Фрэнсис Брет Гарт

ГРАНИЦА ПРИЛИВА

Уныло и мрачно болото Дедлоу Марш после морского прилива. Топкая, низменная поверхность, медлительные черные воды, извилистые трясины, ползущие, как угорь, по направлению к заливу — вот что такое Дедлоу Марш. Безрадостны и редкие метелки болотной травы с их резким запахом водорослей и сырости. А если бы вам захотелось предаться игре воображения, — хотя в унылом, плоском однообразии Дедлоу Марш едва ли можно почерпнуть вдохновение, — неровная черта того, что оставило море, говорит об иссякшей силе прилива и напоминает, что его возвращение неизбежно как смерть, навевая мрачные мысли, которых не может рассеять даже яркое сияние солнца. Даже луга, где трава была зеленее, кажется, подавлены той же мыслью и не торопятся расцвести, пока не завершится круговорот смерти и возрождения. Невольно можно подумать, что ягоды брусники были от природы сладкими, но испортились и стали горькими оттого, что их так долго и так бессмысленно затопляло холодной водой.

Голос Дедлоу Марш также печален и уныл. Заунывное уханье выпи, пронзительный свист кроншнепа, резкий крик взлетающей казарки, торопливое брюзжанье чирка, сварливое курлыканье вспугнутого журавля и однообразная жалобная песня ржанки — все это нельзя выразить словами. Да и вид этих пернатых не вселяет бодрости и не радует глаз. Грустно выглядит голубая цапля; она стоит по колено в воде и простужается, не думая о том, что промокшие ноги могут повлечь за собой опасные последствия. Под стать ей и мрачный кроншнеп, и унылая ржанка, и угрюмый бекас — у них такой же вид готового на все самоубийцы, — и бесстрастный зимородок, этот Марий пернатого царства, созерцающий безлюдную пустыню, и черный ворон, все время носящийся взад и вперед над болотом, точно не в силах решить, начался ли, наконец, отлив, и удрученный сознанием того, что все его усилия остались напрасными. Да, птицы Дедлоу Марш не радуют глаз; напротив, с первого взгляда ясно, что угрюмое болото плохо сказывается на них. Они только и ждут наступления перелетной поры — взрослые с чувством облегчения и удовлетворения, молодые и неопытные — в предвкушении чего-то необычайного. Но если болото Дедлоу Марш безрадостно во время отлива, то посмотрели бы вы на него, когда полный прилив неистовствует со всей силой: сырой, пронизывающий ветер дует над холодной, сверкающей поверхностью болота в лицо тому, кто поворачивается в сторону моря, и кажется, что этот ветер подобен самому приливу. Стальные отблески в низинах и впадинах отмечают извилистую линию трясины: огромные, обросшие раковинами стволы упавших деревьев снова поднимаются кверху, покачиваясь на воде и появляясь то тут, то там в своем печальном и бесцельном плаванье, как легендарный Вечный Жид, пока с отливом морской воды они вновь не окажутся на том же самом месте.

Медленно проплывают лоснящиеся дикие утки, не оставляя на поверхности воды ни ряби, ни бороздинки. Посмотрели бы вы на эту картину, когда туман, который пришел с приливом, застилает голубизну в высоте, подобно тому как вода поглощает зелень внизу, а лодочники, заблудившиеся в тумане, беспомощно гребут. Они вздрагивают, когда им кажется, что лодку хватают за киль лапы водяного, или отшатываются от густой травы, плывущей на поверхности воды, как волосы утопленника, и по этим признакам догадываются, что их занесло на Дедлоу Марш и что им предстоит провести здесь ночь — мрачную ночь. Если вы видели все это, вы получили некоторое представление о Дедлоу Марш в часы прилива.

Мне вспоминается одна история, связанная с таким приливом. Она неизменно возникает у меня в памяти, когда мне приходится подолгу охотиться на Дедлоу Марш. Этот случай был коротко описан в местных газетах, но я слышал этот рассказ, во всех его красочных подробностях, из уст главного действующего лица. Боюсь, что не сумею передать эту историю с той выразительностью и своеобразным колоритом, которые так присущи женскому повествованию, ибо рассказчиком была женщина. Постараюсь передать хотя бы суть дела.

Она жила на длинной песчаной косе, окаймляющей с юго-запада величественную бухту, между огромным болотом Дедлоу Марш и довольно широкой рекой, которая впадает в небольшой залив Тихого океана, в четырех милях выше этого места. Жилищем ей служила бревенчатая хижина на толстых сваях, всего на несколько футов выше уровня болота. Стояла она милях в трех от ближайшего селения, расположенного на берегу реки. Муж этой женщины был лесоруб — выгодная профессия в округе, где занимаются главным образом обработкой древесины.

Стояла ранняя весна. При высоком приливе муж стал сплавлять на другой берег залива обычную партию леса. Стоя на пороге хижины и провожая его, она заметила, что небо на юго-западе зловеще нахмурилось. И ей вспомнилось, как муж говорил своим спутникам, что им нужно добраться до цели раньше, чем разразится шторм. В эту ночь началась такая страшная буря, какой она никогда в жизни не видывала. В лесу у реки повалило несколько деревьев, и ее хижина раскачивалась, как детская люлька.

Несмотря на шторм, бушевавший за окнами, она знала, что ей не угрожает никакая опасность, потому что человек, которому она вверила свою судьбу, сам, своими собственными сильными руками, сколотил их жилище, да он и не оставил бы ее одну, если бы ей угрожала какая-нибудь беда. Уверенная в этом и занятая домашними хлопотами и заботами о больном ребенке, она не думала о погоде и надеялась только, что муж благополучно доберется со своими бревнами до отдаленной Утопии. Но еще днем, выйдя покормить цыплят и присмотреть за коровой, она обратила внимание на то, что вода поднялась до самой ограды садика и рев прибоя на южном берегу отчетливо доносится за несколько миль. Тогда ей подумалось, что хорошо бы с кем-нибудь посоветоваться, и если бы не буря, расстояние и размытая дорога, она взяла бы ребенка и пошла к Рикменам, своим ближайшим соседям. Но тут ей пришло в голову, что если муж вернется в бурю, промокший до костей, некому будет о нем позаботиться, да к тому же ей не хотелось лишний раз подвергать риску здоровье ребенка, который был простужен и кашлял.

В этот вечер, как она потом говорила, ей почему-то совсем не хотелось спать или хотя бы прилечь. Буря немного утихла, но она все «сидела и сидела» и даже пробовала читать. Не знаю, что читала бедная женщина — священное писание или какой-нибудь вовсе не благочестивый журнал, скорее последнее, — только вскоре она почувствовала, что строчки плывут у нее перед глазами и получается путаница. Она бросила чтение и обратилась к более дорогой для нее книге, которая лежала рядом, в люльке, с незапятнанным белым титульным листом, и попыталась мысленным взором проникнуть в ее таинственное будущее. Так сидела она, покачивая люльку, и все думала обо всем и обо всех, а спать ей так и не хотелось.

Было почти двенадцать часов, когда она, наконец, не раздеваясь, легла. Долго ли она спала, она не помнит, но проснулась она от страшного удушья и поняла, что стоит посреди комнаты, дрожа всем телом, прижимая к груди ребенка, и «что-то говорит». Ребенок плакал и всхлипывал, она прошлась по комнате, чтобы успокоить его, как вдруг услышала легкое царапанье в дверь. Она с опаской приоткрыла ее и обрадовалась, когда увидела, что это был Пит, их старый пес. Он медленно вполз в комнату, оставляя позади себя лужи воды. Ей хотелось выглянуть наружу, — не то чтобы у нее теплилась надежда на возвращение мужа, а просто посмотреть, что там происходит. Но ветер так бешено рванул дверь, что она ее еле-еле удержала. Потом она немного посидела, потом походила по комнате, потом прилегла. Кровать стояла у самой двери, и раза два или три ей послышалось, как что-то скребется в обшивку хижины. Похоже было, что это сучья дерева. Затем послышалось какое-то бульканье, совсем такой же звук, «какой делает маленький, когда глотает». Послышалось «клик-клик», «клак-клак», и она приподнялась и села на кровати. Только теперь она заметила, как что-то медленно ползет от задней двери к середине комнаты. Это что-то, сначала не шире ее мизинца, расползалось все шире и шире, пока, наконец, не покрыло весь пол хижины. Это была вода.

Женщина бросилась к передней двери и распахнула ее — ничего, кроме воды; подбежала к задней двери и распахнула ее — ничего, кроме воды; распахнула окно — ничего, кроме воды. Она вспомнила, как однажды муж говорил ей, что морской прилив не опасен, потому что он наступает регулярно и люди могут рассчитать его движение, и что он предпочитает жить у залива, чем у реки, которая в любой момент может выйти из берегов. Но прилив ли это? Она снова подбежала к задней двери и бросила в воду щепку. Щепка медленно поплыла в сторону залива. Потом женщина зачерпнула рукой воды и попробовала глоток. Вода была пресная, ни капельки соли. Значит, это река, а не прилив.

Благодарение богу, что она не потеряла сознания и не упала. Казалось, что в эту страшную минуту какая-то высшая сила поддержала ее и не дала упасть. Страх как рукой сняло, и она перестала дрожать. С этой минуты, несмотря на все испытания ужасной ночи, она ни разу не потеряла самообладания.

Она выдвинула кровать на середину комнаты, поставила на нее стол, а сверху — люльку. Вода уже доходила ей до щиколоток и выше, а домик уже раз или два так бросило из стороны в сторону, что распахнулись дверцы чулана. Потом она опять услышала, как что-то скребется и толкается в стену хижины. Выглянув из окна, она увидела, что это было вырванное с корнями большое дерево, — она помнила, что прежде оно лежало на дороге к пастбищу. Теперь оно приплыло к самому дому. К счастью, дерево плыло не так быстро, как текла вода; его длинные корни волочились по земле. Если бы оно со всего размаху налетело на хижину, никакие гвозди и болты, вбитые в сваи, не смогли бы выдержать этого удара. Пес вскочил на ствол и прильнул всем телом к его сучковатой поверхности. Примостившись у самых корней, он дрожал и жалобно скулил. В душе женщины блеснул луч надежды. Она сдернула с постели теплое одеяло, завернула в него ребенка и пробралась в поднимающейся воде к двери. Когда дерево опять ударилось о стену с такой силой, что домик покачнулся и затрещал, она вскочила на ствол. С божьей помощью ей удалось удержаться на его скользкой поверхности, и, обхватив одной рукой корни, она другой крепче прижала к груди стонущего ребенка. У крыльца что-то затрещало, и вся передняя стена дома, из которого она только что вышла, накренилась вперед, как коровы становятся на колени перед тем, как лечь, — и в ту же минуту огромное мамонтовое дерево повернулось и уплыло, унося в темноту свой живой груз.

Несмотря на волнение и грозящую опасность, несмотря на то, что ребенок все плакал и ей приходилось его успокаивать, несмотря на ветер, свистящий в лицо, и на шаткость ее положения на скользком бревне, она нашла в себе силы бросить последний взгляд на свое покинутое и размытое жилище. Она теперь удивляется, какие глупые мысли приходили ей тогда в голову. Например, она подумала, что напрасно не переоделась сама и не надела на ребенка его лучшее платье, потом вдруг стала молиться о том, чтобы домик ее сохранился и мужу было где отдохнуть, когда он вернется, — а как он узнает, что с ней и с ребенком? При этой мысли она чуть не потеряла сознание. Но ей некогда было предаваться отчаянию: когда длинные корни ее ковчега наталкивались на преграду, весь ствол делал пол-оборота, и она дважды погружалась в черную воду. Ее все время беспокоил пес: он с воем метался взад и вперед по стволу, пока, при новом толчке, не соскользнул в воду. Некоторое время он плыл рядом, и женщина даже пыталась помочь бедному животному вскарабкаться на дерево, но пес был такой «глупый» и неистовый, что все попытки спасти его оказались тщетными, и вскоре она навсегда потеряла его из виду. Теперь женщина с ребенком остались совсем одни. Огонь, который еще несколько минут горел в опустевшей хижине, вдруг погас. Она уже не знала, куда плывет. Вдали показались смутные очертания белых дюн на косе, и она поняла, что дерево плывет по течению реки. По всей вероятности, скоро будет отлив; вероятно, они доплыли до водоворота, где морская вода слилась с разлившейся рекой. Если вода вскоре не начнет спадать, их может унести к устью, а оттуда в открытое море или раздавить среди плавающих обломков. Если этого не случится, если спадающая вода унесет их к заливу, есть надежда, что дерево зацепится за один из лесистых выступов косы, и они дождутся там утра. Иногда ей казалось, что она слышит, как доносятся с реки голоса и крики людей, мычание коров и блеяние овец. Потом опять наступала тишина, и она слышала только звон в ушах да биение своего сердца. К этому времени она стала чувствовать, что продрогла до мозга костей, так оцепенела от неловкого положения, что едва может двигаться. Ребенок плакал, когда она давала ему грудь, и она поняла, что у нее пропало молоко. Это ее так испугало, что она закрылась платком и в первый раз горько заплакала.

Когда она снова подняла голову, гул прибоя слышался уже позади. Она догадалась, что дерево опять повернулось. Набрав в рот воды, чтобы промочить горло, она почувствовала, что вода соленая, как ее слезы. Но это ее обрадовало; она поняла, что плывет по спадающей воде. Потом ветер стих и кругом воцарилась глубокая, гнетущая тишина. Не слышалось даже журчания воды по бокам огромного шероховатого дерева, все было объято мраком и безмолвием. Она заговорила с ребенком, чтобы услышать собственный голос и убедиться, что она не потеряла дара речи. Странная мысль не оставляла ее — она думала о том, как, должно быть, ужасна была та ночь, когда Ноев ковчег плыл над Араратом, а кругом все живое было сметено с лица земли. Она думала и о моряках, цепляющихся за обломки разбитого корабля, и о несчастных женщинах, привязанных к плотам и погибших в пучине жестокого моря. Она хотела поблагодарить бога за свое чудесное спасение и оторвала взгляд от ребенка, который тревожно спал на ее груди. Вдруг на юге блеснул яркий свет, вспыхнул, и замерцал, и снова вспыхнул. Сердце у нее забилось под холодной щечкой ребенка. Это был маяк у входа в залив. Не успела она прийти в себя от удивления, как дерево вдруг стало скользить по дну, потом еще немного протащилось вперед и остановилось. Она опустила руку в воду и почувствовала, как вода, тихо булькая, течет мимо. Дерево лежало на земле. Судя по положению маяка и гулу прибоя, оно остановилось на Дедлоу Марш.

Если бы не ребенок, который был совсем простужен и кашлял, если бы в ее груди не иссяк нежный источник, она считала бы себя окончательно спасенной. Но тревоги и опасения внушали ей самые печальные и мрачные мысли. Вода быстро убывала. Оглашая воздух пронзительным криком, над ее головой взвилась огромная стая черных казарок. Потом, кружась с печальным свистом, прилетели ржанки и серым облаком бесстрашно опустились на ствол. Цапля с негодующим криком покружилась над ее головой, потом окунула свои длинные ноги в воду, всего в нескольких ярдах от нее. Но самым необычайным оказался прилет хорошенькой беленькой птички, чуть побольше голубя и похожей на пеликана. Но это был не пеликан. Птичка все время делала круги над ее головой и, наконец, села на один из корней дерева у ее плеча. Женщина протянула руку и погладила птичку по изящной белой шейке, но та и не шелохнулась. Птичка сидела долго, и женщина подумала, что хорошо бы приподнять ребенка и показать ему птичку. Но когда она захотела его приподнять, она почувствовала, что он совсем холодный. Заглянув ему в лицо и видя, что глаза его с коротенькими ресницами закрыты и обведены синими кругами, она громко вскрикнула, птичка испугалась и улетела, а женщина потеряла сознание.

Да, это было самое худшее, по крайней мере для нее. Когда она очнулась, солнце стояло высоко в небе, а вокруг расстилалось болото с низкой стоячей водой. Кругом слышались неясные звуки гортанной речи. Ослабевшая и изнемогающая, спасенная мать лежала возле костра, разведенного на болоте. Неподалеку сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, старая индианка и напевала индейскую колыбельную. Первая мысль матери была о ребенке, и она уже готова была заговорить, когда к ней подошла молодая индианка, вероятно тоже мать, и, догадываясь о ее желании, поднесла ее ребенка, бледненького, но живого. Он лежал, туго спеленутый, точь-в-точь в такой же забавной колыбельке, сплетенной из ивовых прутьев, в какой спал ребенок молодой индианки. Мать засмеялась и заплакала. А когда обе индианки, старая и молодая, с улыбкой, открывавшей большие белые зубы, и сверкая черными глазами, начали наперебой говорить: «Оченно хорошо будит беленький мауитча» и «скоро твоя мужа придет», — ей от радости захотелось расцеловать их смуглые лица. А случилось все вот как: индианки расхаживали по болоту и собирали в свои смешные корзинки ягоды. Вдруг старшая заметила неподалеку развевающуюся по ветру юбку. Не в силах бороться с искушением раздобыть себе новое платье, она подошла ближе и тут-то и заметила белую женщину с ребенком. Можете не сомневаться, что индианка получила юбку. Но когда пришел, наконец, он, постаревший от тревоги, казалось, на целый десяток лет, и бросился к ней, она опять потеряла сознание, и им пришлось на руках отнести ее в челнок. Представьте себе, что он ничего не знал о наводнении, а услышал о нем впервые от индейцев в Утопии и по описанию понял, что несчастная — его жена.

А когда снова наступил прилив, он пригнал старое дерево, хоть оно и не стоило такого труда, заложил его в качестве фундамента для нового дома и назвал это жилище «ковчегом Мэри». Но легко догадаться, что новый дом был построен за пределами самого высокого прилива. Вот и все. Пожалуй, не так уж много, если вспомнить о зловещих возможностях Дедлоу Марш.

Но если вам когда-нибудь придется блуждать по нему во время отлива или пробираться в лодке, когда вода поднимается или, еще хуже, заблудиться в тумане, как это не раз бывало со мной, тогда вы по-настоящему поймете, что случилось с Мэри, и оцените большое счастье — жить в таком месте, которое недосягаемо для самого высокого прилива.