Едва мы перешли к очередному натиску, как началось контрнаступление союзников. Я позвонил Йодлю и попросил передать фюреру, что намерен отвести войска, оказавшиеся на острие нашего выступа, на линию Ларош — Бастонь. Но Гитлер категорически запретил этот шаг назад. Поэтому мы не отошли, а нас буквально откинули назад беспрерывные атаки союзников, и при этом мы понесли ненужные тяжелые потери. Пятого января ситуация обострилась, и я начал всерьез опасаться, что Монтгомери отрежет обе наши армии. И хотя впоследствии мы сумели избежать этой опасности, большие части этих армий были принесены в жертву. Из-за приказа Гитлера „ни шагу назад“ на завершающей стадии наступления наши потери были гораздо более тяжелыми, чем на первой стадии. Это означало неминуемый крах, ведь мы уже не могли позволить себе такие потери».

Последствия

Итог заключительного этапа войны Мантойфель охарактеризовал следующим образом: «После провала в Арденнах Гитлер начал „ефрейторскую войну“. Не было уже никаких грандиозных планов, только множество боев местного значения».

Далее Мантойфель рассказывал: «Осознав, что Арденнское наступление зашло в тупик, я дал приказ начать общее отступление: сначала на исходные позиции, затем к Рейну, — но Гитлер и слышать не желал ни о чем подобном. Он предпочел пожертвовать своими главными силами в безнадежном сражении на западном берегу Рейна».

Рундштедт согласился с этим мнением. Но он также дал понять, что никогда не видел смысла в этом наступлении, несмотря на то что его считали одним из главных сторонников наступательной стратегии. «Каждый шаг в Арденнах растягивал наши фланги и делал чрезвычайно уязвимыми для контрударов союзников». Свой рассказ он сопровождал показом некоторых действий на карте. «Я хотел остановить наступление на самой ранней стадии, когда стало очевидно, что его цель не будет достигнута. Но Гитлер яростно настаивал на его продолжении. Это был Сталинград номер два».

Арденнское наступление довело до абсурда известный военный афоризм о том, что «лучшая защита — это нападение». Оно оказалось худшей из защит, поскольку лишило немцев возможности организовать сколько-нибудь серьезную оборону Германии. С тех пор большинство немецких командиров не столько думали о том, как бы остановить наступление союзников, сколько недоумевали, почему они не наступают быстрее, чтобы как можно скорее закончить войну.

Они оставались на своих постах из-за данной Гитлеру присяги да еще из страха перед полицией Гиммлера, но втайне молились об освобождении. В течение последних девяти месяцев войны среди командиров все чаще возникали разговоры о том, как лучше связаться с союзниками и пойти на капитуляцию.

Все немецкие военные, с кем мне удалось побеседовать, утверждали, что выдвинутое союзниками требование «безоговорочной капитуляции» затянуло войну. Все говорили, что, если бы не это требование, они, а также их войска (еще более важный фактор), были бы готовы сдаться раньше. Многие военачальники регулярно слушали радио союзников, но, к сожалению, в пропагандистских передачах ничего не говорилось об условиях заключения мира, что могло бы подтолкнуть немцев к отказу от дальнейшей борьбы. Упорное молчание союзников на первый взгляд только подтверждало правоту нацистов, всячески запугивавших ужасами плена. Так пропаганда союзников неявно помогла нацистам заставить войска и весь немецкий народ продолжать войну уже после того, как все они были готовы сдаться.