Чудесная песня. Хожу и напеваю ее повсюду. Я доволен. Все решилось! У нас будет новая больница.

Чуть свет прикатил на пропыленном газике Колесников, попросил халат и все утро просидел у меня в кабинете, наблюдая, как я веду прием. Потом сообщил мне, так сказать, свою рецензию:

— Хорошо, что внимательны. Хорошо, что неторопливы, грамотны. Одного у вас не хватает…

— Чего, Иван Степанович?

— Улыбки. Иногда она нужнее, чем лекарство. Врач призван лечить не только тело. Вы поняли меня?

— Понял.

Чудесный человек он! Вечером состоялась сессия сельского Совета. Я волновался, но обошлось как нельзя лучше. Выступали Колесников, Новиков, Алла, я, конечно, и многие другие.

Егоров сдался. Не мог же он идти против всех. Когда вопрос поставили на голосование, он тоже поднял руку «за», правда, с таким видом, как будто хотел сказать при этом: «Куда денешься, вас много».

В общем, перебороли скептиков. Кстати сказать, Егоров теперь здоровается со мною совсем иначе, чем прежде, — небрежно, сквозь зубы, и в разговоре обращается: «Товарищ Вересов». Ну, да ничего, с ним общий язык найти можно.

В победе нашей главная заслуга, конечно, Новикова. Без него, пожалуй, я бы ничего не сделал. Без шума и крика он добился своего.

Случилось и другое приятное событие. На два дня я уезжал в Пихтовое по делам, а когда вернулся, зашел к Маломальскому попросить лошадь и застал его на печи с длиннейшей, размером в неочиненный карандаш, цигаркой во рту. Опираясь на локоть, он курил и читал какую-то толстую книгу.

То, что при моем появлении он не вскочил, не назвал меня милейшим, удивило и встревожило меня: «Не заболел ли?»

— Такой цигарки на целый день хватит, — пошутил я.

Он отложил книгу, стряхнул пепел с цигарки на пол.

— Теперь мне хоть какие можно вертеть, хоть с телеграфный столб. Еж-те двадцать. Это раньше времени не было.

— Вы не заболели?

— Такими пустяками не занимаюсь.

— Я к вам насчет… — начал я.

— Со мной уже никаких счетов, — не дослушал меня Маломальский. — Попали не по адресу.

— То есть как это?

— Решение правления. Видите ли, не обеспечиваю и так далее. Короче — я не бригадир. Еж-те двадцать. Да, отмаялся. Определили пенсию. Теперь повышаю культурный уровень. Взял вот «Трех мушкетеров». Начал их — еще колхоза не было, и все некогда было закончить. Тридцать лет мечтал дочитать и, наконец, добрался. Между прочим, чуть не забыл спросить — что за профанское масло?

— Профанское? Такого нет. Может быть, прованское?

— Вот, вот. Встретил в книге и не знаю, что за штука. Для еды или как смазочное применяется?

Рассказал ему о прованском масле, собрался уходить. Он опять заговорил:

— Вы на сушилке не были? Как там, печи сложили?

— Заканчивают уже.

— Д-да, — вздохнул он протяжно.

Подпалил спичкой цигарку, зачадил в потолок.

— Все же, думаю, не раз еще вспомнят старика Маломальского. Еж-те двадцать!

«Вспомнят, обязательно вспомнят, — подумалось мне. — Я так, пожалуй, никогда не забуду».

Наступил сентябрь. Небо будто приподнялось, истончилось, стало прозрачнее. Летят белые паутинки, вспыхивают под солнцем снежинками. Бабье лето!

Дети ходят в школу. Когда я вижу их маленькие фигурки в неуклюжей серой форме, мне каждый раз вспоминается мама. Опять она сидит вечерами над тетрадями, опять серьезна, озабочена, бережет каждую минуту. Вероятно, теперь она меньше тоскует обо мне.

Надя работает дояркой. Каждое утро вижу в окно, как она проносится в кузове грузовой машины на дойку. Девчата стоят в обнимку и поют. Долго слежу взглядом за красным пятнышком Надиной косынки. Машина исчезает, остается вертящееся облако пыли, а песня еще летит издалека, и среди голосов различаю один чистый, высокий, неповторимо милый.

После работы она приходит ко мне. Ее руки пахнут травой и парным молоком. Рассказывает, что Варя и другие подруги выдаивают по четырнадцать коров, а она за то же время едва успевает семь. С непривычки болят руки, ломит спину.

— Никак не налажусь доить кулаком. Дою, как дома, пальцами. — Я стараюсь успокоить ее, уверяю, что она привыкнет, рассказываю, как мне трудно давалась хирургия. Кажется, это действует.

Недолго простояли ясные дни. С юго-запада хлынули серые облака. Они шли и шли над селом, как волны мутного океана, осыпая землю холодным мелким дождем. Один раз закружился, но тотчас же исчез мокрый редкий снежок.

На полях убирали пшеницу. Комбайны не брали сырой хлеб, ломались валы, срывались зубья у шестеренок. День и ночь работала сушилка. Новиков ходил в прорезиненном черном плаще и намазанных дегтем сапогах, небритый, шатающийся от усталости. Целыми днями он был на полях и в селе появлялся только тогда, когда надо было получить запасные детали.

Мы, комсомольцы, ночами веяли зерно на полевых токах, грузили его на автомашины. Грузовики буксовали и тонули в липкой грязи на лесных искалеченных и разбитых дорогах. Домой я возвращался мокрый, голодный и замертво падал на постель. Это была не просто работа — это была битва за хлеб на ветру, под дождем, битва, в которой нельзя было отступать.

Помню одну ночь на сушилке. Моросит медленный, неслышный дождь. Вначале нас трое: Олег, Надя и я. Потом приходит Костя. С ним Алла. Площадка под навесом освещена фонарями — это светлый островок в море моросящей тьмы.

Алла и Надя подгребают зерно к транспортеру зерноочистки, а мы оттаскиваем и складываем кули очищенного зерна. Мерный шум мотора, шелест пересыпающегося по решетам зерна нагоняют сон. Слегка подвыпивший Лаврик — он работает здесь мотористом — в начале вечера надоедает нам насмешками. Изображает из себя начальника, ходит, заложив руки в карманы, и строжится:

— А ну, поживей пошевеливайся.

— Отцепись, надоел, — огрызается Алла.

— Взял бы лучше да помог, — советую я.

— Помогать! Ишь ты!

Кривляется, изображает на лице неприступную важность.

— Я моторист. Техническая интеллигенция.

Меня Лаврик с его неумными выходками раздражает. Олег просто не обращает на него внимания, словно его нет.

С наступлением ночи Лаврик затихает, умащивается на пустых кулях, натягивает на себя брезент, засыпает.

Часа в три ночи, когда мы уже собираемся домой, внезапно раздается шум грузовой машины. Появляется Климов в мокром прорезиненном плаще. Его сильный бас легко перекрывает шум мотора:

— Ну, комсомольцы, выручайте. Хлеб горит на седьмом току.

Олег срывает с Лаврика брезент. Тот вскакивает, покачиваясь спросонок.

— Выключай все. Мы поехали.

— Куда?

— На седьмой ток.

Вместо теплой постели пьяная лесная дорога. Черное, как земля, небо, осклизлый ветер по лицу. В белом свете фар качаются березы и кусок дороги, усыпанный желтыми опавшими листьями. Надя рядом, тихая, теплая.

На подъеме машина забуксовала. Спрыгиваем, толкаем ее, дружно покрикивая:

— Эх, ухнем…

Но наши «уханья» не помогают. Из тьмы к нам бредет кто-то мохнатый, держа фонарь над головой. Тулуп. Через плечо ремень, из-за плеча выглядывает ствол берданки. Это сторож. Вид у него одичалый, лицо заросло щетиной. Он кричит простуженно:

— Что ж вы долго так? Еж-те двадцать!

Да ведь это Маломальский!

— Что я один могу? Лопатил, лопатил, аж спина отваливается.

Оставляем машину внизу. Выбираемся на горку. Маленький, крытый соломой ток. В несмелом свете «летучей мыши» холмы пшеницы. Сквозь солому просачивается вода и с шорохом падает крупными каплями на ворох. Зерно лежит буграми — влажное, горячее, больное.

В том, что плохо ток покрыт, виноват сам Маломальский — не сегодняшний — сторож, а вчерашний — бригадир. Может быть, именно поэтому он особенно суетлив, по-стариковски растерян.

— Какое добро губим! Прощения нам нет…

— Что будем делать? — спрашивает Олег.

— Лопатить бесполезно. Зерно совсем мокрое.

— Вывозить надо, — предлагает Костя. — На сушилку.

— Машина не пройдет.

— Выход один — таскать!

Рассуждать долго нечего. Надя, Алла и Маломальский нагребают зерно в кули. Первый куль вскидываем на плечо Косте. Второй — мне. Выхожу в тьму. Впереди меня где-то Костя, но я его не вижу. Слышен приглушенный шорох листьев под его шагами. Избегая скользкой дороги, он пробирается кустами. Иду за ним и сразу промокаю до пояса.

Каким-то чудом Костя угадывает, где машина. Грузим на нее кули. Возвращаемся. И вдруг неожиданность — навстречу нам Лаврик с кулем на плече.

— Откуда Лаврик-то взялся? — спрашиваю Олега.

— А шут его знает. Подходит, ни слова не говоря, подставляет плечо. Оригинальничает.

Отправляюсь с кулем другой раз, третий, четвертый… Сколько этих раз — неизвестно. Плечи ломит. Ноги немеют от напряжения. Первую машину отправили. Наступает отдых. Маломальский достает из сумки буханку домашнего хлеба. На нижней мучнистой корке чернеет, как изюмина, уголек. Режет хлеб на всех, раскладывает на куле огурцы и мечтательно крякает:

— Сейчас бы с устаточку… по маленькой.

Никакой «маленькой» у него нет, да это и не нужно. Нужна обыкновенная вода, а ее нет. В бидончике Маломальского остатки кваса, каждому достается по глотку.

Алла зовет:

— Лаврентий, иди к нам. Вот хлеб твой, огурцы…

Он уходит в дальний угол.

— Не хочу…

Она подходит к нему, тянет за рукав.

— Ну, чего прицепилась? — упирается он.

Выдергивает рукав, уходит в темноту.

— Корчит из себя черт те знает что, — сердится Олег.

Подсаживаюсь к Маломальскому.

— Вы ж, Афанасий Иванович, на пенсии.

— Скучно дома углы считать…

— А как же мушкетеры? Прочли?

— Какое там! Обман один. Тех кончил, а говорят там еще десять лет спустя да еще двадцать… Вроде сказки про белого бычка…

Из-под пригорка сигналит машина. Опять работа. Дробно звенят плицы. Снова на плечах каменная тяжесть мешка. Она давит, пригибает к земле. Каждый мускул натянут, как шпагат, готовый оборваться. Кули становятся все тяжелее и тяжелее. Да когда же конец?

И вдруг радость: со смехом и шутками подходят парни и девчата.

— Смена!

Шесть часов утра. Слабо брезжит голубое на горизонте. Карабкаемся на машину. Лаврика с нами нет.

— Обождем, — говорит Костя.

— Сам не маленький, — замечает Олег.

— А все же интересно, — произносит Алла. — Не звали его, а он сам пришел. Это у него что-то новое.

— На доску почета его теперь, — обрывает ее насмешливо Олег.

— Зачем ты так? — останавливаю я Олега.

Машина вздрагивает и начинает ковылять по выбоинам. Надя крепко держит меня под руку.

Впереди завиднелась длинная фигура Лаврика. Он оглядывается и уходит с дороги. Исчезает в кустах. А дождь все моросит — однообразный, скучный, хлипкий.

Дожди продолжались неделю.

И вдруг будто сдернули с неба серый полог. Пришли солнечные, ясные дни. Утрами стал выпадать иней. Сухо, как металлическая стружка, похрустывала под ногами побуревшая трава. Днем ослепительно светило солнце, но кругом все поблекло: лес обнажился, поседела трава, небо стало еще бледнее.

Олег работал на строительстве электролинии, которую вели к новому коровнику. Он частенько забегал ко мне прямо с работы, опоясанный широким брезентовым поясом, с мотком проводов через плечо. Он приносил с собою свежие новости, которые нетерпеливо сообщал, еще не успев снять телогрейку.

— Слышал? — звучал из прихожей его громкий голос. — На дне Днепра найден челн. По изотопам углерода ученые установили, что он построен пять тысяч лет тому назад. — И, входя в комнату, восклицал радостно: — Физика дает археологам точную хронологию.

— А ты тут при чем? — подтруниваю я над ним.

— Как при чем? Интересно. Ты вот современный человек, скажи, почему голуби ориентируются в незнакомой местности? Не можешь? Теперь известно — у них есть какой-то орган, который чувствует магнитные силовые линии земли. А как разговаривают муравьи? Опять не знаешь? У них есть уски-антенны, с помощью их они обмениваются информацией.

В этих вопросах его и ответах слышалось мне мальчишеское безобидное хвастовство своими знаниями. «Чертовски интересно жить», — любил говорить он.

С увлечением рассказывал он мне о новых методах строительства, о сооружении надувных сводов, о замечательных качествах пеностекла, о том, как будут строить дома целиком из пластических масс.

— Они не будут бояться ни огня, ни гниения. Облицовке можно будет придавать любой цвет, любой оттенок. Разве это не поэзия?..

Мечтая стать сельским строителем, Олег не раз принимался набрасывать на листе бумаги планировку будущих Озерок: правильные кварталы вместо одной длинной улицы, стадион за селом в молодой сосновой роще.

Глаза его сияли, движения становились отрывистыми и четкими, голос звучал увлеченно, карандаш, сжатый в пальцах, стремительно чертил кривую.

— Часть леса отведем под Парк культуры и отдыха. Выкопаем пруд, напустим карасей…

— Ты, как Манилов. Сейчас появится мост, а на нем беседка. — Он вспыхивал:

— Если войны не будет — сделаем. Не лопатками будем копать. Ты знаешь, что такое современная техника! Через несколько лет мы чудеса увидим.

Но чудеса нам суждено было увидеть не через несколько лет, а через несколько дней.

Этот замечательный день останется в памяти навсегда со всеми мельчайшими подробностями. Было начало октября, на полях убирали последние ряды картофеля. По дорогам шли машины с красными флажками, глухо гудели, тяжело катились их рифленые шины. Колхозы вывозили хлеб с глубинок.

Одна такая машина остановилась перед медпунктом. С нее соскочил Олег — возбужденный, праздничный, и крикнул мне в открытое окно:

— Слышал? Наши спутника запустили. Следи за последними известиями. Я в Пихтовое, на элеватор.

Крикнул и убежал к машине. Ночью мы сидели в клубе у приемника и слушали летящие из беспредельного мрака Космоса сигналы спутника: «Пи. Пи. Пи.».

— Как цыпленок отбился от наседки, — засмеялся Олег. — Этот писк нашим врагам страшнее любой канонады. Повезло же нам, черт возьми, родиться именно теперь, а не сто лет назад.